de omnibus dubitandum 35. 439

    ЧАСТЬ ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ (1675-1677)

    Глава 35.439. СТУПАЙ, ДАРЬЯ, ЗОВИ ГОЛОВУ СТРЕЛЕЦКОГО!.. НЕ ПОСМЕЮТ ОНИ НЕ ПРОПУСТИТЬ НАС…

    Алексей Михайлович, очевидно, слышал и понял, что говорит ему Волынский. И раньше он предвидел: не за тем пришли к нему бояре, чтобы покорно и молча выслушать его решение. Но царю думалось, что Федор в эту тяжелую минуту проявит мужество, остановит их натиск на больного отца.

    Он ошибся.

    Сердце сжалось у Федора, когда он услышал неподобающее, необычное, чуть ли не наглое обращение худородного боярина к больному отцу. Но встать, запретить, прикрикнуть на него и на всех, чтобы все молчали?..

    На это не хватило воли и духу у слабовольного юноши. А его чуткое сознание подсказывало ему, что подобная попытка осталась бы безрезультатной. Кроме честного Языкова, он видел, никто не окажет ему настоящей помощи.

    И, совсем осев на своем месте, словно желая втиснуться в стену, у которой стояла скамья, Федор сидел, опустя голову, заломив тонкие, бледные пальцы рук, оброненных бессильно на колени.

    Ничего не ответил больной Волынскому. Голос ли отказался ему служить или негодование мешало, — трудно было разобрать. Он только поглядел на боярина долгим, укоризненным взором и через силу покивал головой.

    Принимая это движение за приглашение продолжать речь, Волынский снова заговорил:

    — Вот наша дума, государь… Не только, слышь, тех, хто тута, а и всево боярства, и воинства твоего славного… Стрелецкие полки все то же ладят… Вон, боярин Хованский да головы, да полуголовы стрелецкие, што с нами пришли, да тысячники солдатскаво строю, и рейтары… И отцы духовные… Все с нами заодно… Вот, и поизволь выслушать, царь-государь, о чем просить станем, на чем челом добьем тебе… Уж, не посетуй на раба твоево худороднаво, коли што не так молвил. Дело великое и час самый останный… Тово и гляди, осиротеем, мы бедные, без тебя, милостивец ты наш. Вот, сказать и надобно…

    Видя, что Алексей молчит, выдвинулся вперед, отстраняя Волынского, и заговорил Хитрово:

    — Свет ты наш, батюшко царь, солнышко ты наше ясное… Уж, не посетуй… Може, даст Господь, и осилишь хворь… вернется здоровье к тебе… Будешь по-старому царить над землей и над нами, рабами твоими верными… А все же не ровен час. И сам ты, государь, мудро удумал: волю свою прочесть нам приказал… Вот о ней о самой и хотим молвить слово. Уж коли осиротит нас Господь за грехи за наши, не станет тебя, яснаво сокола, надежи нашей, — дай нам царя единово, настоящего, штобы смуты да свары не было на Руси… Вестимо, мудрое было слово твое: слаб твой старшой царевич… Скорбью телесного взыскан от Господа. Да разумом же светел, ровно звезда в небе ясная. И супругу возьмет себе в час добрый… А Господь, хранящий царство и державу нашу многие годы, даст ему потомство и наследье на укрепление царства, как и всем то было государям московским… А два царя на царстве?.. И рядом-то цари не уживаются мирно, в соседних землях. Все покоры идут. А тут — над одной землей — два царя! Да еще один — молодший от другова. Не царь правит — советчики, — такая помолвка есть старая… А тут — у кажного царя своя дума буде… Новая свара… Кому туго придется? Земле… Вот, государь, че-во ради и молим тебя: отложи, што дале буде — на волю Божию. Свое дело поверши, дай по себе наследника, сына свово старшово, как оно и водилося доныне. И сам, гляди, на дело рук своих с небеси возрадуешься, как призовет тебя Господь в селения свои…

    — Все молим тебя о том же, — с поклоном, один перед другим заголосили бояре.

    — Молим, молим, государь! — донеслись из соседнего покоя голоса тех, кто по чину не решался войти в опочивальню царскую или не поместился в ней, так как во время речи Хитрово вся она переполнилась сторонниками боярина.

    Алексей Михайлович, тяжело дышащий от приступа удушья, ничего не отвечая, только разразился сильным приступом кашля, среди которого едва слышно прохрипел:

    — Лекаря… На…талья… Петру…ша… Помираю…

    Федор услыхал хрипение и кашель отца, двинулся было к постели, но нечаянно или умышленно бояре сделали вид, что не замечают желания царевича, не слышат его просьбы:

    — К батюшке, пустите к батюшке…

    И все сплошной стеной сгрудились у постели, не давая видеть, что там творится. А Хитрово громко заговорил:

    — Што изволишь говорить, государь?.. Соизволяешь на просьбы наши на смиренные, на мольбы рабские… Пиши, слышь, дьяк… Старшому царевичу Федору царство…

    — На…таша… Петруша… Помираю… лекаря… — уже более внятно выкрикнул, весь трепеща в агонии, Алексей.

