Туман. Повесть о любимом выжлеце. Часть третья

                Знакомство с врагом

       Недалеко от хутора, где содержался наш гончак, проживал местный лесник с семьёй: женой и двумя сыновьями. Старший сын был лет на пять или шесть младше меня: – взрослый уже детина. Младший был совсем ещё пацан, школьник, лет восьми на то время, когда я узнал их. Фамилия их была Марцевичи.
       Очно-визуально с первым из их семейства я познакомился с «главой» – самим лесником. Однажды, как это часто бывало, майским днём, ближе к вечеру, подъезжаю я на велосипеде к нашему хутору. Уже собираюсь притормаживать перед поворотом на съезд к дому, что стоял за яблоневым садом метрах в шестидесяти от шоссе, для чего обгоняю идущего попутно незнакомого мужика лет пятидесяти, как тот окликает меня, предлагая остановиться – поговорить. Я притормаживаю, слезаю с "велика".
Не представляясь, тот заводит разговор о том, что сам де является лесником и сразу, без всяких там экивоков и обиняков, начинает угрожать, что застрелит нашу собаку, если она по ночам будет шататься по хуторам без присмотра, потому что одна она не столько гоняет зверя, сколько “бадзяецца па дварах у пошуках спажывы ды топча грады на гародах, марнуя людскую працу”* (шатается по дворам в поисках добычи и топчет грядки на огородах, обесценивая людской труд”, - бел.),  и что если впредь подобное повторится, он застрелит её.
       Я молча выслушал и ничего не ответил ему: что называется – «схавал всырую». Просто застал он меня врасплох, - бывает... Следовало же решительно и жёстко огрызнуться тогда же, вроде: «Попробуй только! У нас тоже ружья имеются, и если собака погибнет, то ещё неизвестно, кого черви сожрут раньше – тебя, урода, или собаку...» Такие как он «твари по жизни» одну лишь силу и решительность поступков уважают. Или - боятся... Я же, «интеллигент в маминой кофте», предпочёл не обострять отношений, а запретить отцу выпускать Тумана ночами. Настроение, видите ли, было у меня в ту минуту мирное – "прекраснодушное"…
       О состоявшемся разговоре предупредил отца. Это была лично его недалёкая – тупая «метода нагонки»: - выпустить на ночь гончую из вольера, а самому с лёгким сердцем пойти спать, будучи при этом почему-то уверенным, что выжлец сам, без «вожака»-хозяина, тут же, «никуда не сворачивая», отправится в лес и будет один всю ночь гонять неизвестно кого неизвестно кому...
       Но для истинного пояснения возникшего между нами конфликта скажу, что не потоптанные в огороде грядки были подлинной и основной причиной грозного недовольства лесника нашей собакой. Грядки те были лишь внешним предлогом. Истинной же причиной его крайне враждебного отношения к нам и нашей собаке было внезапное появление двух пришлых охотников на территории его давнего - кондового - «обхода», прежде частенько использовавшейся его старшим сыном для нелегальной, то есть браконьерской, охоты в компании местных охотников, давно “повязанных” с лесником – этим «блюстителем животного и растительного мира» на вверенной ему территории – их общими, долгое время остававшимися бесконтрольными и, разумеется, неблаговидными делишками.
       С тех пор как отец, женившись во второй раз, решил "перед пенсией" обосноваться в родительском доме супруги: – то есть в деревне, на хуторе, в семи- восьми километрах от города, – то с целью всестороннего развития этой идеи решил он попутно завести и щенка породистой русской гончей, чтобы, как только тот подрастёт, было с кем добычливее и не в пример интереснее охотиться. При этом
одним "выстрелом" убивалось сразу несколько "зайцев". Во-первых, отпадала необходимость всякий раз "садиться кому-то из друзей на хвост", чтобы попасть на охоту: личного автомобиля у нас с отцом не было. Во-вторых, более-менее адекватно утолялось ностальгическое желание "вернуться в молодость", когда он сам был молод и практически постоянно держал у себя русских гончих, с коими и охотился чуть ли не все дни напролёт (в послевоенные годы - вплоть до конца 60-х, наверное, - зверья повсюду было столько, что никаких ограничений на охоту не существовало. Охотником мог быть всякий, имевший ружьё и желание охотиться. Не было ограничений ни по срокам, ни по территории: когда и куда захотел, тогда и туда пошёл: нужно было только метров за двести-триста отойти от крайнего дома городской застройки либо от "людских огородов", что сплошь и рядом возделывались "окраинными жителями" в те "былинные" уже, достославные, времена... В-третьих, наличие и содержание породисгой гончей; а лучше - "смычка" (двух и более) - давало нам с батей ещё одну весьма приятную возможность охотиться не только в своих «приписных» угодьях, как делали мы до этого, но и ещё в одних – на выбор владельца собаки, – в пределах, правда, административного района. Нам же никуда далеко ездить и не требовалось. Довольно было только получить легальное право охоты в соседние с "приписными" охотничьи угодья, на территории которых, по воле рока, располагался и «бабин хутор», и «наш лес», и хутор лесника.
       Когда же мы вдвоём, с гончими, в сезон охоты на пушного зверя стали еженедельно,  по выходным, начинать охоту «от порога» и весь день охотиться, главным образом, в «нашем» лесу, из-за близости города зверя всегда хватало, то невольно и незаметно для себя – не думая о том и ни о чём зловредном не помышляя, – невольно вытеснили из нашего леса всех до единого местных охотников. Вместе с ними "ушёл" оттуда и сын лесника, который, возможно, после нашего появления в угодьях и вовсе перестал ходить на охоту: то ли сам испугался «разоблачения», то ли отец-лесник ему запретил. Вот откуда в действительности «росли ноги» лесниковой обиды и ненависти к нам и нашим собакам, и прежде всего, – к Туману.
