Я вернусь сюда

Я вернусь к снегам, не останусь здесь,
Я проснусь от сна и засну опять.
Будет в окна лить ровный белый свет,
И колдырь в ночи будет крепко спать.

Запрягай коней, как велит сюжет,
И целуй девицу в чистый белый лоб.
Я люблю в окне этот белый цвет,
Этот воли цвет, этот цвет тоски…

Я проснусь от сна и засну опять,
Будет мой диван, как хрустальный гроб.
В снежном гробе том очень мягко спать…
Прилетит принцесса, поцелует в лоб.


***

«Вчера вернулся (опоздав на самолет, видно, подспудно – так не хотелось назад) – и пишу отчет о путешествии. Вывешу с фото, все честно. Это были очень долгие десять дней – и требуется время, чтобы их ужать в небольшую коробочку повествования», – написал я в ЖЖ.
...Надо вернуться от сатурналий к реальности. Если хватит сил.
Я прижег историю с Лесбией сперва операцией, а потом Израилем. Этого вполне хватило. Я больше ни о чем не переживаю.

28 лет я был рабом секса, в смысле – жертва. Не я владел им, а он мной. Теперь все иначе. Я владею им в полной мере и потому не боюсь. Я боюсь только подсесть на него снова, когда ни о чем не думаешь, кроме этой простейшей манипуляции. Поэтому я не буду отрицать или избегать его, как отрицал или избегал 28 или 25 лет назад. Я понял это за несколько дней.

Из письма Мангусте: «Я строчу свой текст об Израиле – и мне кажется, должно получиться хорошо. Но не в один день. Я почувствовал настоящее вдохновение. Дневник плюс фото, плюс чувства – у меня под рукой все необходимое. Я снова опьянен, как ночами рядом с тобой...»

По приглашению Яши Севастопольского был на концерте «Шанхай-блюз клубе» в Измайловском гостиничном комплексе. Концерт был приурочен к дням рождения нескольких олдовых друзей Яши, которых я постоянно встречал на его концертах: Фила, Гарика и пр. – и самого Яши. Я пригласил за компанию Пуделя – и он охотно пошел.
Чуть-чуть поговорили с Яшей. У Пуделя нашлось с ним гораздо больше общих тем, чем у меня. У меня не нашлось вовсе. Взяли кофе. Пудель рассказал, что умер Львовский Ян (Бабочка) – скоротечный рак мозга. А жил в деревне, кроме бухла – здоровый образ жизни... Человек не самый приятный... Вася себя плохо чувствует, не может работать (писать иконы), Лена Приква тоже чувствует себя неважно... Леха Длинный опять в больнице, проблемы с почками...
Появилась Лена Т., что вяжет из собачей шерсти, старая хипповая герла, жена покойного Реалиста. Пьет пиво, вспоминает старых людей. Например, экс-попа о. Михаила, ослепшего, зато построившего океанскую яхту. Пудель рассказал про свою встречу с Москалевым и Надей, бывшей васиной герлой, которая много лет живет в Сирии с сирийским мужем. Растит виноград и скучает, мучится дешевой экстрасенсорикой, которую раскритиковал Москалев. Он вдруг стал прежним, шутил, изображал в лицах, забыл про свое шейхство.
Еще он рассказал про свою поездку в Киев. Я ничего не рассказываю, хотя мне-то как раз есть что рассказать... Появилась Кентис. Она надеется, что ее позовут петь. Пока не поет никто. Концерта все нет, люди просто пьют и общаются. Начался концерт только в девять. Я не люблю вокалиста яшиной группы, это очень средний уровень. Вообще, все это не очень впечатлило. Но и такой концерт кончился через 40 минут: музыканты решили отдохнуть и еще выпить. А мне уже пора на электричку.
Тут выяснилось, что у Лены тоже дача в Жаворонках, на 2-й Советской.
Ушли с Пуделем. Он звал к себе, но мама уехала в гости с ночевкой, поэтому я поехал следить за домом.

Был на открытии выставки Моркови в ЦДХ. Почти весь третий этаж занят под меховой салон, распродажу шкур, тьфу, шуб! И вообще весь ЦДХ наполнен какими-то новогодними ярмарками, словно в начале 90-х! И публика соответствующая. С точки зрения живописи – все убожество в уныло реалистическом или даже православно-патриотическом стиле. Ну, разве несколько картин ничего.
Боялся, что встречусь с Лесбией, но обошлось. Не то ее не позвали, что странно, не то она сама не пошла. Кот говорит, что она болеет.
Выставка хорошая, но я как-то совершенно противоположен всему. Говорил с Настей про Израиль. Она рассказала про израильский роман Матильды. Ее молодой человек, полуеврей с тяжелым комплексом, любит ее только тогда, когда пьян. И дико гнобит в остальное время. Не может до конца извести в себе еврея или до конца им стать.
Настя с крашенными в светло-рыжий цвет волосами, которые напоминают цветом волосы Мангусты. Но выглядит не ахти. Как-то она постарела, поблекла, порыхлела. Сама говорит о проблемах с весом. Ее жалко. Зато Леша выглядит хорошо, хотя весь в своем пессимизме.
– С удовольствием отдаю тебе регалии, как более достойному, – сказал я.
С ним тоже говорил про Израиль. Он удивлен, что я вернулся, а не остался там совсем.
Был обязательный Женя Воскресенский, Вася Флоренский с женой Юлей и двумя детьми, причем сын Саша вел себя из рук вон, демонстрируя, как ему тут все не нравится и он хочет побыстрее уйти.
Я обрадовался Мочальскому, который спросил: когда будет текст про Израиль?
Народа мало, речей нет. Леша с Леной решили провести вернисаж очень камерно. Настя зовет в гости, Леша зовет в театр... Но я слишком переполнен собственными мыслями и жизнью, чтобы интересоваться чужой. Я созрел даже до стихов. У меня крайне подходящее теперь состояние. Если не в этом состоянии, то не понятно – в каком?
...В электричке тихо радовался людям, их разговорам, шуму в вагоне. Все было как-то мирно, по родному. Почему так трудно ощутить это в другое время? Почему так вообще никогда не бывает, если не выпьешь или не обкуришься?
При этом я не испытываю никаких эмоций. Эмоций, блин, вообще нет! Ни к кому... Боже мой, даже к Мангусте! Что со мной?
Впрочем, мои состояния все время меняются. Написал же я сегодня стих по свежим следам... Нет, все не так просто. Налицо упадок сил, и душевных и физических. Даже Пудель это вчера заметил.
...В Жаворонках дописал стих, что начал в электричке. И писал про Израиль.
Ночью смотрел кино, про 24-часовых тусовщиков. Уже видел года три-четыре года назад, еще с Лесбией. Хороший фильм и авангардно снят, хотя музыка мне совершенно чужда.

Боюсь одного: утратить эмоциональную связь с Мангустой. Я умею прекрасно защищаться от боли и переживаний, выставляя непробиваемую стену между собой и людьми. Я быстро забываю людей. Я мало в них нуждаюсь. Я очень нуждался в Мангусте в сентябре-октябре. Я сделал из этой нужды прекрасную авантюру. И я вычерпал ее до дна. Я ничего больше не чувствую. Она так далеко, а мне нужны новые эмоции – чтобы чувствовать наше единство.
Но проще – жить самому по себе, словно ничего не было. В духе того, что она сама проповедовала.
Это действительно вполне удобный вариант: никто не переживает, не монополизирует другого, не досаждает ему. Все живут как и прежде, своей жизнью. Ничего не изменилось, ничего не случилось.
Может быть, будет вторая серия, а, может быть, не будет. Мы остались свободными, свободными друг от друга. Значит, мало любили? Не знаю. Столько, сколько нужно по сюжету. Как зрелые люди – с волей, целями и достаточно плотной личной жизнью. Такие не нуждаются в постоянной компании, даже тяготятся ею.
Поэтому все хорошо, как есть.

Прошелся до станции по свежевыпавшему снегу. Мне нравится русская зима. Эта строгая черно-белая эстетика, чистая и законченная. Суровый и честный дух места, не допускающий слабости, но допускающий милость. Замечательно, что на зиму приходятся самые веселые праздники. Мы расцвечиваем цветной бижутерией и смехом этот лаконичный свежегрунтованный холст, прижигаем печаль жизни нестрашным обжигающим снегом – и валяем дурака, как отпущенные на каникулы школьники.
Мне нравятся контрасты чувств, когда после уличного холода входишь в теплый дом. Те, кто могут позволить себе пить – имеют дополнительные бонусы. Заслуженная стопка водки с морозца под маринованный грибок или соленый огурчик – о, какой это кайф! Я только облизнусь и сочувственно похлопаю по плечу мою силу воли. Зимой хочется быть с людьми, качаться в ночной электричке под негромкий разговор соседей. Пить портвейн в холодной подворотне и рассуждать о философии Бердяева.
Это утомительно – иметь все время одно и то же время года. По глубоко укорененный парадигме европейского сознания – жизнь должна проходить через умирание и воскрешение, переживать мистерию утраты и обретения.
Это и есть русская зима, обостряющая чувство жизни, заставляющая с такой пронзительной нежностью любить позднюю неторопливую весну и короткое северное лето.
И этого мне не хватает в странах южных и прекрасных.

И все же я зову ее сюда на Новый Год. Представил, как мы в заснеженном саду пьем шампанское (я даже на это готов). Если нельзя на Новый, то можно на Старый (у нас три новых года! – напомнил я ей).
Ее довод, что ей нужны два месяца работы в нормально ритме, – иначе у нее не будет денег расплачиваться с долгами. Она даже в эти десять дней со мной сохраняла свои уроки для бабушек и свои столики... Но человек должен иногда отдыхать?
Я оставил ей 200 долларов на прилет сюда – и я обещаю, что найду ей денег на обратный билет! Что за пустяки, честное слово! Неужели за неделю неработы ее долги так сильно вырастут? Во сколько она их оценивает?..
И что-то в ней дрогнуло.
Мне интересно, как покажется она мне тут? Если хорошо – тогда решено!.. Шутка! В том-то и фишка ситуации, что мы обязаны сохранять свободу друг от друга, от собственной любви. Не связывать себя, не привязывать никого к себе, ничем не жертвовать, а делать только то, что доставляет удовольствие и совпадает в желаниях.
И материальные преграды совсем не страшны, потому что они-то и препятствуют соблазну слишком сблизиться, закольцевать жизни друг на друге и потерять свободу.
Мангуста много раз говорила, как клаустрафобно боится быть чьей-то. Лучший для нее вариант – дружба с элементом постели. Этот вариант действительно избавляет от восприятия другого как своей собственности, которая уже не имеет права делать то-то и то-то, которая должна быть всегда рядом.
Именно тогда возникают обиды, отчаяние от измены – ибо ты зацикливаешь себя на другом, поэтому целиком зависишь от него. А он не идеален, у него меняются настроения и чувства – и с этим ничего не поделать.
Зачем присягать тому, кто не выдержит эту присягу? Да и ты сам ведь не выдержишь. Наш теперешний вариант гораздо честнее и реалистичнее. Если мы разочаруемся друг в друге – это не станет ни для кого трагедией. Ну, ошиблись – это же естественно. Оставаясь по жизни на достаточном расстоянии, нам легко будет развернуться и уйти совсем.
Во всяком случае, я так надеюсь.

Что хорошо теперь: я, наконец, стал спать, что никак не удавалось перед поездкой и во время нее. Надеюсь, это исправит состояние моей головы, оставляющее желать лучшего.
...Я вижу, что внутри я защищаюсь от любви. Я не хочу ни в кого влюбляться, делать себя зависимым. И все же это такое чудесное состояние, равного которому нет! Меня разрывают противоположные желания. Хотя отсутствие Мангусты ослабляет влюбленность. А присутствие – дико усилит. Но она опять уедет – и все придет в норму. До следующей встречи.
Если она может терпеть такие перерывы, то и я смогу. Два-три месяца. Чтобы нам встретиться, надо скопить денег, надо найти новые интересные места. Пусть теперь это будет Москва, потом Крым. Два моих дома. А потом мы могли бы встретиться в Риме или Париже, как истинные европейцы. Если случился Израиль, почему бы не случиться Риму? Я теперь во все верю.
Она свободный зверь и хочет жить одна. Я тоже уже привык и почти полюбил жить один. Нам надо измениться и очень захотеть жить вместе. Прийти к этому решению мотивированно и убежденно. Тогда, возможно, из этого не выйдет катастрофы.

Теперь я вижу, как хорошо, что я свободен от Лесбии. Теперь я могу расти в свою сторону, испытывать совершенно новые чувства и настроения, относиться к реальности спокойно и лирично, невозмутимо двигаясь вне тяжелого магнитного поля ее жизни.
Вообще, это большое облегчение, что не надо никому звонить, не надо сообщать о себе, соотносить свою жизнь и поступки с жизнью и настроениями других людей. Делать, что хочется, тратить, сколько хочется.
Ты никому не нужен? Отлично! Ты, наконец, свободен! Чужая любовь не давит на меня, она очень далеко, но, тем не менее, она спасает от чувства неполноценности и неинтересности для окружающих.
Израиль был моей проверкой. И все закончилось хорошо. Поэтому вернулся сон. Это был непростой экзамен, один из самых серьезных в моей жизни. Готовясь к нему, я потерял сон и покой. Слава Юпитеру – все позади!

В сто первый раз посмотрел «Еще раз про любовь». Текст песни написала, оказывается, Новелла Матвеева. Заметил то, что не замечал раньше: из Алма-Аты героиня Дорониной привезла ветку эвкалипта – как я из Израиля. И отношения у нас с Мангустой чем-то похожи на отношения главных героев. Нет: у нас, пока, все гораздо гармоничнее, лишь с одной, и то виртуальной, ссорой. Очевидно, что мы старше и много мудрее героев, особенно героя. И я со своей стороны сделаю все, чтобы не испортить чудо этой связи. Я уже знаю, что такие связи очень редки, и что у меня, возможно, уже никогда не будет ничего подобного.
Ощущение отсутствия длинного будущего, в котором можно все переиграть, ошибиться и исправить, и испытывать все вновь и вновь – заставляет гораздо больше ценить любой, даже в чем-то несовершенный вариант истории, которая с тобой происходит. А «совершенных» вариантов и не бывает – это я тоже уже знаю.
Вариант с Лесбией изжил себя, потому что мы стали сильно другие, чем те, что начинали отношения. Тогда мы были почти детьми (особенно я). Теперь – взрослые люди со своими задачами, со своими представлениями о том, как должна выглядеть жизнь. И эти представления кардинально разошлись. И ни одна обида, ошибка не забылась и не простилась. Поэтому все неизбежно рухнуло.
В отношения с Мангустой я вступил другим человеком. Этот человек больше ценит ускользающие моменты жизни, гораздо легче расточает себя, деньги, все, что угодно.
Я ничего не планирую – ни насколько вперед. 2-3 месяца кажутся мне непомерным сроком, словно ребенку. Я знаю, сколько всего может случиться и измениться. Я хочу всего сейчас – и готов платить за это любую цену. А там будь что будет.
Поэтому хочу оплатить не только весь визит Мангусты ко мне, но и часть ее долгов. Ей очень тяжело, плюс еще проблемы со здоровьем. Ее даже хотели на три дня уложить в больницу и обследовать! О, если я теперь ее потеряю!

Всякая любовь – это любовь приговоренных к смерти. Но лишь некоторые в своих особых обстоятельствах понимают это со всей отчетливостью. Наша любовь – краткий радостный кадр перед чередой бесконечных потерь. В 20-ть, 30-ть лет это не так. А потом вдруг видишь, что большая часть книги уже прочитана. И надо наполнить эти последние страницы, чтобы насыщенным содержанием компенсировать их краткость. И так почти остановить время. И умереть, даже, может, раньше времени, но с ощущением полноты жизни.
Мой оптимизм абсолютно трагичен, но это не делает его менее оптимистичным.
И я больше не пою гимн мудрости жизни, но – безрассудству ее. Ибо есть время собирать себя, и есть – разбрасывать. Ибо для того ты и собирал себя, чтобы щедрее разбросать, отдать, развеять в пух, как мнимое сокровище. И в этот миг, все спустив и оторвавшись от земли, – что-то еще понять, почувствовать, испытать до последнего пупырышка на коже – и это тоже будет тобой и навсегда с тобой.
Мне особенно легко быть щедрым по отношению к ней. В Израиле я испытал такую полную радость и счастье, которое не испытывал, наверное, никогда в жизни. Поэтому любые мои траты на нее, ради нее – не будут казаться большими. Они все равно будут меньше того, что я получил, потому что это вообще не имеет цены.
И я знаю, что лишь максимальными жертвами, максимальной отдачей себя можно заставить обстоятельства подчиняться. Мне ни к чему хранить или щадить себя: просто у меня нет резерва времени. Я нахожусь в такой точке жизни, когда она может завершиться в любой месяц или год. И пусть я проживу еще 20 лет – я хочу жить с ощущением бесконечной ценности любого дня, воспринимая его как дар и милость судьбы.
Такое ощущение жизни нарастало во мне все последние годы, но особенно в последние месяцы.
Мне даже стало не так интересно читать книги, потому что я вижу, что моя собственная жизнь насыщена, как роман – и мои мысли, чувства ничуть не уступают тому, что я могу у кого-то прочесть. Мне даже не хочется тратить на это время. Мое теперь драгоценное время.

Мне никогда не было так хорошо с Лесбией. Ну, разве первые недели. Во все остальные годы во всех ситуациях она навязывала свой образ жизни, свои требования, и я должен был им подчиняться из благородства как физически более сильный – и как морально более слабый, ибо признавал превосходство ее жизненного опыта... Это не были равные отношения.
Теперь совсем другое. Мне не надо защищаться, потому что никто не нападает, никто не ставит под сомнение ни мои таланты, ни мой опыт. Никто не спешит сказать свое «нет», доказывая, что лишь его вариант жизни верный. Мы не стремимся к ОБЩЕМУ варианту жизни, поэтому не сталкиваемся лбами. Мы не стремимся объединить себя, ибо способны жить порознь. И вполне такой жизнью довольны.
Мы (надеюсь на это) любим друг друга не потому, что зависим друг от друга, не потому, что ценим как опору и облегчение, а просто за некие качества, которые не хотим приватизировать и повесить на стену, как рога убитого оленя. Нет, пусть олень живет, а рога красуются на нем, а не на стене.
И если это будет недолгая любовь – пусть она будет такая. Потому что дело не в ее длине, а в ее насыщенности, в самом ее факте. И тут год или месяц не имеют значения, потому что время условно и счастье делает любой день бесконечным и никогда не забывается.

Сидели с Лёней в «Пирогах» – и к нам стал докапываться молодой мусульманин: знаем ли мы зачем у нас бороды?
Я понимаю, что он хотел сказать: что борода положена вероучителям, людям, которые несут некую весть, мудрость, закон, наставление. Стриженный, с бритыми щеками – подчиняется и служит. Волосатый и бородатый – проповедует.
Он – свободное существо и бунтовщик.
– А ты знаешь, почему у нас длинные волосы?
Он, естественно, не знал.
Длинные волосы – священный знак свободы у древних арабов, еще не принявших мусульманство. И у Магомета были длинные волосы.
– Ты не знал?
Нашел, кому проповедовать!

Ура! Мангуста прилетает 2-го утром в 6-30!

Я думал, что если я слетаю в Израиль, и там все произойдет так, как мне хотелось, – я стану другим человеком. Так же я думал перед последней операцией.
И так же теперь спрашиваю себя: изменился ли? Насколько сильно?
Конечно, операции и всё-всё изменили меня очень сильно, хотя мне самому и не вполне заметно. Это видно по следствиям. По тому, что был возможен Израиль, и по тому, что там произошло. Прежний человек так не смог бы – так спокойно и уверенно.
Во мне явно стало гораздо больше спокойствия. И после Израиля особенно. Я обрел нехватающую мне перспективу себя. Я увидел другого себя, который действует безошибочно и просто, я увидел любовь к себе, я начал ценить себя, уже не из самоубеждения, а из опыта. Лишь любовь другого человека дает крепко стоять на ногах. Лишь аплодисменты публики дают понять хорошо игравшему актеру – что он хороший актер.
Я не играл, я был собой, но до некоторой степени новым собой, в состоянии свободы и контроля сразу, в состоянии благодарности и готовности на любую степень альтруизма.
В жизни с Лесбией это превратилось в рутину и мой долг. Я скрывал это, я огрызался, чтобы доказать, что я не пушистый, что я не дядя-Володя (брат моей мамы).
Я был таким же в первые месяцы жизни с Лесбией, я был готов разбиться в лепешку. Но все же я очень скоро стал уставать от маленького ребенка, от семейного долга, от кучи обязанностей, от почти полной потери свободы и возможности хранить хоть какое-то свое настроение, быть в нем, то есть быть собой. За 27 лет я так мало был собой. Я был солдат, раб, палач, тиран, воспитатель, сексуальный маньяк... – кто угодно, только не я сам. Я почти забыл, кто я такой.
За эти полтора года я частично вернулся в себя прежнего, частично сделал нового себя. И обстоятельства поработали тоже.
И все же не оставляет ощущение, что я играю какую-то роль, особенно в Израиле, что прежде мне совершенно не было свойственно. Что это еще не я. Что меня бы тут не было, и я вел бы себя иначе. И тут нужен не тот, «настоящий» я, а этот я, больше соответствующий моменту.
Думаю, это тоже был я, один из моих «я», доселе малоизвестный, потому что не было причины обращаться к его помощи. Он появлялся иногда в дружеском кругу или в критических ситуациях – и опять уходил в тень.
А теперь я хочу, чтобы он стал основным моим «я», «я» «по умолчанию».
На самом деле, это мое самое сильное «я». И все последние годы оно постепенно выходило на передний план. И Лесбия чувствовала это и категорически отказывалась его признать, жить рядом с ним. Теперь, без нее, оно лишь усилилось, оно стало абсолютно доминировать над всеми другими моими «я». Оно альтруистично, но лишь потому, что абсолютно свободно. Оно не живет чужой жизнью и в ложных для него условиях. Оно щедро, как богатый барин, оно знает, что не обеднеет, потому что не отдает главного – своей свободы, своей идентичности. А все остальное пустяки. Оно жертвует играючи. Оно теперь постоянно играет. Отсюда и ощущение некоего театра.

Прежде я не знал, как надо, я постоянно терялся. Я пробовал и тыкался, как слепой щенок. Другие люди, ситуации были для меня закрытой книгой. Я лишь воображал и обманывался. Я не играл, потому что не знал, кого надо играть, и как его играть? Я не знал своей роли.
Теперь я знаю роль, я хорошо изучил пьесу. Более того, теперь я ее соавтор. Мне кажется, я породил Израиль из себя.
Теперь мне бы породить Москву, сделать такой же хороший спектакль тут – чтобы Мангуста была довольна. И я доволен вместе с ней, потому что она и есть моя публика.

Нарядили сегодня с мамой елку во дворе, сияет гирляндами. Это не то, что было в Хайфе – тут настоящая зима, сыпется снег, и руки леденеют, как в детстве. Даже выпил с ней шампанского в честь католического Рождества.

...Москва не отпускает, езжу в нее через день.
Позвонила Машечка Львова и предложила вернуть деньги. А я решил забрать у нее мой мольберт. И сказал Ване, что заеду за ним в Текстильщики и отвезу в Жаворонки, куда он выказал желание приехать на Новый Год.
Дорога отвратительная, гололед, грязная жижа на всех стеклах. Все едут еле-еле – стыдно за наших лихих водителей!
У Машечки встретил Влада-галерейщика, который, видно, и живет здесь. Получил 46 тысяч. Меня угостили кофе. Я чуть-чуть рассказал об Израиле. Машечка тоже хочет туда поехать. Она с весны мечтает, расплатившись с долгами, вновь стать свободной. Отдала мне кучу фильмов на DVD – ей не на чем их смотреть. Вадим помог дотащить мольберт до машины.
Сравнительно быстро доехал до Текстильщиков. У подъезда стоит новый «Матис». Оказывается, это новая машина Лесбии, как сказал спустившийся Кот. Я отдал ему деньги и чашку из Иерусалима – презент Лесбии. Потом он появился уже одетый, с вещами и компом. Зачем-то вернул мне диски, которые давным-давно я отдал Лесбии. Она хочет мне что-то показать?
Кстати, за завтраком мама спросила меня: думаю ли я о Лесбии? А вот она думает и переживает о нашем разрыве.
– Уж если я буду о ком-нибудь думать – то о Мангусте, – ответил я.
Но она привыкла к Лесбии, она считает, что Лесбия лучше всех мне подходит. И что человек не должен жить один. И что Лесбия, по ее мнению, переживает о нашем разрыве – и все время придумывает порочащие меня оправдания его.
Но мне это все уже не интересно. Я рад своей свободе, которой у меня никогда не было. А мама считает, что всегда была свободной, в том числе и в Совке, и замужем. Это можно говорить, лишь совершенно не отдавая себе отчета, что в действительности есть свобода. И ей это не объяснить. Что каждодневная работа, переживание обо мне, деньгах, ссоры с В.И., мечты о комфорте, машине, стенке, хрустальной люстре – это не есть свобода...
Всю дорогу говорили с Котом об истории, я даже пропустил поворот на Кутузовский. А въезжая в гараж – едва не уничтожил ценный, едва обретенный мольберт, забыв, что он прицеплен сверху на багажник...
Дома под еду смотрели какие-то невнятные фильмы, в том числе довольно банальный «Гламур» Кончаловского. Показал Ване немного фото Израиля с моего компа.
В Текстильщиках мне, кстати, даже не предложили подняться, видно, уже зная, что я откажусь. Я узнаю о ее жизни случайно, например, от Вани или Пуделя. Что у нее, оказывается, существуют специальные четверги, когда собираются гости, обязательно Нильс с Мочалкиной и часто Пудель. Смотрят кино и пишут манифесты!..
Меня действительно это не интересует ни в коей мере. Не думал, что смогу так успешно и тотально дистанцироваться от нее. Жалко, что не смог сделать раньше. Но все же был Кот, и я не мог его бросить. Все случилось вовремя.

Что творится за четыре дня до Нового Года: Домодедово закрыто, да и остальные аэропорты почти не летают, часть Подмосковья сидит без электричества, людей калечит упавшими ледяными ветками, гололед и пр.! Хорошо, что она летит не теперь...
А у нас в саду ледяной лес, красиво. «У нас как красиво, так самолеты не летают. Великое действие красоты», – написал я в ЖЖ. И Мангусте: «Да, дорогая, тут очень красиво, и елка в огнях. И в доме сплошной Новый Год. Лишь тебя нет».

Съездил с Котом в «Ростикс» и «Il Patio» в Одинцово, пока мама была в театре. Играл с ним в шахматы. Он находится уже на грани юноши, явно не ребенок. Но характер его еще так слаб! Он слишком быстро сдается. И все морочится с компьютерными играми. Хочу верить, что это пройдет. Если он страстная натура – настоящая жизнь должна захватить его. А ребенок двух таких безумцев не может быть тихоней. Разве что из духа противоречия. Но тихони не могут противоречить.
Лишь бы у него все было хорошо! Девочка может быть тенью, но мальчик должен быть ярким. И в борьбе за эту яркость он может изломать себя до полного уродства. И даже гибели. Я не хочу ему тусклой жизни. Но я пока плохо вижу его будущее. В нем нет пока ничего, из чего может вырасти взрослая жизнь. И все же она неизбежно вырастает, ну, если не брать самый плохой вариант.
Пока между нами нет пропасти. Мне не сложно с ним, я хорошо его чувствую. Все же я прекрасно его знаю, и он не сильно изменился. И ко мне он не испытывает никаких комплексов. Словно ничего не произошло. Словно он и раньше чувствовал, что наше пребывание вместе – ненастоящее. И разрыв ничего не меняет. И что, может быть, так даже лучше, потому что без боев.

Решаю вопрос с приездом Мангусты. Она боится, что из-за просроченного российского паспорта ее могут не пустить... Это кажется мне нелепостью. Но на всякий случай она попросила каких-нибудь денег, чтобы было на что улететь назад. У нее пока вообще ничего нет. Новая работа еще не оплачена, но и деньги за нее пойдут на оплату квартиры и банковские долги. Поэтому выслал ей сегодня по Western Union 500 долларов из Одинцова.
А ночью послал ей текст про Израиль, который, наконец, закончил – на «согласование». (Не знаю, насколько все это допустимо к публикованию. С одной стороны, я оставил многое за скобками, что украсило бы настоящий роман, пиши я его, а не дорожные очерки. Такие сочные подробности! С другой – оставил много личного. Не следует ли все это убрать, сохранив лишь чисто описательную, туристскую канву? Но это будет не особо интересно.)
И она, несмотря на усталость от многодневной работы, его прочла. Написала, что ей будет трудно соответствовать хорошему образу себя самой, который я нарисовал – когда она прилетит.
Это и правда будет проверка №2. Для чего? Непонятно для чего. Если ее очарование не пропадет среди снегов, то тоска от неизбежной разлуки лишь усилится. Жить раздельно, но хоть в одной стране, в одном городе – это одно. Но жить на таком расстоянии!
Можно потратить еще пару лет на придумывание варианта. Встречи в Израиле и в других городах, особенно при наличие денег. Пока даже самый дешевый вариант, поездку в Москву, удается осуществить исключительно благодаря моему желанию. Когда у нее самой будет достаточно денег – не вполне ясно. Глядя на ее долг, кажется, что никогда.

Пытались съездить сегодня с Котом на каток – да застряли в пробке на Рублевке. Вернулись и купили на станции салютов на 2300. Я вновь сел в текст, потом доделал «ограду» батареи в своей комнате. Это дополнение к полке за кроватью, что я сделал вчера.
Ночью вывесил «Израиль» в четырех частях, и еще четыре части фото. Восемь постов за ночь. Подарок к НГ.
Мангуста прочла текст, попросила что-то изменить, например, про «нежность», с которой у нее особые отношения. Она испытывает ее только к слабым и больным.
Рома поздравил меня. Завидует моему путешествию, сам на такое не готов. Он все себе усложняет...
Возможно, он завидует не только этому. Пока я нахожусь в прекрасном периоде жизни: новая за хрен знает сколько лет любовь, еще и в декорациях другой страны. Не факт, что так же хорошо будет и дальше. Кажется, что я сразу достиг максимального счастья – и трудно представить что-то большее. Посмотрим, что можно здесь сделать. Если бы все кончилось сейчас хорошо, то можно было спланировать какую-нибудь встречу в Риме, – скажем, осенью...
А до осени то что?
Ладно, глупо загадывать. В моей жизни все так быстро и лихо меняется, что это дело совсем неблагодарное.

Мангустины лица – действительно загадка, как я и писал: мангусты – мистичные хтонические звери-оборотни. У многих людей так, но особенно у женщин – когда изменение настроения, чуть-чуть другой ракурс, освещение – и человек из почти обычного становится неотразимо красивым.
Но у Мангусты это совершенно особенное. Я на полном серьезе до сих пор не знаю настоящего ее лица. Да и есть ли оно? Их по меньшей мере несколько. Как и настоящего голоса. Так даже интереснее, словно каждый раз имеешь дело с новым человеком.
То же самое и с телом: одетая Мангуста совсем не то, что раздетая. В ней ничего нельзя предугадать, в ней нельзя предугадать ее саму. Странен ее образ жизни, вкусы, реакции, страхи, отношение к определенным словам... Это довольно сложно, что выдает сложную натуру. А это хорошо. Больше всего я боюсь завести отношения с кем-то простым, кто скоро перестанет завораживать и интересовать меня.

Готовил дом к ее приезду. Хочу не ударить им в грязь лицом. Расставил пластинки, для чего пришлось попилить доски. Разобрал мою «мастерскую» от маминого хлама и своих стеллажей. И начал делать в «фотошопе» портрет Мангусты.
 Повесть про Израиль пошла, многие хвалят. Шатуновский даже сравнил с «Фиестой». «очерк о больнице и этот израильский - как две главы романа. хорошего романа, отличающегося какой-то несомненной достоверностью...» А я ведь многие детали оставил за кадром, которые сильно бы украсили ее.
Хорошо, что я все это сделал к НГ. Кому-то поднял настроение. Ибо получилось действительно оптимистично и радостно. Первый раз у меня в такой степени.
...Услышал голос Лесбии в трубке. Удивился, каким он был знакомым. С другой стороны, каким он еще мог быть? Или теперь все должно стать совершенно иным? Но ничего не почувствовал, совсем. Да и звонила она не мне, а Коту, у которого сел мобильник.
Он остается тут до 3-го января. Значит, увидит Мангусту. Это неожиданно, но не могу же я сказать, что меня это не устраивает. Лесбия, конечно, заявила, что она не знала, что же я не сказал?! Но а почему бы Мангусте не увидеть Кота, как я видел ее Дашку?

В 18 лет я был одним. После того, как стал хиппи и начал жить с Лесбией – другим. Когда увлекся богемной жизнью, стал пить и у меня появился интерес к сексу – третьим. После романа Лесбии – четвертым. И так жил им очень долго. После разрыва с Лесбией и особенно в период между операциями я стал пятым. И вот теперь, возможно, я становлюсь шестым.
При этом я-пятый был в чем-то похож на я-первого, но на более зрелой стадии. А шестой... В нем есть что-то от меня-четвертого. Но пока он еще не до конца проявлен. Это только его премьера.
...Но как круто я заканчиваю год!

***

Вот и наступил Новый Год!
Прошлый можно считать крайне засадным, если бы не Мангуста! Она реабилитировала все. На ней кончался старый год и с нее начинается новый. Завтра, если все будет нормально, она появится здесь.
На улице очень красиво, снег лежит по ледяным веткам, деревья дематериализовались, стоят гипсово-белые и стеклянные. Кружится мелкий снег, относительно нехолодною и повсюду канонада.
Из гостей была лишь мамина подруга Таня. После курантов выпили шампанское. И Таня с мамой попросили поставить им что-нибудь вроде «Голубого Огонька» – «для веселья».
– Это тебя веселит? – спросил я маму.
Это было чудовищно, по всем каналам, кроме «Культуры». Но ее смотреть они не захотели. Кот комментирует в циничной манере и злит бабушку. Но она же сама его провоцирует, навязывая мне и ему это говно!
Вышли в заснеженный сад с опутанной гирляндой елкой – пускать салюты и пить шампанское. Кот бегает с хлопушками и пытается испугать. Это главное его развлечение. В это время позвонила Лесбия и наговорила на автоответчик что-то странное, вроде речевки, я даже не понял, кто это? Лишь мама догадалась.
Посмотрели подарки.
Таня ушла, и я тут же заменил ящик Сантаной. Допивал шампанское и сидел в каком-то отрешенном настроении. Кот в холле читает подарок: «Мировую историю войн».
Настроение, как обычно в Новый Год – подавленное. Хорошо, что приезжает Мангуста. А потом уедет, и я снова останусь один, уже очень надолго, до лета точно.
Ох, непростую мы затеяли штуку! Находиться так далеко от человека, который дорог. Да если бы и близко – тут ведь важно не надоесть, тут ведь никто и не пустит в свою жизнь слишком глубоко. Стоит мне начать проявлять большую потребность в ней, стремление к ней – и она выставит стену. Во всяком случае, этого можно ждать. Мне надо сдерживать себя, лишь чуть-чуть раздувать любовный огонь, не давая ему ни разгореться слишком сильно, ни затухнуть. Это тяжело, это высший пилотаж отношений.
 Понятия не имею, что из этого выйдет? Очень может быть – ничего. Ибо через какое-то время этот огонек во мне самым естественным образом погаснет. Мучиться разлукой – слишком больно. Произойдет примерно то же, что и с Лесбией, только менее болезненно.

Очень красивая зима, Мангусте повезет, если она доедет. Даже вид из окна с пышными белыми деревьями – очень хорош. Хотя вид из ее окна в Бат-Шломо тоже прекрасен. Особенно мне нравилось, что не видно никаких домов. Это такая редкость!
Кажется, я еще не жил в доме, из которых не видно других домов. Только разве в палатке.

Я пока интересен ей, как объект. Но когда-нибудь это пройдет. Хотя при нашей сепаратности на это понадобится больше времени.
Мне кажется, ее любовь – любовь к необычному, отчасти выдуманному, тому, кто имеет редкий опыт, кучу слов и всяких хаотичных знаний. С ним интересно. Такой для меня долгое время была Лесбия.
Мангуста ни в ком не нуждается. Она отлично может одна – с небольшой помощью друзей и Перца. Поэтому мне всегда надо быть интересным и ярким, а не просто удобным и надежным. Я не должен отклоняться от роли писателя-интеллектуала, знатока и ценителя.
Разве я сам не стремился к этой роли? И вот от меня как раз ее и ждут и за нее полюбили.
Я еще не до конца знаю зверюшку, я не знаю, какие вещи по-настоящему заденут ее, с чего может начаться охлаждение? Я все же боюсь его. Мне хочется продлить это счастье, посетившее меня в Израиле, хотя я понимаю, что это невозможно.
Здесь будет что-то совсем другое, а что – я пока не могу увидеть. Но это и интересно. Снова интересно, как перед поездкой в Израиль. Все ново в моей жизни, все в первый раз.
Отлично!

Сегодня в 10 утра приснился странный сон. В нем я встретился с покойной Иркой Мадонной, которая что-то шила из тканей. Я же делал какие-то мозаики на ткани. И мы это обсуждали.
Проснулся и стал нервничать: к чему этот сон, не предупреждение ли это? Сообщить Мангусте – не лети, у меня был плохой сон? Нелепо. И лишь ее пугать. Но заснуть больше не смог.

После эпохи белки я стал гораздо менее брезглив. Со всем извлеченным, вылившимся на меня говном, когда я ходил в нем, еще не отмытым, изгвазданный едва ли не с ног до головы – какая может быть брезгливость? Когда я едва не свыкся, что теперь так будет всегда. А если кончится – то после жестокой операции и ужасной боли. От которой я не отошел до сих пор.
То есть боль не ужасная, но нормально кашлять я еще не могу. То, вроде, лучше, то снова. Я слишком перенапрягаю живот, не даю срастись.
Но это помогает мне помнить о белке, о том, что я пережил. Это сразу бетонирует слабеющую волю. Это пережитое прошлое – самое мое большое достояние. Я не отказался от него, я ценю его, как тяжелые дни, учившие меня терпению и мужеству. Мудрости, в общем.
Оттого я так люблю эту девочку. Я не боюсь любить, не боюсь расточать себя, открывать, быть нежным. Мне так хорошо в этой новой жизни – и я хочу сделать счастливыми всех, кого смогу, на кого хватит сил.
А она уже летит!

Оказывается, Лесбия с Котом выбирали подарки для меня и мамы. Но это не сподвигло меня звонить ей и поздравлять с НГ. Я отсек воспоминания, как загнивший член. Я человек без прошлого или с искромсанным прошлым, как мои кишки. Поэтому так стремлюсь жить теперь и создавать новое бытие. На пустом месте, размашисто заполняя пустую страницу. Создавать новое прошлое из всего.
 Так уже было, но теперь – самый кардинальный случай. Всех моих воспоминаний – лето со стомой («стоном», как я шутил) и Израиль. Все нормально. На этом плацдарме я выстою.

И, наверное, я все же поздравлю Лесбию с д/р – по электронной почте. Не к чему искусственно рыто пропасть между нами – шире той, что уже есть. Дело уже не в обиде, а в какой-то брезгливости. Не физической, от которой я избавился, а моральной, духовной. Мне словно стыдно за этого человека. Дико стыдно – до сих пор.

Теперь сижу в Домодедово, жду зверюшку. Не особо спеша по ночной автостраде по снежку, долетел сюда за 50 минут. Тут уже нет никаких толп, пустота.
Мой убитый, отрезанный прошлый «я» – лишняя мотивация жить так безоглядно.
Все урегулировалось к приезду зверюшки. И коньяк у меня в сумке: зверюшка просила поить ее от стресса.
Сколько раз я ездил сюда встречать родителей или Лесбию. Теперь – зверюшку.

***

...Написал пост про «Приключения Мангусты в снежной Московии»:
«Московия, если кто не в курсе, это такая дикая страна, где много-много белого снега, много-много музеев и до хрена книжных магазинов (просто на каждом углу). А еще много вполне приличных кафе, на взгляд дикого московита, конечно.
Большая часть коварных московитов попряталась от зимы в медвежьи берлоги, как у них принято, или улетела со снегирями и стрекозами в жаркие страны кататься на лыжах. Поэтому город стоял вымерший. А еще он заподлицо с окрестностями был грубо-красиво украшен льдом и снегом, снег был не настолько глубок, чтобы нельзя было увидеть самые высокие башни и отдельные трубы домов, мороз стоял умеренно свирепый, поэтому нежные и романтичные мангусты, переодевшись в зимние шкуры, если и испытывали страх и дискомфорт в сугробах его улиц, то умели хитро это скрыть.
Впрочем, мангусты и сами свирепые засадные хищники и, если надо, – за себя постоят. Следовательно опека прикомандированной ко мне Мангусты была чисто номинальная.
Больше всего мне запомнилась великая и многозначительная встреча Мангусты со своим тотемом в стенах ГМИИ им. Пушкина. Надо было видеть, как они обменивались своими тайными знаками! Запечатленный в благородном металле египетскими мастерами VII века до н.э. эйдос зверька был точной копией той, что прилетела из далекой Палестины – на крыльях познания снежного безмолвия. И всё трясла головой, пытаясь вытрясти из нее морок сумасшедшей небывалой зимы, словно она поселилась у себя в морозильнике. Но морок не пропадал. Морозильники у нас большие и крепкие. А наши лапы – тяжелы и нежны. Да, скифы мы…»
Так я написал в ЖЖ после визита Мангусты. А вот что было на самом деле...
 
...Зверюшка прилетела – и наступили сумасшедшие дни, полные искусства и секса. Мы спим вместе, в одной комнате, хоть под разными одеялами. Мангуста спит одетая, как и в Израиле. Это ее пункт. Говорит, что не справляется голая со своей сексуальностью.
Первая ночь, которая началась в 10 утра, после нашего приезда из Домодедово, знакомства Мангусты с мамой, завтрака – закончилась в третьем часу. Однако мы еще успели посмотреть Третьяковку, которую я сперва позорно потерял. Музей закрывался, однако главное мы увидели. В зале рядом с Верещагиным обнаружил картину Фиолента неизвестного художника XIX века. В зале Иванова сказал, что, напиши он такие картины теперь – эскизы всех его мальчиков – его наверняка заподозрили бы в педерастии. Особенно долго были в зале ее любимого Врубеля. Здесь я обратил ее внимание, что у «Поверженного демона» – переломана шея. Нормальный человек так держать голову не может. Она не верит, как не верил и Врубель – академикам, которые критиковали его за это. (А мог бы просто возразить: человек не может, а демон – может! Вон, у человека крыльев нет, а у демона есть, значит – другая анатомия, если у демона вообще есть анатомия.)
Она восхищается красотой зимы, она не была в России 12 лет – и очень чувствительна к морозу. Ходит в маминых шубках, которые ей идут. Но и в них ей не тепло.
Дошли с ней до канала, по Лужкову мосту перешли на Болотную площадь с памятником Репину и скульптурами Шемякина. У Перца есть его рисунок, доставшийся от родственников. Мы оба не любим его.
Настоящая зима, заледеневшие, покрытые инеем замкИ на мосту. Я показал ей Дом на Набережной, к которому она захотела подойти: Перец много говорил про него. Говорю и я, а закончил Трифоновым, которого она не читала. Мы сели в «Мазду» и домой.
Тут была еда в обществе Кота. Он совершенно не комплексует. Попробовали смотреть «Взятие Вудстока», но Мангуста стала на середине засыпать. Фильм не особо удачный, перевод чудовищный. Кот глянул и ушел.
Новая любовь – после которой я надеялся, что смогу возбудиться вновь – и проделать то же самое дольше и лучше, но ничего не получилось.
Мангуста ужасно боится забеременеть – это другой ее пункт. Я очень хорошо ее понимаю, но мне лишь обидно, что она мне до конца не доверяет. Но я и это могу понять. Хитрые коварные сперматозоиды – предмет постоянных шуток.

С ней очень хорошо ходить. Хотя, так же как Лесбии, ей нужны «пописочные», и у нее тоже болит голова. Но все равно, она более здоровый и сильный человек, и с ней можно обсуждать картины, технику, композицию.
...Встали снова поздно. Мама и Кот уехали в спортивный магазин – покупать Коту спортивную форму. И мы поехали в город на электричке. Она сидела по ходу движения и смотрела на окрестности, как недавно я по дороге в Иерусалим.
Мы постоянно обнимаемся, целуемся, гладим друг другу кисти рук, я глажу ее по волосам. У меня тонны нежности, и она прекрасный объект для ее реализации.
Единственный музей, который работает в понедельник – Музей Церетели на Петровке. На боковом фасаде под крышей горят огромные буквы: «Все будет хорошо». Из стОящего тут лишь первый этаж, выставка художника Виктора Дынникова из Владимира, умершего пять лет назад. Очень качественная выразительная живопись в далекой от реализма манере, весьма своеобразная, сколько бы ни было похожей. Все остальное – концептуализм и видеоарт, полный мусор. Была еще серия работ на тему религий, понравившаяся Мангусте.
От Петровки я повел ее по Рождественке, мимо моего института, рассказывая разное по пути. На секунду зашли в «Джаганнат» на Кузнецком мосту, где оказалось очень дорогое мате. Наконец, я завел нас в «Пироги» на Большом Златоустинском, где недавно был с Лёней. И на этот раз все было быстро, вкусно, относительно недорого.
Зашли в «Библиоглобус», где купили Мангусте «Дом на набережной» Трифонова и, по моему предложению, «Волшебник изумрудного города» для Дашки, детскую книгу по биологии, прописи... И я себе еще пару книг.
Дошли до Красной площади, она захотел увидеть ГУМ, посмотрели на каток и катающихся, дошли до Василия Блаженного. Я снимаю ее на фоне Спасской башни.
Пока я читал ей Мандельштама – поехали не в ту сторону и еле успели на электричку до большой дыры в расписании. Она прилегла на плечо, как в Израиле.
Кот показал одежду и мяч. Играем им втроем: Мангуста на третьем этаже, мы с Котом на втором. Это получилось стихийно и хорошо.
Обед под досмотр «Вудстока». Она не смотрела настоящий «Вудсток», не узнала «Doors», она очень слабо знает современную музыку. Ночью в постели я читаю ей Кузьмина, которого она тоже не знает.
Я держусь чуть дольше, но на второй раз меня опять не хватило. Поэтому большую часть времени мы проводим в поцелуях и ласках, перемежаемых разговорами. Я пытаюсь почувствовать счастье. Я близок к этому чувству. Это радость от данной минуты, полное единение с ней. Это тождество тебя и теперь.

