de omnibus dubitandum 35. 433

    ЧАСТЬ ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ (1675-1677)

    Глава 35.433. И ТЕМ ОНО ДОБРО, ШТО, В СЕЙ ЧАС И ПОВЕРШАТЬ НИЧЕВО НЕ НАДОБНО…

    Патриарх, окруженный главнейшим духовенством, всеми десятью митрополитами, ждал появления царя со старшим сыном Алексея Михайловича.

    Им навстречу грянули мощные звуки: вся патриаршая стая певчих, заливаясь, выводила:

    — Многа-а-ая лета… Многая ле-е-ета… Многая ле-ета-аа-а!

    И окна дрожали от сильных голосов, огни колыхались над оплывающим воском престольных свечей.

    Федор с отцом заняли свое, царское, место. Против них — патриарх. И по два в ряд потянулись князья московской церкви, митрополиты, архиепископы, архимандриты, игумены, протопопы, трижды кланялись царю с царевичем, потом патриарху.

    Медленно сошел со своего престола старец патриарх. Ему навстречу двинулись и Федор с Алексеем.

    Взявши слабой рукой золотую кадильницу, патриарх стал кадить сперва святым иконам, потом — государю и царевичу, окадил и «стряпню государеву», то есть шапку и посох, которые держал оружничий царский. Весь остальной духовный высший чин также кадил после патриарха. А певчие — заливались, выводили сильными, красивыми голосами красивые, торжественные напевы избранных псалмов. Потом загудел густой бас протодьякона, читающего пророчества — паремии от Исайи, полные глубокого, затаенного смысла.

    От этого аромата кадил, от жару в храме, от напевов — голова кружилась с непривычки у Федора, душа замирала и уносилась куда-то за пределы земли… А вдали реяло что-то прекрасное и пугающее: царский трон, власть над всей обширной землей, над несколькими царствами и народами…

    Кончилось водоосвящение.

    Патриарх произнес обычное краткое приветствие Царю и нареченному царевичу, с этой минуты признанному старшим в роде после царя.

    Снова грянуло многолетие всему царскому роду.

    И заговорил сам Федор.

    Заранее заучил он, что нужно сказать. Несложных несколько фраз. Благодарность отцу за наречение свое, пожелание здравия на многие лета… Почти — молитва. Но Федор сам не помнит, как сказал свою первую речь, произнесенную здесь, во храме, среди торжественной обстановки, перед святынями икон, перед лицом всей земли, представленной и этим знатнейшим духовенством, и боярами, и военачальниками, стоящими поодаль толпой, сверкающей сталью и золотом доспехов…

    С ласковой улыбкой слушал отец невнятный лепет смущенного сына, привлек его к себе и поцеловал в голову.

    — Да живет государь, великий князь Алексей Михайлович на многие лета!.. Княжичу великому и царевичу-государю Федору Алексеевичу многая лета! — возгласили тут же бояре и воеводы, обступая обоих густою толпой, осыпая дарами царевича.

    — И вам желаю здравия и многолетия, бояре и синклиты мои честные, — ответил на клики государь.

    В пояс поклонился им и духовенству Федор, тоже бормоча свое «здорованье»…
И опять длинным, сверкающим на солнце шествием, цепью парчовых облачений, воинских нарядов и золотых хоругвий, через Благовещенскую паперть потянулись все из храма в Кремлевский дворец.

    Тут был пир устроен. Много, даров роздал государь от своего имени и от имени царевича.

    С той поры, хотя и не было объявлено всенародно, но все знали, что старший царевич Федор — будущий наследник престола.

    Так велось искони, за редкими исключениями…

    Так неужели же все это был сон?.. Другой перешел дорогу. Тому, другому, — пока ребенку — и блеск, и власть, и величие царское…

    А Федору — долгие годы унизительной, темной жизни… Унижение перед младшим сводным братом. Или — муки заточения, быстрая, насильственная смерть… Смерть, когда жизнь так манит… Когда он и не успел еще пожить… Насладиться этой неведомой, но, наверное, прекрасной заманчивой жизнью…

    Порою, в минуты страданий от внутренних недугов, разрушающих хрупкое тело юноши, Федор помышлял уйти от мира, укрыться в какой-нибудь тихой обители и там, дальше от людей, ближе к Богу — замаливать свои и чужие грехи, ждать смерти, которая будет уж тем хороша, что избавит от нестерпимых, продолжительных мучений…

    Но, проходила черная полоса, царевичу становилось лучше, и благодаря помощи врачей, и при содействии собственных молодых сил. Тогда снова в нем просыпалась жгучая жажда жизни, удовольствий, даже — греха… Всего, всего, только бы не умереть, не изведав этой земной радости…

    Нерешительный от природы, ослабленный болезнью, живущий различными порывами, которые сменялись причудливой чередой, Федор оставался всегда чутким и чистым по душе. В нем глохли телесные силы, но ум работал сильно, и чувство справедливости, свойственное людям, лишенным сильных страстей, преобладало почти надо всеми другими инстинктами.