       В другой раз я встретился с ними обоими – отцом и сыном – в нашем лесу на второй день католического Рождества – 25 декабря 1992 года. По случаю праздника, отец предпочёл «разговляться». Я же, посидев, для приличия, с ним и новыми свояками недолгое время, заскучав, решил пойти в лес: прогуляться самому и, заодно, выгулять Тумана.
       Погодка выдалась  замечательная, но – «не охотничья». Из утренней дымки, остававшейся с утра над лесом, с востока, разом с подымавшимся на небе солнцем стал разгораться чудесный, слабо-морозливый день: – тихий, безветренный, весь исполненный истинно рождественского очарования. Я взял выжлеца на поводок, и мы ушли в лес.
       На какой-либо гон зверя я совершенно не рассчитывал. Во-первых, было уже часов одиннадцать. Утренний след зверя давно простыл. Во-вторых, на земле, на ветвях деревьев, повсюду, лежал свежий пушистый снег, выпавший ночью или уже под утро. На языке охотника такая погода называлась «мёртвой порошей», – это когда все прежние следы основательно укрыты снегом, и повсюду: в лесу и в поле, – нет ни следочка, ни "шепоточка". Даже птиц в такую погоду бывает не видно и не слышно. Невольно создаётся впечатление, будто вся Природа, подражая Человеку, торжественно-тихо отмечает Рождество Бого-Человека. И такая дивная «Вселенская тишь» стоит вокруг, что хочется лишь брести, куда глаза глядят, по укромной лесной дорожке: взирать на божью благодать и красоту мира вокруг, вслушиваясь в зачарованную тишь, и глубоко, сладостно, дышать...
       Даже выжлец, спущенный со сворки, видя повсюду нетронутое покрывало снежного пуха и прекрасно понимая всю бессмысленность глубокого поиска, далеко от меня не отходил: – рыскал, по привычке, рядом и был всё время «на глазу». А когда минут через двадцать нашей прогулки и метрах в семидесяти от края леса из высокого «сивака», аркадно придавленного снегом, как из снеговой пещеры, метров за пять перед нами вывалился "заспанный" русак, мы с Туманом, находившимся в ту секунду «у ноги», просто рты разинули, оторопев от неожиданной зрелищности того, как снежный вихрь невесомым дымом взетнулся из-под мощно оттолкнувшихся от земли заячьих лап... И в следующее мгновение так же разом пришли в себя.
       Туман на весь лес «возопил» по-зрячему и ринулся вдогон. Я же остался на месте: слушать гон, привычно поглядывая на часы: засекая время "перемолчек", "сколов", "чистого гона".
       Ружья, слава Богу, с собой не было, поскольку в местных угодьях мы ещё не охотились. И как только с голосом ринулся вслед за зайцем Туман, не прошло и пяти минут, как я вижу: метрах в тридцати от меня, - по той же глухой дорожке, по которой только что прошли мы с собакой, - в парУ-инее, пОдбегом, приближаются ко мне два мужика. Подбежали, запыхавшись, и вместо: «Здравствуйте! Са святам (с праздником)!..», – слышу неожиданное, вьедливо-дерзкое: “Что, охотимся?!.”, – это старший, в тёмной заношенной телогрейке и с одностволкой на плече. – А где ружьё дел – спрятал?!.».
       Я скорее догадываюсь, чем реально узнаю: так это же местный лесник (семь месяцев прошло со дня нашей первой с ним встречи, - и тогда было лето). А рядом, – его сын:  и хотел бы, да не спутаешь, – та же "заточка лица". Вот его-то - вспоминаю - я встречал раньше: по охоте. «Прятался» за спинами местных охотников, когда мы с отцом «транзитом» проходили местные угодья, по утрам направляясь к нашим «приписным», а вечером, – возвращаясь обратно. Лично по себе я прекрасно знал, "как" это происходит, и что при этом чувствуется: сам когда-то лет семь был таким же невольным браконьером, охотясь без билета, разрешения на оружие и сезонной путёвки в охотничьи угодья, покамест не был принят в члены БООР и не получил долгожданный охотничий билет. Батя как-то рассказывал мне, что в пору Союза Советских Социалистических Республик получить охотничий билет было гораздо труднее, чем «в партию вступить». Поэтому так, как сейчас: – наигранно-смело и дерзко-весело стоя вблизи своего отца, облечённого какой-никакой государственной властью, – он в те дни наших кратких случайных встреч так на меня не смотрел, а всё больше "прятал взгляд" отводя глаза в сторону или в землю…
       «Да нет, – отвечаю леснику, – я не охочусь. Просто решил прогуляться по лесу, заодно и собаку прогулять, а то засиделась в вольере. Да вот неожиданно зайца вспугнули; – погнала… Вон гоняет на том краю леса, слышите?..». Они, разумеется, всё прекрасно слышали. Затем и прибежали. А тут, явно разочарованные тем, что «не поймали браконьера», буркнув себе под нос что-то невнятное,  прошли по дорожке мимо меня и дальше: – туда, куда перед тем умчал за подбуженным заяцем мой выжлец: –  к близкому выходу из леса.