Будильник на мобиле зазвонил полдесятого, но и в начале одиннадцатого нам было трудно встать. Мне хочется ее снова, но она убегает – после долгого действия ласк и поцелуев.
Она спрашивает про зеркало. Ей очень важно видеть себя.
Решил отвезти Кота, у которого куча вещей. Едем по залитой солнцем дороге, мороз, свободная трасса – и говорим о литературе, Саше Соколове, Бегбедере, Ларсе фон Триере... Писателе К. – о котором я ничего не знал. Бессмысленно заводить романы, если с девушкой не о чем говорить. Секс приедается очень быстро. И главным оказывается именно ум, характер, сходство вкусов.
У нас нет полного сходства – но это нестрашно. С Лесбией у нас было больше сходства – а жизнь была дико сложна. С Мангустой у нас нет конфликтов вообще. Никто не хочет их допустить. Мы встретились лишь для того, чтобы доставлять друг другу радость.
Довез Кота до дома, попросил передать Лесбии поздравления – по поводу ее д/р (утром перед завтраком я послал ей поздравление по эл. почте).
Очень быстро долетели с ней до Кремля, но здесь негде поставить машину. Сделал огромный круг – и, в конце концов, поставил машину на Маросейке, на углу Петроверигского, у своего старого дома. По дороге она капризничала: как, меня везут, я больше не свободный зверь! Она переживает, что мы так сблизились, тяжело будет возвращаться в прежнее состояние. Зато мы исчерпаем весь горючий материал нежности и любви – до следующего раза, не погрузившись в пресыщение.
Пешком дошли до Александровского сада, где у Кутафьи встали в длинную очередь за билетами в Кремль...
Стояли в очереди целый час на нехилом морозе. Я отвык от такого количества людей, детей, толпы, меня злит не в меру активная дама, которая все мечется, спрашивает и суетится... Мангуста гораздо спокойнее, ей нравится общаться... Я понемногу узнаю ее прошлое, уходы из дома в 10 лет, ее странное воспитание, внушенные ей барские привычки – и одновременно невроз, что всего надо бояться, надо быть осторожной. В ней прихотливо сочетается осторожность и безрассудство... Середины в ней, кажется, нет совсем, и это мне нравится. Середина – это банальность.
По мосту от Троицкого собора идет толпа детей и взрослых – с кремлевской елки. Это толпа, то есть, скорее, строй был и на территории Кремля, и все шел и шел. Здесь мы встретили красивый закат. Довольно вежливые курсанты кремлевского полка могут даже по-английски.
Успенский собор закрыт, а в Архангельский нас не пустили по нашим билетам в Оружейную палату за 700 р. Но я завел ее в Благовещенский – к Рублеву и Феофану Греку. Второй Рублев за три дня. Она благодарна: сама бы никуда не зашла. Тут рядом – самая настоящая елка, кудрявая,  с аляповатыми игрушками. Мангуста рвет рябину во льду – у стены какого-то кремлевского здания.
У Оружейной палаты снова очередь: пускают по сеансам, как в кино, небольшими группами. Внутрь мы попали едва не насмерть замершие. Мне уже и смотреть ни на что хочется, хотя я тут, вроде, никогда не был (или в детстве). Да это и не то, что я люблю: куча золотой посуды с драгоценными камнями, оклады, золотые Евангелия, подарки и прочее. Огромные стаканы, в литр минимум, маленькие братины без ручки, большие ковши... Текстовые пояснения минимальны, вся информация от экскурсовода. Неплохие залы с оружием, в том числе с многозарядными кремневыми ружьями, западными и нашими еще в XVI в.! Полковник Кольт не изобрел ничего нового. Рыцари в латах. Еле успели посмотреть на шапку Мономаха. Тут же и наряды. И кареты XVIII в., колымаги XVI-го, еще со слюдой вместо стекла, в том числе английская. Огромный возок на полозьях, который тащили 25 лошадей, как нам рассказала служительница. На все это не больше 13 минут.
 На улице уже ночь, но толпы все ходят. Перед Историческим музеем купили горячей медовухи – и пили на ходу по дороге к машине. Это действительно теперь надо. Культурная программа на сегодня завершена, больше не влезает.
– Мне надо опять обратиться к моему невропатологу, – сказала Мангуста. – Я читаю «ювенильный» вместо «ювелирный».
Я объяснил, что мы, как правило, не читаем все слово, подставляя более привычные значения. Значит, «ювенильный» актуальнее для нее, чем «ювелирный».
Дома я был совсем без сил.
Улеглись с Мангустой у нее в комнате. Фотографируем друг друга, ласкаем – и стихийно занялись любовью. Это выходит все лучше. Потом смотрели фото на компе. Я предложил фильм, но смотрел его я один: она заснула. И правильно – редкостное дерьмо, «Перевозчик». На серьезное кино у меня уже не было сил.
Из-за него, из-за пресыщенности всем попал в какое-то дурное настроение. Я живу не своей жизнью, не пишу, не читаю, занимаюсь сексом с человеком, с которым у меня не будет никогда ничего серьезного – просто по условиям сценария.
Я засомневался, что все делаю правильно. Какая-то пустота, не мое бытие. Одна радость, что недолго. Но так нельзя к этому относиться! Мы же встретились теперь лишь для того, чтобы приносить друг другу счастье.
И что у меня будет потом? Ремонт дома, чтение, пописульки. Скучное, одинокое существование. И новые мечты о встрече. Только бы не начать тяготиться такой жизнью. Она недолга, ее надо прожить ярко и сердечно, без каких-либо упреков.

Этот день мы отдыхали. После завтрака мы смотрели «Бег». Она сидит на полу, с головой на моих коленях.
Гениальный фильм с сакраментальной фразой: «Россию шляпой не купишь!»
– Я поняла, зачем я приехала – услышать вот это, – сказала Мангуста.
Фильм пробивает на разные мысли об эмиграции, России, заснеженной и дорогой, и как это все относится к нам. И той глубине художественной драмы, которую могли создать только здесь.
 В сумерках поехали в Москву, встречаться с некоей Олей, виртуальной подругой Мангусты. Она работает в книжном магазине «Джабервоки» в бывшем кинотеатре «Новороссийск» на Покровке. Оля невысокая, черненькая, пухленькая, круглолицая – и еще весьма молодая. Кажется, она и организовала этот магазин. Магазин претендует на интеллектуальность, ходят молодые люди с думой на челе, звучит «Битлз».
Пока Мангуста и Оля болтали, я листал «Цветочный крест», лауреата «Русского Букера» за 10 год. В жюри была Лесбия – и я сильно удивился, что это жюри проголосовало за это откровенное говно... Хотя нет, не сильно – Букеровское жюри традиционно голосует за говно или что-то близкое к нему. Но тут даже оно перестаралось. И мне стало стыдно, что она в этом участвовала. Хоть для кого-то все это слава и верх карьеры. Я знаю, что ее креатурой был роман «Дом, в котором» Петросян, который вошел в шорт-лист, – тоже, на мой взгляд, полная байда, из-за чего мы, помню, даже спорили с Лесбией – и я обвинял ее, что ей совершенно отказал литературный вкус!.. Петросян не прошла – и Лесбия согласилась зачем-то голосовать за этот «Крест»... Кто, интересно, ее уговорил? Или сыграла роль корпоративная дисциплина?
Еще листал здоровый том на английском про Леннона с разными редкими ранними фото.
Купил тут письма Ван Гога. Спросил у Оли: есть тут Бакунин?
– Такого мы тут не держим! – гордо заявила она.
– Странно, Троцкого держите, а Бакунина нет...
Оказывается, она услышала «Акунин». А я-то подумал, что тут что-то антиреволюционное, такое извращенно-либеральное. Впрочем, Бакунина у них тоже не было.
Двинулись пешком вверх по Покровке – до «Магазина интеллектуальной книги», где год назад была выставка Моркови. Теперь тут выставка Натальи Черкасовой (?) – на Рождественскую тему, такой сочный примитивизм, который понравился Мангусте. Ничего тут не купили.
Довел Мангусту до Чистых Прудов, где в этом году нет катка – и дворами провел к своему дому. Удивительное ощущение, что никуда не уезжал. Тут ничего не изменилось, совсем! И во мне ничего не изменилось. Абсолютно родное место. Слишком долго я здесь прожил. Отличие – что иду под руку с совсем другой девушкой – из далекой страны. Шуба ей идет. Хотя она очень быстро мерзнет даже в ней.
Показал Мангусте, может быть, самый прославленный московский клуб, ОГИ, где я все-таки купил Бакунина. Программа концертов: «Залив Кита», Гера Моралис, «Кимбата». Такой зимний вариант Пустых Холмов. Но концерты слишком поздно, в 10 вечера, мы не успеем вернуться в Жаворонки. И, однако, она готова послушать то, что я считаю хорошим.
Зашли в кафетерий на месте бывшей булочной. Еще одно неплохое место, где молодежь может укрыться от лютого московского климата. Поискали специальный хлеб для нее, не нашли. Потом искали в супермаркете «Дикси». Тоже не нашли. И тихо спустились к машине.
Ночью я писал «рецензию» на Каннингема, Мангуста сидела в сети. Не помню даже: было у нас что-то или не было? Но нежности и обнимания точно были. Секс перестал быть чем-то особенным, словно у нормальной семейной пары. Поэтому хорошо, что мы не семья. Иначе все сцепки, особая чувствительность и возбужденность друг от друга – потеряли бы ценность. И отношения стали бы на порядок более тусклыми – стали бы напоминать то, что у меня и так было.
А этого не надо.
...Ночью она вдруг сказала мне, что она такая ненормальная, что, вот, ей неприятно, что она тут живая, – а я в это время пишу. Хотя я стал писать, когда она спала, первый раз за все время, чтобы не забыть какие-то вещи, с нею же связанные.
Она понимает, что это надо, хвалит, что я вывешиваю в ЖЖ, но не может ничего с собой поделать. Так же ей не нравится, когда она ночью хочет ко мне прижаться, а я отворачиваюсь. И не хочет, чтобы я ее всю ночь обнимал, ибо любит спать под своим одеялом, и, главное, что ее это слишком волнует. Поэтому и совместных ночей больше не будет. То есть, что она хочет спать одна, так она лучше спит – если это меня не обидит...
Я действительно не обиделся. Я и сам уже устал, хотел вернуться к себе и к обычному образу жизни. Без секса, с книжкой, более суровому и «интеллектуальному».
Я рад, что она такая откровенная. Другая стала бы скрывать, мучая себя – и порождая напряженность. Она не создает видимости какой-то особо хорошей и удобной себя. Это ценно.
Больше мы не спали вместе...

Про Каннингема, одного из любимых писателей Мангусты.
...Не надо быть американцем, чтобы написать этот роман («Дом на краю света»). Нет в нем ничего типично американского. Может быть, поэтому он именно американский. Герой читает Тургенева и слушает музыку, которую слушаю и я. Кажется, что герой живет на чужбине, что он, словно эмигрант, не чувствует связи, любви, традиций, неразрывного родства с этой землей, которое может вызывать ужас – или иные сильные чувства, но не оставляет равнодушным. Мир вокруг видится случайным и незнакомым. И герои романа такие же чужаки и странники в этой земле, как любой приезжий.
«Дом» Каннингема чем-то похож на «Generation Икс» Коупленда – своими героями, почти ровесниками, и их простой неяркой жизнью, похож рассказом о мелочах, о том, что, в общем, ничего не происходит. Над героями Коупленда висит уныние людей, опоздавших на все ништяки, то есть на молодежную революцию 60-х. Отчасти это верно и для героев Каннингема, почему четкой линией через роман проходит идея Вудстока или миф Вудстока.
По непонятной прихоти герои Каннингема, как и герои Коупленда, живут втроем: два парня и девушка, сперва в нью-йоркской квартире, потом в доме-развалюхе в окрестностях все того же Вудстока. Герои Коупленда бросили свои пижонские работы и относительно доходные должности, забили на карьеру и устроились на случайные низкооплачиваемые ворки, как у нас в свое время устраивались сторожами, в маленьком городке в классическом штате Калифорния. Герои Каннингема сделали практически то же самое. Впрочем, если герои Коупленда оригинальности ради не спят друг с другом, то герои Каннингема спят: сперва два главных мужских персонажа, потом мужской и женский.
То, что в жизни героев по существу ничего не происходит – не внушает страха, кроме страха несостоятельности. Никто не бунтует, никто по большому счету ничего не ищет. То есть – они ищут возможности счастья или простой жизни с другим человеком – как то, что избавит их от их тотального непроходимого одиночества.
Единственная нестандартность ситуации – это сексуальные перверсии: женщины ведут себя как мужчины, мужчины – как женщины. Мужчины у Каннингема любят мужчин, они слабы, безвольны, чувствительны. Они, в общем, «неудачники». Даже, условно говоря, «разврат» главного героя, его гомосексуальные приключения, не делают его брутальнее, ярче. Гомосексуализм – вроде алкоголизма: средство спрятаться от чувства неприкаянности и тоски.
Секс – последнее, что заставляет героев хоть чуть-чуть двигаться. Даже при скромных карьерах – их жизнь достаточно благополучна. Когда у них проходит юность – проходит все. Они не могут жить «взрослой» жизнью, но и быть детски свободными не могут тоже. Они находят среднюю позицию: такую имитацию жизни, зрелости, где нет поступков, даже большого труда – а только тусклое преодоление дней.
Лишь в последней части романа Вудсток становится зрительно реальным, когда герои поселяются недалеко от него в старинном обветшавшем доме. Один из главных героев говорит, что начал путешествие в Вудсток в девятилетнем возрасте – и через двадцать с лишним лет добрался до него. Как и для другого автора-гомосексуалиста, Эллиота Тайбера (автобиографический роман «Взятие Вудстока»), Вудсток для героев оказался попыткой обрести новый жизненный смысл, родить ребенка, жить маленькой полухипповой коммуной на лоне природы, реальным трудом зарабатывая на свое существование, в качестве условия собственного созревания.
Смерть отца, умирание любовника, исчезновение возлюбленной, платонической для одного героя и реальной для другого – вместе с ребенком, – это те уколы судьбы, что пробивают аутичный мир персонажей, двух друзей со времен школы, которые, по прозрачному намеку автора, являются двумя сторонами одной личности, расколотой и мечтающей соединиться. По-своему ущербные, лишь в симбиозе они могут обрести искомую цельность. И тогда вдруг почувствовать, что будущее больше не властно, что нельзя умереть несостоявшимся, – постигнув теперь, этот уникальный момент жизни, как то место, где существуешь ты весь без остатка.
Путь в Вудсток долог. На это требуется вся жизнь…

Встали довольно рано – и по Рублевке я повез ее в Москву. По дороге спорили о моей рецензии на Каннингема. Она не согласна с моим взглядом о ее любимом романе: слишком поспешный и поверхностный. Но – как прочел, так и написал. Может быть, когда-нибудь я оценю иначе и увижу что-то еще.
Это, кстати, мой первый пост в ЖЖ в новом году.
Наша цель – Пушкинский музей. Это хорошее испытание для ног...
В отделе Западно-Европейского искусства, оказывается, есть и Эль Греко, и несколько Брейгелей, и Веласкес и много чего еще. На одной картине неизвестного мне художника 1500 года изображено распятие – на фоне иерусалимских стен. Странно, но стены похожи на реально иерусалимские, которые построены Сулейманом Великолепным 30-ю годами позже. Да и не был художник наверняка в Иерусалиме.
Потом были ренессансные и античные слепки, некоторые из которых Мангуста видела в оригинале в Британском музее. А я что-то подобное в Пергамон-музее в Берлине. Тут коллекция тоже дай Бог! И все подлинное, начиная с V тысячелетия. Хорош и античный зал, со знаменитым золотом Трои Шлимана, которое Мангуста едва не пропустила, не заинтересовавшись им. Но особенно хорош египетский зал. Тут я нашел маленькую бронзовую статуэтку мангусты, «ихневмона», амулет от укусов змей.
– Видела себя? – спросил я.
Специально сходил в гардероб за автопаратом, чтобы сфотографировать их вместе и по отдельности.
С ней отлично ходить по музеям, ей интересно, она мало устает. Провели в нем четыре часа, хотя даже не видели импрессионистов. Немного поели в местном буфете.
Вечер с шампанским в честь православного Рождества. Потом смотрели «Царя» Лунгина. Не так плохо, как я боялся...
Она восхищена чашкой с собачкой, недавним подарком.
– Хочу передарить кому-нибудь более юному, – сказал я.
– Ты сам мальчик, – ответила она. – Хоть и научился многим приемам взрослого человека.
– Научился удачно имитировать взрослого, – вторю я. – Наверное, так и есть. Да и все остальные – так же.
...Она очень нежна, все обнимает меня. «Рыба-прилипала», по ее определению. В общем, я раздеваю ее – и мы ныряем в постель. Долгая страстная ночь.
В перерыве – беседа о горестном крике Нильса в ЖЖ, что он расстался с Мочалкиной.
– Бедные вы, мужчины, – сказала она. – Вы так переживаете разрыв!
И мы долго говорили об ошибочности таких взаимоотношений, когда разрыв столь болезнен. И при этом почти неизбежен – ибо люди меняются и меняются их чувства. И что люди идут на взаимоотношения от слабости, чтобы усилиться за счет другого, чтобы иметь его как комплиментарное зеркало. Они так любят его, ибо это тот, кто хвалит их, кто доказывает их полноценность, в которой они сомневаются.
Мангуста сказала, что мне-то нельзя сомневаться в своей полноценности, мне ее кто угодно докажет. Хорошо, коли так, хотя человек все равно склонен сомневаться в себе. Но я, как
«полноценный» и уверенный в себе человек, и не буду стремиться к таким взаимоотношениям, когда люди станут настолько зависеть друг от друга. Мне и одному хорошо, мы оба умеем жить порознь, сами по себе, как это ни тяготит. И жизнь доставляет нам удовольствие. Поэтому мы не будет порождать ложных союзов слабых людей. А Нильс, при всей своей фанаберии – слаб. Как и я был слаб совсем недавно. Надеюсь, это время прошло...
Через некоторое время я вновь обретаю силу. Хотя пришлось пойти умываться: она маниакально боится беременности. На этот раз мне удалось вызвать ее оргазм классическим способом – хоть и с некоторой ее помощью. Ей очень нравится чувствовать меня в себе.
– А мне так хорошо в тебе, так бы и остался!
Она вновь удивилась моим летним постам про секс: не могла ожидать! И я опять объясняю про синдром отнятия после 27-летней привычки...
– Как вы занимались сексом после 27 лет совместной жизни?! – удивляется она.
– А что тут ненормального? А что делают другие люди?
– А что они делают?
– Ну, может быть, пару раз в месяц...
– Ой!..
– А когда ты живешь одна – у тебя чаще?
– Но это, когда я живу одна...

Как и думал – проспали. Она каждый раз обещает встать рано – и каждый раз не получается. И все же около 11-ти будит меня. За завтраком она напоминает про портрет. И я пишу его у нее в комнате – первый раз в Жаворонках и первый раз за много-много лет в Москве.
Она лежит в позе Сфинкса с книгой Надежды Мандельштам, а я делаю набросок на рваном старом холсте, мною же когда-то загрунтованном. Пишу засохшими лысыми кистями полузасохшими красками, крышки которых отворачиваю плоскогубцами.
– Ой, я! – вскричала Мангуста, глядя на едва начатый портрет.
Писал не очень долго, около часа, и вышло что-то похожее. Мангуста сказала, что это самое похожее на нее в ее жизни. Хотя это только подмалевок.
Она, как и Лесбия, болезненно реагирует на запах масленых красок. Вообще у нее болезненное восприятие запахов (поэтому она не использует духов). Пришлось и краски, и сам портрет выставить из комнаты...
В отношении болезненности и всяких каприз – они очень похожи с Лесбией. Это тоже мой крест – любить подобных женщин. Нормальные здоровые женщины не становятся интересными, во всяком случае, для меня.
...Я хочу съездить в Москву за кистями. Заодно можно пойти в Новую Третьяковку. Так мы и сделали, лишь дождались маму, которая ездила в храм и на мойку.
В Москве мы были в сумерках. Начали осмотр с выставки, посвященной «Веселым картинкам». Нашел там те, что помню по детству, но не очень много. Зато тут есть Чижиков, Илья Кабаков, Пивоваров, отец Пепперштейна, разработавший знаменитый логотип «Картинок» из человечков. Тут же и стих Юнны Мориц в его честь.
Главное событие – выставка Левитана. Полотна свезли со всего света, даже из иерусалимского музея. И тут полно народа! Как народ, оказывается, интересуется искусством. Полотна развешаны своеобразно, словно по спирали, на которую можно попасть и так и сяк. У Мангусты странное настроение:
– А не пуститься ли мне в пляс, вот сейчас, немедленно, скидывая и разбрасывая одежду?.. Интересно, на каком кругу меня словят?
Вместо пляса – что-то пишет на лавке, позаимствовав у меня ручку и бумагу.
Вижу, какой Левитан мастер, в пейзаже конечно, и как он рос – к концу жизни становясь все смелее, работая с открытым цветом, довольно грубыми формами. И как у него получались сумерки, ночь, солнечный свет, вода, итальянский горы. Много хорошего. И какая фантастическая трудоспособность. Сорок лет всей жизни, как у Ван Гога.
...С Ван Гогом тут вышла история. Покупал в кассе билеты. Кассирша спросила:
– Вы художник?
– Да, как вы догадались?
– Покажите документ. (Это для того, чтобы билет был дешевле, хотя я и не просил.)
– У меня нет.
– Как же вы докажете, что вы художник?
– Но и у Ван Гога не было документа, что он художник, – возразил я.
– У кого?
– У Ван Гога. Не слышали?
– Нет.
В очереди смеются. Однако она все равно дала нам льготные.
После Левитана поднялись еще на этаж, к нашему русскому авангарду 20-30-х. Вот это настоящая живопись! Наверное, это самый приятный мне музей в мире. Тут и надо учиться и вдохновляться. Ларионов и Гончарова, Машков, Куприн, Татлин, Кончаловский, Фальк, Малевич, Сарьян, даже Пиросмани, которого Мангуста видела в натуре первый раз – и рассказала, как в 17 лет услышала передачу про него по радио. И для нее это было как озарение, потому что она поняла, кто она, и как ей надо жить!
А еще Лентулов, Кандинский, Филонов, Мухина, Коненков, Остроумова-Лебедева, бесподобная лубочная Маврина – и т.д. и т.п. Мы и не успели всего осмотреть – музей закрылся. И кисти я так и не купил, хотя поехали за ними аж на Петровку: магазин тоже закрылся.
На улице Мангуста сказала, что все еще не верит во весь этот снег. Что это дико видеть израильскому человеку. И ей кажется, что она тряхнет головой – и зима исчезнет.
– Подожди два дня, – сказал я. – Тряхнешь – и все исчезнет... (Намекая не ее скорый отлет.)
И она крепко сжала мою руку.
Вечером – новый праздничный ужин, только вместо шампанского выпил немного сухого вина. Нет, меня не тянет. Даже мороз не пробуждает тягу к алкоголю. Я не хочу вернуться в прежнее. Я ценю себя нового и свое новое. Свою совсем другую жизнь.
 Смотрели юбилейный вечер Фрейндлих, но долго я не смог. Сыграли с Мангустой пару партий на бильярде – по ее предложению. Она играла очень давно, не помнит правил, но довольно быстро освоила удар. Руки у нее действительно сильные, хоть кисти очень маленькие, детские, а запястий вообще нет, можно обхватить мизинцем.
Я ужасно устал, еле доиграл. Поэтому чтение вместо обычных ласк. Она пришла один раз, второй, потом я иду к ней. Она боится меня истощить. Я и сам боюсь.
Она все восхищается, какой я красивый, называет «сокровищем». А я себя – «чудовищем», что всегда связано друг с другом.
И расходимся по своим комнатам.
Я удивляюсь, как у меня мало осталось чувств. Еще один день – и я совсем паду духом. Нет, такая жизнь не для меня. Я все же не могу любить ее по-настоящему и беспрерывно. Напротив, моя любовь постепенно сходит на нет. Это ужасно. Я просто устал.
Нет, жизнь с кем-то не для меня. Мангуста переживает, как мало осталось дней. И сама утешает себя: надо же нам реализовываться! А рядом друг с другом – разве реализуешься: у нас одни обнимания. Хотя долго это невозможно. Это так жарко, потому что очень коротко...
Почитал, в два вырубил свет и сразу уснул. И проснулся полвосьмого от сна про Лесбию. Что-то я там у нее чинил, какой-то сломанный стул, мы говорили, но не делали попыток снова сблизиться... Все же по-настоящему глубоко я могу взаимодействовать только с ней. И ничего тут не поделать. Хотя последнее время и с ней было не так.
Ругал себя, но чувствам не прикажешь. Нет, я не вернусь к ней, это точно. Не знаю, что должно случиться, чтобы это произошло.

Я разбудил Мангусту около 12, хотя она собиралась будить меня в 10. Она как раз проснулась – из-за салютов соседа. Долго валялись и болтали. Незаметно перешли к любви, все более долгой у нас.
После завтрака поехали в Москву покупать Дашке неваляшку и шар со снежинками.
Детский мир закрыт на ремонт – и мы остановились на Новом Арбате у его филиала. Служащий платной парковки открыл Мангусте дверь, как гранд-даме. Идем под руку, такие буржуазные, она в дорогой шубе, мимо буржуазных витрин... И ничего в этом филиале не нашли. Вновь съездили на Петровку, где я купил кисти, а она посмотрела работы в салоне. У нее нет сил гулять – и мы поехали в другой филиал Детского Мира, на Можайском шоссе, который Мангуста углядела из окна машины. Тут мы купили неваляшку, совершенно не по возрасту, зато со смешным звуком. Мангуста как ребенок не может уйти из детского отдела.
Дома обычные ласки, коих она и была инициатором. Мне нравится уткнуться головой ей в платье-свитер, между двух грудей, когда я сижу, а она стоит рядом. Это привело к тому, что мы очутились в постели даже до ночи – и занимались любовью крайне бурно и долго. Она снова радуется живому телу внутри себя, чего не испытывала лет восемь, надо думать – со времен зачатия Дашки. Я уже так хорошо изучил ее, что сразу нахожу нужный путь. И говорю соответствующие моменту слова. У меня действительно гигантский опыт, хоть и с одним объектом.
Потом были разговоры. Я напоминаю ей мушкетера. Умею ли я ездить на лошади?
Я рассказал про мою последнюю поездку на Тенерифе, когда лошадь понесла. Оказывается, у нее был очень похожий опыт...
Сыграли три партии на бильярде, посмотрели на DVD фильм «Я соблазнила Энди Уорхола», который на самом деле называется «Factory Girl».
Она снова заговорила о моей «невзрослости».
– Что же мне не хватает, чтобы казаться взрослым?
– Двадцати килограмм.
– Может быть, благородной седины?
– И этого тоже. У тебя же, очень странно, ее совсем нет.
Она опять сидела на полу на одеяле, около моего кресла, опираясь головой на мои коленки. Это было трогательно и мило. Идеальная пара за идеальным просмотром кино.

Этот последний день оказался снова музейным: мы поехали на Волхонку смотреть импрессионистов – в отдельном здании Пушкинского музея. Она хвалит мою езду:
– Ты водишь спокойно, без рывков. И не раздражаешься...
– На кого?
– На других водителей.
Я вообще теперь мало раздражаюсь, лишь на отдельных людей – совершенно внезапно.
Здесь новая сборная выставка из разных стран и времен, посвященная детству.
– Прямо Боттичелли! – сказал я про один портрет.
А это он и есть!..
Есть тут и Гойя, и Рубенс, и Ван Дейк... Есть отличный Соломаткин «На канате»: девочка в пышном голубом платье идет по канату, балансируя палкой. Какие-то картины Мангуста помнит и любит. Самостоятельно пошла на третий этаж – смотреть продолжение выставки. Там фото некоей Кэмерон, английской фотографессы-любительницы 60-х гг XIX века, близкой прерафаэлитам. Мангуста знает о ней из «Иностранной литературы», годовую подписку которой я ей привез. Тут же и фотографические работы Льюиса Кэррола, в том числе Алисы Лидделл в детстве.
Великолепные импрессионисты. Хожу с ней и обсуждаю детали, например отсутствие лошади на картине Ван Гога «Пейзаж в Овере после дождя». В зале с Леже вспоминал посещение его музея в Антибе. И музей Пикассо.
Так вдохновился музеем, что купил альбом за 300 р. Предложил купить и ей, но она скромно отказалась. И так много книг, а она хочет жить легкой.
Повел ее к храму Христа Спасителя, красиво горящему в ночи. Хотел показать ей величественный интерьер. По дороге обратил ее внимание, что тут, вдоль Москвы-реки, город выглядит как Париж. И она призналась, что сама это увидела и удивилась.
В храм нас не пустили: в шесть он закрывается, все службы кончились. Она уверяет, что не расстроилась.
– Я теперь, совсем как ты, могу сказать, что всем довольна и мне больше ничего не надо.
Проходя мимо палаток на улице, я спросил: не надо ли ей что-то из еды?
Она захотела поесть блинов:
– Быть в России и не поесть блинов!
И мы встали в небольшую очередь. Тут куча начинок и цена очень небольшая. Она взяла с бужениной, сыром и грибами. В Израиле таких заведений нет, тем более с такой некошерной начинкой. У меня сразу родилась идея русской блинной в Тель-Авиве... К блинам взяли чай и кофе. Ели на столике на улице. Не очень холодно, ноль, хотя с реки дует ветер. Она допивала, а я доедал уже в машине под Сантану.
По дороге в Жаворонки говорили про ее страх чудовищ, человека с топором.
– Ты же не старуха-процентщица... Это – недоверие к людям, неуверенность в существовании, присущая детям... А ты еще говоришь, что это я – невзрослый...
Возможно, это проистекает из существования одной, без мужчины, как защиты. Но это говорить не стал, ибо прозвучало бы как подписка.
Дома мы смотрели фото путешествия, которые я скинул ей на диск. И фото и сканы моих художественных работ. Она просит закончить ее портрет. Я обещаю:
– Я посмотрел столько великих художников...
– Ты сам – великий художник, – щедро награждает меня она.
Мы обнимаемся, целуемся. Это у нее часто и щедро. Ведь мы надолго расстаемся.
Я показал ей фото Крыма, зову туда. Увидев фото моего крымского дома:
– Ты – завидный жених, тебе надо опасаться.
– Я – опасаюсь.
Мы обсудили вариант ее там поселения: мне лишь надо найти ей заказчиков.
Надо ехать. Она уже собрала вещи. И приняла душ. Она принимает его дважды в день – очень чистоплотная зверюшка. Поэтому может обходиться без духов и «пахнет только собой».
Она удивилась, что на третьем этаже, где мы живем, нет душа. И я пообещал, что к ее следующему приезду (осенью или следующей зимой) – душ будет. Я сам живу в этом доме очень недавно – и не успеваю сделать все. А делать и переделывать тут надо очень много, чтобы этот дом был удобен для меня...
Мама подарила ей плюшевого зайца для Дашки. Она была очень хороша с Мангустой все эти дни.
Едем в аэропорт. Она снова в своем розовом пальтишке. Говорили о перспективе будущих встреч, держимся за руки, когда дорога позволяет.
Она сказала, что через несколько лет ей понадобятся деньги на пластическую операцию по омоложению лица. И она очень хочет, чтобы кто-то давал ей что-то из снисхождения. Она готова потерять грудь, но не лицо.
– Духовный человек и старея – выглядит хорошо, – возразил я. – И чуть ли не лучше.
– Мужчины – может быть...
– Не расстраивайся, ты пока выглядишь моложе своих лет, почти девочкой.
За несколько километров до Домодедова попали в глухую пробку. Она нервничает, но умеренно. Времени у нас дофига.
Включил «Эхо» – узнать, не случилось ли чего? И наткнулся на Лабковского, который говорил про женщин, маниакально мечтающих завести брак с любым мужчиной. Сам он не так важен, важен брак как таковой...
Другое переживание: выпустят ли ее?
– Ну, не выпустят – на улице не окажешься.
– Я надеюсь...
Перед аэропортом столпотворение машин. Катастрофа, теракт? Нет, просто с зимних каникул прилетела куча народа. Удачно нашел место. Несу ее чемодан. Прощаемся перед последним контролем.
– Я не имею, конечно, на тебя никакого права, но чувствую тебя отчасти своей. И прилечу, если ты очень соскучишься. Как-нибудь наберу денег...
Здесь в аэропорту мне вдруг вспомнился Израиль, мое путешествие – и вновь захотелось все это пережить.
Ничего о любви не говорили. Как и во все эти дни.
Жду, пока она пройдет паспортный контроль. Она машет рукой и исчезает.
...Милая Мангуста улетела. Кончилось и это приключение. И я несусь к Москве, а потом в Жаворонки, иногда под 140 по мокрому зимнему ночному шоссе, как не носился с ней. Под громкую музыку.
Я вновь чувствую свободу.
...И лишь отправил Мангусту – получил смс от Ромы: приеду ли? Я даже забыл, что собирался в Питер на Старый Новый Год, на традиционную сайгонскую тусу.
Сразу новое приключение. А почему нет? Хотя эмоциональные силы на нуле.

***

Это были ответственные дни, я переживал, чтобы все прошло удачно. Мы не поссорились, не было никакого непонимания, охлаждения. Все было жарко и страстно. Нам повезло с погодой, так же как и в декабре в Израиле: классическая красивая русская зима, не слишком холодная и не теплая, без жутких ветров и метелей, без больших толп на улицах. Мы «всё» посмотрели, походили по городу, я даже порисовал ее. И было много любви, дошедшей в последние дни до ужасной мощи.
И теперь я рад, что все позади – как ни привык к ней рядом за эти дни. Все же моя жизнь – не такая. Это не мой образ жизни. И не ее. И мне не нужно столько секса. Да и вообще не нужно. Мне нужно лишь некое вдохновение, через нее, например.
Но не исчерпал ли я его?
Я испытываю смешанные чувства. Я все же не могу воспринимать ее, как свое, как воспринимал Лесбию. Прекрасный, но случайный в моей жизни человек. Или не случайный? Теперь будет время об этом подумать.
Мы видели друг друга тут и там. Там она была для меня экзотична. Здесь – нет, но все равно очень мила. И чего мне больше? Мы же по-прежнему не собираемся жить вместе. Она для меня – дорогое воспоминание о моем счастье в Израиле. Но я не могу сделать из него ничего больше. Оно могло быть там, не здесь. Здесь я могу жить лишь один, сам с собой и своими занятиями. Мне хорошо так, хоть и не ярко. Но нет ощущения, что живу чужой жизнью.
Иначе получится из огня да в полымя: устраивать ее жизнь тут или в Крыму, искать ей работу, школу Дашке, помогать, заменяя Перца. Куча новых проблем, вроде тех, что была с Лесбией. А я от них так удачно сбежал.
Всякий ищет от брака какой-нибудь пользы, перекрывающей все его неудобства. Я этой пользы не вижу. Я знаю, что мы скоро надоедим друг другу, начнем раздражаться, ссориться. И секс потеряет привлекательность. И все поцелуи.
Мы – взрослые пожившие люди, у нас нет иллюзий на этот счет. С этим можно было бы смириться – если бы нам так тягостно было одиночество. Но нам не тягостно. И, увы, я даже не могу сказать, что очень сильно люблю ее. Даже теперь, а не тогда, когда буду видеть каждый день, много месяцев подряд.
Она очень мила, но мне кажется, я вообще больше не могу никого серьезно любить. Все это чувство было связано с Лесбией – и на ней истощилось. У меня нет сил для повтора. Да  и никто с ней не сравнится. Даже она сама. И она меня не устраивает – тем более никто другой.
Хотя – кто знает? Поживу один, начну тосковать по Мангусте, увижу ее как-то иначе, увижу некий сюжет совместной жизни... С ней гораздо легче, чем с Лесбией, хотя и не так интересно. Но с умом и яркостью Лесбии вообще мало кто сравнится, даже из мужчин. Тут мы очень подходили друг другу – оттого и жили так долго вместе. Так что казалось, что навсегда.

Нужен ли был этот секс, думаю теперь? Мангуста говорит, что собиралась строго держаться целомудрия в отношении со мной в Израиле. И я тоже. Хоть и не исключал.
Но мне нужен был этот секс, чтобы узнать, как это бывает с другой. И понять его тщету.
Я играю роль идеального мужчины, идеального любовника. Но это только роль, хотя иногда я сам вдруг испытываю состояние, близкое к счастью. В любом случае, я чувствую неестественность сдвоенности с кем-то, я уже отвык. Ходить под руку, говорить, быть интересным, развлекать... Это настоящая работа. И она мешает собственным мыслям и настроениям. Хотя вызывает иные мысли и настроения.
Это никакой не эгоизм, это автономность. За полтора года я превратился в старого холостяка.
А мама уже думает, что надо готовиться к свадьбе. Она не понимает, что я исчерпал семейный проект. Ей очень важно быть нужной кому-нибудь, тогда она живет.
С Мангустой мы говорили именно об этом, обсуждая проблему брака. Мы оба можем жить, нужные лишь себе. Нам есть, чем заняться, чтобы жизнь не казалась пустой.
И мы совершенно хладнокровно обсуждали возможность, что потусуемся – и не захотим видеть друг друга. Просто легко обойдемся без этого, не портя неудачным повторением того хорошего, что у нас было.
Сейчас мне это так и видится: она легко «развлечется» работой и ребенком. А у меня есть книжки, повести, картинки, Крым, ремонт. Греция, куда я собираюсь поехать с Котом. Сейчас кажется, что я не буду скучать без нее. Уж если я научился не скучать без Лесбии!
И теперь я особенно хорошо понял, что не мог бы увлечься иностранкой. Слишком все разное! Даже с Мангустой уже много непонимания. Ей надо объяснять совершенно очевидные вещи, развеивать ее страхи. У нас долгий различный опыт, хотя много вещей стало общим у всего человечества. Единая цивилизация сближает, но Россия остается очень специфической страной, с особым настроением и особой судьбой.

Я удивлен, как мало переживаю из-за ее отъезда. Я вообще научился мало переживать. Вижу, что гармонично я могу жить только один. Она, увы, не может ничего мне добавить. Это ужасно. Ее место там, только там я мог бы жить хорошо с нею. Да, собственно, она оттуда и не хочет уезжать. А я больше не буду звать ее сюда. Я провел эксперимент, хотя результат был предсказуем.
Если я вытащу ее сюда – на меня ляжет большая ответственность. Но я сомневаюсь, что мне это нужно. Проще было бы мне переехать туда – в случае, если бы мы настоятельно захотели бы существовать рядом. Я люблю юг, и мне не нужна работа. И, однако, еще проще – иногда приезжать, как и было задумано. Только это спасет нас от разочарования друг в друге. Только так отношения останутся на романтическом уровне. Или распадутся совсем, если появятся иные, более достойные кандидаты.

По пути в аэропорт я говорил Мангусте, что, может быть, это не конец, а лишь начало. Мы лишь в начале каких-то серьезных долгих отношений.
Возможно, это и правда так, хотя сейчас я мечтаю только об отдыхе.
Съездил в город, купил билеты в Питер и обратно. Прибываю 13-го, в 9 с чем-то утра. Обратный 16-го в ночь. На площади около вокзала купил себе небольшой рюкзак и кальян.
Дома сочинил шуточный текстик о путешествии Мангусты в снежную Московию. Вывесил в ЖЖ с фото. А она – небольшую благодарность у себя в ЖЖ, тоже с фото. Теперь все кажется ей сном.
Хорошо так расстаться, без больших сожалений, как расстаешься с другом. Да мы и есть друзья, друзья с постелью – в те редкие дни, когда оказываемся под одним кровом. Наверное, это и есть идеальные отношения: без тоски из-за разлуки, ревности, мечты об обладании. Никто никем не владеет, никто ни в кого не влюблен. Поэтому она, наверное, и не произносит этого слова. Отлично. И я перестал.
Вспомнил про Лабковского на «Эхо», который говорил про женщин, маниакально мечтающих завести брак с любым мужчиной... Вот этого Мангусте не нужно совсем. Она сама сказала, какой я завидный жених, но не готова воспользоваться шансом. То есть я и не делал ей предложения, у нас были лишь чисто теоретические разговоры. С моим признанием, что не смогу быть с ней столь мил, если буду видеть каждый день. Так не бывает. Это закон человеческой психики, и тут некого винить.
Интересно, что она мне до сих пор до конца не верит. Она вообще крайне недоверчива к людям. То есть в чем-то излишне доверчива, но до определенной границы. И ей важна ее гордая самостоятельность. Это мне нравится в ней. Она вообще достойный человек, без сомнения. Но всего этого мне теперь мало для любви. Я должен чувствовать себя ребенком и смотреть снизу вверх. Но теперь это маловероятно.
Вспомнил мои шутки с ней про мой латентный гомосексуализм: я выбираю девушек с сильными руками, с мужским характером, которые в детстве дружили и играли с мальчиками, бегали по крышам и гаражам. И Лесбия была такая. Вот какие мне нужны: скрытые мальчики в душе. С сильной волей, собственным мнением, гордостью. Кто устраивает свою жизнь не за счет мужчины, а за свой собственный счет. С ними трудно ужиться. И, наверное, не надо уживаться. С ними надо дружить, делать что-то общее, культпоходы или секс – и вновь расходиться, разъезжаться, не мешая, не совмещая и не перепутывая жизненные программы.

Давно заметил, что у людей из провинции существует культ Европы и Америки. У настоящих москвичей этого нет. Мы не считаем себя кого-нибудь хуже. Мы не нищие, чтобы с завистью смотреть на золото парадного входа, куда нас не пускают. Огульно и заполошно ругать свое – это провинциальность. И даже пошлость. Само собой – комплекс неполноценности.
С одной стороны, человек боится – и связывает свои страхи с мифологической опасностью данного места. С другой, воображает, что иной, более просвещенный социум лучше разберется в обоснованности его амбиций и оценит размеры его гениальности.
Русская мечта о Западе – видоизменная мечта о некоем сказочном месте, царстве пресвитера Иоанна, где молочные реки и кисельные берега, а опоссум сам спускается к охотнику с дерева. Это сокровенная человеческая мечта о рае и Небесном Иерусалиме, где все будет, наконец, хорошо. Неслучайно и направление: Запад, царство мертвых.
Удивительно, но сколько бы человек ни прожил в Москве, вроде Немцова, – в этом вопросе он по-прежнему остается неисправимо провинциальным, то есть пошлым. Москва для провинциалов оказывается лишь промежуточным финишем – перед слепящими богатствами и благами истинной цивилизации, мерещащейся им в странах далеких и прекрасных.
На самом деле, я не вижу в провинциальной жизни ничего дурного. Мне очень нравится ее теплота, обозримость, близость связей. В душе я сам провинциальный человек, ненавидящий мегаполисы. Но у меня нет энергии провинциала, его побудительных мотивов.
Провинциал – очень энергичен. Ему требуется столько сил, чтобы вырваться из своего, как он считает, болота. Пробужденные силы, разгон провинциала столь велики, что даже Москва не в состоянии удержать его. В отличие от Цезаря он предпочитает быть последним дворником в европейской деревне, чем первым кутюрье в московском Риме. Или в любой другой части этой бесконечной страны. И живя там, этим условно «последним дворником», то есть в меру благополучной серенькой жизнью – он плодит мифы о бывшей родине, которые оправдывают его выбор. О, конечно, ее есть за что ругать, как, полагаю, и любую страну вообще!
Уже давно Европа открыта для нас – и потому утратила свою экзотичность. И жизнь в России, в отличие от недавних лет, это чисто добровольный выбор. Хотя в нынешнее время сидение на одном месте – становится загадочным капризом и необъяснимой аскезой.
Очень много вещей, словно жвачка, за последние десятилетия стали общими у всего человечества, единая цивилизация сближает, как очередь в ватерклозет. Поэтому и настаивание на какой-то русской особости – архаично. Но, увы, несмотря ни на что, иностранец по-прежнему во многом чужд нам. Приходится все объяснять и развеивать его страхи. Мы гораздо больше знаем о нем или о них, чем они о нас. Мы оказываемся гораздо более «западными», чем они «восточными». Они считают свое место, может, не идеальным, но единственно приемлемым, и если смотрят порой на восток, то как на источник неких приколов, что развеет их скуку. Мы не считаем свое место ни идеальным, ни единственно приемлемым, поэтому без конца высматриваем чужие истины.
Россия до сих пор остается очень специальной страной: здесь все еще до некоторой степени настоящее – зима, леса, бедность, дружба, боль, несвобода, война, работа, искусство, расстояния, смерть. Она неудобна, как бывает неудобно настоящее. Она непонятна и противоречива, как все настоящее. А ведь настоящее – и есть главный дефицит современной цивилизации и нестойкого современного человека, окружившего себя коконом комфортного псевдобытия.
Поэтому думаю, что художественную драму настоящей глубины могут создать только здесь. Или уже и здесь не могут.

Моя мысль в сегодняшнем посте, что в России еще осталось что-то настоящее, происходит от случайной реплики Мангусты по поводу таниного бриара: «какой он настоящий!». Она иногда очень интересно формулирует. Благодаря ее сегодняшнему посту понял, наконец, что она хотела сказать про «танцы» на выставке Левитана... Действительно, экспозиция была устроена как-то странно, она сравнила движение людей по ней с центрифугой – что и спровоцировало желание танца.
И теперь, как и тогда, я оценил уровень ее странности. Вместо танца она села писать стихи...
Поменял кран в ванне. Купил поддержанную мандолину – «В старой лавке» с той стороны железной дороги. Жаль, не сводил сюда Мангусту – она стоит того. В Москве таких лавок давно нет. Реальный антиквариат соседствует в ней с артефактами советской эпохи, поломанными стульями, неиграющими инструментами и прочей рухлядью, чье законное место на помойке. Думаю, все это попало сюда со старых дач, отправленных под снос новыми хозяевами.
Хозяин, кавказец Артур, запросил полторы тысячи. И снизил до 1300 – как первому покупателю. Не хотел брать с меня последние деньги, поэтому отдал за 1200.
Никогда не играл на мандолине, тем более на лютне (ибо, судя по розетке и устройству грифа – это вообще лютня!) – и даже не знаю, как ее настраивают. Но это уже не важно: дома выяснил, что у нее треснутая дека и вообще она совершенно непригодна для музыкального использования. Что ж, будет хорошим объектом для натюрморта.

Пишу, ремонтирую, делаю странные покупки, курю кальян под славкинскую «Чаттанугу», читаю. Хочу дописать холст – и все не могу приступить.
Холоден, бесчувствен, душа раздражена. Может быть, временное. Вижу, что обречен на одиночество. Я не могу полюбить никого настолько, чтобы мириться с проистекающими от него неудобствами.
Даже мыслей нет писать Мангусте. Даже формально, из вежливости. Словно кончено и забыто. Ужас какой-то! Пройдет?
Я не фанат удобств, но я фанат совпадений, чтобы люди обогащали друг друга. Мангуста – человек из своего, не моего мира. И, возможно, что как легко я забыл ОК, так же легко я забуду Мангусту.
Я понимаю, как ужасно то, что я пишу! На то и дневник. Полная, хоть не окончательная правда.
Я разучился любить, я больше не способен увлекаться. Или на самое короткое время – в силу обстоятельств. Я очень нуждался в ней. Теперь я окончательно закаменел. Кризис кончился. Возможно, будут другие. И тогда мне понадобятся живые люди.
Но теперь я лишен состояния счастья и чувства «здесь и теперь». Жизнь снова незаметно течет мимо, разделенная на маленькие «свершения». Этого ли я хочу? Ни в коем случае!
 Что же делать? Пока не знаю.

