Смерть Клода Фролло

Безумие – считать смерть Клода Фролло – героя романа Виктора Гюго «Собор Парижской Богоматери» – милостью судьбы (или Бога). Но она не дает мне покоя уже третьи сутки подряд – настолько пленительной и чарующей оказалась. И чем бы я ни занялась, к какому бы произведению ни притронулась, идея своеобразного «обеления» героя не отпускает меня, преследуя во снах и наяву. Что ж… Я – её покорная раба, и раз велико желание этой идеи воплотиться в жизнь, пусть будет так.

Не вижу смысла упоминать, что согласна с основным положением романа: действия священника Клода Фролло с точки зрения морали, нравственности, чести и добра носят негативный характер. Но по-настоящему осуждать его не могу. С другой стороны, во мне закрепилось мнение, что этот персонаж, несмотря на свой пылкий и жадный до знаний ум, не был человеком, опередившим своё время, поэтому поставить его, например, наравне с Томмазо Кампанеллой, чья личность, на мой взгляд, отчасти стала прототипом самого Клода, нельзя.
 
Зато моя вера в тезис «смерть – это дар» непоколебима, и пришла она не из жалости к отвергнутому архидьякону, а из вполне логичных сопоставлений и некоторых деталей.
 
Начнём со знакомства с Клодом Фролло. Его отрочество и юность писатель подробно описывает в четвёртой книге: юноша чересчур тих, грустен и серьёзен, всё своё время посвящает занятиям и науке. В нем есть что-то от задиристого мальчугана – редко, но он дразнит «бедных школяров коллежа Монтегю их «ермолками» <…> или стипендиатов коллежа Дормана за их тонзуры и одеяния из голубого и фиолетового сукна» – однако в скором времени малая страсть к озорству перерастает в огромную страсть к учебе. И уже к шестнадцати годам юноша может «помериться в теологии мистической – с любым отцом церкви, в теологии канонической – с любым из членов Собора, а в теологии схоластической – с доктором Сорбонны».
 
Жаждущий знаний ум отнюдь не остужает пылкого сердца, а лишь на какое-то время вводит его в анабиоз. Ото сна оно пробуждается после болезненного столкновения с реальностью, когда девятнадцатилетний Клод Фролло остаётся сиротой с братом-малышом на руках. И всю любовь, до этого момента копившуюся, а затем, словно водопад, хлынувшую из его сердца, он отдаёт Жеану Фролло, заменяя тому мать насколько это возможно. Актом высшего проявления любви можно считать усыновление Квазимодо – герой делает это ради искупления будущих прегрешений брата, что лишний раз доказывает силу чувства. А добровольное отречение от создания семьи говорит о могучей воле и принципиальности.

Однако Гюго замечает, что испытания выпадают на долю того возраста, когда одни иллюзии сменяются другими. Впоследствии читатель видит, как, взрослея, Клод Фролло разочаровывается в одной из главных страстей жизни – воспитании брата. Всё оказывается не тем, чем ему представлялось. В этот период он ещё больше отдается науке, но, на мой взгляд, уже с этого малого чувства неудовлетворения начинается плутание души во мраке. И именно в этот период в жизнь тридцатишестилетнего героя врывается лихим ветром Эсмеральда (она же Агнесса Шантфлери), запускающая механизм медленного самоуничтожения самого Клода: «Я поднялся, я бежал, но – увы! что-то было низвергнуто во мне, чего нельзя уже было поднять; что-то снизошло на меня, от чего нельзя было спастись бегством».
 
С развитием психологии взгляд на любовь кардинально поменялся: человеку двадцать первого века известно о газлайтинге, абъюзе, эмоциональных качелях, созависимых отношениях, паразитизме, помешательстве, сталкинге, манипуляторстве и прочем. В Средневековье этого ничего не было. Болезненную любовь проще всего было назвать колдовскими чарами, а девушку, укравшую сердце у священника, заклеймить и отправить на виселицу.
 
Но помешательство – это тоже любовь, поэтому в истинность чувств Клода Фролло невозможно не верить. Её подтверждают главы восьмой книги, когда архидьякон открывается заточённой в темницу Агнессе, показывая свежие раны на груди. Он рассказывает, как вонзал кинжал глубоко внутрь, когда девушку пытали, и уже этот поступок говорит о силе чувства.
 
Однако Клод, разочарованный жизнью, с уже задетым эго, принять спокойно отказа не может. Казалось бы, мужчина как учёный, «проглотивший все разрешённые и одобренные кушанья <…> и пресытившийся ими, прежде чем успел утолить свой голод», мог открыть свою душу новому чувству и в качестве эксперимента пронаблюдать самого себя. Но этого не случилось. Ибо Клод, вдруг поняв, что «жизнь, лишённая нежности и любви, не что иное, как неодушевленный визжащий и скрипучий механизм», но впоследствии разочаровавшись в воспитании брата, не дошёл до истинного понимания любви. И случай с Эсмеральдой превращает прекрасное чувство в мучение – долгое и страшное.

Сцена пытки героев романа Джорджа Оруэлла «1984» знакома всем. На её примере видно, как долгие индивидуальные страдания приводят к слому: либо от человека остается тень, жалкое подобие жизни, либо человек сводит счеты с жизнью. В случае Клода Фролло стоит вспомнить пытку сердечную из повести А. И. Куприна «Гранатовый браслет», где герой, безответно влюблённый в женщину и страдающий от этого, совершает самоубийство. Но не каждый способен на столь отчаянный поступок. Тем более, что дело происходит в Средневековье. Тем более, что Эсмеральда – цыганка. Из-за неё топить своё страдание в вине или топиться в Сене архидьякону не подобает.

Однако слом есть, и он весьма серьёзен: автор «Собора…» описывает метания несчастного Фролло сразу после «казни» Эсмеральды, ещё не зная, что девушку спас его собственный приёмный сын Квазимодо, укрывший её в «убежище» – Соборе Парижской Богоматери. Внутреннее состояние священника на тот момент уже недалеко от умопомешательства, и даже сама глава о метаниях носит вполне символичное название – «Бред». А заканчивается она ещё символичнее – мимо притаившегося Клода Фролло призраком проплывает бледная суровая Эсмеральда в белых одеждах. Священник, смирившийся со смертью цыганки, видит её призрак, и если в этот момент не теряет сознание, то точно утрачивает рассудок.

И до конца романа помешательство Клода лишь крепнет. Сколько времени прошло между описанной ранее сценой и дошедшим до героя слухом о том, что Эсмеральда жива, и она в Соборе, – не уточняется. Однако писатель вставляет интересную фразу о том, что Фролло «примирился со смертью Эсмеральды и был спокоен, ибо дошел до предельной глубины страдания». Принять мысль о смерти человека, которого любил тем сильным чувством, когда страдаешь вместе с ним, в два-три дня невозможно. Значит, прошло немало. И за этот период священник уже мог стать тенью самого себя, что подтверждает невзначай сказанное «знать, что она жива, что жив Феб, это значило снова отдаться пыткам, потрясениям, сомнениям – жизни. А Клод устал от пыток». Отдаться пыткам для него равноценно отдаться жизни; а если он устал от пыток – значит, устал от жизни.

И уже с этого момент «в игру» вступает лишь жалкое подобие человека. Вся любовь сводится к помешательству и одержимости обладать «именно этой игрушкой». Склоняюсь к мысли, что описанные события в главах «Ключ от Красных врат» и «Продолжение рассказа о ключе от Красных врат» ненадолго возвращают Клода Фролло к жизни, будят совесть и человечность. Он всё-таки спасает девушку во время восстания бродяг, которое сам же и инициировал, тяжело воспринимает  гибель брата, которое видит со стороны, и даже плачет, когда Эсмеральда между ним и виселицей выбирает второе. Но это можно назвать агонией души, потому что в Собор возвращается тот, кто навсегда утратил человеческий облик.
 
И вряд ли можно было бы назвать жизнью оставшиеся годы Клода Фролло после происшедших событий, если бы он остался жив: бродила бы по Собору тень бесчувственная и безжизненная, бледный призрак когда-то горящего поисками Истины мужчины, со страстью поглощавшего науку. Мне видится, что рано или поздно Клода Фролло насильно бы заперли в доме умалишенных, и это стало бы истинным торжеством справедливости. Ведь нет ничего страшнее и мучительнее, чем провести остаток жизни, скитаясь тенью по парижским улицам и закоулкам Собора, не имея ни жажды, ни голода, будучи лишь оболочкой без души и жизненной энергии. А этого Клод Фролло не заслужил. Именно по этой причине мне видится скоропостижная смерть от падения с высоты даром судьбы для погубленной души, внезапно затерявшейся во мраке.