                Жуткая встреча
    
       Стремясь сохранить временную и событийную историю недолгой жизни моего любимого – единственного и неповторимого в своём роде – выжлеца, опишу-ка, пожалуй, ещё один забавный случай, свидетелем которого, по счастью, я оказался.
       В тот день мы с Туманом пошли в наши приписные угодья – километра за три с половиной от хутора. День был морозный, без снега. Земля - твёрдая – в камень. По времени  было уже поздновато для подъёма отжировавшего зайца, да набродившей за ночь лисицы: – часов девять утра. Разве что случайно напоровшись или подбудив зверя шумовым поиском.
       Но мы шли "тихо". Вот подошли до «крайнего» – в на удачу выбранном маршруте – лесного острова. За ним по прямой, на все видимые глазу немалые километры, лежали только поля, луга, дальние деревеньки; там-сям – хутора, а меж ними – дороги, канавы вдоль дорог, одинокие кусты да сплошные кустарники, растущие по сторонам тех просёлков, словом: обыкновенный пейзаж белорусской равнины или, по местному, – «далинЫ».
       Не думая идти дальше, я решил повернуть влево – в сам лесной остров, что уже с километр тянулся слева от нашего маршрута. А зайдя в него до условной середины, – повернуть назад и попутными лесными дорогами пойти обратно.
       И вот – повернули. Туман рыскает на виду, далеко не уходит. Сказывается старая фобия – страх потерять хозяина, поскольку в этом дальнем лесу я очень давно с ним не был. Года полтора - точно. Даже прежде хорошо видимая протоптанными колеями  дорожка, по которой иду, заросла муравой настолько, что я больше ступнями угадываю её, чем слежу взглядом. Всё больше наблюдаю за Туманом: – за его поиском.
       Вот он сунулся, наконец, в лес и скрылся за большим кустом можжевельника. Вдруг вижу: мчит мой отважный выжлец обратно, трусливо поджав хвост и, чем-то крайне встревоженный, озираясь назад. Что за чёрт! Никогда с ним такого не бывало!.. И тут вижу: следом за гончей, – да без звука, без «хрюка», словно всё происходит в немом кино, - вздыбив шерсть на загривке, – прёт молодой секач: по весу и росту, на вскидку, – трёхлеток. И ведь не громадина вовсе: – не «с три центнера» весом, а молодой подсвинАк: – явный ровесник Тумана. Да и весом всего с центнер, не более. Сам, правда, весь гладкий, "сбитый", ладный такой, – хоть на картину!.. И щетина так ровно-густо торчит на загривке, будто вот-вот – «от парикмахера». Да и клычки под тёмным лычом остренькие такие – «новенькие совсем» – белеют… – Гляди - не попадись!..
       Выпер «вяпрук» непрошенного гостя из своей вотчины, победно – для пущей острастки – «рюхнул» вслед и тут же повернул обратно: – даже меня рядом не заметив. А ведь я был в каких-нибудь десяти шагах от него…
       Всё произошло настолько быстро, мгновенно, что я и сам не только не успел ружьё с плеча сдёрнуть, но даже испугаться «позабыл». Успел лишь «про себя» усмехнуться, впервые увидав гончака настолько струсившим и испуганным на его не первом, а третьем, по счёту, «поле».
       Таким образом выяснилось, что мой храбрый выжлец, ни разу не боявшийся ни лосей-одинцов, ни целых семей взрослых лосей с бдительно охраняемыми родителями «телятами»-сеголетками, так ужасно струхнул перед секачом-ровесником, да ещё и на глазах у хозяина. Эта его реакция на встречу с кабаном показалось мне тогда, почему-то,  необычайно забавной. Но, поразмыслив дорогой, понял я, что охотничьи собаки – наши преданные четвероногие друзья и помощники в древнейшем исконном занятии – промысле дикого зверя, за тысячелетия жизни среди людей, рядом с ними и сами, в конце концов, настолько «изнежились» и «цивилизовались», что стали очень похожи на «своих старших товарищей»: более развитыми интеллектуально, но и куда более слабыми нутром, нежели дикие звери. Занимательнее всего в этой «жуткой встрече» с кабаном было видеть, до чего смешно-похоже на наши, людские, эмоции отражаются переживания страха, ужаса в поведении наших питомцев.
       Честно признаюсь, на месте Тумана я вдруг увидел себя в подобной ситуации.  Однако, смертельно напуганный встречей с грозным и опасным зверем, так нежданно-негаданно бросившимся на него из-под ёлки или разросшегося куста можжевельника, друг мой не сразу осмелился снова уйти в полаз. Метров сто пятьдесят-двести моего пешего хода не отходил он от меня, виновато рыся сзади со всё ещё поджатым хвостом. Было ясно, что никак не получается у него скоро «отойти»: «выкинуть из головы» только что пережитый ужас... Но прошло минут пять-десять, как, реагируя на мои настойчивые призывы идти в полаз, «искать», – Туман всё-таки перебарывает себя, свой страх и, повинуясь врождённой преданности и, наверное, благоприобретённой любви к другу-хозяину, уходит в лес...
   
           Как легко бывало нам вдвоём читать на снегу заячьи «иероглифы»
      
       Весьма памятен остался мне и такой замечательный, на охоте, случай.
       Как-то в конце декабря, взяв обеих собак, мы с отцом вышли на охоту. И хоть погода была «не охотничья»: неглубокий, с неделю как выпавший снег после короткой оттепели  ночью прихватило морозцем. Под ногами хрустело так, что как ни таись, как осторожненько ни ступай, любому дикому зверю наши шаги были слышны «за километр». «Громкая» или «гремящая» тропа – так, по аналогии с тропой «пёстрой» или «мёртвой», - можно было бы назвать такую погоду. Ну да не сидеть же выходной день дома!
