Cicero and The Matrimony of Latin and Greek

For the next four weeks, I’ll be working on a lecture dedicated to Cicero. This is the second lecture in the series of lectures on Psychopolitics. The previous lecture was dedicated to Machiavelli; it can be found here: (http://proza.ru/2024/10/15/1116). Only six people attended the lecture, but for me, it was more than enough, since, as I stated earlier, I would continue making these lectures even if nobody showed up. My main goal is to improve my language and develop an interest in my book Psychopolitics: The Great Comedy of Useless Idiots, which I finished writing a month ago but still haven’t published. I’m going to write about this book, incorporating various great thinkers into its narrative, taking these thinkers one by one, making lectures about them and encouraging my English audience to study Russian (since my book is written in Russian) and my Russian audience to study English (since to grasp what’s in there requires the profound knowledge of both languages).

I decided to pick up Cicero for the second lecture because it’s quite obvious that Machiavelli’s psychopolitical narrative grows in a dialog with him. Cicero was the number one thinker elevated by the Florentines and their allies to fight against the hegemony of Latin from the 13th century onwards. All I know about Cicero is that he was an uncompromising lawyer and excellent public speaker who lived in the time of Julius Caesar and was murdered shortly after the latter was murdered. In 2012, after writing my dissertation on the State of Law, I tried to read Cicero’s book on friendship, but its didacticism made a terrible impression on me. Later, at the end of 2013, when I read Petrarch, who praised Cicero too extensively, I felt nothing but contempt towards both of them. My diaries of that period are full of spiteful remarks. Finally, studying the concept of duty in July 2021, I read a few chapters of De Officiis, but nothing stuck to my memory.

I’m going to put in at least 30 hours preparing for this lecture. I invite all of you to engage in a psychopolitical dialog, while reading and reinterpreting Cicero.

When doing a psychopolitical examination of a great thinker’s works, the first question we must ask is: Who were his major rivals and allies? To figure that out, we’re pushed to make a guess about the structure of psychopolitics in which the thinker is operating. Since China and India were largely isolated from Greece and Rome, and Persia didn’t make a significant impact on the evolution of psychopolitics after the wars with Greeks in the 6th century BCE, we might argue that Cicero lived in a bipolar world. The most powerful language was undoubtedly Greek, while Latin was on a steady path to catch up. The Romans were incredibly superstitious, attributing their military triumph to a correct understanding of flying birds – engaging in wishful thinking – and the thing they called “virtus”, which everyone interpreted as it fitted their interests. Greeks treated them as ignorant barbarians but, after being conquered, had to teach Roman kids some philosophy. Cicero was one of these kids. Having mastered both Greek and Latin, he made fun of the Roman aristocracy that, as it were, knew neither of them. He was born outside of Rome and didn’t belong to the political class. Yet he was quite ambitious, learned to speak in such a way that no one was able to argue with him, and made himself a “homo novus”, getting the highest position in the Roman government, the consul, in 63 BCE at the age of 42. The only thing he hasn’t achieved on his way up through “cursus honorum” was the title of censor, which soon was abolished anyway. He promoted himself as the greatest republican, writing a book called “De re publica” (which was a plagiarism of Plato’s Politeia and Aristotle’s Politika put together in one piece under a Latin name) and executing his enemies without a trial for an attempt to make a coup with the help of foreign powers. Caesar, becoming consul in 59 BCE, drove him out of Rome, so for a year Cicero had to live in exile. Then, his friends brought him back, and he played a major role in the fight between Caesar and Pompey. He sided with Pompey but was pardoned by Caesar after the defeat. Caesar admired Cicero’s scholarship partly because he himself attempted to become a great thinker. He wrote extensively in Latin, but knowing only one language and being unable to understand psychopolitics was doomed to oblivion. Caesar’s successor, Mark Antony, was a much tougher character, so when Cicero engaged him in an argument, he was decapitated and his hands were cut off as well to give a lesson to new generations of Latin writers.

There is little doubt that Cicero was one of the greatest Latin thinkers. However, reading him in English or Russian translations, where his eloquence can’t be directly sensed – and being to a certain extent familiar with Greek thinkers, not just Plato and Aristotle but Homer, Hesiod, Aeschylus, Sophocles, Euripides, Aristophanes, Herodotus, Thucydides, Heraclitus, Zeno, Democritus, Laertius, Sextus Empiricus, etc. – evokes mixed feelings. It’s like reading Mearsheimer, who knows a great deal about political science but seems to be ignorant of the recent (a few centuries) developments in linguistics, literature, psychology, as well as neurochemistry, biology and physics.
Cicero highlights the importance of learning as an indispensable part of our lives. He says, “Omnes enim trahimur et ducimur ad cognitionis et scientiae cupiditatem, in qua excellere pulchrum putamus.” Yet in other places, he asserts that learning for its own sake doesn’t make a lot of sense and must be directed by the intention to accomplish great deeds.

For anyone versed in psychopolitics, it must be perfectly clear that the struggle for power between Latin and Greek in Cicero’s mind determined most of his thinking. Latin was his first language, and as we can see, learning Greek never meant to him “thinking in Greek”, even though he boasted that he “have always combined Greek and Latin studies” and advised his son to “have equal command of both languages.” He didn’t try to compete with Plato or Aristotle in Greek. He used Greek to improve his Latin. He didn’t use Latin to improve his Greek. He wasn’t a shrewd psychopol. He didn’t probably even understand that the transition from the republic to the empire was driven primarily by linguistic contention between Latin and Greek. He made arguments against those who insisted that it was necessary to learn Greek to understand what’s happening in the world. He attempted to make Latin as powerful as Greek was at the time. Since he hasn’t written anything significant in Greek, it’s plausible to say that he thought Latin was superior to Greek. His Latin was definitely superior to his Greek, but useless idiots who mastered both these languages and were able to compare his De re publica with Plato’s Politeia or Aristotle’s Politika, could have laughed at him. It’s fun to observe contemporary ciceros like G. Saddler, who in like manner believes that English is superior to German, French, Russian, etc. Профессор, конечно, лопух, но аппаратура при нем… прием… как слышно?

A psychopolitical examination of Cicero’s works reveals that, on the international level, he attempted to elevate Latin above Greek. Being familiar with great thinkers of both languages and understanding that Latin, in spite of its subjects’ economic and military superiority, was far behind, Cicero engaged in a dialog with Plato, Aristotle, Demosthenes, Epicurus, Diogenes and other Greeks, systematically increasing the power of his Latin and demonstrating it whenever possible. He tried to achieve in Latin what Plato and Aristotle had already achieved in Greek. He tried to become the greatest Latin thinker, preserving his knowledge and intentions as well as the knowledge and intentions of those Greeks who struggled for power over his mind.

Although he called Plato “the greatest philosopher” and regarded himself as an academic skeptic, a sort of professor graduated from Plato’s academy, rhetoric was arguably his greatest passion; hence, the social role of a public speaker dominated the social role of a writer.

His Philippics, with which he signed his own death sentence, were modeled on the Demosthenes speeches against Phillip the second, conqueror of Greece and Alexander the great’s father. Cicero was great at both speaking and writing, but he obviously was closer to Mussolini than to Machiavelli.

Up until the 20th century, writers enjoyed a considerable advantage over speakers; manuscripts have been passed almost unaltered through millennia, while nobody was capable of perfectly imitating speech. The devastating conflicts of the first half of the 20th century partly might be explained by the transition from the mastery of letters to the mastery of sounds, from books to radio and tv. Check out Marshall McLuhan’s lecture: Living in an Acoustic World.

Demosthenes has beaten Plato in Cicero’s mind, and modern ciceros seem to have beaten modern platos in the English consciousness. Has Cicero evolved into Peter Trumpson, the king of Americanada? Who’s going to argue that Peter Trumpson isn’t one of the greatest public speakers of the 21st century?

Frankly, I don’t see in Cicero’s works anything that would remotely resemble scientific thinking. His attack on Epicurus wasn’t exclusively motivated by the social vs. the private. There was a great deal of arrogance involved.

The intention to adopt and cultivate philosophical knowledge that occasionally produces great thinkers capable of synthesizing the dominant theses and antitheses of two or more languages inevitably leads to what one might call “linguistic imperialism”.

Although Cicero “is endowed with reason, by which he comprehends the chain of consequences, perceives the causes of things, understands the relation of cause to effect and of effect to cause, draws analogies, and connects and associates the present and the future” and might even “easily survey the course of his whole life and make the necessary preparations for its conduct,” he has no control over the impact his work – the power of his Latin – is going to make on the international level of psychopolitics. Psychopolitics is an extension of political realism (developed by Thucydides, Han Fei, Machiavelli, Hobbes and, recently in English, Carr, Morgenthau, Waltz, Mearsheimer) combined with the theory of speech acts of Austin and Searle, the philosophy of language of Frege, Russell and Wittgenstein, and built on top of the German and Russian metaphysical ruins.

Benign intentions aimed at cultural integration successfully realized in one language compel everyone to prioritize this language over all the others, thus leading to the security dilemma. Assuming that languages such as English, Chinese or Russian are mutually incomprehensible entities, neither of which is superior to any other, a great thinker who demonstrates his power by building a new metaphysical castle out of any of these languages, shadowing or even eclipsing the metaphysical castles built collectively by generations of great thinkers out of other languages – speaking “ut vulgus” as Cicero says “cum loquimur de opinione populari” – steals light from these castles, which might be interpreted as an act of aggression.

Wait until a new Spanish Don Quixote asserts himself as the greatest philosopher of all time, crash-diving with modern metaphysical windmills not just republican values and historical context they are embedded in, but showing the superiority of lucid dreaming to any other form of experience and establishing its hegemony over international discourse.

Was Cicero a useless idiot? I find it plausible to say that he was the most powerful Latin thinker of his era, if not of Latin history as a whole. He was a sort of the Latin Confucius; there is a great deal of common ground from which the roots of their thoughts get substance. Was Cicero aware that his Latin had more power than anyone else’s Latin? Was he aware that he was a petty tyrant? Why did he say, “Nulla est enim societas nobis (like Caesar, he used plural pronouns talking about himself) cum tyrannis et potius summa distractio est, neque est contra naturam spoliare eum, si possis (something in him challenged this line of thought), quem est honestum necare, atque hoc omne genus pestiferum atque impium ex hominum communitate exterminandum est”?

As we know, Cicero’s property was confiscated in 58 BCE when he was expelled from Rome, and, after a year this book I’m quoting from had been written, he was sentenced to death by new rulers of Rome and executed. The irony of fate? A tyrant who is unable to acknowledge his own “nature” and acts as the most virtuous, kind, just, generous, friendly, righteous, honest human being ends up treated the way he himself professes tyrants should be treated.

Was he misled by what Nietzsche calls “the highest wisdom” that in “these circumstances, in which nosce te ipsum would be the sure road to ruin,” insists on “forgetting one’s self, misunderstanding one’s self, belittling one’s self, narrowing one’s self, and making one’s self mediocre”? What if Cicero had realized that there was no substantial difference between him and Caesar, except that the latter was less versed in Latin and Greek, therefore, less delusional?
But Cicero was a republican! How dare you compare the one who has a commitment to the Roman Republic and its laws and the one whose name became a dead metaphor for a tyrant?

Didn’t Cicero break the law of the Roman Republic while executing his enemies without a trial?

But weren’t his enemies threatening to overthrow the Roman Republic?
But wasn’t Cicero the greatest Latin public speaker capable of making everyone believe in everything?

I’ve finished reading Cicero’s De Officii. It’s time to compose a short review. Mostly, I read it in the Russian translation, occasionally consulting the original text and its English version. I’m going to read it once again in the English translation to see if it’s better. My Latin is still quite weak despite the fact that I’ve spent hundreds of hours studying it since 2013. I can recite the first section of the Ecclesiast from memory but can’t think in Latin and, therefore, can’t speak and write. Yet, my knowledge of it is sufficient to say that translating “honestum” as “нравственно-прекрасное” is a sin against language, even though it suits a practical purpose, emphasizing that Cicero was reluctant to separate ethics from aesthetics.

Whoever is familiar with self-help literature would easily recognize in Cicero’s book On Duties an experienced “vir bonus” who attempts to craft elaborated arguments to inspire “average frustrated chumps” to work hard, focus on their purpose (which, according to Cicero, should be indistinguishable from the purpose of his version of the Roman Republic) and model themselves on the greatest historical figures whose names and deeds have been preserved by writers and storytellers. Cicero provides multiple historical cases that serve to advance his narrative not as a success story of a “homo novus” – remarkable and admirable in many respects – but as a universal truth, guided by divine reason fully aligned with nature.

He doesn’t call himself the greatest thinker of all time, but he desperately tries to become one. He uses not only great thinkers but also great military leaders of the past as a mouthpiece of his ideas. There is little doubt that Cicero was obsessed with self-talk, constantly playing various powerful characters against each other in his mind – which significantly contributed to driving mad the Roman Republic – and deriving immense pleasure from this. Just read how he praises Scipio, who “numquam se minus otiosum esse, quam cum otiosus, nec minus solum, quam cum solus esset.” Quoting that, Cicero adds, “Magnifica vero vox et magno viro ac sapiente digna; quae declarat illum et in otio de negotiis cogitare et in solitudine secum loqui solitum.”

Was it possible to nourish such a body of knowledge, channeling most of one’s energy into language production without the intention to become the greatest thinker?

The surest way to engage in psychopolitics, assuming that one is already closely familiar with great thinkers of one’s mother tongue, is to write a personal history, rooted in the history of psychopolitics in a second language. One the international level, the second language must have enough power to challenge the dominance of the first. Ideally, these two languages have to be long-term rivals like Greek and Latin, for example.

As we know, in 222 BCE, the Spartan king, Cleomenes, was defeated in the Battle of Sellasia by the Macedonian king Antigonus Doson. In 197 BCE, Titus Quinctius Flamininus, a Roman politician and general, defeated Macedonians at the Battle of Cynoscephalae and proclaimed the freedom of Greece. In 171 BCE, the Macedonian king, Perseus, rebelled against Rome, but was crashed at Pydna in 168 BCE. In 148 BCE, Macedonia became a province of Rome. In 147 BCE, the Achaean League, which helped Rome to defeated Macedonians, rebelled against Rome, was crashed by Lucius Mummius in 146 and Greece itself became a province of Rome.
Cicero was born in 106 BCE in Arpinum, which was captured by the Romans in 305 BCE and granted “civitas sine suffragio”. It’s like to be born in the late 2020s in Canada, forty years after Germany became a sort of province of the US. Formally, Germany, of course, is independent from the US. However, in April 2008, when it was necessary to decide an important military issue, has anybody really cared about what Germans or even French said on the issue?

Since 146 BCE, Greece was under control of pro-Roman elites, it preserved its language and played an important role in Seditio Romana. Cicero began to study Greek philosophers and quickly realized that the Greek language at the time was superior to Latin. Many great thinkers who now study German philosophers (Kant, Goethe, Fichte, Heine, Hegel, Schopenhauer, Feuerbach, Marx, Nietzsche) are coming to conclusion that German, as far as philosophy is concerned, is superior to English. How many of us, after reading what Nietzsche says about Bacon, Hobbes, Hume and Locke in Beyond Good and Evil (252) are going to study them and take them seriously? “An abasement, and a depreciation of the idea of a “philosopher” for more than a century”? How much the contention between English and German great thinkers contributed to the devastating conflicts of the first part of the 20th century? And what did Cicero say about Epicurus, who arguably was more popular in the Greek language than Plato and Aristotle during “the Crisis of the Roman Republic (134 - 44 BCE). Was the crisis primarily about the contention between patricians and plebeians? Just after Romans conquered way more sophisticated Greeks? C’mon! Who’s going to be a new English version of Cicero in 2070s?

“To what destiny of mine, O conscript fathers, shall I say it is owing, that none for the last 20 years has been an enemy to the republic without at the same time declaring war against me?”

Although it’s a rhetorical question, which Cicero uses to pretend that he is an innocent victim of Antony’s aggression rather than the greatest Latin thinker and master of the Roman Republic, we might assume that he really wants to know the answer, and we’re going to give him that answer, pretending that we’re not wandering psychopols of the 21st century, trahimur et dicimur ad cognitionis et scienciae cupiditatem, but the so-called “conscript fathers” to whom he addresses the message.

“You are the greatest Latin thinker, Cicero, don’t you see it? Everyone who dares to disagree with you on the matters of how the Roman Republic should function is at risk becoming a target of your thermonuclear linguistic attacks. Whenever you say, “Omnes autem velle debent!” we must either bow our heads and kneel before your wisdom or look like fools in the Latin consciousness of which you’ve become an undisputable master.”

Just put it between the first sentence of Cicero’s pamphlet against Antony and the rest of the paragraph. How then is it going to sound?

“Nor is there any necessity for naming any particular person; you yourself recollect instances in proof of my statement. They have all hitherto suffered severer punishments than I could have wished for them; but I marvel that you, O Antonius, do not fear the end of those men whose conduct you are imitating.”
I wonder if Shakespeare was familiar with Cicero’s Philippics. The fight between Cicero and Antony promises better, more fruitful ground for a tragedy than the relationship between the latter and Cleopatra. Anyway, let’s use Shakespeare’s Antony to respond to Cicero’s threat, and with that close today’s meditation.

“The miserable change now at my end
Lament nor sorrow at, but please your thoughts
In feeding them with those my former fortunes
Wherein I lived the greatest prince o’ th’ world,
The noblest, and do now not basely die,
Not cowardly put off my helmet to
My countryman—a Roman by a Roman
Valiantly vanquished. Now my spirit is going…”

Suppose I am Cicero. Suppose I have been looking for the greatest thinker for decades. Suppose I see that many of those who are praised by my contemporaries look like fools compared to those of previous centuries I’ve been stalking. Suppose that when I try to point this out, nobody gives a shit, and everybody continues to regurgitate the talking points of these fools. Suppose I model myself on those great thinkers of the past, translate their discourse into a contemporary version of the most popular language in psychopolitics and gain so much linguistic power that nobody can beat me in argument. Am I going to waste time bullying the most popular boastful fools of the day? Am I going to attack those who, in my opinion, gained too much credit undeservedly? Am I going to pretend that none of them is a “voluntary enemy” to me and that all of them are attacked by me “for the sake of the republic”?

Suppose we play a videogame where Cicero is one of the characters. All characters of the game are consciously engaged in “bellum omnium contra omnes”. All of them intend to become the number one thinker; all of them intend to preserve themselves in the game. Now, think about how many copies of himself Cicero made in the Latin consciousness. How many copies of yourself are you going to make in English? It’s no longer about biology. Since the invention of writing, linguistic identity trumps biological one. It doesn’t matter how many genes we are going to pass on to a new generation. What counts is how many great thinkers are going to lay siege to our metaphysical castle and how many of them are going to come to our rescue.

For 15 hundred years, Cicero was regarded as the greatest Latin thinker with whom the subsequent Latin thinkers usually formed an alliance. Even Greeks, who were successfully subverting the Latin consciousness, bringing up a downfall of the Western Roman Empire in the late 5th century, viewed Cicero with reverence. It was Machiavelli, who made the first breakthrough, crashing the walls of Cicero’s castle and smashing it as an empty vessel. Since then, almost nobody was able to beat Machiavelli by Cicero one on one. But psychopolitics is a multiplayer game isn’t it?

A metaphysical castle is the metaphor I use to refer to the sum total of whatever somebody created out of language. Great thinkers travel back and forth throughout the history of psychopolitics, observe the most famous castles – sometimes, laying siege to them and getting inside; sometimes, copying what they see from a distance – and attempt to build one or two for themselves.

My current psychopolitical research illustrates what “laying siege” means. The previous month, I laid siege to Machiavelli’s metaphysical castle. After capturing it, I found a tower there. Inside the tower, a princess was sitting on a pea and suffering. I thought I discovered a great, beautiful treasure, but when I brought her to my own castle, she turned into an old, pitiful man. This old man said his name was Cicero (a Latin word for “pea”). He told me that once he too built a marvelous metaphysical castle and lived there happily until Machiavelli cast a spell on him. He added that the tower where I found him was a part of this castle, which was later captured by Machiavelli and reshaped into the latter’s own image. Cicero begged me to go back there with him and put an end to Machiavelli’s princedom. Wrestling with Machiavelli for a month already cost me a great deal of psychological pain. The old man didn’t seem trustworthy. I entertained the thought that he was actually a young girl whom I saved from Machiavelli’s castle and that she deliberately changed her appearance to persuade me to go back. So I gave her or him my battle toads, a few parrots and an owl (don’t even try to think what it means symbolically) and promised to provide them with intelligence as they embark on their mission. The old man bought it and marched virtuously back to the future with my beasts.

If Machiavelli and Cicero would have had a psychopolitical debate on Lex Fridman’s podcast, who would have won? If all the world’s a stage, who plays Cicero today? Who plays Machiavelli? Are they still bitter rivals? Have they ever been rivals?

One of the crucial points of disagreement between Cicero and Machiavelli would be their interpretation of law. Cicero insists that “if we can’t agree to equalize men’s wealth, and equality of innate ability is impossible, the legal rights at least of those who are citizens of the “re publica” ought to be equal.”

Machiavelli’s response to this would be that the most able and wealthiest are in the position to create and interpret the law, and, therefore, equality is no more than a dream. He is going to point out that Cicero himself broke the law when it was necessary to ensure the survival of “his re publica”, which led to his infamous “silent enim leges inter arma”.

If Cicero, after that, tries to defend his position by appealing to exceptional cases, he must either accept the existence of something above law or admit that the law has irresolvable contradictions.

Imagine a grammar nazi who keeps talking about the correct usage of language, constantly making mistakes in his own speech. Now add that this hypocrite reinterprets grammar rules whenever he is corrected by another grammar nazi disguised as a grammar democrat. Suppose these two got married. This is the Roman Republic, iuris societas civium.

Shouldn’t the Roman proverb that “augurs can’t stop laughing at each other when they meet on the street” be extended to lawyers? Perhaps to anybody who speaks any language without knowing its tricky nature? All languages, and especially that which is the most powerful language in psychopolitics – whether it’s Cicero’s, Machiavelli’s or J. Peterson’s language –
 
are nothing but a set of arbitrary connections
between different sounds and signs
that reflect the dynamics of power relations
of its subjects, its Is (pronounced as eyes).

Wait until English is going to be put down by an “association of partnership in justice” naturally grown out of combined efforts of bloodthirsty (attention-seeking) languages that inhabit psychopolitics, and see what a new psychopolitical hegemon will do.

The death of Latin was not an accident. There is no need to resurrect it, but while ignoring it, we are doomed to remain arrogant fools, no matter how scientifically and progressively we are going to sound in English.

Every speech act strengthens one set of intentions and weakens others. When I think in English, I reinforce the intention to improve my English, which steals power from the intention to improve my Russian, Chinese, German, Latin, etc. There is no way for me to become the greatest thinker in all these languages. Even if I pick up just one of them and dedicate the rest of my life to its improvement, studying the most significant historical events that shaped its great thinkers and ideas, the chances to outperform other great thinkers aren’t that high. The immense popularity of psychopolitical clowns like J. Peterson in the English consciousness at the dawn of the internet era gives some hope, but it also makes dubious long-term investments.

Assuming that one is driven by the intention to become the greatest thinker, it’s necessary to make a feasible prediction about the fate of one’s language in psychopolitics for at least the next few hundred years. If English is destined to repeat what happened to Latin, it doesn’t make a lot of sense to put all our eggs into its basket, even if we are as versed in it as Cicero was in Latin. After all, who reads Cicero today? For any shrewd observer who has studied the original works of non-English thinkers in their original language, it is more or less evident that since the 1990s, the megalomania of the unipolar moment turned the English language as such into a dangerous version of Don Quixote, who sees monsters everywhere in everyone and everything while imagining itself being a benign knight on a white horse. Isn’t Musk’s Neuralink an upgraded version of the Mambrino’s helmet? Doesn’t AI look like a windmill? Sancho Panza is played by the two-headed ogre, Chomsky-Mearsheimer. Dulcinea is the concept of freedom, a whore that is being фucked by everyone who is capable of resisting nausea while looking at her ugly face or who is just totally blind. And we all know what‘s going to happen to Don Quixote after sanity gets back to him. When he throws off his delusions, the next moment he’s dead. And while desperately preserving his grandiose narrative, he keeps making more and more foolish mistakes, mixing up phenomena and noumena, language and reality.

Is it justifiable to translate “veri cognitione” as “the knowledge of truth” or “поиск истины”? Cicero says that “veri cognitione” is the first out of his four “locis” in which he divides “honesti naturam”, and that it touches human nature most closely. Let’s suppose (omnes autem velle debent) that he talks to himself about himself. He genuinely tries to make sense out of his experience, connecting what he sees, hears, reads, etc. “Veri cognitione” implies that he wishes to be consistent in the use of language. In the case of the “word to world” direction of fit, he attempts to build his metaphysical castle out of “verified knowledge” (проveriнное знание), and in the case of the “world to word” direction of fit, he is determined to follow reason, that is, to do what he says he’s going to do, keeping his word. Although he maintains that “veri cognitione” means to be attracted and drawn to “cognitionis et scientiae”, emphasizing the thinking process, we must remember that in his own mind, there was an ongoing struggle for power between two languages, and it always remained uncertain in which one of them to excel. Moreover, there was another struggle for power in his mind between a lawyer and a philosopher. The lawyer interpreted “veri cognitione” as an impartial understanding of the arguments on both sides. The philosopher saw in it “the chief end of all men” that was supposed to “make the interest of each individual and of the whole body politic identical” and prevent “the destruction of universal human fellowship.” And since he failed to master Greek beyond the upper-intermediate level, believing that “snatching philosophy” from “declining Greece” was a duty of “all men who had abilities to follow his advice”, it’s fair to say that his “universal human fellowship” was neither universal, nor human, nor fellowship, but rather resembled Voltaire’s Holy Roman Empire.

A thief gets into the temple of Sophia, steals her gray haired children, gives them new names and makes the following declaration: “Let philosophy, then, derive its birth in Latin language from this time, and let us lend it our assistance.” This is “veri cognitione”, which is better construed if we translate it as “wishful thinking”. Then, at least, we can agree with Cicero that it “maxime naturam attingit humanam.”

If psychopolitics is still around in the next 3,000 years – and based on what we already know about the previous 3,000 years, there is no evidence to doubt that – a realistic assessment of its structure is going to be as important as it is today. Which is the most powerful language in the system? How is it related to the second most powerful language? To the third? Who are the most powerful thinkers of these languages? And how are they related to each other? Finally, how powerful is the intention to become the greatest thinker in the one who is doing psychopolitics? And how is it related to other intentions?