    Меж тем (фантазиями романовских фальсификаторов и их верных последователей дипломированных горе-историков – Л.С.) в покоях Евдокии, а не (курфюрстины, жившей в Бранденбурге – Л.С.) Софьи шло совещание: тон задавал князь Василий Голицын, царевич Феодор глядел ему в рот. Евдокия, а не Софья (курфюрстина, живя в Бранденбурге – Л.С.) сопровождала каждое его предложение энергичным взмахом руки — дирижерским.

    — Царь не жилец. Не сегодня-завтра Господь призовет его к себе, яко праведника. После сороковин настанет черед Нарышкиных. В первую голову надобно порешить с Артамоном: сослать его подалее. Затем с остальными. По одному, без шуму.

    — А царицу (фантазиями романовских фальсификаторов и их верных последователей дипломированных горе-историков – Л.С.) с царенком и девками? — спросил Феодор.

    — Сие дело тонкое, тут надобна политика. До времени (фантазиями романовских фальсификаторов и их верных последователей, дипломированных горе-историков – Л.С.) пусть вдовствует, патриарху надлежит уговорить ее принять монашеский чин. Исподволь, без торопкости, участливо. У вас должны быть чистые руки. А может, взбунтовать стрельцов, пустить слушок, над коим следует подумать, дабы они взъярились…

    — Ох, славно! — (фантазиями романовских фальсификаторов и их верных последователей дипломированных горе-историков – Л.С.) восхитилась Евдокия а не (курфюрстина, живя в Бранденбурге – Л.С.) Софья.

    — А стрелецкий бунт, ровно пожар: не разбирает, что пожирает. Может пожрать и царицу, и ее детей, и остальных Нарышкиных, всех супротивников Милославских. Лишь бы был слушок…

    — Так оно, так, (фантазиями романовских фальсификаторов и их верных последователей дипломированных горе-историков – Л.С.) князинька! Великий мудрец! — царевна Евдокия, а не (курфюрстина, живя в Бранденбурге – Л.С.) Софья сияла. — Елей ты мне в душу пролил, век за тебя буду Бога молить. Вот, внимайте, что мудрый человек речет.

    Феодор подавленно молчал, не в силах охватить умом сказанное князем. И то сказать — ума (фантазиями романовских фальсификаторов и их верных последователей дипломированных горе-историков – Л.С.) было маловато, у наследника.
Наконец наследник (фантазиями романовских фальсификаторов и их верных последователей дипломированных горе-историков – Л.С.) промямлил:

    — Князь Василий, будь мне ближний боярин, собинный друг. Стану с тобой (фантазиями романовских фальсификаторов и их верных последователей дипломированных горе-историков – Л.С.) совет держать. И без твоего совету ничего указывать не буду.

    — Спаси тя Христос, молодой государь, — (фантазиями романовских фальсификаторов и их верных последователей дипломированных горе-историков – Л.С.) ответствовал князь, заставив остальных невольно улыбнуться. Феодора (фантазиями романовских фальсификаторов и их верных последователей дипломированных горе-историков – Л.С.) впервые назвали государем, титулом, который ждал его впереди. И сам наследник невольно приосанился. А князь (фантазиями романовских фальсификаторов и их верных последователей дипломированных горе-историков – Л.С.) продолжал: — Перед Господом и его святыми угодниками (фантазиями романовских фальсификаторов и их верных последователей дипломированных горе-историков – Л.С.) клянусь служить тебе верою и правдой, не жалеть ничего — ни сил, ни способностей, дабы правил ты достойно, по заветам отчичей и дедичей. И был бы (фантазиями романовских фальсификаторов и их верных последователей дипломированных горе-историков – Л.С.) столь же праведен и богомолен, как батюшка твой, царь Алексей Михайлович…

    Он (фантазиями романовских фальсификаторов и их верных последователей дипломированных горе-историков – Л.С.) на мгновенье запнулся, едва не вымолвив «царствие ему небесное», но, похоже, остальные поняли. И промолчали.

