Любовь

               
    Коллеги, друзья. На сайте Литрес размещена моя книга «Признание в любви» (на обложке — одуванчики, это новая редакция). Аннотацию сопровождают отзывы. 
    «Спасибо автору за книгу. И его Ирине… Им обоим… Книга потрясающая. Это история во всех смыслах». — М.Джалая, литературный редактор.
    «Очень-очень личный эмоциональный роман, своеобразный неувядаемый венок памяти любимой». — Т.Алферова, российская писательница.
    «Как исследователь, перечитавший не одну сотню мемуаров, могу сказать, что по таким книгам наши потомки будут изучать историю эпохи».— Э.Барякина, российская писательница.
    «Такие истории не нуждаются в восхваляющем комментарии, ведь о них сложно сказать что-то более точное, чем простое „Жизнь“ с большой буквы». — Редакция «Эксмо».
     В декабре книга будет в магазинах, издательство «Эксмо».   

     Книга о любви. Приведу рассказик из книжки, в котором говорится о мелочах, которые в обычной жизни мы просто не замечаем, а напрасно.  Можно не обратить на них внимания, а можно из каждой вроде-бы мелочи сделать праздник, праздник для двоих, — это получается само собой, когда любишь.               
   
    Кто не мечтал побывать в Венеции? Наверное, Евгений Рейн, он туда приехал только по приглашению Бродского. Рассуждаем мы на нашей с Ирой даче о документальном фильме «Прогулки с Бродским». Стол накрыт в саду. Друзья приехали не поесть, а просто побыть вместе и выпить по рюмке. Они говорят: «Место у вас вдохновляет и тосты рождаются сами».
    — Что такое вдохновение?  Это соединение возвышенной души и места. — И Ира рассказывает. — Бухта в Крыму называется «Царская». Вдохновение было там, в гроте. Тогда сложилась небольшая компания, скорее всего, после посещения Голицынских подвалов с шампанским, которое на Всемирной выставке 1900 года в Париже получило Гран-при. Горький рассказывал. Ночь, луна, яркая дорожка на воде в обрамлении бликов лёгкой волны. Народ собрался не юный, каждому есть что вспомнить. Любовались, любовались, но чего-то не хватало, и все, не сговариваясь, посмотрели на Шаляпина. Упрашивать его не пришлось, — скорее всего, не удержался бы и сам. Помолчал он, помолчал и негромко начал: «О, где же вы, дни любви, сладкие сны, юные грёзы весны?» Через мгновение всё отступило, осталась лунная дорожка и неспешно приходящие по ней волны. Это уже другие волны — волны памяти, у каждого они свои. Мелодия грусти и печали, голос, вынимающий душу, громче и громче: «Всё унесла ты с собой — и солнца свет, и любовь, и покой. Всё, что дышало тобой лишь одной». Ничего более прекрасного в жизни Горький не слышал. Он вспоминал, что слёзы потекли ручьём, остановить их не мог. И не только он. «Всё, всё прошло, и навсегда…».
    — Меня заставили плакать в Венеции, — останавливаю я Иру.
    — Кто тебя может заставить? — друзья не верят.
    — Я тоже так думал.   
    Нас с Ирой пригласить в Венецию некому — едем сами, в автобусе русские туристы. Экскурсовод давно всё рассказал и теперь дирижирует шляпой хором туристов.  Старается добиться слаженности, но её нет. Он стоит рядом с нами. Ира советует:
    — Возьмите палочку, лучше палку, — будут слушаться.
    — Бесполезно, я много чего пробовал. А шляпа — моя удача: пошёл в ней на розыгрыш лотереи — выиграл. Сегодня решил проверить с пением. Кстати, а сами почему не подключаетесь? — Он наклоняется, чтобы другие не слышали. — Вон те совсем не умеют, но поют.
    — В Италии петь? С вашими традициями?
    По городу вначале пошли с экскурсией. Надоело их тыканье пальцами: это что, это кто. Экскурсовод опять недоволен молчанием Иры.
    — Наверное, вам не интересно?
    — Гида спрашивают, когда не знают. — И мы откололись.
    Для нас город — как старый знакомый, открывшийся по-новому. Сто лет назад Пастернак «ходил на свидание с куском застроенного пространства, точно с живой личностью». Мы с Ирой не ходим — танцуем, потому что чередой палаццо написано скерцо, звоном колокольным наполнено сердце. Острова, словно влюблённые, обнялись мостами. Голова кружится, кружат и голубиные стаи, повсюду приветливые лица. Не зря ведь многие надевали карнавальные маски только на глаза — чтобы улыбку было видно. Но Венеция и без карнавала — праздник.
    Церковь, картина Беллини «Мадонна с Младенцем и святыми». Святые отрешённо смотрят не на младенца, не на нас с Ирой и не на других, кто в церкви. Куда? На тех, кого нет? Ира смотрит на меня: «Ну же, ну». После недолгого размышления я соглашаюсь:
     — Остров упокоения, так назвал Сан-Микеле Дягилев.
     Он там и остался. К нему присоединился Стравинский, затем Бродский, побывавший здесь и изменивший своё решение насчёт Васильевского острова. На кладбище должно быть грустно, но у нас другое чувство — гордость за соотечественников, их здесь чтут. На могилах цветы от разных стран. Положили и мы, от родины и от себя.
    Площади и дворцы, каналы и мосты. Неширокий канал, несколько ступеней к воде, там гондола ждёт клиентов. Мы за день устали, облокотились на парапет. Умаялись, но душа, душа на празднике, она поёт. Гондольер и напевает, у него музыкальное сопровождение — магнитофон. Ира не выдержала и тихонько стала подпевать (она говорила мне, что эти мелодии у неё с юности). Гондольер послушал, послушал и предложил:
    — Споём вместе.
    Ира засмущалась, но я, почти насильно, повёл её за руку, и мы поплыли. Зазвучало «Солнце моё». Ира запела тихо, потом громче и громче. Всё, чем она наполнилась за день, вырвалось наружу, обострённые чувства полились по воде, поднялись к дворцам и понеслись к звёздам. Над парапетом показались головы, их становилось больше и больше. Возникла радостная физиономия гида, в такт мелодии, как в автобусе, замахала шляпа. Подплыли ближе, вижу, что он вытирает слёзы. Хочу крикнуть «Тихо!», чтобы не мешали. Но вокруг и так тишина. Только её голос и музыка.
    Это — подарок, подарок мне. Таких ещё не получал. Хочется плакать от счастья. Гондольер подождал куплет и присоединился вторым голосом, хотя женщинам в Италии петь неаполитанские песни не принято. Народ захлопал и закричал Bravo (восторг на всех языках звучит одинаково). И я не выдержал — закапали слёзы. Вначале они совпадали с аплодисментами, но потом потекли. Это не слёзы памяти, это слёзы счастья, слёзы гордости за любимую. От мерцания вывесок на воде заполыхала радуга. Краски украсили жизнь. А сама жизнь — вот она, рядом, улыбается, улыбается мне.
    Гондольер хочет доставить нас до гостиницы, уговаривает на завтра. Экскурсовод отдаёт Ире свою шляпу.
    — Теперь видите, что она приносит удачу. Возьмите в подарок.
    — Чужая удача мне не поможет, а у вас её не будет.
    — Почему вы с нами не поёте?
    — У меня есть свой слушатель — это главное.