All these questions are irrelevant until one – bumping into a great thinker – realizes how fragile and misleading one’s biological instincts might be. Where is Plato’s DNA, and where is his metaphysical castle guarded by Cicero and other great thinkers despite the fact that Greek no longer plays a significant role in psychopolitics? Aren’t we still living in the personal histories of Plato and his disciples? If there is no difference between biological and linguistic instincts, and, as Hume says, “all probable reasoning is nothing but a species of sensations,” there is certainly a difference between reasoning in English, Russian or Chinese.

Would Kant, Hegel, Schopenhauer, Marx, Nietzsche – knowing the impact their thinking is going to make on psychopolitics – still have written in German? Whoever believes now that he is an upgraded version of Nietzsche doesn’t probably think about the fate of the German language the same way Nietzsche did. In Nietzsche’s time, it was quite plausible that German was going to be the number one language in psychopolitics for the foreseeable future. Where is this language now? Is it the number four, five, six? Sure, for Germans, it is still number one, but how many great thinkers of today are ready to clad themselves in its armor and use it as a highly tensed bow (or, as we would say today, an atomic cannon) to attack the most powerful thinkers of other languages?

The struggle for power between two or more languages in one’s mind to produce a great thinker must reflect the struggle for power between the most powerful languages on the international level of psychopolitics.

Is language a tool that we use to “devincire hominum inter homines societatem”? There are plenty of cultural blacksmiths who would be pleased with this metaphor. Some of them say that language is a hummer; they use it to strike their heads with metaphysical nails and call it “thinking”. Others insist that language is like pliers; they pull the nails out of their fellow’s heads and also call it “thinking”. But when a great thinker arrives, leading an army of well-organized words and statements experienced in conquering the greatest metaphysical castles, these blacksmiths abandon their tools and run away to dark forests, where they quickly degenerate into wild beasts unable to speak.

Language has no identity. It’s everything and nothing. It’s a tool, weapon, vehicle, guide, material, food for thought, you name it. Language is a product that we create to fulfill certain needs and strengthen our intentions, but, in turn, it also creates us. If I write a dozen books, convincing myself how wise, courageous, temperate and just I am, somebody who’s going to read these books in a hundred years might throw his foolphone into a trash bin, say goodbye to his respected friends, overcome an idiotic lust for acquiring more and more useless things and begin to practice psychopolitics. In other words, the language I produce to fulfill certain needs and strengthen my intentions is going to change the behavior of other people and force them to do what I’m doing, the same way I was forced to change my behavior after reading books written hundreds and thousands of years ago.

The problem, to which no one offered a plausible solution, is that multiple great thinkers – whose words we use and whose worlds we inhabit – produced, produce and arguably will produce different, mutually incomprehensible languages.

Mind, consciousness, reason, spirit, soul, or any other less popular metaphor for a language, is plural. Humanity is divided into English, Chinese, Russian, German, etc. “dead souls” none of which is capable of seeing itself in others. All these souls (languages) are huge epistemological bubbles that occasionally blow up as Latin did a few centuries earlier. The more we improve one language, the more it threatens the existence of others. When one language acquires a disproportionate share of power in psychopolitics, the others have no choice but to unite against it or be annihilated.

How can one say that “mind”, “consciousness”, “reason”, “spirit”, “soul”, etc. are mere synonyms for the concept of language? In Russian, we have “ум”, “сознание”, “рассудок”, “дух”, “душу”. There is one thing in common to all these concepts, namely, the denial of death. Like the concepts of freedom and infinity, these concepts are defined in terms of what they are not. Freedom is not dependency, not slavery; infinity is not what anybody thinks it is; consciousness is not matter, not something that changes or dies.

Now, make all possible combinations of these words, and you’ll have a formidable army to conquer virtually every language: “free infinite mind”, “independent limitless soul”, “immortal infinite consciousness”, “timeless unbounded infinity”, “free limitless spirit”, “infinite spiritual freedom”, etc., etc. Whoever tries to point out to you that these concepts are empty vessels for any content – as is the concept of language and the language as such – is a lunatic. Don’t take him seriously. Don’t pay attention to what he is doing. After all, Nietzsche said that “жаркий полдень спит на нивах”, and therefore, your superoverunconscious free spirit makes perfect sense. If somebody who has been ceaselessly studying linguistics for a couple of decades, examining the works of the greatest thinkers of all time, calls you a fool, take it as a compliment. This gentleman is too arrogant; he is driven by an evil demon, not Socrates’ demon but a Machiavellian one. He deserves pity, not hatred or contempt. Keep talking about various combinations of ABC and building an army of useful idiots, none of whom agrees on the meaning of these words, yet all united in conscious uncollectiveness to “laus stulticiae”. When your language is going to attract a substantial number of biological puppets and start threatening other languages in psychopolitics whose sphere of influence will shrink due to gravitational waves, make sure to abandon it at the right moment and learn to think in a new language. Be consistent, write a couple of pages every day, read the greatest thinkers – quod rationis est particepts – and you’ll forever escape the prison of spacetime. Who can put reason in the spacetime prison?

To understand Cicero, it’s important to know the psychopolitical context in which he acted on the international and national levels. On the international level, Rome was expanding for a few centuries, dividing and conquering its neighbors, imitating the Greeks and eventually swallowing them. When Cicero was born in 106 BCE, Greek still maintained its position as the most powerful language in the Mediterranean, but the balance of power was rapidly shifting in Latin’s favor.

On the national level, Rome experienced an increasing polarization prompted by violence since Gracchus’ land reform and his subsequent assassination in 133. Two key figures who in this respect were determining Cicero’s understanding of reality were Marius and Sulla. Marius was born in a village near Arpinum in 157, the same city where Cicero was born later. He became consul in 107 and later held this position every year from 104 to 100, which was unprecedented for the entire previous history of the Roman Republic. After the Social War between Rome and its allies (socii), which lasted from 91 to 88, Marius engaged in a fight with Sulla, one of his former lieutenants. This fight brought about the Civil War. Sulla won. Many Marius’ supporters were killed or expelled from Rome. Among the latter was Julius Caesar. Sulla established a military dictatorship, pacified Rome, resigned and soon peacefully died at his village. When this happened, Cicero was 28. Sulla was fluent in Greek and belonged to the so-called optimates, who were on the side of the Senate in opposition to “populares”. Cicero also associated himself with optimates but, in fact, was a shrewd politician and acted according to the dictate of the circumstances. His celebrated skepticism clearly illustrates this: “Nos autem, ut ceteri alia certa, alia incerta esse dicunt, sic ab his dissentientes alia probabilia, contra alia dicimus.” However, while being consul, he didn’t hesitate to execute his enemies led by Catilina and call himself the savior of the Republic thereafter. When he was offered to join the First Triumvirate – Caesar, Pompey and Crassus – he rejected the offer. After Crassus died, Cicero took Pompey’s side in another Civil War and was defeated by Caesar, who graciously pardoned him. Caesar, following Sulla’s precedent, established a new military dictatorship and encouraged Cicero to align with his policies, but Cicero withdrew to his village and “has written more in this short time since the downfall of the Republic than in a course of many years, while the Republic stood.”

Is it possible to find a great thinker who talks exclusively about oneself without trying to interpret the intentions and actions of other great thinkers? It seems that great thinkers believe they can improve whatever has been done by their predecessors. Cicero believes he can improve Plato and Aristotle by translating them into Latin and adding his own voice to their narratives. Machiavelli believes he can improve Cicero’s narrative by raising valid objections and drawing attention from what should be to what is and had been. Schopenhauer believes he can improve Kant’s critique by adding more substance (and will) to antitheses to help them outweigh theses. Nietzsche believes he can improve Kant and Schopenhauer by turning one of them inside out and the other upside down. Lenin believes he is the only one who got Marx right. I, after reading hundreds of their books and writing thousands of pages in a psychopolitical dialog with them, believe that I can blow up each of their metaphysical castles with my army of psychological, sociological, philosophical, logical, mathematical, naturalistic, biological, historical, political, anthropological, etc. concepts, which I’ve been assembling under my command over the last 17 years.

While wrestling with Cicero and exercising my power, I received a few comments from people who thought that I was bullying him unjustly. I tried to engage them in an argument, demonstrating that psychopolitics is not about making lampoons but that it involves a thorough examination of the works of great thinkers directed by the intention to increase the power of one’s language in an attempt to become the greatest thinker.

It’s been two months since I finished my book and got on the internet to talk about it. If the book had been written in English, I would have already had a dozen people willing to read and criticize it. As I move on with my psychopolitical investigations of other great thinkers, this number must grow from a dozen to a hundred, a thousand, ;, etc. How long is it going to take before the first English thinker learns Russian to read the book? A year? A decade? A century? A…

The more comments I get while building my grandiose narrative around the concept of psychopolitics, the clearer it is that for readers who’re fluent only in one language (either English or Russian), it’s difficult – perhaps, impossible – to understand what I’m talking about. I don’t “overestimate” anything. I’m a writer, and I’ve been asking myself again and again over the last 17 years, “What the hell am I doing?”

For eight years, I was writing in Russian, mastering this language to an unprecedented degree in my social circle. By “my social circle”, I don’t mean the people with whom I hang out on weekends. All these years, I was cultivating an ascetic lifestyle, so my social circle included Castaneda, Aristotle, Saltikov-Shedrin (2008); Dostoevsky, Tolstoy, Turgenev, Lermontov, Pushkin, Shakespeare, Belinsky, Cervantes, Hegel (2008-2011); Goethe, Plato, Spinoza, Pelevin, Descartes, Marx, Feuerbach, Fichte, Schopenhauer, Aeschylus, Sophocles, Euripides, Aristophanes, Horace (2012); Kant, Nietzsche, Gurdjieff, Machiavelli, Hobbes, Voltaire, Diderot, La Rochefoucauld, Petrarch (2013); Freud, Osho, Berne, Camus, Sartre, Rabelais, Erasmus, Dobrolubov, Griboyedov, Chernishevsky, Nekrasov (2014); Confucius, Herzen, Heine, Pisarev, Sextus Empiricus, Plechanov (2015); Lenin, Kuhn, Heraclitus, Sallust, Helvetius, Sombart, Frazer (2016).

These guys were fighting for attention to control my Russian thinking, that is, to dictate what gets and what doesn’t get on the pages of my personal history, which I’ve been consciously working on since 2011 almost on a daily basis.

In 2016, two days before Trump was elected for office, I abandoned Russian and started writing my personal history in English. My command of English at that time was no stronger than what a three-year-old child might boast about. I knew a few thousand words but had little understanding of grammar and grasped no more than 20% while listening to someone like J. Peterson. For the first year (2017), this clown looked wiser to me than all abovementioned thinkers combined. His popularity on youtube rose from 200, 000 to 2 million subs in a matter of months. While doing regular exercises (https://www.youtube.com/watch?v=zrdu5XImpGI&t=87s), my ability to speak English skyrocketed, but at the end of 2019, I still viewed Peterson as a great thinker and spent dozens of hours watching and discussing his courses of lectures like Maps of Meaning and Personality and its Transformation. However, as I read (and listened to) other great thinkers in English while writing on a daily basis and improving my language, I arrived at the conclusion that in the long run, with my background in Russian, I have a chance to outperform not just some Petersons but virtually everyone. So, what the hell am I doing? Why do I write? I’m trying to become the greatest thinker and I suppose that those I compete with have been trying to do the same (often unconsciously).

Today, I’m going to conduct a poll by asking random people on the street who comes to mind when they hear the phrase “the greatest thinker”. My goal is not to determine who actually is the greatest thinker; I just want to make sure that my assumption about three levels of psychopolitics makes sense. Since I’m going to conduct the poll in a Russian-speaking city, many streets of which are named after such thinkers as Lenin, Saltikov-Shedrin, Dostoevsky, Pushkin, Tsiolkovsky, etc., I expect that among three great thinkers everyone names, at least two are going to be Russians. If I could have conducted the poll in the US, I would have gotten different results. However, in both Russia and the US, someone occasionally will drop the name of a Greek, Latin, Chinese, Arabic, French, Spanish, German, etc. thinker.

To understand psychopolitics, it’s necessary to understand how certain thinkers have reached the international level, being translated into the most important languages of psychopolitics. My theory postulates that the greatest thinkers of every language are aware not only of themselves but also of their rivals in other languages and do whatever they can to undermine their influence. The intention to become the greatest thinker is for a language (Russian, Chinese, English) what the instinct of self-preservation is for a person. The system of languages (psychopolitics) is in the state of anarchy. Everybody can make their own languages with specific rules and encourage others to use them by whatever means they think are necessary. Great thinkers who dedicate decades to the development of a particular language and try to preserve the intention to become the greatest thinker intact for centuries, so that after their death, others would be able to pick this intention up and push further their project, are turning in their graves, when their language loses momentum on the international level. This leads to the security dilemma. As one language gains a disproportional share of power on the international level, its greatest thinkers become targets for the greatest thinkers of all other languages.

I asked 78 people to name three greatest thinkers. Here is the top ten: Pushkin (mentioned 20 times), Tsiolkovsky (18), Aristotle (13), Lomonosov (12), Tolstoy (10), Einstein (10), Kant (10), Mendeleev (8), Marx (8), Lenin (8). I didn’t specify what exactly I meant by a thinker (мыслитель), but if people were confused and unable to come up with an answer, I helped them by adding such categories as a scientist, poet, writer, philosopher. It took me less than two hours to conduct this poll. Next time, I think, I’m going to print flyers with an invitation to my lectures, handing them out to everyone who’s going to respond to me. Assuming that I’m going to be able to make these lectures throughout the entire year of 2025 and conduct such polls once a month, picking up the most popular thinkers of the city and examining them through psychopolitical lenses, I might expect that my audience is going to grow from a handful to a few dozen people.