Почему я так настроен на грусть? Потому что это более творческое состояние? Хочется что-то менять, грусть тянет к действиям. Счастливому же и так все хорошо.
Ну, так попробую создать из своей грусти это счастье! Вот это будет настоящий творческий акт. Ибо создать картину или рассказ – это хорошо, но еще не счастье. Тем не менее, я могу стать собственным рассказом, чтобы сама моя жизнь стала иной. Я чувствовал это в Израиле, поэтому я был счастлив.
Для счастья мне нужно новое: новое место, новая любовь, новый секс. Здесь в Москве для меня нет ничего нового. И секс – только секс. Ни мое тело, ни моя психика не нуждаются больше в нем. Он был хорош как новое и неожиданное, после огромного перерыва.
И музеи не могут стать чем-то слишком новым.
Можно сказать, что приглашение ее сюда было (вынужденной) ошибкой. Но я должен был сделать это как вежливый человек. И не было лучшего времени, чем эта прекрасная русская зима, и этот пустой куникулярный праздничный город. С этой стороны все удалось.
Факт заключается в том, что нам хорошо вдвоем, когда все ново: любовь, путешествия, мы сами друг для друга. Но это прошло. Надо искать иные источники радости друг от друга. И в чем они? Я пока не вижу. У нас куча несовпадений, она не очень подходит мне. Сперва это казалось неважным, теперь будет все важнее и важнее. Переделывать ее поздно. А здоровье и вовсе не исправишь.
Надо холоднокровно дать себе в этом отчет и поставить точку, не обманывая ее. Люди вообще крайне редко подходят друг другу, а чтобы кто-нибудь подошел мне, столь странному и требовательному, капризному, раздражительному, максималистичному – это вообще невозможно, как я вижу.
Очень горько. Горько что так кончается этот прекрасный роман. Так быстро. Или именно это хорошо: мы еще не привязались друг к другу. Мы ничем не связаны, мы легко может существовать сами по себе. Собственно, это было изначальным условием.
Не исключено, что мое настроение изменится, и я просто в эмоциональной яме, как в начале ноября, после операции.
...Сегодня ночью еду в Питер.

Последнее время у меня было много жизни и мало осмысления ее. Когда счастлив и всем доволен – не до осмысления. Осмысление требуется, когда есть проблема.
...Я чуть-чуть распрягся и обменялся с Мангустой короткими письмами: мол, еду в Питер. Боялся, что она обидится на пост про провинциалов, но, вроде, не обиделась.
Как далекий голос она вызывает теплые эмоции. Мы – хорошие друзья. Наличие друга – прекрасно. Через несколько дней я успокоюсь, отдохну – и она снова станет видеться мне в своем привлекательном израильском виде. В месте ее силы.

***

...Согласно установившейся традиции на Старый Новый Год я поехал в Питер – принять участие в сайгонской тусе, приуроченной к этой дате.
Согласно той же традиции Сайгонский Новый Год должен закончиться приключением.

...Я ехал 13-го, в 13-ом вагоне, на 13-ом месте. Эту ночь я провел почти без сна, в чтении под фонарь во лбу бесконечного Селина. Думал о том, как я изменился за этот год. Насколько я стал более зрел? Или не стал? И меня все еще можно задеть бессмысленным оскорблением в интернете.
...После моего недавнего путешествия – Питер кажется слишком близким, будто на дачу съездил. Никакого душевного трепета. Несмотря на ранний час, в переходе от вокзала к метро Маяковская уже играл старик-аккордеонист.
Питерские эскалаторы больше не кажутся такими длинными, питерская толпа – бедно одетой. Название станций в метро дублируются латиницей, и еще на двух языках просят придерживать стеклянные двери тамбуров. Но жетоны сохранились. Жаль, я не взял оставшиеся с прошлого года.
В «Рублях» на Черной речке купил блинов. И по знакомому маршруту пошел к Роме. Дорога очищена чуть лучше, чем год назад, хотя временами напоминает блокадные годы. Сыплется мокрый снег – и нет прошлогодней красоты.
Рому я поднял с постели, хотя он лишь недавно лег и не успел заснуть. Рома вручил мне новогодний подарок: хипповый шампунь. А я ему – крапалик гаша. Он думал тут же и выкурить, но я предложил оставить на вечер.
– Это хорошо, конечно, но лучше бы ты привез другое...
Это он вспомнил, как я в прошлом году не смог привезти ему LSD. (Я назвал себя тогда «курьером для епископа» – и честно пытался найти обещанную «закладку». Увы, курьер из меня вышел неудачный.) Поэтому он до сих пор не пробовал LSD и не имеет психоделического опыта...
Теперь это уже не кажется мне серьезным упущением...
Я рассказывал об Израиле... Он считает, что Израиль – это та страна, где он, наверное, никогда не окажется.
– Просто не представляю, в каком бы качестве я туда поехал. По идее, если мне ехать туда, то подобало бы в формате паломничества, но этот формат меня, признаюсь честно, не привлекает. С другой стороны, ехать с сознательно не-паломническими целями – тоже как-то странно.
– Мне кажется, ты усложняешь. Езжай как частное лицо – а всех «паломнических» объектов все равно не избежишь. Вот и я не избежал. Все же Израиль стоит того. А зимой он особенно хорош.
– «Не избежишь» – это понятно... Но ты же сам писал, что это называется «восходить в Иерусалим», и к посещению этих объектов в христианской традиции принято относиться как к важному событию духовной жизни, а я, грешным делом, ни к каким объектам так не отношусь. Нет, мне, без сомнения, интересно было бы все это увидеть, но не более чем интересно. Короче, я боюсь что, попади я в Израиль, начну испытывать диссонанс от расхождения между тем, «как должно быть», и тем, что я на самом деле чувствую.
– Очень тебя понимаю. Это и называется когнитивным диссонансом. Но я бы не боялся, а, напротив, проверил. А вдруг совпадет? Или даже превзойдет… А нет, ну так что ж, одной иллюзией меньше...
(На самом деле, данный диалог – компиляция из нашей переписки, но подобное мы в тот день действительно обсуждали.)
Говорили о Марине, которая совсем обнищала в своей Бельгии – и этим больше нравится и понятна мне. О Соне Синицкой, которой ее пожилой лавер-иностранец, отец ее последней дочери, купил квартиру в Питере. Говорили про кино, будущий Старый Новый год, что устраивает сайгонская туса во главе с Кэт-Барабанщицей...
За окном метет метель, отговаривая от желания пройтись по улицам. Но после поезда и бессонной ночи бродить и так нету сил, а недавний марафон с Мангустой по московским музеям совершенно отбил желание ходить по питерским.
Рома пошел поспать. И я тоже – после трех чашек кофе. И, самое странное, сумел это сделать...
Когда проснулись – за окном уже вечерело. Съели супу, что изготовила тетенька-монашка Кассиана, по-домашнему Кася.
Но все же надо куда-то выбраться. И так как сайгонское действо было перенесено с четверга на более удобную пятницу – я предложил моему хозяину вломиться в Старый Сайгон, на месте которого теперь кафе-бар гостиницы «Редиссон-Роял» – и нагло заказать себе маленький двойной. А заодно – анафематствовать его, по счастливому выражению Всеволода Чаплина (несколько лет назад с этими словами он, будучи у меня в гостях, ушел знакомиться с ОГИ).
...Узнать в этом жлобском месте бывший «Сайгон» невозможно. Интерьер выполнен в стиле купецкой квартиры средней руки: большие кресла с красной обивкой, мягкие красные диваны, трактирные шторы на окнах, ковер на полу, картины и зеркала в золотых рамах, кремовые стены, темное дерево, свечи. При этом мебель разностильная, люстры не сочетаются с мебелью, и официанты одеты как русские половые позапрошлого века. Все отдает легким кичем. Куча американцев, надо думать, жильцов «Редиссон».
– Могли ли мы подумать тогда, что когда-нибудь будем сидеть вот в таком «Сайгоне»? – спросил устроившийся на диване Рома.
– Видишь, как мы плохо разбирались в собственной стране. Что все в ней может настолько измениться, – ответил я из своего покойного кресла.
Что же: изменился и статус некоторых гостей Сайгона с тех достославных пор, когда здесь была богемная забегаловка-стоячка, а люди сидели на окнах.
Юноша-официант даже не знает, что было тут прежде, хотя слышал слово. К кофе положено бесплатное печенье. Кофе не смертельно дорогой, хотя Рома считает, что прежний «маленький двойной» был лучше. Не знаю, кофе вполне приличный. Сравним ли он с приснопамятным «маленьким двойным» – сложно сказать, потому что, думаю, никто его вкуса уже в реальности не помнит, а помнит лишь свой восторг. Тогда, на фоне ужасного вкуса всего, что порождал наш общепит, он должен был казаться божественным. Наш язык был не избалован, тем более кофе, поэтому ценители были еще те. Дешевые портвейны и грузинские вина – вот в чем хорошо разбирались завсегдатаи старого «Сайгона». А еще в том, чем шарахнуться по вене. Впрочем, и в этом не особенно хорошо, поэтому так мало их дожило до этих дней…
Метет снег, и, по-своему, украшает город. Рома показывает чудеса владения современной техникой – и прямо из машины по навигатору прокладывает путь до «современного Сайгона», как он его назвал. Это pianobar «Никаких орхидей» (придумывают же в Питере названия!) – на Коломенской улице.
Увы, он был по необъяснимой причине закрыт – и мы, в конце концов, сползли в симпатичный подвальчик «Чайная хижина» на Большой Конюшенной. Он оформлен в этно-стиле, имеет хороший чай и приличную музыку. 
И вернулись уже к своему зеленому чаю, кальяну и Колтрейну.
Рома спросил: общаюсь ли я с Лесбией?
– Нет, – отрезал я.
Он стал расспрашивать про Мангусту. И я «разочаровал» его: мы не собираемся связывать наши жизни! И это не только мое желание, но и ее (во что не верит моя мама). И у меня нет никаких планов, ни на Израиль, ни на новый роман...
Он ждал чего-то другого, после моего разрыва с Лесбией, после больницы, после Израиля, какой-то новой жизни.
Но моя новая жизнь только началась. И даже не совсем по моей воле. Пока мне лишь пришлось ампутировать прошлое – и это лучший способ начать что-то новое.
Рома сказал, что если бы он начинал новую жизнь, то для начала остриг бы волосы. Нет, я не столь фанатичен. Или моя новая жизнь не столь нова.
За кальяном с примесью зелья говорить не хотелось. От нечего делать пытался научиться выпускать дым кольцами, что так отлично выходит у Ромы. Рома задремал, а я наслаждался Колтрейном (концерт в Антибе).
Я радовался музыке, но отдавал себе отчет, что внутренне зажат и мобилизован. И даже гаш не берет меня. Это было первый раз после больницы, и по отвычке могло бы и зацепить. Увы, я не мог расслабиться и обновиться настолько, чтобы получать удовольствие от любого момента, настроиться на медитацию, когда все легко и хорошо. Надо этому учиться, как и пускать дым кольцами.

...Ночью летал во сне. И показывал это Лесбии. Она не уходит из моих снов, не как жена, а как родственница.
...Я встал поздно, но Рома еще спал. Я позавтракал в одиночестве – и пошел гулять.
День был серым и холодным. Я зашел в буддийский храм на Приморском проспекте, недалеко от метро «Старая Деревня». Тут пестренько, экзотично, в середине помещения – лежанки с мягкими матами. Но сама архитектура не особо отличается от христианской. Купил агара. Зазвенели цимбалы, двери открылись – и выпустили монахов, бритых восточных людей в желтых накидках. В зал устремились верующие, в том числе несколько по виду славян. Они сыпали песок с монетками на маленькую статую у ног золотого Будды – и спиной вперед двигались к выходу. Всем есть место в этом городе, даже Будде.
Перешел по мосту реку, где в больших полыньях плавают десятки уток, и углубился в Елагин остров. Красивые белые дали, засыпанные свежим снегом разлапистые деревья, замерзшие пруды – и белое безмолвие, словно зимой в лесу.
Дошел до вольера с камерунскими козами. Обычно тут бывают дети с родителями, но сейчас никого. Включившиеся фонари добавили теплого света, и заснеженный парк стал напоминать гигантский коралловый лес.
Перед Елагиным дворцом – ледяные скульптуры и горка. Горят фонари и гирлянды. Залит каток, в центре – елка, и вокруг нее катаются люди.
Все как год назад, но как много произошло в моей жизни! И не дай бог еще одного такого года!.. Тогда я лишь привыкал к одиночеству, делал первые шаги. Теперь оно стало привычно для меня. Тогда я втайне тосковал по спутнику, теперь мне без него легче. Тогда я еще не подозревал, как далеко и глубоко будет мое одиночество, вспоминал свой первый «личный» приезд в Питер в 82-ом году, уже почти тридцать лет назад. Тогда тоже была зима. И тогда я тоже искал спутника и думал о любви.
Теперь не думаю. Я больше не верю в спутников. В наших условиях спутник должен быть очень вынослив и закален. Иначе моя жизнь превратится в бесконечную заботу о нем.
Тем не менее, чувствую, что Мангуста реабилитировала для меня женщин, я снова могу смотреть на них с симпатией.
...По дороге на Сайгонский Новый Год заехали на улицу Садовая за очаровательной девушкой Макой (ставшей невольным свидетелем и участником этой безумной ночи). Оказывается, она моя читательница в ЖЖ.
– Не каждый день встречаешься со своими читателями! – сказал я, польщенный.
Она преподает в школе физику. У нее двое детей, 15 и 16 лет. Я немного рассказал про Израиль.
На этот раз действо проходило в бар-кафе «Арт-кросс» в Перекупном переулке. Бар подвальный, очень маленький, народу очень много. Что там было от «арта» – не знаю: это рядовое заведение без дизайна, как раз для футбольных болельщиков. Над сценой красный транспарант с белой надписью: «Старый Новый Сайгон». На сцене крайне плохо лабают три человека. В толпе увидели Рейни. Началось братание с лучшей частью публики. Познакомился с Мать-Натальей, большой страстной женщиной, едва не смявшей меня своими объятьями.
– Это – знаменитый Пессимист! Зануда и отличный писатель, – представляет она меня своим друзьям и своей дочери.
В маленькой комнатке при баре на длинном массивном столе раздавали «маленький двойной». Тут мы нашли Кэт-Барабанщицу, главного и бессменного организатора мероприятия, и Юлю Жукову, которая вместе с приятельницей заведовала кофе. Оказывается, действо идет с 7 вечера, а теперь двенадцатый час. Так что нам повезло.
Юля одета в пышное черное платье начала (прошлого) века. Живет у Матильды, ходит за ее кошкой (пока та где-то путешествует).
– А мы с Пессимистом были вчера в старом «Сайгоне»! – интригующе заявил Рома.
– Как?..
– Просто вошли. И заказали «маленький двойной»!
– А что, туда пускают?..
Рассказ имел успех. Странно, что это никому не приходило в голову...
Рома спросил Кэт – будет ли трубочка?
– Сейчас, – пообещала она.
Я напомнил Роме, чем кончилась трубочка год назад в «Орландине», когда он заблудился в центре родного города.
– А мне понравилось, – ответил он, улыбаясь с мальчишеской бесшабашностью...
Трубочку предоставила не Кэт, а волосатый фотограф Патрик, со сложной осветительной палкой. У него нет зажигалки – и пользуемся моей, которая зачем-то живет в моей сумке. Я рассказал, как в Израиле, уйдя в «горы», боялся, что из-за нее меня сочтут поджигателем...
В комнатке тесно, куча народа и негде сесть. Курим стоя, узким кружком: Рома, Патрик, я и еще кто-то...
Первая трубочка прошла без последствий, хотя я что-то почувствовал на втором кругу. Взял еще кофе. И до меня дошла новая трубка. Я только дунул... И понял, что меня дико накрыло! Просто сплющило, как говорят молодые. Я прижался к стене, подальше от курителей, чтобы мне даже не предлагали.
Нужно спокойное место пересидеть этот мощный приход. Я попытался найти его в зале. Там смотрят кино про питерский рок, мест нет. Вернулся в маленькую комнату. Тут все те же, хотя не вижу ни Ромы, ни Кэт, на Патрика. Люди орут, суетятся. Мозолит глаз какой-то пьяный. Их тут вообще много. Мне неуемно и худо, и подвал порождает чувство клаустрофобии...
Раздача кофе закончилась, и торговля в комнате сворачивается. Юля собирает здорового плешивого пьяного мэна, тетка в черном со своим молодым человеком собирает кофейное оборудование...
Хладнокровно раздвинул вещи и сел на лавку, впритык к чьим-то локтям и плечам. Душно и бросает в пот. Боюсь лишь одного, чтобы не начало тошнить. Ибо не добегу: ноги жили отдельно от меня, и вестибулярный аппарат полностью выключился.
...Это был настоящий психоделический трип, произошедший совершенно внезапно и в неподходящим месте. Я испытал много трипов, но сейчас меня накрыло «не по-детски», до легкой паники.
...Кажется, что все говорят специальный текст, глубокий и значительный. Неужели так всегда, а я не замечал? Или я просто сошел с ума? И вижу совершенно другую реальность – как видят ее безумные? Или такая она и есть, но я не умел ее увидеть? Или мое неведение, которое я считал «нормальностью», тоже было безумием? Не безумен ли я был всегда? Вообще: что есть «нормальность»? У мира множество измерений, и то, что мы испытываем, мы испытываем, пользуясь определенным фильтром. Оттого и видим его (мир) так, а не иначе...
Давно меня так не цепляло, так быстро и мощно. Если только от фенциклидина.
Больше всего меня травмировал неподходящий setting, как его называют психоделические путешественники. Однако дома на диване через меня не прошло бы столько информации, не было бы этой мешанины картин – и этой борьбы с самим собой... Обдумав все это, я решил относиться к трипу спокойно, даже с юмором, как к такому странному приколу. Мир был абсолютно свободен, незнаком, хаотичен, в нем было возможно все. И то, что это был Питер – лишь усиливало странность.
Я словно погружался в загадочные и глубокие сцены чужой жизни. Психоделия пробуждала воображение. Я мог представить себя всюду. Я мог легко убедить себя, что нахожусь в ресторане художников в Париже сто лет назад или в андеграундном кафе середины 60-х в Калифорнии. Я назвал это «Калифорнией» – и это стало Калифорнией, реальной и несомненной. Я улетел туда словно на машине времени. И все сразу стало очень интересным. Песен уже было не понять, хотя в них повторялись знакомые фразы, которых в них, вроде, не должно было быть.
Я мог представить себя в Крыму, даже в Израиле... Это было как кино, которое я смотрел, и в котором я участвовал, и которое я создавал, словно режиссер на голливудской площадке. Люди появлялись, потому что я хотел, чтобы они появились, и исчезали, потому что я хотел, чтобы они исчезли. Они говорили придуманный мной текст – и я заранее знал, что они скажут.
Закралось подозрение, что вся наша жизнь – снимаемое нами кино, такое управляемое сновидение. Поэтому ты не можешь умереть. Ты можешь умереть лишь как персонаж чужого кино, но не своего собственного. И эта мысль радовала...
Но тут я увидел Рому... Он сидел совсем недалеко от меня.
– Как ты?
– Саша, что это?!.. – вместо ответа спросил он.
– Что?
– Знаешь, я не могу встать, – тихо ответил он.
– Я тебя понимаю. Крепись, друг. Это пройдет.
И тут я осознал, что ему еще хуже, чем было мне. Он был бледный, как смерть, пот тек по лицу настоящими ручьями, взгляд был мрачный и какой-то ненормальный.
– Ты хотел испытать психоделическое путешествие? Вот это оно и есть, – утешил я.
– Правда? – спросил он с ужасом и тоской. – Мне кажется, я куда-то улетаю. Говори со мной.
Так засыпающие водители просят пассажиров. И я стал говорить. И когда на длинном массивном столе, у которого мы сидели, появилась чаша с чьей-то шапкой – я сравнил это с Тайной Вечерей. И в ту же секунду я понял, что мы и правда находимся на Тайной Вечери, но в таком авангардном исполнении, что ничего не меняет. И эти полупьяные люди в куртках – суть апостолы, которые только притворяются обычными людьми. И что Тайная Вечеря происходит всегда, на наших глазах, но мы этого не замечаем...
Я попытался выразить эту мысль, но Рома не оценил. Он слушал, но был где-то далеко.
Мне было проще, я проходил через это. А у Ромы это было в первый раз. Я стал успокаивать его, пытаясь убедить, что это, на самом деле, очень интересный экспириенс, пусть и в такой неподходящей обстановке... Что не надо напрягаться, бороться с трипом и переживать. Трипу надо отдаться и получить все, что он может дать. Все хорошо!.. В общем, внушал ему то же, что недавно самому себе.
Не знаю, насколько это помогло Роме...
Подошла Мака и спросила, как дела? Я кратко объяснил ситуацию. Да она и сама все поняла, едва взглянув на Рому. И стала вытирать пот с его лица салфеткой. Сходила за водой, потом за чаем. Обняла его за голову. Очень нежная девушка.
Басманов, сын Бродского, попросил Рому подержать куртку, чтобы избавиться от визита к вешалке, но сидевший, как столб, Рома его даже не услышал. Куртку взял я. Потом еле-еле, с моей страховкой, он пил чай. И волновался: где его навороченный мобильник?
Пришла Кэт и спросила, что случилась? И пообещала найти автора травы Патрика, чтобы узнать, что он нам дал? Патрик появился вместе с Мать-Натальей. Услышав от меня, что мы покурили, и действие похоже на LSD, она разволновалась – не сердце ли у Ромы? Патрик уверяет, что это только бошки, но он, мол, предупреждал (не помню) – и рассказал про приятеля, который, покурив, ушел от него зимой в носках...
– Ну, и бошки в городе Питере! – иронизирую я (из последних сил).
Я назвал его Мефистофелем, явившимся погубить нас волшебным зельем...
Хуже всего было то, что Рому начало мутить, и надо было сваливать, пока не поздно...
Наконец, я нашел в себе силы встать. В отличие от Ромы я помню, где мы вешали куртки. Потом я долго возился с вешалкой, пытаясь добыть из-под чужих вещей наши. Под руку с Макой в гардеробе появился Рома с остановившимся взглядом. Он еле передвигал ноги, словно тяжелобольной. Я помог ему одеться и одеваюсь сам.
– Я не поднимусь, – безнадежно сказал он, глядя на лестницу.
– Мы тебе поможем, – пообещал я.
На лестнице было людно, народ тусовался туда-сюда...
– Эй, освободите нам лестницу! – закричал я. – Ведем раненного бойца!
И приказ был немедленно выполнен, в чем я не сомневался, потому что я по-прежнему руководил этим кино...
Вцепившись в Рому с двух сторон, мы как-то смогли выйти на улицу, к курившему народу. Тут ему полегчало. Я заставил нас пройти «круг» из пяти улиц в окрестностях кафе. Держим Рому, чтобы он не упал на скользком заснеженном тротуаре. Все выглядит очень странно, и улицы кажутся загадочным градостроительным пентаклем... Я надеялся, что от воздуха, холода и прогулки действие зелья ослабнет. Но оно не ослабло.
Хорошо, что Рома помнит, где мы оставили машину. Едва Рома сел – как быстро распахнул дверь и стал блевать на асфальт.
– У нас добрая традиция – устраивать трипы на Старый Новый Год, – веселю я его и Маку, которая с изумлением смотрит на происходящее.
– А в прошлом году было то же самое? – тревожно спросила она.
– Нет... Это не идет в сравнение...
Впрочем, Рому развеселить нельзя, настолько он погрузился в свои мрачные внутренние бездны. И он опять просит разговаривать с ним. Или просто разговаривать, чтобы он не «отъезжал».
Но разговаривать мне не очень хотелось, настолько интересно было то, что творилось во мне самом. На быстрой перемотке я смотрел захватывающие фильмы или меня посещали видения будущего... Это напоминало озарения, и в них не было ничего мрачного и пугающего, но что-то глубокое и многозначное...
– Захочу потом описать это состояние – и не смогу, – сказал я (и как в воду глядел).
Помню, как пытался объяснить Маке, что творится со временем. Ибо у меня было ощущение, что мы сидели в баре целую вечность, на деле же – 50 минут. Время не двигалось. Зато мысли летали со страшной скоростью, и я получил столько информации, сколько в обычном состоянии получаю за несколько часов. Или лет. Отсюда и ощущение, что времени прошло очень много – раз было столько прочувствовано...
Когда Мака вышла купить Роме воду – я попросил Рому рассказать про нее.
Она из Грузии, на половину или на три-четверти грузинка, но не смогла там жить и с двумя детьми перебралась в Орехово-Зуево. Но и там жить не захотела – и теперь снимает квартиру в Питере. Муж-грузин ничего ей не дает. Она чувствует здесь себя одиноко, поэтому он иногда вытаскивает ее на общие тусовки...
– Ну, ей повезло!..
С вернувшейся Макой я стал говорить об ее школе. С одним классом у нее все было хорошо, с двумя другими наоборот. Ученики хамили ей, не учились. Она срывалась, ставила барышням два. Это мне непонятно: зачем барышням физика? И если барышня делает задание, пусть и не сама, какая разница? К чему этот максимализм?
Но она хочет научить их мыслить! Не думаю, что это возможно с помощью физики и двоек...
Я вспомнил свою учительницу физики, которая разбивала о головы нерадивых учеников указки. Одного так прямо с урока увезли на скорой помощи... Ей точно не хамили.
Я спорю, учу – хотя состояние у меня такое, что я не уверен в полной адекватности своих слов.
Я слушаю ее голос, сравниваю с речью Мангусты. Теперь я стал замечать некий акцент и странные слова. Мне интересно наблюдать человека, смотря на него несколько со стороны, будто на актера в театре...
Мы сидели в машине несколько часов, не делая попытки поехать. Это даже в голову не приходило. Я думаю о такси – и то не теперь. Но Рома не хочет бросать здесь машину.
В три ночи мне стало чуть-чуть легче. Я предложил сесть за руль.
– Ты уверен, что доедешь? – спросил Рома.
– Постараюсь, если вы будете подсказывать, куда ехать.
Я завел машину. Обернулся к Маке:
– Смертельный номер, нервным лучше не смотреть...
Рома воспринял это буквально.
Насколько я сам был уверен? Какая тут может быть уверенность? Был некий вызов. И когда никто не берет на себя инициативу – приходится брать мне. Тогда во мне появляется нечто героическое. Я на самом деле не против роли героя, хотя мои подвиги какие-то невеликие...
Уже светает, но я все равно ничего не узнаю. Зато сохраняю координацию движений. Надо только напрячь волю и ни на секунду не терять контроля. Я водил пьяным, водил укуренным, водил под фенциклидином. Нам не привыкать...
С Ромой все наоборот: он не владеет телом, но зато сохранил способность ориентироваться. Мака тоже вносит лепту. Прошу лишь, чтобы они сообщали о поворотах максимально заранее – чтобы я мог подготовиться к ним физически и психически.
Разумеется, я веду очень медленно. Улицы скользки и засыпаны снегом. И приятно плавают в предрассветном сумраке. Это тоже кино, продолжение трипа, только на это нельзя поддаваться.
Думал, что будет, если нас остановят менты? За что? Например, за подозрительно медленную езду. Алкоголя они не унюхают, но не покажемся ли мы им все равно несколько странными?
Но ментов не было, да и машин практически тоже. И людей, которые могли бы прыгнуть под колеса.
Сперва отвез Маку. Она пригласила к себе, но Рома хочет как можно быстрее оказаться на своем любимом диване. 
Довез я ее, впрочем, не до дома, но довольно близко, чтобы не крутить по узким улицам.
– Извини, я отличный шофер, но сейчас могу рулить лишь прямо, – сказал я.
От Садовой до Черной речки – это надо проехать почти весь Питер, с парой мостов над Невой. Хорошо, что улицы в основном широкие и прямые. А в соседних машинах не знают, какой сумасшедший сидит рядом с ними за рулем. И я спрашивал себя: не пожалею ли я потом, если что-нибудь случится? Не слишком ли я легкомысленно ввязался в эту авантюру?
Я вспомнил, как в моих снах я веду машину, и там каждый раз была какая-то проблема с тормозами, рулем – и отсутствием обзора... Так что машина теряет управление и едет куда-то совсем не туда... Поэтому теперь я все время проверял, что тормоза есть, что вот это педаль – газ, а эта – тормоз, а эта палка на руле – включает поворотник. И все это надо не забыть и не перепутать... И что вообще все это не сон... Хотя на какие-то секунды это чувство возникало.
Я напоминал себе плохоуправляемый снаряд, который может наделать бед, но почему-то он все равно летит по улицам, вопреки здравому смыслу. То есть лишь из-за того, что Рома не хочет бросать машину в центре города... Нелепый повод – и это даже немного злит меня, что я поддался на такую ерунду. А можно было бы без стрема доехать на такси. Но это было бы не так героически. А мне иногда интересно проверять себя на «слабо».
Особенно, если доеду...
– Я сделал это! – воскликнул я, когда мы припарковались у его дома...
Уже совсем рассвело...
– Я не верил, что ты это сделаешь, я бы не смог... – сказал Рома, выдохнув.
– Возможности человека безграничны...
Хотя я и сам не очень верил.
За чаем говорили, разумеется, о трипе.
– Нам повезло... – сказал я, имея в виду Маку, которая была в эту ночь его ангелом-хранителем. Я очень оценил ее.
Рома просит не описывать в ЖЖ это приключение.
...Долго еще я не мог заснуть, ибо все еще тащит. И думал, что плохое настроение происходит от боязни рокового удара, к которому ты будешь не готов. Ты словно приучаешь себя к неопасным дозам яда, как Митридат, чтобы выдержать этот роковой удар, чтобы, живя на абсолютном нуле радости от жизни – не увидеть в несчастье ничего нового и непереносимого...

Встали поздно. Рома разбит, боится, что простыл вчера в машине.
...Холод такой, что не хотят открываться шторки объектива автопарата. Помогаю им пальцем, для чего все время приходится вынимать руку из перчатки. Зато город залит солнцем и над ним висит ледяное безоблачное небо, в которое упирается розовый дым редких труб.
Прошел едва не весь Каменноостровский проспект, по которому рано утром так героически ехал, не обращая ни на что внимания, вперившись в одну точку... Теперь я приглядываюсь к его архитектуре. Особенно привлек, разумеется, «Дом с Башнями» на пл. Льва Толстого, такой огромный торт-суфле в стиле нео-готики. Архитектурой проспекта я остался доволен: она целостна, разнообразна, практически без современных заплат.
Уткнулся в памятник Горькому, скорбно смотрящему на голубой купол мечети. Решил охватить и мечеть, чего ей пропадать? Но она оказалась занесена снегами без признаков обитания. Прошелся по Невскому до Дворцовой. Елка на площади какая-то жалкая и неукрашенная – и плохо конкурирует с колонной Монферрана. 
Погулял в районе музея Достоевского.
К вечеру замерз до одеревенелости. Прежде в таких ситуациях мы шли кому-нибудь в гости или прятались в парадных. Теперь все иначе, цивилизованнее – и я оперативно спасся в «Кофе-Хаусе» напротив старого «Сайгона» на Владимирском проспекте.
Но тут слишком много неприятных мне соседей.
...Трип не закончился – и восприятие обострено и болезненно, люди кажутся крикливыми, их жесты раздражают. Они вообще ведут себя как сумасшедшие! Зато немного реанимировал себя.
И еще заболела правая коленка, еле ползу. В метро «Гостиный двор» четыре немолодые тетеньки поют «Прощание славянки»...
Полумертвый от холода добрел до Ромы. И столкнулся с подъехавшей Светой «Овцой» (из ЖЖ). Отворил ей дверь.
Рома еще больше расклеился, и Света распростерла над ним крыла заботы: налила ему супа, принесла в постель чай, гладит по голове, массирует шею. У них очень теплые отношения, едва не семейные. Температура 37,1, но ничего не болит. Он боится, что это грипп.
Света – тоже мой читатель в ЖЖ. Спросила: не хотела бы Мангуста приехать в Питер?
– Хотела бы, наверное, но только не зимой. Зимой ей нельзя, она слишком не хладостойкая...
А не хотел ли я остаться в Израиле?..
Болтаем о вчерашнем трипе, кино, машинах... У ее мужа угнали новый «Опель». А в Германии (где она с мужем жила или работала) говорят: «рано или поздно всякая машина превращается в “Опель”». А еще: «есть плохие машины, очень плохие и “Опель”». Тем не менее, она ездит именно на «Опеле».
После ее ухода я умилился, как монаха-Рому любят женщины, а он парировал, что меня тоже любят.
– Да я их нет! – пошутил я.
– Разве? А я, пожалуй, люблю...
И такая незадача...
Он рассказал, что Мака прислала мне письмо – ответ на наш вчерашний спор о школе. А Мать-Наталья распространяет слух, что я подсыпал в ромин чай LSD.
– Слава Богу, в свое время Никсону не подсыпали, – сказал я. – А ведь был такой план...
И мы заговорили про трипы, Грофа, который «лечил» LSD перинатальные травмы. Я считаю, что все они не важны, ибо надежно забыты, даже если бы реально были. Что кажется мне домыслом. Человек вообще мало что помнит до четырех лет.
Но и после четырех лет... Какие роковые ошибки мы могли тогда совершить? Когда мы были детьми, наши страхи и ошибки были естественны, они не могут сильно влиять на нас. Потому что теперь мы совсем другие – и проблемы и ошибки у нас совсем другие. Теперь важно – неправильное восприятие действительности, страх жизни, установка быть «жертвой», желание забыть болезненную информацию, не видеть болезненных моментов. И, следовательно, мы пропускаем важные сигналы...
Про «забыть» Рома решил, что я хотел бы забыть больницу.
– Напротив, это был важный опыт, я испытал даже что-то вроде инсайта. Мне кажется, я неплохо прошел через эту ситуацию и стал другим.
Роме интересно, в чем суть инсайта и в чем я стал другим? Ну, суть я сказать не могу, это слишком личное, а в чем я другой – об этом я постоянно пишу в ЖЖ. Я стал терпимее, я стал положительно смотреть на реальность, ценить ее, не бояться, стал стремиться жить ярко и свободно, не так, как раньше.
Прежде я был достаточно инфантилен и воспринимал пустяки за трагедии. После многих дней боли и привыкания к ней – эти уколы кажутся смешными. Мне есть, с чем сравнить...

Утром Роме совсем плохо, мать Кассиана суетится с лекарствами, сварила легкую кашу. Похоже на грипп. Тогда, наверное, и меня захватит. Я тоже ощущаю себя разбитым, но из чувства долга все равно вылезаю в город.
Питер для меня – архитектурное чудо, изысканное художественное блюдо, радость гурмана, стоящая всех музеев, и мне жаль лишиться его, застряв в чужих теплых стенах.
Придумал цель: музей Ахматовой, что между Литейным и Фонтанкой, в знаменитом Фонтанном Доме, то есть в пристройках к Шереметевскому дворцу. В его саду со стороны Литейного, где могила Жемчуговой, год назад я доблестно выпивал с художницей из «Борея». Так что место знакомо.
Обычная дверь с номером 44 и почтовым ящиком. Уже выглядит, как инсталляция. Предельно жалкая кухня, от нее – длинный коридор с одной стороны квартиры и анфилада дверей через все комнаты с другой, как в квартире Достоевского. Очень неудобно так жить, если не запирать эти двери и не сообщаться с миром через коридор.
Звучит ее «Реквием» в исполнении автора: глухой мужской голос: «Эта женщина больна, Эта женщина одна. Муж в могиле, сын в тюрьме, Помолитесь обо мне»… А потом: «Не бывать тебе в живых, Со снегу не вставать. Двадцать восемь штыковых, Огнестрельных пять… Горькую обновушку Другу шила я. Любит, любит кровушку Русская земля…»
Я совершил этот визит в честь Мангусты, написавшей мне когда-то про «узкую постель» великой поэтессы (в пандан к моему стиху «Колдыри идут хлебать вино И ложатся в узкую постель...»). И я специально искал эту узкую постель, на которой она принимала Исайю Берлина. Но, во-первых, все «постели» оказались не совсем узкими, а, во-вторых, в музее почти не осталось прежней мебели: с 50-х по 80-е тут располагался Институт Арктики и Антарктики. Обстановка собрана по фотографиям и воспоминаниям дочери Пунина Ирины. Это все я узнал от женщины-смотрительницы.
Кроме меня и ее тут лишь одна молодая пара и два рыжих кота.
Мороз крепчает, шторки автопарата опять не фурычат. Дошел по Фонтанке до Михайловского замка и впадения в нее Мойки, то бишь до Чижика-Пыжика. Он припорошен снегом, в снегу желтеют монетки. Под Чижиком в полынье плавают утки. Они знают, где тусоваться. Вдоль Мойки по пустой до лунатичности заснеженной набережной с подсвеченными в темноте мостами дошел до квартиры Пушкина, но опоздал: после пяти поэт не принимал. Ладно, 25 лет назад я уже побывал у него в гостях. Однако я промерз до неприличия, а потому спрятался в близлежащее кафе «Троицкий мост», по совпадению входившее в сеть вегетарианских кафе (на самом деле, никакого Троицкого моста тут, естественно, не было, а был Певческий мост). Милый камерный интерьерчик, с книгами, как в ОГИ. Несколько женщин обсуждают здоровье и развод…
Снова кофе – четвертый вариант за четыре дня. Пью кофе и читаю Достоевского, «Дневник писателя», что купил на Ленинградском вокзале. И прихожу в себя.
Опять болит нога. Но никаких признаков серьезной болезни, вроде, нет. Очень скверно это было бы – заболеть в чужом городе.
С трудом доковылял до метро, а потом до дома.
Тут опять мать-Кассиана. У Ромы было 38,9, но сбили. Она напоила его новейшими антивирусными лекарствами. Весь день он спит.
Касю сменяет Света. В халате из своей комнаты появился Рома, вялый и бледный, как тень. Поел с ним супа, потом попил чая. Я даже выпил коньяку, чисто для здоровья. И «антигриппина». Я рассказал об ахматовской квартире, где они не были. И разное другое. Но Рома слаб – и скоро, шаркая тапками, ушел лежать. Света ушла с ним: сидит у постели, мерит температуру. А потом уехала: у нее еще больная мама и больной муж. Тяжелое время – зима!
Потом Рома невероятным усилием поднял себя с одра болезни, чтобы снова попить чая. Доволен ли я путешествием?
Мы еще раз вспомнили трип.
– Один этот трип стоит всего путешествия! – смеюсь я.
У Ромы из-за болезни он растянулся на три дня. Он сомневается, что завтра сможет осуществить водосвятие.
Мы сердечно простились – и я налегке побрел к метро.
В переходе со станции Маяковская к вокзалу играл «Ламбаду» все тот же старик-аккордеонист. Кинул ему оставшиеся четыре жетона на метро.

***

...В вагоне болезнь догнала меня. Спрятался под шерстяное одеяло во всей одежде, кроме куртки – и мерз. Больше всего боялся за легкие, ибо не взял никаких лекарств. В больнице через меня прошло столько антибиотиков, что я думал, что меня не возьмет уже ничего. И расслабился.
Начало мутить. К утру стало жарко. Так и не заснул. Главное, плохонько, но жив. И не надо звать маму встречать меня у вокзала. Она хотела, из-за мороза, встретить меня на платформе в Жаворонках на машине, но я не хочу уступать слабости.
Поезд приехал полседьмого, а в 7-23 я уже качался в электричке.
...Лучше бы я не упрямился: -17 – и для меня в моем состоянии это было слишком. Пока шел до дома, кажется, промерз до костей вместе со своим гриппом. И потом никак не мог согреться.
Выпил горячего чая с лимоном и медом и залез под два одеяла в одежде. Через несколько часов отпустило.

Мангуста прислала мне письмо об их вечере с Дашкой под наименованием «В каждом рисунке Саша». На дашином рисунке я назван «Саша-звезда». Милые зверьки! Никогда не забываю, что у меня есть эта сторона жизни. Ибо вынужден жить между сериями этого сказочного кино. Когда режиссер снимет новую?
Позвонил Пудель и напомнил о своем д/р. Я пообещал прийти, хоть не уверен, что выздоровею. Это риск: там наверняка будет Лесбия. Я не видел ее с сентября. Лишь в интернете видел ее «букеровские» фото. И пару раз слышал в трубке. Но она по сей день снится мне.
Надо бы перевести наши отношения и в реальности, как в моих снах, – в «родственные». Как у Мангусты с Перцем, хотя Перец по всей видимости, не теряет надежды вернуть ее. Я вернуть Лесбию не хочу совсем. Даже в качестве «родственника». Мне и сейчас больно. То есть непонятно. Хотя я видел, как люди сходят с ума, сам сходил.

У Мангусты есть одно уникальное достоинство – железное отрицание брака. Практически все женщины рвутся к браку – и вдруг такое «мужское» отношение! Причем ее браки не были какие-то ужасные, ее мужья (или «мужья», ибо с Перчиком она не регистрировалась) не были монстрами, напротив. Она их бросала ради собственной свободы. Кто еще способен на такое?
Мне снова «достался» уникальный человек, и я не знаю, что с ним делать, как вообще надо действовать в этой ситуации? Наверное, никак не действовать, а оставаться собой. То есть тем, кто ее привлек.
В нашей ситуации вообще нет поля для взаимной деятельности. А было бы – все получилось бы банально и тошно. Наше будущее не брак, а... не понятно что.
В общем, дружба.

Какой-то странный грипп, не глубокий. Или я вовремя перехватил его амоксициллином. И сегодня я кажусь себе почти здоровым. Дописал и вывесил Питер с фото.
Кончил читать «Исповедь» Бакунина. Вот о ком надо написать пост! Вообще много прочел в последнее время. Ну, а что: времени тоже много.

Интернет-разговор с Мангустой о ревности. Он был вызван моим умолчанием в посте про Питер о сути «приключения» (по просьбе Ромы). «Уже ревновать?» – спросила она. «Ревновать ужасно?» Я легкомысленно заявил, что был бы рад ее ревности (как свидетельству любви), она же ответила, что, оказывается, она тяжело и болезненно ревнива. При этом не устраивает сцен, но ей самой невероятно плохо от нее.
Это снова поднимает вопрос о формате наших отношений. То есть формата как такового нет, как и не было до моей поездки. Она будет испытывать ревность, пока я ей интересен, и пока интересна моя любовь к ней (можно использовать любое другое слово). Мы свободны, но пока «любим» друг друга – несвободны. Меня волнует вовсе не возможность измены ей – с точки зрения предательства. Я не могу предать, потому что и не обещал ничего. Кончилось чувство – и до свидания! Она, собственно, ничего другого и не просила, кроме честности. Но меня беспокоит именно эта возможность исчезновения чувств, в том числе из-за ее долгого пребывания далеко от меня. Но когда она была близко – лучше не стало, скорее наоборот. Я люблю ее, но не сумасшедшей любовью – как то, без чего невозможно жить. Видимо, и она меня так же. Возможно, мы уже и не можем любить иначе. Мы же реалисты и понимаем всю важность и непреодолимость преград, которые нас разделяют. И все удобства от нашего сепаратного существования. То есть мы еще и сибариты. В нашем возрасте это не стыдно. (В моем уж точно.)
Я не вижу никого, более достойного, чем она. И очень сомневаюсь, что увижу. Так что «измена» почти невероятна. Но если я определил наши отношения, как дружбу с элементами секса, то откуда ревность? Друзья же не ревнуют к возлюбленным-любовникам друг друга. Если же у нас не дружба, а все же любовь, «роман», то как он мирится с такими расстояниями и такими сроками разлук? И это не на пятом году отношений, а на первом.
Вот вопросы, которые я хотел бы ей задать, но не знаю – решусь ли? Нужно ли все это формулировать, не лучше ли остаться этому невыясненным, неопределенным, что скрывало бы неистинность обоюдных чувств?
Но почему «неистинность»? Это именно такие чувства, вполне «истинные». И такие отношения. Да, не сумасшедшая любовь-страсть, разрушающая все преграды. А потом куда-то исчезающая. Наверное, мы слишком умны. И очень самодостаточны. То есть свободны. И это хорошо.
Она переместилась в центр моих интересов, и при этом не переместилась в центр моей жизни. И я не умираю оттого, что не вижу ее рядом с собой. Разве в этом нет чего-то противоестественного? Или это все, на что способна теперь моя «любовь»?
Впрочем, у нас нет привычки к созерцанию другого рядом. И это тоже хорошо.

Она связалась с человеком, который имеет болезненную склонность к рефлексии по любому поводу. И даже не потому, что что-то мучит меня. Меня «мучит», скорее, то, что я ни черта не мучусь!

Покатился камень с горки,
Сокрушая все подпорки...

Сперва я слабо утешал себя возможностью нового, глядя на пепелище моей прежней жизни. Потом стремление к этому новому стало моей главной страстью. Я практически материализовал Израиль. Его бы не случилось в ином случае, что очевидно.
Теперь я вышел на спокойную воду и могу жить без сильных страстей. 

Вот, что надо было бы сказать Маке, если бы я отвечал на ее письмо (по поводу нашего спора): детям и так тяжело в школе, дискомфортно и даже мучительно. А тут еще уроки! Да, это мой специфический школьный опыт, когда я едва не стал сумасшедшим – и хорошо, что вообще выжил.
У меня было много жизненных этапов, не только после 18 лет. И каждый ломал меня об колено. Я говорю о своем инфантилизме, но мой «инфантилизм» был просто слабостью. Я не хотел видеть мир, который был так мучителен для меня. Я не находил для этого мужества, силы противостоять ему честно, поэтому нужны были защитные валы идей и мифов.
Инфантилизма, в общем, никакого не было, потому что мое детство кончилось рано и было отнюдь не легким. А легкомыслия хватало, несмотря ни на что. Как всякий бессрочный заключенный, я погружался в мечты при любом удобном случае.

Деньги, дача, что отдаю Лесбии – мой выкуп за последствия, что породил уже несуществующий человек.
Прежнего меня больше нет, обстоятельства убили его. У меня осталась его память, словно переданные в дар дневники. Остались долги, которые наделал уже несуществующий человек, с которым я не хочу иметь ничего общего. С ним и с его жизнью. Которому я, однако, наследую. Но только не его малодушие, терпение, сентиментальность... Нет, последней и теперь во мне полно. С этим я, видимо, и помру.
Больно вспомнить ту жизнь. Если сравнивать наш брак с организмом, то все тело его было покрыто рубцами и очагами боли: невозможно было коснуться! Чем дальше, тем больше мы не совпадали. Этот брак был обречен.
С Мангустой мы изначально не совпадаем очень во многом – и отлично это знаем. И не питаем иллюзий на возможность сблизить наши позиции, увлечения, привычки. Но этого и не надо при том «формате» отношений, что есть теперь.
Это не значит, что допустим любой уровень несовпадений. При определенном объеме их уже и такие отношения станут бессмысленны, и мы вновь, в лучшем случае, превратимся в голоса в интернете.