Хлопочет время в дивной маске,
На карнавал наводит лоск.
Увозят гости радость сказки,
Свечей венецианских воск,
Восторгов сладкое вино…
И торт к нему «Вероники волос».
Я счастлив: увёз для себя одно —
Ирин голос.

    — Хороший тост. Ира, за тебя, за твой голос.
    Выпили.
    — До чего у вас на даче красиво, как в сказке.
    — Этот чудесный мир вокруг, но главное — он и внутри нас.
    — Конечно, вы столько всего объехали, столько было приключений, даже опасных. Но вот сидим мы на даче. Дни одинаковые и вокруг ничего не меняется. Разве можно чем-то украсить каждый день?
    — Ещё как. Сейчас расскажу. Каждое «событие» — тост. Бутылки, думаю, не хватит.
    — Не может быть. — Слушайте.
    Один день нашего мира. Можно не обратить на него внимания, а можно из каждой вроде-бы мелочи сделать праздник, праздник для двоих, — это получается само собой, когда любишь. Таких мелочей за день — не сосчитать. О любой можно рассказать, но тогда выйдет повесть «Один день…». Она была написана Солженицыным, и считается, что повлияла на ход развития страны. Иван Денисович засыпал удоволенный сам, его приятели — тоже. А мы?
    Обычное утро. Обыденность его в том, что, независимо ни от чего, в том числе от погоды, внутри светло — любимая рядом. Я встаю на цыпочки, вытягиваюсь: «Слово «Утро» должно быть с большой буквы. Всегда». Сегодня чистое, голубое небо. Ира чем-то занималась в саду, кликнула меня — показывает светло-коричневую щепку (поднять — не для этого же звала):
    — Не подходи, потревожишь.
    С трудом разглядел на щепке такого же цвета сложенные крылья бабочки. Ира её называет, но разве запомнишь заковыристое латинское слово? Чего-то ждём… Крылышки приоткрываются. Какие они большие, но на щепке всё равно почти незаметны. И вот раскрылись, не крылышки, а уже крылья, засветились ярко-голубым сиянием с отливами красного. Они колышутся — и цвета меняются, вспыхивает радуга. Солнце от зависти занавешивается облаком.
    — Вот это да! Первый раз вижу.
    — Чтобы увидеть, нужно уметь ждать.
    — Правильный тост, — говорят друзья. Выпили.
    Любуемся. Надо же, найти такое в своём огороде. Красотой можно наслаждаться бесконечно, когда с любимой. Я, как прилежный ученик (или разгильдяй), получил урок: заметить то, на что не обратил бы внимания, и подумать о родном человеке.
Ира готовит обед. Меня не подпускает, да я и не умею. Облако успело превратиться в тучку, вдалеке погромыхало. Была мечта купить для дачи мотоцикл, но было кому возразить, поэтому сажусь на велосипед. Привожу лукошко земляники (с рынка, конечно) и букет душистого иван-чая для заварки (по дороге нарвал):
    — Тебе от лета вкус и запах, от меня — теплоту.
    Ответ учителя не задерживается:

Лето, лето,
Иван-чай,
Хорошо душе — согрета,
А не только чай.
Сердце радуется взгляду,
Гром небесный нипочём,
Всё так просто — ты же рядом,
И не просто — в этом всё.   

    — Точно сказано, принимаем второй тост, — одобряют ребята.
    До залива на машине пять минут. Когда Ирой объявлялся свободный день, мы там. Летом — купанье, игра в бадминтон (у неё какой-то разряд), весной и осенью — гулянье. Между небольшими дюнами из аккуратных досочек сколочена тропа здоровья, она в окружении деревьев, сильный ветер не задувает. Маленький, по-домашнему устроенный, музей с дорогими именами русской культуры и милыми вещами того времени. Недалеко лежит скромный гранитный валун с надписью о любившем бывать здесь короле поэтов Северянине.