I must be clear about what I’m doing to avoid all kinds of ambiguity. I’m a writer (poet, philosopher, scientist). I’ve been working on my language to produce the first book for almost 17 years (2007-2024). Meanwhile, I’ve written and published hundreds of poems, tales, letters and articles and thousands of entries from my diaries on the internet. From 2008, after reading the collected volumes (10) of Saltikov-Shedrin, up until 2016, when I began to think in English, I was obsessed with great thinkers. I read the collective volumes of Dostoevsky (6), Turgenev (6), Pushkin (6), Tolstoy (10), Belinsky (3), Hegel (10), Goethe (9), Schopenhauer (6), Kant (7), Nietzsche (3), Hobbes (2), Herzen (5), Dobrolubov (3), Sextus Empiricus (2), Pisarev (3), book after book in one shot, without being distracted by social media, friends, girls, games, work, etc. It doesn’t mean I haven’t experienced all of that. It means that I prioritized reading (and writing) above everything else, while my train of thought was led by a cohort of great thinkers who were ceaselessly fighting for who’s going to whistle off to warn careless idiots and children dumb enough to play on the railroad.

I think my book deserves to be widely read and discussed by men of knowledge of the highest caliber. I hope these lectures are going to help me sell it.

Let’s sum up the work I’ve done over the last 28 days while studying Cicero. I’ve read On Duty, On the Republic, On the Nature of Gods, On Divination, On Fate, Tusculan Disputations, The Orator and some of Cicero’s speeches. I did a comparative analysis of these books in English, Russian and Latin, examining various concepts like “summum bonum”, “summum malum”, “virtus”, “dedecus”, “dolor”, “honestum”, “cognitio”, etc. I’ve listened to multiple lectures on the Roman Republic, the best of which were the series by prof. David L. Kennedy. I also read many articles on wikipedia, examining the relationship between Rome, Carthage and Greece, as well as the period called the Crisis of the Roman Republic (133–44 BCE) and its key players like Marius, Sulla, Pompey and Caesar.

It took me two weeks to write and memorize the lecture, after which my interest in Cicero was in decline. Moreover, I was distracted by prof. Dave’s attack on Sabine Hossenfelder and paid a lot of attention to their fight on youtube. Plus, some clownish political commentators like N. Ferguson and international relations scholars like J. Mearsheimer grabbed my curiosity from time to time, adding to the volume of cognitive noise. Yet, despite all of that, I’ve preserved the commitment to the task of studying Cicero up until this very day, and most of my thinking still revolves around him. All these 28 days, I was building a Ciceronian identity in my mind, teleporting him from ancient Rome and setting on the contemporary psychopolitical stage. The questions like, “What would I do?” and “How would I think?” if I were an upgraded version of Cicero helped me reach many remarkable insights.

With respect to the lecture, I think it’s a masterpiece of a kind the Russian language has never seen before. Ten more lectures like that, and it’s going to be impossible to ignore my work and simultaneously call oneself a philosophically educated person in Russian. Will I be able to write ten more lectures like that? We’ll see. The next target is Descartes.

Цицерон. Женитьба латыни и греческого

В течение следующих четырех недель я буду работать над лекцией, посвященной Цицерону. Это вторая лекция из цикла лекций по психополитике. Предыдущая лекция была посвящена Макиавелли, ее можно найти здесь: (http://proza.ru/2024/10/15/1116). На лекцию пришло всего шесть человек, но для меня этого было более чем достаточно, поскольку, как я уже говорил ранее, я готов писать эти лекции, даже если никто не будет на них ходить. Моя главная цель — улучшать свой язык и развивать интерес к книге «Психополитика: Великая комедия бесполезных идиотов», которую я закончил писать месяц назад, но пока так и не опубликовал. Я собираюсь писать об этой книге, встраивая в ее нарратив великих мыслителей, психополитизируя этих мыслителей одного за другим, читая о них лекции и убеждая мою англоязычную аудиторию в необходимости изучать русский язык (так как моя книга написана на русском языке), а мою русскоязычную аудиторию — изучать английский язык (так как для понимания того, что там написано, требуется основательное знание обоих языков).

Я решил выбрать Цицерона для второй лекции, поскольку очевидно, что психополитический нарратив Макиавелли развивается в диалоге с ним. Цицерон был мыслителем number one, которого флорентинцы и их союзники возвысили, чтобы бороться с гегемонией латыни с 13 века и далее. Все, что я знаю о Цицероне, это то, что он был бескомпромиссным юристом и прекрасным оратором, жил во времена Юлия Цезаря и был убит вскоре после того, как тот был убит. В 2012 году, после написания диссертации на тему «Правовое государство», я пытался читать книгу Цицерона «О дружбе», но ее дидактизм произвел на меня ужасное впечатление. Позже, в конце 2013 года, когда я читал Петрарку, слишком много хвалившего Цицерона, я не чувствовал ничего, кроме презрения к ним обоим. Мои дневники того периода полны злобных замечаний. Наконец, изучая концепцию «Duty» в июле 2021 года, я прочитал несколько глав «De Officiis», но ничего не застряло в моей памяти.

Я собираюсь потратить не менее 30 часов на подготовку к этой лекции. Приглашаю всех вас принять участие в психополитическом диалоге, читая и переосмысливая Цицерона.

При психополитическом исследовании трудов великого мыслителя мы должны начинать с вопроса: кто были его главные соперники и союзники? Чтобы выяснить это, мы вынуждены сделать предположение о структуре психополитики, в которой действует мыслитель. Поскольку Китай и Индия были в значительной степени изолированы от Греции и Рима, а Персия не оказывала значительного влияния на эволюцию психополитики после войн с греками в VI веке до н. э., мы можем утверждать, что Цицерон жил в двухполярном мире. Самым сильным языком, несомненно, был греческий, в то время как латынь уверенно догоняла его. Римляне были невероятно суеверны, приписывая свой военный триумф правильному пониманию полетов птиц — выдавая желаемое за действительное — и тому, что они называли «virtus», вкладывая в это соответствующий интересам каждого смысл. Греки относились к ним как к невежественным варварам, но, будучи завоеванными, должны были учить их детей философии. Цицерон был одним из таких детей; овладев и греческим, и латынью, он высмеивал римскую аристократию, не знавшую ни того, ни другого. Он родился за пределами Рима и не принадлежал к политическому классу. Тем не менее, он был весьма амбициозен, научился говорить так, что никто не мог с ним спорить, и сделал себя «homo novus», получив высшую должность консула в римском правительстве в 63 г. до н. э. в возрасте 42 лет. Единственное, чего он не добился на своем пути через «cursus honorum», — это звание цензора, которое вскоре все равно было отменено. Он выдавал себя за величайшего республиканца, написав книгу под названием «De re publica» (которая была плагиатом «Politeia» Платона и «Politika» Аристотеля, объединенных в одно произведение под латинским названием) и казнив своих врагов без суда за попытку совершить переворот с помощью иностранных держав. Цезарь, став консулом в 59 г. до н. э., выгнал его из Рима, и в течение года Цицерону пришлось жить в изгнании. Затем друзья вернули его обратно, и он играл важную роль в борьбе между Цезарем и Помпеем. Он встал на сторону Помпея, но был помилован Цезарем после поражения. Цезарь восхищался ученостью Цицерона отчасти потому, что сам пытался стать великим мыслителем, упражняясь писать на латыни, но знание только одного языка и неспособность понимать психополитику обрекли его труды на забвение. Преемник Цезаря, Марк Антоний, был гораздо более жестким персонажем, поэтому, когда Цицерон вступил с ним в спор, его обезглавили, а также отрубили ему руки в назидание будущим писателям. 

Несомненно, что Цицерон был одним из величайших латинских мыслителей. Однако чтение его в английских или русских переводах, где его красноречие не ощущается напрямую, и знакомство в определенной степени с греческими мыслителями, не только с Платоном и Аристотелем, но и с Гомером, Гесиодом, Эсхилом, Софоклом, Еврипидом, Аристофаном, Геродотом, Фукидидом, Гераклитом, Зеноном, Демокритом, Лаэрцием, Секстом Эмпириком и т. д., вызывает смешанные чувства. Это как читать Миршаймера, который много знает о политической науке, но, похоже, не знает последних (несколько столетий) достижений в лингвистике, литературе, психологии, а также нейрохимии, биологии и физике.

Цицерон подчеркивает важность обучения как неотъемлемой части нашей жизни. Он говорит: «Omnes enim trahimur et ducimur ad cognitionis et scientiae cupiditatem, in qua excellere pulchrum putamus». Однако в других местах он утверждает, что обучение ради самого обучения не имеет смысла и должно направляться намерением совершать великие дела.

Для любого, кто разбирается в психополитике, должно быть ясно, что борьба за власть между латынью и греческим в сознании Цицерона определила большую часть его мышления. Латынь была его первым языком, и, как мы видим, изучение греческого никогда не означало для него «думать по-гречески», хотя он хвастался, что «всегда совмещал изучение греческого и латыни», и советовал своему сыну «в равной степени владеть обоими языками». Он не пытался соревноваться с Платоном или Аристотелем в греческом. Он использовал греческий, чтобы улучшить свою латынь. Он не использовал латынь, чтобы улучшить свой греческий. Он не был проницательным психополистом. Он, вероятно, даже не понимал, что переход от республики к империи был обусловлен в первую очередь языковым конфликтом между латынью и греческим. Он приводил аргументы против тех, кто настаивал на необходимости изучения греческого языка, чтобы понимать, что происходит в мире. Он пытался сделать латынь столь же могущественной, каким был греческий в то время. Поскольку он не написал ничего значительного на греческом, можно сказать, что он считал латынь достойнее греческого. Его латынь определенно была достойнее чем его греческий, но бесполезные идиоты, которые владели обоими языками и могли сравнить его «De re publica» с «Politeia» Платона или «Politika» Аристотеля, вероятно посмеивались над ним. Забавно наблюдать за современными цицеронами, такими как Грегори Саддлер, которые подобным же образом считают, что английский превосходит немецкий, французский, русский и т. д. Профессор, конечно, лопух, но аппаратура при нем… прием… как слышно?

Психополитическое исследование трудов Цицерона показывает, что на международном уровне он пытался возвысить латынь над греческим. Будучи знакомым с великими мыслителями обоих языков и понимая, что латынь, несмотря на экономическое и военное превосходство ее подданных, сильно отстает, Цицерон вел в диалог с Платоном, Аристотелем, Демосфеном, Эпикуром, Диогеном и другими греками, систематически увеличивая силу своей латыни и демонстрируя ее при каждом возможном случае. Он пытался достичь в латыни того, чего Платон и Аристотель уже достигли в греческом. Он пытался стать величайшим латинским мыслителем, сохраняя свои знания и намерения, а также знания и намерения тех греков, которые боролись за власть над его умом.

Хотя он называл Платона «величайшим философом» и считал себя академическим скептиком, своего рода профессором, окончившим академию Платона, риторика, вероятно, была его величайшей страстью; следовательно, социальная роль публичного оратора доминировала над социальной ролью писателя.

Его «Филиппики», которыми он подписал свой собственный смертный приговор, были созданы по образцу речей Демосфена против Филиппа II, завоевателя Греции и отца Александра Македонского. Цицерон был великолепен как в ораторском искусстве, так и в писательском, но он, очевидно, был ближе к Муссолини, чем к Макиавелли.

Вплоть до 20-го века писатели пользовались значительным преимуществом перед ораторами; рукописи передавались почти неизменными через тысячелетия, в то время как никто не был способен идеально имитировать речь. Разрушительные конфликты первой половины 20-го века отчасти можно объяснить переходом от мастерства письма к мастерству звука, от книг к радио и телевидению. Послушайте лекцию Маршалла Маклюэна (Marshall McLuhan) «Living in an Acoustic World». Демосфен превзошел Платона в сознании Цицерона, а современные цицероны, похоже, превзошли современных платонов в сознании английского языка. Превратился ли Цицерон в Питера Трампсона (Peter Trumpson), короля Американады (The King of Americanada)? Кто будет спорить, что Питер Трампсон не является одним из величайших ораторов 21 века?

Честно говоря, я не вижу в работах Цицерона ничего, что хотя бы отдаленно напоминало научное мышление. Его нападки на Эпикура не были исключительно мотивированы противопоставлением общественного и личного. There was a great deal of arrogance involved.

Намерение адоптировать и развивать философское знание, порождающее время от времени великих мыслителей, способных синтезировать доминирующие тезисы и антитезы двух или более языков, неизбежно приводит к тому, что можно было бы назвать «лингвистическим империализмом».

Хотя Цицерон, «наделен разумом, благодаря которому он усматривает последовательность между событиями, видит их причины, причем предшествующие события и как бы предтечи не ускользают от него» и даже «сравнивает сходные явления и с настоящим тесно связывает будущее, с легкостью видит все течение своей жизни и подготовляет себе все необходимое, чтобы прожить», он не контролирует то, как его труд — сила его латыни — повлияет на международный уровень психополитики. Психополитика — это надстройка политического реализма (разработанного Фукидидом, Хань Фэем, Макиавелли, Гоббсом и, недавно, Карром, Моргентау, Уолтцем, Миршаймером), сочетающаяся с теорией speech acts Остина и Серэла, философией языка Фреге, Рассела и Витгенштейна и построенная на руинах немецких и русских метафизических замков.

Благие намерения, направленные на культурную интеграцию, успешно реализованные на одном языке, вынуждают всех предпочитать этот язык остальным, что приводит к дилемме безопасности. Если предположить, что такие языки, как английский, китайский или русский, являются взаимонепостижимыми сущностями, ни одна из которых не властна над другой, то великий мыслитель, демонстрирующий свою силу, построив новый метафизический замок из любого из этих языков, бросая тень или даже затмевая метафизические замки, выстроенные из других языков общими трудами многих поколений великих мыслителей — выражаясь «ut vulgus», как говорит Цицерон, «cum loquimur de opinione populari» — крадет свет у этих замков, что может быть истолковано как акт агрессии.

Подождите, пока новый испанский Дон Кихот не заявит о себе как о величайшем философе всех времен, стерев в пыль на современных метафизических мельницах не только республиканские ценности и исторический контекст, в который они встроены, но и показав превосходство осознанных сновидений над любой другой формой опыта и установив свою гегемонию над международным дискурсом.

Был ли Цицерон бесполезным идиотом? Вполне вероятно, что он был самым могущественным латинским мыслителем своей эпохи, если не всей латинской истории, своего рода латинским Конфуцием; there is a great deal of common ground from which the roots of their thoughts get substance. Осознавал ли Цицерон, что его латынь имеет больше силы, чем чья-либо еще латынь? Осознавал ли он, что он был мелким тираном? Почему он сказал: «Nulla est enim societas nobis (подобно Цезарю, говоря о себе, он использует местоимения множественного числа) cum tyrannis et potius summa distractio est, neque est contra naturam spoliare eum, si possis (что-то в нем противилось такой линии рассуждения), quem est honestum necare, atque hoc omne genus pestiferum atque impium ex hominum communitate exterminandum est»?

Как известно, имущество Цицерона было конфисковано в 58 г. до н. э., когда он был изгнан из Рима, а через год после написания этой книги, которую я цитирую, он был приговорен к смертной казни новыми правителями Рима и обезглавлен. Ирония судьбы? Тиран, который не способен признать свою собственную «природу» и ведет себя как самый добродетельный, добрый, справедливый, щедрый, дружелюбный, праведный, честный человек, в конечном итоге подвергается тому, чему он сам предлагает подвергать тиранов.

Был ли он введен в заблуждение тем, что Ницше называет «высшей мудростью», что в «этих обстоятельствах, в которых nosce te ipsum было бы верным путем к гибели», настаивает на «забывании себя, непонимании себя, принижении себя, сужении себя и сведении себя до посредственности»? Что, если бы он понял, что между ним и Цезарем нет существенной разницы, за исключением того, что последний был менее сведущ в латыни и греческом, следовательно, менее delusional?

Но Цицерон был республиканцем! Как вы смеете сравнивать того, кто был приверженцем Римской Республики и ее законов, и того, чье имя стало dead metaphor для тирана?

Разве Цицерон не нарушал закон Римской республики, расправляясь со своими врагами без суда?

Но разве его враги не угрожали свергнуть Римскую Республику?

Но разве Цицерон не был величайшим латинским оратором, способным заставить всех поверить во все, что угодно?

Закончил читать «De Officii» Цицерона. Пришла пора писать короткую рецензию. В основном я читал его в русском переводе, иногда заглядывая в оригинальный текст и его английскую версию. Собираюсь прочитать эту книгу еще раз в английском переводе, чтобы углубить понимание. Моя латынь все еще довольно слаба, несмотря на то, что я потратил сотни часов на ее изучение с 2013 года. Я могу процитировать наизусть первый раздел Екклесиаста, но не могу думать на латыни и, следовательно, не могу ни говорить, ни писать. Тем не менее, моих знаний достаточно, чтобы сказать, что перевод «honestum» как «нравственно-прекрасное» является грехом против языка, хотя это и соответствует практическим целям, подчеркивая, что Цицерон не хотел отделять этику от эстетики.

Тот, кто знаком с self-help жанром, легко узнает в книге Цицерона «Об обязанностях» опытного «vir bonus», пытающегося высосать из пальца вычурные аргументы, чтобы вдохновить «average frustrated chumps» усердно работать, сосредоточиться на своей цели (которая, по мнению Цицерона, должна быть неотличима от цели его версии Римской Республики) и подражать величайшим историческим деятелям, чьи имена и деяния были сохранены писателями и рассказчиками. Цицерон приводит множество исторических примеров, которые служат для продвижения его нарратива, не как истории успеха «homo novus», замечательной и достойной восхищения во многих отношениях, а как универсальной истины, ведомой божественным разумом, полностью согласованным с природой. Он не называет себя величайшим мыслителем всех времен, но отчаянно пытается стать таковым. Он использует не только великих мыслителей, но и великих военачальников прошлого в качестве рупора своих идей. Нет никаких сомнений в том, что Цицерон был одержим разговором с самим собой, постоянно разыгрывая в уме различных могущественных персонажей against each other – что в значительной степени способствовало «умопомрачению» Римской Республики – и получая от этого огромное удовольствие. Прочтите только, как он восхваляет Сципиона, который «numquam se minus otiosum esse, quam cum otiosus, nec minus solum, quam cum solus esset». Цитируя это, Цицерон добавляет: «Magnifica vero vox et magno viro ac sapiente digna; quae declarat illum et in otio de negotiis cogitare et in solitudine secum loqui solitum».

Можно ли было напитать такое body of knowledge, направляя большую часть своей энергии на производство лингвистических построек, без намерения стать величайшим мыслителем?

Самый верный способ заняться психополитикой, предполагая, что мы уже близко знакомы с великими мыслителями родного языка, — это начать писать личную историю на втором языке, пуская корни в историю психополитики. На международном уровне второй язык должен обладать достаточной силой, чтобы соперничать с доминированием первого. В идеале эти два языка должны быть давними соперниками, например, как греческий и латынь.

Как мы знаем, в 222 г. до н. э. спартанский царь Клеомен был побежден в битве при Селласии македонским царем Антигоном Досоном. В 197 Тит Квинкций Фламинин, римский политик и полководец, победил македонцев в битве при Киноскефалах и провозгласил свободу Греции. В 171 македонский царь Персей восстал против Рима, но был разбит при Пидне в 168. В 148 Македония стала провинцией Рима. В 147 Ахейский союз, который помог Риму победить македонцев, восстал против Рима, был разбит Луцием Муммием в 146, и сама Греция стала провинцией Рима.

Цицерон родился в 106 г. до н. э. в Арпинуме, который был захвачен римлянами в 305 г. до н. э. и получил «civitas sine suffragio». Это как родиться в конце 2020-х годов в Канаде, через сорок лет после того, как Германия стала своего рода провинцией США. Формально Германия, конечно, независима от США. Однако в апреле 2008 г., когда нужно было решить важный стратегический вопрос, интересовало ли кого-нибудь, что говорили по этому вопросу немцы или даже французы?

С 146 г. до н. э. Греция находилась под контролем проримских элит, сохранила свой язык и играла важную роль в Seditio Romana. Цицерон начал изучать греческих философов и быстро понял, что греческий язык в то время превосходил латынь. Многие великие мыслители, которые сейчас изучают немецких философов (Канта, Гете, Фихте, Гейне, Гегеля, Шопенгауэра, Фейербаха, Маркса, Ницше), приходят к выводу, что немецкий язык, если речь идет о философии, превосходит английский. Многие ли из нас, прочитав то, что Ницше говорит о Бэконе, Гоббсе, Юме и Локке в «По ту сторону добра и зла» (252), будут изучать их и относиться к ним серьезно? «Унижение и умаление идеи «философа» на целое столетие»? Насколько разногласия между великими английскими и немецкими мыслителями способствовали разрушительным конфликтам первой половины 20-го века? А что сказал Цицерон об Эпикуре, который, возможно, был более популярен на греческом языке, чем Платон и Аристотель во время «Кризиса Римской республики» (134 - 44 гг. до н. э.)? Был ли кризис в первую очередь связан с раздором между патрициями и плебеями? Сразу после того, как римляне завоевали гораздо более лингвистически-искушенных греков? Ну же! Кто будет новой английской версией Цицерона в 2070-х?

«Какой судьбе, о отцы-сенаторы, я обязан тем, что за последние 20 лет никто не был врагом республики, не объявив при этом войну и мне?»

Хотя это риторический вопрос, который Цицерон использует, чтобы притвориться, что он невинная жертва агрессии Антония, а не величайший латинский мыслитель и мастер Римской Республики, мы могли бы предположить, что он действительно хочет знать ответ, и мы дадим ему этот ответ, притворяясь, что мы не блуждающие психополисты 21-го века, trahimur et dicimur ad cognitionis et scienciae cupiditatem, а так называемые «отцы-сенаторы», к которым он адресует свое послание.

«Ты величайший латинский мыслитель, Цицерон, разве ты этого не понимаешь? Каждый, кто осмеливается не согласиться с тобой в вопросах, касающихся функционирования Римской Республики, рискует стать мишенью твоих термоядерных лингвистических атак. Всякий раз, когда ты утверждаешь: «Omnes autem velle debent!», мы должны либо склонить головы и встать на колени перед твоей мудростью, либо выглядеть глупцами в латинском сознании, в котором ты достиг неоспоримого совершенства».

Поместим это между первым предложением памфлета Цицерона против Антония и остальной частью абзаца. Как тогда будет звучать следующее предложение?

«Нет необходимости называть кого-либо конкретного; вы сами помните примеры, доказывающие мое утверждение. Все они до сих пор подвергались более суровым наказаниям, чем я мог бы пожелать для них; но я удивляюсь, что ты, о Антоний, не боишься участи тех людей, чьему поведению ты подражаешь».

Интересно, был ли Шекспир знаком с «Филиппиками» Цицерона. Борьба между Цицероном и Антонием обещает лучшую, более плодотворную почву для трагедии, чем отношения между последним и Клеопатрой. В любом случае, используем шекспировского Антония, чтобы ответить на угрозу Цицерона, и на этом завершим сегодняшнюю медитацию.

«Не надо сокрушаться о плачевном
Моем конце. Пускай тебя утешат
Воспоминанья о счастливых днях,
Когда прославленнейшим, величайшим
Я был среди властителей земных.
Я умираю не позорной смертью.
Я не склонился, сняв трусливо шлем,
Пред соплеменником победоносным.
Но принял смерть как римлянин, который
Был римлянином честно побежден…
Отходит дух мой…»

Допустим, я — Цицерон. Допустим, я десятилетиями занимался поиском величайшего мыслителя. Допустим, я вижу, что многие из тех, кого восхваляют современники, выглядят дураками по сравнению с теми, по чьим следам я шел вглубь истории. Допустим, что когда я пытаюсь на это указать, всем наплевать, и все продолжают болтать на манер этих дураков. Допустим, я беру за образец великих мыслителей прошлого, перевожу их рассуждения, встраивая их в нарратив самого популярного языка в психополитике, и обретаю столько лингвистической силы, что никто не может превзойти меня в психополитической дискуссии. Буду ли я тратить время на издевательства над самыми популярными хвастливыми дураками современности? Стоит ли мне нападать на тех, кто, по моему мнению, незаслуженно получил слишком много популярности? Нужно ли притворяться, что никто из них не является для меня «добровольным врагом», и что все они подвергаются нападкам с моей стороны «ради Римской Республики»?

Предположим, мы играем в видеоигру, где Цицерон является одним из персонажей. Все персонажи игры сознательно вовлечены в «bellum omnium contra omnes». Все они намерены стать мыслителем номер один; все они намерены сохранить себя в игре. Сколько копий себя наштамповал Цицерон в латинском сознании? Сколько собственных копий мы оставим в используемом нами языке? Речь давно уже не о биологии. С изобретением письменности языковая идентичность преобладает над биологической. Неважно, сколько генов мы передадим новым поколениям. Важно, сколько великих мыслителей будут осаждать наши метафизические замки и сколько из них придут к нам на помощь.

В течение полутра тысячелетий Цицерон считался величайшим латинским мыслителем, с которым последующие латинские мыслители обычно заключали негласный союз. Даже греки, успешно подрывавшие латинское сознание, что способствовало (если не привело к) падению Западной Римской Империи в конце V века, относились к Цицерону с почтением. Именно Макиавелли совершил первый прорыв, разрушив стены замка Цицерона и разбив его как пустой горшок. С тех пор редко кому удавалось победить Макиавелли Цицероном один на один. Но психополитика — это многопользовательская игра, не так ли?