       И мы пошли. Причём не в ближний – наш – лес, а «в даля»: – к нашим "приписным" угодьям. До начала их – «Юровичского леса» – пройти нужно было, приблизтельно, с километр. Вначале, небольшим островом «нашего»; затем, – полями, прихватывая по пути парочку перелесков, по краям которых, – особенно, если близко была посеяна озимая рожь, – ложились, бывало, на днёвку русаки.
       Красота!.. Лучшее в мире занятие для мужчины!.. Идёшь себе, абсолютно ни о чём не думая, и только наблюдаешь природу вокруг, ожидая, когда собаки подымут где-нибудь зайца либо стронут в густых «кущарах» лису. Вдруг вскинется из-под самых ног матёрый русачина и давай уносить ноги. Хорошо, если рванёт напрямки – краем перелеска. Либо сразу же завернёт в поле... Есть время и отпустить беглеца на положенные сорок-пятьдесят метров, и прицелиться, как следует… Ну а если тут же метнётся в кусты, – пиши: пропало! Это если у тебя нет хорошей гончей собаки. Если же она у тебя есть, то тут уже всё дело в твоём умении: знании местности, звериных переходов, характерных особенностей повадки зверя: его ухода из-под гончей… Ну и тому подобной чепухи, о которой написаны целые книги и которую ты и сам на себе проверяешь каждый сезон охоты, пока не поймёшь одну единственную правильную вещь. Если есть у тебя опытная мастеровитая гончая, да к тому же вязкая, паратая, умная, то нужно только запастись терпением и ждать, стоя на том самом месте, где был поднят зверь: – слегка замаскировавшись, разумеется, если того требует характер местности. Любой зверь под собаками ходит кругами, и поэтому, рано или поздно, непременно проходит вблизи того места, где был поднят с лёжки. Просто «круги» у каждого зверя свои, да и у одного и того же они отличаются диаметром: - в зависимости от времени и характера гона.
       Как правило, сам охотник, не перехватив зверя на первом – «малом» – круге, стремится перехватить на втором, третьем, для чего наугад перебегает в то или иной место, кажущееся ему для этого подходящим. Бывает, что всё получается "на сто процентов". Но чаще – наоборот. То зверь "не туда" и "не там" повернул, то ты сам "не туда" и "не там" стал, а нужно было пройти-пробежать «чуток далее» или – "ближе"… Словом, множество всевозможных нюансов. Этим-то и ценна, и прекрасна охота – это вольное состязание зверя и человека в дикой природе и при более-менее равных шансах на успех с той или с другой стороны за право назвать себя победителем. А то чтобы получалось, если бы всё было предопределено заранее? Запрограммированное убийство – с одной стороны; постоянное надувательство зверем человека – с другой, чего на практике быть не может, поскольку любой человек во сто крат умнее и хитрее, а главное – изобретательнее – любого, даже самого хитрого, умного и опасного зверя, чему пример и неопровержимое доказательство всё развитие человеческой цивилизации с древнейших времён и до современных - наиболее изощрённых способов - убийства животных. Достаточно вспомнить "убийства" с помощью оптических прицелов и тепловизоров; с помощью вышек и дальнобойных карабинов "на приваде". Вот где благородное занятие "охота" превращается в свою крайне нелицеприятную противоположность: "запрограммированное убийство" зверя человеком. В сравнении с этой мерзостью охота с гончими - без использования всяких усовершенствованных штуковин по финальному отъёму жизни "братьев наших меньших", - есть по-прежнему спортивное и вполне себе благородное занятие, перешедшее к современному человеку от предков наследственно-цивилизационным путём. Только таким бы оно и должно сохраняться...
      
       Мы с батей уже подходили к большому «Юровичскому» лесу: метров двести до него оставалось. Вдруг первым подал голос Туман. Шельма через секунду отозвалась. Побудка?!. Добор? И тут собачки разом спарили голоса: залились, как по-зрячему. Зверь явно тронулся с лёжки и пошёл в близкий лес. Вот только что это был за зверь: заяц, лиса, коза, – это ещё предстояло выяснить.
       Минуту-другую спустя, когда ярость и напор гона смолкли, и "на сцену" явились перемолчки, короткие сколы, – стало ясно: заяц. Мы остановились послушать. По всё усиливающимся, приближающимся голосам выжлей чуть правее места подъёма было ясно: зверёк, рванувший в близкий спасительный лес, по врожденному инстинкту повернул на круг и теперь «возвращается» правее от нас. И кто знает: останься мы с отцом стоять на месте, не делая более ни шагу в сторону, вполне возможно, что заяц, не слыша более наших шагов, мог наверняка ещё повернуть на "правильный" «малый» круг и, глядишь, как раз вынырнул бы из леса у нас на виду, пусть даже и далековато по дальности от прицельного успешного выстрела.
       Но, увы, произошло то, что обычно в таких случаях и происходит. Никто из нас и «думкой дотумкать» не успел "дожидаться зайца", стоя на месте. Оба мы привычно поспешили «на перехват», напрочь забыв и про «гремящую» тропу, и про то, что русак всегда идёт впереди даже самой паратой и мастеровитой гончей метров на сто пятьдесят-двести. Забыли мы и про его природой «отточенный» слух, которым он, прежде всего, и руководствуется, уходя от погони.