    — Послано, послано по их… Гляди, подьедут… Уж потерпи, государь-батюшка… Отец Василий, шел бы ты, святейшего патриарха повестил… Ишь, кончается свет государь наш… Да лекаря там скорее бы… Може… помочь какую даст…

    — Арта… Артамона… — снова выкрикнул умирающий.

    — Да боярина Матвеева поглядеть прикажи, — продолжал распоряжаться Хитрово, очевидно, овладевший положением. — Вон, сказывают, не поехал он и с царицей. Во дворце где-нигде… Князь Иван, — позвал он Хованского. — Ты бы сам!.. Да, Иван Максимыч, и ты, Федорыч, вы и царевича поотвели бы!.. Гляди, ему самому, никак, не по себе стало… В тот бы покой ево… Тамо попросторнее… Што уж тут… Попам тута место…

    И Федор, почти лишившийся сознания, почувствовал, как Языков и Куракин его осторожно подымают и ведут в соседний покой.

    Здесь слух юноши поразил знакомый голос мачехи.

    Она, очевидно, вернулась с пути, предупрежденная одним из гонцов.

    Выбежав из колымаги, кинулась на верх к царю, — но там уже были предупреждены, и ее не пускали в опочивальню, уверяя, что врачи запретили волновать больного под угрозой его внезапной смерти.

    Князь Хованский то же самое подтвердил царице, когда показался в сенях, где на руках своих боярынь билась в рыданиях Наталья, прижимая к груди царевича Петра и умоляя пустить ее в опочивальню.

    — Туды, к государю… Не стану плакать! Не потревожу ево… Туды… Туды пустите!.. — повторяла она.

    — Никак не можно тово, государыня-матушка. Потерпи, слышь, малость… И сам призовет тебя царь-государь… Полегше, слышь, стало ему… А вы бы, боярыни, дело свое знали, — обратился он к провожатым Натальи, — чай, видите: не по себе государыне. Ничем с ей сюды тискаться, на ту половину, в терем бы поотвели ее милость…

    Анна Левонтьевна с младшей дочерью и боярыни Натальи, растерянные, напуганные всем, что совершается кругом, хотели уже исполнить распоряжение находчивого князя.

    — Не рушьте меня… Никуды не иду… Тута буду… Али не слышите, што я приказываю? — вдруг властно окрикнула их Наталья. — Али уж я тут самая последняя стала?!. Уж коли на то пошло, — стрельцов кликну! Они мне путь дадут к супругу, к государю моему… Ступай, Дарья, зови голову стрелецкого, што провожал наш поезд! Сюды ево… Ты, Абрам, — обратилась она к Лопухину, — али бо ты, князь, — идите, зовите… Не посмеют они не пропустить вас…

    Прозоровский и Лопухин двинулись к выходным дверям. Но Хованский, едва Наталья заговорила о стрельцах, уже предупредил их. Пока князь и Лопухин протискивались в толпе заговорщиков, умышленно не выпускавших обоих из давки, как не пропускали они к Алексею царицы, — Хованский уже был во дворе, где еще находился отряд Петровского стрелецкого полка, провожавший поезд царицы.

    Стрельцы знали князя, служившего в Главном стрелецком приказе, и не удивились, когда он приказал:

    — Скорее в разряд свой поспешайте. Тамо всему полку сбираться без промедленья приказано от боярина, от Артамона Сергеича.

    Покорно повернули ряды свои стрельцы и потянулись к дворцовым воротам.

    И когда Прозоровский с Лопухиным успели-таки выбиться из сеней, они не нашли во дворе Петровского отряда. Только чужие стрельцы, сторонники Милославских, завзятые аввакумовцы толковали о чем-то с князем Хованским, стоя густой толпой перед самым дворцовым крыльцом, и недружелюбно, глумливо поглядели на обоих нарышкинцев.

    — Услал проклятый князек, продажная душа, наших-то, — сказал Лопухин Прозоровскому, сжимая в бессильной злобе кулаки.

    И оба поспешили обратно к царице, оставшейся теперь совсем беззащитной среди заведомых недругов там, наверху…

    Наталья, видя бесплодность попыток, узнав, что матвеевских стрельцов успели удалить, в отчаянии опустилась на скамью и беззвучно рыдала, прижимая к себе перепуганного царевича.