Несмотря на возражения мамы: «ты же болен!» – я все же поехал в Москву. Зашел в «Белые облака» купить кальян в подарок Пуделю. Почему-то я очень верил в них. Но тут были лишь большие и дорогие, больше 2000. Мимо своего бывшего дома и своих бывших окон прошел до «Галантереи ОГИ». Там кальянов не было совсем, лишь бонги. Хм, я этого не ожидал. Пришлось ехать на рынок у Ленинградского вокзала, где недавно покупал себе. И купил точно такой же.
Васю и Прикву я встретил у подъезда, пытающихся в него войти. Стали пытаться вместе. Заговорили о здоровье, то есть о больных позвоночниках.
Слава Борода здоровается, как ни в чем не бывало. Приехала Варя. Разговор зашел о фильме «Взятие Вудстока», американском кино вообще, гомосексуализме. По поводу кино у всех разные мнения. Слава, как всегда, пытается эпатировать, кидает шпильки в мою сторону. Я не обращаю внимания, хотя готов ответить довольно резко, если он не остановится. И все жду Лесбию, ибо уже точно знаю, что она появится. Жду в том смысле, что хочу посмотреть, что выйдет из нашей первой встречи? Как она поведет себя? Как она будет выглядеть?
В связи с темой пьянства я вспомнил, как несколько лет назад покойный Баптиста наехал на меня за то, что я, мол, не вступился за него, кучу лет назад, когда Маркел, в гостях у Сережи Терещенко, плеснул ему в лицо водкой... Я не помнил этого случая и не понял, почему я должен был вступаться, даже если все так и было, ни в малейшей степени не будучи другом Баптиста?..
Оказывается, Вася и Лена, и даже Слава отлично помнят этот случай. И произошло это из-за лениных сережек, на которых Баптист усмотрел узор в виде магендовида – и высказал ей упрек. В этот вечер Баптист, по своей привычке, всех учил, упрекал и ко всему придирался.
Начался очередной за этот вечер спор, и Маркел, по-дзеновски, ему ответил. А Слава потом успокаивал на кухне.
Я очень понимаю Маркела: поучающий Баптист был невыносим. Но разве я тогда присутствовал? Ребята уверяют, что да. И после их красочного рассказа, мне показалось, что я даже стал что-то вспоминать. Как-то я надежно вычеркнул сие происшествие из хипповой идиллии.
...Нет, Лесбия не очень изменилась. Голос чуть охрип. Ведет себя похоже на себя, хоть не так актерски-весело. Обошлась без традиционных заковыристых тостов былого времени. Но темы озвучивает яркие: изменение климата, конец света из-за работы адронного коллайдера, Дубна и не построенный там коллайдер, секс у собак...
В один из моментов, когда между нами не оказалось никого, она предложила поговорить. Я так и знал...
Зашли в спальню Пуделей. Она сразу поздравила меня с новой девушкой и новой любовью, чего я тоже ждал. Я лишь неопределенно кивнул, в смысле, что признаю это лишь за знак вежливости и дальше эту тему развивать не хочу.
Оказывается, она хотела показать мне сделанные документы на Ворю. Теперь я полноценный владелец двух участков. Смешно. И мы обсудили, как это все передать ей? И решили, что сделаем это на бракоразводном процессе, как я и планировал. Поговорили и о нем: она все не успевает отдать документы. Я передал ей 15 тысяч, она сказала, что я плачу ей слишком много. Я спросил, как у нее жизнь? Хорошо, но очень устает, даже не от работы, а от метро.
– Если бы я жила на Нижней Масловке (в своей квартире), мне было бы идти до работы 10 минут.
– Так, может, поменяться с Данилой?
Но она не хочет менять школу Кота, хотя школа ничего особенного из себя не представляет, и друзей в ней у Кота нет...
Кот иногда проявляет признаки взросления. Но он и раньше их проявлял, а потом все куда-то пропадало. И по-прежнему мало читает. Она радуется, что он, хотя бы, не станет тем, что хочет от него моя мама – банковским служащим. А я не уверен: если в нем нет страсти, вызова – то банк как раз по нему. Она считает, что у него есть страсть – к компьютерным играм. Вот что его по-настоящему увлекает. То есть он боится жизни, она ему неинтересна, и он живет в псевдо-мире.
Что ж, бизнес – такой же псевдо-мир, как раз для него. Она надеется, что он туда не попадет по своей расхлябанности и пофигизму. Ну, будет пофигистским офисным планктоном, мало ли таких?
Тут позвонила мама и удивилась, что я еще в гостях, когда до последней электрички чуть больше 20 минут.
Я энергично собрался, удивив гостей. Все хотят со мной говорить, зовут в гости, даже Слава. В прихожей Лесбия сказала, что если у нас восстановился мир, чтобы я заходил к ним.
Я даже чмокнул ее по старой памяти в щеку, читая ее мысли на ее лице. Уж его-то я знаю.
Действительно, если она относится к тому, что она сделала летом, так же, как я к тому, что у меня было с Мангустой, то на многое можно закрыть глаза.
Нет, я не испытал к ней ничего. В лучшем случае, я вернулся в состояние до всей истории с Длинным.
А то, что было с Мангустой – не изменило меня. Это было как подъем на высокую гору. Да, я побывал на ней (горе), но это только картинки и уже пережитые и утраченные эмоции. Суть совсем не в сексе. Он вообще ничего не значит, словно совместная спортивная игра, вроде тенниса. Не это сближает или отдаляет людей, во всяком случае, по-настоящему.

Мне снова надо наполниться мифом Мангусты, мечтой о ней. Не мечтой о сексе. У меня нет этой мечты. Я по-прежнему совершенно равнодушен к нему. Я думал о нем перед Израилем, как о возможности изменить парадигму своей жизни, утратить свою «невинность», нарушить никому не нужную верность Лесбии. Мне нужен был новый опыт во всем. И я рад, что все это было. Теперь нужно что-то новое.
Мы сделали самое очевидное и самое простое. Эта часть кино вполне удалась нам. Начало романа – вообще самая легкая часть. Гораздо более сложная – его удержание, его продолжение, его развитие во что-то еще. Потому что самое яркое уже позади. Оно не вернется. Но, может быть, появится нечто иное? Это надо ждать и искать.
Миф о Мангусте зрел целый год, прежде чем стать плотью, стать реальной декорацией спектакля. Эти сцены в прошлом, эти декорации больше не нужны. Нужны новые. Появятся ли они?
Человек многолик и почти бесконечен, если он не боится искать в самом себе. Если мы захотим продолжить этот роман, нам надо будет что-то придумывать с собой. Не просто же мы будем спутниками по римским музеям? Которые даже спят в разных кроватях.
Но я не хочу ее переделывать, нет-нет! Пусть это будет ее решение. Или не будет.

Помню, как Мангуста говорила, что в Израиле и на Западе куча мужчин (едва не все) имели одноразовый гомосексуальный опыт – просто из интереса, и чтобы разобраться, какой они, на самом деле, ориентации. Поэтому, мол, гомофобия там невозможна.
У нас, даже в Москве, все это трудно представить. Наше общество «традиционно» и гомофобно до критического состояния. Не думаю, что такие «пробы» – выход из гомофобии. Я вот не гомофоб и без этих проб.
Главное, я вообще мало ставлю на секс. Если живешь один, в уединении, не пьешь, не возбуждаешь свое воображение и страсти тем или этим (от скуки прежде всего) – то секс не кажется универсальной затычкой от всех бед и главным источником радости.

Жизнь, способная на мутации – живая жизнь. То есть жизнь, в которой есть сила и смелость. Ибо нужна смелость – решиться даже на незначительное изменение в собственном сценарии. И большое терпение – выдержать боль, вызванную провалом его.
Бывает, обстоятельства сами ломают все подпорки и выпускают тебя на свободу – даже помимо твоей воли. И тогда, вместо того, чтобы мечтать вернуться назад, к привычному покою – нужно радоваться тому, что может еще случиться, что прежде быть никак не могло.
Прежнего тебя больше нет, обстоятельства убили его. Он был во многом хорош и дорог тебе, но, словно Моисей в Обетованную землю, он не мог войти в эту новую жизнь. Он был не создан для нее. Его создавали для другой, мучительной и достойной, с узким горизонтом и хмурой погодой. Где ты отстаивал не столько свои, сколько чужие рубежи, как давший слово рыцарь Элидюк. Где ты перестал различать свое и чужое, посчитав это высшей мудростью.
Тебе бы и умереть тогда. Но этого не случилось. И надо как-то жить дальше, радуясь любой новой строчке на девственных страницах новой жизни. Как много стоит каждая из них! И пусть теперь ты знаешь, что запросто можешь прожить без любви, но ты не хочешь отказываться от нее, как от посюстороннего чуда. Как от самолета, который за несколько часов унесет тебя в тридевятое царство.

Я задумался о «ревности» из ее письма. И о том, насколько наши отношения подразумевают это чувство?
Сперва я воспринял ее слова про ревность за шутку. Но ее очень серьезный комментарий посеял у меня сомнения.
Что такое ревность? – Это страх потери. Но потерять можно только то, чем обладаешь. То есть для начала надо что-то иметь или считать своим. С точки зрения подобной логики – она считает меня своим. И мне это приятно (оттого я и говорил о ревности в позитивном ключе, как о том, что доказывает… в общем, что-то доказывает). Но тогда должно быть верно и обратное: я имею право считать ее – своей. Но она всегда настаивала, что она не можешь быть чьей-то, что она всегда сама по себе. И я это признал за факт и за догму. И по этой логике я ревновать ее никак не могу. И действительно не пытаюсь.
Если брак – это когда у двоих все общее: постель, имущество, деньги, место жизни, друзья, увлечения, то у нас настоящий анти-брак, когда ничто не общее, даже место жизни.
К сожалению, в стиле бальзаковского «Саразина», я не могу сказать, что наши отношения подразумевают ревность. 

Читал до пяти ночи повесть Брагинской об умершей дочке Мане. Видел ссылку и раньше, но не открыл, заленился. А Мангуста прочла и стала задавать мне вопросы.
Брагинская молодец, смогла без соплей показать темное как светлое, а третье лицо как первое. Занятный прием. Экс-свекровь (Петрушевская) могла бы быть довольна. Вот так и делается хорошая литература, нужна только настоящая кровь, боль и ужас. И талант заставить это быть красивым, заставить их танцевать, даже ужас.
Там, конечно, многое осталось за кадром, например, что они с первым мужем Кириллом Харатьяном (сыном Петрушевской) активно торчали. И ДЦП, возможно, вовсе не результат врачебной ошибки. Вообще, там все такие добрые и хорошие.
Как у многих хиппов – жизнь ее полна какой-то дикой абсурдности и безответственной стихийности, которая потом исправляется героическими усилиями. С одной стороны, такая жизнь интересна, но для моего рационального ума непереносима. Не знаю, кто из нас был прав. Думаю, большая часть приятелей молодости – мертва. И хорошо, что удается говорить обо всем этом так спокойно и даже весело.

С каждым днем я вспоминаю Мангусту с большей нежностью. Я так и думал. Надо снова наполниться очарованностью ею, как банка березовым соком. И секс тут совершенно не причем. Скорее одиночество. К тому же меня поразил возвратный грипп. Весь день, как убитый. А ночью – странные сны, в одном из которых меня расстреляли. И я очень смело перенес это – и упал только потому, что расстрелянному положено упасть. Это начиналась болезнь.
Радуюсь своему сибаритству – все пытаюсь начать делать что-то серьезное: дописать картину, роман, начать делать шкаф... Но вот опять заболел. Это единственное извинение.

Сходство с Мангустой, которого не было с Лесбией: мы с ней не весельчаки. Благодаря выучке, я гораздо более веселый, чем она, пусть эта веселость искусственная.

Фрейд видел причины неврозов в детских сексуальных травмах, в нестыкуемых противоречиях нашей изначальной сексуальности и реальности. В закрепощенности изначальной сексуальности находил источник невроза и Райх. Отто Ранк и Станислав Гроф видели причины неврозов в перинатальной стадии развития плода и его рождения. Гроф погружается дальше – вплоть до трагедий прошлых жизней индивида, пересекаясь здесь с юнговским коллективным бессознательным. В этом же направлении действует и гештальттерапия. Едва не все, условно говоря, современные психологи ищут причины неврозов в прошлых психологических травмах, незалеченных, похороненных в бессознательном, но отравляющих существование черными подозрениями, страхами, неопределенными воспоминаниями о когда-то случившейся боли. Цель этих психологов с помощью психоанализа, LSD или чего-то еще обнаружить очаги древней боли, довести их до сознания, пережить эту боль вновь и победить. И так избавиться от невроза. (Понятно, что Адлер, Юнг, Берд и некоторые другие психологи искали причины неврозов в некоторых иных обстоятельствах.)
Я не отрицаю значимость первых лет развития, когда в психику закладываются основные модели поведения и реакций. Закладываются некие психические паттерны. Но уж с ними, думаю, ничего поделать нельзя, что заложилось, то заложилось. И травмы, детские и прочие, тоже значат много. Но я не склонен преувеличивать их значение и спасительность их лечения.
Не столько важны прошлые травмы (как и сексуальность), сколько неправильное восприятие действительности, страх ее, желание не видеть болезненных моментов, а, следовательно, не реагирование на очевидные и важные сигналы. Когда мы были детьми, наши страхи и ошибки были обоснованы. Мы были слабы, невежественны, неопытны. Эти ошибки, да и нас самих тогда – можно забыть, потому что мы теперь совсем другие. Мы вовсе не обязаны нести и платить за эти детские ошибки. Главное – не совершать точно такие же и теперь.
А вот это по-прежнему трудно. Ибо мы внутри себя остаемся испуганными детьми, потерявшими маму в толпе, и все старающимися придумать идеи, мифы и упрощенные схемы жизни, порой доводя себя до невроза, предпочитая остаться с ним, чем с реальностью. Собственно, в этом и заключается весь механизм невроза. Невроз – страх реальности или установка на ее недостаточность, неудобство, дефектность, ущербность, где нам не получается жить счастливо и полноценно. И как следствие – бегство от нее. В семью, работу, компьютерные игры, алкоголизм, религию, революцию, невроз. Самоубийство. Мы списываем свой неуспех на обстоятельства, то есть на дурные свойства реальности, где нам нет подходящего места, где нас не ценят. Вместо того, чтобы честно посмотреть на нее и себя, посмотреть на нее прямо, незамутненными всякими идеями и мифами глазами.
Наши мифы – есть наша слабость. Мы не хотим видеть мир, который столь мучителен для нас. Мы не находим мужества противостоять ему честно, не прячась за защитные валы идей и мифов. Мы не верим ни ему, ни себе. И с той большей страстью верим в удобный комплиментарный для нас миф. Мы не спасемся на этом пути. Путь слабости никогда не приведет к свободе.
Психика вообще очень гибкая и хорошо адоптирующаяся субстанция. Надо только не мешать ей своими страхами и характером, который не хочет терпеть боль. Стоит расстаться с мифами о себе и реальности – и реальность откроется такой, как она есть, в чем-то простой, предсказуемой, бесконечной и безусловно интересной, где ищущий и упорный, дав правильные ответы на вопросы Сфинкса, обретет все, что хочет. Где он проживет, возможно, в чем-то мучительную, но яркую жизнь.
(Что такое вопросы Сфинкса? Это вопросы, которые жизнь задает нам каждый день, едва не каждый час. И от правильных ответов на них зависит дальнейшая дорога. Да, жизнь – это такая «игра» или древний эпос, и надо быть настоящим героем, за какие-то качества угодным богам, чтобы достойно дойти до конца игры и заполучить царскую дочь. Или доблестно погибнуть в неравной битве на равнине Муртемне.)

Вчера заставил себя сесть за портрет Мангусты в роли Сфинкса, а сегодня его кончил. И был вознагражден тем, что мне понравилось. Ей, вроде, тоже.
Расту при минимальной практике.

Депрессия или постоянное плохое настроение происходят от боязни рокового удара, к которому ты будешь не готов. Ты словно договариваешься с будущим несчастьем, заключаешь контракт. Ты наполовину будешь всегда в нем, поэтому оно не убьет тебя. Свои своих не убивают. 
И самым большим твоим несчастьем, в результате, становится – вот это его ожидание, настроенность на катастрофу, когда ты стремишься защититься отовсюду и предвидеть все. Но это, во-первых, невозможно, во-вторых, не нужно. Ибо превращает жизнь в застенок.
Дети могут погибнуть, машина разбиться, самолет упасть, ты сам можешь заболеть раком – все так. Но сейчас-то все хорошо, все живы! Будет ли несчастье или не будет – еще неизвестно, но ты уже теперь отравляешь свою жизнь ожиданием его. Заранее справляешь поминки, суеверно одеваешься в черное, чтобы несчастье, пораженное твоей верностью ему, прошло мимо. По сути, это такое монашество. В нас живет древний человек, который думает, что теми или другими обрядами можно организовать будущее. Или сделать его неважным.
Лишь «мужество быть» способно вернуть человеку радость. Доверчивая установка, что все будет хорошо. И что все УЖЕ хорошо. Хорошее будущее можно построить из хорошего настоящего, а не скачкообразно из всякого говна и подозрений, страхов и резиньяций. Резиньяции хороши для поэзии, и подлинная жизнь может вступить в противоречие с творчеством, как сублимацией беспомощности.
Эсхатологические ожидания вообще очень соблазнительны. Они дают козыри тем, кто боится жизни и неспособен одерживать в ней победы. Для того, чтобы защититься от будущего, придумываются теории и ритуалы, создаются общества и государства. Понимание жизни как абсурда – должно быть лишь этапом философского взросления, этапом, отвечающим тяжелому, угнетенному положению самого познающего. Это этап несвободы. Мы называем абсурдом то, что неспособны понять. И с чем не хотим согласиться. Многие избирают религию и Бога – как форму несогласия с неправдой мира, его необъяснимым злом. Мне это кажется крайней мерой (я сам проходил через подобное). Мир не зол. Просто белковые тела в нем – конечны. Как и любые тела. Но мыслящие белковые тела не хотят признавать свою конечность, не хотят страдать от болезней, которые присущи всему живому. Принимая жизнь, они не хотят признавать свойств ее. Они боятся смерти, как неизвестности.
Отчаяние может много дать человеку, оно может сделать его талантливым. Мы ценим крайние состояния бытия, как источники силы. Мы делаем жертвоприношение самими собой, добиваясь высоких и красивых слов. Но отчаяние не может быть долгим, как и счастье, и тихо скатывается в бесформленную, бессильную депрессию. Депрессия отвратительна именно своим бессилием творить. Поэтому так важно понять ее источник.
Неспособные долго находиться в двух высоких состояниях счастья и отчаяния, мы покорно погружаемся в депрессию, ища защиты от нее в разнообразной бессмысленной деятельности. Занятый выживанием человек – не испытывает депрессии, ему не до того. Он кладет кирпичи днем и спит ночью. До некоторой степени так живет и художник. Депрессия – это переживание формально свободного человека, не занятого выживанием и творчеством. Который стоит один на один со Сфинксом и не знает, что ему ответить.

Наблюдая пробку 10 января по дороге в Домодедово, куда я отвозил Мангусту, я предположил – не теракт ли? Почему я так подумал? Теракты были в разных местах, но в аэропортах их, вроде, не было. Или это уже автоматически выскакивает из головы у современного россиянина, особенно жителя столицы?
Домодедово вообще не везет. Меньше месяца назад там был теракт со стороны природы. Возможно, именно в те дни террористам и пришла в голову богатая идея об акции именно в этом месте? Толпа людей, паника, все разладится, работа будет опять парализована… Удивительно, но этого не произошло. Погибло много таксистов – из тех, кого я хорошо помню (сперва прилетел из Израиля, потом встречал из Израиля, стоял с ними в том самом зале).
Сейчас любят вспоминать аэропорт Бен-Гурион и его меры безопасности. Благодаря им не столь давно я опоздал на самолет. А потому второй раз проникать на него начал за три часа до вылета – и хорошо сделал!
Я провел в Бен-Гурионе 14 часов и неплохо ознакомился с его системой безопасности. Меня проверяли аж дважды, видно, я страшно похож на террориста. Особый интерес вызывало то, что я что-то писал. Иной системы безопасности я не заметил. Да, когда я садился в электричку, у меня как бы проверили вещи, но именно как бы, то есть, в общем, не проверили никак. А в аэропорту уже не проверяли совсем. В общем, в Израиле, со всей его хваленной системой безопасности, взорвать что-нибудь с большими жертвами можно точно так же, как и тут. Как и везде. Поэтому радостные крики, что мы опять обосрались, совсем неуместны.
Нельзя проверить все и всех. Нельзя проверить тех, кто проверяет и как они проверяют. Невозможно застраховаться от террористов. Тем более, если террорист – смертник.
Но ведь такого надо найти. В этом вся сложность. И наше спасение. Человеку все же присуще желание жить, пока отчаяние или какая-нибудь дикая обида (за смерть родственника или, скажем, любимого вождя) не сорвет ему крышу. Ну, и воодушевление сказкой о будущей райской жизни. То есть единственный выход – не плодить фанатиков. Конечно, подобные несчастные будут появляться всегда – и терроризм будет их формой борьбы со «счастливыми», с нами.
Данный теракт должен показать нам, насколько нам хорошо в этой сытой богатой Москве. Поэтому нам остается спокойно нести свой крест, зная, что нас вечно будут взрывать – фанатичные ваххабиты с гор или «городские партизаны» из числа бывших студентов, дети докторов и фсбешников. Это ведь страшный соблазн менять мир в одиночку, чувствовать свою значимость и способность нести угрозу этому благополучному социуму, которому пока до тебя никакого дела! Но он тебя еще не знает!
Недавно прочел «Исповедь» Бакунина. Очень интересно ознакомиться с психологией прирожденного революционера, который в этом качестве был, конечно, куда значительней Че Гевары и лично возглавлял восстание в Дрездене в 1849 г. (немцев-то не хватило!). Вот где корень революций и терроризма – в невозможности изменить мир законно допустимыми средствами. Не даете – хорошо, будем действовать иначе. Одержимые «тираноборцы» с манией величия всегда найдутся. Зачастую это очень благородные и талантливые люди, которых власть не смогла вовремя разглядеть и приспособить для собственной пользы. Они организуют сопротивление, которому я могу только сочувствовать, не принимая его методов. Ибо весь прогресс в политике происходит через борьбу с властью, которая не воспринимает своих подданных иначе, как полезный перегной под ногами.
Пока будут существовать чем-то обиженные – война не кончится. И мы будем в ней участвовать, хотя бы в виде жертв. Нас будет убивать или власть или террористы, но последние все же реже, чем власть.

В предисловии к интервью Чарлза Буковски: греческий поэт Никос Казандзакис пережил духовный кризис, приведший к психосоматическому кожному заболеванию. Я тут же вспомнил, что творилось со мной зимой 04-го. Вот и сейчас они как-то активизировались (нарывы). Удивительно, но и у Мангусты тоже. Иммунная система пробудилась, надо думать. Но и брожение мыслей влияет на мою кожу, это несомненно.

Я снова стал стесняться своих лет, но уже по другой причине: мне кажется, что их слишком много. Я зажился. Говорил сегодня с Котом по телефону и вспомнил, что Блок умер в 41 год. А я все «расту» и никак не вырасту. Люди значительные все же чего-то достигают. Я достиг любви Мангусты и поездки в Израиль. Это все мое достижение. И потерял Лесбию. Моя эмансипация – тоже достижение. Ибо это попытка чего-то нового.
Но как это все ничтожно! То есть нет: это прекрасно, отлично, ценно и пр. Пусть в этом и нет никакого музейного величия. Чего-то для бронзовых памятников.

Люди хвалят картинку с Мангустой, посещений поста с ней было больше, чем посещений всех прочих постов. Одна девочка из Питера говорит про мою многоталантливость.
Дык, это ведь и правда так: Бог удивительно щедро одарил меня. Он не дал мне только одного: удачи. Хотя и это под вопросом: я находил отличных людей, отличных женщин. В моей жизни было много разного, но ничего, что сломало бы меня. Все это удача.
Нет успеха, тем более славы. Может быть, это тоже такая специальная удача. Хотя определенная доля успеха очень вдохновила бы меня, стимулировала бы на большее творчество.
Но нет – так нет. Это же не случайность и не чья-то злая воля. Этот неуспех проистекает из меня самого, моего образа жизни.

Кто бы мог подумать, что я за такой сравнительно небольшой срок смогу настолько дистанцироваться от Лесбии? Психика и правда ужасно адаптивна. Я много перенес без нее, я жестко выжигал ее из себя, я переадресовал максимум чувств на Мангусту. И я освободился от нее. Я сделал почти невозможное.
Еще год назад я успешно жил в одиночестве, но воспринимал Лесбию как некую символическую опору, помощника, близкого человека. Даже «жену на расстоянии». Поэтому так был силен удар в сентябре.
Теперь мы совершенно чужие, связанные лишь Котом, к которому я завтра поеду по его просьбе. Он более и, видно, скучает.

Зато Мангуста так нежна в своих письмах: «иногда я так скучаю по тебе, что только усилием  подавляю желание просто немедленно встать и пойти тебе навстречу»... Но я нужен ей, прежде всего, в качестве друга. И она мне, в общем, тоже.
Я рад, если смог заслужить звание друга. А в наших с ней обстоятельствах быть прежде всего друзьями – единственная, пожалуй, возможность. Ибо друзья могут жить раздельно, долго не видя друг друга. Правда, друзья, вроде, не должны испытывать «ревность» из ее недавнего письма. Но, значит, таково свойство нашей «дружбы».
Хотя она вкладывает в это слово более глубокий смысл. То есть – быть тем друг для друга, с кем можно быть предельно откровенным, кого можно не бояться, перед кем не надо скрывать свои слабости, не надо играть роли.
Но я ведь и не играю роль? Я немного педалирую свое чувству к ней – боясь вообще о ней забыть. Ибо снова развил в себе этот талант – забывать. Ибо изо всех сил хочу быть абсолютно независимым ни от кого. И у меня нет никаких серьезных желаний. Мой единственный идеал: сад в Крыму, достархан, живопись, писания... Тихо, достойно, консервативно. Мне для этого практически ничего не нужно. Редкие гости, которые сами появились, сами ушли. Но мне опять никто не нужен.
Ужасно? Или это лишь временный этап?

Написал ей большое письмо, описав суть наших отношений, как я ее вижу, пытаясь выяснить их перспективы... Кончил лирически: «Я иду по заснеженной дорожке и вспоминаю, как мы шли здесь с тобой. И тогда говорю себе: «Милая моя девочка!» И мне в это миг плевать: «моя» или «не моя», потому что я и так знаю, что ты никак от меня не зависишь, и что в моем распоряжении лишь наше прошлое, не будущее. И тогда меня тянет на подобные рассуждения».
...И стал делать стенной шкаф в своей комнате – за счет части шкафа в соседней, снес (разобрал) часть стены, и теперь обе комнаты соединены (это та комната, где она спала), и в этой второй комнате полный бардак, потому что в ней я и пилю. Это я к синхронности комнатных изменений – ибо она тоже что-то меняет в комнате Дашки.

Был у Кота. Он весьма бодр. Говорили с ним о христианстве, зороастризме, иудаизме и куче других вещей. Он сыграл мне, что умеет, на бас-гитаре (он стал ходить в музыкальную студию). А я нарисовал его в профиль. Нос у него эффектен.
Спуки не отходит от меня. Вот преданное существо!
Заказали пиццу по телефону, как любит Кот. Пришли Лесбия и М.М. Они ездили за стульями в квартиру М.М. Нормально поболтали. Кот поделился нашим планом поехать в Грецию. М.М. рассказала, как ездила в Грецию 15 лет назад. Лесбия показала рисунки Кота: непрофессионально, но кое в чем интересно. А я, по настоянию Кота, его сегодняшний «портрет». М.М. сказала, что он напоминает итальянского патриция эпохи Ренессанса. И правда что-то есть.
М.М. довольно неплохо выглядит. Лесбия – тоже. Спешит к Кравченко.
Я еще посидел, пока Кот не сказал, что устал. Оставил его тупить и поехал домой.
Дома обменялся с Мангустой письмами. Она мечтает, как мы будем путешествовать по Италии, заходить в «народные» кафе... Я и сам с удовольствием поездил бы по Италии, по той, какая она в итальянском кино, у Антониони например. Пожил бы в маленьких гостиницах в маленьких прибрежных городах не очень в сезон.
Прежде я смеялся бы над такими планами, но после Израиля я понял, что все возможно. И именно с ней. С ней в моей жизни может быть все, что угодно. В этом весь смысл нашей встречи.
Лесбии все это было не нужно, и один я бы не стал заниматься подобным времяпрепровождением, путешествовать одному неинтересно. Тогда лучше достархан в саду. Найти живого романтичного человека – это огромная удача.
Зверек дает моей жизни новое измерение, новые варианты сценария. И это меня очень радует. А если я что-то хорошо воображу – оно осуществляется.

Распространенная ошибка влюбленных: они любят не другого человека, а свою любовь. Мечта о прекрасной любви легко удовлетворяется минимальными средствами – ибо так приятно переживать состояние влюбленности, ходить очумелым, улыбаться, писать стихи и чувствовать себя счастливым.
Результат выдуманной любви будет такой же, как хорошей попойки: стыд, апатия и головная боль. Особенно если в истории изначально был допущен мезальянс, и ты в порыве любви не хотел признаться, что просто лгал себе. Напротив, ты готов был мириться с чем угодно и находить невероятные достоинства среди пустоты и банальности, хоть в тот период вы старались продемонстрировать лучших себя. Ты закрывал глаза на то, что всегда тебя раздражало. И скоро снова будет раздражать, стоит лишь пройти первому энтузиазму любви.
Люди мечтают обманываться – ради кайфа, который дает красивая иллюзия. И неудача любви может заключаться в том, что человеку и не нужно ничего, кроме краткой иллюзии, таких небольших римских каникул, что он вовсе не готов сломать и начать строить свою жизнь заново, не хочет ничего менять, но лишь зафиксироваться в привычных благополучных рамках, в которые по возможности должен вписаться другой человек.
Меня спросят: а можно ли в таком случае вообще любить? Не есть ли любовь всегда что-то выдуманное, как ангелы в небе? Холодно и объективно глядя на людей – что может привлечь в них? Да и, собственно, зачем они нужны, не гораздо ли проще вовсе без них?
С какого-то возраста так и есть. Ты уже куда-то дошел, и у тебя нет нужды делить с кем-то тяготы пути. И нет никакого желания ставить свою жизнь в зависимость от чьего-то понимания. Главное, чтоб ты сам ее понимал. Другой не нужен ни в качестве толмача мира, ни в качестве комплиментарного зеркала. Чуть перефразировав Кавабату: жизнь в одиночестве не страшна – лишь бы сохранились цветы сердца.
И все же любовь не совсем невозможна. Но играть в эту опасную игру стоит тогда, когда ты хорошо изучил ее правила и в какой бы степени опьянения ни находился – не будешь делать правый поворот из левого ряда. Когда ты максимально свободен от идеализации объекта и в твоем интересе к нему нет никакой корысти. Ладно: не больше той, ради которой ты читаешь интересный роман или идешь на хорошее кино. Когда «любовь», собственно, просто род дружбы, состояние совершенно свободное, не обязывающее ни к долгу, ни к быту, ни к смирению.
Ты не насилуешь себя ради другого, не отказываешься от себя – и поэтому не будешь потом выставлять свои жертвы в счет.
Мне скажут: нет любви без жертв! А так же надсадов, отчаяния и мордобоя… В таком случае, любовь – не счастье, а род мазохизма. Если любовь превращается в то, что может вызвать отчаяние, значит, с ней какая-то беда, и эту страницу надо срочно переворачивать.
Лишь у свободных людей любовь может быть счастьем. Попытка зафиксировать ее – ведет к ее гибели. Остановившаяся любовь мертва, как кварк.
И все же это преступление: боясь последствий или из-за лени – отказываться от нее! Умение обмануть себя любовью тоже может быть истинным, если ты так обходишь неправомерные запреты и решаешься на неразумное, как настоящий герой. Ибо ты обманываешь в этом случае лишь свое осторожное заторможенное рацио, бдящее на границе как неподкупный часовой. Долой осторожность! Любовь может быть великим катализатором. Другой человек может дать твоей жизни новое измерение, и ты совершишь с ним то, что не стал бы делать один и ради себя. Все становится возможным. Вдруг открывается новое поле игры и вариант сценария – и ты хочешь жить как герой фильма, чтобы не было мучительно больно за напрасно потраченную пленку.

Улов сегодняшнего дня: шкаф, два текста, стихотворение. Тексты, впрочем, в основном были придуманы ночью, а шкаф все еще без передней стены и дверец.
Из переписки с Мангустой понял, к чему понемногу созреваю: поехать и помочь ей.
Она совершенно зашивается с работой и ребенком, а от Перца очень мало помощи.
Ей надо зарабатывать восемь тысяч шекелей в месяц, то есть две тысячи долларов. 56 тысяч рублей (примерно). Это не мало для одного человека. Ежемесячно у меня таких заработков никогда не было.
И Израиль – это не Америка, это во многом копия России. Поэтому у нее плохое настроение, далекое от лирической переписки.
Борьба за существование ужасно утомляет и отвлекает. Лишь чуть больше года я живу без всего этого. И я с удовольствием предоставил бы ей себя – на период самой большой нужды. Делать мне особо нечего, а я много чего умею, даже отправлять детей в школу (27 лет брака все же). Но ее ведь все равно это не спасет. Такова цена свободной жизни. Но облегчить ее жизнь я реально могу, просто как друг, без всяких обязательств и прочих глупостей. Израиль мне понравился, и было б не хило пожить там подольше и пописать в свободное время картинки.
Жизнь снова приблизилась бы к приключению.

Читая книжку интервью Чарльза Буковски, подумал о занятном феномене: подобно тому как в любой очереди образуется очередь внеочередников, так в гуще нонконформизма образуется свой конформизм. То есть некие общие мнения, догмы, мифы, сверхценности, неприкасаемые, гуру, законодатели моды, с которыми надо дружить, которых нельзя ругать – если хочешь добиться успеха в этом малом кругу Самсары.
Собственно, этот «нонконформистский» круг подобен любому другому – это шанс аутсайдера найти свою аудиторию, поделиться плодами плохо структурированной обиды или восторга, с инструментарием любителя лезть в запретные профессиональные веси, ломая условности, как танк. А аутсайдеров очень много, едва не больше, чем всех остальных. Это мощная сила – если использовать ее в своих интересах. Знаковая фигура андеграунда запросто становится популярной у самых широких масс. Она эффектна, ни на кого не похожа, аутсайдеры всех стран смотрят на нее, как на пример для подражания.
Так вот: Буковски имел смелость оставаться нонконформистом даже среди нонконформистов, высмеивая этих педиков и ни с кем себя не объединяя (это его, а не мои слова). Он имел смелость быть один. «Прикиньте: поэт, любящий женщин… поэт, который не преподает, не пишет книжные рецензии…» – сообщает изумленный журналист в 67 году. Лишь действительно матерый человек способен на такое.
Писатель должен быть личностью и чудовищем, считает Буковски. Настоящий талант – не тонкошеий нытик с дипломом, за ним должна стоять биография. Поэтическое бесстрашие есть продолжение твоего личного бесстрашия и безоглядности, а не сублимация твоего непригодившегося никому бессилия.
Ведь в этом мире тусовок и подлиз – у настоящего сильного не особо много шансов. Ибо он не играет по чужим правилам, ему заподло. Его заметят лишь тогда, когда захотят использовать, когда он вдруг на что-то понадобится. Если он, конечно, доживет до этого счастливого момента. Любой коммерческой масс-медийной системе постоянно нужен повод для болтовни и свежая кровь, и какая-нибудь борзая ничтожность, как в рассказе Генри Джеймса, захочет стать крестным отцом чужой славы, душеприказчиком и интерпретатором косолапого гения для всего человечества.
И тогда гению будет, конечно, очень сложно остаться собой, уйти от соблазна дешевой популярности, вред от которой гораздо больше, чем десять лет запоя. С тобой захотят дружить, приглашать, интервьюировать. Начнутся суета и поэтические конференции. Твой голос будет звучать все авторитетнее, твое мнение о себе все выше. Запросы, костюмы, привычки – все станет другое.
Это, в общем, не плохо: долой ложную скромность! Увы, и Достоевский порол чушь, когда занимался не душой, а политикой. И Толстой был никудышным проповедником. Тем более Гоголь.
Ощущение нужды в тебе – дает пафос. Однако популярность писателю делают критики и издатели. Очень часто сам писатель виноват в ней в минимальной степени. Она как лавина, как массовый гипноз. Как Акунин. По мне лучше быть совсем неизвестным, чем ложно знаменитым. И в конце концов, Буковски, думается, не избежал этой участи.

***

Леди Годива, привет, я все помню, Годива:
Дом на холме под дырявою красною шляпой,
Город цветущих ханук, как восточное диво,
Желтый, звенящий, горбатый и аляповатый.

Пальмы надменный кивок растопыренной туче,
Груди долины, разлегшейся в окнах небрежно,
Спины столетий прирученных, сбившихся в кучу,
Бледная кисть на руле европеянки нежной.

Рыцарских арок крепеж и песчаную заводь
Х;лма весны в декабре за железною ставней.
Пусть я ослепну навек, но оставлю на память
Рыжую гриву твою и соленые камни.

***

Поэтическое состояние все же существует. Уже с утра чувствовал его, такую повышенную активность мысли. Мысли выпрыгивают из стеклянной банки, в которой обычно сидят. А тут еще на тебя накатывает какое-то настроение, что-то сентиментальное, чувствительное, вроде как хочется поговорить с кем-то. И начинаешь говорить с самим собой.
Ты не в состоянии решить проблему, ты можешь только пробормотать ее. А проблемой может быть все, даже восторг от весеннего солнца за окном, который ты не в силах ни с кем разделить. Проблема – это твое замкнутое «я», одинокая кьеркегоровская птица в ночном небе. Она горько кричит с ветки, и громкое карканье разносится по округе, пугая прохожих.
Собственно, достаточно этой ночи и ее уносящейся мелодией и одной новой строчки, точно называющей координаты места твоего сегодняшнего пребывания, чтобы возник дух стиха. Когда все это складывается – стихотворению уже никуда не деться. Оно будет поймано, оно произойдет, как взрыв.

Заключили с Лесбией брачный договор. Теперь каждый владеет единолично, без всяких долей, записанным на него имуществом. И теперь мне легче будет избавиться от него в ее пользу.
Она в своем репертуаре: долго и с выражением рассказывала про свои перипетии в суде, куда отнесла документы на развод. Настроение хорошее. Приехала на новой машине, которой тоже довольна. Ни о чем личном не говорили.
Все происходило недалеко от нее, среди полного топографического абсурда на улице Шоссейная, где располагается нотариальная контора. Тут дома под номером 1 были как с левой стороны, так и с правой. Никогда бы не нашел, если бы не помощь местного сторожа.
Договор обошелся в 4500, с копией 4600. Плюс 700 – разрешение на самостоятельные путешествия Кота на Украину.
На улице все раскисло, 0, первый раз за эту зиму.
Сегодня же закончил шкаф. И вывесил стих про Годиву. Прототипу понравился.

Я знаю, что ей сейчас совсем не до того и мне вряд ли удастся раскрутить ее на абстрактный разговор, но я хочу поговорить с ней о словах. Я как-то привык уточнять для себя их значение и прояснять смысл фраз. И тут мне не все ясно. Она пишет, что «мне больно думать, что ты тратишь там свое время на человека, который безусловно полон к тебе самого теплого тепла и участия и возможно по-своему любви – если в устах полигамного существа это слово по-прежнему сохраняет для тебя свой смысл…»
В этой фразе загадочно для меня едва ли не все: что такое «возможно по-своему любви»? Каждый любит по-своему, и иначе его любить не заставишь. Тут замечательна главным образом оговорка «возможно». А возможно – нет?
И что значит «по-прежнему»? – то есть, в устах «полигамного существа» это слово больше смысла не имеет? И поэтому оно его избегает?
Притом, что она начала первая упоминать сакраментальное слово, – и вдруг стала старательно его избегать. Конечно, тогда у нас была виртуальная стадия общения, и слова имели другую цену. «Возможно», теперь у нас уже нет права бросаться словами, и «любовь», надо думать, не то слово, которое подходит к нашей ситуации. Поэтому и я перестал его произносить, хотя и хотел бы в определенных случаях. Но я горд. А без этого слова отношения – как кладка без цемента. Зато «дружба» способна обойтись и так, это верно.
Интересно и это «полигамное существо». Что в данном случае оно значит? Что мы не храним друг другу верность? Но к чему тогда разговоры о ревности (о которой я уже пытался у нее что-то выяснить, но так и не выяснил)? Понятно, что у нас не брак, и никто не обязан любить или хранить верность из-под палки. Но пока есть эта «любовь по-своему» – верность все же хранится или нет? Или секс – это только секс и к любви, даже «по-своему», отношения не имеет? То есть можно любить «по-своему» одного, а трахаться с другим?
Мне все это интересно чисто теоретически. Я как-то посвятил несколько постов современному варианту брака. И там мы с ней, вроде, пришли к выводу, что даже внесемейный свободный союз не допускает промискуитета. Но в чем тогда полигамность человека?
Хорошо, у нас нет и этого внесемейного союза. Но все равно не понятно, что она вкладывает в понятие полигамности? Если нет брака или некоего союза – понятия полигамности или моногамности не имеют смысла.

Ночью получил от Мангусты огромное письмо, из которого следует, что она больше не влюблена в меня, хотя испытывает море теплых чувств и не хотела бы потерять...
Очень хорошо. Я устал получать он нее противоречивые сигналы. Например, мне было не понятно: отвергает ли она слово «любовь» потому, что «слишком часто его слышала», или все же она отвергает его потому, что оно не соответствует тому, что она на самом деле испытывает ко мне?
И если нет любви – откуда ревность? И что значит, что я очень дорог ей, что она скучает по мне, что она хочет меня видеть, рисует меня?.. Теперь я знаю, что «дорог» – это одно, а «любовь» – это другое.
Она очень боится, что кто-то станет покушаться на ее свободу. Настолько боится, что боится любить. Любовь для нее это «штамп», это отказ от себя.
Но любовь – это всего-навсего чувство, род настроения, а не «штамп». Оно проходит, как всякое чувство, – и это нормально. Если ты сказал кому-то «люблю» – это не значит, что ты уже навсегда обязан его любить. Можно любить день или час – но важно само это ощущение, что оно есть, что ты вот это теперь испытываешь! И ты не сомневаешься, что это так, как не сомневаешься, что голоден или замерз. Не желание секса, благополучия, покоя, еще чего-нибудь – а вот это самое чувство. И оно ценно, потому что удивительно. Оно делает мир звенящим. Я давно не испытывал его, это ощущение было для меня важным.
Понятно, что иногда «люблю» – бывают чистой риторикой, некоей положенной формой в определенных ситуациях, вроде «спасибо» после еды. Даже лукавством, коварным расчетом. А, с другой стороны, «люблю» – не означает необходимости сразу сходить с ума и не мочь больше ни секунды жить без этого человека. Отсутствие дикой страсти еще не свидетельство отсутствия любви – это лишь хорошее владение собой, простая внутренняя твердость. Во всяком случае, в настоящее время лишь вариант «тихой любви» кажется мне единственным для меня приемлемым. То есть любовь, которая внешне почти совпадает с дружбой. И, однако, в ней присутствует важный нюанс. Любовь – это все же эмоциональное объединение с другим, ослабление своей независимой позиции. В дружбе этого нет.
Не отрицаю, что у меня тоже был период, когда я думал, что любить можно двух женщин сразу, что людей, достойных любви – много, и что все они мне интересны. Теперь я думаю, что людей, достойных любви (то есть, которых я могу полюбить) – страшно мало. Их практически нет совсем. Что встретить достойного любви человека – это дикое чудо.
Конечно, я тоже любил ее не в полную силу – и даже не хотел этой полной силы, если изначально невозможно было ничего из этой любви сделать (из-за специфики установившихся ролей). То есть такая любовь просто не имела смысла. И я не хотел страдать от безответной или непропорциональной любви.
Моя любовь, точнее стремление к ней – это ощущение некоей недостаточности моей жизни. Что вся эмоциональная сторона души, все чувства – спят, не действуют, как не действуют мускулы у интеллектуала или ленивца. Как много дала мне эта, уже, возможно, прошедшая любовь! Даже стихи! Яркие забытые переживания.

Из моего ответного письма:
«...Мне, конечно, было бы приятно знать, что меня "любят", что в моем положении среди других есть некая исключительность. Что между нами появилась некая "личная" связь. Связь по-настоящему "своих". Хотя, возможно, до этих отношений еще надо дорасти.
Понимаешь, я остался жив, хотя в какой-то момент сомневался в результате. И теперь я хочу чего-то яркого, сильного, а не чего-то, что ни то ни се. Именно с тобой, я думал, у меня получится. При этом я и не думал покушаться на твой статус и твою свободу. Слава Богу – у меня есть и вполне устраивающая меня перспектива достархана в саду.
За такой долгий срок я очень устал от привычных брачных отношений и не хотел бы возобновления их ни с кем. Только если бы это были не привычные и не особо брачные. Для меня отношения с тобой представляли некий эксперимент, результат которого неизвестен. Поэтому время от времени я зондировал тебя, чтобы понять в какой точке пространства мы находимся? Думаю, что теперь в этом отпала нужда, и я больше не буду надоедать тебе своим "зондажем".
Проще всего обозначить произошедшее между нами как "приключение". Оно было вполне успешным, и мы даже сохранили хорошие отношения. Этого вполне достаточно. И главное – это вполне соответствует изначально заданным условиям: что бы ни случилось – мы остаемся свободными одиночками».

Она пишет, что испытывает опустошенность и внутренне плачет. Отчего? Сохранение свободы обходится слишком дорого? Или избавление от иллюзий? И одновременно радуется, что у нас осталась наша свобода, и эта обретенная ясность не повлияет на нашу дружбу.
Ну, дай Бог!
Я тоже чувствую опустошенность и апатию. Даже хватил за обедом рюмку коньяка, удивив маму. Конец романа всегда печален, даже если обошлось без ссор и упреков. Сложившийся эмоциональный мир приходит в хаос. Требуется время, чтобы все успокоилось. Это все же не как с Лесбией, будет гораздо легче.

Наверное, это правильно: вовремя прервать связь. Ничего из нее не вышло бы. Мы слишком разные. При всех несовпадениях с Лесбией, нас многое сближало, начиная с хиппового прошлого. Крым тоже не может ей понравиться – при ее плохой координации и равнодушии к морю.
Собственно, наше общее – это только любовь к искусству. Она хорошо ходит по городским улицам, она терпелива и мила, во всяком случае, пока была со мной.
Она почти не использует косметику, но любит смотреться в зеркало, она не носит каблуков, но красит волосы. Она боится кучи вещей, у нее масса фобий. Она вообще не очень здоровый зверь.
Я уже имел дело с нездоровой женщиной. Эти женщины умны, но ужасно нестойки, горды, обидчивы, необъективны. И все это в ней есть в полной степени.
У нее свои привычки, от которых она не откажется. А у меня – свои. И мы будем то и дело спотыкаться то на одних, то на других.
Да и вообще, о чем говорить, если она не хочет быть чьей-то, если она полна желания искать интересных людей, не будучи связанной никакими обетами, и по возможности заниматься с ними сексом? Если мы все равно обречены жить порознь?
В этом все дело: нашей перспективой было не жить вместе, а лишь редко встречаться. Возможно, тут ничего не изменилось – и мы будем встречаться, как я встречаюсь с любым другом. Но уже не буду оплачивать ее визит.

Она «влюбилась» в меня из-за моего ЖЖ. И разлюбила, когда увидела. Или чуть раньше – из-за ссоры. И снова стала влюбляться в ходе визита.
А потом, надо думать, опять разлюбила. А потом, может быть, опять полюбит из-за чего-нибудь... Я не хочу быть заложником ее изменчивых любовей, ее непостоянных настроений. Она в любом случае боится любви и будет бороться с ней. Чтобы остаться свободной. Как и я по-своему борюсь, чтобы не мучиться. Я привязчив, в отличие от нее.

Возможно, этот роман был вознаграждением за операцию, всю ту боль, беспомощность, уродство. Очень вероятно, что я не решился бы на эту поездку, не будь операции, которая так меня изменила. Ну, и плюс, естественно, истории с Лесбией.
Я получил награду, и теперь мне надо делать что-то еще, чтобы получить новую. На старых заслугах далеко не уедешь. Чтобы моя телега двигалась, мне постоянно нужны подвиги. Ибо я хочу самых лучших женщин и самые лучшие приключения.

Удивительно то, что я ведь показал лучшего себя: я пел, плясал и крутился волчком. Я писал стихи, картины и воспоминания, возил, болтал и веселил. И не гнушался сексом. И даже трудом. И щедро тратил деньги.
И всего этого не хватило, чтобы полюбить меня без всяких оговорок.
Смешно, пока я ничего не делал и даже не думал об этом, мне хватило одной болтовни, чтобы вызвать любовь. Потом мне не хватило ни болтовни, ни всех дел, ни всех плясок. Она словно поклялась не поддаваться.
Ее дело. Она, конечно, очень ценит себя. Она мнительна, она боится, что я ценю ее недостаточно высоко. Она словно обижена на что-то. Она хочет быть интересна мне не как возлюбленная, а прежде всего как человек. Она не примет неравных отношений. И теперь, боюсь, напридумывала это неравенство – и тут же разлюбила меня.
Или я упрощаю. Может быть, у нее такое настроение, тяжелый период. В который она не может никого любить, в который ей надо думать совсем о другом. Это свободные люди, необремененные делами, думают о любви.
Так что все еще, может быть, будет хорошо. А если не будет: что ж, все когда-нибудь кончается. Хорошо, что это было.