       Как только услышали, что гон повернул обратно, мы, что было мочи, рванули  вправо. Но оказалось, что зверёк подслушал наши «громоподобные» шаги и принял значительно правее и дальше от нас, уйдя, не перевиденным, в поле. Стало быть: русак ушёл в поля, а значит, – на свой «большой» круг. Можно было останавливаться: «курить бамбук» и думать, что делать дальше.
       Гон стал удаляться, уходя от нас всё далее, и постепенно – совсем затих. Мы с батей сошлись: обсудили случившееся и решили подвигаться туда, куда заяц увёл собак. На то, что они повернут и пригонят его обратно, мы, в общем-то, не шибко надеялись, напрочь позабыв о весенних «подвигах» с оленухой, а затем – и с «утренним русаком» – нашего «главного и ведущего» в этом смычке "солиста". Да и Шельма была в этот раз значительно сильнее и крепче на лапу, нежели в мае месяце.
       Поскольку охотничий опыт и интуиция оказались сильнее досужих рассуждений, Мы привычно разошлись в стороны, чтобы охватить своим присутствием как можно большие пространства, и неторопливо двинулись в путь.
       Я вышел на край леса, почти что воротившись туда, откуда мы перед тем прибежали. Решил постоять: послушать, подождать... Стою минут пять-десять. Вдруг слышу: издалека, из полей, с того самого направления, куда ушли заяц с собаками, как будто доносится гон. И постепенно он становится всё отчётливей, всё слышнее, хотя  горизонт - бел и пуст. А передо мной – метрах в трёхстах – "лежит" посреди поля перелесок, мимо которого, но только с противоположной его стороны, мы с отцом незадолго перед тем, как собаки подняли зайца, проходили. А вокруг того перелеска: – на все четыре стороны и на протяжении всё тех же трёх сотен и более метров, – поля, укрытые снегом. И просматривается всё далеко и чётко, как в чёрно-белом кино. Отец где-то впереди и чуть левее меня, скрытый "чубом" леса с густым кустарниковым подлеском, участком высокого и частого ельника, под  которым почти никогда не бывает снега, и где в прошлые годы частенько ложилось на днёвку большое стадо кабанов: голов численностью с пятьдесят.
       Эта полоса ельника тянулась метров на сто в направлении поля, куда ушёл и теперь возвращался гон. Где-то там, на границе густо посаженных елей и росшего за ними частого можжевельника должен был  находиться отец: также стоять и ждать возвращения гона или меня – на траверз. Беспокоило только то, что у отца с возрастом заметно «подсел» слух, и я переживал, что он своевременно не услышит возвращения гона, тронется с места и снова подшумит зайца.
       И хотя гон всё ещё был далековато за линией горизонта, но благодаря великолепной доносчивости голоса Тумана было ясно: русак возвращается...
       Вот взглянул вдаль и вижу, как из-за линии горизонта выкатилась тёмная точка, вскоре превратившаяся в "тире", и прямиком «дует» к перелеску. Уже по "картинке" происходящего мне ясно: - это заяц. Вот он всё ближе и ближе. Вот уже и недалеко от  ближнего ко мне края перелеска. Я уже прекрасно вижу, что даже на расстоянии это большой, матёрый, русак. А голоса гончих ещё позади него: – за горизонтом.
       И вот на моих глазах, как на живой и белой огромной сцене, разыгрывается никогда не виданное прежде незабываемое представление. Не добежав до ближнего ко мне края перелеска метров пятьдесят-семьдесят, русак резко сбавляет ход и начинает путать след. Пробежит вперёд-назад своим следом метров десять-пятнадцать и – р-раз! – высокий и дальний прыжок в сторону… за ним – другой, третий… Вот вам и «сдвойка» со «смёткой»-«скидкой»!.. – Что за невиданная прелесть!... А прыжки-то у него всё высоченные: никогда бы и не подумал, что заяц может так высоко и так далеко прыгать: - ну чисто твой олень!.. Уши – торчком. Сам весь вытянется в прыжке, поджав к груди передние лапки и оттянув назад и вниз задние... Не ведая, не гадая, так и подумаешь, что дикий козёл решил порезвиться на белом лугу...
       И так заяц делает несколько раз подряд, всё ближе и ближе подвигая строчки следов к краю перелеска, словно хочет сказать: «Всё, амба! – загоняли в конец, черти!.. Выдохся я, и вот здесь, где-нибудь с краю, остановлюсь-ка: дух переведу…». А сам, вместо того, чтобы действительно скрыться в ближних кустах, «крайний» раз делает «смётку» в сторону поля и "задаёт стрекача" по направлению к покинутой им около часу назад лёжке.
       Вот и русак - уже вдалеке и не видно глазу – скрылся в кустах перед лесом, а гончие ещё из-за горизонта не появились... Но вот и они! На фоне блекло-серого неба, по белой "скатерти" снега ползут две тёмные «чёрточки»... По прямому "гонному" следу идут они близко одна от другой, не разбегаясь и никуда не сворачивая, - лишь изредка припадая нюхами к земле, отчётливо-равномерно отдавая голоса в стылое безмолвие укрытого снегом полевого простора. Добежав до перелеска, до старательно набросанных ушастым «профессором» на чистом снегу записей-«иероглифов», Шельма сразу же стала притормаживать: добросовестно-часто совать нос в снег – в сдвоенные, как «подчёркнутые» "двойной жирной чертой" и особо важные строки на письме... И если бы не более опытный и более мастеровитый «папаша» её, идущий на полкорпуса-корпус впереди, – неизвестно, сколько дополнительного времени понадобилось бы ей «вчитываться» в «зашифрованные» зайцем «словеса».