Метафизический замок — это метафора, которую я использую для обозначения всей совокупности того, что кто-либо создал из языка. Великие мыслители путешествуют туда-сюда по истории психополитики, высматривают самые знаменитые замки — иногда, осаждая их и проникая внутрь; иногда, копируя то, что они видят с безопасной дистанции — и пытаются построить один или два для себя.
Мои текущие психополитические исследования иллюстрируют, что означает «осада метафизического замка». В предыдущем месяце я осаждал метафизический замок Макиавелли. Захватив его, я нашел там башню. Внутри башни сидела и страдала принцесса на горошине. Я думал, что нашел прекрасное сокровище, но, когда я привел ее в свой собственный замок, она превратилась в морализирующего жалкого старика. Этот старик сказал, что его зовут Цицерон (латинское слово, означающее «горох»). Он рассказал мне, что когда-то он тоже построил чудесный метафизический замок и жил там счастливо, пока Макиавелли не наложил на него заклятие. Он добавил, что башня, где я его нашел, была частью этого замка, который позже был захвачен Макиавелли и перестроен по его собственному образу. Цицерон умолял меня вернуться туда вместе с ним и положить конец правлению Макиавелли. Борьба с Макиавелли в течение месяца уже принесла мне немало головной боли. Старик выглядел очень подозрительно. Я даже подумал, что на самом деле он был молодой девушкой, которую я спас из замка Макиавелли, и что она намеренно изменила свою внешность, чтобы убедить меня вернуться туда. Поэтому я дал ей или ему своих battle toads, нескольких попугаев и сову (don’t even try to think what it means symbolically) и пообещал снабжать их разведданными, пока они будут выполнять свою миссию. Старик купился и добродетельным маршем потопал назад в будущее с моими зверями.

Если бы Макиавелли и Цицерон устроили психополитические дебаты on Lex Fridman’s podcast, кто бы победил? Если весь мир — театр, кто сегодня играет Цицерона? Кто играет Макиавелли? Являются ли они по-прежнему непримиримыми соперниками? Были ли они вообще когда-либо соперниками?

Одним из наиболее значимых разногласий между Цицероном и Макиавелли было бы их отношение к закону. Цицерон настаивает, что «если мы не можем договориться об уравнивании богатства людей, а равенство врожденных способностей невозможно, то юридические права как минимум тех, кто является гражданами республики, должны быть равны».

Макиавелли ответил бы на это, что самые способные и богатые находятся в позиции, позволяющей им создавать и интерпретировать закон, и, следовательно, равенство — не более чем мечта. Далее он укажет, что сам Цицерон нарушил закон, когда это было необходимо для обеспечения выживания «его re publica», что привело к infamous «silent enim leges inter arma».

Если Цицерон после этого попытается защитить свою позицию, апеллируя к исключительным случаям, он должен либо принять существование чего-то, стоящего выше закона, либо допустить, что закон имеет неразрешимые противоречия.
Представьте себе a grammar nazi, который постоянно говорит о правильном использовании языка, регулярно делая ошибки в своей речи. Теперь добавьте, что этот лицемер переосмысливает правила грамматики всякий раз, когда его поправляет другой grammar nazi, замаскированный под a grammar democrat. Предположим, что эти двое поженились. Это – Римская Pеспублика, iuris societas civium.

Не следует ли распространить римскую пословицу о том, что «авгуры не могут перестать смеяться друг над другом, когда встречаются на улице», на юристов? Потенциально на каждого, кто говорит на любом языке, не зная его обманчивой природы? Все языки, и особенно тот, который является самым мощным языком в психополитике — будь то язык Цицерона, Макиавелли или Дж. Петерсона —

are nothing but a set of arbitrary connections
between different sounds and signs
that reflect the dynamics of power relations
of its subjects, its Is (pronounced as eyes).

Подождите, пока английский язык не будет подавлен «by an association of partnership in justice», естественным образом выросшей из совместных усилий кровожадных (ищущих внимания) языков, населяющих психополитику, и посмотрите, что сделает новый психополитический гегемон.

Смерть латыни не была случайностью. Нет нужды воскрешать ее, но, игнорируя ее, мы обречены оставаться надменными дураками, независимо от того, насколько научно и прогрессивно мы будем звучать in English.

Каждый speech act усиливает один ряд намерений и ослабляет другие. Когда я думаю на английском, я усиливаю намерение улучшить свой английский, что крадет силу у намерения улучшить русский, китайский, немецкий, латынь и т. д. Я не могу стать величайшим мыслителем во всех этих языках. Даже если я выберу только один из них и посвящу остаток своей жизни его совершенствованию, изучая наиболее значимые исторические события, сформировавшие его великих мыслителей и идеи, шансы превзойти других великих мыслителей не так уж и высоки. Огромная популярность психополитических клоунов, таких как Дж. Петерсон, в сознании англичан на заре эпохи интернета дает некоторую надежду, но также делает сомнительными долгосрочные инвестиции.

Предположив, что кем-то движет намерение стать величайшим мыслителем, необходимо сделать осуществимый прогноз о судьбе своего языка в психополитике по крайней мере на ближайшие несколько сотен лет. Если английскому языку суждено повторить то, что случилось с латынью, то не имеет смысла класть все яйца в его корзину, даже если мы так же сведущи в нем, как Цицерон в латыни. В конце концов, кто сегодня читает Цицерона? Для любого проницательного наблюдателя, изучавшего оригинальные труды неанглийских мыслителей на их родном языке, более или менее очевидно, что с 1990-х годов мания величия однополярного момента превратила английский язык как таковой в опасную версию Дон Кихота, видящую монстров везде и во всем, воображая себя при этом добрым рыцарем на белом коне. Разве Neuralink Маска не является усовершенствованной версией шлема Мамбрина? Разве ИИ не похож на ветряную мельницу? Санчо Пансу играет двухголовый огр Xомский-Миршаймер. Дульсинея — это the concept of freedom, шлюха, которая is фucked by everyone, кто способен устоять перед тошнотой, глядя на ее уродливое лицо, или кто просто слеп как крот. И мы все знаем, что случится с Дон Кихотом, когда к нему вернется здравомыслие. Отказавшись от своих иллюзий, в следующий момент он умирает. А отчаянно борясь за свой грандиозный нарратив, он продолжает совершать все больше и больше глупых ошибок, путая phenomena and noumena, язык и реальность.

Можно ли перевести «veri cognitione» как «the knowledge of truth» или «поиск истины»? Цицерон говорит, что «veri cognitione» — это первое из его четырех «locis», на которые он разделяет «honesti naturam», и что оно ближе всего к человеческой природе. Предположим (omnes autem velle debent), что он разговаривает сам с собой о самом себе. Он искренне пытается осмыслить свой опыт, связывая то, что видит, слышит, читает и т. д. «Veri cognitione» подразумевает, что он хочет быть последовательным в использовании языка. В случае “word to world” direction of fit, он пытается построить свой метафизический замок из «verified knowledge» (проveriнное знание), а в случае “world to word” direction of fit, он полон решимости следовать разуму, то есть делать то, что он говорит он собирается делать, держа свое слово. Хотя он утверждает, что «veri cognitione» означает быть принуждаемым и ведомым к «cognitionis et scientiae», подчеркивая процесс мышления, мы должны помнить, что в его собственном уме шла постоянная борьба за власть между двумя языками, и всегда оставалось неясным, в каком из них необходимо добиваться совершенства. Более того, в его уме шла другая борьба за власть между юристом и философом. Юрист интерпретировал «veri cognitione» как беспристрастное понимание аргументов обеих сторон. Философ видел в этом «одну и ту же пользу для каждого в отдельности и для всех сообща», направленную на предотвращение разрушения «всеобщности человеческого содружества». И поскольку он не смог овладеть греческим языком выше среднего уровня, полагая, что «утащить философию» из «упадочной Греции» — это обязанность «всех людей, которые способны следовать его советам», справедливо будет сказать, что его «всеобщее человеческое содружество» не было ни всеобщим, ни человеческим, ни содружеством, а скорее напоминало Священную Римскую империю Вольтера.

Похититель проникает в храм Софии, крадет ее седовласых младенцев, дает им новые имена и делает следующее заявление: «Пусть же философия берет свое рождение на латинском языке с этого времени, и давайте окажем ей нашу помощь». Это и есть «veri cognitione», которую проще истолковать, если мы переведем ее как «wishful thinking». Тогда, по крайней мере, мы можем согласиться с Цицероном, что «veri cognition…maxime naturam attingit humanam».

Если психополитика все еще будет существовать в течение следующих трех тысяч лет — а на основе того, что мы уже знаем о предыдущих трех тысячах, нет никаких оснований сомневаться в этом — реалистичная оценка ее структуры будет столь же важна, как и сегодня. Какой язык является самым могущественным в системе? Как он связан со вторым по силе языком? С третьим? Каковы величайшие мыслители этих языков? И как они связаны друг с другом? Наконец, насколько сильно намерение стать величайшим мыслителем у того, кто занимается психополитикой? И как оно связано с другими намерениями?

Все эти вопросы не имеют значения, пока человек — врезавшись в того или иного великого мыслителя — не осознает, насколько хрупкими и обманчивыми могут быть его биологические инстинкты. Где ДНК Платона и где его метафизический замок, охраняемый Цицероном и другими великими мыслителями, несмотря на то, что греческий язык больше не играет значительной роли в психополитике? Разве мы не живем все еще в личных историях Платона и его учеников? Если нет разницы между биологическими и лингвистическими инстинктами, и, как говорит Юм, «all probable reasoning is nothing but a species of sensations», то, несомненно, есть разница между reasoning на английском, русском или китайском языках.

Кант, Гегель, Шопенгауэр, Маркс, Ницше, зная, какое влияние их мышление окажет на психополитику, стали бы они писать на немецком? Тот, кто сейчас считает себя усовершенствованной версией Ницше, вряд ли думает о судьбе немецкого языка так же, как Ницше. Во времена Ницше считалось вполне правдоподобным, что в обозримом будущем немецкий язык станет языком номер один в психополитике. Где этот язык сейчас? Номер четыре, пять, шесть? Конечно, для немцев он по-прежнему номер один, но сколько великих мыслителей сегодня готовы облачиться в его броню и использовать его как сильно натянутый лук (или, как мы бы сказали сегодня, атомную пушку), чтобы атаковать самых могущественных мыслителей других языков?

Борьба за власть между двумя или более языками в сознании человека, чтобы произвести на свет великого мыслителя, должна отражать борьбу за власть между самыми могущественными языками на международном уровне психополитики.

Является ли язык инструментом, который мы используем, чтобы «devincire hominum inter homines societatem»? Существует множество cultural blacksmiths, которым эта метафора пришлась бы по вкусу. Некоторые из них говорят, что язык – это молоток, забивают себе в голову метафизические гвозди и называют это «мышлением». Другие настаивают, что язык как плоскогубцы. Эти выдергивают метафизические гвозди из голов своих собратьев и также называют это «мышлением». Но когда появляется великий мыслитель с армией хорошо организованных слов и утверждений, имеющей опыт завоевания величайших метафизических замков, эти blacksmiths бросают свои инструменты и убегают в темные леса, где они быстро вырождаются в диких зверей, неспособных говорить.

У языка нет идентичности. Он все и ничто. Это инструмент, оружие, транспортное средство, руководство, материал, пища для размышлений, все, что угодно. Язык — это продукт, который мы создаем для удовлетворения определенных потребностей и укрепления наших намерений, но, в свою очередь, он также создает нас. Если я напишу дюжину книг, убеждая себя, какой я мудрый, смелый, воздержанный и справедливый, тот, кто прочтет эти книги через сто лет, может выбросить свой foolphone в мусорное ведро, распрощаться со своими уважаемыми друзьями, преодолеть идиотскую страсть к приобретению все большего количества бесполезных вещей и начать практиковать психополитику. Другими словами, язык, который я создаю для удовлетворения определенных потребностей и укрепления моих намерений, изменит поведение других людей и заставит их делать то, что делаю я, так же, как я был вынужден изменить свое поведение после прочтения книг, написанных сотни и тысячи лет назад.

Проблема, для которой никто не предложил адекватного решения, заключается в том, что многочисленные великие мыслители — чьи слова мы используем и в чьих мирах мы живем — создавали, создают и, вероятно, будут создавать разные, взаимно непонятные языки.

Разум, ум, сознание, рассудок, дух, душа, интеллект или любая другая менее популярная метафора для языка — множественны. Человечество разделено на английские, китайские, русские, немецкие и т. д. «мертвые души», ни одна из которых не способна увидеть себя в других. Все эти души (языки) — огромные эпистемологические пузыри, которые время от времени лопаются, как это произошло с латынью несколькими столетиями ранее. Чем больше мы совершенствуем один язык, тем больше он угрожает существованию других. Когда один язык приобретает непропорционально большую долю власти в психополитике, у других нет выбора, кроме как объединиться против него или быть уничтоженными.

Как можно говорить, что «ум», «сознание», «рассудок», «дух», «душа» и т. д. — это просто синонимы для концепции языка? В английском языке мы имеем «mind», «consciousness», «reason», «spirit», «soul». У всех этих понятий есть одна общая черта, а именно: отрицание смерти. Как и понятия свободы и бесконечности, эти понятия определяются в терминах того, чем они не являются. Свобода — это не зависимость, не рабство; бесконечность — это не то, что можно счесть; сознание — это не материя, не то, что меняется или умирает.

Теперь составьте все возможные комбинации этих слов, и у вас будет мощная армия, чтобы покорить практически любой язык: «свободный бесконечный разум», «независимая безграничная душа», «бессмертное бесконечное сознание», «вневременная безграничная бесконечность», «свободный безграничный дух», «бесконечная духовная свобода» и т. д. и т. п. Тот, кто попытается указать вам, что эти концепции являются пустыми горшками для любого содержания – как и концепция языка и язык как таковой – сумасшедший. Не воспринимайте его всерьез. Не обращайте внимания на то, что он делает. В конце концов, Ницше сказал, что «жаркий полдень спит на нивах», и поэтому ваш сверхнадбессознательный свободный дух makes perfect sense. Если кто-то, кто непрестанно изучал лингвистику в течение нескольких десятилетий, разбирая труды величайших мыслителей всех времен, назовет вас дураком, примите это как комплимент. Этот господин слишком высокомерен; им движет злой демон, не демон Сократа, а демон Макиавелли. Он заслуживает жалости, а не ненависти или презрения. Продолжайте говорить о различных комбинациях ABC и формируйте армию полезных идиотов, ни один из которых не согласен со значением этих слов, но все объединены в «сознательное бесколлективное» для «laus stulticiae». Когда ваш язык притянет значительное количество биологических марионеток и станет угрожать другим языкам в психополитике, сфера влияния которых сократится из-за гравитационных волн, приносите его на жертвенный алтарь в нужный момент и учитесь думать на новом языке. Будьте последовательны, пишите по несколько страниц каждый день, читайте величайших мыслителей — quod rationis est particepts — и вы никогда не попадете в тюрьму пространства-времени. Who can put reason in the spacetime prison?