    Вдруг сквозь толпу пробился к ней Матвеев, только сейчас узнавший, что творится во дворце. Часть провожатых царицы вернулась в терем; там стало известно, что царь умирает, а царицу не допускают к нему. Поднялось смятение, плач.

    Усталый, измученный Матвеев, спавший в одном из покоев терема Натальи, проснулся, вскочил и, поняв, в чем дело, кинулся к царю.

    У маленькой двери уже стоял Гаден и спорил с часовыми, не пропускающими лекаря в опочивальню.

    — Прочь с дороги! Меня не узнали, што ли? — крикнул на них Матвеев.

    Но хмурые стрельцы и не пошевельнулись, особенно, когда заметили, что Матвеев безоружен.

    — Как не знать, боярин. Да нам от самово государя приказ даден в энти двери никому ходу не давать. Так уж не погневись.

    И бердыши стрельцов, которыми те перегородили обоим дорогу, не сдвинулись ни на волос.

    — Пустое вы брешете, собаки! Не мог царь… Пусти, говорят…

    И Матвеев, толкнув сильно одного из стрельцов, ухватился за древко секиры, чтобы отвести его и очистить себе путь.

    — Ну, уж, нет… Ты не толкай, боярин! Гляди, лихо бы не было… Нам своя голова твоей дороже, — грубо отрывая руку Матвеева от бердыша и отталкивая его назад, пригрозил стрелец постарше. И другой рукой потянулся к ножу, рукоятка которого виднелась из-за пояса.

* * *

  Надежда теплилась в груди Артамона Матвеева, ближнего боярина, собинного друга царя. Господи, неужто ты, не внял молитвам множества людей о здравии царя! Добрый, боголюбивый, щедрый, спаситель и покровитель слабых — ему бы жить да жить. Молод еще: сорок седьмой лишь год ему. За что отнимаешь ты его у нас, Господи, в самую трудную пору. Будь же справедлив, ведь царь наш праведен, сколь много соорудил он божьих храмов, учредил монастырей, как пекся о бедных и увечных. Неужто, пред престолом твоим не зачтется ему великий труд во славу и утверждение православной церкви?

    Вот уж и дворец. Немая толпа топчется у входа. Пар от дыханья десятков людей сгущается в дымку. Ждут. Надеются.

    Матвеев прошел сквозь толпу, взошел по ступеням, рынды пропустили его: знали — ближе к царскому престолу нет никого.

    Не осмелился войти в опочивальню. Попросил докторского помощника, несшего лекарство, вызвать царицу. Ждал нетерпеливо, минуты казались часами.
На нетвердых ногах вышла любушка, свет-Натальюшка, он не сразу узнал ее: так исказило ее лик страдание. Кинулась на шею Артамону, содрогаясь от рыданий.

    — Дядя, милый дядя, кончается батюшка царь. За, что мне, такая горесть, а?! За что Бог отнимает его у меня, у нас, детей его?! Как нам жить, сиротам?

    Вышел доктор Гаден, по обыкновению спокойный, увидев Артамона, которого весьма почитал, сокрушенно покачал головой.

    — Надежды нет никакой. Болезнь углубилась, несмотря на все наши усилия. Началась агония. Сколь долго она продлится, не могу сказать. Организм еще сопротивляется, но это последние слабые усилия. Я предложил бы великой государыне два-три часа отдыха: двое суток она не сомкнула глаз. Этак, можно безнадежно истощить себя.

    Царица уткнулась мокрым от слез лицом в атласный полукафтан Матвеева и отрицательно замахала руками.

    — Ни за что! Я должна быть при нем. Я приму его последний вздох и закрою ему глаза.

    — Госпожа, подумайте о своих детях, — урезонивал ее доктор. — Вы изнурите себя до такой степени, что последуете за супругом.

    — Да, да! — истерически вскрикнула царица. — Зачем мне жить без моего любимого!

    — Натальюшка, душа моя, подумай о Петруше, о Наташе, о Иване… Ты обязана жить для них. Петруша — наша надежда, — сказал Артамон, понизив голос.

    — Ох, дядюшка, как жить, как вынести горе-гореванное! Пусти меня, я пойду к нему.

    — Может, и мне пойти попрощаться, — нерешительно произнес Артамон.

    — Он никого не узнает, дядюшка. Поди, взгляни на него.

    Царь Алексей хрипел, грудь его высоко вздымалась, как видно ему не хватало воздуху, он хватал его широко раскрытым ртом, со свистом втягивая в себя. Глаза были широко открыты, взгляд безумен.

    — Государь батюшка, великий царь, прости нас! — запричитал Матвеев и слезы, ручьем полились из глаз. — Не уберегли мы тебя, радетель наш!