       И совсем другое дело - Туман. Абсолютно другой подход к изучению "китайско-русачиной грамоты". Тот на ходу и правильно оценивает ситуацию, мигом  разгадав заячий «ребус». Пробежав до конца первой «сдвойки» и поняв, что след обрывается, он "не заморачивается" возвращаться: внюхиваться, изучать, как сделала бы без него «дочура», - а тут же подворачивает влево, к перелеску, и, не сбавляя темпа, быстро проходит его краем, слегка даже углубившись вовнутрь, нюхом и глазом «просекая» всю наивную заячью хитрость. Не найдя и намёка на заячий след, выжлец сразу же возвращается на прежний вектор движения и, обнаружив чуть в стороне и далее "гонный" «профессорский» след, прёт по нему дальше, голосом и примером «зовя» за собой пусть и дотошную, но тоже схватывающую всё на лету «дочку». (А дело в том, что как только Туман, обнаружив «сдвойку», стал обходить заячьи «накидоны» слева, Шельма, словно на ходу подхватив мысль «папаши», также стала обходить заячьи "ребусы" с правой – от поля - стороны.)
       И четверти минуты не прошло, как вновь сомкнулись выжли на прямом "гонном" заячьем следу, и «потекли» дальше – туда, где с минуту тому назад скрылся у входа в лес русак.
       Поражённый и восхищённый увиденным, понимая, что заяц теперь, наверняка, пойдет значительно дальше в глубину леса: – на свой «наибольший», возможно, круг, – а на «гремящей» тропе нам его никак не перенять, – я двинул к отцу.
       Подхожу и спрашиваю: видел ли он зайца "на открытой местности" - все его невероятные прыжки-"кульбиты" и "сальто-мортале", как виделось мне со стороны; а следом и наших "собачек": - их ювелирно точную работу по следу… И что же я слышу в ответ: «Нет, ничего не видел... И не слышал ничего...». Пришлось мне подробно, во всех деталях и красках, на какие оказался способен, рассказать ему про то, что произошло у меня на глазах и чего он, из-за частичной возрастной потери слуха, напрочь оказался лишённым.
       Туман с Шельмой, как и предполагалось, ушли вслед за зайцем далеко: – в тамошний большой лес, – и снова сникли со слуха. Мы с батей решили не дожидаться их, оставаясь на месте, а идти дальше, – в направлении хутора; на сей раз – «самотопом»* (способ охоты на зайца-русака с подхода, без гончих; как правило, применяется на открытой местности).
       Неспешно пошли мы лежащими на пути полями, лугами, хуторскими-дачными огородами-садами, здраво рассудив, что выжлей дожидаться не стоит: набегавшись за зайцем, они так или иначе потеряют его либо, "сбив лапы", сами бросят след и придут к нам, если успеют, конечно же, догнать на пути. А нет, – так сами придут домой: места эти им сызмальства были хорошо знакомы.
      
       Помню, ещё в сумерках, – и так день прошёл без солнца; когда же оно, скрытое облаками, стало скатываться за горизонт, то на короткое время, словно извиняясь перед прощанием с миром, выглянуло из-под нависавшей над ним дымчато-сизой тучи и озарило мир удивительным золотисто-шафрановым светом, на краю нашего леса «из-под меня» выпорхнул с земли рябчик и, чуток отлетев вглубь леса, сел на изогнутый сук «плакучей» берёзы. Сел, видимо, оглядеться: что за неожиданный шум возник вдруг там, где всегда прежде в предзакатное время было вокруг тихо. И так хорошо, так отчётливо был виден мне его тёмный силует на золотисто-огненной полоске предзакатного неба, что я, не отдавая себе отчёта – «чисто механически» – быстро вскинул ружьё, накоротке прицелился и пальнул в рябка «заячьей» крупной дробью: – «единичкой». Стрелял я, право-слово, ничуть не надеясь, что попаду: столь крупной дробью по такой маленькой боровой птице, как правило, никто, рассудительный, не стреляет... Ну явно же сдуру пальнул!.. Верно, соскучился по «настоящей охоте» за столь «долгий» (богатый на впечатления) и, по-охотничьи, памятный день. Однако, как это часто бывает: «закон подлости» никогда "не дремлет" и никем, до настоящего времени, не отменён... Я попал. Рябчик камнем упал в снег, даже не трепыхнувшись ни разу. Я подошёл, поднял его. Маленькая серенько-пёстрая и, по-своему, очень даже красивая птичка с пышным сизым хохолком наверху головы: – она целиком уместилась на моей ладони. Была она ещё мягкая, тёплая, с алым мазком крови посреди маленькой аккуратной головки… «Неведомо зачем убитая живая душа… всего одной дробиной, которая могла бы и пролететь мимо… Как глупо, господи!..» – и в то же время: «Как интересно! Ведь я никогда не видел рябчика так близко, не рассматривал так подробно… Слишком они пугливы и осторожны всегда…».
       На мой выстрел, как из-под земли, возник с бодрым видом Туман, словно спрашивая: «А? Что такое? Почему стреляли?!.». А вслед за ним, – и только что не «ползущая на брюхе», и вся, вконец, изнемогающая, - появилась и Шельма. «Ну что, уходил-таки дочуру, «старый»? А ещё «отцом» называешься!..», – то ли мысленно, то ли вслух пожурил я своего лучшего наперсника любимого в "этой жизни" занятия. Затем погладил-потрепал по головам и за ушами обоих старательных наших помощников, втуне прося у обоих прощения за вольное или невольное наше «предательство» (что ушли мы с отцом с «тропы», не дождавшись их), и, повернувшись лицом к дому, скомандовал: «Всё! Домой! Место!».
       Сразу развернувшись и не требуя повторения, умные и правильно воспитанные собачки тут же напрямки потрусили к недалёкому уже хутору. Когда же мы с отцом, минут через семь, подошли к дому, обе мирно лежали на траве, отдыхая и поджидая нас у закрытого вольера.
       Далее последовали для них сытный и обильный ужин из нарубленной мороженной свинины; крепкий, восстанавливающий силы сон в собственной конуре на душистой,  сухой и мягкой соломе, пахнущей ушедшими летом и ранней осенью...
       А рябчика того, – не пропадать же добру, – я не поленился в тот же вечер ощипать, осмолить над газовой плитой и сварить в малой кастрюльке: подать, без гарнира, к ужину. Признаюсь, то было изысканно-нежное на вкус белое мясо: боровая дичь, как-никак. Вспомнился даже герой «Козодоев» в исполнении Андрея Миронова: «Федя, дичь!..». Там на большом ресторанном блюде, кажется, красовался именно рябчик. Помните? – с хохолком!.. И хоть я в тот раз впервые пробовал эту боровую «диковинку» наших лесов, – больше пробовать мне уже ничего подобного не доводилось... А если честно, как на духу признаюсь: лучше бы на душе у меня было бы, наверняка, куда как лучше, если бы не попал я в него тогда... и остался бы бедолага жив: - сидел бы поутру на своём излюбленном суку, насвистывал бы пробуждающемуся лесу давно знакомую нему песенку…

                Уход

       В начале июля того рокового года приехал к нам в гости мой младший брат, живший далеко от нас с батей – в России. Радость встречи «усугублялась» тем, что до того приезда у него года три или четыре не получалось взять отпуск летом и приехать к нам на побывку. Словом, он по нам, а мы – по нему, к тому времени, изрядно соскучились. И по такому случаю встреча наша оказалась довольно-таки яркой, запоминающейся.
       Взяв с отцом по неделе отпуска «за свой счёт», мы втроём загуляли «по полной». Дней через пять этой не прекращавшейся гульбы я «вспомнил», наконец, о собачках: где-то, бедные, застоялись в вольере… надо бы съездить к ним, проведать, сводить в лес… Но сразу же, как только подумал об этом, не съездил. Когда же через день-два мы втроём, довольные и счастливые, появились на хуторе, тут же выяснилось, что Тумана в вольере нету. Шельма была, а Тумана – не было...
       Бабка – тёща отца: 88-летняя старушка на тот момент, – рассказала нам, что только вчера днём, когда она хотела покормить собак и открыла дверцу вольера, чтобы поставить внутрь чугунный горшок с кашей, для чего  наклонилась, Туман тут же, не обращая на горшок с едой ноль внимания, легко перемахнул через старушку и ушёл в лес. А Шельма, видимо, не решилась проделать тот же «фокус», - осталась... 
       Мне бы, услыхав такое, тотчас же взять рожок, поводок и ринуться в лес: искать, трубить, звать голосом, пока не услыхал бы он меня и не прибежал, радостно вертя хвостом, прядая на грудь, и ласкаясь… Да только «в лом» показалось мне вдруг «всё бросить» и идти на поиски выжлеца, соскучившегося по лесу, по воле… И я предпочёл остаться с младшим братом, с отцом, посчитав, что ничего страшного не произошло, что он вдоволь  набегается и вернётся домой, как это и прежде не раз бывало... И продолжил бражничать...
       Туман же так и не вернулся. Ни на следующий день, ни на третий… Когда прошло дня четыре или пять со дня его исчезновения, то, вычурно-образно выражаясь, «осколок ледяного стекла пронзил моё сердце»… Я вдруг понял, осознал, что случилось НЕПОПРАВИМОЕ. Мой лучший друг пропал. И, судя по всему,  пропал насовсем. То ли под машину угодил, то ли под поезд... А может, ушёл за собачьей «свадьбой», и его кто-то из неведомых мне охотников, понимающий в русских гончих, прикрыл у себя в сарае…
       Я кинулся в лес… и дальше… – туда, сюда… Но было поздно. Тумана нигде не было… Только пустой и глухой - абсолютно «чужой» для меня в этот раз лес недвижно стоял вокруг, то ли враждебно, то ли холодно-равнодушно взирая на меня растерянного, тоскуюшего, не знающего, куда идти и где искать своего единственного и неповторимого друга-помощника - любимого выжлеца.
       А когда прошло, может быть, две или три недели, и уже уехал домой мой младший брат, отец открыл мне то, что до времени скрывал. Оказалось, он узнал о судьбе Тумана на пятый или шестой день после того злосчастного дня, когда «бабе» вздумалось покормить собак, а застоявшийся Туман предпочёл привычную, а потому и желанную прогулку в лесу и его окрестностях ничуть не заинтересовавшей его “чечевичной похлёбке”...
       Близкий к нам "по деревне" сосед – Адам Гольмант, а по-деревенски: Адась, живший по соседству и часто, чуть ли не ежедневно, наведывавшийся к «бабе» в гости: чем ни то пособить по хозяйству; поболтать-посплетничать о деревенских
новостях; чарочку «кульнуть», коли поднесут, и знавший многое, если не всё, что делалось-случалось в округе, - рассказал отцу, что часов в пять утра на следующий день после того, как Туман выскочил из вольера, он, Адась, выйдя “раніцай да ветру, чуў два стрэлы ў старане лясніковай хаты: спачатку адзін, а потым, праз хвіліну ці крыху болей, – другі”* (..."утром до ветра, слышал два выстрела в стороне лесникового дома: сначала один, а после, через минуту или немногим более – другой").  То, что это были выстрелы из охотничьего ружья, Адась понял сразу. Самому доводилось по молодости стрелять, да и не раз. И потом: всю жизнь прожив в деревне, ежегодно слышал он ружейные выстрелы, когда начинался сезон охоты; да и в продолжении оного. Расстояние между дворами Адася и лесника было каких-нибудь метров триста-четыреста - по прямой. Он говорил, что даже подумал тогда: “Стреляли, верно, из одностволки: перезаряжались. Но кто и почему стрелял, он тогда – на следующее после ухода Тумана утро – понять либо догадаться не мог, поскольку об уходе собаки "на волю" ещё ничего не знал. Когда же узнал про то, как вырвался из вольера Туман, и о том, что он так и не вернулся домой, то невольно вспомнил про те странные, обратившие на себя его внимание ранние выстрелы как раз в стороне лесниковой хаты, - и обо всём догадался... Чем и не преминул поделиться с батей, получив, в "награду", свой непременный шкалик. Ну а батёк, не желая портить нам с братом «праздника жизни», до поры до времени смолчал...
       И вот тогда-то, что называется, «пазл сложился». "Всё-таки сдержал, подлюга, слово: – застрелил Тумана!.. Но ведь прямых доказательств у нас нету?.. Ведь Адасю, человеку пожилому и внешне болезненному, могло и показаться "с перепою", – привычными юридическими формулами рассуждал-оправдывал я собственные нерешительность и бездействие, пытаясь “спрятаться” за формальную недоказанность преступного деяния лесника. На деле же это были всего лишь жалкие увиливания слабой души моей от необходимости чётко и строго «спросить» с мерзавца-соседа. Причём спросить не юридически-формального ответа, кое-как - "на живую нитку" обоснованного законом, а того единственно правильного – справедливого – ответа, какой один только и мог в некоей мере утолить чувства гнева и жажду мести...
       Но я струсил. Струсил не только потому, что сам не слышал и не видел тех выстрелов, и у меня не было стопроцентной уверенности в виновности лесника (либо его старшего сына, науськанного когда-то лесником). Но и потому, что попросту смалодушничал, представив, как разделаюсь с их «змеиным гнездом», подпалив ночью дом и постреляв всех по очереди, а меня за это упекут в тюрьму. Молодая жена и двое маленьких сыновей останутся без кормильца. У меня карьера, так неплохо задавшаяся, полетит к "чёртям собачьим". А каково-то будет мне самому столько лет «чалиться на нарах». «А ведь лет десять-пятнадцать дадут запросто, если не расстреляют...». И хоть я «накручивал круги» в лесу у лесниковой хаты, надеясь отыскать в траве, в кустах мёртвое тело Тумана, рисуя в воображении разные картины жесточайшего своего отмщения, но реально ничего «достойного» по отношению к кровным врагам своим так и не предпринял.
       Только к знакомому судье сходил проконсультироваться: - да и то больше для "отмазки" собственной совести, а ничуть не в надежде услышать какой-либо "конструктивный" ответ: можно ли будет каким-то образом привлечь убийцу к уголовной ответственности, если отыщется, наконец, труп собаки со следами дроби или картечи (пули) в теле, и если в суд будет приведён свидетель, слышавший в определенно-значимый момент звуки выстрелов в стороне дома подозреваемого.
       И что же услышал в ответ? Вы будете долго смеяться… Оказалось, – со слов председателя районного суда, –  что ни «срока» реального, ни штрафа серьёзного "эта нелюдь" с вверенной ей законом «стрэльбай» (ружьём, - бел.), вероятнее всего, не получит. Самое большее, на что здесь можно будет рассчитывать, так это на «возмещение  материального ущерба, причинённого ИМУЩЕСТВУ потерпевшего»…
Экая "трахимудия", прости господи!.. У тебя убили – навсегда отняли – лучшего, любимого четвероногого друга, какой когда-либо «мог быть» и был у тебя, и которого уже больше НИКОГДА НЕ БУДЕТ!.. А тебе за это – грубо и подло, скрадком, причинённое ГОРЕ и ЗЛО, - жалкий в своём бессилии закон, да и то лишь – ГИПОТЕТИЧЕСКИ, – предлагает какие-то жалкие денежные знаки в счёт «возмещения вреда»… Да можно ли исчислить тот «вред»... И кому, когда я сам ни за что не смогу, и не буду этого делать?!.

       Когда в течение года после «ухода» Тумана я чуть ли не каждое утро просыпался на мокрой от слёз подушке: – то помня, то не помня мучившие, исполненные тоски и боли сны о нём, о наших неслучившихся с ним охотах, о моей огромной любви к нему как самому лучшему живому существу на свете, то как, скажите, можно было бы «материально» оценить тот неимоверный, материально-несоизмеримый моральный вред, причинённый "пОходя, чохом" пещерным, дремучим невежеством и звериной мстительной злобой, когда-то порождённых дикой завестью и мучительной ревностью, дремучим невежеством наглухо лишённого мало-мальского сочувствия к "не своему", но живому, - того НЕДОЧЕЛОВЕКА.