    — Не на самом перекрёстке, а, как и положено культуре, сбоку, — вздыхает Ира.
    Смотрительница оживилась при нашем приходе, обсуждаем частое хождение поэта в Пюхтицкий монастырь. Не обошли вниманием (без оценки, разумеется) и другие хождения — представительниц прекрасного пола к нему домой, в Таллине, когда ревнивый муж ломится в парадную дверь, а он успевает выпускать свою забаву через чёрный ход. Сочетание высокой поэзии о любви и прозы — простого удовольствия жизни. Может быть, в этом тоже есть поэзия?
    Небольшая экспозиция музея заставляет смотрительницу вернуться к грустному:
    — Разъехались кто куда, выцветшие фотографии — всё, что осталось.
    — Может показаться странным, — не соглашается Ира, — но уже не так важно, где они жили потом. Другой перекрёсток разделил серебряный век и тех, на ком этот век держался. Одних изгнали, другие бежали сами. Бунин и Набоков, Рахманинов и Стравинский… так сложилось. У многих — не сложилось. Но сначала была Одесса, ставшая в революцию небом для этих звёзд. Ненадолго. Куда им теперь? Толстой рассказывал: «На пароходе всё забито людьми, их измученными нервами, слезами и остатками когда-то нужных вещей. Задёрганные люди снуют вверх и вниз по трапу, не находя себе места; то, что им нужно, осталось там, на берегу. Единственный, не занятый кусочек, — под трапом. Он садится и пишет». Это потребность. Для себя и для нас.
    Вот так попрыгали они по странам и континентам. Кто-то вернулся домой удачно, как Алексей Толстой, а кто на трагическую гибель, как Цветаева.
    На дорожке два школьника ухаживают за девочками: крутят верёвку, те по очереди скачут. Пытаюсь вывести Иру из грустных размышлений:
    — Давай тоже «попрыгаем».
    Нам уступают очередь. Ира заскочила первая, я следом, беру её за талию, она мне руки на плечи, и мы прыгаем. Родители в такт хлопают:
    — Эх, музыки не хватает.
    Другая пара пытается повторить.
    — Почему у нас не выходит?
    — Вы вдвоём, но не вместе, — отвечает вышедшая смотрительница. Она местная, 
    — Обидное разделение. К сожалению, часто верное. — Соглашаются ребята. — Нальём за то, «чтобы быть вместе».
    Их сынишка уплетает бутерброд и дразнит собаку. Доел и расплылся довольной улыбкой. Собака отскочила и залаяла, мамаша отгоняет её палкой. Ира объясняет:
    — В собачьей жизни не до улыбок. Ты скалишься — угрожаешь напасть, она и защищается.
    Я удивляюсь:
    — У вас же собаки не было.
    — У меня много чего не было. А теперь есть всё. — Берёт меня под руку.
    — Ребята, «За всё» уже пили, — говорю я, — но за это можно ещё раз.
    На берегу кафе «Альбатрос», между сосен четыре столика, мы одни. Закат — оранжевый шар как магнитом притянут водой. Картину дополняют чайки, они расставлены точной кистью художника, альбатроса нет.
    — Природа — лучший художник, — глядя на меня, соглашается Ира, хотя я ничего не говорил.
    Принесли хороший кофе — приятно. Стало прохладно — выдали пледы, уютно.
    — «Что за счастье — быть вечно вдвоём!» — соглашается Ира с Северяниным. — Чем ближе шар к горизонту, тем он становится больше и опускается быстрее. Оптический эффект, но солнце этим подчёркивает, что спешит уйти и оставить нас вдвоём.
    Посылает ему воздушный поцелуй, гладит меня по затылку:

