Эклеры

На казенной учительской квартире в Бобруйске деликатно тикали ходики, даже капли из самоварного носика падали в хрустальную розетку музыкально, соблюдая тональность, утром - мажор, вечером - минор. Кошка ходила на цыпочках, а щегол, живущий в плетеной клетке, так и промолчал - всю свою птичью жизнь. Сонечка и Анечка, дочери-погодки, музицировали. Папенька их, Абрам Моисеевич Штейнберг, мечтая выучить девочек на консерваторию, не жалел средств. Маменька, из простых, но из плотно стоящих на ногах, поглаживая широкую, до подмышек, талию, жаловалась прислуге - он хочет извести всех, он просто выжил из ума, как мальчишка! Они барабанят мне в уши, вместо того, чтобы учиться, как правильно готовить хорошую еду! Скажи мне? и она садилась резать лук мелкими колечками, - зачем мужчина будет этим счастлив? Ай, Абрам просто хочет моей смерти! Но все оставались живы - ровно до революции, пока старшая на год, Сонечка, не встретила революционера и не разделила с ним все последующие, оказавшиеся такими недолгими, годы. Сладкий холод, проникающий под ее пальтецо в те минуты, когда она везла на себе прокламации, умело замаскированные под кулек с младенцем, разгорался жарким пламенем на стачках, горел ровным огнем революционной агитации вплоть до того самого дня, когда ее, босую, вывели на снег, на расстрел по обвинению в троцкизме. Впрочем, даже в ту, последнюю минуту, она не вспомнила ни о папе, ни о маме Эсфири Яковлевне, ни о муже. Ей вспомнились чудесные пирожные из кондитерской Зеельмана. Впрочем, революция давно отменила эклеры. Папу, Абрама Штейнберга, арестовали еще раньше, по делу столь пустяшному, что и протокол не удосужились составить. Обыскав первый этаж казенной квартиры, разбили прикладами старенькое фортепиано, хохотали над нижними юбками и корсетами, да свернули голову щеглу. Анечка, забившись в чулан под лестницей, осталась жива, хотя и страдала нервным тиком вплоть до самых преклонных лет. Мама, потеряв рассудок, пережила мужа ровно на год.
Переехав в Москву, Анечка поступила в Консерваторию, на факультет музыковедения, и так и прожила в тесной комнатенке в доме на Втором Обыденском, подъезд которого располагался ровно напротив дверей Храма Илии Обыденского. Под редкий звон колоколов, грея руки об эмалированный чайник, принесенный с коммунальной кухни, она переводила письма Шумана. С немецкого - на русский. Проживая чужую любовь и муку, к восьмидесяти годам она превратилась в грузную, неряшливую старуху, величественную и глупую. Всю крошечную пенсию Анна Абрамовна тратила на пирожные эклеры, которые так удавались когда-то бобруйскому кондитеру.