Я успокоюсь и все начну с начала. Как у «Машины времени».

***

Конец пластинки, уходит лето,
С утра хозяин гремит ключами,
Прощальный снимок у парапета.
Конец романа всегда печален.

Осенний воздух бурлящ и колок,
И холод змейкой вползает в щели.
Свобода рыщет голодным волком,
Свобода плачет с утра в постели.

Конечно, будут другие книжки,
Ключи, пластинки, сады и спальни.
И кто-то ходит всю ночь по крыше:
То просто ветер. И все нормально.

***

Говорить о любви – это только мучить себя. Любовь – не наш случай. Это не то, что я могу себе позволить.
У нас нет шанса на полноценную любовь – и к чему обманывать себя какими-то хитрыми вариантами? А про дружбу и говорить нечего. Друзья не договариваются о дружбе, а просто дружат. Будет она у нас – значит будет.

Мангуста, наконец, прислала письмо, целых два. Отлегло от сердца. Я спокоен и весел. Как мне, оказывается нужна эта «связь»! Я помню это по ноябрю и убеждаюсь теперь. Мне плохо без нее, даже виртуальной.
И я тут же настрочил здоровый пост про политику.

Вчера гулял в лесу. По нехоженому снегу дошел до «своего» дуба. Люблю дубы, они заслуживают своего священного статуса.
Пытался думать три мысли сразу: про рОман («Там, вдали за рекой», бывшие «Узлы»), про Мангусту, тогда еще молчавшую, и про то, что надо находиться в «здесь и сейчас» и получать удовольствие от прогулки. То есть ни о чем не думать.
Вдруг пошел сильный снег. Я пытался быть только глазами, видящими это, без единой мысли о себе. Как это трудно! Но и как интересен мир, когда его только видишь, когда не мучишься вопросом, как жить в нем?
А вечером позвонила Лесбия. И мы долго говорили с ней: о диких порядках в Красноармейском БТИ, о будущей туда поездке (чтобы переоформить на нее «Ворю»), о Коте, о моей маме, мучающей его математикой, отчего его пребывание в Жаворонках превратилось в перманентный бой. Иногда кажется, что мама сошла с ума. Ей просто необходимо кем-то помыкать, о ком-то переживать и делать из себя спасителя. Из нас же с Лесбией, соответственно, губителей (ребенка).
Хорошо, что мы можем вот так по-старому поговорить.

Сегодня снова обменялся с Мангустой письмецами. Ее письма очень сердечны, но она отказывается называть то чувство, которое испытывает ко мне. Нежность, сентиментальность – вот и все. То есть, полагаю, так и есть. В сердце человека не заглянешь. Но я уже реально скучаю по ней. И понимаю, что это мне на пользу. Из этого можно будет построить декорацию новой встречи. Чтобы у нас снова все было хорошо.
Все по-настоящему прекрасное вызревает из боли или даже отчаяния. Чтобы оказаться на вершине – надо преодолеть подъем. Вершину надо заслужить.
Вот и буду понемногу заслуживать.

Утром позвонили из суда: развод назначен на 24 февраля.
Лесбия поздравила меня, а я ее. В общем – теперь и официально заканчивается длинный-длинный период моей жизни. Он очень затянулся. Единственное оправдание: мы действительно подходили друг другу и были друг другу нужны.
Хорошо, когда есть с кем поговорить и что-то вместе совершить. Когда двое нравятся друг другу, и их союз делает жизнь полноценнее и интереснее.
Несмотря ни на что – большую часть лет так и было. Все же теперь мне очень не хватает общения. И вообще – возможности кого-то обнять и почувствовать ответную искру. Какая-то часть моего существа теперь совершенно не работает, хотя другие, возможно, работают в усиленном режиме.
Увы, даже творчество не заменит живого человека. Не любого, а такого, который может увлечь, как новая страна, общение с которым расширяет пространство тебя самого.
Приятно раскинуть свои шатры посреди этой страны, пить свежую воду из его рек, купаться в его морях, лежать в тени его деревьев. И чтобы, сколько ты ни шел – ты не мог дойти до конца. И чтобы зима не наступала как можно дольше.
Человек действительно коллективное существо. И пара, в которую люди объединяются, заменяет им все человечество. Как было сказано в «Солярисе» Тарковского: «Человеку нужен человек». В конце концов – к этому и сводятся все поиски. Даже Бога.
Плоха не сама пара – а ошибка в выборе, когда человек вдруг оказывается не тем или становится не тем. И тебе больше неинтересны его низенькие горы и его высохшие реки. И ничего тебе здесь больше не нужно. И больше ничто не оправдывает вашего совместного пути. Да и нет никакого пути, вы стоите на месте.
Мы ищем полноты картины мира. Возможно ли завершить ее без другого мастера, который имеет во многом альтернативный взгляд на мир, предопределенный и его опытом и даже его полом?
Проблема в том, что некоторые расщелины можно перепрыгнуть лишь в одиночку. Они страшат другого или ему ничего не интересно с той стороны. И после этого прыжка – ты окажешься свободен и один. Но с той стороны расщелины тоже есть люди, которые предложат путешественнику богатства своей страны.
Только назад ты не сможешь вернуться. И не надо: жизнь слишком огромна, чтобы возвращаться назад. И теперь я жду, когда смогу вновь пуститься в путь, даже вполне не фигуральный. А пока нанизываю буковки, с не очень большой продуктивностью.
Давно я не жил в таком покое, даже, думаю, никогда. Очень непривычное состояние. Никак не приспособлюсь к нему. Хорошо, что есть возможность нанизывать буковки и фразы. Или устроить какой-нибудь грандиозный ремонт. Не имея ничего такого – можно и взвыть.

Мы движемся в нашем маленьком поезде. Пейзажи мелькают за окном, залитые солнцем или дождем, охваченные белым-белым снегом. Природа спит, жизнь спит. Как бы и самому не заснуть.
В такие минуты хорошо, когда есть с кем поговорить. А еще лучше: обнять и почувствовать ответное чувство. И что-то вместе совершить, заводя обессиленную пружину жизни.
Но бывают периоды, когда надо иметь максимальную свободу. И максимальное отчаяние. Ибо это самый твердый материал. Именно из него ты сложишь лестницу, чтобы, как в детской сказке, подняться к подоконнику и увидеть радугу. 

После первой операции я хотел самой простой жизни. Хоть какой-нибудь. Белки – так белки (как в сказке «Карлик нос»). Я был согласен на любую. Даже инвалида в саду.
Перед второй операцией я решил, что если выживу, если опять стану нормальным человеком (не белкой), – я хочу яркой жизни, чтобы все было не такое, как прежде! Я хотел наградить себя за все месяцы слабости и боли.
И вот я снова сижу, пишу романчик. Это хорошо, но недостаточно ярко. Это похоже на то, что было и прежде. Но только я один, и мне никто не мешает.
Да, я никогда не жил в таком покое, я не могу к нему привыкнуть. Мне скучно. Мне опять нужны допинги: полрюмки конька за обедом, сигарета или кальян. Мне не хватает собственных сил. Инерция броска в апреле, после операции, весь тот пафос – исчерпали себя.
Мне надо, чтобы что-то происходило вокруг меня! Иначе кажется, что я в дальней ссылке среди снегов. Я могу поехать в Москву, но мне нечего там делать.
Надо взять себя в руки. Это позорная слабость. Отчасти из-за таких состояний я и боялся расстаться с Лесбией. Словно Бердяев, я мало укоренен в жизни. Я вдруг перестаю ее чувствовать. Она теряет для меня всякий интерес. Уверен, такие вещи переживают все. Только бы это состояние не затянулось. Долгая зима, мало солнца, однообразный снег. И совсем нет людей вокруг, кроме мамы.
Я думал, я буду сильнее. Я должен быть сильнее.

Кончил рОман («Там, вдали за рекой»). Какой жуткий это был труд, похуже любого шкафа! Может, опять лишь промежуточный финиш, но пока мне все нравится. В меру серьезно и авантюрно. Есть что-то от фуги: несколько тем, которые постоянно повторяются в разных видах.

Разлука – тоже на пользу. Я все нежнее отношусь к Мангусте. Я скучаю. Она – мое самое счастливое воспоминание в теперешней жизни. Я зрею до нового фильма «про нас». Дай Бог, если он состоится.
Даже планирую ее визит в Крым. И с сожалением узнал, что нет прямого рейса из Тель-Авива в Симферополь. Только через Киев. Но и это нас не остановит.

Я понимаю людей, почитающих Традицию (с большой буквы). Я сам имел счастье принадлежать к Великой Традиции. И по сей день во многом к ней принадлежу.
Традиция – это прежде всего знание. Это уверенность в некоторых основных понятиях. Это не догмы, которые принимаются без рассуждения. Скорее – это признание определенных способов поиска пути, некоей гипотезы об истине. (Не глобальной общекосмической Истине, а только о человеческой, маленькой.)
Традиция – это воспоминание о Великой эпохе, которая, возможно, творилась еще на твоих глазах. Это героические саги народа (твоего народа), то есть основа культуры. Традиция, в конце концов, – это традиция выживания. Красивого выживания, превращенного в поэму.
Создание Традиции – не заслуга одного гения-гуру, ее творили тысячи людей, которые проверили ее на себе. И я проверил на себе. Она работает, хотя и не перекрывает всех вопросов, которые я могу задать Мировому Компьютеру. Она и не должна этого делать. Она лишь азбука, некая школа, если хотите, которая дает базовые знания. Для того, чтобы ты мог смело плыть дальше, в поисках своих земель. Даже твой корабль – не целиком ее заслуга. Как и цель. Зато паруса – это точно ее.
Важно существовать на пересечении нескольких Традиций, не отвергая ни одной, пусть сами они в силу догматизма и предрассудков терпеть друг друга не могут. Это многофокусное зрение помогает дальше видеть и не бояться. И до конца не отчаиваться: между тобой и хаосом есть эфирная стена Традиции, тихая утешающая музыка.

Стоит мне начать простаивать – и я впадаю в тоску. Мне надо все время быть чем-то занятым: творчеством, работой, ремонтом. Любовью. Я, конечно, могу читать, и каждый день читаю, но это кажется мне полужизнью. Я должен менять мир, а не проводить время. У меня осталось его так мало! И если раньше чтение было оправдано добыванием знаний, то теперь я знаю, что у меня их довольно много. И их надо не копить, а использовать.
Надо всего себя использовать, беспрерывно. Вот тогда я доволен. Мне нужен процесс, а не результат. Даже самый лучший результат – это процесс в прошлом. Поэтому удовлетворения нет. Чудо в процессе, а результат – что-то застывшее. Три секунды радости, что получилось, небольшой заслуженный отдых – и опять тоска и поиск нового дела.
Поэтому мне надо уметь так много: меняя дела – наполнять свою жизнь.

Мне не оставили шанса быть прежним – слишком сильные были удары. Меня выкинули из моего прошлого, своротили с дороги, по которой я, хорошо ли, худо ли, двигался столько лет. И мог бы двигаться еще дольше, хотя это движение больше напоминало стояние на месте. (Переезд в Крым в 08 году был попыткой движения, последним шансом. Но попытку отменили и предложили вернуться на начальную станцую, где я быть уже ни за что не хотел.)
Глядя на себя сейчас, я не вижу больших перемен. Их вообще трудно увидеть самому. Надо иметь особое зеркало, например, из поступков: ты, скажем, легко делаешь то, что прежде было трудно или вообще невозможно. Ты не впадаешь в состояния, которые тебе были свойственны. Реакции, поведение – все немного другое. Хотя много и прежнего. Я люблю примерно то же, что любил, не отказался от старых идеалов, я провожу время примерно так же, как раньше, с учетом того, что у меня стало его больше.
Еще надо удивляться, как мало я изменился! Волос не постриг, не стал есть мясо. Правда я больше не пью и не думаю о сексе. И это не возвращение к идеалам 80-х, напротив: я больше не ненавижу секс. И это лишь потому, что стал опытнее. Он перестал быть врагом и засадой. И, однако, я совершенно спокоен без него. И то и другое было открытием.
Наверное, прежняя моя душа была трепетнее, а потому ранимее. Теперь ее так просто не ранить. На ней теперь такая броня! Главное, чтоб душа совсем на зачахла под ней.

Моя проблема в том, что я не люблю себя. Не люблю, не уважаю и не доверяю. И никогда не любил. Все это странно.
Когда-то в детстве-юности мне внушали, что я ничтожество, хотя я-то в это не верил. А потом все казался себя глупым, необразованным, нечутким, неинтересным. Еще и не особенно смелым. Поэтому все время лез на рожон, читал, спорил, образовывался, острил, богемствовал – доказывая прежде всего себе свою полноценность. Научился делать кучу вещей, решать любые проблемы. Мне даже не за что так уж сильно себя упрекать.
А любви нет, даже самой маленькой. Завет Ницше не исполняется. А если я сам себя не люблю – кто меня полюбит?
И ничего не меняется, что бы я ни делал, чего бы ни достиг. Доказываю сам себе – а все без толку. Я и за половину своих достоинств стал бы обожать другого.
Я не могу жить просто в приятии себя. Я все время рву кишки, уже и буквально. Как бы мне, наконец, успокоиться? И найти в себе хоть что-то хорошее.
 Конечно, это залог моего самоусовершенствования и всех «подвигов»: я хочу стать достойным собственной любви. Но пока не получается.
Может быть, Бог тоже не любит себя? Оттого этот мир такой грустный?

Оказывается, Фиолент рисовал не только Верещагин и неизвестный мне художник из Третьяковки (обнаруженный во время посещения ее с Мангустой), но и Айвазовский. Нашел его работу в журнале «Третьяковская галерея», №2, 2010 (тогда же и купленном). В нем же нашел стих про Фиолент некоего А. Жиркевича, 1890 года.

Очередная ссора с мамой. Приехала вчера от Кота, с которым занималась алгеброй. И понеслось: он повторяет за мной, что она шизофреничка, что школа – это ерунда, что мы научили его тому и этому, а должны были заставить учиться, работать, уважать ее и пр.
Слушал-слушал, просил перестать, в конце концов вспылил. Даже стучал ладонью по столу. И кричал, что я ненавижу такие методы воспитания, что действительно считаю школу злом и бесполезным местом, которое только портит мозги одаренным людям. Я, с моими мозгами, всю школу перебивался с тройки на четверку, в отличие от разных зубрил и подлиз. Но никогда этот зубрила не создаст ничего стоящего! Школа лишь подавляет свободное мышление, одуряя ребенка правилами и дисциплиной.
И я не буду никогда требовать от Кота уважения к себе: не заслужил в его глазах уважения  – значит, не заслужил. Хотя думаю, что все же заслужил.
Но мама уверяет, что он меня не уважает. То есть хочет поссорить меня с ним.
Дальше больше: на мой крик, что я ненавижу их образ жизни, ответила, что, тем не менее, я пользуюсь тем, что они мне давали... Даже стала попрекать, что я не работаю, что живу за счет квартиры, которая, по существу, досталась мне благодаря ей...
Ужасный упрек и во многом справедливый. Хотя я постоянно отталкивал все эти ложки, словно меня хотят купить. Она даже поставила себе в заслугу, что я остался жив благодаря ее заботе, когда помирал после первой операции, а она позвонила, и примчалась, и вызвала врача... В то время, когда Лесбия уверяла ее, что я все преувеличиваю и очень трепетно отношусь к своему здоровью... Теперь она решила поссорить меня с Лесбией. (Допускаю, что Лесбия могла сказать что-то подобное – чтобы успокоить ее. Хотя я помню ее подобные высказывания и раньше.)
Вообще – странно вспоминать как о заслуге, что она помогла тяжелобольному сыну. Так поступил бы любой нормальный человек. Я заботился об умирающем отце – и не ставлю это себе в заслугу.
В общем, она в слезах, уверяет, что уйдет и не вернется, пока я не извинюсь. А я, мол, никогда не извиняюсь. А она? А ей, оказывается, и не за что извиняться, потому что она все всегда делает правильно!
Заодно узнал, что я бесчувственный и не разговариваю с ней. За целый день она слышит от меня пару слов... Но я говорю, когда есть тема. Что же делать, если тем нет? Придумывать искусственные я не хочу.
Сегодня весь день ходит мрачная, со мной не разговаривает.
А я закончил стеллаж для пластинок и видеокассет на третьем этаже. Разобрал последние коробки, оставшиеся с переезда (почти полтора года назад).

Мангуста пишет, что ее едва не привлекли к суду за непогашенные кредиты. Договорилась выплачивать по 900 шекелей в месяц 24 месяца. Это пять с лишним тысяч долларов. Не то чтобы ужасно, но ведь у нее есть еще один кредит. И при том она мечтает купить «клочок земли» в Италии. А из моих снегов и -20-ти на градуснике и Израиль выглядит вполне привлекательным.
Но она его отвергает из-за «гнусной политической ситуации».

Шкаф готов, очень прилично получилось. Теперь думаю, что бы еще поломать? РОман готов тоже, но вот в нем я не так уверен.
В Грецию я хотел бы поехать на майские праздники, 1–10-го, хотя Кот уговаривает ехать в начале лета. Что посетить? Набор банален: Акрополь с Афинами, Элевсин, Микены, Дельфы, Коринф, Фермопилы, Метеоры, Эпидавр, Олимпию, может, какие-нибудь острова. Взобрался бы на Олимп, как в «Магусе». Вообще, там хрен знает сколько всего можно углядеть. Но из опыта знаю, что и половина списка остается вне достижимости.

Я лишился жены и пупка. Мама так и сказала в ту ссору: а чем так хороша твоя жизнь: жену потерял, ребенка потерял. Про пупок не вспомнила. Зато я приобрел прекрасную возлюбленную в далекой стране.
Кто же знал, что моя жизнь так переменится? Ух, какой я стал новый! Жаль, что я сам этого не чувствую. Моя жизнь – это еще не я. Иначе говоря, когда кончается шторм, я нахожу на берегу прежнего себя. А я хочу другого. Тут в Жаворонках его форма снова не образуется. Это что-то временное, промежуточное. А когда будет настоящее? Да и будет ли?

Не надо ничего бояться. Если ты сел за руль и боишься врезаться – весьма вероятно, что ты врежешься. Если ты боишься слишком сильно – лучше вообще не садиться.
Жизнь – это автомобиль, за руль которого нас посадили без нашего согласия. И, тем не менее, он едет. И, хотим – не хотим, нам приходится рулить. Поэтому надо не бояться. Спокойный глаз гораздо больше видит. И делает правильные выводы.
Ты думаешь, если заранее начнешь бояться – сумеешь что-то предотвратить? Скорее всего – нет. Ибо ты боишься совсем не того, чего следует. Потому что всех этих «следует» даже не предвидишь. Предвидеть что-то вообще очень сложно, сколько бы у человека ни было опыта. Жизнь – весьма непредсказуемый игрок. Надо быть готовым, что она выкинет коленце. Вот и все, что ты о ней знаешь.
При этом в жизни нет никакого произвола. Все в ней идет по правилам и имеет свои причины. Только тебе они неведомы. У тебя недостает сведений, чтобы построить работающую модель реальности.
Поэтому надо жить, как солдат на передовой, с чувством здорового фатализма. Убьет завтра – значит, убьет. Все равно рано или поздно умрешь. И не надо превращать еще имеющиеся дни в ад и заранее хоронить себя. Или других.
И не надо никакой веры, ибо вера ложна внутри себя. Она уверяет, что при своей полноте может двигать горами. Очень коварный тезис: значит, если горы не двигаются – в вас мало веры. Мы сталкиваемся с непроверяемой вещью, для которой снова нужна вера. Вера в то, что такие вещи вообще возможны.
Мне скажут, что вера нужна для невозможного. Но тогда для чистоты веры (и эксперимента) надо убрать и Бога как гаранта возможности невозможного, как волшебную палочку, через которую невозможное становится возможным. С Богом – все слишком просто. Это неинтересно.
А правда заключается в том, что человек не может двигать горами, ни-ко-гда! И не надо себя обманывать. Собственно, от страха люди и кидаются в веру. От страха человек делает много ложного. В том числе ложные движения на дороге.
Верь лишь в то, что в мире нет специального коварства и зла, потому что им просто неоткуда взяться. В мире все идет по правилам, в которые входят и любые несчастные случаи. Что-то, что видится нам как случайность – тоже часть правил. Зло может произойти от твоей ошибки. Или оно придет со стороны, например, от другого человека. Но от него же приходит и все добро. Если человек не может жить без людей, значит, он должен согласиться и на зло, от них исходящее.
Если человек согласился жить – значит, он должен согласиться и на зло, от нее, жизни, исходящее.
Люди как-то слишком много переживают, что жизнь не постоянно прекрасна, словно она должна быть таковой. И, не в силах примириться с этим, – они развлекают себя всякой хренью. То есть они едут уже совершенно не глядя, потеряв дорогу из виду. Тогда очень легко предвидеть результат. Им он не ясен, а со стороны-то распознаваем достаточно хорошо.
Я вожу этот автомобиль скоро полвека, и, конечно, попадал в аварии. И наверняка еще попаду. А то как же? Иногда и надо попасть, чтобы понять, что ты давно едешь не по той дороге.
Правильная езда заключается и в том, чтобы найти ту дорогу. Тут главное не испугаться, что заблудился. Не мечись, не выскакивай из автомобиля. Достаточно быстро ты поймешь, где ты и куда рулить.
В общем, надо просто ехать, спокойно держась за руль и мужественно жмя на газ. Но не зазнаваться. В конце пути мы все равно разобьемся насмерть, но нам уже будет все равно. Можно же и устать от этой дороги. И пусть она кончится вовремя.

Наконец съездил в Москву за медсправкой. Получение заняло пять минут времени и стоило 600 рублей денег. Денег с Тамары-съемщицы не получил, у них какая-то затыка. Поговорил с Котом, все болеет. На обратном пути застрял в Одинцово на платформе и, наконец, посетил кафе «Кант».
Довольно злачное место, но все столики заняты. Черные стены, слащавая музыка. Дизайна никакого, да никому это и не нужно. Главное – посидеть, выпить, поболтать. Или погреться, как мне.
За четырьмя биллиардами идет игра. За одним из них играют менты. Спросил барменшу про название. «Так вышло», – ответила она. Взял кофе и сел за формально занятый, но пустой столик, перед плазменным экраном с футболом.
Кофе стоит всего 45 руб. Не фонтан, но и не дрянь.
Так загадка названия и осталась неразгаданной.

О причинах появления неформалов можно говорить и говорить, их много. Но один из важнейших пунктов – тот, что никогда раньше взрослые не отделяли так долго детей от реальности и печальной правды жизни. В старой, суровой реальности те и другие были в ней заодно, от их общих усилий зависело их существование. По этой же причине ни у детей, ни у женщин не предполагалось никаких общегражданских прав. Традиционалистское общество обусловлено самими условиями существования. В нем дети быстро взрослеют и немедленно начинают заниматься делом, торговать, убивать, в общем, осваивают всякие почтенные занятия, а не глупости (как мы с вами).
В моем посте двухгодичной давности я пришел к выводу, что раз у нас были хиппи, и не единично, а весьма массово, значит, как ни парадоксально, позднесовковое общество (60-80-е) было достаточно гуманно и благополучно. Более того: как бы мы себя ни ругали и ни презирали – мы все же Европа, плохенькая, но Европа, и ничто западное нам не чуждо.

У Мангусточки плохое, «гробовое» настроение, она потеряла вкус к жизни. Это когда я ее люблю, и она знает это. Значит, моя любовь немного для нее теперь стоит. Хоть и развлекает. Мало спит, устает, проблема денег. Моя мама посоветовала ей обратиться в банк, где она брала кредит на развитие малого бизнеса и заявить, что отдать его не может. Пусть списывают, у нас так делают, даже есть специальная статья расходов. Мангуста обещала узнать.
Настроения бывают у всех, даже в Израиле. У них тоже «зима» – а это влияет на состояние духа. Ей тоже хочется чего-то яркого. Она добилась меня за этот год, могла бы собой гордиться. Или этот проект уже не интересен? Очень жаль, если так. Я все же до конца не верю, что наша любовь в прошлом.

...У нас есть тенденция романтизировать старообрядцев, что, мол, они что-то защищали против «адской государственной машины». Надо хорошо знать наше средневековье, чтобы понимать – как и зачем строилась «адская государственная машина», а не упрощать в угоду своим «историческим корням» или приятным мифам.
Существует и другое заблуждение, что старообрядцы – это такие протестанты от православия. Это совершено неверно. Они были консерваторами и формалистами – в этом и была причина раскола. Они хотели заморозить религиозную реформацию, а не подтолкнуть ее, как протестанты. Единственное сходство – их материальные успехи. Но успехи старообрядцев происходят от другого: торговля была для них, как и для евреев, возможностью поднять социальный статус, компенсировать пораженность в правах.
Вся «положительная» программа старообрядцев – целиком отрицательная. Они находились по другую сторону свободы относительно не только нас (что само собой), но даже исторических протестантов. Протестанты хотели восстановить первоначальное христианство, бедное, безобрядное, неиерархичное и т.д. Старообрядцы хотели консервации местной религиозной традиции, единственно истинной и спасительной. «Как положили отцы наши и деды, так пусть все и лежит» – мыслил Аввакум. И все так бы и лежало, если бы тогда, в 17 веке, победили старообрядцы.
...Вот отношение Аввакума к смеховой народной культуре того времени: «Придоша в село мое плясовые медведи с бубнами и с домрами, и я, грешник, по Христе ревнуя, изгнал их, и ухари и бубны изломал на поле един у многих и медведей двух великих отнял, – одново ушиб, и паки ожил, а другова отпустил в поле». («Житие».)
Интересно, кстати, что Аввакум был изгнан собственными прихожанами из всех церквей, в которых служил. В конце концов, он сбежал в Москву, где благодаря своей религиозной начитанности или фанатизму начал делать карьеру. Которая из-за фанатизма же и не состоялась. Так что нельзя говорить ни о какой поддержке его народом.
Теперь коснусь вопроса поздних староверов, известных наших купцов, так порадевших на ниве меценатства и революции. Истинно «верные» по Аввакуму должны были жить в общине и оставаться бедными. Поэтому разбогатевших и оторвавшихся от общины староверов-купцов, отправлявших своих детей учиться басурманским наукам в Кембридж – вряд ли можно причислить к настоящим староверам.
Итак, вывод: старообрядчество является реакцией на сближение России с Западом, а сами староверы – консервативной партией средневековой Руси, воплощением всего косного, фанатичного и националистического. Их обожествление буквы и предания, нежелание признавать никакой иной истины, кроме собственной и узкорелигиозной – действительно дает основание сближать их с почтенными мусульманами прежнего и сего века.
Раскол, конечно, вещь не очень хорошая, но не будь его, думаю, мы так же не видели бы вокруг себя ничего «неформального», как мы не видим этого «начиная от казахской границы и до южных океанов» (цитата из предыдущего поста). И Русь благополучно бы спала своим богатырским китайским сном, грезя о своей одинокой истинности.
Впрочем, многие и теперь мечтают вернуться в этот сон.

Мангуста написала, что в ближайший четверг, в 16:15, в Тель-Авивском университете (здание Мексико, зал Фастлихт) состоится лекция Умберто Эко. Вход бесплатный, лекция на английском.
Завидую, хотя не уверен, что многое понял бы на слух. Но хоть взглянуть. Советую отправить ему какую-нибудь умную записку. От русских читателей.
...Оказывается, Умберто Эко был в Москве в 97-ом. Шесть больших публичных выступлений. Я, вероятно, высокомерно скривил рожу: «постмодернизм – фи…»
Смешно то, что, так и не найдя подходящего ресторана в Москве, он ужинал в стоячей пельменной на Соколе. «Он не может забыть об этом всю жизнь» (из интервью его переводчицы Елены Костюкович).

Если бы я был по-настоящему сильным и знающим – я бы не думал о своем одиночестве. Оно казалось бы мне абсолютно нормальным. То есть оно и кажется, но что-то саднит. Но никто не может быть по-настоящему сильным и по-настоящему знающим. Всякое индивидуальное знание ограничено. Собственно, желание знать (и чувствовать) толкает нас на поиск другого.
Любое состояние – неустойчивые весы: живешь с кем-то – хочется уединения и покоя, чтоб никто не мешал заниматься своими делами. Живешь один – мечтаешь с кем-то поговорить, войти в эмоциональный контакт, которого теперь нет совсем.
И все же надо держаться моего теперешнего состояния, как более редкого (в моей жизни). Да и не обременен я предложениями.

Ну, вот, без пыли и шума я развелся сегодня с Лесбией. Это я пообещал сделать еще 27 сентября прошлого года. Так быстро и непомпезно завершился очень долгий брак. Так же непомпезно, как и начался.
Мы так и не стали родными друг другу – за столько лет! Хотя очень мило поболтали в коридоре перед судебным заседанием, в основном о Коте. Из этого разговора я узнал, что он ждет поездки в Грецию на ближайших школьных каникулах. А почему бы и нет? А уж потом в Крым. Но зато сразу до лета.
Еще она грузила меня какими-то ужасами из новостей про отобранных детей, ювенильную юстицию, Сабянина... Боится, что ее дом на Саратовской попадет под реновацию... Она полна сведений из телевизора. Зачем она его смотрит?
Еще она размышляет, не эмигрировать ли в Польшу? Ибо тут все, мол, ужасней и ужасней!.. В общем, она ничуть не стала внутренне спокойней. Ее по-прежнему беспокоит куча гандурасов. Но теперь я снисходителен: это ко мне больше никак не относится.
Через десять дней я могу жениться вновь. (Десять дней дается на обжалование решения суда.) Ура!
Расстались тоже очень мирно и без эмоций. Она поехала по своим делам, а я в Жаворонки. Никаких трагедий.
Я свободен! Я могу идти в горы, ползать по руинам храмов, влюбляться. Больше никакого камня за спиной, мешавшего мне с весельем смотреть на мир!

Читая «Пушкинскую речь» Достоевского, вдруг понял, что мои отношения с Мангустой напоминают отношения Онегина и Татьяны. То есть вот эти ее письма, в которых она так меня превозносит, признается в любви, спрашивает: а мог бы я в нее влюбиться?
И вот теперь, всего ничего спустя, она так же во мне «разочаровалась»! Впрочем, может быть, не до конца. Да и из-за чего бы? Из-за того, что я-живой оказался не таким, какой я-письменный или я-воображаемый – о чем я и сам ее предупреждал?
А ведь это был один из лучших вариантов меня! Веселый, щедрый, не капризный, эрудированный – и даже способный на мелкий ремонт. И, что немаловажно, не такой плохой любовник (я считаю, что это добавило нашим отношениям глубину, а не убавило).
А теперь... Все как-то застопорилось. Я не понимаю ее. Я не знаю, как ее любить? Потому что не понимаю ее чувства ко мне. Что это такое? До каких пределов это важно ей? Или уже не очень важно? Временное это охлаждение или, напротив, нарастающее?
Или я сам глуп, что так держусь за нее? И надо отвязаться – и это окажется лучшим способом, чтобы ее интерес вернулся?

Спор с Лешей DVD в ЖЖ об Аввакуме и старообрядцах.
Раскол не был срывом русской реформации – это и была русская реформация.
Какое отношение имел Аввакум и староверы к отмене «рабства» или спасению от него? Он призвал к освобождению от помещика и «феодального гнета»? К личной свободе? Нет. Какая связь между никоновской реформой и усилением «рабства»? Никакой. Высосана из пальца. У староверов все вертелось вокруг священной буквы и иностранной заразы. То есть дело шло лишь о «спасении души», а не о свободе. Спасении души с помощью истинных (старых) книг, старой церкви и старого православного обряда и предания.
Какое вообще имела отношение «старая» церковь к свободе или к истинному (раннему) христианству? Та церковь, которую «выстроил» на Руси Иосиф Волоцкий – собиравшая земли, рабов, богатство и руками властей сжигавшая еретиков, так называемых «жидовствующих», одной из идей которых было как раз уничтожение монастырских вотчин?
Из Перевезенцева: «Однако необходимо иметь в виду, что Аввакум, да и все старообрядцы, не обличали принцип самодержавного правления как таковой. Более того, все они исходили из идеи божественного происхождения царской власти, а самого царя рассматривали как истинного Помазанника Божиего. И не случайно в спорах царя и патр. Никона о праве «царства» и «священства» Аввакум всегда и последовательно занимал сторону царя».
Уж если начинать искать того, кто, вероятно, первый на Руси задумался об индивидуальной свободе и отношении человека и «вертикали» (власти) – то это князь Курбский, почти за век до Аввакума заговоривший о «свободе естества человеческого». Спор Курбского с Грозным – это спор о границах царской власти: «царь, аще и почтен царством, а даровании, которых от Бога не получил, должен искати добраго и полезнаго совета не токмо у советников, но и у всенародных человек».
 Курбский – хорошо для того времени образованный человек, так сказать «западной» культуры (он считал своим учителем Максима Грека, изучал грамматику, астрономию, риторику, историю и философию), нашедший на Западе убежище. «Первый русский диссидент», – как иногда его называют...

Сходил с Котом в Третьяковку, по нашему с Мангустой маршруту.
Пока ехал в Москву – сочинил стишок, на мотив Арсения Тарковского. И записал в том Тэйлора.
Перед Третьяковкой встретил Алису с Лешиком. Она только из музея, у них поход многодетных родителей. Настойчиво звала к себе, расспрашивала, где живу? В очереди Кот постоянно балагурит, но как-то по-урловому. Хочет демонстрировать цинизм.
Я вожу его, показываю лучшие картины, пытаюсь на что-то обратить внимание. Но он быстро устает, хочет есть и тащит меня вон.
Встретили Иру Нестеренко и Малика.
– Где встречаются друзья! – приветствовал я их, хотя Малика, если бы мог, попытался бы не заметить.
Ира сказала, что они не были в Третьяковке страшно давно – и вот выбрали этот день.
– Знамение! – воскликнул я.
Я очень хочу найти картину с мысом Фиолент, которую видел, когда был здесь с Мангустой, и все не нахожу ее, словно она мне пригрезилась. Оказывается, она висит на первом этаже, как бы уже в конце экспозиции. Попробовал ее снять, несмотря на возмущение тетки-смотрительницы. Для этого я использовал Ваню, которого поставил так, чтобы он закрывал меня от нее.
Показал ему Рублева, самый набитый зал. Но он уже не хочет ничего воспринимать. А тут еще зал с Серовым, Борисовым-Мусатовым, Головиным, Кузнецовым, Сарьяном... Оказывается, мы не успели с Мангустой их посмотреть. А Кот не дает мне теперь. Лишь с Мангустой мне было хорошо ходить по музеям, больше ни с кем. Надо быть художником, чтобы понимать прелесть этого места.
И едва не бегом – искать, где можно поесть? Он хочет пиццу. И мы нашли «Пицца-Хат» на Пятницкой. Она забита, все столики заняты. Молодая девушка-официантка, почти девочка, очень милая, нашла нам совсем крохотный столик на двоих. Кот сразу заказал самую большую и дорогую пиццу, я – среднюю, вегетарианскую. И сок, два графина. И он свою не доел, и я. Счет на 1740 р.! Но надо мальчика радовать – за страдания! Я стараюсь быть «добрым папой».

***

Телефон известен и число
В каталоге, адрес, ремесло.
Так далёко, как не может быть:
Я не знаю, как ее любить.

Юзерпик, созвездье и подъезд,
Сто мильонов разных дат и мест.
Заблудился в интернет-пути,
Я не знаю, как ее найти.

Я в контакте, я теперь в сети –
Каждый день с полночи до пяти.
Слишком просто: так не может быть…
Я не знаю, как ее забыть.

***

Из письма Мангусте. «Привет, зверек! Планирую поехать в Грецию 21 марта на десять дней. Собираюсь взять там машину. Дорогой перелет, зато жилье и машина дешевы. Буду жить недалеко от своей знакомой, в Лутраках.
Вытащить бы тебя туда…
Но звезды нам не благоприятствуют. Или, чисто для прикола, все же – узнай, сколько стоит билет до Афин? От ТА должны быть копейки. Возможно, я смогу это поднять. И если б ты нашла свободную неделю.
Как твои дела? Завтра весна, ты помнишь?..»

Мороз спал, лупит солнце, с южной стороны снег плавится от его мощного смеха. Это все же весна.
Вчера ездил в город платить за страховой полис. Сегодня ездил делать техосмотр в отсутствие машины: нашел телефон прошлогодних ментов. Милиция со вчерашнего дня – полиция! И, значит, больше берут: не 4000, а 4500.
Деньги уходят. На Грецию мне надо тысяч 80-т. Перелет – 26 тысяч на двоих (Алла Киселева все узнала). Чартеры еще не летают. Но в Лутраках есть дешевая гостиница 35 евро на двоих в день. 15-20 евро в день арендованная машина. Это было бы отлично.
Мангусту неожиданно не против ехать с нами, но у нее уроки у «старух», а билет стоит 350 долл. То есть то же самое, что лететь из Москвы, и на 150 дороже, чем из ТА до Москвы, несмотря на то, что гораздо ближе.
У меня таких денег нет. Можно взять в долг, но что тогда будет с запланированной в Крыму работой? В конце концов, мы же не договаривались о Греции. Договаривались о Крыме. И Италии!
Но мы так давно не виделись. Не знаю, что делать. Оставлю на последний момент. Ей-то виза не нужна.

В Израиле не может быть весны. Мангуста пишет, что у них не видно никаких изменений. Не сомневался: в Хайфе всю зиму 18-20 тепла. Лишь дожди напоминают о зиме. А у нас сам воздух стал другим.

Из письма Мангусте: «Про Грецию я и сам подумал, что лучше нам все же путешествовать вдвоем. Может, и в ту же Грецию (когда-нибудь, особенно, если в этот раз понравится). Пока я изучаю ее теоретически, по английскому путеводителю, интернету, Фаулзу и Миллеру, заодно рою отели, и уже неплохо во всем разобрался. Скоро смогу быть гидом. А за один раз мы с Котом все равно увидим очень мало.
В общем, если ты вдруг сюрпризом прилетишь (ко мне в Грецию) – я буду ужасно рад. А пока обнимаю тебя, caro amico, и надеюсь на скорую встречу...»

***

Я пережил Армагеддон,
Как мысль переживает горе.
Он был нестрашный, как вагон,
Несущийся по краю моря.

Он был воздушен и высок,
Он был почти что вне закона.
Не торопись стрелять в висок,
Не пережив Армагеддона.

Я пережил, прижав к губе
Чужих холмов сожженный ветер.
Жизнь хороша, прикинь себе, –
Особенно в последней трети.

***

Был на выставке Моркови в Митино. Не был в Митино лет 15. А этого метро вообще никогда не видел. Оно и открылось только что, как и вся ветка. Ехал в вагоне с красивой девушкой и думал о том, что я могу теперь по-другому смотреть на девушек, как «свободный человек». Более того, теперь я знаю, что они могут мне дать, как их жизнь, характер, чувства могут обогатить меня, сколько может быть в этом глубины и прелести.
В этом неправда долгих браков: человек многого лишает себя. Лишает возможности проснуться. А я проснулся. Вон сколько стихов.
Найти зал среди нагромождения современных домов оказалось не так легко. Внутри – большое, высокое помещение, где выставляются художники-кузнецы, в основном конъюнктурно-православного толка, один из них Вадим, с которым я познакомился когда-то в ЦДХ. Он и предложил Моркови участвовать в этой выставке.
Пока из знакомых здесь только армянин Ваган и его красивая жена. Все остальные – местные старушки. Начались речи: немолодой заведующей зала, кузнеца (тоже не очень молодого), Лёши DVD. Вышла девушка Юля с гитарой, которую я уже видел лет 5-6 назад на открытии выставки Моркови в ЦДХ. Поет не в моем вкусе. Вообще все выглядело дико провинциально.
Появилась Настя, села рядом. Появился о. Александр. Пудель с Егором подошли уже к начавшемуся фуршету. И в это время стал звонить Кот. Они с мамой поехали на машине и застряли в дикой пробке. Когда, наконец, доехали, я стал работать навигатором. Сперва по телефону, а потом и в ручном режиме. И в ножном тоже: выскочил их встречать, ибо они никак не могли найти зал.
Поболтал с Пуделем о музыке. Он сказал, что летом приезжают Манзарек с Кригером. Значит, не увижу.
Лесбия смешно рассказала о вчерашнем вручении ей премии и ее речи.
– Награждают высшие, – сказал я. – Ты считаешь их высшими?
– Тебе завидно, что тебя не наградили? – ответила она.
– Я счастлив, что меня это говно не наградило!
...Настя сказала Егору, чтобы он не выходил на улицу, где его украдут чеченцы. Говорил с Пуделем о XVII веке и реформах Никона. Он неплохо разбирается в том времени. О. Александр поддержал меня в ЖЖ-споре с Лешей: живые старообрядцы и до сих пор такие же нетерпимые, упертые и злые на язык.
Вернисаж был совмещен с масленицей, и люди принесли кучу блинов и вино. Друзья воспользовались поводом встретиться и поболтать. Возник разговор о еде – и я вспомнил метки на продуктах в Израиле: проверено раввином таким-то.
Лесбия передала свое согласие на поездку Кота в Грецию. Насте интересно, что я хочу там посмотреть? Все теперь много путешествуют и много об этом говорят.
Говорили и про искусство, про цветную графику сюрреалистов, выставленную в Историческом музее, куда я хочу сводить Кота. О. Саша уверенно заявил, что все, что не масло – считается графикой.
Кот вел себя хорошо, без аффектаций и нелепых выходок. Так он вел себя на Пустых Холмах. Не показывал из себя ребенка. А я обращал внимание общества на его аристократический итальянский нос. Увлек этим Лешу, который стал сравнивать наши с Лесбией носы.
В общем, все было мило. Лесбия повезла Пуделя с Настей и Егором, я с двумя попами и Леной пошел пешком до метро.
Переполненная электричка на Кунцевской. Но у меня мирное, легкое настроение, все более-менее нравится мне. Мои чувства свободны, как свободен я сам. К тому же начинается весна, первый «теплые» дни, около нуля.
Дома обменялся письмами с Мангустой. У нее такая мигрень, словно скафандр. Как мне ее жалко. Ценные для меня женщины – ужасно больны. Словно из болезни вырастает их характер.
Добил пост про «русскую душу». Все, наконец, станцевалось.
От израильской поездки ощущения заграницы так и не возникло. Может быть, возникнет от Греции? Впрочем, поездка в Грецию, возможно, и не состоится, ибо ничего не готово и нет никаких успешных движений вперед. Цены на билеты растут, жилья пока нет, виз естественно тоже, даже и не подавал еще. Много чего еще надо сделать: столько канители развели! Россияне, которые их от турок защищали и дали им независимость – для них второй сорт...

В деспотии происходит созревание души. Мысль загоняется внутрь, ищет и пухнет, как тесто. Несвобода есть пища мысли. Невозможность действия рождает мысль (что-то такое было у Дьюи). Безвыходному страдальцу нужны оправдания.
Поэтому в самой свободной стране, в Англии, такая плоская философия и такая неинтересная литература (исключения имеются, и то они в основном из Ирландии). Поэтому самое свое глубокое произведение Оскар Уайльд написал в тюрьме. В английской литературе довольно ума, много образования, но мало души. Да, именно душа, даже раньше, чем ум, созревает в деспотии. Душе нечего делать, кроме как заниматься собой. Этот механизм сходен с сублимацией. Для развития ума нужна школа. В России школа появилась поздно (попы слишком долго кормили нас нашей исключительностью и пугали католической заразой). (Оговорка: это старые попы. Современные попы бывают очень себе либеральны. Иногда и слишком.)
Беда России даже не в деспотии как таковой. Не так много было в ее истории настоящей деспотии, вопреки расхожему мнению. Государственный деспотизм есть продолжение господствующего мироощущения, догматичного и консервативного по своей сути. Ни одна реформа не получается здесь нормально или не выходит совсем. Здесь будут до конца держаться мифов – об особой религии, особой духовности, особом историческом призвании… особом образовании, которое якобы дают (давали) наши школы. Совсем не глупые люди будут повсюду видеть заговоры враждебных сил и грядущие катастрофы.
Двадцатые годы прошлого века – не самое свободное время политически, зато целая эпоха невиданной свободы во всех направлениях и на всех парах. Старые догмы были отброшены, прокляты, может, даже слишком резко. Не только в России: Морис Дюшан пририсовал Джоконде усы, Сартр предложил более радикальный способ борьбы с нею – сжечь ее на фиг! Маринетти хотел сжечь все библиотеки, а Дали – снести всю старую Барселону. И все же Россия (и лишь отчасти Италия с Германией) не как единицы, а как один человек – искала фантастических форм нового и невиданного. Что-то подобное на моей памяти было во второй половине 80-х.
Русская душа – это консервативная душа. Она хорошо помнит, что все реформы рано или поздно завершались кровью. Она оттягивает их, как тяжелое лечение, до последней возможности – чтобы кончить, в конце концов, ужасной бесчеловечной операцией – и новым консерватизмом.
Бывают нации, которым, словно людям, всегда около двадцати. Они любят экспериментировать, в них живет революционный угар. Россия кажется человеком под шестьдесят. Ей ничего не интересно, она всего боится, она живет как вдова на пепелище среди руин былого, трепеща вставить новое окошко. Словно средневековый Китай – она поклоняется мертвецам и теням предков.
То, что мы называем особой русской душой – есть душа разочарованная и обманутая. Она кажется серьезной и зрелой, но она словно не хочет жить. В далекой юности ее – виденье татарских шатров, топот татарских коней отравил ей картину мира. Словно человек, она приобрела свой неистребимый невроз. Она лечит свой страх далеких шатров самым мощным лекарством – сильным государством. А как героически она воюет – она мстит за былые шатры! Она готова на любые жертвы, потому что мирная жизнь все равно не вдохновляет ее.
Русская душа – это больная душа, душа шизофреника, состоящая из множества разнообразных душ – народов, которые Россия покорила и ассимилировала. И они грызутся внутри нее до ненависти, столь несхожи они во всем. А откуда-то с галерки плюется на них всех душа интеллигенции, плененная, страдающая, которая знает, что ей никто не поможет. Разве лишь Бог. Или Запад.
Русская душа вызрела в несвободе – в этом ее своеобразие. Она знала про простор вокруг себя, но не могла им воспользоваться. Поэтому она не умеет радоваться. И поэтому радуется любому пустяку, как выпущенный на перемену школьник.
Русская душа может многое выдержать. И при этом это бунтующая душа. Она смиряется перед силой, но никогда не признает своего закрепощения и не простит его. И кончит беспощадным русским бунтом.
В то время как западная душа постепенно свыкалась с оковами, признав их приемлемыми и в определенных формах необходимыми, и оттого стала здоровой и «свободной», русская душа сталкивалась лишь с чудовищными формами «оков», исключающими любой компромисс. Оттого она в самой себе рвется к невозможной, несуществующей свободе, называя это своей духовностью.
Здесь очень долгая зима и очень короткое лето. Душа спит, она почти не живет. Но все же внутри что-то трепещет в ней, она помнит о своем плене, о неестественности собственного существования, считая, что и в зиме виновато правительство. Она бьется в закрытую дверь, – и накачивает, как на тренажере, силу.
И когда силу сравняются, грубая манипуляция деспотии сменится всесокрушающим карнавалом революции с подлинной кровью на брусчатке свободных улиц.
Нет, русская душа не умеет мягко разговаривать сама с собой, она или превозносит себя, или ненавидит. Но и превозносит она себя – потому что внутри презирает, за то, что не может быть счастлива, богата и благополучна, как другие души и народы. Она ищет оправдания и находит их.
Русская душа все время оправдывается. Как уродливый великан, она сидит в дикой неприглядной степи – и ждет того, кто ее полюбит и поцелует. Кто ее расколдует. И тогда эта особая русская душа, наконец, выздоровеет.
А пока он, несчастный великан, терпит злую ключницу, свое правительство, которое метет вокруг веником, поднимая тучу пыли, и то и дело бьет его палкой, заставляя работать.

Вывесил в ЖЖ несколько носов Висконти, Сфорца, Малетесты, два носа кисти Пьера Делла Франческа. И свой рисунок с Котом в профиль. Прямо потомок Сфорца!

В десять лет мне вырезали бородавки на ступнях, причинявшие мне боль. После операции я шел под руку с отцом, потому что не мог идти сам. Мне ломали нос, я несколько раз рассекал себе голову, даже с попаданием в больницу, подыхал от воспаления легких, тонул, сам шил себе рану, вообще без обезболивающих. Я хорошо готовился к прошлому марту.
И Лесбия говорит, что я плохо терплю боль?
Моральную боль я терплю гораздо хуже.
Но все же этот март совсем доконал мою жизнь.
...Теперь с теплотой вспоминаю, как мы втроем гуляли по ночной Хайфе. Или вдвоем по ночному ТА. Да и вообще все это путешествие, как сплошная радость и чудо. Настоящий сон. Едва ли не лучшее, что было в моей жизни. Следом за худшим.
Хочется еще раз испытать что-то подобное.

Стал делать новую мастерскую для инструментов на первом этаже, на месте бывшей и никогда не функционировавшей сауны, превращенной в склад. На место бывшей «мастерской» в проходе в патио поставлю книжный шкаф со второго этажа, из «зимнего сада» (другого склада), где станет больше места – и можно будет устроить художественную мастерскую. Тем более, что все окна тут на север. 

Весь день занимался Грецией, будь она неладна! Как же мучают человека, прежде чем впустить его в Шенген! И как получить греческую визу, не имея цивильного места прописки на данной территории?
Факс из греческой гостиницы о забронированном номере (пойди еще найди ее отсюда и получи этот факс!), справка с места работы (а какая у меня работа, пришлось добывать липовую от Аллы Киселевой), подтверждение счета в банке из расчета 50 евро в день на человека на все дни путешествия (пришлось ехать и класть), билеты на самолет (тоже изрядная канитель), справка из школы Кота…
Поехал в греческое консульство, чтобы выяснить, где и когда они принимают все эти бумажки, ибо по телефону это выяснить не удалось. Все это сегодня было проделано, и я просто вырубился, когда вернулся. И ведь визы до сих пор нет, только бумажки собрал. Теперь их надо сдать в строго отведенное время (блин, до часа дня), пройти собеседование и им понравиться. Хорошо, что Мангусте весь этот бред не нужен. Они – белые люди, в отличие от нас.

Три дня подряд езжу в Москву. Засыпаю в электричке. Получил страховку. Тем не менее, греки меня отфутболили, потому что не хватило бумажек: нет ксерокса загранпаспорта, нет ксерокса российского паспорта, нет подписи Кота в загранпаспорте... Пришлось ехать к нему в Текстильщики.
Он опять болеет, в школу не ходит, хоть по виду совершенно нормальный. Спу утащил мою шапку, а потом добровольно отдал. Лесбия на работе.
...Наконец, сдал все документы, хотя девушке из визового отдела не понравилось фото Кота, сделанное мною на обычной бумаге еще год назад (когда я первый раз планировал Грецию). Я напомнил, что накануне она проверила все документы и указала на все, что мне надо исправить. Про фото – ни слова! Она позвала старшую – и я наехал и на нее. И добился своего. То есть все документы взяли. 15-го будет понятно: получу визу или нет.

Мангусте про Тору, которую она уже читает, правда адаптированную для учеников второго класса – и удивляется, что «Авраам сказал фараону, что Сара не жена ему, а сестра, со всеми вытекающими для Сары последствиями... В школе не обсуждают морального оттенка этого поступка, интересно, почему?» В Библии вообще масса вещей, которые с точки зрения теперешней морали абсолютно аморальны. Например, предложение Бога взять у египтян перед Исходом всяких драгоценных вещей – и удрать с ними. А потом удивляются, что фараон помчался в погоню...

Получил греческую визу. Из консульства поехал на Преображенское поле за новой картой ВТБ, а оттуда в Библио-Глобус. Тепло, иду без шапки. Хорошо идти с непокрытой головой, забытое ощущение. В Библио-Глобусе купил карту Греции, греческий разговорник, Проппа, Мелетинского, сборник русского фольклора.
Все последние дни я доказываю одной барышне (в связи с Масленицей) про связь блина и солнца, которую она упорно отрицает. Упрямая, как осел! Зато я хорошо погрузился в тему, в том числе аграрных русских праздников.
А ночью продолжил вывешивать рОман «Там, вдали за рекой», борясь с каждой главой, как Ахилл с Гектором. Несколько дней долбил одну главу. Думал, никогда не прорвусь. Теперь чуть легче. Все же ЖЖ-публикация очень полезна. Совершенно иначе смотришь на текст, и видишь все его убожество. Хотя, наверное, не все.

Из письма Мангусте: «КалиспЭра тебе, дорогая! Это значит, добрый вечер – на забавном языке греков. «Нэ» – у них «да», «охи» – «нет». Молодой человек у них «пэди», а девочка – «корици», почти «курица» (*). «Трапэза» у них банк, переход у них «дьяваси», а регулировщик – «трохономос». «Туалет не работает» – «И туалета зэн литурги».
Это я лишь слегка заглянул в разговорник.
Узнал еще существенное слово: «хортофагос» – вегетарианец.
В общем, много полезных слов».
(*) Отсюда, кстати, кора.

Скоро меня ждет новое испытание. Поэтому читаю Голсуорси в оригинале, «Apple Tree», бронирую авто с помощью полученной сегодня банковской карты, скачал карту Лутрак и описание городка. Не рассчитываю на большую помощь Лены Асеевой. Это будет уже совсем личная и настоящая заграница, даже не Израиль. И я буду не один, мне надо отвечать за Кота и развлекать его. Это его первая заграница. Да и моя первая – такая.
В общем, фиг знает, что получится. Как-то плохо я все это себе представляю.

По телефону договорился на аренду машины в Греции, спикал с ними (фирмой, занимающейся прокатом авто) по-ангийски. Боюсь, что это путешествие обойдется мне больше, чем в 2000 евро. Одни билеты стоили тысячу долл. Гостиница, машина, бензин, еда… Не понимаю, с чем я поеду в Крым, и на что буду делать там преобразования? Хотя к лету, надеюсь, какие-то деньги соберутся. 
А пока я кладу ламинат в будущей мастерской, а потом займусь текстом.

Наши люди пьют, словно ликвидаторы, которые лечатся дозами алкоголя от повышенной радиации, среди которой постоянно находятся.

Предварительная калькуляция путешествия: перелет 1000 долл. (750 евро). Самый дешевый отель с номером на двоих по 40 евро за день (400 евро). Авто 140 евро за десять дней. Бензин съест еще евро сто. 300 евро мы наверняка прожрем (была бы у меня кухня – я бы сам готовил). 100 евро на всякие мелкие расходы. Дай Б. без крупных обойтись. Нет, не две тысячи, пока 1800. Но это я все по минимуму считаю, ибо не знаю греческих цен, кроме бензина (это я специально выяснил).
Спросил Мангусту, где и на чем мне сэкономить? Я с удовольствием воспользуюсь советом (а то она назвала меня великим растратчиком).
Когда-то я умел путешествовать очень дешево, почти совсем бесплатно. Вместо своей машины – автостоп. Вместо гостиницы – остановка или палатка. Вместо кафе – советская столовка за 30 копеек. Но теперь не тот случай, да и я не совсем тот.

Мангуста пишет, что грустит, переживает: не обиделся ли я? Шлет мне утром эсемеску... Понятно: весна. Здорово, если ее мысли снова повернулись ко мне. Она по-прежнему самое хорошее, что есть у меня в жизни.
Хотя с тоской думаю, что если бы Лесбия умерла – мир стал бы гораздо более пустым.
Мир и ее существование в нем стали для меня как-то неразлучны. А ведь у нее ужасное здоровье и не особо благоприятный образ жизни.
Я привык, что она есть. Когда-то это «есть» значило «есть рядом». Теперь есть вообще. Хотя я не ищу с ней встреч и не трепещу, когда они случаются.
Я понимаю, что дальше будет все хуже, а потом и совсем плохо. У нас нет обратного пути. Наша жизнь становится комфортнее, мобильнее – но она все дальше от молодости и все ближе к смерти. Зато в ней может появиться какая-то мудрость. То есть мы сможем испытать что-то важное на последних метрах.

Я избавился от семьи, работы, «вредных привычек» – и теперь ничто не мешает заниматься любимым делом. И занимаюсь, эксплуатирую опыт последних полутора лет. Именно его мне и не хватало.

Я больше думаю не о радости путешествия, а о его проблемах. Оно лежит передо мной, словно испытание, которое я хочу побыстрее перенести.

Одна моя френдесса высказала недоумение, отчего это масленичный блин все связывают с солнцем, когда это традиционное поминальное кушанье и к солнцу никакого отношения не имеет?
Связь совершенно очевидная: в качестве круглого, золотого по цвету и приготовленного на огне. Такая же связь и у огненного колеса, поджигаемого на масленицу или на Светлой неделе у славян и германцев.
А ведь и колобок у нас – солярный мотив. По классификации Аарне-Томпсона он вообще «убежавший блин». Характерно, что колобок съедает трикстер-лиса. Та, что съедает в других сказках петуха. А чего символ петух – известно.
«Так как Коло – это круг, КОЛьцо, КОЛесо, КОЛОдец, КОЛОбок. Коловрат во все века и у всех народов был символом Солнца, есть основания даже полагать, что Солнце в древности называлось именно «Коло»» (взял здесь: http://nasled.org/vera/Simvoly.htm).
Вот, что пишет А.Н. Афанасьев: «Эти указания (на отождествление древними круга и солнца, - Песс.) тем более заслуживают внимания, что они подтверждаются преданиями всех индоевропейских народов. Кун указал на ведаическое представление солнца колесом и справедливо заметил, что отсюда, а не обратно возникли сказания о поездах бога Солнца на чудесной колеснице. Демонический змей Ahi, надвигающий на небо сплошные массы облаков и рождающий в воздухе томительный зной… является в Ведах с именем ;yshna (иссушитель): он задерживает дождевые потоки, овладевает колесом солнца и распространяет на поля и леса губительный жар. В гимнах, обращенных к Индре, восхваляют этого громовержца за то, что он поражает своею молниеносною палицею змея, проливает дождь и, срывая с вершины облачного неба солнечное колесо…»
Связь же трикстера и демонического существа совершенно понятна. Трикстер Локи обрезал золотые волосы Сиф, жены Тора, бога-громовника. По требованию Тора Локи добывает для Сиф новые золотые волосы, скованные гномами.
Более того, очень может быть, что не только сказка о золотом яичке, но и сказка о репке – это солярная сказка. Кстати, и колобок и репка – сказки кумулятивные, но как бы разной направленности. И очень может быть, что в «оригинале» сказки колобок давал от себя часть при встрече с каждым зверем (а это, не исключено, могут быть и созвездия) – то есть сказка символизирует прохождение солнца по небу в разное время года. Нет тут только бога-громовника, освобождающего солнце.
А вот как может круглый, золотой по цвету и связанный с огнем – относиться к умершим? И какая связь у умерших с весной?  Например, всех умерших поминали в Европе 1-2 ноября. Связь может быть одна – вера в их воскрешение. По аналогии с воскресающим солнцем (и воскресающим Иисусом Христом). Поэтому весенний праздник масленица, отмечаемый в своей старой форме в весеннее равноденствие, не может быть лишь праздником умерших. Поэтому и такой атрибут его, как блин, не может относиться именно к умершим. Хотя его связь с нашими поминками бесспорна. И это еще не выясненный вопрос.
В любом случае, круглая форма блина как приношения мертвым вообще не важна. Мертвых кормили не специальной пищей, а обычной, пищей живых, см. Тэйлора. Потому что и относились к ним, собственно, как к живым.
Интересно, что зимний солнцеворот и святки тоже связаны с культом предков и блинами. То есть оба «солярных» праздника, солнцеворот-рождество и масленица-равноденствие, – связаны, скорее всего, с Родом и Роженицами. Род же на Руси понимался не столько как верховный Бог, как считал Рыбаков, а скорее как совокупность предков. Отсюда и поминание их – как тех, кто определяет судьбу и счастье рождающихся.
Блины и пироги упоминаются в колядках, приходящихся на солнцеворот:
«Слушай, коза, где трубы ревут,
Где трубы ревут, там блины пекут.
Где блины пекут, там и нам дадут!»
А Коляда – и само есть новорожденное солнце. Одновременно – это праздник подношений умершим, которые приходят в этот день к домам потомков. Их задабривают с целью, чтобы они как «благодарные мертвецы» (Grateful Dead) – содействовали живым в начинающемся году (пусть отсчет года у разных народов в разное время был разный).
Вот несколько мыслей о блинах.

Мне надо постоянно проверять себя, ставить себя в непростые, непривычные ситуации и лихо из них выходить. Нельзя вечно сидеть на чердаке, читать про чужую жизнь и фантазировать свою. Надо жить.
Хиппизм, автостоп – были первой проверкой на вшивость. И все же мы жили очень обособлено, варились в своем соку и культивировали нестыковку с миром. Эскапизм щадит твою самооценку. Не сталкиваясь с экзаменами, избегая испытаний – ты можешь быть о себе любого хорошего мнения. А об остальных – любого дурного.
Однако для писателя такая практика смертельна. Настоящую литературу можно делать только из опыта. Надо проверять себя – на что ты способен? Исправлять, если открылась досадная брешь – и так становиться сильнее.
Поэтому Греция очень нужна мне. Как был нужен Израиль, как были нужны операции и месяцы между ними. Я ведь еще не путешествовал подобным образом, к тому же с ребенком, перед которым нельзя ударить в грязь лицом.

Чтобы путешествовать – надо иметь деньги. Чтобы иметь деньги – надо работать. Работающий уже не может путешествовать, разве мало-мало в свой отпуск. Ловушка.
Понятно, люди все равно путешествуют – почти без денег, автостопом, со случайными вписками. Но это тяжело, неудобно, слишком много испытаний и слишком мало кайфа от путешествия.
Я сам так путешествовал много лет. Нужно быть молодым, легким, неприхотливым. А теперь я хочу путешествовать по-барски, ни от кого не завися, максимально мобильно и свободно.
В 82-ом перед поездкой с Лесбией и потом жизнью с ней – я прошел боевое крещение одиночным стопом в Прибалтику. Теперь я пройду новое крещение – одиночным путешествием заграницу – перед будущим путешествием с Мангустой, если оно состоится. Во всяком случае, я решу свою часть задачи, подготовлю почву.
А дальше – как угодно будет судьбе.
...В конце концов, путешествие на своей машине в Крым на 1500 км с бесконечными обгонами по встречке – вполне сравнимая вещь. А сколько таких путешествий у меня было!

В Афинах сейчас «жуткий» холод, ночью +1. Недавно шел снег. Куда я лечу?!

Презрение к другим очень часто происходит от слабости и страха. Ты подозреваешь их, ты ждешь от них всяческих неприятностей. И за это заранее ненавидишь. За то, что они могут быть угрозой. И любишь тех, в ком не чувствуешь угрозы. Как хиппи любили хиппи.
Теперь я стараюсь не поддаваться трусливой душонке. Я достаточно пережил дурного, вряд ли кто-то сможет сильно меня удивить или ранить. И мир сразу становится проще и веселей. Никаких подозрений, никаких задних страхов. Чего беспокоиться о будущем, если жить осталось так недолго? Нельзя испортить будущее тому, кто не имеет будущего.
Это и есть свобода.

«Кто путешествует в одиночку, тот забирается дальше всех», – сказал Селин. Я никогда бы не поехал в Грецию один и ради себя, как бы ни мечтал о ней едва не всю свою жизнь. Не настолько я богат для подобных путешествий.
Кот был необходимым спутником и поводом. Он никогда не был заграницей (не считая ненастоящую Украину), никогда не летал. Никогда не купался в ином море, кроме Черного. В силу обстоятельств я хочу быть теперь «хорошим папой», расплачиваясь за свое отсутствие в его жизни большую часть времени.
А машина нужна, чтобы много увидеть за короткое время. Я не знаю, когда я попаду сюда вновь, и попаду ли когда-нибудь? Поэтому хочу выжать из Греции и путешествия максимум возможного.

Получил от Мангусты фото (и поцелуи). Она обещала прислать «непристойное», но не прислала. Я распечатал присланное – и возьму с собой. Будет со мной в Греции. («Значит, я тоже немножко полечу в Грецию? Очень приятно», – ответила она.)
Улетаю завтра в 9-25 утра из Шереметьева. Встаю в пять, то есть просто не ложусь. Обещал, что, как прилечу, – пошлю ей смс, если там работает моя симка. Но в любом случае, постараюсь как-то сохранить с ней связь.

***

Самолет забит, ни одного свободного места. Мы с Котом оказались друг от друга через проход, но его сосед любезно поменялся со мной. Все же первый полет, лучше мне быть рядом. Весь полет в наш иллюминатор било солнце, отражалось в крыле. Пролетели над Киевом и Одессой, не заметив их. Заметил Черное море. Над Грецией попали в плотные, толстые облака. Самолет слегка трясет – и вот она, греческая земля!
В Афинах, на которые я свалился из туч, было +9, бетонное небо, иногда накрапывал дождь. В зале прилета меня уже ждали два греческих дядечки средних лет с картонкой, на которой была написана моя фамилия. Отошли к ближайшей стойке, где я заключил договор об аренде машины и заплатил все причитающиеся деньги. Мне выдали ключи и показали машину, новенький маленький «Фиат-Панда».
Послал смс маме и Мангусте. Мангуста желает счастливого путешествия.
Сел в машину и почувствовал, что подзабыл, как ездить на механике. В довершение, выезжая из аэропорта им. Венезелоса, потерял дорогу, но вскоре ее нашел – с помощью местного таксиста. До города Лутраки, где будет моя штаб-квартира, отсюда 80 км, я еду по шикарному автобану, аж дважды платному, с несколькими трехрядными туннелями, как в Москве на Третьем Кольце. Еду довольно тихо, ибо не знаю машину, дорогу, нравы местных гаишников. Под знак 70 греки идут 120 и выше, даже двойная для них не догма. И ментов никаких не видно. Это вдохновляет: «И тут карта как мне поперла!».
Элевсин, а потом Коринф были основными моими указателями. Греция показалась такой, какой и должна быть: куча гор и воды, больше, чем суши. И правда похожа на Крым, как докладывали побывавшие тут. Но горы выше, линия берега изрезаннее, море не убегает в бесконечность, а ограничено или мысом, или островом, или цепью гор очередного залива.
В Лутраках, лежащих на берегу Коринфского залива и считающихся курортным городом, было чуть теплее, чем в Афинах, но пронзительный ветер. С помощью расспросов нашел нужную улицу и почти сразу отель «Марко», где у меня забронирован номер. Улицы узкие и даже в марте все плотно заставлено машинами. Припарковаться удалось лишь в ста метрах.
В отеле долго не могли найти мою броню. Немолодой, суровый грек обыскал кучу броней, а потом вдруг спросил: нет ли у меня тут друзей? Не они ли помогали мне бронировать? И все тут же решилось. Грек взял мой паспорт, дал ключ с брелоком и объяснил, как надо пользоваться брелоком, чтобы появилось электричество. Я попросил показать. Он отвел нас в номер на третьем этаже и показал. Заодно показал, как надо включать кондиционер на тепло.
В номере две сдвоенные кровати, ванная, стеклянная дверь-окно, отъезжающая как японская сёдзи, балкон со столиком – и вид на узкую непроезжую улицу, на которой то и дело грохочут скутеры. Окна в окна – другой отель. Маленький холодильник и телевизор на стене. Стенной шкаф. Душ архаичен, как сама Греция, вдобавок сломан, хотя вода все же течет. Дверь в ванну без замка. Довольно холодно, но не смертельно. В общем, номер дешевенький, но и мы с Котом не роскошны.
Вид города напомнил Тель-Авив: регулярная застройка, современная «южная» архитектура с невысокими домами, большими балконами-лоджиями, плоскими крышами. Даже солнечные батареи наличествуют, хоть и не в таких количествах. Под растениями – знакомые поливальные трубки. Все достаточно современно, аккуратненько, чистенько, но не особо выразительно. Гостиница тут на гостинице, но почти все закрыты.
По настоянию Кота зашли в небольшое заведение, где съели по булке с наполнителями. И тогда я потащил его на море.
Боже, какой тут был ветер! При этом красиво: над городом, под иногда пробивающимся солнцем, висит огромная гора, под горой широкий залив, мысы – все, как я люблю. Но при таком ветре быть здесь нет никакой радости. Сели в машину и поехали в древний Коринф.
Переехали знаменитый Коринфский канал, соединяющий Ионическое и Эгейское море почти посередине Греции. Коринфский или Истмийский перешеек между Аттикой и Пелопоннесом – всего шесть километров. Когда-то тут просто тащили суда посуху, потом прокопали канал, начатый при Нероне, завершенный в конце XIX века, и ныне практически не используемый.
Еще в Москве я установил, что современный Коринф и древний – разные вещи. Древний не лежит на море и находится в нескольких километрах от теперешнего, под крутой горой Акрокоринф, со средневековой крепостью наверху. Вдоль дороги сады с огромными оранжевыми мандаринами и желтыми лимонами. Местами Греция весьма понтова, со свежей красочкой и новыми черепичными крышами, местами весьма облезла. Архитектура случайная, некапитальная, такого «отельного» типа, сооруженная наскоро, практически бесстильная, хотя и пестренькая.
Мне нравится приезжать в новую страну в несезон, когда она живет для себя, а не для туристов, когда она настоящая. Таким был Израиль – и очень понравился мне. Сейчас я хочу проверить на внесезонность Грецию. Сразу много станет понятно. Как много стало понятно когда-то в Крыму.
С помощью расспросов и указателей я нашел этот знаменитый Коринф, но опоздал: все музейные заведения работают в Греции до трех. Во всяком случае, с октября по апрель. Поснимал руины сквозь решетку. Они и отсюда хороши. Особенно эффектны колонны храма Аполлона на фоне темной горы. Вдоль ограды памятника идет улица Аполлона. На ней магазины с сувенирами, пустые от покупателей. Пустые кафе. Рядом с руинами – храм св. Павла с мраморным столбом, на котором на четырех языках, включая церковнославянский, выбит отрывок из 1-го Послания коринфянам (эти знаменитые слова: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий…»). Как известно, Павел прожил в Коринфе почти два года, делал палатки и без особого успеха проповедовал христианство местной еврейской общине. А Коринф тогда был гигантским городом, от 750 000 до миллиона жителей. Москва стала таким только в конце XIX века. Это все я рассказываю Коту.
Вернулись в Лутраки, где легли спать. Кот сразу вырубился, а я лишь подремал пару минут, несмотря на бессонную ночь и то, что дико устал.
В семь позвонила Лена Асеева и предложила встретиться. Скоро она зашла, вместе с дочкой Ксюшей. Ксюша – высокая барышня 17 лет, ничего общего с той невзрачной девочкой, которую я знал по Севастополю. Уже с трудом подбирает русские слова, с мамой предпочитает говорить на греческом.
Пошли в кафе на набережной. Кафе летнее, на зиму защищено стеклянными перегородками и матерчатой крышей. Стекла трясет от ветра, который свистит сквозь щели, безжалостно треплет маленькие пальмы и кусты самшита. Тут мы пили греческий кофе и говорили о Ксюше. Не имея никаких успехов на родине, в Греции она вдруг оказалась чуть ли не лучшей ученицей в классе. Или школе...
Из кафе Лена повела нас в настоящую греческую таверну – попробовать настоящей «домашней» греческой еды. Греки любят поесть, они чувствуют толк в красивой необременительной жизни – с горами мяса, местной рыбы и всяких морских гадов, под местное же вино. Я хотел попробовать знаменитую «рецину», и мне принесли какой-то облегченный ее аналог.
Тут и правда вполне домашняя обстановка, напомнившая один «домашний» ресторанчик в Калифорнии: хозяйка, эффектная немолодая женщина с орлиным носом и копной полуседых волос, на дружеской ноге с посетителями, запросто подсаживается за их столики, принимая заказ, смеется, болтает о жизни, хлопает по плечу. И приносит такие порции, что не то что одному, а троим не съесть. Такие порции тут в порядке вещей, к этому надо быть готовым. И мне тут тоже кое-что нашлось: огромное блюдо бобов. Остальные перешли на мясо. Ксюша нас покинула, зато пришел муж Лены, могучий пятидесятилетний грек Йоргас. Увы, я и близко, даже с помощью Кота, не мог составить им компанию. Йоргас удивлен, что я не ем ни мяса, ни рыбы. Для Греции это как-то совсем не комильфо, ибо тогда нельзя понять греческой кухни. И бог с ней!
 Кот принял на себя основной удар по опробованию «всего греческого», чего он не поест в другом месте.
Йоргаса переводит Лена. От него, бывшего полицейского, я узнал, что в Греции можно выпить три стопки виски и садиться за руль. Не говоря о вине, что мои знакомые мне и демонстрируют. Впрочем, попасться полицейским, за их отсутствием, все равно нелегко. (Их, вроде, решили заменить камерами. Гаишников уволили, а камеры не поставили, так как деньги на них разворовали, что в Греции, как я понял, нормальная вещь.)
Другой прикол: все курят – прямо под значками, что курение запрещено. Это очень развеселило Ваню. Понял, что Греция вполне свободная страна. В отличие от России, репрессивными методами старающейся повторить худшие варианты Запада.
Кот никак не поверит, что он заграницей. Первый самолет, первая иностранная земля. Сразу по прилету вел себя нервно, теперь разошелся, болтает без перерыва, делится впечатлениями.
Лена отговаривает ехать на машине в Афины, там пробки, лучше на электричке. Но как доехать на ней – убедительно объяснить не смогла.
Покинули трактир в 12-ом. Тепло распрощались. Йоргасу понравился Кот – своим мальчишеским напором, наверное. Договорились о новой встрече.
Не только на улице, но и в номере холодно, на ночь включаю кондиционер на тепло и лезу под три одеяла.
Я лишь боюсь, что Кот заболеет: он постоянно мерзнет и при этом хлещет холодную колу из холодильника.

Проснулся в 8 утра. В природе наблюдается солнце. Море (Коринфский залив) бурлит почти под окнами. Утром в буфете мы были единственными посетителями. Похоже, что мы и единственные постояльцы. Наесться тут можно отлично.
Для разминки я решил съездить не в Афины, куда меня отговаривали ехать на машине, а в Микены, отсюда тоже не особо далекие. В Греции вообще все не то чтобы сильно далеко. Дорога от Афин до самых до окраин – меньше, чем от Москвы до Питера.
Очень красивая страна: горы, зеленые долины между гор, синие заливы. Да, похожа на Крым, но красивее, ибо основные признаки, море и горы, – сильнее. И более разнообразная природа: эвкалипты, цитрусовые сады, пальмы разных пород и калибров, кактусы и агавы. Но нет банановых плантаций, столь многочисленных в Израиле.
Городки издали довольно красивы: красные с белым, рассеченные вертикалями колоколен. Особенно красочно они выглядят на склонах гор, спадающие ярусами едва не в пропасть. Однако, приблизившись, видишь, что все это новодел, какая-то декорация, что-то дешево и наскоро возведенное. Как теперь во всем мире. Как тот город в Японии, что был смыт цунами.
Но теперь солнце, мы едем на юг по Пелопоннесу по красивой дороге с новым дорожным сбором. Съехали с трассы на местную дорогу, очень напоминающую отечественную, серпантином вьющуюся между холмов, закрытых облезлых кафе.
«Ее пейзаж по прежнему самый живописный, самый дивный, какой земля может предложить человеку», – написал о Греции Генри Миллер. Надо сказать, что он удивительно понял эту страну, хоть и не изучал историю и мифы, предпочитая непосредственное чувство художника.
Микены, цитадель бронзового века, принадлежат к культуре 1700-1100 гг. до н.э., город легендарных Атридов. Золотом, извлеченным отсюда, набьют огромный зал Афинского археологического музея (позже я посмотрю его). 
Вернувшийся из Трои Агамемнон был убит здесь женой Клитемнестрой и ее любовником Эгисфом. Клитемнестра в свою очередь была убита собственными детьми от Агамемнона – Орестом и Электрой (жуткая история!). Свое проклятие за это убийство Орест искупил тем, что приплыл ко мне на Фиолент и похитил статую богини Девы-Артемиды. И вот я стою там, откуда он начинал свой путь. Я могу нормально жить лишь среди мифов, на протоптанной богами и древними героями земле.
Остатки Микен лежат на высоком холме, под пирамидальной горой, действующем обиталище неведомых богов. Внизу пепельные клочки земли в зеленых многоточиях оливковых садов. Солнце, но дикий ветер. Две группки туристов, одна из Франции – вся наша компания.
Слава Богу – все эти памятники не очень большие: Кота хватает ровно на один. Зато своими глазами мы увидели «Львиные ворота»! Они стоят того, как и Греция в целом. Циклопические стены, могильный круг «А» с шестью царскими захоронениями, который и правда круглый, несколько «районов» древнего города.
В нижней части города у дальних крепостных ворот нашли мрачный вход с потайной лестницей из 99 ступенек – к древнему подземному (впрочем, ныне замурованному) резервуару с водой. Наши французы тоже здесь. В 40-ом году здесь не было света, и Миллер застремался спускаться сюда даже с фонарем. Семьдесят лет спустя здесь по-прежнему нет света, но у нас с Котом есть фонарь, который я всегда таскаю с собой, – и мы лезем. Ступеньки стерты, воздух затхл. Вдохновляет лишь архаичность и мрачная темнота впереди. Оживает что-то из детских игр, с их поиском неизвестного среди подвалов и коллекторов. Хорошо, что такие места еще есть.
Кот надеялся, что с Микенами уже покончено, но тут я вспомнил про знаменитые микенские «толосы», куполообразные могильники – и принялся их искать. Нашел их три: у двух толосов купола рухнули, но третий, под именем «Сокровищница Атрея» – совершенно целый. Думаю, он метров двадцать в диаметре и столько же в высоту. И тут чудесная акустика. И ни одного человека.
Сужающие к верху ряды плит – отлично подогнаны и потрясающе ровны. Сверху купола были засыпаны землей и превращены во что-то вроде курганов. В середине камеры покоилось тело царя. И все это раскопал тот же Андрей Аристович Шлиман, что откопал Трою. (Кстати, деньги на свои дорогостоящие археологические эксперименты он заработал в России и вообще был русским подданным, жил в России 18 лет, имел русскую жену и троих детей: Сергея, Наталью и Надежду. Так что есть какая-то язвительная справедливость в том, что «Золото Трои» в конце концов очутилось в Москве.)
В заключении – зашли в музей, собравший жалкую часть того, что было здесь найдено. Есть тут и «реплика» знаменитой золотой маски Агамемнона. Оригинал находится в Афинском музее. Кувшины, маленькие статуэтки грубо сделанных антропоморфных фигурок, совершенно архаического вида, которыми набиты все греческие музеи (как потом выяснилось: вотивные подношения), сохранившиеся куски фресок критского вида (культура эта так и зовется «крито-микенская»). Много-много лет назад я видел все это на экране диапроектора в лекционном зале МАРХИ, где нас знакомили с историей искусств. Понадобилось тридцать два года добрести сюда своими ногами. Кот уже мается, лишь древние мечи привлекают его. Он не может понять, что так манит меня и почему мне так трудно отсюда уйти? Я слишком долго сюда шел, чтобы вот так вот быстро убежать, как убегают обычные туристы. Подгоняет лишь то, что мне надо еще много здесь увидеть.
Вновь мчимся под ярким солнцем на юг – в Нафплион. По обеим сторонам дороги – цитрусовые сады. Остановился и сорвал с придорожного дерева фрукт, величиной с апельсин, но оказавшийся мандарином с очень толстой кожей. По мне – вкусный, Коту – горький. Он начал бредить, что фрукт опрыскан ядом, и мы умрем.
Остановился опять – снять прямо с дороги стены древнего Тиринфа. От него остались лишь эти стены, не стоит и ходить. Если я буду подробно осматривать тут все – мне понадобится год. Или больше.
Нафплион, бывший четыре года столицей Греции, его первой столицей, начался как-то внезапно, после довольно убогих сельских дорог. Он известен с XIII века и в период борьбы Венеции и Турции выдержал многочисленные осады. Теперь это небольшой, вполне курортный город, типа Лутрак. Но у него есть достаточно старый центр, куда я и поехал, несмотря на протесты Кота. Наверху горы стоит красивая мощная крепость Паламиди, построенная венецианцами в начале XVIII века и являющаяся самой большой и по замыслу – самой неприступной в Греции.
Естественно, я захотел на нее залезть, хоть бы Кот меня за это убил. Все же панорамный вид отсюда, согласно моему путеводителю, едва ли не лучший в Греции. Объезжаю гору и попадаю на стоянку у самого моря. Тут солнечно и тепло. Небольшой белый пляж, прикрытый кривыми соснами, бирюзовый залив, образованный крутым мысом со стеной наверху, увенчанной башней с кремлевскими зубцами. Смутные горы другого берега замыкают перспективу. Самое удивительное, что тут купались люди. Спустились и пощупали воду. Она не кажется смертельно холодной. Главное, тут нет ветра. При других условиях я бы искупался.
А пока я иду искать дорогу к крепости. Словоохотливый грек, к которому я обратился, спрашивает: откуда я? И разъясняет мне, что свою религию мы, русские, получили от греков из Константинополя. Спасибо. А еще алфавит, напомнил я. И он обрадовался. Еще ему интересно, сколько мне лет – и не верит ответу.
Много чего он еще рассказал – и посоветовал остаться тут до четверга, когда у них состоится большой городской праздник, фестиваль в честь Благовещения.
Наконец он подвел к началу лестницы, хитро прячущейся среди камней. Увы, по вывешенному внизу расписанию – мы уже не попадем в крепость, закрывающуюся в четыре, зря поднимемся. Я омрачаю радость Кота – потащив его смотреть другую крепость, что стоит напротив и, возможно, называется Акронафплия. (Нафплион вообще весь в крепостях, как в латах.) Она тоже венецианская, о чем красноречиво говорит рельеф с венецианским львом в прямоугольной каменной раме на стене. Еще она вся издырявлена подземными ходами, как объяснил нам грек. Главное, чтобы попасть в нее – не надо расписания и билетов, но надо просто юркнуть в пролом в стене и (фигурально) проползти по темным коридорам, используемым по большой нужде, освещая себе путь все тем же фонариком – чтобы оказаться внутри, на первом уровне фортификации, совершенно заросшем дикой травой. Кажется, что тут никто отродясь не бывал. Кот бунтует из-за обнаруженного здесь борщевика, который нанесет нам, конечно, дикие ожоги. Я тащу бунтующего Кота все выше, через старинные ворота попадаем на новый уровень, по поломанной каменной лестнице и через новый пролом в стене – на самый верх круглой башни, возвышающейся над бухтой и пляжем, на котором мы недавно были. Отсюда прекрасный вид и на крепость Паламиди, и на город: море черепичный крыш, белые стены, колокольни…
Но Кот гонит вниз.
Когда вернулись к машине, выяснилось, что у меня нет ключей. Догадался, что выронил их из кармана, все время убирая и вынимая фотоаппарат. Кажется, что уставший Кот просто взорвется от облома. Оставляю его в машине, которую я, слава Богу, забыл запереть, и иду искать ключи. Повторяю весь наш путь через крепость и все подземные ходы, ищу ключи в высокой густой траве, без особой надежды их найти. Боюсь даже думать, что мне теперь делать? Звонить в фирму, чтобы прислали дубликат ключей? Когда они приедут? И во сколько мне это обойдется? С другой стороны, это лучшее из худшего. Нельзя же было совсем без неприятностей!
И когда крепость кончилась, и я уже потерял надежду, – нахожу ключи на тропинке к машине! Чудо! На радостях целую их десять раз подряд. Я спасен: Кот меня теперь не убьет!
Решил, что надо поесть и утолить образовавшуюся жажду: я заслужил. На выезде из Нафплиона остановились у кафе быстрого питания. Взяли по пите с начинками и коку-колу. Коту так понравилось, что он взял вторую. И за все 8 евро!
И по местным дорогам среднего качества полетели в Эпидавр, воспетый все тем же Генри Миллером. Я хотел просто посмотреть на него, если его видно из-за забора, ибо был уверен, что памятник уже закрыт. Но, о новое чудо! – он открыт до шести, наверное, единственный во всей Греции. И у нас есть целый час.
Согласно Павсанию (II век) – это один из крупнейших театров древности и самый знаменитый, объясняю я Коту. Архитектор Поликлет-младший (середина IV века до н.э.), диаметром 116 метров, вмещал 13 тысяч зрителей. Вмещает и теперь, потому что остается действующим. Это лучше всех сохранившийся греческий театр на территории современной Греции. В отличие от кейсарийского театра и некоторых других мощно обновленных античных построек, – практически не имеет неаутентичных элементов. Кроме того – обладает какой-то фантастической акустикой, в чем любой может легко убедиться. Ставим эксперимент: хлопки, стук ноги в мраморный круг в центре 20-метровой орхестры – отдаются мощным резонансом. С последнего 53 ряда Кот, крошечная фигурка на фоне светлого неба, отлично слышал меня, стоящего в самом низу и говорившего с ним лишь чуть-чуть громче обычного.
Несмотря на все мои попытки унять Кота, он швыряет сверху камень, а потом корягу.
Вот, что значит приезжать в несезон: мы тут одни. И лишь когда мы собрались уходить, появился класс из итальянской (как я понял) начальной школы, заполнивший театр, как кричащие тараканы.
Кроме театра – здесь имеются обширные руины святилища Асклепия, бога врачевания. Собственно, Асклепион и был здесь главным, а театр – лишь поздним дополнением. В траве среди камней цветут желтые, белые и лиловые цветочки, цветут сиреневые груши (сливы, миндаль?), напоминая весенний Крым. Дорожка идет через сады старых олив, слегка повторяющих чудовищ из Гефсимана, и выводит к широким залитым солнцем полянам, ограниченным рядами красивых «алеппских» сосен. Среди священных этих полян белеют мраморные и не мраморные фундаменты и упавшие колонны. Асклепион в теперешнем виде – это во многом новодел, то есть нечто собираемое с большим количеством воссоздаваемых элементов. Но в каких-то постройках («энкоиметерион» – спальное помещение, где бог приближался к пациенту во сне; этому предшествовала трапеза с божеством) – воспроизведены даже древние деревянные балки. Заходящее солнце дает особое теплое освещение.
Чудесная вертлявая дорога домой вьется вдоль высокого берега с невероятно красивыми видами. Я останавливаюсь у нового приморского Эпидавра, лежащего в небольшом заливе, напротив длинного мыса и островов в море, чтобы сфотографировать его – несмотря на протесты уставшего ребенка. Над нами прекрасный закат.
Тут понимаешь, почему европейская цивилизаций зародилась именно в Греции. Это самая прекрасная купель, какую можно придумать. Идеальные виды, гармоничное соотношение воды и гор, вертикали и горизонтали, тепла, богатой природы, солнечного света, разнообразия рельефов, изысканности ракурсов...
И мчусь дальше по серпантину под крики испуганного Кота.
Вернулись в полной темноте, нигде не заплутав. Через несколько дней я буду водить здесь с закрытыми глазами.
Мы отдохнули – и Кот предложил снова пойти пить кофе в кафе на набережной. Опять немыслимый ветер, горят газовые обогреватели, и мы пьем греческий кофе за 4-50 на двоих.
Около отеля встретились с Леной и пошли ужинать во вчерашний трактир. Теперь помимо прекрасной хозяйки присутствует ее младшая дочь, такая греческая кора с длинными волосами, довольно красивая и обаятельная. Сразу прошу полпорции, но и ее оказывается слишком много. И опять местное вино.
Кот как всегда не закрывает рот, рассказывая о сегодняшнем путешествии. Лена, которая попала сюда в 94-ом, жалуется, что из-за кризиса прежних Лутрак не узнать. Раньше греки все вечера проводили на улице, свободных мест в подобных заведениях не было. Теперь город кажется пустым. И жизнь тут весьма однообразная. Зато у Ксюши куча подружек.
А Кот уверяет, что ему нравится Греция и он снова хочет приехать сюда летом.
В номере Лена безуспешно пыталась настроить wi-fi на моем компе (прежде это пыталась сделать девушка из рецепции).
Лена снова объясняла мне, как доехать до Афин на электричке из Коринфа. Понимаю, что это дикая заморока: две пересадки, метро. Это если я найду саму станцию.
Кот вырубился еще до того, как мы кончили обсуждать дорогу.
Пытаюсь писать, но хватает меня ненадолго.

Мама будит звонком в 8-15. В 8-30 я бужу Кота, хоть он и требует, чтобы я дал ему еще поспать. Сделал небольшую зарядку. И мы идем завтракать.
Все же решил рискнуть поехать в Афины на машине. Пробок я что ли не видел? Главное, не заблудиться, ведь я совсем не знаю Афин, и нормальной карты у меня нет тоже, хоть Лена и притащила автомобильный атлас и кучу маленьких карт.
Погода благоприятствует: всю дорогу солнце сверкает в бесконечном море, справа от трассы.
Начало Афин вполне типично и похоже на любой большой город: рынки, сервисы, заборы, автосалоны. Ничего красивого. Теперь главное не заблудиться, имея об Афинах самое поверхностное представление, и то лишь о центральной его части. Так ехал-ехал и, не попав ни в одну пробку, незаметно въехал в центр, хотя думал остановиться гораздо раньше. Но указатель направил на Акрополь, я свернул – и скоро увидел его на холме в ущелье улицы. То же мне, говна пирога! – вот бы я мучился электричкой! Трудно лишь припарковаться. Паркуются тут, как в Москве, в два ряда, с включенной аварийкой. Все же нашел какую-то дырку во вроде разрешенном месте – в ста метрах он пешеходной дороги к Акрополю.
Рядом небольшая площадь с храмом византийской архитектуры: простенький, крестово-купольный, без всяких понтов и золота, с крупным рустом по стене и черепичной кровлей. А на горе он сам, Акрополь, белый мрамор Парфенона. Слева под горой красивый парк, где за деревьями прячется Тесеон. Справа по улице – условно старинные дома XIX-го века, полная эклектика, вперемешку с совсем современными и неудачными для этого места. Хорошо, что хоть невысокими.
Купил новые батарейки, уточнил у полицейских на мотоциклах путь.
Подъем не трудный, хотя и затяжной – по широкой пешеходной дороге, на которой вообще нет людей. Лишь в начале нее стояли торговцы сувенирами.
Акрополь все ближе, растущий из камней и оливковых деревьев. И вот мы под самыми Пропилеями. Справа – театр Герода Аттика и убегающий к горизонту город. Бело-розовые дорические колонны на фоне голубого неба – горят в ярком солнце. Я не тороплюсь, словно откладываю на потом самое вкусное блюдо, дразня себя: «Как влюбленный в страхе перед встречей мог бы пить вино…» Да, тут не хватает шампанского! И теперь Кот не понимает, чего я двигаюсь так медленно? А я двигаюсь почтительно.
Несколько месяцев назад я стоял у храма Гроба Господня и Стены Плача. Теперь стою под Пропилеями. Тридцать лет я ждал этого момента.
Акрополь белый, как объект сновидения, модель, реконструкция и фантазия профессоров, убедившись меня когда-то, что это действительно существует. Мало ли что мне говорили тогда, например, про победу коммунизма! Коммунизм пал, а Акрополь – вот он. Коммунизм должен был пасть, чтобы я стоял теперь здесь.
Человеку надо пройти через секс, больницы и Акрополь, чтобы почувствовать зрелость.
Так не бывает на самом деле! Честно сказать, я и не мечтал сюда попасть. Тридцать лет не мечтал, как в детстве «не мечтал» стать космонавтом. Достоин ли я созерцать эталон?
Тут-то уже полно туристов, которые считают, что достойны и вовсе не задумываются об этом. Даже не понятно, как их может поместиться больше? Само собой со всего мира, в том числе русские.
Парфенон – это первое, что видишь, пройдя Пропилеи. Он стоит в ракурсе, чуть выше тебя, и от этого кажется еще величественней. Ионический кариатидный Эрехтейон слева прекрасно оттеняет его. В Парфенон не пускают, там ведутся какие-то таинственные восстановительные работы. Но и его вида снаружи вполне достаточно. Достаточно обойти его, посмотреть на театр Диониса внизу, на ближайшую часть города в красных крышах, вполне симпатичную отсюда. С бастиона на задней стороне Акрополя видны руины храма Зевса Олимпийского.
Парфенон, классический периптер, был закончен в 438 г. до н.э. при правлении Перикла. Архитекторы: Иктион и Калликрат. Стилобат храма примерно 70 на 30 метров, высота колонн: 10,4 метра. В целле храма находилась 13-метровая стоящая статуя Афины, работы Фидия, выполненная в хрисоэлефантной технике, то есть из золота и слоновой кости. Одного золота на нее ушла тонна.
Задний фасад Парфенона даже лучше переднего: хоть он почти утратил фронтон, зато свободен от лесов реставраторов. Пытаюсь в двух словах объяснить Коту конструкцию греческого храма: триглифы фриза прикрывали торцы балок, а метопы с декорированными горельефами, заполняли пространство между ними. И те и другие достаточно хорошо сохранились. Простая по виду стоечно-балочная конструкция содержала на самом деле много хитростей, изменявших визуальное восприятие объекта (курватура или оптическое корректирование). Тут и энтазис колонн, и их канелюры, и сокращение расстояния между угловыми колоннами, которые толще остальных, не совсем круглые в разрезе и к тому же слегка наклонены к соседним (а те – к ним), и выгиб стилобата к центру, и сами пропорции храма, и т.д. В общем, это самый совершенный античный храм, в каком бы жалком виде он теперь ни прибывал.
Эрехтейон был закончен в 406 г. до н.э. и в нем хранился упавший с неба деревянный идол Афины, негаснущий светильник Каллимаха и остатки гроба царя Эрехтея, внука основателя Афин Кекропа. Как и Парфенон он чудовищно пострадал во время штурма Акрополя венецианцами в 1687 г.
Если Парфенон, при всей своей конструктивной хитрости, ясен и понятен, симметричен, одинаков, что сзади, что спереди, то Эрехтейон сложен, неочевиден, многопланов. С каждый стороны он разный, словно не греческий, утративший простоту формы, но от этого лишь выигравший в загадочности. Очень хорош контраст глухой стены и легкого портика с кариатидами. Сами тонкие ионические колонны его – манерны и отдают эфемерностью. Парфенон целиком мужской, Эрехтейон – целиком женский. И кариатиды лишь подчеркивают это. И здесь на Акрополе воплотилась эта базовая оппозиция – в своей изначальной гармонии.
Кот, наконец, благодарит меня. Он восхищен, что все это подлинное – то, что он видел прежде только на картинках. А он все же неплохо для своих четырнадцати лет знает греческую мифологию, отчасти историю, ордера, самые знаменитые храмы. Поэтому я, собственно, и повез его в Грецию, место, к которому он испытывал многолетнее пристрастие. Тут наши интересы совпали.
Я никак не могу отсюда уйти. Предлагаю посидеть под Пропилеями. Пишу смс Мангусте.
Рядом с нами началось странное столпотворение: два десятка фотографов снимают группу официальных людей на ступенях. Секьюрити не пускают толпу ни вверх, ни вниз. Потом фотографы снимают отдельно средних лет женщину с чем-то японским в загорелом лице.
– Кто это? – допытывается Кот.
Мужчина рядом с нами просветил свою девушку по-английски, что это королева Испании Софья. (Историческая справка: Софья родилась в Греции в 1938 г., в семье принца, а потом короля Греции Павла I и является правнучкой великой княгини Ольги Константиновны, жены греческого короля Георга I, «королевы эллинов» («василисса тон эллион»). С 1975 замужем за испанским королем Хуаном Карлосом I.)
Никогда не видел живой королевы, тем более в пяти метрах от себя. Лишь в таких местах можно их встретить. Тут же телеграфирую Мангусте, что только что видел испанскую королеву! Она ответила, что знала, что была неправа, отказавшись от путешествия со мной. Интересуется, как выглядят королевы?..
И все же Кот – сплошная проблема. Он повсюду видит что-то неприличное: бронзовую статуэтку Силена с огромным взведенным членом, например, или эротический календарь в ларьке под Акрополем, где античные мужчины любят друг друга. И дико возбуждается. Говорит, что разочаровался в древних греках и их искусстве, «потому что все они пидеры!»
Теперь он не хочет никуда идти, и мне приходится напомнить ему, что я предупреждал его перед путешествием: придется много ходить – и он согласился на это. Прошу его не портить мне настроение: я так долго ждал этого путешествия, гораздо больше, чем он живет на свете. Он смиряется, но ненадолго. Мы подходим к театру Герода Аттика с сохранившейся скеной, что уже уникально, поднимаемся к театру Диониса, гораздо более мелкому, зато с именными мраморными креслами в первом ряду, которые так и стоят тут две тысячи лет, дожидаясь своих хозяев. Я обратил внимание Кота на мраморные барельефы вдоль просцениума, и мы посидели, как древние зрители, на мраморных сидениях амфитеатра. Ходить и смотреть – в этом жизнь туриста, в ней есть свои сложности и прелести. Вместе с нами тут толпа молодых итальянцев. Я уже совершенно нормально чувствую себя в этом иностранном мире, как рыба я привыкаю к жизни рыб. Пусть я в чем-то и диковинная рыба.
На обратном пути вижу в траве огромную черепаху, живущую тут, словно домашнее животное. Она архаична, как все вокруг, она созвучна этому месту, как живое воплощение навсегда ушедшего космоса.
На пешеходной улице под Акрополем купил в лавке совиные сувениры и солнцезащитные очки, Коту и себе – по 10 евро штука. Нет, не помещаюсь я в 40 евро на день. И повел его к храму Зевса Олимпийского, куда он совсем не хотел идти.
Бросается в глаза огромное количество мотоциклистов на улицах. Они накапливаются на светофорах и мчатся первые, когда включают зеленый, как шумная легкая кавалерия. Бонусом к храму Зевса – арка императора Адриана. Храм, то есть то, что от него осталось, стоит посреди пустого зеленого прямоугольного поля, размером с футбольное, обсаженного пальмами и прочей зеленью, – прямо в центре города. Кот признал, что сюда стоило попасть. О, еще как! Ни по картинкам, ни издали – не понять, сколь грандиозны эти коринфские колонны, 17 метров высотой, и трудно вообразить, как грандиозен был храм, самый большой в Греции, если только уцелевшие части так оглушают!
Обращаю его внимание на коринфские капители – и мы быстро вспоминаем все остальные типы капителей.
От Зевса я повел его по старому городу к Агоре. Сюда мы уже опоздали, калитку заперли прямо перед нами. Поснимал Башню Ветров через забор: «Эльбрус и с самолета видно здорово». Ее реплика стоит в Севастополе рядом с Владимирским собором. Прошли по Плаке, торгово-туристскому району Афин, напомнившему мне кварталы старого Иерусалима. Узкие улицы в лавках, толпа людей. Здесь Коту, наконец, понравился магазин с военной амуницией. Оказались у метро Монастираки с очередной, теперь римской руиной (библиотека Адриана) и православной церковью Пантанасса, Х века. Прогулялись по улице Ермоу, главной в этом районе, где блошиный рынок вылился прямо на проезжую часть, и сохранилось несколько действительно старых домов, практически тоже руин, дающих понять, чем были Афины еще недавно. Тесеон, вероятно, лучше всех сохранившийся греческий храм, как и стоа Аттала, восстановленная в 50-е годы на деньги Джона Рокфеллера-младшего, остались лишь видимыми из-за забора. Перед Тесеоном – современная (может, XIX века) статуя Тезея, завязывающего сандалий и, типа, смотрящего на свой храм.
Смилостивился над Котом – и мы сели за столик уличного кафе на улице Андрианоу (недалеко от дома Марии Каллас). Наверху горит на солнце белый Акрополь, под нами открытая линия метро, то и дело проезжают поезда из нескольких непрезентабельных забитых вагонов. Вокруг столиков побираются дети-музыканты цыганского вида, снуют негры, торгующие сумками «Гуччи», золотыми часами, контрафактными DVD.
Еды снова оказалось слишком много даже для двоих. Стоил этот пир 30 евро, 12 из которых стоила «кока-кола», которую я пью вместе с Котом.
Отсюда рукой подать до машины. Под щеткой – непонятный штраф на греческом на 20 евро. Видно, здесь все же нельзя было парковаться. Хрен с ним, главное теперь выехать из города. Что я и сделал без особого труда, пользуясь приобретенной под Акрополем картой.
Три часа валялись на диванах: Кот играл в PSP, я писал. В девять позвонила Лена и скоро подъехала на машине с Ксюшей. Теперь она повезла нас в рыбный ресторан на берегу.
Занят лишь один столик, персонала больше посетителей. Появился Йоргас.
Как греки едят! Куча огромных блюд: тут и кальмары, и осьминог, и рыба барабулька, и баклажаны в тесте, и кабачки с овощами, цветная капуста, какая-то специальная зелень, сырное блюдо (для меня) и т.д. Два сосуда белого вина. Мы с Котом только поклевали. Их девиз: нам надо попробовать все из греческой кухни. То есть, в основном, Коту. При таком питании не удивительно, что Йоргас весит 110 кг. Причем съедается меньше половины – на это больно смотреть!
Кот, который недавно почти засыпал, оживился после чашки чаю – и снова в говорильном угаре. Рассказали про Афины, попрошаек-детей, негров и пр. Сравнивали Грецию и Россию. Йоргас посмотрел штраф, подсунутый мне в Афинах, и посоветовал забыть про него. Эти фирмы (по прокату машин) застрахованы и сами его выплатят. Мне ничего не грозит. Это радует.
Счет на 140 евро, но мне снова не дали заплатить. Греческая щедрость!
Из ресторана по моему предложению поехали в кафе-бар, ибо в Греции все дифференцировано: в одном месте едят, в другом – пьют кофе. Впрочем, после 11 вечера в греческих кафе перестают подавать кофе и чай – только спиртные напитки. (При этом сильно пьяных греков я не видел.)
Вместе с Леной отвезли домой Ксюшу, вернулись в бар на набережной. Тут нас уже ждут Йоргас и Кот, который решил ехать с ним на мотоцикле, и остался под впечатлением его езды. Сидим под колонками, орущими так, что почти не слышим друг другу. Зато Pink Floyd, Марли... Горит камин. Неплохой дизайн. И мне все же принесли кофе.
Йоргас и Лена пьют пиво. Это после вина в ресторане и бесплатного ликера «на ход ноги». Был ликер и здесь, который Йоргас и Лена выпили вместе со знакомым официантом. Меня совсем не тянет на алкоголь.
И здесь в баре я объясню Коту, как важно уметь считывать язык культуры, иметь правильное или специальное образование, которое научит тебя видеть и переводить для себя мертвую вязь изображений и архитектуры. Тогда она начинает говорить и очаровывать.
Возвращались с Котом по набережной (отказался от предложения подвезти). Сегодня нет ветра и гораздо лучше. Попробовал воду. Она показалась теплой. Неплохо они, гады, все же живут! Особенно, когда без ветра.

Я никогда не жил так близко от моря (кроме тех случаев, когда жил с палаткой прямо на берегу). С балкона хорошо видно, как легкая волна накатывает на берег.
Чаруют сами названия городов, мимо которых я проношусь: Немея, Аргос, Фивы, Мегара, Эритрейя, Ливадия, Элевсина… И потрясающей красоты горы. И, конечно, заливы – всюду, огромные и маленькие, еще и с островами вдобавок. Пока я не стал изучать карту Греции, планируя свои маршруты, я не воображал, насколько диковинна это страна, разорванная морем в клочки! Трудно придумать более сложную географию. Сама Греция кажется разбитой в мелкие осколки вазой.
Решил доехать по этой вазе до Дельф и Фермопил. Фермопилы – священное имя и детская любовь, – с тех пор, как в 70-ом году посмотрел американский фильм «300 спартанцев». Кот тоже не спокойно дышит к этому месту – уже из-за новой версии этого фильма.
Погода чуть хуже, но без дождя. По знакомому автобану доехал до Элевсины, свернул в сторону древних Фив. Тащясь за фурами по однорядной дороге с двойной сплошной – экзаменую Кота на знание античных мифов: чем знамениты Фивы? И быстро напоминаю ему всю историю про Эдипа. Немного мифологии помогает ехать по Греции не меньше бензина.
Дорога с множеством поворотов, красивых склонов с небольшими городками или деревнями. Мимо проплывают живописные развалины старой мельницы с настоящим водяным колесом. Сами Фивы, кроме своей горбатости, не поразили: небольшой двухэтажный провинциальный городок стандартной для этих мест архитектуры, то есть много лоджий, навесов, выступающих карнизов крыш. Облик достаточно хаотичный.
Скоро появились настоящие горы, покрытые снегом. В самой большой и снежной горе я безошибочно узнал Парнас. Едем к нему через Ливадию. Это их Ливадия, не наша. Их – совсем никакая. Места сами по себе не то чтобы сильно впечатляют: напоминают и внутренний Крым и даже Россию. Хотя в городах иногда попадаются пальмы. Облака, общая серость тона и сирость полей, голые деревья.
Сильно лучше стало, когда мы оказались в настоящих горах. Так возникает чувство величественного и, одновременного, смиренного – по контрасту между человеком и этой грандиозной картиной планетарной мощи, по сравнению с которой самые великие наши города кажутся жалкими термитниками.
И сами города здесь под стать горам. Такова Арахона, что лепится, как гнезда ласточек над обрывом, с вьющимися вдоль него улицами с мощенными тротуарами и еще более пестрой архитектурой. Здесь полно машин и туристов, отдыхающих перед Дельфами или после них. Улицы столь узки, что невозможно разъехаться двум авто: прижавшись к бордюру – повредил пластмассовый колпак на переднем колесе.
Всей дороги от Лутрак до Дельф – три часа и где-то 200 км.
По легенде Зевс выпустил двух орлов, одного с запада, другого с востока, они встретились в небе над Дельфами, обозначив таким образом центр мира. В ознаменование сего здесь был установлен знаменитый омфалос, «пуп земли».
Святилище Аполлона в Дельфах, первейший культовый центр Древней Греции, «духовная столица эллинского мира», лежит, во-первых, на высоте 700 м над уровнем моря, во-вторых, на неожиданно крутом рельефе. От шоссе «священная дорога» идет резко в гору, к Сокровищнице афинян, единственному целому, то есть восстановленному зданию Дельф. Рядом с ним «реплика» омфалоса, пулеобразный серый камень. С другой стороны сокровищницы – бесформенный камень Сивиллы, откуда первая жрица произнесла свои прорицания. Чуть выше – знаменитый храм Аполлона, от которого остался фундамент и шесть колонн с совершенно стертыми канелюрами. Когда-то на фронтоне храма были выбиты изречения Семи мудрецов, в том числе: «Познай самого себя».
Еще выше – хорошо сохранившийся театр, почти замкнутая чаша, напоминающая гигантский сегментированный радар, принимающий сообщения богов. Совсем наверху – тоже хорошо сохранившийся стадион, где проходили Пифийские игры, вторые по значимости после Олимпийских. Он 200 метров в длину, вмещал семь тысяч зрителей. Работаю у Кота экскурсоводом.
Жаль, что тут так много туристов, в основном – старших школьников, привезенных сюда на автобусах, шумных и бессмысленных.
А вокруг прекрасные горы с глубоким ущельем между ними, кипарисы, сосны и музы (невидимые). Спрятанное, сокровенное место, Центр Мира. Сколько древние греки добирались сюда, если я добирался так долго?
Оставив руины – пошли в местный музей. О, как это было правильно! Он мал, но прекрасен. Два близнеца-куроса встречают входящих, словно привратники, в правом зале – гигантский сфинкс, оседлавший ионическую капитель, кариатида, скульптурные части фризов и фронтона храма Аполлона. Это не копии, как в Пушкинском, это что ни есть настоящее. Тут есть даже целые скульптуры, например, кариатида из трех женских фигур выше человеческого роста, стоящих как бы на раскрывшемся цветке ириса. И рядом – восстановленный омфалос, тот самый! – большое полу-яйцо со странными рельефами из гирлянд, типа маковых головок.
А в соседнем зале прямо дежавю: стоит Антиной в полный рост, голову которого я знаю, как облупленную. Объясняю Коту, почему так вышло. И, наконец, знаменитый бронзовый возничий, действительно удивительно совершенный. Особо поразили босые ноги, выполненные с тщательностью Антокольского.
К разочарованию Кота Дельфы на этом не закончились. Я повел его вниз, к руинам древнего храма Афины Пронайи, на самом деле – к загадочному толосу, круглой ротонде, точнее тому, что от нее осталось, недалеко от древнего гимнасиона. Он уже устал и хочет есть. А мне эти руины понравились больше всего. Что-то есть в них чарующее. Даже Кот почувствовал это. И тут никого нет – экскурсии не водят сюда! Хочется сеть и медитировать на рельефы фриза. Но разве Кот даст! Когда я стал снимать древнюю оливу рядом с гимнасионом – он разорался на все Дельфы:
– Какого хрена ты снимаешь это дерево?!
Как он вообще смеет так себя вести со мной?! Потом извинился. Я объяснил, что вот поэтому взрослые и не любят путешествовать с детьми. Хотя ему уже 14 лет, не такой и ребенок!
Увы, территория закрывается – предупредил нас сторож.
Напились из источника, текущего через Дельфы с самого Парнаса.
– Теперь ты станешь поэтом, – предупредил я Кота. – Тут же тек Кастальский ключ.
Во всяком случае, это была, как оказалось, единственная «пища» до самых Лутрак.
По той же дороге я еду дальше – через горы в сторону Ламии и Фермопил. Виды все красивее: заснеженные цепи гор, словно мы на Кавказе, зеленые долины глубоко под нами, поражающие своим райским незамутненным бытием, небольшие славные городки на уступах. Теперь Кот злится, что я останавливаюсь и снимаю (прямо из машины, чтобы быстрее).
По мощному серпантину, напоминающему подъем на Ай-Петри – залезли очень высоко, явно выше 1000 метров. Тут полно солнца – и кажется, что ничего прекраснее быть не может!
От Дельф до Фермопил 60 км сплошного серпантина. Кот орет, чтобы я ехал тише.
– Любишь гонять на своих компьютерных гонках? Вот, посмотри, как это бывает на самом деле!
В заходящем солнце мы снова выехали к лежащему в огромной котловине морю, о котором почти забыли (что очень странно в Греции). Указатель: налево Ламия, направо – Афины. До них – 200 км прекрасного автобана. Здесь Леонид и остановил Ксеркса. Но указателя на точное место сего подвига – нет. Я доехал до съезда на Молос и понял, что проскочил.
– Ладно, – милостиво говорит Кот, – я и в интернете найду, как это выглядит.
Ну, уж фиг! Не для того я ехал сюда так долго, чтобы так бесславно уехать! Я никогда бы не простил себе этого.
Я разворачиваюсь и еду назад по параллельной дороге, на которой вдруг заканчивается асфальт. Снова выезжаю на бан, но в обратную сторону. Женщина из ларька на трассе на смеси греческого и английского объясняет мне, где Фермопилы. Оказывается, они слева от трассы, если ехать из Афин, а не со стороны моря. К ним ведет мост и отдельная дорога.
И вот мы у цели! Место, в котором я хотел побывать сорок лет. (Копаясь потом в интернете, я надыбал, что в том фильме Рудольфа Мате 1962 года, оказавшемся знаменательным для всей моей жизни, под персами подразумевались, якобы, русские…)
Они ныряют над могилами,
С одной – стихи, с другой – жених...
И Леонид под Фермопилами,
Конечно, умер и за них.
Нет, тут нет ничего великого: обычный воинский памятник с монументальной фигурой античного воина с щитом и копьем. Ряд кипарисов вокруг. Сзади – провода лэп. Но это все не важно, важен символ. Вот где для меня во многом пуп земли, точка, откуда началась моя любовь к истории вообще и к Греции в частности.
Мчусь в Афины на 120 под Van Der Graaf Generator. Цепи гор усеяны горящими на солнце белыми ветряками. Они странны, огромны и ленивы, как одноглазые циклопы, притворившиеся инопланетянами.
Вдруг машину стало странно трясти. А потом хлопок. Остановился. Оказывается, отлетел кусок треснувшего колпака, а его остатки хлопают от скорости. Но не повредил ли я колесо? Ибо тряска продолжается. Остановился второй раз. Подтянул найденным в багажнике ключом болты на колесе. Теперь еду тихо. Только бы не сломалась машина, только бы дотянуть: как я буду объясняться с местным мастерами?
Сворачиваю с автобана на Фивы и проезжаю их второй раз, уже новым маршрутом. Темнеет, опять серпантин со случайными обгонами. Греки лихо обходят друг друга через двойную сплошную, что уже почти перевелось в России. А 15 лет назад, помню, было нормой. Но репрессиями ментов как-то отмерло. Тут ментов нет – и люди водят очень лихо. Поэтому вдоль всех дорог – маленькие как бы игрушечные храмики на столбах со свечками внутри – в честь погибших, как у нас ставят кресты.
– Не бойся, на серпантине мне нет равных! – скромно говорю я – и со свистом обхожу целую колонну, тянущуюся за тягачом с машинами, причем совершенно по правилам.
– Погибнуть в Греции – это же так прекрасно! – утешаю я Кота.
Я догадываюсь, что наши дети никогда не будут воспринимать нас всерьез.
В глухой темноте выезжаем на бан Афины – Коринф. Семь вечера и море машин. Несусь в левом ряду 130. Совершенно одеревенел от езды. В восемь вечера мы в Лутраках. 550 километров и десять часов всего путешествия. Даже без обеда. Обедаем в Goody's, это что-то вроде «нашего» Макдональдса (их у греков или нет совсем, или они существуют где-то крайне маргинально). Чувствую, что надо дать себе отдых: три дня беспрерывных поездок.
Завтра у них национальный праздник, День Независимости, все и так будет закрыто. Вот и отдохну.

Встаем на полчаса позже, в 9, чтобы успеть на (бесплатный) завтрак. В 11 идем на парад, в котором вместе со своей школой участвует и Ксюша.
На улице солнце и много людей. В виде исключения не дует ветер. Город делится на тех, кто участвует в параде и тех, кто на него смотрит, в пропорции, наверное, 1:1. Самая большая толпа –  на площади у моря, у белой, словно гипсовой скульптуры женщины в платке с девочкой, видимо – символизирующей родину. Скульптура не очень выразительная, и что символизирует девочка – не понятно. Здесь же и военный оркестр в красном, с киверами и плюмажами, по моде наполеоновских войн, люди в национальных костюмах, «отцы» и «матери» города. «Пирамида» из трех натовских автоматов. Первыми за дело взялись попы в черных рясах, надо думать, отслужили какую-то полагающуюся случаю литургию (греческая «работа»), хотя больше всего это напомнило вокальное трио любительского уровня по случаю чьей-нибудь свадьбы. Потом официальные лица стали возлагать венки. За ними – костюмированные дети от разных молодежных союзов.
Поиграл оркестр, и первая часть закончилась.
Это действо напоминало примитивные афинские панафинеи, где скульптура родины играла роль великой богини Фидия. Такой забавный пережиток античности.
Теперь начинается шествие по главной улице города, где на площади у фонтана сделана трибуна для важных персон с тентом-балдахином от солнца. В число персон входит пара военных и, естественно, священник.
Проходит военный оркестр, за ним по очереди группы с флагами, в национальных костюмах и без, ученики местных школ. Нелепо то, что маршируют и девушки в национальных платьях (то есть печатают шаг, идут в ногу, еще и под свистки своих вожатых). Костюмы – красивые, яркие. Особенно бросаются в глаза мужские белые юбочки и туфли с помпонами. Какая-то «Жизель» в мужском исполнении. Это у них, блин, такая военная форма! Армия клоунов мне все же нравится больше, чем любая другая. Костюмы девушек – совершенно цыганские, с монистами, яркими юбками и платками. Среди девушек есть и красивые – но мало. Много откровенно толстых людей. Вообще, народ красотой не поражает.
Все группы проходят, последним с площади уходит под собственную музыку военный оркестр. Идем за ним в толпе греков. Оркестр сворачивает налево, мы направо – к морю.
Вот где по-настоящему хорошо! Снимаю кроссовки и захожу в воду. Купаться как-то сразу расхотелось: вода сводит ноги, хотя какая-то тетенька на моих глазах лезет в море и сидит там едва не полчаса. Лежу на гальке с закрытыми глазами, слушаю шум волн. Кот сидит рядом и кидает камни. Переживает, что нельзя купаться. Все ему неймется: тащит назад в отель, чтобы лечь на диван и играть на PSP. Еще хочет приехать сюда летом с бабушкой. Просит, чтобы я тоже уговаривал ее. Ну уж дудки!
Мне тут очень хорошо, под почти летним солнцем, но Кот зудит. Отвел его в отель, взял тетрадку и один вернулся на берег.
Мне жаль, что сегодня у меня будет так мало Греции. Но к черту эту туристскую жадность – всего не увидишь! И я жду того момента, когда смогу сказать, как в Израиле, что совершенно доволен путешествием, и мне больше ничего не надо.
Теперь настало время чудес, поэтому и появилась эта Греция. И много чего появилось в моей жизни. Только сперва надо было потерять – тоже довольно много. К сожалению, это базовая сюжетная операция.
После обеда сделали с Котом прогулку по городу. На самом деле, это по-своему известный город: каждый год он получает Голубой Флаг от Международной ассоциации экологов. С античных времен он славился целебными водами. Прикол, но минеральная вода течет прямо из кранов! В 1925 году Лутраки были признаны водолечебным курортом, и теперь они являются самым популярным курортом Южной Греции. В 1928 году здесь открылось казино, самое большое на Балканском полуострове, что, естественно, лишь прибавило популярности и денег.
Дошли до конца Лутрак, что сделать не составляет труда, прошли водопад и полукруглое «водолечебное» здание, и вышли по прибрежному променаду из города. Впрочем, тут тоже рестораны, отели, площадка с бесплатными тренажерами, с которыми Кот забавляется.
Сосновая аллея сменяет пальмовую. К соснам присоединяются эвкалипты. Кота как всегда надо тащить, как осла. Он или хочет есть – и не может идти, или так наелся, что снова не может идти, как сытый удав. Сели на парапет набережной.
Под нами огромный Коринфский залив в нервной синей зыби. На другой стороне в дымке новый Коринф и, на фоне последовательно удаляющихся цепей голубых гор, – высокий черный Акрокоринф, на который приземлялся Пегас и закатывал свой камень Сизиф, первый царь этих мест.
Горлицы, похожие на мелких коричневых голубей, странно ухают в шевелюре сосен. Еще из птиц тут довольно много «русских попугаев» – соек, которых я никогда не встречал в России, зато часто видел в Крыму.
Несу крест отца – раз и разведенного отца – два, поэтому терплю все эти разговоры про оружие, насилие, какие все козлы, уроды, и как всех надо уничтожить! Объясняю Коту, что его постоянный негативизм происходит из чувства неполноценности. Всеобщий, якобы, идиотизм оправдывает собственную ничтожность. На убогом фоне не трудно выглядеть сносно. Человек, уверенный в себе, смотрит на мир, как ветвь апельсина: без горя, горечи и гнева. Ему не надо постоянно опускать других, потому что он их не боится, не завидует, не считает их в глубине души лучше себя.
Жить неинтересно, когда все идиоты. Зато можно ничего не делать и играть в комп или PSP. Удивительно: в четырнадцать лет я уже вовсю интересовался рок-музыкой и девочками. У меня появились какие-то «взрослые» интересы. Кот имитирует взрослость курением и цинизмом. Самый банальный путь. И я не знаю, что тут можно сделать, кроме бесполезных объяснений.
Он хочет добиться через меня возможности приехать сюда летом. Я предлагаю ему Крым, но тот уже неинтересен. Учу его триединой формуле зека: не верь, не бойся, не проси. Вот, что должно стать главным жизненным принципом. Потому что все мы до некоторой степени зеки в своей земной планиде.
Он говорит со мной о дорогих машинах на стоянках у прибрежных ресторанов. У некоторых людей подобная глупость заседает в голове на всю жизнь. Надеюсь – у него пройдет, и он начнет обращать внимание на цвет коры эвкалиптов на берегу, куда я его затащил.
Повезло паразитам со страной! Немудрено, что тут зародилась античность – самое подходящее место! Было б странно, если бы не зародилась.
Снова спустились на пляж, недалеко от отеля. Но долго Кот не выдержал, и я отдал ему ключи. А сам остался лежать под шум волн, созерцая солнце, садящееся в горы на другой стороне Коринфского залива.
Вечером Кот делает упражнения по русскому, заданные ему на каникулы в качестве долга за четверть, которую он проболел. Пробуем смотреть DVD на моем компе, но запустился лишь «Дневник его жены» Учителя. В виде совпадения – крымские горы, изображающие антураж Южной Франции. Объясняю Коту про Бунина. Но досмотреть нет сил. Настроение смурное, отчего глотаю коньяк из фляжки. Заварил чай. Лена так и не позвонила, и есть мы тоже никуда не пошли. Доел сыр, что привез из Москвы.
Ночью под окнами крики и пьяная разборка с участием молодых людей. Оказывается, греки тоже на это способны. Кот прилип к двери-окну, потом и вовсе вылез на балкон, как зритель. Гоню его оттуда и рассказываю легенду про леди Годиву и подглядывающего Тома.
Перед сном увидел себя в зеркале и ужаснулся: красная рожа и белые впадины глаз, где были очки. Оказывается, я здорово сгорел, недооценив местное солнце! Теперь ясно вижу, как верно ездить в подобные страны в несезон: летом солнце убивало бы, а море отвлекало. Соблазн никуда не ехать, а залечь где-нибудь на берегу на весь день, как я сегодня, был бы велик, особенно с Котом.
Хотя вообще он неуемен, и единственное положение, которое он может терпеть долго – это на диване с PSP.
Но все же это мой ребенок, и я стараюсь любить его таким, какой он есть. Кто еще, кроме родителей, способен любить таких досадных, бесполезных существ, как дети, особенно мальчики?
К тому же сомневаюсь, что поехал бы в Грецию, если бы не пообещал Коту. Один, ради самого себя? Вряд ли. Точно не теперь, когда у меня Мангуста, Крым и беда с деньгами. Если бы Машечка Львова не вернула долг – ехать было бы не на что.
Через это путешествие я хочу сохранить с ним связь, дать ему что-то необычное, что он запомнит. Я не хочу вылететь из его жизни, как многие разведенные отцы, как мой собственный отец. И я хочу повлиять на него как-то за те дни, что мы вместе.

Проснулся полседьмого и больше не заснул. Впереди новое тяжелое путешествие, мной самим придуманное – в Олимпию, на другой конец Пелопоннеса, довольно далекий от нас, в основным по провинциальным горным дорогам – на машине, уже посеявшей во мне сомнения. В пору проклинать свой фанатизм.
...Не доезжая Триполи свернули с автобана под указателем на Олимпию. Уже хорошо, потому что думал, что поворот придется искать. Сообщаю Коту, что мы едем по знаменитой Аркадии. Аркадия оказалась малонаселенной гористой страной, простой, зеленой, полуспящей в своей южной зиме. Никакой курортности в ней нет. Порой кажется, что едешь по Уралу. Дорога тоже не фонтан, тем более когда в городке Левиди потерял ее и далеко упилил в сельские дебри. Пришлось интересоваться у местного крестьянина, стоящего у пашущего поле трактора.
С какого-то момента серпантин становится так заковырист, что еду лишь на второй скорости. В некоторых местах дорога сужается до мостиков над пропастью, по которым может проехать лишь одна машина. Попалось несколько красивых горных городков в цветущих розовых деревьях, вроде Лагадии или Ставродроми, висящих над пропастью вместе с дорогой. Эти довольно натуральные греческие городки очень хороши: красные крыши, простые белые плоские стены, кое-где храм, приземистый, крепенький, без роскоши, но красивой кладки или отделки из местных материалов. Невысокий черепичный купол.   
Кот жалуется на серпантин, но где серпантин, там и красота – объясняю я. Дорога подчиняется главенству природы, которая еще дика и неприрученна, в отличие от мест, где хищно кинуты автобаны. Там никакая природа не обязательна. Меня волнует не серпантин, а возможность снова сбиться с дороги, ибо признать в ней ту, что ведет в знаменитую Олимпию, тем более после Олимпийских игр 2004, проходивших в Греции, – порой положительно невозможно! На одной яме даже вылетела панель CD-проигрывателя.
Хотя красота не поражает так, как позавчера, на дороге из Дельф в Фермопилы: нет таких великих вершин, хоть на некоторых лежит снег, таких уютных глубоких долин.
Начав путь в Коринфии, миновав Аркадию, мы попали в Элейю (Элиду) и стали постепенно спускаться. И так спускались до Олимпии, небольшого туристского городка. 220 км дороги по спидометру и три часа времени в пути.
У нас два часа до обычного тут закрытия объекта в три. (Кстати, во все места Кот по возрасту проходит бесплатно. Хоть это здесь хорошо.) Олимпия оказалась огромна и самым большим из всех откопанных древних городов, что я посетил. И, думаю, в лучшем из всех состоянии. Она залита солнцем, колонны высятся среди цветущих деревьев и пестреющей цветами травы.
1000 лет Олимпия была святилищем и местом проведения спортивных игр. Прежде всего в глаза бросается некогда круглый Филиппейон, храм-ротонда, дар Филиппа II, отца Александра Македонского. Александр и закончил убранство храма, как я прочел на сопроводительном стенде (греческий текст тут везде дублирован английским и часто немецким). Теперь от него осталось три колонны, как в Дельфах (но уже ионические), и они почти столь же прекрасны.
Чуть сзади – архаический храм Геры, с низкими пузатыми дорическими колоннами, один из древнейших в Греции (VII век до н.э.). Кот обратил внимание, что колонны сделаны не из мрамора, как нас уверяли, а из ракушечника. Ракушки и до сих пор отлично видны. За ним некогда располагались полукруглые купальни все того же Герода Аттика, с большим количеством скульптур в нишах. Теперь то, что от них осталось, находится в местном музее. И следом – вход в виде арки на самый первый Олимпийский стадион! От него сохранилась площадка, 200 на 30 метров, и заросшие травой и маком покатые склоны. Когда-то здесь были трибуны, вмещавшие 40-45 тысяч зрителей (кстати, не самый крупный в Греции стадион: эфесский вмещал 70 тысяч). В 2004 году на нем проходили олимпийские соревнования по толканию ядра.
Обошли с Котом весь стадион. Есть тут какой-то «когнитивный диссонанс»: культ и спорт. Понятно, что у греков спорт был частью религиозного действа, как и театр. Но после постройки в IV веке до н.э. колоннады Эхо, отделившей стадион от священной области, Игры потеряли свою религиозную сущность и обособились во что-то самостоятельное.
Боги, храмы, мифы, то или иное искусство, даже примитивная наука – были у всех народов, но лишь греки придумали театр и спорт. Именно поэтому мы считаем их своими родоначальниками. Настоящий спорт может быть лишь у свободных людей, преодолевших рок.
(Чувствую, что сейчас мне укажут на национальную индейскую игру «сунь мячик в дырку». Но это тот случай, когда «спортивное» состязание так и не отделилось от культа.)
Разобравшись со спортом, мы пошли к храму Зевса, гигантскому периптеру V века до н.э., в котором воплотился «канонический» дорический ордерный стиль, как сказано на щите пояснений (архитектор Либон Элейский), и где когда-то стояла 12-метровая хрисоэлефантинная статуя Зевса (как и статуя афинской Афины), работы все того же Фидия, – одно из семи чудес света, как вспомнил Кот. О грандиозности храма можно судить по гигантским барабанам рухнувших колонн. Все части храма так и лежат, где упали в землетрясение в VI веке: нагромождение огромных блоков в относительно неплохой сохранности. Из всех колонн собрали лишь одну – как зацепку для воображения. Перед храмом – треугольное мраморное основание-столб, на котором когда-то стояла Ника. Теперь она стоит в местном музее.
Зашли в христианский храм самых первых веков нашей эры, от которого сохранились даже стены и часть резного каменного алтаря, в котором крест кажется древним солярным символом. Типичная базилика, сложенная уже из кирпича, по-римски, с античными колоннами, тоже заклятыми крестами. Это напомнило Херсонес и еще бесконфликтное совмещение античности и христианства.
Рядом – гигантский Леонидайон, гостиница для почетных гостей, с перистильным двором и бассейном посередине. От всего здания остались лишь основания колонн. Зато все и в большом количестве.
И, наконец, – Палестра, здание для тренировок спортсменов, где уцелели едва ли не все колонны. Они тонки и не очень высоки, но здорово смотрятся среди весенней зелени. Однако хочется очередной раз сокрушаться – изо всего, что было утрачено. Это выглядело когда-то так великолепно!
Тут можно было бы спокойно пробродить еще час, но до закрытия музея – 40 минут, а он оказался даже лучше, чем я думал (в путеводителе он отрекламирован как один из богатейших в Греции). Помимо знаменитой статуи Гермеса с маленьким Дионисом, работы Праксителя и памятной мне еще по институту, здесь выставлены почти целые фронтоны храма Зевса с великолепными скульптурами, например, известного Аполлона в самом центре группы, остатки Ники, летящей даже в теперешнем своем разбитом виде, что стояла на треугольном столбе перед храмом Зевса, римские скульптуры Герода Аттика, великолепные бронзовые грифоны VII века до, по виду совершенно не греческие, цветные обломки акротериев и т.д. и т.п.
В чем-то этот музей даже изменил мое ощущение от греческого искусства. Оно оказалось более экспрессивное и архаическое, и как архаическое – даже интереснее классики. Во всяком случае, когда классика не может ничем удивить. В нем обнаружилась иррациональность, питающаяся от забытых, может, даже догреческих или инокультурных корней, которые совсем исчезли ко времени всяких Фидиев.
Даже Кот первый раз не торопит меня и не ноет. Трудно поверить, но он ощутил великолепие памятника. В это прекрасный весенний день древняя Олимпия не кажется мертвым городом. Что-то дышит в ней, словно готовое пробудиться. Пожалуй, Олимпия была лучшим из всего, что я видел в Греции, за исключением, разве, Акрополя.
Как и обещал Коту – пошли есть в пиццерию на одной из улиц новой Олимпии. Нас обслуживает приветливый официант с седым длинным хаером. Пицца тут щедрая: куча сыра и овощей. Есть тут и водка, пяти типов, 6 евро за стопку (только для информации). Мы сидим на улице. Тепло, безветренно, безлюдно. Город еще не проснулся от зимы. Для меня – это его лучшее состояние.
Возвращаться я решил иначе, не через центральный Пелопоннес, а по берегу, по тому, что, глядя на карту, я считал автобаном, но что в реальности оказалось однорядкой через кучу населенных пунктов: от Пиргоса до Патр. Эти места не похожи на Грецию: равнина, напоминающая степной Крым. Горы лишь на горизонте.
Гоню все равно 130-140, машины услужливо прижимаются к обочине. Еду согласно здешним правилам: то и дело нарушая двойную, мчусь 120 под знак 60 и т.д. Русские, в конце концов, как и греки: «народ от природы беспечный и отчаянный». Тут водят так, как уже давно нигде не водят. То есть очень вольно, с минимальным соблюдением правил. Ментов нет – и все очень смелы. Впрочем, видел двух местных гаишников, занятых тем же, что и их коллеги на родине. Едва и сам не угодил в их лапы.
Увидел и нехилую аварию: машина соскочила с шоссе и лежала в поле вверх колесами.
На трассе возникают знатные гонки, когда несколько водил словно соревнуются друг с другом за право, как у нас говорят, «спонсорства» – с бесконечными обгонами в малоположенных местах. Меня вполне устраивает этот «мерседес» впереди. Зато мчусь, словно по бану.
В Патрах, третьем по величине городе Греции (после Афин и Салоник), которые я проехал по касательной, поразил современный архитектурно-инженерный шедевр: трехкилометровый вантовый мост «Рио-Антирио» над входом в Коринфский залив, соединяющий Пелопоннес с материком. Рядом с ним, на той стороне залива, – две могучих горы в заходящем солнце. Не так далеко от них находятся Мессолонги, где умер Байрон.
От Патр к моим услугам – недоделанный автобан, весь в ремонте. Непонятно за что взяли деньги в очередном пункте, перегораживающем трассу, словно плотина? То есть снова по ряду в каждую сторону, обгоны фур на редких подходящих участках – до самого Коринфа. Места красивые, как почти везде в Греции, снова горы, вьющаяся вдоль них и моря дорога, хоть и нет возможности хорошо все это рассмотреть. Теперь это Ахайя. То есть за день я пересек пять из семи областей Пелопоннеса: Коринфию, Арголиду, Аркадию, Элиду и Ахайю. Лишь Лакония и Мессиния остались не охваченными. 500 км и шесть часов руления. Зато был в Лутраках засветло.
Тут снова ветер, шторм усилился, его слышно даже в номере, за закрытой дверью на балкон.
Отличное путешествие, но надеюсь, что больше подвигов не будет. Иначе Греция истощит сильнее, чем понравится.
Поздно вечером посмотрели по компу польский сюрреалистический фильм Збигнева Рыбчинского «Оркестр», который не понравился Коту. Зато ему понравилось «Облако-Рай» Досталя. Хотя бесят эти его «почему» и «зачем»... А потом едва не под окнами стали палить салюты.

Так как перевели часы, о чем я узнал в буфете, то времени у нас на культурную программу меньше. Зато и объекты ближе. Коринф просто по соседству, к тому же я знаю дорогу. Первый раз я снимал древний Коринф через ограду, теперь я хочу походить по нему своими ногами.
Неожиданно выяснилось, что вход свободный. Надо думать потому, что воскресенье.
У каждого стОящего древнего памятника есть своя визитная карточка, доминанта, на которую, как ночные бабочки, летят туристы. Это ось места, все остальное располагается вокруг. Семь колонн храма Аполлона, горящие на солнце в самой высокой точке древнего города – бесспорная доминанта Коринфа.
Рядом с этой доминантой – странный объект, ни на что не похожий, полуразрушенный дом со ступеньками, рвом и несколькими дверьми, но без окон, словно выдолбленный в скале. Он как-то связан с фонтаном, куда бросилась Главка, невеста Ясона, получив от Медеи отравленный венец. Если вы помните: вернувшись из Колхиды, Ясон и Медея поселились у царя Коринфа Креонта. Потом Ясон решил жениться на дочери Креонта Главке, а взревновавшая Медея, кавказская женщина, отравила и Креонта, и Главку, убила собственных детей от Ясона – и унеслась на колеснице, запряженной крылатыми драконами… Конец сказки.
Впечатляют и три толстые коринфские колонны (вот где совпадение места и наименования!) храма Октавии, сестры императора Августа. Прикол, конечно, что римская древность кажется в Греции новоделом и не воспринимается серьезно, хотя ее сохранность редко лучше чисто греческой. Впечатляют и остатки древнего бассейна с фонтаном Пейрена, но как подумаешь, какую красоту сумели тут создать люди – и как абсолютно и бесславно она исчезла, – находит уныние. Впустую столько труда! Именно тут понимаешь эфемерность цивилизации – когда от великих народов и их великих городов остается эта груда серых камней, да и они отрыты археологами. Конечно, в них есть бесспорная красота, но все же в большей степени они символизируют то, что мы никогда не увидим, они лишь подстегивают наше воображение, рисуя картинки и намекая на утраченный Золотой Век. Мы лишь прикасаемся к его тени и осознаем масштаб утраты. Но и этой выцветшей тени мы рады. Я рад.
Кот говорит, что и от Москвы когда-нибудь останется не больше. Возможно, другое дело – будет ли кто-нибудь жалеть о ней так, как мы жалеем о светлых исчезнувших городах Греции?
Посмотрел в музее на лучше сохранившиеся остатки этих городов: скульптуру и посуду. На статую бородатого волосатого Гермеса, доброго пастыря, несущего барана. Очень интересную «архаическую» римскую базу с рельефами Персефоны, Хтонического Зевса и Деметры, держащей колоски и мак. «Архаическую», как написано в комментариях, потому что имитирует стиль архаического периода (VI век до н.э.), которому в первый век нашей эры уже почтительно поклонялись.
На стене висит знаменитое мозаичное панно, с головой Диониса в центре. Такая геометрическая мандала – Кот сразу подвергся ее гипнотическому воздействию. Две огромные статуи «фригийских узников» с вьющимися кудрями, гордых, надменно спокойных. С чего взяли, что они «узники»? В другом зале – очаровательный сфинкс.
Кот развлекается тем, что лезет на местное дерево. Говорю ему, что лет через пятьдесят на компьютере обработают все сохранившиеся остатки, состыкуют и восстановят. Ибо рухнувшие части храмов лежат тут же, бессмысленной грудой. Нужен лишь трехмерный сканер и программа по подгонке деталей.
Главная улица города, Лехайон, когда-то идущая к заливу, до сих пор белеет мраморными плитами. Ходил тут и ап. Павел, проповедовавший с местной «бемы» (трибуны) свое собственное «христианство». Именно здесь он навсегда порвал с синагогой и еврейской общиной и целиком предался язычникам, желавшим его слушать. Собственно, поэтому мы и имеем теперь христианство, а не позабытую ересь нескольких еврейских сектантов, вроде ессеев.
Кот, оказывается, ничего про Павла не знает. Мера его невежества постоянно вызывает изумление. Просвещаю его, сидя на коринфской лавочке рядом с «бемой». Буду рад, если он хоть что-то запомнит.
Из Коринфа мы помчались в Элевсин. Молодцы-греки жили компактно. С помощью указателей и пожилого грека нашел «Archeological site», как это тут называется. Вход снова свободный, но у нас всего час. Кот сходу залез на остаток колонны Больших Пропилей – и к нам под свистки прибежал местный сторож. Он заставил меня стереть снимок. Наверное, мы и правда как-то слишком вольно ведем себя в этом священном месте. Кот, конечно, опять ничего про него не знает, слышал что-то про наркотический напиток. Напиток этот назывался кикеон. Им здесь названо соседнее с «сайтом» кафе. Требую дегустации!
Из чего состоял кикеон – неизвестно, кстати, до сих. Как неясна до конца и сущность мистерии, хотя очевидно, что в основе лежала инициационная практика: смерть, воскрешение, обретение тайного знания. Популярна теория, что мистические переживания, испытываемые участниками мистерий, могли являться следствием употребления ими энтеогенов, в виде зараженного спорыньей ячменя или псилоцибиновых грибов… С другой стороны, час назад в коринфском музее я своими глазами видел барельеф с Деметрой, держащей колоски и стебли мака.
Показал Коту неглубокие пещеры, Плутониум, через которые Персефона возвращалась на землю. Тут находилось святилище Аида. Ему же посвящена игра на PSP, в которую Кот каждый день режется. У него есть неожиданная возможность взглянуть на оригинал.
Но разрушен оригинал еще больше всех прочих мест: от знаменитого Телестереона, вмещавшего несколько тысяч человек, где происходила важнейшая греческая мистерия и располагалась святая святых, Анакторон, просто ничего не осталось: груда метоп и баз по периметру. Проклятые готы Алариха постарались! Вот когда возник конфликт античности с христианством: когда его стали насаждать крещенные варвары, а благочестивые византийские императоры, вроде Феодосия I, у которого на службе находился Аларих, их к тому поощрять. (Собственно, на момент уничтожения Элевсина Феодосий уже умер, но за несколько лет до этого, в 392 году, он запретил на территории империи все языческие культы, и от погрома, учиненного бандами Алариха в Греции, никто Элевсин спасать не стал. Через четырнадцать лет он подвергнет разграблению Рим. Что и явится закатом античности.)
Обошли святилище снаружи, пройдя вдоль защитной стены, включающей две башни. Она неплохо сохранилась, на общем фоне. Поднялись в музей. Я сразу обратил внимание Кота на знаменитый барельеф из Телестериона, с посвящением в мистерии: Триптолем принимает колосья пшеницы от Деметры. Впрочем, это копия, оригинал хранится в Афинском музее. Зато тут подлинник прекрасной скульптуры «Бегущая девушка». И огромная девушка-кариатида с ритуальной корзиной на голове: в таких корзинах в священный день (в сентябре) несли все необходимое для мистерий, тот самый кикеон, например. Статуи Тиберия и Нерона, новый Антиной… Статуй этого юноши, возлюбленного императора Адриана, как известно, было изготовлено в Римской империи великое множество. Более того, после своей внезапной смерти он был обожествлен. Греки и римляне обожествляли красоту – и правильно делали.
Музей небольшой, но все равно милый. Наверху холма, возвышающегося над святилищем – старый греческий храм, очень грубый и простой. И какая-то «самодельная» колокольня, словно собранная из остатков античных строений.
То и дело я внушаю Коту, что он находится в красивейшем на свете месте, в ценнейшем месте, – и неизвестно, когда он еще сюда попадет? Я же, очень может быть, и вовсе никогда не попаду. Поэтому не надо меня дергать, торопить и отравлять удовольствие! 
60 км назад на предельной скорости. Свалился в номере от усталости…
Кот остался тупить в номере – под видом уроков, а я, взяв фляжку, бумагу и ручку – ушел гулять. Дошел до небольшого закрытого пляжа, принадлежащего нефункционирующему отелю. Дальше лежал совсем дикий берег. Тут даже не убирают на зиму лежаки. Сидел на берегу под шум волн. Солнце садится в мощные тучи над заливом. Начался дождь, и я спрятался под копну зелени в купе с пальмой. Дождь скоро кончился, и я поднялся на огороженную балюстрадой площадку над морем. Летом здесь работает местный трактир. Хороший вид на залив, далекие Лутраки, еще более далекий Коринф, на цепи гор под пасмурным небом, неспокойное море, береговую линию в пальмах, прорезаемую вечерним солнцем. Насыщенная южность! Цветет красная герань, растущая тут в естественных условиях, среди пальм и олив.
Культурная программа выполнена, и я могу спокойно насладиться морем и сочинительством слов. Словно для моего удобства на площадке оставили два пластмассовых кресла. Бонусом – красивый грозовой закат. В таких местах мне всегда жалко, что я один, словно Робинзон на прекрасном острове.
Берег гораздо чище, чем крымский. Да и людей меньше, особенно в диких местах, где их нет совсем. И от этой щедрой земли, с растущими в садах лимонами, люди кажутся чуть человечнее.
Еще раз повторю: тут становится понятно, как и почему возникла европейская цивилизация. Вот он, абсолютный образец всего: искусства, красоты, природы, совершенной и сладкой жизни. По сравнению с которым все остальное во всех прочих странах – лишь копии разной степени совершенства.