Горит закат, уходит вечер,
И от надежды — только тень.
Он не дождался с милой встречи,
Он однолюб, мой верный вечер,
Ходить он будет каждый день.
 
    Прижимаю её крепко-крепко, я, «верный вечер», молчу, всё сказано. Чуть грустно: вечер уходит, не я — время. Замирает сердце не от его быстротечности (мы её не замечаем), а от нашей близости. Теперь мой черёд согласиться с Экзюпери: «Зорко одно лишь сердце. Самого главного глазами не увидишь». А самое главное — вот оно, рядом.
    — Выпьем за «Верность «вечеров» и зоркость сердца».
    — Как часто этого не хватает, — соглашаются с тостом ребята.
    Солнце почти всё там, где мы с ним простимся, яркие сполохи с воды ушли, оставшиеся на небе будут радовать недолго. Тени деревьев, знавшие своё место, осмелели и стали прятать всё подряд. Чайки затопали по воде и замахали крыльями, оканчивая день, я за них извиняюсь. Ира улыбается. Слишком частый глагол? Похоже на забор. Не потому, что «глаголом жги сердца людей», а потому, что улыбка сидит внутри и ей хочется выйти. Отгородить этим забором любовь от всего лишнего. И, что важнее всего, улыбка любимой — это ощущение счастья.
    Традиционная вечерняя процедура на даче — поклон лаванде. Тонкий запах притягивает и заставляет дотронуться носом, на одной клумбе удаётся беречь её уголок («беречь» — точное слово). 
    — Лаванда здесь, потому что ты одна такая. Интересно, растёт ли ещё у кого?
    Не успели опуститься понюхать, как сзади голоса наших соседей:
    — Знаем, где искать. Хотели посадить и у себя, но передумали: зачем лишать себя повода лишний раз обнять друзей.
    — Что ты несёшь? Разве могут объятия быть лишними? — останавливает его жена.
    — Виноват, дайте возможность исправиться. За нашим столом.
    — А это не будет лишний раз?
    Ребята меня перебивают: «Опровергнем сомнения соседки, поднимем рюмки».
    Вечер на даче отличается от городского — мало огней. Взамен — яркие звёзды, их много-много. Над горизонтом полная луна. Ира указывает на своё созвездие, возражаю:
    — Бывшее.
    — Почему?
    — Ты здесь. И мне светло. Не зря оно появляется, когда тепло. Ты без него не можешь.
    — А твоё — зимой.
    — Я так бы и жил, замороженный, без тебя.
    На мгновение небо прочерчивается лучом падающей звезды, след быстро гаснет, желание загадать не успеваем. Я не жалею.
    — Мне нечего загадывать, у меня всё исполнилось.
    Встаю на колено, вручаю букет цветов. Наших цветов. За Ирой луна, переступаю в сторону, чтобы она встала нимбом над её головой и была как на иконах.
   — Ирочка, ты дар неба, моя святая.
    Соглашается:

Ответ один, когда мы мним:
«Что главное в судьбе?» —
Увидеть у любимой нимб,
Как дар божественный тебе.

    — За умение, правильнее — необходимость, «увидеть» рюмки должны быть полными, — ребята встают, и мы чокаемся.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .