Глава 13. Помню

Нет больше глаз, отражавших Вселенную.
Жизнь твоя – чудо неповторимое –
Вмиг промелькнула, неудержимая,
В вечную память, в твой образ нетленный.

После завтрака решил съездить на старую квартиру. Там прошли мои детство и юность. Там осталось все из прежней жизни. А здесь – как в гостях. Лишь изредка на глаза попадется то один, то другой предмет, напоминающий о прошлом. Даже мебель и та другая. Ею мама уже похвалилась еще в день приезда. На нее, оказывается, копили деньги, которые им отсылал. Года три назад записались в очередь, а она до сих пор не подошла. Все решилось проще – у отца впервые в его долгой жизни появился “блат” в мебельном магазине. Оказалось, грузчиком там работает его бывший сослуживец по лагерю военнопленных. Он-то и организовал отцу контакт с мебельными спекулянтами, а потом сам отобрал мебель прямо на складе и доставил на новую квартиру.
Едва заявил о своем желании, тут же захотели ехать все, включая Тамару с младенцем. Ехать таким табором совсем не хотелось, но выбора не было.
И вот мы уже громыхаем ступенями открытой железной лестницы, ведущей на второй этаж родного дома. Я не был здесь целых два года. На веранде тепло встретила наша соседка тетя Дуся – интеллигентная женщина, бывшая балерина. Сколько ее помню, она нигде не работала. Нас это удивляло, потому что детей у нее не было, и ей не за кем было ухаживать. Однажды она пригласила нас с братом в свою комнату и угостила пирожными. Ничего подобного мы еще не пробовали. Но больше, чем пирожные, удивили развешанные по стенам комнаты старые театральные афиши. На некоторых была изображена молодая тетя Дуся в балетной пачке. Тогда-то мы поняли, кем в молодости была наша соседка. Тогда же узнали, что балерины очень рано выходят на пенсию.
Пока мама разговаривала с соседкой, а остальное сопровождение неспешно втягивалось в квартиру, немного постоял на своем любимом месте веранды. Как всегда, нахлынули воспоминания.

Помню, как троица наших давних “врагов” во главе с Толиком по кличке Фриц загнала нас с братом сюда – на эту веранду. Не решаясь преследовать на пороге квартиры, ребята стали бросать камни. Они не долетали и лишь грохотали по железной лестнице, а мы в ответ дразнили Фрица и смеялись над ним. Он и его друзья уже пошли в первый класс, а мы с братом нет. И нам было весело оттого, что такой большой не может добросить камень до второго этажа. У меня это давно получалось. Его товарищи уже отошли от лестницы, а Фриц все не унимался.
И вдруг увидел, что кусок кирпича не отскочил от железа, а скользя вдоль ступени, на мгновение задержался на лестнице. Недолго думая, остановил ту четвертушку ногой. Теперь я был вооружен. Фриц это понял и отбежал подальше от лестницы. Но, я уже метнул свой снаряд. Как в замедленных кадрах кинохроники и сейчас вижу тот красный камень, который, отскочив от асфальта, какими-то замысловатыми прыжками приближается к противнику. Он же, оторопев от ужаса, смотрит на скачущий к нему увесистый предмет и не может сдвинуться с места. Наконец, камень с силой ударяет его прямо в щиколотку. Фриц приседает от боли и оглашает двор громким ревом. Нам его не жалко – получил по заслугам. Мы торжествуем победу.
После того случая он нас больше не обижал, признав наше право считать двор своим. И вот мы стоим втроем на этом же месте веранды и во весь голос распеваем странную песню. Я запомнил только припев.

Ице русин прахом пидэ,
Кегда захоцемо!

Откуда она взялась, та песня, не знаю. Я почти не понимал ее смысла, потому что она на незнакомом языке. Неожиданно у крыльца остановилась хорошо одетая дама.
– Мальчики, – обратилась она к нам, – Вы хоть понимаете, что поете?
– А як же, – ответил ей по-украински.
– Та вы що, ляхи скажэнни? – спросила она, – Йды-но сюды, хлопче, – так и не дождавшись нашего ответа, обратилась она ко мне. Мы спустились к ней втроем. А она очень внимательно вглядывалась то в меня, то в Толика Фрица. Мы не знали, что подумать.
– Я живу вон в том доме. Пойдемте ко мне, мальчики. Я вас чаем с конфетами угощу. Заодно и познакомимся, – неожиданно предложила она.
Взрослая тетя захотела с нами познакомиться. Это было удивительно. Кто же откажется от чая с конфетами осенью пятьдесят первого года, когда и хлеб был не всегда. Но, что ей от нас надо? Посовещавшись, все-таки согласились, а Сашку оставили на веранде. Пусть видит, куда пойдем. Конечно же, конфет ему пообещали принести.

И вот мы оказались в просторной, почти пустой и очень светлой комнате. Свет шел не только из огромных окон, но и откуда-то сверху. Посреди помещения стояло странное сооружение. А когда женщина сняла с него покрывало, увидели гигантскую картину. На ней был изображен товарищ Сталин. Он сидел за большим письменным столом, а вокруг него в разных позах расположились дети. Некоторые уже выглядели, как живые, а другие были еще только намечены углем. Пока разглядывали картину, женщина принесла чай и коробку шоколадных конфет. Таких мы еще не видели. В лагере меня угощали шоколадом, но он был в плитках. Уже здесь мама иногда покупала нам конфеты-подушечки. А это было нечто особенное. Я скромно взял две конфетки – для себя и для Сашки. Толик, глядя на меня, тоже взял две. Но оказалось, они быстро тают в руках. Женщина рассмеялась.
– Не стесняйтесь, мальчики. Берите, сколько хотите, но по одной. А что останется, возьмете потом с собой, прямо в коробке. Ну, так кто тут из вас поляк? – спросила она. Мы молчали, – А почему поете по-польски?
Мы по-прежнему смущенно молчали. А женщина продолжила допрос.
– Какие языки знаете кроме русского и украинского?
– Ихь фэрштэе унд шпрэхе дойч, – ответил ей, как сказал бы немцам.
– Надо же! – вдруг удивленно и радостно воскликнула она, – Так ты немец, а не поляк?
– Я не немец и не поляк, – ответил странной тете, не понимая, что ее так обрадовало.
– Странно, – неожиданно расстроилась женщина, – Мальчики, вы оба очень похожи на немецких детей. Я художница. И мне надо нарисовать немецкого пионера. Хорошо, если бы кто-то из вас оказался настоящим немцем. Я бы его нарисовала на этой картине рядом с товарищем Сталиным, – наконец разъяснила свой интерес к нам художница.
– У меня папа настоящий немец. Его звали Адольф. А мама русская, – вдруг тихо сказал Толик Фриц. И я внезапно понял, откуда у него такая странная, оскорбительная по тому послевоенному времени, кличка.
– Он правду сказал, тетя, – поддержал товарища, хотя и догадался, кого она будет рисовать рядом с вождем, – Его потому все Фрицем зовут.
– Правда? – снова обрадовалась художница. Толик только кивнул низко опущенной головой.
А вскоре Фрица переодели в голубую рубашку и даже повязали красный галстук, хотя он и не был пионером. Его посадили рядом с картиной, и художница начала рисовать. Я впервые увидел, как рисуют картины.
Несколько дней подряд мы приходили к художнице. Каждый раз она угощала нас чаем с шоколадными конфетами. И постепенно на картине рядом с товарищем Сталиным, совсем как живой, возник Толик Фриц в синем галстуке немецкого пионера. Нереальная картина. Он и в столице никогда не был, не то что в Кремле. Да и как будет говорить с вождем, если немецкого языка не знает. Меня бы туда.

И снова стою на своем привычном месте. А мимо проходит первая осень моей несчастной любви. Моросит мелкий дождик, и душа плачет из солидарности. Природа тихо умирает вместе с надеждой на счастье быть рядом с любимой. Весь двор усыпан желтыми листьями цвета разлуки. А откуда-то с верхнего этажа дома напротив доносится негромкая душераздирающая песня – чья-то непреходящая боль.

Шпав жувтэ калэндажэ,
Жувтэ калэндажэ шпав.

Что ж, только и остается – сжечь пожелтевший старый календарь, память о прошлом. А что дальше? “Я никогда тебя не забуду, Людочка”, – вдруг как заклинание повторяю про себя фразу, с которой плакал в детстве. А сейчас она всплыла в памяти и, похоже, поселилась там навечно, как и бесконечная любовь к моей миленькой подружке, неожиданно ставшей недоступной, чужой.
А вот и она – моя богиня. Легкой походкой она неслышно проплывает над ковровой дорожкой из осенних листьев. Ее гордо поднятая красивая головка так и не качнется в сторону моего приюта, обрекая на вечное одиночество. Она скользнула как легкий ветерок, не возмутив природу, но всколыхнув океан безнадежно любящей души.
Резкий взмах руки и самодельный кинжал глубоко вонзается в древесину подоконника веранды. Вспышка бессильной ярости, обращенная в молнию разящей стали, поглощена рассеченными волокнами мертвой материи. Смерть поглощает все. Чья смерть?!
Людочка – это моя жизнь. Людочка – это подарок судьбы, вечную жизнь сулящий. Людочка – это память о первом, еще неизведанном волнении сердца. Людочка – это моя любовь навсегда. Живи, любимая. Живи радостно и счастливо. А я буду молча стоять в сторонке, как сейчас, и любоваться твоей неземной красотой, чувствуя каждый твой вздох, каждый удар твоего сердца, словно ты это я – недоступная половинка моей бессмертной души.
“НАВСЕГДА” – это слово я вырезал кинжалом на подоконнике веранды в тот дождливый, но еще теплый осенний вечер.

– Паскудник! – взорвалась тишина воплем дяди Коли Василенко, мужа тети Дуси, – Я красил подоконник, старался, а ты его ножом, – возмущался главный умелец нашей коммуналки.
Неожиданно он крепко взял мою правую руку так, словно в стальные тиски, неспешно повернул к себе, поднес почти к самому лицу и стал с интересом разглядывать кинжал.
– Чья работа? – спросил мастер – лучший слесарь автодорожного института, собравший своими руками несколько автомобилей, установивших мировые рекорды.
– Моя, – опасливо ответил, понимая, что меня уличили не столько в порче подоконника, сколько в более серьезном преступлении – хранении холодного оружия. Дядя Коля спокойно вынул кинжал из моей руки, обессиленной его мощным “капканом”, и продолжил внимательно осматривать мое произведение.
– Хорошая работа, – заключил он, возвращая кинжал, – Где научился? – спросил, с интересом разглядывая меня. Мы с братьями с детства побаивались дядю Колю. Он был суровым неразговорчивым человеком и любил, мне кажется, только железо и хорошую работу по обработке этого самого железа. Людей он ценил лишь по их отношению к предмету его обожания – железу.
– Основам – в школе. На уроках труда. А тонкостям – в кружке авиамоделистов при Дворце Пионеров, – ответил ему, пряча оружие. Кажется, пронесло.
– Хорошая школа, – похвалил дядя Коля, но уже не меня, – А что на подоконнике нацарапал? – взглянул он на подоконник, – Хорошо, не ругательство. Возьми у меня в кладовке кисть и краску. Закрась без шпаклевки. Пусть останется. Сделана от души.
Два года назад эта надпись, сделанная осенью шестьдесят первого года, еще была. А сейчас от нее осталась лишь буква “Н”. И нет на свете моей любимой Людочки. Вот уже больше шести лет. Смерть поглотила все.

Нет больше глаз, отражавших Вселенную.
Жизнь твоя – чудо неповторимое –
Вмиг промелькнула, неудержимая,
В вечную память, в твой образ нетленный.

“Нет! Нет! Нет!” – кричит страдающая душа. Людочка – это моя любовь НАВСЕГДА. Людочка – моя невеста НАВСЕГДА. Живи, любимая. Живи в моей памяти и в моих мыслях. Живи, пока я жив.

– Ты где застрял, сынок? – отвлек от воспоминаний отец, – Мы тебя заждались.
И я, наконец, прошел через кухню тети Дуси и проходную кухню Абрамовых в нашу кухню-прихожую. Здесь за два года ничего не изменилось. А дальше?
Дальше ощущение жилого помещения исчезало. Нет. Письменный стол отца, сделанный еще немецкими пленными, на месте, но в каком виде. Около него два немецких стула. И это вся обстановка комнаты.
В большой комнате стоит наш разваленный старенький диван. Года три я спал на этом диване, когда он был совсем новым. А вот и никелированная кровать с панцирной сеткой. Сколько же ей лет? Трудно сказать, но я помню ее еще по лагерю. А над кроватью на стене висит все тот же репродуктор военной поры. Как ни странно, еще работает. Оттуда несется бодренькая музыка.
Я подошел к окошку в маленькой комнате и взглянул на вход в общежитие “Гигант”. Сердце, как всегда, екнуло. Там все без изменений, лишь деревья подросли, да не стало клумб и лужаек напротив здания. Все пространство безжалостно вытоптано стадами бесконечной череды студентов, снующих туда-сюда, не разбирая дорог.
Больше смотреть не на что. Нужен хороший ремонт. Сказал об этом Саньке с Тамарой. Восприняли без энтузиазма. Похоже, эта квартира больше никого не интересует. Странно.

Уже на выходе встретили Моисея Марковича – брата нашего соседа Михаила Марковича Абрамова. Оба брата преподавали математику в автодорожном институте. В мои юные годы Михаил Маркович был палочкой-выручалочкой. Едва возникал дефицит времени, я тут же подключал его к решению задачки, которая не выходила сходу. Выдав задание, уносился к моим моделям или на тренировку, а когда возвращался, готовое решение уже лежало на нашем с отцом письменном столе, и я бежал благодарить профессора. Он лишь смеялся.
– Да ты сам такую задачку решишь в два счета. У тебя математический склад ума. Я-то вижу, – частенько говорил он.
– Михаил Маркович, были бы у меня эти самые два счета. А то только один. Подумать чуть-чуть времени не хватает, – оправдывался я, как мог.
– Ты прав. В молодости времени всегда не хватает, – грустно вздыхал он.
Я застал его пожилым человеком. Он умер, когда я еще учился в школе. Но он был первым уважаемым мной ученым человеком, кто сообщил мне о каких-то там способностях. Вторым стал наш математик Яков Яковлевич Корф – “Я в квадрате”, как называли его в школе. Это его своевременное признание спасло меня в период депрессии, которую переживал осенью шестьдесят первого года, в выпускном десятом классе. Именно он вытащил из трясины уныния, в которую погружался все глубже и глубже.
Нет уже и Нины Васильевны – жены Михаила Марковича. То была удивительная женщина, но плохая домохозяйка. Ее можно было слушать часами. Ее познания о мире театра и кино были энциклопедическими. Увы, единственными личными достижениями стали дочь Вера и сын Марик. В них она вложила душу и нерастраченную энергию. Конечно же, кое-что перепадало и Михаилу Марковичу.
Моисей Маркович часто навещал семью брата. Особенно, когда Михаил Маркович отошел от дел. Моисей Маркович подхватил эстафету из рук брата – стал профессором, заведующим кафедрой. К нему я обращался гораздо реже – лишь, когда требовалась профессиональная консультация. Но, это уже было в период моей математической подготовки в университете.

Мы вышли в наш дворик. Он вроде бы остался тем же, то есть, очерченным теми же зданиями и сооружениями. Увы, это уже не тот двор нашего детства, который снится. Наш каштан стал еще солидней. Но величавые гигантские тополя, засыпавшие пухом весь двор, уже лишены своей мощной кроны. Безжалостно кастрированные, они превратились в уродливых карликов – в приземистые толстые столбы, покрытые небольшими шапочками неправдоподобно крупных листьев.
А собственно двор. Теперь это лишь территория. Нет клумб, нет газонов. Нет столов с лавочками и вечными доминошниками. Все утрамбовано, голо, мертво.
– Азохен вей, Майор, – раздался знакомый голосок бабушки Кукли. Боже мой! Она еще жива! Сколько же ей лет – этой бодренькой старушонке, часто отбиравшей наш мяч, едва он отлетал в сторону ее палисадника? Мне кажется, не меньше ста.
– Азохен вей, бабушка Кукля. Здравствуйте, дядя Майор, – поприветствовал соседку и ее зятя, удивительное имя которого в детстве принял за звание, и долго думал, что тот служит в армии или, скорее всего, в милиции, потому что совсем не ходит в военной форме.
– Толик! – мгновенно узнала она, –  Как ты вырос! Ты не уехал в Китай? Как там, в Китае? – забросала своими обычными вопросами.
Почему она решила, что я должен был уехать в Китай, не знаю. Но, всякий раз, когда приходил в увольнение из казармы, или позже приезжал в отпуск, непременно расспрашивала меня о моих делах в Китае. Старость не радость. Я обнял ее и утешил: “В Китае хорошо”. Она радостно закивала головой.

 “Людочка, любимая. Я снова в родных местах, на нашей лавочке, где в тот памятный августовский вечер впервые мысленно целовал тебя. За много лет здесь ничего не изменилось. Только подросли деревья, да рядом бегает и прыгает, развлекая себя, моя маленькая доченька Светланка. Ее мама незаметно для меня куда-то исчезла. А посреди двора тетя Липа о чем-то громыхает с моими родителями. Она все та же, словно законсервированная. И все здесь так, как было, когда яркими цветами расцветала наша с тобой юность. До сих пор все, что было при нас, как-то существует. И лишь тебя больше нет в этом мире, первая любовь моя.
Но, ты видишь, я все помню. Все-все. Вот он справа, через дорогу, почти у входа в твое общежитие – наш любимый клен. Помнишь, как однажды ты попросила меня принести букетик его желтых листьев? Это было тогда – в твою последнюю осень. Как ты радовалась, получив тот скромный, но очень дорогой для тебя подарок. Ты обняла мой осенний букет, словно старинного друга. Ты перебирала его листочки и, похоже, разговаривала с каждым из них. В тот момент ты была так счастлива. А мое сердце разрывалось. Мне казалось, я обманул тебя, любимая. Ведь я в принципе не смог бы выполнить твою простую просьбу и вместе с тем не мог ее не выполнить. Мне пришлось обойти оба парка и часть лесопарка, прежде чем удалось собрать ту охапку кленовых листьев, которую ты встретила так искренне и так трогательно, что я готов был провалиться сквозь землю. Была поздняя осень, как в том стихотворении, которое сочинил тебе накануне, и деревья давным-давно растеряли свою листву. Лишь в лесопарке не оказалось добросовестных харьковских дворников. И я страдал тогда и страдаю до сих пор оттого, что вынужден был пойти на невинный обман, который стал первым и единственным в наших с тобой чистых отношениях. Увы, ты об этом так никогда и не узнаешь, любимая. И мне горько сознавать, что никогда больше не смогу попросить прощения за ту единственную “ложь во спасение”. Прости меня, любовь моя. Прости за все, что я так и не смог сделать для тебя”, – мысленно обратился я к любимой, как всегда, когда приходил к ее могилке, где, мне казалось, она могла меня услышать.

Я снова посмотрел на клен, но не увидел ничего за пеленой внезапно подступивших слез. Закрыл глаза и незаметно для дочери смахнул выкатившиеся слезинки. Людочка так любила это деревце, а, скорее всего, место, где оно росло. Ей казалось, что так здесь было всегда, сколько она себя помнила. А я помню, как однажды на месте множества земляных щелей-бомбоубежищ, вырытых перед корпусом общежития еще в войну, огромный бульдозер сделал гигантскую ровную площадку. После его бурной деятельности, на оголившейся площадке, лишенной не только временных сооружений, но и маскировавших их непроходимых зарослей кустарника и бурьяна, чудом сохранились с десяток небольших елочек и средних размеров осина. Правда, оказалось, что за елочки я тогда принимал сосенки, только совсем маленькие.
А когда разбомбленное общежитие восстановили, вдоль булыжной мостовой проложили асфальтированные дорожки. Заасфальтировали и дорожку, ведущую ко входу в общежитие. Осенью того же года вдоль тротуаров высадили молоденькие деревца, в том числе и наш любимый клен. Его посадили прямо на том месте, где в августе пятьдесят первого года я впервые увидел незнакомую маленькую девочку, одиноко стоявшую у входа в необитаемое здание. Это была ты, любимая моя.

“Спасибо тебе, наш маленький дворик и всему, что тебя окружает, всему-всему давным-давно знакомому и дорогому до слез. Спасибо, что самым непостижимым образом вы храните память обо всем, что здесь когда-то происходило со мной и дорогими мне людьми. Спасибо, что только здесь можно так ясно и различимо вновь услышать наши звонкие детские голоса и наши пылкие юношеские споры. Спасибо, что вы еще помните мою любимую Людочку, которую мне уже не забыть никогда, сколько бы лет не отпустила судьба”, – от души благодарю я родные места, где прошли наши детство и юность.

Я не заметил, как вернулась жена и как подошли родители, отвязавшись, наконец, от любопытной тети Липы.
Родители вдруг захотели навестить семейство Борисовцов. Дядя Женя и тетя Тося были давними приятелями родителей, а их три сына: Вовка, Сашка и Женька, – нашими с братьями ровесниками и друзьями детства. Родители наших друзей работали в общежитии, корпус которого был зеркальным отражением корпуса, где жила Людочка. Вся семья много лет прожила в обычной комнате этого общежития, а недавно Борисовцы получили долгожданную квартиру недалеко от нашего училища.
Я не возражал, и мы всем семейством невольно отправились по традиционному маршруту наших с Людочкой прогулок. Мы шли не спеша, и у меня было достаточно времени, чтобы показать жене и дочери все достопримечательности на моем ежедневном пути от дома до школы. Я постарался рассказать обо всем как можно больше, потому что там впереди – у ниши в стене старого дома, где однажды мы с Людочкой прятались от дождя, и где родилась наша первая любовь – мне надо было незаметно остаться одному. В том святом для меня месте, как и на кладбище, я хотел оказаться наедине со своими воспоминаниями.
У пожарного училища мне удалось ненадолго задержаться, пропустив торжественное шествие метров на пятьдесят вперед. А когда семейство остановилось, чтобы меня подождать, сделал вид, что завязываю шнурок, и махнул рукой, чтобы меня не ждали.
И вот я вошел в нишу и с трепетом замер там, где много лет назад стоял рядом с Людочкой. Я закрыл глаза, вспоминая те далекие события – тот самый первый день нашего счастья. Неожиданно мне показалось, что я чувствую легкое прикосновение прохладной и слегка дрожащей руки любимой.
– Тебе холодно? – вдруг, как во сне,услышал свой юношеский голос. Я стоял, не двигаясь, опасаясь спугнуть это наваждение.
“Этого не может быть”, – подсказывал разум,– “Пусть все останется так навечно, даже если для этого надо сойти с ума!” – кричали взбудораженные чувства.
– Лю-ю-дочка. Нет, ты не Джульетта. Ты моя Лю-ю-дочка, – тихо произнес мой голос, а я уже не понимал, видение это, или все происходит на самом деле.
“А здоров ли я?” – успело промелькнуть в воспаленном сознании, прежде чем услышал откуда-то издалека, словно из другого мира, недовольный голос жены: “Толик! Ну, где ты там застрял? Догоняй скорей!”
Все. Наваждение исчезло.
Никогда и ни с кем больше близко не подойду к тем местам, которые, мне кажется, до сих пор хранят память о нашей с Людочкой юности.
Я подошел к семье разбитым и потерянным. Мне больше ничего не хотелось, кроме как вернуться домой, и уснуть.
– Что с тобой?– минут через пять моего сплина спросила жена.
– Голова разболелась.
– Надо меньше пить, – выдвинула она свое видение моей проблемы.
– У папы головка болит. Он пить не хочет, – внезапно поддержала меня моя доченька.
“Похоже, только ей я смогу когда-нибудь рассказать обо всем, что было в моей жизни. Мне кажется, только она все поймет. Как жаль, что она еще так мала”, – размышлял, плетясь в хвосте торжественного шествия в гости к Борисовцам.

Сославшись на головную боль, так и не зашел в здание, которое оказалось заурядным семейным общежитием все той же системы общежитий “Гигант”. Просто здесь семье выделили двухкомнатную квартиру взамен однокомнатной. Вот и все.
Вскоре на улицу вышел сам дядя Женя и все ребята.
– Ну, здорово! – поприветствовал он меня, – Что не заходишь? Вот вышел сам на тебя посмотреть, – радостно гудел дядя Женя.
– Здравствуй, дядя Женя. Не обижайся. Голова что-то разболелась. Привет, братва. Рад вас видеть.
– Печатай!– вместо ответа скомандовал Вовка Женьке.
Самый младший из братьев, Женька, уже был на голову выше всех. А широкоплечим крепышом я помнил его, чуть ли не с пеленок. Сейчас же передо мной стоял богатырь. Женька тут же вытащил откуда-то, мне даже показалось из-за пазухи, два стаканчика и бутылку водки.
Выпили без закуски. Пошли разговоры, в основном обо мне. Минут через десять почувствовал, что стало легче, причем, вовсе не от водки, а от общения со старыми друзьями.
Вскоре вышли родители с тетей Тосей и жена с дочерью. К тому времени успели допить вторую бутылку, появившуюся все тем же волшебным способом – из необъятной пазухи Женьки. Успели даже “замести следы преступления”.

Двести граммов и бодрый разговор с дядей Женей вернули душевное равновесие. И мы продолжили путешествие по центру города. За день посетили оба парка, и даже зоопарк. Побывали на центральной площади и у стеклянной струи, у фонтана цветомузыки и у каскада искусственных водопадов – словом, почти всюду, где когда-то бывали с Людочкой в дни нашего счастья. Я добросовестно исполнял роль экскурсовода, но, как и решил, даже близко не подходил к святым для меня местам. Я смотрел на них издали, опасаясь снова впасть в состояние депрессии.

Если б мог я в стихах передать
Те порывы моей души,
То волненье ее и ту боль,
Что заставила сердце страдать –
Неокрепшее, юное сердце.
Если б смог я в стихах передать.

Занимался багровый закат
Уходящего в прошлое дня.
Словно грустный, прощальный взгляд
Моей юности светлого сна.

Я навстречу закату бреду.
Солнце, милое, стой, погоди!
В темноте я свой путь не найду –
Хоть немного еще посвети.

Неизбежность меня страшит
Затеряться во мраке ночном.
День окончен. И нет впереди
Той, что сердце зажгла мне огнем.

Ничего, что светило звездой,
Освещая мой жизненный путь,
И что новою дивной зарей
Разогнало душевную муть.

Я давно здесь не был и теперь вспоминал, как мы стояли на этом самом месте с моей любимой Людочкой и были счастливы.
Мы пришли сюда вскоре после памятного дня счастья. С того дня мы оба были в каком-то приподнятом, восторженном состоянии. Чувство взаимной любви подпитывало и окрыляло. У нас все стало получаться – и в школе, и дома. Мы стали более остро чувствовать и восторгаться красотами окружающего мира. Уже не таясь, подолгу смотрел на Людочку любящим взглядом, и она расцветала, на глазах превращаясь в красавицу. Иногда ощущал на себе ее взгляды, и это радовало необыкновенно. Она уже не отводила в смущении глаз, как раньше, а всегда награждала своей открытой, дивной улыбкой. Моя любимая.
В тот памятный вечер Людочка любовалась фантастическими красками водной феерии нового, недавно построенного каскада, а я любовался восторженным личиком юной Богини, освещенным лучами заходящего солнца и бликами от струящейся воды, мерцающей и переливающейся всеми цветами радуги.

Под влиянием романтической обстановки этого чудного вечера, мне не терпелось сохранить в стихах свои ощущения неповторимости мгновения, и отразить в них, как пожелание влюбленным, переживающим это мгновение, любить друг друга до конца дней своих – так же сильно, как они любят сейчас. Как всегда, мысленно возникали и пропадали, какие-то строфы и рифмы. Шел обычный творческий процесс. А когда он заходил в тупик, в голове, как девиз, как колокол, звенели и будоражили две фразы: “И только смерть разлучит нас”, и другая – “Остановись, мгновенье. Ты прекрасно”.
В моем стихотворении сложились иные слова, но я всегда помнил эти ключевые фразы, когда впоследствии приходил сюда один. Они живо напоминали мне ощущения того памятного вечера. Отталкиваясь от них, я продолжал  сочинять другие стихи.
И только теперь, когда впервые после смерти Людочки пришел к этому памятному месту, меня неожиданно, как удар молнии, поразил жуткий смысл фразы, вмиг показавшейся пророческой: “И только смерть разлучит нас”.
Слезы ручьями хлынули по щекам. Не видя ничего, бегом бросился подальше, чтобы никто не увидел моих слез.

Постепенно успокоился. Надо спешить. Времени не так уж много. Дошли до памятника Шевченко и пошли дальше по Сумской улице.
А вот и стеклянная струя. Маленький прудик, окруженный плакучими ивами. В центре прудика – домик для пары лебедей. Небольшая каменная беседка, из которой вытекает ровный поток прозрачной воды, создавая иллюзию непрерывно движущейся гибкой и бесконечной стеклянной ленты. Но нас с Людочкой больше, чем этот водный поток, привлекали чудесные плакучие ивы, склонившие свои нежные листочки до самой воды. А еще пара прекрасных белых лебедей.
Мы садились вон на ту скамеечку и любовались.
– Эти лебеди, как мы с тобой, – сказал Людочке на следующий день после дня счастья. Она не ответила, но придвинулась ближе так, что я снова на мгновенье ощутил ее плечи и бедра, как тогда в нише. Очевидно, она тоже знала легенду о лебединой верности. И мне вдруг стало так хорошо, так спокойно.
Людочка, лебедушка моя белокрылая, почему я так и не успел стать твоим верным лебедем? Я так устал парить в опустевшем без тебя небе – в  одиночку, без  цели, без желаний.

Бездна страшная передо мной –
В жизни себе места не найду,
Потому что верен лишь одной,
Лишь одну тебя люблю, одну.

Хочется забыть тебя, забыть,
Чтобы сердцу стало все равно.
Как эту любовь к тебе убить,
Все забыть, что было так давно?

Для чего я мучаю себя,
Столько лет страдаю и грущу?
Все равно мне не вернуть тебя,
Светлых дней уже не возвращу.

Я вдруг отчетливо представил мое лето в Крыму. Школа планеристов. Я совсем как белоснежный лебедь – один в бескрайнем небе. Привычно набираю высоту в мощном восходящем потоке. Наблюдаю знакомые ориентиры. Курс – в сторону любимого моря. Вот и мыс Казантип. Вот и море.
А сейчас – это моя цель, и она подо мной. Ручку чуть на себя – гашу скорость. Правая педаль, ручка слегка вправо-вниз – скольжение на правое крыло. Левая педаль, ручка чуть дальше по диагонали – крутое скольжение, переходящее в пике. Еще круче. Еще. Что дальше?
Момента удара о воду я, очевидно, не почувствую.
Людочка, любимая. А кто сохранит память о нашей бессмертной любви? Кто знает о ней больше, чем знали мы с тобой?
А сейчас я остался один.
Шекспир сделал бессмертными Ромео и Джульетту. Я не Шекспир.
Я и не Ромео, хотя ты любила называть меня этим именем. Но я люблю тебя сильнее, чем Ромео Джульетту. Я готов это доказать – моя любовь проверена временем. Я люблю тебя и сейчас, когда смерть навсегда разлучила нас.
Ромео не писал стихов своей Джульетте. Я же могу написать повесть нашей любви. Я могу включить в нее мои стихи, пусть несовершенные, но искренние. И все они посвящены тебе, любовь моя.
Эту книгу будут читать люди, её, возможно, прочтут мои потомки. И они сохранят, как эстафету, память о нашей большой любви.
Людочка, я не забыл, и буду помнить о данном  тебе обещании – учиться всему и всегда.
Я вдруг понял, что рождается какая-то цель, которая сможет поддержать меня на непростом жизненном пути.
Так размышляя, и глядя на ивы, склоненные к зеленоватой глади пруда, я понемногу оттаивал душой, окоченевшей от могильного холода.