Что ж ты, Дуся...

                Рассказ
               
                Дмитрию Петровичу Харланову, дедушке моему   
                1
- Дуся! Я вернулся!
Он бежал, - да, бежал! - по крутому глинистому берегу наверх, к родному посёлку, а на вершине крутизны стояла в белом крепдешиновом платье в синий горошек, сливаясь с выстиранным тёплыми весенними дождями небом, его Евдокия. Но она не слышала мужа, не видела. Смотрела через вздувшуюся полными водами Каму на другой берег, на тёмный от новых сочных листьев и старой хвои лес. Дмитрий оглянулся, чтобы тоже посмотреть туда, не удержал равновесия, пошатнулся и… перекати-полем покатился к причалу, к трапу пароходика, с которого только что сошёл, к тому месту, откуда начал свой бег.
- Что ж ты, Ду-у-ся-я-а-а!
 Падение прекратилось. Мозг выстрелил мысль: подняться, непременно подняться!
И Дмитрий поднялся. Провёл ладонью по лицу, голове. Что это? Когда он успел окунуться в Каму, намочить волосы, щёки? И почему этой весной вода в реке такая вязкая? Поднёс мокрую ладонь к глазам, растопырил липкие пальцы. И отчего вода красная? С пальцев капала кровь. Осознание реальности вернулось вмиг. Оглянулся. От батареи «сорокапяток» остались груда металла и рыхлые земляные холмики. Уцелело только его орудие. Номера расчёта лежали рядом кто кверху лицом с уже стеклянными глазами, кто, уткнувшись в чужую, вспомнил – германскую, землю, куда шли черепахами тянувшихся четыре года. Шума боя не было. В ушах застряло нарастающее лязганье гусениц. Прорвались! Вот они, «тигры», на полной скорости приближаются к позиции теперь уже бывшей батареи на краю леска. А приказ был не подпустить к нему немецкие танки. Дмитрий отёр тыльной стороной ладони кровь, слепляющую веки. И отчётливо увидел чёрные кресты на вражеской броне. Ещё раз оглянулся. Ящики со снарядами – вот они. Правая рука слушалась. Левая – не очень. Пойдёт! Опустил ствол на прямую наводку. Какие снаряды тяжёлые на одну руку! Левой только придерживал. Зарядил. Ну, давай, фашист, бочину, покажи-ка свой гадкий крест! На колосящемся зелёном хлебном поле, по которому наступали танки, заполыхали преждевременными соломенными копнами «тигры» - один, второй, третий… Когда Дмитрий распухшими окровавленными губами прохрипел – «пятый», из-за леса на высокой ноте запели наши «катюши». Победная мелодия опустилась на поле, превратив ячмень и тех, кто его так бесцеремонно топтал железом гусениц, в земляное ничто. Дмитрия прошили ещё несколько осколков. Он опустился на землю, привалился спиной к лафетной раме, и только теперь позволил сознанию окончательно уйти.
Красноармейцы похоронной команды привычно выполнили свою работу. То, что ещё можно было назвать трупами, сложили в кузова полуторок. Всю батарею, выполнившую приказ. И когда под грудой тел Дмитрий стал задыхаться, он выплюнул из себя: «Что ж ты, Дуся, меня хоронишь… Я живой!».
- Братцы! – совсем не удивлённо вскрикнул пожилой сержант, закрывавший борт грузовика. – Тут живой!
                2
И когда это успела наступить зима?! Небо белое-белое. Кама, небось, уже встала. А посёлок угадывается по дымкам, убегающим из превратившихся в сугробы бараков остывать в ледяную высь. «Но почему я вижу только небо?» - удивился Дмитрий. Он лежал в пенале из гипса и бинтов, мог видеть только побелённый потолок госпитальной палаты.
- Сестра! Артиллерист очнулся!
Подошли сестра с дежурным доктором.
- Вы меня слышите? – громко спросила врач, заглядывая Дмитрию в глаза. А он увидел красные на белом прожилки под опухшими веками – бессонные глаза моложавой женщины.
- Доктор, почему лицом к потолку? Мне отрезали ноги? Руки?
Прожилки на белом заискрились зарницами.
- Ничего вам не отрезали, - засмеялась военврач, - только кое-какие косточки собрали да на место поставили, осколков из вас целую банку набрали!
- Так уж банку…
- Ну, баночку. И то не все. Некоторые даже трогать нельзя было. Но с ними вы до ста лет доживёте, товарищ лейтенант! А через две-три недели ходячим будете.
Дусе он написал уже в этот день. То есть как написал… Надиктовал сестричке: «Живой. Доктор сказала, сто лет буду жить. Как ты и детки наши Галя и Юра?»
Ждал ответа через неделю. Потом ещё через неделю. Когда смог садиться на койку, писал сам. Ответа не было.
- Да ты, лейтенант, посуди. Войны осталось с гулькин нос, суматоха, почта, сам знаешь, как работает… - успокаивал безногий лётчик с койки рядом, тот самый, который позвал медсестру, когда Дмитрий пришёл в себя.
- С гулькин нос… Если такой, как у моей курносой Дуси, то и правда победа близка.
Поначалу в этот носик пимпочкой он и влюбился. Потом – в её певуний голос. Почтальонка приносила из посёлка на сплавучасток газеты, журналы, письма и телеграммы. Улыбалась всем сплавщикам, а ему, выделявшемуся среди крепких парней богатырской статью и смоляным чубом, особо: и глазами. Дмитрий всегда угадывал её приближение к нему по цикадному шелесту крепдешинового платья. Забирал свою корреспонденцию и смущённо улыбался Дусе в ответ. А однажды она, передавая сплавщику свёрнутые трубочкой газеты, не сразу отпустила её в руки Дмитрия, придержала свой край. Их встретившиеся взгляды тоже задержались. Улыбка сошла с лица Евдокии. Казалось, она смотрит ему в душу. И вдруг разжала пальцы, отпустила газетную трубочку, рассмеялась серебряным колокольчиком и, резко развернувшись, зашуршала белым крепдешином в синий горошек по тропинке от речки на высокий берег, где стоял посёлок. Поздно вечером Дмитрий постучал в окошко избы, в которой жила почтальонка с матерью. Дуся отворила раму, выглянула и сказала негромко, просто, будто ждала этого стука:
- Я сейчас.
В лесу за околицей много укромных местечек для свиданий. Пропал парень!..
Свадьба неслась по травянистому высокому берегу на перегонки со стремительной майской Камой – звонкими частушками и песнями, удальскими переливами гармошки, вихревыми танцами да хороводами. Самогон тоже лился рекой. Посёлок гулял. Лучший друг и товарищ Ваня Зимовец, свадебный дружка, вдруг вытанцевал из круга к молодым, не выходившим со своего места во главе длинного, составленного из нескольких дощатых, стола.
- Дуся, айда! – схватил невесту за руку, вытащил в ряды танцующих.
Евдокия не возражала, закружила с Иваном в кадрили, замахала платочком.
Дмитрий и выпил не много, а враз захмелел. А тут ещё дед-в-обед-сто-лет Пантелей перегаром в ухо:
- Дуську-то твою… закадрили в кадрили.
Шатаясь, жених пробрался сквозь толпу, вырубил Ивана кулаком в челюсть.
- Что ж ты, Дуся! – только и сказал остолбеневшей жене, развернулся и вернулся за стол.
                3
Он бежал, - да, бежал! – по крутому глинистому берегу наверх, к родному посёлку. А наверху - никого. Оглянулся: поднимающаяся чёрными весенними водами Кама, на другом берегу - тёмно-зелёный лес, набирающий молодую силу.
 На единственной улице - ни одного прохожего. И то – рабочий день. Но почему переливы гармони из настежь отворённого окна их квартиры в почерневшем от дождей дощатом бараке сплавучастка?! Дверь не заперта…
На столе – наполовину опорожненный бутыль самогона, чугунок с остывшей варёной картошкой. Дуся сморит из-за стола не понимающими осоловевшими глазами. А Ваня Зимовец, в гимнастёрке, склонил голову над гармошкой, наяривает – ничего не видит. Он по другую сторону стола, прислонился к стене. Дмитрий стоял на пороге какое-то время. Гармонь слушал? Себя? Но… быстрым шагом к столу, Ваньку-подлеца за шкирку, рванул на себя. Бутыль завалился на бок, полил стол. Выскочившие из чугунка картофелины покатились по разлившемуся самогону и застыли в нём жёлто-белыми островками. Под ноги Дмитрию выкатилась из-под стола грязная дощечка на колёсиках. А он держал над столом пол-Ваньки, безногого, в галифе без штанин, с гармошкой в руках. И замелькали в расширившихся глазах артиллериста «тигры», «сорокапятки», госпитальные бинты в кровавых пятнах. Бережно опустил Ивана на стул. Повернулся к жене.
- Дуся, где дети?
- Галька-а! – пьяно крикнула Евдокия.
Застиранная простыня, служившая ширмой, за которой стояла кровать, заколыхалась, край её приподнялся и показалось востроносое бледное личико.
- Чего смотришь? – проварнякала мать. – Папка с войны пришёл!
Галя, худенькая, в коротком выцветшем платьишке, выскочила из-за ширмы, подбежала к отцу, обняла, достав лишь до его пояса, прижалась молча. Дмитрий подхватил дочь на руки, зацеловал глаза и макушку.
- А Юра?
- Пойдём! – показала Галя на дверь.
Она вела отца за руку к окраине леса за посёлком. Ноги Дмитрия налились свинцом – там было кладбище.
— Вот, - показала дочь на поросший сочной густой травой холмик. И снова уткнулась отцу в ноги. Её худенькое тельце затряслось – беззвучно плакала.
Дмитрий стёр ладонью молодой мох, поселившийся на деревянной табличке, прибитой к небольшому, «детскому» кресту, прочитал:
                ХАРЛАНОВ ЮРА
                1941 – 1943
Присел на могильный холмик – ноги не держали. Повернул дочь к себе лицом. Галя заглянула в его мокрые глаза, заговорила:
- Юрочка и так был слабенький, а тут воспаление лёгких. Всё пить просил. Врач из района приезжала, дала микстуру. Сказала, нужно усиленное питание… А у нас щи из квашеной капусты, да пустой чай.
- Галька-а! – вперемешку с рыданиями донеслось с тропинки, ведущей из посёлка на погост.
Оглушительно зашелестел рядом крепдешин. Евдокия обняла крест, запричитала:
- Юрочка-а! Сыночек!
Дмитрий поднял голову - белое платье в синий горошек.
- Я же присылал офицерский паёк, деньги…
Евдокия зарыдала с новой силой. Крепче обхватила крест.
Дмитрий поднялся, отряхнул галифе.
- Галя, ты уже большая – девять лет. Поедешь со мной?
- Куда, папа?
- Не знаю пока. Жить.
Девочка посмотрела на мать. Евдокия перестала причитать и плакать. Не отпуская крест, кивнула. И Галя вложила свою костлявую ладошку в такую крепкую руку отца.
Они сделали несколько шагов, остановились. Дмитрий обернулся. Протрезвевшая, всё такая же красивая, в белом крепдешиновом платье в синий горошек, Евдокия не смотрела им в след.
- Что ж ты, Дуся…
Держась за руки, отец и дочь спускались к реке, на причал.