    — А что, в самом деле, (фантазиями романовских фальсификаторов и их верных последователей дипломированных горе-историков – Л.С.) как там батюшка царь? — всполошилась вдруг (курфюрстина, живя в Бранденбурге – Л.С.) Софья. — Не пойти ли нам проведать?

    — Без зову не ходи, — (фантазиями романовских фальсификаторов и их верных последователей дипломированных горе-историков – Л.С.) посоветовал князь. — Ежели что, пошлют за вами. Вопль великий поднимется, услышим.

    Но Евдокия, а не Софья (курфюрстина, живя в Бранденбурге – Л.С.) вдруг (фантазиями романовских фальсификаторов и их верных последователей дипломированных горе-историков – Л.С.) взъерепенилась:

    — Неужто мы (фантазиями романовских фальсификаторов и их верных последователей дипломированных горе-историков – Л.С.) недостойны принять последний вздох батюшки, а допрежь того получить его благословение. Мы, его дети. Услышать его слово, быть при соборовании, а может; при облечении в схиму.

    — Достойны, достойны, — (фантазиями романовских фальсификаторов и их верных последователей дипломированных горе-историков – Л.С.) успокоил ее князь, — но надобно прежде держать совет с доктором Гаденом. Патриарх должен свершать последние церемонии, соборование и схиму. Толпы, при сем не должно быть. Ведь и остальные твои сестры, царевна, (фантазиями романовских фальсификаторов и их верных последователей дипломированных горе-историков – Л.С.) захотят проститься с батюшкой, равно и его сестры. Не ускорит ли столь многолюдное прощание кончину? Подумайте сами.

    — Так как же быть? — Евдокия, а вовсе не (курпринцесса, живя в Бранденбурге – Л.С.) Софья (фантазиями романовских фальсификаторов и их верных последователей дипломированных горе-историков – Л.С.) была обескуражена.

    — А вот мы (фантазиями романовских фальсификаторов и их верных последователей дипломированных горе-историков – Л.С.) спросим совета у доктора.
Вызванный доктор Гаден развел руками.

    — Государь плох, — сказал он откровенно. — Он долго не протянет, как это ни прискорбно. Я испробовал все средства, они на короткое время задержали течение болезни. Мои коллеги придерживаются точно такого же мнения. Сейчас великий государь впал в забытье и, беспокоить его не надо. При нем безотлучно царица и мой помощник. А вскоре заступлю я сам. Надо думать, что он выйдет из состояния забытья через час-другой. Вот тогда можно будет предстать перед ним и попрощаться. Патриарх Иоаким (фантазиями романовских фальсификаторов и их верных последователей дипломированных горе-историков – Л.С.) призван и дожидается своей очереди в соседнем покое.

    Доктор говорил четко, с полным сознанием ответственности момента. Он словно бы расставил все по своим местам.

    — Погодим, — (фантазиями романовских фальсификаторов и их верных последователей дипломированных горе-историков – Л.С.) вздохнула Евдокия, а вовсе не (курфюрстина, живя в Бранденбурге – Л.С.) Софья.

    — Погодим, — откликнулся как эхо царевич Феодор.

    Поэтому и сейчас, слушая речи окружающих, он отдавал должное доводам каждого из говорящих, сам переживал немало, но в то же время, словно со стороны, глядел на себя и на свои чувства и не знал, что предпринять, на что ему решиться?
Преступного, конечно, ничего не мог бы сделать царевич. Но тут снова возник для него вопрос: все ли преступно, что люди заклеймили этим именем? И не является ли порою преступление тем же подвигом, если оно совершено на гибель своей души, но для спасения ближних?..

    Вот, именно теперь и надо подумать об этом. Надо решить. Губя свою душу, не спасает ли он весь род матери своей и, всех сестер? Не спасает ли землю от междуусобья? Если будет объявлен царем он, старший сын, тогда скорее всего кончина отца пройдет без особой смуты, хотя Матвеев и его сторонники любимы народом и имеют много приверженцев.
7
    Все понимал Федор. Но ясное представление о многом и не дает ему решимости остановиться на чем-нибудь одном, проявить свою волю и сказать: «Я хочу именно этого, хотя бы оно было и не совсем правильно»…
И долго сидит в молчаливом раздумье царевич.

    А кругом в тревоге сидят молодые и старые, бородатые бояре, сидят сестра и лукавая старуха Хитрово, «составщица дворовая», испытанная заговорщица, стоят стрельцы — и все ждут: как решит, что скажет этот бледный, болезненный, робкий юноша, почти мальчик?..

    Без него, без этого знамени им нельзя выступить, как бы ни велика была земская и стрельцовская сила, стоящая за их спиной.

    Только именем Федора и во имя Федора может быть совершен желанный переворот, который принесет царевичу внешний блеск власти, а им — подлинную силу ее…
Все видят тяжелое состояние души царевича. Но каждый толкует его по-своему и боится первый слово сказать, чтобы этим неудачным, быть может, словом не испортить всего дела, кинув подозрение или чрезмерный страх в робкую душу слабого юноши.

    Чувствуя на себе все эти лихорадочно, трепетно горящие глаза, полные немого ожидания и вопроса, Федор окончательно смутился. Краска кинулась ему в лицо. Из бледного оно стало багровым, а на глазах показались даже две слезинки.

    Закусив губу, он вдруг обратился к Ивану Языкову, молодому, красивому боярину незнатного рода, который успел выдвинуться в качестве судьи Дворцового приказа и особенно нравился Федору своей честной прямотой, соединенной с такой мягкостью, что самые резкие укоризны не обижали людей, когда их произносил Языков.

    — Ну, ты, Ваня… Што ты бы сказал?.. Ишь, молчишь все. Видишь, дело какое… Вот и скажи, как тут быть?.. По-твоему как?..

    — А, что же я скажу?.. По-моему-то выйдет одно, а по-твоему — иное. Вон, люди похитрей меня толковали. И дело им видно больше, чем мне. А ты же ни на то, ни на другое не пристал, царевич. Ишь, душа больно робеет у тебя, когда надо повершить што-либонь… Какие же советы мои и к чему?.. А, вот, одно скажу: зовет родитель-государь. Идти надо. Воля его отцовская и царская. Это — первое. В другое: с опаской идти надо. Правда, сам ты зла не мыслишь… А все быть может… Береженого, сказывают, и Бог бережет. А в третье, — вон, поди, и в голову тебе не западет николи какое супротивство родителю оказать, али бо ему поруху какую, здравию ево, али части учинить… Стало — и греха тут нету, коли сын к родителю заявился да обое они толковать о чем станут. А придете вы обое на то, на што буде воля Божия. Вот дума какая моя. И тем оно добро, што тебе, государь, в сей час и повершать ничево не надобно. Што буде, то буде, волею Господней, не нашим людским хотением…

    Слушая искреннюю речь Языкова, все просветлели. У Федора тоже прояснилось лицо, и он закивал утвердительно головой.

    — Так, так, Иванушко… По всяк час ты прав… Уж и умен же ты…

    — Дураком николи не звали, а и больно в умных не слыву. Так, што на уме, то и на языке у меня, как у пьяного, — шуткой ответил Языков.

    Гул одобрений был ему наградой со стороны всех сидящих в покое.

    — Вестимо, царевич, как не пойти, коли родитель позвал, — авторитетно заговорил молчавший до сих пор дядька Федора, осторожный и болезненно честолюбивый боярин Федор Куракин.

    — Уж тут дело чистое, — громко, решительно заговорил опять Петр Толстой, видя, что все улаживается. — Проводим к государю царевича. Их царская воля. На чем их милости решат, на том и мы пристанем… Наше дело холопское, не так ли, бояре, и вы, люди ратные?..

    Говорит, а сам переглядывается со всеми. И без слов эти немые взгляды досказали все, чего не высказал Толстой.

    — Вестимо: их царская воля. Мы — рабы…

    — Как они, государи?.. А надоть же и потолковать родителю с сыном со старшим!

    — Господня воля во всех делах людских, а в царственном коловороте наипаче, — подтвердил и протопоп Василий.

    — Иди со Господом, дитятко мое… Да хранит тебя Спас Милостивый, — осеняя питомца крестом, сказала боярыня Хитрово.

    Евдокия, вставшая вместе с другими, отдала поясной поклон брату:

    — В добрый час, братец, желанный мой… Уж и так бы я пошла с вами, да боюся забранит батюшка, што не в свои дела мешаюсь… Небось, как постригать меня велит мачеха, то мое дело буде… А тута…

    — Ну, буде, Авдотьюшка… Не печаль царевича, — вмешалась Хитрово. — Видишь? идет он к царю… Нешто же допустит брат сестер постригать без воли ихней?.. Все обладится, верь ты мне…

    И обе женщины остались одни в покое, откуда с говором вышли за царевичем все, кто был на совещанье.