Чтобы понять Цицерона, важно знать психополитический контекст, в котором он действовал на международном и национальном уровнях. На международном уровне Рим вел успешную экспансионистскую политику в течение нескольких столетий, разделяя и завоевывая своих соседей, подражая грекам и в конечном итоге проглотив и их самих. Когда Цицерон родился в 106 г. до н. э., греческий язык все еще сохранял свою позицию самого могущественного языка в Средиземноморье, но баланс сил быстро менялся в пользу латыни.

На национальном уровне Рим переживал растущую поляризацию, подогреваемую насилием после земельной реформы Гракха и его последующего убийства в 133 г. Двумя ключевыми фигурами, которые в этом отношении определяли цицероновское понимание реальности были Марий и Сулла. Марий родился в деревне недалеко от Арпинума в 157 г., того же города, где позже родился Цицерон. Он стал консулом в 107 году и впоследствии занимал эту должность каждый год с 104 по 100 год, что было беспрецедентным для всей предыдущей истории Римской республики. После Социальной войны между Римом и его союзниками (socii), которая длилась с 91 по 88 год, Марий вступил в борьбу с Суллой, одним из своих бывших подчиненных. Эта борьба привела к гражданской войне. Сулла победил. Многие сторонники Мария были убиты или изгнаны из Рима. Среди последних был Юлий Цезарь. Сулла установил военную диктатуру, усмирил Рим, ушел в отставку и вскоре мирно скончался в своей деревне. Когда это произошло, Цицерону было 28 лет. Сулла свободно говорил по-гречески и принадлежал к так называемым «оптиматам», которые были на стороне сената в оппозиции к «популярам». Цицерон также ассоциировал себя с оптиматами, но, по сути, был проницательным политиком и действовал в соответствии с диктатом обстоятельств. Его прославленный скептицизм ясно иллюстрирует это: «Nos autem, ut ceteri alia certa, alia incerta esse dicunt, sic ab his dissentientes alia probabilia, contra alia dicimus». Однако, будучи консулом, он не колеблясь казнил своих врагов, объединившихся под знаменем Катилины, и впоследствии называл себя спасителем Республики. Когда ему предложили присоединиться к Первому триумвирату — Цезарю, Помпею и Крассу — он отклонил предложение. После смерти Красса Цицерон принял сторону Помпея в другой гражданской войне и был побежден Цезарем, который великодушно помиловал его. Цезарь, следуя прецеденту Суллы, установил новую военную диктатуру и убеждал Цицерона поддерживать его политику, но Цицерон удалился в свою деревню и «за это короткое время после падения Республики написал больше, чем за многие годы, пока Республика существовала».

Можно ли найти великого мыслителя, который говорит исключительно о себе, не пытаясь интерпретировать намерения и действия других великих мыслителей? Кажется, великие мыслители верят, что могут улучшить все, что было сделано их предшественниками. Цицерон полагает, что может улучшить Платона и Аристотеля, переведя их на латынь и добавив свой собственный голос к их нарративам. Макиавелли полагает, что может улучшить нарратив Цицерона, выдвигая обоснованные возражения и смещая внимание с того, что должно быть, к тому, что есть и было. Шопенгауэр полагает, что может улучшить «Критику чистого разума» Канта, добавив больше субстанции (и воли) к антитезам, чтобы они могли перевесить тезисы. Ницше полагает, что может улучшить Канта и Шопенгауэра, вывернув одного из них наизнанку, а другого — перевернув с ног на голову. Ленин полагает, что он единственный, кто правильно понял Маркса. Я, прочитав сотни их книг и написав тысячи страниц в психополитическом диалоге с ними, считаю, что могу разбомбить каждый из их метафизических замков с помощью моей армии психологических, социологических, философских, логических, математических, натуралистических, биологических, исторических, политических, антропологических и т. д. концепций, которые я собирал под своим началом в течение последних 17 лет.

Борясь с Цицероном и укрепляя свою силу, я получил несколько комментариев от людей, которые считали, что я несправедливо над ним издеваюсь. Я пробовал вовлечь их в спор, демонстрируя, что психополитика заключается не в создании инвектив, а в тщательном изучении трудов великих мыслителей, направляемом намерением увеличить силу своего языка и стать величайшим мыслителем.

Прошло два месяца с тех пор, как я закончил свою книгу и полез в интернет, чтобы привлечь к ней внимание. Если бы книга была написана на английском языке, у меня уже была бы дюжина заинтересованных, желающих ее прочесть и раскритиковать. По мере того, как я буду продолжать свои психополитические исследования других великих мыслителей, это число должно вырасти с дюжины до сотни, тысячи, ; и т. д. Сколько времени пройдет, прежде чем первый английский мыслитель выучит русский язык, чтобы прочитать эту книгу? Год? Десятилетие? Век?

Чем больше комментариев я получаю, выстраивая свой grandiose narrative вокруг концепции психополитики, тем яснее становится, что читателям, свободно владеющим только одним языком (английским или русским), трудно — вероятно, невозможно — понять, о чем я говорю. Я ничего не «переоцениваю». Я писатель, и я снова и снова задаю себе вопрос на протяжении последних 17 лет: «Какого черта я делаю?»

В течение восьми лет я писал на русском языке, развив свой язык до беспрецедентной степени в своем кругу общения. Под «моим кругом общения» я не имею в виду людей, с которыми тусуюсь по выходным. Все эти годы я культивировал аскетический образ жизни, ограничивая свой круг общения такими мыслителями, как Кастанеда, Аристотель, Салтыков-Щедрин (2008); Достоевский, Толстой, Тургенев, Лермонтов, Пушкин, Шекспир, Белинский, Сервантес, Гегель (2008-2011); Гете, Платон, Спиноза, Пелевин, Декарт, Маркс, Фейербах, Фихте, Шопенгауэр, Эсхил, Софокл, Еврипид, Аристофан, Гораций (2012); Кант, Ницше, Гурджиев, Макиавелли, Гоббс, Вольтер, Дидро, Ларошфуко, Петрарка (2013); Фрейд, Ошо, Берн, Камю, Сартр, Рабле, Эразм, Добролюбов, Грибоедов, Чернышевский, Некрасов (2014); Конфуций, Герцен, Гейне, Писарев, Секст Эмпирик, Плеханов (2015); Ленин, Кун, Гераклит, Саллюстий, Гельвеций, Зомбарт, Фрейзер (2016).

Эти ребята боролись за внимание, чтобы контролировать мое русское мышление, то есть диктовать, что попадает, а что нет на страницы моей личной истории, над которой я сознательно работаю с 2011 года почти ежедневно.

В 2016 году, за два дня до избрания Трампа на пост президента, я отказался от русского и начал писать свою личную историю на английском. В то время мой уровень владения английским был не сильнее, чем у трехлетнего ребенка. Я знал несколько тысяч слов, но плохо понимал грамматику и улавливал не более 20%, слушая кого-нибудь вроде Дж. Петерсона. В первый год (2017) этот клоун казался мне мудрее всех вышеупомянутых мыслителей вместе взятых. Его популярность на YouTube выросла с 200 000 до 2 миллионов подписчиков за считанные месяцы. В процессе регулярных упражнений (https://www.youtube.com/watch?v=zrdu5XImpGI&t=87s) моя способность говорить по-английски резко возросла, но в конце 2019 года я все еще считал Петерсона великим мыслителем и проводил десятки часов, просматривая и обсуждая его курсы лекций: «Maps of Meaning» и «Personality and its Transformation». Однако, читая (и слушая) других великих мыслителей на английском, ежедневно занимаясь письмом и улучшая свой язык, я постепенно пришел к выводу, что в долгосрочной перспективе, с моим русским бэкграундом, у меня есть шанс превзойти не только Питерсона, но и практически всех великих мыслителей. Так что же, черт возьми, я делаю? Зачем я пишу? Я пытаюсь стать величайшим мыслителем, и я полагаю, что те, с кем я соревнуюсь, пытаются сделать то же самое (часто неосознанно).

Сегодня я собираюсь провести опрос, спрашивая случайных людей на улице, кто приходит им на ум, когда они слышат фразу «величайший мыслитель». Моя цель не в том, чтобы определить, кто на самом деле является величайшим мыслителем; я просто хочу убедиться, что мое предположение о трех уровнях психополитики имеет смысл. Поскольку я собираюсь провести опрос в русскоязычном городе, многие улицы которого названы в честь таких мыслителей, как Ленин, Салтыков-Щедрин, Достоевский, Пушкин, Циолковский и т. д., я предполагаю, что среди трех великих мыслителей, которых каждый назовет, по крайней мере двое будут русскими. Если бы я мог провести опрос в США, я бы получил другие результаты. Однако и в России, и в США кто-то время от времени будет называть имя греческого, латинского, китайского, арабского, французского, испанского, немецкого и т. д. мыслителя.

Чтобы понять психополитику, необходимо понять, как определенные мыслители достигли международного уровня, будучи переведенными на важнейшие языки психополитики. Моя теория постулирует, что величайшие мыслители каждого языка осознают не только себя, но и своих соперников в других языках и делают все возможное, чтобы подорвать их влияние. Намерение стать величайшим мыслителем для языка (русского, китайского, английского) является тем же, чем инстинкт самосохранения является для человека. Система языков (психополитика) находится в состоянии анархии. Каждый может создавать свои собственные языки с определенными правилами и поощрять других использовать их любыми способами, которые они считают необходимыми. Великие мыслители, которые посвящают десятилетия развитию определенного языка и пытаются сохранить намерение стать величайшим мыслителем нетронутым на протяжении столетий, чтобы после их смерти другие смогли подхватить это намерение и продвинуть дальше их проект, переворачиваются в гробу, когда их язык теряет импульс на международном уровне. Это приводит к дилемме безопасности. В случае если один язык приобретает непропорционально большую долю влияния на международном уровне, его величайшие мыслители становятся мишенями для величайших мыслителей всех других языков.

Я попросил 78 человек назвать трех величайших мыслителей. Here is the top ten: Пушкин (упоминается 20 раз), Циолковский (18), Аристотель (13), Ломоносов (12), Толстой (10), Эйнштейн (10), Кант (10), Менделеев (8), Маркс (8), Ленин (8). Я не уточнял, что именно я подразумеваю под словом «мыслитель», однако, если люди путались и не могли придумать ответ, я помогал им, добавляя такие категории, как ученый, поэт, писатель, философ. На проведение этого опроса у меня ушло меньше двух часов. В следующий раз, вероятно, я распечатаю листовки с приглашением на свои лекции и раздам их всем, кто примет участие в опросе. Если предположить, что я смогу читать эти лекции в течение всего 2025 года и проводить такие опросы раз в месяц, выбирая самых популярных мыслителей города и изучая их в психополитическом контексте, я мог бы ожидать, что моя аудитория вырастет с горстки до нескольких десятков человек.

Я должен четко формулировать то, что я делаю, избегая всех видов двусмысленности. Я писатель (поэт, философ, ученый). Чтобы выпустить первую книгу, я учился писать почти 17 лет (2007-2024). Между тем, я написал и опубликовал сотни стихотворений, рассказов, писем и статей и тысячи записей из моих дневников в интернете. С 2008 года, после прочтения собрания сочинений (10 томов) Салтыкова-Щедрина, вплоть до 2016 года, когда я начал думать на английском языке, я был поглощен изучением великих мыслителей. Я прочитал собрания сочинений Достоевского (6), Тургенева (6), Пушкина (6), Толстого (10), Белинского (3), Гегеля (10), Гете (9), Шопенгауэра (6), Канта (7), Ницше (3), Гоббса (2), Герцена (5), Добролюбова (3), Секста Эмпирика (2), Писарева (3), книгу за книгой за один присест, не отвлекаясь на социальные сети, друзей, девушек, игры, работу и т. д. Это не значит, что у меня не было опыта в данном отношении. Это значит, что я ставил чтение (и письмо) выше всего остального, в то время как my train of thought направляла банда великих мыслителей, которые непрестанно боролись за то, кто из них будет свистеть в сигнальный свисток, чтобы разогнать беспечных идиотов и детей, достаточно глупых, чтобы играть на железной дороге.

Я думаю, что моя книга заслуживает того, чтобы ее читали и широко обсуждали men of knowledge of the highest caliber. Полагаю, эти лекции help me sell it.

Подведем итоги работы, проделанной за последние 28 дней, в процессе изучения Цицерона. Я прочитал «О долге», «О республике», «О природе богов», «О гадании», «О судьбе», «Тускуланские беседы», «Оратор» и некоторые из его речей. Провел сравнительный анализ этих книг на английском, русском и латыни, рассмотрев такие концепции, как «summum bonum», «summum malum», «virtus», «dedecus», «dolor», «honestum», «cognitio» и т. д. Прослушал несколько лекций о Римской республике, лучшими из которых были лекции профессора Дэвида Л. Кеннеди. Также прочитал много статей в википедии, изучая отношения между Римом, Карфагеном и Грецией, а также период, называемый Кризисом Римской республики (133–44 гг. до н. э.) и его ключевых «игроков»: Марий, Сулла, Помпей и Цезарь.

Мне потребовалось две недели, чтобы написать и зазубрить лекцию, после чего мой интерес к Цицерону пошел на спад. Более того, я был отвлечен атакой профессора Дэйва на Сабину Хоссенфельдер и уделял много внимания их борьбе на ютубе. Плюс некоторые шутовские политические комментаторы, вроде Н. Фергюсона, и ученые-международники, вроде Дж. Миршаймера, время от времени захватывали мое любопытство, увеличивая объем когнитивного шума. Тем не менее, несмотря на все это, я сохранил приверженность задаче изучения Цицерона вплоть до сегодняшнего дня, и большая часть моих мыслей по-прежнему вращается вокруг него. Все эти 28 дней я создавал в своем уме образ Цицерона, телепортируя его из Древнего Рима и помещая на современную психополитическую сцену. Вопросы типа «Что бы я делал?» и «Как бы я думал?», если бы я был усовершенствованной версией Цицерона, помогли мне прийти к многим замечательным умозаключениям.

Что касается лекции, я думаю, что это шедевр такого вида, какого русский язык еще не видал на своем веку. Еще десять таких лекций, и будет невозможно игнорировать мою работу и одновременно называть себя философски образованным человеком на русском языке. Смогу ли я написать еще десять таких лекций? Посмотрим. Следующая цель — Декарт.

Прошлую лекцию я обдумывал впопыхах,
В основном, полагаясь на импровизацию.
Эту лекцию я буду читать в стихах,
Создавая у вас фрустрацию.
Для того, что б ее понять –
Необъятное нужно объять.

Психполитика – тема сложная.
Интуиция тут не поможет.
Любая мысль, неосторожная,
Что случайно ваш ум потревожит,
Пока я буду говорить,
Может запросто вас надурить.

Итак, повторим аксиомы;
Без них далеко не уйдешь.
Задаваясь вопросом: кто мы?
Разбирая весь этот гундеж,
Что тянется тысячи лет,
Получаем такой ответ:

Мы – вселенная личных историй,
Притягивающих умы
В борьбе за размер территорий.
Мы мчимся со скоростью тьмы,
Записывая все, что видим,
Любим или ненавидим.

Слова – они как одежда:
С годами стирается смысл;
Их поносит каждый невежда
И потом никаких коромысл
Не хватит, что б их отмыть.
Как прикажите с этим быть?

О чем тут собственно речь?
Язык подлежит обновлению.
Мы не можем его сберечь
По волшебному мановению.
Удивляетесь? О как врет!
Ложь никогда не умрет.

Я лгу – значит я сказал правду,
Раз в самом деле я лгу.
Всю эту абракадабру
Я и сам понять не могу.
Психполитика, как ни крути,
Должна лгать на своем пути.

Впрочем, ложь не наносит урону
Материальности языка.
Нам пора перейти к Цицерону,
Юристу, что на века
Прославил в мире латынь,
Поев аристотельских дынь.

О чем бишь писал этот тип?
И, шире, к чему стремился?
Как в психполитику влип?
Как в нее провалился?
Кого мечтал превзойти?
И у кого стоял на пути?

Цицерон, по-латыни – «горох»,
Изучал философские книжки;
Из помоев, объедков и крох
Проросли у него мыслишки;
Он кормил ими римский народ,
Охранявший его огород.

Homo novus – имеет значение:
Безродный, пробившийся в знать.
Цицерон преуспел в обучении,
Умудрившись не только познать
Ариадны греческой нить,
Но и ловко ее подменить.

Ставши правителем в Риме,
Он врагов казнил без суда
И был популярен в мейнстриме
Как хлеб, соль и вода;
Построил себе большой дом
И писал в нем за томом том.

В основном были то переводы;
Один сплошной плагиат;
Все, что не вышло из моды:
Аристотель, Платон, Сократ…
Целый ряд знаменитых имен
Он собрал у своих знамен.

В то время писать по-латыни
Почти никто не умел.
Цицерон, как буря в пустыне,
Изумляя всех так гремел
Своим молниеносным слогом,
Что казался неучам богом.

Ему чужда была стыдливость;
Он почти никогда не краснел,
Речь толкая за справедливость,
Он казался и добр, и смел,
И, видимо, был убежден,
Что для этого он рожден.

Он пришел к заключению (не сразу),
Через долгий умственный труд,
Что всем правит бессмертный разум,
Тогда как тела часто мрут.
И под этим разумом он
Восхвалял римский закон.

Такова работа юриста:
Изучать труды мудрецов,
Живших тому лет за триста
И носящих имя «отцов»,
Чтоб использовать их в суде,
Помогая тем, кто в беде.

Цицерон сколотил на этом
Довольно большой капитал,
Почитаем был целым светом,
День и ночь напролет хлопотал
На благо своей страны
В эпоху гражданской войны.

Черт знает, как он умудрялся
Столько в себе совмещать;
В чем бы ни упражнялся
Всегда мог легко отличать
Золото от овса,
Не надеясь на чудеса.

При первом триумвирате
Цезарь, Помпей и Красс
Относились к нему как к бате;
Он поддерживал их указ,
Закрепивший за ними власть,
Не решаясь на них напасть.

Затем, когда Цезарь с Помпеем
Вступили друг с другом в борьбу –
От мира мы быстро тупеем –
Цицерон, проклиная судьбу,
Встал на сторону тех,
Кого обманул успех.

Его соратники пали,
Цезарь взошел на трон,
На Цезаря вскоре напали,
Цезарь был побежден.
Veni, vidi, vici,
Закололи в имперской столице.
(Или: Закололи в сенатской тунике)

Второй же триумвират –
Антоний, Август, Лепид –
Цицерону был так не рад,
Что он тут же был убит.
Теперь, с вашего позволения,
Рассмотрим его сочинения.

Есть в них какой-то толк,
Раз их до сих пор переводят.
В одном – он писал про долг,
Не про тот, в который нас вводят
Растраты, азарт и вино,
А про тот – как заведено.

Нас всех обязала природа,
Он пишет в одной из глав,
Защищать свою жизнь и свободу,
Искать пищу, жилье и make love.
Особо собой не гордиться
И на благо потомства трудиться.

Обязанности повсюду:
На работе, в кругу друзей;
Поел – иди мой посуду!
В автобусе – не борзей!
Уступи бабушке место.
Ах, куда ж это я залез-то?

Рифма – такая штука,
Начнешь говорить об одном:
Долг, справедливость, наука –
Все обернется вверх дном.
Чтоб закруглилась строка –
Нельзя не валять дурака.

Одна из главных идей
Этого трактата про долг:
Как убедить людей,
Что человек, человеку – не волк.
Что для нравственной красоты
Были созданы я и ты.

Эта нравственная красота
От обязанностей неотделима.
Остальное все – суета,
Коль разум непреодолимо
Нас к чему-то влечет,
Что вызывает всеобщий почет.

Что важней красота иль полезность?
И стоит ли их разделять,
Как свободу и неизбежность?
И кто будет определять
Понятий этих значение?
И как подчинить им влечения?

Цицерон дает нам на это
Вполне однозначный ответ:
В красоту польза одета;
Без пользы – красоты нет.
Мы обязаны желать страстно
Быть нравственно-прекрасны.

В противном случае он чернью
Будет нас называть;
Караулить в пору вечерню,
Грозясь тумаков надавать;
Или натравит псов,
Жаб, попугаев и сов.

Мы не будем вдаваться в детали,
Разбирая такие слова,
Как honestum, cognitio и так далее,
А то заболит голова;
И облегчим идейный наш воз,
Сняв имущественный вопрос.

Другой знаменитый трактат
Посвящен природе богов;
Он тонок и витиеват,
На манер оленьих рогов;
Составлен как протокол
Показаний античных школ.

Кто верит в богов, кто – не верит?
На чьей стороне большинство?
Кто какой меркой их мерит?
Возможно ли волшебство?
Властвуют ль боги над миром?
Или заняты вечным пиром?

Пекутся ль о наших делах?
Воздают то, что мы заслужили?
Кто божественней: Зевс иль Аллах?
До Аллаха тогда не дожили!
Ах, снова за рифмой гоняясь,
Я наврал, черт возьми, извиняюсь.

Структура книги такая:
Цицерон создает диалог,
Для участия в нем привлекая
Эпикурейца, без рук, без ног,
Академика – сдержанный критик
И стоика – добрый нытик.

Первый – над всеми смеется,
Надрывая себе живот;
Говорит: у богов так ведется,
Что в вечности без забот
Они всегда пребывают,
И лишь глупцы на них уповают.

Второй – всем возражает,
Стремясь поддержать разговор,
Но при этом его раздражает
Эпикурейца тон и задор;
Иногда – доходит до брани,
Если речь о священном баране.

Третий – склад суеверий –
Озабочен полетами птиц
И тем, как царей всех империй
Мощь Рима повергла ниц,
Благодаря одному лишь гаданию,
Что теперь вот пришло к увяданию.

Эту книгу читать полезно
Тем, кто хочет постичь
И в уме закрепить железно,
Как философская дичь
Размножалась в те времена
И почему пришла ей хана.

Я вижу, что вы утомились
Сидеть и терпеть мой рассказ,
В пользе его усомнились,
Устали от глупых проказ
И ждете, когда же конец?
А его все нет-с и нет-с.

И еще долго не будет!
Мы лишь в середине пути.
Сидите! От вас не убудет.
Кто устал, тот может пойти
На пару минут прогуляться…
Шучу. Не расслабляться!

Внимание! Внимание! Внимание!
Сосредоточьте ваш ум!
Вы здесь, чтобы получать знания,
А вас когнитивный шум
Так легко отвлекает
И ваша лень тому потакает.

В прошлый раз мы тут говорили
О Никколо Макиавелли,
Флорентинце, которого злили
Все философы, лишь из колыбели
Выбрался он на свет
И искать стал на все ответ.

Макиавелли читал Цицерона
И любил рассуждать о судьбе;
Ему нашептала ворона,
Что, коль, сидя в своей избе,
Он будет писать сочинения,
То получит весь мир в подчинение.

Полторы тысячи лет
Цицерон был непобедим;
Везде он оставил свой след,
Что являлся необходим,
Для всех, кто учил латынь
В глубине философских пустынь.

Макиавелли – как лис хитер,
А также, как лев могуч,
Предусмотрителен, как бобер –
Собрал целый свод темных туч
И устроил такую грозу,
Что Цицерон превратился в козу.

С тех пор господство латыни
Уверенно шло на спад,
А в философской пустыне
Громадный возник водопад;
На всю округу шумит,
Будит всех, кто там мирно спит.

Какие бобры, козы, лисы?!
Какой еще водопад!?
Мы что в зазеркалье Алисы?!
Абстрактный, аллегорический ад!
Как это все понимать?!
О, Великий Айфон, вашу мать!

Спокойно! Сейчас расшифрую;
Тут есть разумный подтекст;
Нагородил всю эту муру я,
Чтоб помочь вам понять, what next
Должно непременно случится,
Коль больной не хочет лечиться.

Латынь больна Цицероном,
Как тело больно душой,
Как мозг болен нейроном –
В любом множестве самый большой
И увесистый элемент –
Словно непобедимый агент.

Коза – означает жертву,
Гроза нагоняет страх,
Водопад – это, например, то,
Что сулит неизбежный крах.
После новой бури в пустыне
Начинается смерть латыни.

Открываются новые страны;
В ход идет печатный станок,
Нанося смертельные раны
Языкам, чей тугой позвонок,
Утратив гибкость с годами,
Стал старой подобен даме.

Вслед за Макиавелли
Цицерон оказался мишенью
Мыслителей, что сумели
Привлечь на латынь к покушению
Испанский, голландский, французский,
Английский, немецкий и русский.

Было ль убийство латыни
Намеренным действием тех,
Кто с лицемерной святыни
Снял маску, подняв на смех,
Все то, что под ней скрывалось,
Как бы это не называлось?

Вся мудрость шута-Цицерона
Свелась к пустой болтовне,
Красивой, как листьев крона
У дуба, чьи корни в говне.
Уу! звучит не совсем поэтично.
Зато психополитично!

Все то, что видали греки
В философском своем бреду,
Входя в те же самые реки,
И пердя в эпикурейском саду,
Все, на что клеветал Цицерон,
Взошло на психполитический трон.

Знаменитое римское право
Лопнуло от ожирения,
И мыслителей новых орава
Такие устроила прения
Из-за его наследства,
Что обессмыслились и цель, и средства.

И хоть после смерти латыни
Прошли уже сотни лет,
Эти прения не стихли и ныне
И еще принесут много бед
Ученым в грядущих веках,
В чьих труп латыни будет руках.

На этом месте, пожалуй,
Лекцию пора завершать.
Цицерон, хоть и добрый малый,
Но уж очень любил украшать
Без нужды свои рассуждения
И играть сам с собой в приведения.

Коли вам хватило терпения
Досидеть, не уснув, до конца,
И у вас возникли сомнения
О том, что на уме у чтеца –
Не робейте, как в штиль матросы,
Задавайте ваши вопросы.