Ты так родна мне, так близка,
Как будто ты не в Палестине... –

начал я стишок.
Ночью посмотрели с Котом «Большого Любовского». Он далеко не все понял, но я хочу, чтобы он думал головой, а не требовал объяснений. Невозможно комментировать кино, оно не для этого. К тому же такое изыскано смурное, как данное. Однако ему понравилось.
Осталось два дня, и я вполне удовлетворен. Однако хочу еще раз съездить в Афины, походить по Агоре и посетить археологический музей.
Я истощу себя Грецией – и захочу назад. И Греция хороша, и ее конец хорош. Так и надо расставаться, вкусих много меда, до невозможности видеть его.

Каждое утро начинается одинаково: я бужу Кота, который, словно в школу, ни за что не хочет вставать. А у нас лишь полчаса позавтракать. Каждый день заправка, 20 литров или больше, по 1,7 евро за литр, каждый день дорожные сборы, больше 6 евро. То есть 40 евро минимум уходит в день на езду. И около 30 на еду. Плюс билеты в музеи, сувениры, батарейки. Греция оказалась дорогой страной.
Мчусь в Афины 140 и выше, на максимуме, что может дать мой «фиатик». Все у нас за последние годы сделалось похоже, даже дороги. И, однако, от отсутствия ментов – другое ощущение езды. Нет мучительного чувства, что сейчас из засады, как мурена, выскочит гаишник и за что-нибудь тебя напряжет. Соблюдение знаков в Греции, скорее, желательное, чем обязательное. Ничто не должно ограничивать свободного человека, в том числе и знаки. Или какие-то дурацкие правила, вроде включения света в тоннеле. Уже наши люди научились останавливаться на зебре перед пешеходом, но не греки.
Я второй раз в Афинах, и снова не вижу обещанных пробок. Люди просто не знают, что такое пробка! Однако я сделал где-то не тот поворот – и так круто заблудился, что едва не попал в Пирей. Дважды останавливался спросить дорогу. Все же чудом нашелся и отлично запарковался прямо на Ермоу.
Облом в другом: в этот понедельник они закрыли все памятники Агоры, то есть по меньшей мере три комплекса. Она так и осталась непокоренной. Хотя снаружи я хорошо ее рассмотрел.
Что же делать: стали просто гулять с Котом по старому городу. Недалеко от метро Монастираки к Коту прикололся странный стриженный чувак панковского вида: по нашивке на куртке он решил, что Кот из Германии. Узнав, что из России – вдруг заговорил по-русски. Зовут его Андреас, он из Нидерланд, где свободно продают наркотики, как он объяснил мне, где все можно достать, в том числе белых, черных и желтых девочек. Выглядит он странно: на шее немецкий Железный Крест, на рваной ковбойской шляпе – брелок со значком «мерседеса» и еще какая-то хрень, на запястьях феньки, на пальцах кольца. Поверх свитера – кожаная жилетка. Знает русский от своего друга из Львова, что живет и торгует в Афинах. Поэтому речь его отчасти русская, отчасти украинская, отчасти голландско-немецкая. Зато почти не понимает по-английски. А мне очень непривычно говорить с иностранцем по-русски, и я то и дело сбиваюсь на язык международного общения. 
Наш новый знакомый сыпет словами и хочет обязательно сфотографировать нас под советским флагом, одним из тех, что он торгует тут же, прикрепив их к забору. Потом тащит нас в антикварную лавку, показать модель танка «Т-34»… От него не так просто отвязаться. Он восхищается «калашниковым», и хочет, чтобы я достал ему один в Москве, куда он собирается приехать. У нас же это запросто, кругом мафия и бандиты, и все так и ходят по городу, увешанные «калашами»…
Ему сорок, и он тоже не мог поверить, сколько мне, думал, что мы с Котом братья. Кот от него в ужасе, он еще не видел подобных людей. Решил, что это жулик. А это просто интернациональный балбес, тусующийся по всему миру: я много встречал таких. Он абсолютно безобиден, – успокаиваю я Кота, который даже оглядывается: не преследует ли он нас? 
Еще раз обошли Плаку, по улицам, пропущенным в прошлый раз. Зашли в церковь св. Екатерины X века, вросшую на метр в мостовую, тесную, темную, с толстыми столбами, на которых держался купол, действительно старинную, во всяком случае, на два метра от земли, если судить по кладке. Углы, похоже, собраны из камней разрушенных языческих храмов, а колонны трапезной могли оказаться римскими. Храм открыт, но пуст, в тусклых бликах свечей. Старых росписей нет, лишь XIX век. Часть свода совершенно закопчено и ничего не видно. Стоят леса. Часть росписи сбита или закрашена, словно и здесь похозяйничали большевики.
В этот свой приезд я принципиально не хотел замечать ничего, что позже VI века, но сегодня античность оказалась ко мне неблагосклонна – и я малодушно изменил ей, правда, единственный раз.
В небольшом магазинчике купил Коту майку со спартанской символикой: после новых «300 спартанцев» Спарта опять в моде. Он уже устал и хочет есть. А я все снимаю и ищу объекты, последние старинные дома с камнеуловителями на уровне второго этажа. На общем скучном архитектурном фоне они выглядят яркими пятнами. Новое – это башня Лисикрата, прямо под стенами Акрополя. Дошли до Керамикоса, древнего афинского некрополя (от которого начиналась священная дорога в Элевсин), но тут та же история: он закрыт. Поснимал через решетку. Все те же руины, остатки колонн, стен и улиц.
Археологический музей уже открылся, и мы поехали на его поиски. На первый взгляд это казалось не очень сложным. Однако движение в Афинах – чистый хаос! Машины тут ставят как хотят и где хотят. И ни одного «трохономоса» я не видел. Но самая большая засада – это «хрустики», как их называют в Питере, то бишь мотоциклисты, снующие повсюду, как тараканы, и норовящие попасть под колеса. А когда ты еще не знаешь город и вынужден вертеть головой в поисках нужной улицы, сверяясь на ходу с картой, – спасает лишь московская выучка.
Музей я проскочил, да и не страшно: перед ним все равно нет парковки. Чудесным образом запарковался на узкой (а других тут нет) улице Займи позади музея, недалеко от редкого в Афинах дома в стиле модерн. Что тут приятно – это афинские лоджии, уставленные личными садами. Достаточно скучные фасады цветут, как сады Семирамиды. В каменных джунглях это спасает.
К музею шли по странной улице, месту сбора местных бомжей и всяческих неформалов. Они прямо и спят тут на лавочках и в нишах. Исписанные стены, в том числе марксисткой символикой, которой вообще в Греции много, характерная толпа и характерный запах. Все это вызвало у Кота презрительный страх. А рядом – холеный музей с ионической колоннадой, которую Кот сразу узнал. Для него вход снова бесплатный, для меня – всего три евро.
Несколько залов с египетскоподобными куросами, чудно улыбающимися и длинноволосыми. Коту больше всего понравился знаменитый бронзовый Посейдон, не исключено, что работы Мирона, мечущий отсутствующее копье. Сразу за ним не менее знаменитая стела из Элевсина, копию которой мы видели вчера в элевсинском музее. Надо сказать, что оригинал куда труднее разглядеть, настолько время сурово над ним поработало.
9/10-х коллекции Национального археологического музея Афин – надгробные стелы из разных мест. Однако есть тут и настоящие шедевры: древняя римская копия Афины Фидия из Парфенона, бронзовая статуя «мальчик-жокей»: маленький наездник на огромной скачущей лошади – выполненные с великолепной экспрессией и передачей движения. Попробовали бы современные умельцы, называющие себя российскими скульпторами, сделать что-нибудь подобное!
Знакомые мне по все тому же институту Диадумен Поликлета, Афродита, Гермес, образцовые произведения высокой классики. Большой зал с микенским искусством: золотые диадемы, золотая посуда, золотая маска Агамемнона, черная голова быка с золотыми роками, несколько кикладских скульптур, которые так фантастически авангардны, несмотря на свой возраст: они древнее всего тут. На втором этаже фрески и посуда с острова Санторин, отождествлявшегося когда-то с Атлантидой, уничтоженного вулканом за XV веков до н.э. Еще есть внутренний дворик, обставленный мраморными скульптурами, извлеченными со дна моря, сильно подпорченными, но от того особо выразительными. Двойная герма бородатого Гермеса и безбородого Аполлона. Это все, хотя полмузея вообще закрыта. Впрочем, и этого достаточно, мы вполне намузеелись. 
Кот давно хочет есть, но согласен потерпеть до Лутрак. При скорости 130-150 – это чуть больше получаса. Пробки опять были вполне условные.
Он опять хочет в Goody’s, но я уговорил его пойти в открытую нами вчера пиццерию. Удивительно, но хозяин запомнил и нас, и то, что мы заказали накануне. Пиццы тут страшно насыщенные и для меня непосильные.
Хороший солнечный день, термометр на улице показал +20 – и Кот тащит меня купаться. Мне хватило помочить ноги. Если бы я не купался недавно в Хайфе, я бы залез – вспомнить, что такое Средиземное море. Но Кот и правда ныряет в штормящее море (сперва он, правда, дурил с переодеванием, а потом сходил в номер за полотенцем). Он не один тут такой: метрах в двухстах от нас купается довольная большая группа молодежи. Небось, тоже из северной страны, дорвавшаяся до южного пляжа.
Кот – сплошной прикол: то сидит в кафе в куртке, уверяя, что ему холодно, то бодро купается в 12-градусной воде! Ну, хоть узнал, как солена вода Средиземного моря. А он закрепил узнавание еще два раза. Он очень хотел искупаться – и сделал это. Опять странно – при его осмотрительности и даже мнительности.
Провожаю его в номер и иду гулять. Маршрут тот же, что и вчера. Дохожу до «запретного» пляжа и устраиваюсь на брошенном тут лежаке. Читаю и слушаю шум моря. Запах моря слабый, видно, совсем нет водорослей. Зато пальмы, магнолии, олеандры, кипарисы, лимоны, агавы и опунция. Мне спокойно, но одиноко. Общаюсь с Мангустой эсемесками. Она тоже скучает и жалеет, что ее нет со мной. Хочет увидеться хотя бы на несколько дней. Какой неудобный роман мы завели!..
Темнеет, и среди пальм вспыхивают лампы. Парочка трахается в машине на пустом берегу. Я иду один вдоль моря, завидуя чужой любви.
Нет, греческие женщины не впечатляют. Греческие мужчины тоже не Антинои. И этот рай приятен, но чужд мне. Тут нет никого, кто мог бы привить его мне, подобно тому, как было в Израиле. Поэтому, несмотря ни на что, я покину его без большого сожаления.
Каждый зверь должен жить в своей норе. Пусть она сурова и пасмурна.

Предпоследний день в Греции был насыщеннее, чем я ожидал. Сперва я поехал в новый Коринф – по смутной наколке Лены искать сервис «Фиат», чтобы заменить сломанный мною колпак. Кот со мной не поехал, хотя я звал, соблазняя его средневековой крепостью на вершине  Акрокоринфа.
При въезде в город я зашел в обычный автомагазин и спросил: есть ли у них такие колпаки (показывая сломанный, который я снял перед магазином, открутив четыре болта)? У них нет. А фиатовский сервис тут и правда был, но теперь закрыт – сообщил мне мастер.
Ну, я попытался… С чистым сердцем я развернулся и поехал к Акрокоринфу. Некоторое время плутал по поселку, выросшему вокруг древнего Коринфа, ища дорогу на гору. И нашел ее благодаря самодельному указателю на бумажке. Серпантин ведет до самой крепости. Правда, это лишь первая линия обороны, а выше еще две.
Вход снова до трех, зато свободный. Вообще ни одного смотрителя, лишь несколько туристов. Впечатляют размеры и мощь крепости, которая была важнейшей стратегической точкой, потому что позволяла контролировать Коринфский перешеек. Как сказал, тут три линии обороны, относящихся к различным эпохам. Нижняя линия, самая новая – турецкая, средняя – франкская, самая верхняя – византийская. Башни византийских укреплений стоят на античных фундаментах. Часть укреплений построено венецианцами. Кажется, что в ней не три, а тридцать три линии. И куча подземных помещений, о которых говорят бездонные провалы, накрытые решетками.
Третьи ворота, построенные византийцами в IX веке – монументальны и высоки. Деревянная балка до сих пор держит на себе каменную кладку. Наверху довольно неприятно стоять и смотреть вниз – на вьющуюся мощенную дорогу, по которой я только что пришел. Зато вся земля пестрит желтыми цветами, красиво цветут груши. (Думаю, что груши, потому что в древности Пелопоннес называли страной груш.)
Чуть выше ворот – открытая греческая церковь в небольшом скромном прямоугольном домике с двускатной крышей. Еще чуть выше – заброшенная мечеть (как потом выяснилось) с рухнувшим куполом. (К слову сказать, в Греции нет ни одной действующей мечети, кроме как на севере, совсем рядом с турецкой границей, где еще живут и сами турки, оставшиеся в Греции и после так называемого «обмена населением» в 20-е годы XX-го века.)
Ползу все выше по скользким камням, радуясь, что мне еще есть, что здесь смотреть. Поднялся до последней, самой высокой башни. Отсюда, с 700-метровой высоты, захватывающие виды во все стороны, как уверяет путеводитель, аж на 60 км. В общем, так и есть: машина на стоянке едва видна. Только погода сегодня не задалась, облака и дымка. Поля, дороги, городки кажутся отсюда маленькими, как на карте.
Недалеко, на вершине горы, располагался храм Афродиты, в котором в прекрасные времена работала тысяча жриц любви. Теперь его и не найти среди камней.
Через дыру в земле залез в остатки крошечного храма – с двумя помещениями с цилиндрическими сводами, разделенными примитивнейшей арочной колоннадой, и граффити 1956 года, выполненные шаловливой рукой некоего Х.Г. Пердикариса.
Пошел вдоль стен вокруг крепости, рассчитывая увидеть сверху древний Коринф. Нашел подземную комнату с резервуаром для воды. И вода в нем есть даже теперь! Забрался на руинированную стену. Тут вообще никто не ходит, никакой тропы, крапива и очень колючая трава, что колет даже сквозь штаны. Жаль, что этого всего не видит Кот, но утешаюсь, что он и не дал бы мне нормально погулять по осыпающимся стенам, полазить по скользким камням и пробиться сквозь жгучую траву.
Зато какой вид на древний Коринф с древней византийской стены, новый Коринф и перешеек, так что видны оба моря сразу! Оказалось, что все улицы нового Коринфа направлены строго в сторону Акрокоринфа. В дымке видны даже Лутраки. Кажется, что летишь на самолете – над прямоугольниками полей и петлями дорог. Все такое маленькое, что лишь с помощью фотозума можно разглядеть колонны храма Аполлона и автобус на площади перед музеем.
Долго я сидел на стене между зубцами и смотрел на страну внизу. Чужую и интересную, которую я покидаю. Можно позавидовать тем, кто здесь живет. Селения отсюда кажутся счастливыми, жизнь в них должна быть гармоничнее нашей.
Ниже меня летает черный коршун.
И все же я не хотел бы жить в чужой стране. Это даже не Израиль, который можно хоть отчасти воспринимать своим. И тут нет Мангусты. А в стране все же самое важное не виды и даже не климат, а люди. Греки могли бы мне понравиться, но стать близкими?
Обменялся с Мангустой эсемесками.
Я, наконец, пошел дальше, завершая обход пятикилометровой крепости. И тут начался дождь. Теперь и трава мокрая, и камни, и мои ноги. Ну, и голова, само собой. Однако я не спешу. На какое-то время спрятался от дождя в мечеть без купола, но с уцелевшим михрабом, потом заглянул в храм. Он очень старый и очень скромный, с таким иконостасом, какого нет даже в нашей самой захудалой деревенской церкви.
Кот за мое отсутствие прочел «Челкаша», по школьной программе, и посмотрел на моем компе «Трудно быть богом», обе серии. Стоило за этим ехать в Грецию! Зато вновь объявившаяся Лена устроила нам прощальную поездку...
Но для начала она предложила посетить пиццерию рядом с ее домом. Доехали туда на машине. Жду Лену на стоянке прямо над морем – и думаю, что, останься я тут жить, море скоро превратилось бы в банальность, на которую и глядеть бы не захотел. Приедается все, даже красота. И тогда – к чему стремиться? Ведь ты достиг классической мифической земли...
Хозяин пиццерии в отсутствии посетителей раскладывал пасьянс. Лена заказала белого вина, чтобы сделать пребывание тут более греческим. Кот как всегда в говорильном угаре. Мне тоже есть, что рассказать...
 Мы пересели в ленин джип и поехали на соседний мыс Мелангаби (это место есть даже в моем путеводителе). Горная дорога сперва поднимается вверх, вдоль моря, потом спускается к живописному Соленому озеру, на самом деле морскому заливу, соединенному с морем узеньким проливом, метров пять шириной. Тихое красивое место между гор. Лена обещала прекрасные виды. Виды и правда прекрасные. Вокруг помпезные и богатые частные дома. Как раз распогодилось, все залито солнцем.
Рядом с озером и выше в горы рос когда-то замечательный сосновый лес – но несколько лет назад он сгорел, и теперь окаймляющие склоны выглядят голо. Мелкая дорога довела нас до небольшой стоянки и выдохлась: слева и справа вода. Впереди – маяк XIX века. Внизу, метрах в пятидесяти, очень милая бухточка, рядом с ней – Герайон, древнее (VIII века до н.э.) святилище Геры (Иры) Лимении. Сохранились лишь фундаменты. Хорошо сохранился водопровод и огромный резервуар для воды. Среди руин пасутся крупные длинношерстные козы с длинными лирообразными рогами. При нашем приближении они эмигрировали повыше в горы, на изумрудные поляны, окаймленные невысокими соснами.
– Буколика! – восклицаю я. – Аркадия!
Географически это почти так и есть.
Рядом с античными руинами – новая греческая церквушка, опять совсем простая, четыре стены и апсида, без всех этих глупостей в виде куполов, шатров и прочих закомар. К ней примыкает смотровая площадка над самой бухтой.
Тут все, как я люблю: море с чистейшей водой, небольшой каменно-песчаный пустой пляжик и руины.
Тут так хорошо, что я даже искупался бы. Кот обуреваем желанием достать морского ежа, которыми усеяно дно моря. Швыряет в море ящик – в надежде, что он доплывет до Москвы.
Не хочется отсюда уходить. Вот куда бы я вернулся, особенно если в хорошей компании.
Лена везет дальше, и мы попадаем в пафосное селение Перахора, лежащее на склоне горной долины. Все виллы да виллы, принадлежащие, надо думать, солидным афинянам, выбирающимся на них по выходным. По хорошему серпантину поднимаемся к женскому монастырю св. Патапия. Он примостился высоко в горах и отсюда впечатляющий вид на Лутраки и залив. С такого ракурса город кажется игрушечным, с прямыми трещинами улиц: белый мраморный квадрат у синего моря в заходящем солнце.
Монахиня со стены у звонницы позвала нас внутрь: хоть монастырь у них работает после трех! Узнала откуда мы и по-английски предложила посетить пещеру с мощами св. Патапия. Что мы и сделали. Низкий закопченный потолок пещеры плотно увешен золотыми лампадами. Мощи разительно похожи на те, что лежат в Киево-Печорской лавре. Очень маленький человек, но и Илья Муромец был 1, 70. Монахиня дала нам большой лист на русском с историей св. Патапия и рассказами о чудесах, которые он тут по сию пору совершает. Фрески XI века изрезаны греческими автографами. И это в религиозной православной Греции! Не говорите мне больше про безбожных русских варваров… Нанесены они были, надо думать, до 50-го года, когда на месте пещеры был основан монастырь.
Монахиня очень словоохотлива. Пока шла служба, транслируемая в пещеру по динамикам, все била земные поклоны и крестилась. Теперь спрашивает наши имена и имена близких, в том числе умерших. Предлагает ставить свечки в поддон с зерном. Зерно – еще языческий символ новой жизни, комментирую я Коту.
– Я знаю, – уверяет он.
В конце «экскурсии» монахиня настоятельно уговаривает посетить церковную лавку, от чего мы уклоняемся. Лена хранит молчание, чтобы не выдать, что она говорит по-гречески, иначе долгих дискуссий не оберешься, – объяснила она мне по выходе из монастыря. Ни во что это она не верит, во все эти чудеса св. Патапия (стереотипные чудесам во всех прочих монастырях и храмах всех религий на свете). У нее своя вера.
По пути назад Кот рассказывает, как боялся в детстве ада. Не пойму, откуда он приобрел всю эту чушь?
Лена предложила зайти к ней домой. Они с Йоргасом снимают квартиру в современном доме прямо на берегу залива. В доме есть даже внутренний двор-колодец с пальмами и бугенвиллией, оплетшей балконы и лифтовую шахту. О, родная!
Она живет на втором этаже, ее лоджия висит прямо над берегом. До моря можно доплюнуть в буквальном смысле. Солнце красиво садится в коринфские горы. На этой большой солнечной лоджии мы пьем кофе. Дальше двигаться в радости жизни некуда...
Однако Лена жалуется на греческую жизнь, на дороговизну бензина, электричества, квартплаты, продуктов, вообще всего. На вороватых греческих политиков. И на то, что при формально бесплатном образовании детям приходится посещать дополнительные платные уроки – чтобы хоть куда-то поступить.
Она рассказала, что платит за квартиру 400 евро, 140 – коммунальные расходы. А ее зарплата – 1100 евро. И у Йоргаса есть неплохая пенсия. Они даже думали купить собственный дом в кредит, но передумали: слишком рискованно и расходно...
Скоро она уехала за дочкой Ксюшей, играющей на краю города в волейбол, откуда повезет ее на занятия бальными танцами. А мы едем домой (то есть в отель). Лена отвезла Ксюшу – и мы снова встретились, теперь у нас в номере. И еще немного поболтали.
Я ужасно устал, однако совершаю прощальную ночную прогулку по набережной. Барышня говорит по-русски по мобиле. Русский тут слышишь достаточно часто. И с годами, думаю, его будет все больше.
Но, несмотря на все красоты, я хочу назад. Я насыщен Грецией. Все же я люблю жить в своем доме. Люблю жить в месте, где все понятно. Где я могу говорить долго и глубоко. О том, что я видел. О Греции.

Последний день в Греции был достоин всех остальных. Утром снова не нахожу ключей от машины. Оказывается, я забыл их в замке зажигания. Заплатил за гостиницу 360 евро, как бы за девять дней, по 40 за день. Самая низкая цена в Лутраках из найденных мною по интернету.
Заправился и покатил в аэропорт им. Венезелоса (был такой греческий демократ начала XX века). Без четверти 12 в условленном месте у меня встреча с ребятами, у которых я арендовал машину. По договору они должны были определить, какой урон я нанес машине, сколько оставил бензина в баке и т.д. Солнечно и тепло, но ребят нет. Кот нервничает, да и мне не очень приятно: не хотел бы я еще раз опоздать на самолет. Стал звонить в фирму, но телефон все время занят. Я позвонил Лене и спросил, что делать? Она тоже не смогла дозвониться. Через полчаса я кинул ключи в багажник, оставив 20 евро за разбитый колпак – и мы ушли регистрироваться. Если что не так – сами виноваты.
Впрочем, в аэропорту, когда мы уже сидели в накопителе перед вылетом – меня вызвали по громкой связи к административной стойке насчет этой самой машины, и я объяснил, куда дел ключи.
Обратно лететь всегда спокойнее. Самолет снова забит, много греков, есть даже поп. Наша соседка – та же тетя, что летела с нами в Афины. На обед для меня ничего нет, надо было заказывать специально. Кот мается, играет столиком, и я то и дело струню его. Наконец удалось всунуть ему О’Генри.
Посадка совершенно вслепую, в сплошных облаках, так что не видно крыльев. Когда вылетели из облаков, в которых нас трясло, словно мы ехали по брусчатке, – до земли оставалось сто метров. В Москве как был снег, так и лежит.
Таможенники выделили нас с Котом из всего рейса и учинили тотальный обыск вещей. Я предложил им собрать вещи назад. Они возразили, что могут лишь все «побросать». Я огрызнулся, а они сказали, что имели право это сделать – по закону о таможенном досмотре.
– Только применяете вы его избирательно!
– Так и есть… – ответили они спокойно, как вивисекторы.
За последние годы я как-то отвык от такого обращения. Из-за них мы едва не опоздали на экспресс до Белорусского вокзала. Хотя, в общем, это пустяки: он ходит каждые полчаса. Но Кот неистовствует и грозит оставшимся за спиной таможенникам всякими ужасными карами, выводя меня из себя. Когда мы, наконец, достигли выхода к электричке, он бросается к кассам, практически отпихнув устремившуюся туда же женщину. Я резко стыжу его. В наказание его турникет не открывается.
Электричка стоит на перроне, но двери уже закрыты. Женщина, жертва ваниной грубости, нажимает кнопку – и двери открылись.
Лишь в последнем вагоне нашли два места рядом. Стыжу Ваню, а он огрызается. На Белорусском вокзале он снова начинает песню про каких-то кретинов – и я уже не выдерживаю и ору. Довел его до турникетов метро и объяснил как ехать...
И пошел покупать билет на другую электричку. Моя задача выполнена.
Еще двадцать минут на холодной платформе. Пошел снег, потом выглянуло солнце – среди быстро летящих облаков. В электричке смотрю на лица. Все же они нравятся мне больше греческих. Может быть, потому, что понятнее. Но в них как-то больше, на мой взгляд, выражения. В любом случае, дома проще. Какой бы здесь ни был климат.
А тут везде снег, хотя почерневший, словно покрытый угольной пылью. Ледяная платформа в Жаворонках, кроссовки скользят на льду. Мама ждет меня на площади на машине.
Дома ем, пью коньяк, записываю фото на диски – для Кота. Посмотрел интернет: лишь один отзыв о романе. Не густо.
Обменялся парой писем с Мангустой. Она хочет меня к себе или себя ко мне. И просит фото со мной из Греции. А их практически нет. Выслал ей то, что снял нидерландский Андреас в Афинах. И то, что сделал Ваня, когда я стоял на фоне Парфенона. И перед памятником Леониду в Фермопилах.
Еще один жизненный опыт. И насрать на деньги. А обошлось мне это действительно в 2000 евро, как я и предполагал. А мог быть жить на них месяц с Мангустой в Израиле.
Главное, все это благополучно закончилось. Я выполнил свое обещание, которое дал Коту еще до всякой истории с Мангустой, тем более до больницы и нашего разрыва с Лесбией.
Накатал по спидометру 2000 км по греческим дорогам: Афины, Микены, Тиринф, Эпидавр, Коринф и Акрокоринф, Дельфы, Фермопилы, Олимпия, Элевсин, Нафплион. Сюда можно добавить и Фивы. Ну, и Лутраки с окрестностями. Обошел шесть музеев. Трудно сделать больше за неполные десять дней.
Это опять были очень долгие десять дней, так много они в себя вместили. И Ваня ожил и даже похорошел от этой поездки. На него стало приятно смотреть. А то было что-то совсем дохлое, с мешками под глазами. Постоянные болезни, школа, этот наш климат, в четырех стенах, без солнца, у компа: странно, что дети вообще выживают.
Конечно, куда как интереснее путешествовать с милой девушкой, чем с молодым шаловливым, словно щенок, подростком, который то хочет есть, то устал, музеи быстро утомляют, а горы неинтересны. Возможно, милой девушке тоже что-нибудь было бы неинтересно, но все восполняли бы прекрасные ночи…
Путешествия с ребенком утомительны, но они хорошо сближают, появляются новые моменты отношений. И у ребенка и у взрослого в новой ситуации меняются привычные роли. Для ребенка путешествия с родителями – очень важны, да и с кем еще ему путешествовать, то есть вдруг увеличить крайне маленький мир, которым он обладает? Может быть, даже создать миф и растить потом вокруг него, как вокруг оси, структуру своей жизни.
И я рад, что первое настоящее заграничное путешествие Кот совершил именно в Грецию. Греция – это азбука, это первая буква всей последующей культуры, пусть великолепных быков рисовали еще в палеолите. Греция – это «пуп земли» и азы мастерства. Как детей для расширения кругозора водят в музей, точно так же их надо возить в Грецию: демонстрировать ясли Европы и живые отпечатки платоновских эйдосов, все еще существующих тут.
Платону достаточно было выглянуть в окно, чтобы увидеть все свои эйдосы в работе, ему даже не надо было ничего сочинять. Эйдосы носились над Грецией, как птицы, художнику надо было лишь поставить силки…
Да что там эйдосы: сами боги дневали и ночевали тогда среди смертных, выпивали с ними и заваливались в постель. Они не были высокомерны и недоступны, они знали, какое мрачное будущее ждет человечество, и последний раз поили его вином радости.
И если античность можно назвать тезисом, средневековье – антитезисом, то переживаемое нами теперь будет гегелевским синтезом. Античность открыла нам сознание, средневековье – подсознание, – и мы стоим теперь на этих двух ногах, в эдиповой зрелости. Горстка героев смогла приручить толпы варваров и приблизить их к себе.

И Леонид под Фермопилами,
Конечно, умер и за них.

Сто калО! (Что значит: всего хорошего.)

***

Рома комментирует мой коротенький пост о возвращении – с обещанием фото: «Хоть твоими глазами посмотреть на Грецию... Я не шучу: за добрый десяток, если не полтора, своих визитов туда я не видел, наверное, и десятой доли того, что ты посмотрел за десять дней».

Когда делаешь должное, все идет хорошо. Хочется сохранить ту целостность и «жертвенность», которая была после больницы. Ту почти предсмертную чистоту.

Переписываюсь с Мангустой, планирую лето. И все задаю себе вопросы. Без Кота я не поехал бы в Грецию. Но с Котом все было несколько сложнее, он мешал мне ловить кайф. Акрокоринф я так хорошо облазил, потому что был один. И один убредал далеко вдоль берега.
Хорошо быть совершенно самодостаточным, не рассчитывать на другого, не зависеть от него. Другой делает тебя уязвимым. Ты всегда можешь потерять его – и стать несчастным. И искать нового другого – для утешения. Это замкнутый круг.
Другой мне нужен как стимул – посмотреть новые места. Жить с ним долго – очень сложно, я уже знаю. И с Мангустой было бы то же самое. Другой человек хорош как попутчик, а не как ноша или неудобная мебель. Теперь я вижу, что все могу сделать один, даже путешествовать в чужую страну. Лишь эмоционально мне кого-то не хватает. Как для картины мне нужна натура, так и для путешествия – спутник.
Хотя и жизнь можно понять, как путешествие, которое скоро закончится. И тогда надо взглянуть по-другому на то, что может быть у нас с Мангустой.

Из письма Мангусте:
«...порой просто хочется на все плюнуть, сеть на первый самолет и прилететь к тебе в Израиль. Скоро будет три месяца, как мы не виделись – и это немыслимый срок. И как подумаю, что не увидимся до лета или даже больше – как-то совсем грустно становится.»

Как в стихе нужна теснота стихового ряда по Тынянову, так в человеческом мире важна теснота общения. Поэтому люди и любят город, узкие улицы, где легко найтись, завязать знакомства и получить важнейшее известие (например, о последнем концерте Deep Purple).
Теснота ряда создает притяжение элементов. Притяжение образует структуру.
И тем сложно уединение – что многого тебя лишает. В глухой провинции у моря хорошо жить абстрактно, в мечтах, или уже будучи настолько знаменитым, что все связи сами притягиваются к тебе, как к магниту.
...И вот я еду в Москву на Гоголя, где я не был три года, пользуясь редкой возможностью увидеть кого-то, с кем был близок в сакраментальные годы молодости, как ветераны ходят на встречи однополчан.
Не уверен, что выберусь на 1 июня, так как рассчитываю быть в Крыму. Поэтому повидаюсь хоть с кем-то из живых, хотя ничего и не жду: поверхностная необязательная болтовня и пьянство. Недолго побуду – и поеду к Коту, отдать фото и документы.
...Когда я попал на Гоголевский бульвар – еще не было пяти. Солнце и раскисший снег. Странный памятник Шолохову с головами лошадей, торчащих из наклонно плиты. На специальных конструкциях художники и фотографы вывешивают свои работы. С удивлением нашел несколько снимков Фиолента.
Толпа у памятника еще не очень большая. Первым знакомым оказался Алхимик, очень понтово одетый: длинное черное пальто, черный берет, черные круглые очки. Напрашивается ко мне в Крым, откуда я, по его сведениям, приехал. Разочаровал его: я приехал из Греции. Подошел Саша Скульптор и стал ругать меня за мою болезнь: мол, нас и так осталось мало, а я решил помереть...
– Может, и был соблазн, но я его преодолел!..
Подошла Аня Баркас и пригласила на лавочку к Максу, который почти не ходит. Он сидит, опершись на палку, в своем кожаном ковбойском наряде. Предложил мне коньяка. Отказался. Может быть, потом, если замерзну. Они, глядя на мою загорелую рожу, тоже думали, что я вернулся из Крыма. Рассказал им про Грецию. Увидел Настю, герлу Никиты. Похвалил ее:
– Ты была звезда! (Это я накануне смотрел передачу «Академия» по Культуре, где выступал Владимир Новиков. И среди студентов увидел Никиту и Настю. Настя, как примерная студентка, все чего-то писала – и часто попадала в кадр...).
А Катю Иванову похвалил за ее пение на их совместном клипе с Купером. Она расспросила про мою поездку в Израиль. Она думала, что я жил у Перца в яранге.
– Ну, вот еще! Я жил в доме, по блату!
Дошел до метро – купить новые батарейки для автопарата. Не знаю: возвращаться или нет? Позвонил Пуделю: он только выезжает. Позвонил Коту: мама тоже едет, уже уехала. То есть мне не надо будет пилить в Текстильщики: я передам фото и документы ей.
Я вернулся к памятнику. Людей все больше. И больше знакомых, человек тридцать, и со всеми я пообщался.
Появилась Лесбия в компании Нильса и Глаши. Они опять вместе. Тут же подошел и Пудель. Лесбия разочарована: Кот сказал ей, что дельфийская пифия сидела в пещере на камне, а не на треножнике. Она очередной раз снималась для ящика. Вспомнила про нашу поездку в Азию в 86-ом, про Бекмурзу... Я спросил про деньги: дать ли им хоть сколько-нибудь? Поспорили о наших швах на теле – у кого больше? Они еще болят.
Когда солнце спряталось за дома – стал дико мерзнуть, хотя оделся почти по-зимнему, зная наш климат. Это вам не аттические вечера! Это суровая Россия, где пьют дешевый коньяк и спешат уйти в лучший мир, потому что существовать в этом – довольно проблематично. Но какие лица! Они явно нравятся мне больше греческих. Пусть я пристрастен.
Я тоже выпил конька, с Максом, потом общественного чая, потом коньяка с Чайкой.
Лесбия пригласила к себе: к ней едет куча народа. Я подумал – и поехал: я давно не видел людей. Пошли втроем с Пуделем к метро. Я показал фото Фиолента, вывешенные на бульваре. Лесбия рассказала про всякие дорожные истории, я про то, как водят в Греции. У нее все выходит как-то обломно. Это главный ракурс всех ее историй последнего времени.
У метро Текстильщики по настоянию Пуделя купили к чаю неизвестную мне сладость «чак-чак». А около ее дома – прочие продукты для стола. Приветствую Кота: давно не виделись! Спу прямо повисает на мне и без конца лает от возбуждения. Одновременно с нами появилась Мочалкина, ее дети и еще одна небольшая девочка. Приехали Никита и Настя. Никита демонстрирует сшитые им штаны с колокольчиками. Я хвалю:
– Генри Миллер с этого же начинал.
Лесбия напомнила, что я тоже шил – но без колокольчиков.
– Еще бы, не хватало мне еще колокольчиков, и так каждый мент на улице был мой.
Кот беспокоится о бабушке: последнее время у нее часто болит сердце.
За столом спор о старинных хипповых людях, один из которых в свое время едва не добрался до Вудстока...
Странное состояние: все как прежде, будто ничего не было. Во всяком случае – не было сентября. Я так засиделся, что едва не опоздал на последнюю электричку, хотя Лесбия предложила остаться, если не у нее, то у Пуделя.
В метро я стал думать о принципах...
Ночью вывесил пост про 1 апреля, с кучей фото. Потом захотел добавить в него строчку – и исчезли все фото. И у меня уже не было сил их восстанавливать.

Почему нужны принципы – потому что разум не помнит всех оснований своих «да» и «нет», не может восстановить весь ход рассуждений, приведший его когда-то к тому или иному ультимативному умозаключению. Помнить весь ход рассуждений – все равно, как каждый раз доказывать математическую формулу, прежде чем ею воспользоваться. Ты просто доверяешь однажды принятому решению, подозревая, что для него были веские основания, зная, что ситуативно ты можешь усомниться в чем угодно и увидеть совсем фантастическое – в силу разных привходящих обстоятельств.
Когда под действием хитрых причин ты расслабляешься и забываешь про некоторые вещи и события (особенно когда про них хочется забыть) – вспомни о принципе. О сделанном когда-то в лучшую или худшую минуту жизни выводе. Он не был придуман на пустом месте.
Бывают сильные минуты жизни, ее «роковые» минуты. Когда ты видишь лучше и дальше. Когда структура открыта тебе, словно в ясновидении. Надо ценить понятое тогда и держаться, сколько хватает сил. Как бы изменившаяся жизнь ни убаюкивала своими сказками.

Вновь вывесил фото 1 апреля – по просьбе товарищей, Эйсы и Мангусты. Мангуста хочет приехать на 1 июня, посмотреть на неизвестную ей Россию. А от старух она освободится в середине июля. Но денег у нее все равно нет. Один ее перелет (в Крым) я бы потянул, но два... Может, и потяну, было бы желание.
Вот за это я и боюсь: не успокоюсь ли я совсем, не потеряю ли к ней интереса? Жизнь тянется без нее, накапливается новый опыт. Вместо того, чтобы созреть для нового мощного действия, пьеса может просто закончиться.
Человека постоянно нет рядом, он живет совершенно иной жизнью. Даже про мой рОман она так ничего и не сказала. Но не в этом дело. Все рухнет, если я почувствую, что искусственно раздуваю в себе любовь. Что этот проект неосуществим, нежизнеспособен. Что наши встречи слишком редки, а иных вариантов у нас нет.

Насколько мы должны придерживаться своих принципов, не обманывают ли они нас, не должны ли они меняться вместе с нами? Пятнадцатилетний человек не похож на себя же сорокалетнего: другой опыт, образование. Обязаны, значит, отличаться и его принципы… 
Вообще-то, принципы принципам рознь. Все ли имеют принципы, и что подразумевают под этим словом? В своем посте под «принципами» я имел в виду некие выводы, сделанные в «сильные минуты жизни», как я это назвал. Не исключено, что какие-то «принципы» могут возникнуть и в «слабые минуты». Это принципы жертвы, принципы проигравшего. И от таких, действительно, лучше избавиться.
С другой стороны: опыт, возраст – шелуха, пыль, слегка прикрывающая наше детское трепещущее «я», мало меняющееся с момента своего созревания, то есть с 17-18 лет или с еще более раннего возраста. Важен не возраст и не опыт как таковой. Они довольно условны, как я теперь вижу. Важен лишь «особый опыт», важны те самые «сильные минуты жизни», наши личные «инициации», озарения, крайние переживания, «пограничные состояния». Они редки и равны сами себе, что в 15 лет, что в 80. «Особый опыт» дает особую «вневозрастную» зрелость, сродни инсайту. А он возможен и в 15 лет. Этим и можно объяснить появление Пушкина или Лермонтова, изменение Достоевского после каторги, Толстого после Севастополя (говоря упрощенно).
Спешу заметить, что через каторгу и Севастополь проходили многие – сам повод еще не гарантия изменения. Поводом к изменению может быть и личная драма, и тяжелая болезнь. Но надо быть уже определенной личностью, чтобы воспринять этот повод «правильно». Лишь от самой личности зависит – превратить критические моменты жизни в «сильные» или «слабые», минуты торжества или позора, о которых не хочется вспоминать. Тут и проходит водораздел, выстраивающий или калечащий личность.
Но даже и в эти минуты «настоящего опыта» редко происходит полный переворот, как бы сперва ни казалось. Потому что наше сознание удивительно резистентно, устойчиво к воздействиям и перегрузкам со стороны бытия, и, как правило, – рано или поздно оно восстанавливает само себя и изначальное «я», как ящерица восстанавливает свой хвост. Впрочем, некоторые люди сходят с ума и навсегда ломаются.
В большей степени меняется не наше «я», а наша воля, некий модус восприятия жизни. Могут появиться твердость и спокойствие, которых прежде не хватало, как не хватало неких мускулов. Мускульная система души становится сильнее. И это кое-что.
Часто мы отказываемся от «принципа» потому, что физически выходим из состояния, в котором этот принцип был зарожден и сформирован. Мы забыли основания, по которому приняли его, забыли его правду. Как хотим забыть и сам повод, сами эти состояния, ибо, как правило, они весьма болезненны. Мы хотим жить «нормальной» жизнью, в которой пользуются не столько принципами, сколько сиюминутными умозаключениями, типа: приятно мне это или неприятно? И очень может быть, что мы еще пожалеем о своей забывчивости.

Мне нужны эти 10 лет. Я хочу прожить их ярко, в том стиле, в котором их начал, с любовью, путешествиями, творчеством... Это последние «нормальные» 10 лет моей жизни. Не то что бы я сильно ее ценил и трясся над ней. Но в ней осталось много непознанного. За последние полтора-два года я сделал большой шаг во всякого рода познаниях. И год в Крыму тоже надо к этому отнести, хотя он совсем потерялся на фоне последних событий.

Хорошо, что я не все потерял в прошлом году. Главное, я не потерял жизнь. Не потерял загородный лес весной, хотя потерял его часть. Зато приобрел Грецию, Израиль, Мангусту. Всего этого не было бы, если бы я не потерял что-то.
И вот я снова сижу под своей сосной, на своей лесной поляне перед «своим» дубом. Снег по колено, но тепло. И опять пишу, как и в том роковом сентябре, всего полгода назад, когда Лесбия окончательно разорвала наш роман. На боку был калоприемник, а впереди опасная операция.

Серебряную свадьбу, если мерить с 82 года, с начала совместной жизни, мы отметили несколько лет назад, то есть не отметили никак, как и саму свадьбу (которой не было). Серебряную свадьбу согласно печати в паспорте мы отметили разводом.
Я делаю ремонт ушедшей от меня женщине. Она помогает с ремонтом мне, приезжает колоть но-шпу во время приступа и вызывает скорую. Я отдаю ей некогда любимую дачу, уже узнав об ее «измене». Конечно, во многом я делаю это не ради нее, а ради Кота. Но мог бы просто ограничиться деньгами. Но мы же особые люди, у нас «возвышенные» отношения! Вот и теперь я могу дружески посетить ее как ни в чем не бывало. Не то, чтобы я все забыл и мне хочется видеть ее и разговаривать с ней. Нет. Этот проект я, надеюсь, навсегда закрыл. Но я могу относиться к ней, как ко всем остальным френдам, с которыми у меня не было никаких драм, никакой любви. И это тоже странно.

Моя жизнь есть опровержение тезиса, что бытие определяет сознание. Мое бытие за последние годы существенно изменилось. Мое сознание изменилось, конечно, но гораздо меньше, чем мое бытие. Скорее, изменилась моя воля. Изменилось отношение к жизни. Я стал относиться к ней спокойнее. Но и здесь нет каких-то великих достижений.
Даже эти многоступенчатые «инициации» последнего года не сделали меня другим человеком. Или я не замечаю. Сопротивляемость психики поистине потрясающая! Или у меня «я» такое упорное.
Радоваться ли мне этому или огорчаться?

Задал Мангусте прямой вопрос о рОмане. Ее ответ: не писала о нем, потому что у нее нет однозначного мнения. В нем много сильных наблюдений, но он показался ей недоработанным. И в построении сюжета мерцала «Чапаев и пустота» («подозреваю, что это последнее чего бы тебе хотелось, чтобы читатель нашел в твоей книге»). И еще она разглядела какие-то «шовинистические штрихи» в характере главного героя... Поэтому не могла ему сочувствовать.
...Я заранее согласен, что там много недоработанного. Я не сомневался, что кто-то увидит здесь пелевинщину, хотя начинать надо тогда с Амброза Бирса, Гессе, Борхеса и многих других. Это действительно, условно говоря, постмодернистский роман, с некими общими для меня и Вити культурными кодами. Но вот «шовинистические штрихи» меня поразили! Я, может, и вставлял что-то такое – но для правдоподобия образа. Я вовсе не хотел изобразить идеального героя. Образ должен был получиться мерцающим, как бы состоящим из многих «я», соперничающих друг с другом.
Кстати, недавно специально прочел «П5», чтобы сравнить: вот где совершенно сырая недоработанность. Еще раз увидел, насколько Пелевин паршиво пишет (Прославленный Пелевин паршиво пишет повести – П5). Это, конечно, не оправдание.

Отослал Мангусте свою «античную» фотографию: я на вершине Баклы, 2006. Она хочет моих фотографий и первая прислала себя с обнаженной грудью. Просто жаль, если никто не увидит такого красивого меня. Каким красивым я был всего пять лет назад. Еще целенький.
Но я ни о чем не жалею, как Пиаф. Я чувствую себя гармоничнее, чем тогда, сильнее, уравновешеннее, спокойнее. Мое душевное состояние нравится мне гораздо больше. А не важнее ли оно красоты? От которой, в общем, не было никакой пользы.

Вспоминаю, что, когда год назад, в апреле, я вышел из больницы и стал получать в личку письма Мангусты, то даже испытывал досаду. Это было так не вовремя! Я лелеял идеал брахмачарьи и не хотел нежности, секса, женщин. Я был изуродован, на мне болтался калоприемник, мое будущее было неизвестно. А тут вдруг – словно призыв жить и верить во что-то такое, что я решил отвергнуть.
Я сразу понял, что неизбежно попадусь в эту ловушку – ее отношения ко мне, которое напоминало влюбленность. Я поддерживал эту переписку, но как-то через силу, из благодарности, не совсем искренне, только чтобы не обидеть человека, который почему-то так хорошо ко мне относится.
Все изменилось в сентябре, когда она оказалась, по сути, единственной моей опорой и корреспондентом в ситуации с Лесбией. Еще и накануне операции. И тогда мой приезд к ней в Израиль, в случае благополучного исхода, – стал единственной вещью, которая вдохновляла меня на жизнь.
Она и страна очень помогли мне, я этого не забуду.
Но сейчас все другое. И надо выстраивать отношения на какой-то другой основе. И я пока не знаю, на какой.

Забавно: она пишет, что после моей фотографии, где я в античном виде, она испытала оральный секс со мной во сне! В реальности она пока избегала этого. Я даже решил, что она не сторонница этого вида любви. Мне в качестве инкуба повезло больше.

Наконец, вывесил текст про Грецию. Замучился с ним совершенно, получилась какая-то монография. А еще надо вывесить фото.
А мама была у Лесбии и Кота – и вернулась в слезах. Сразу хватанула коньяку – и стала гнать про них оскорбительные телеги. Невозможно слушать. Лесбия веселится, на Кота ей наплевать, Кот совсем одичал... Мне на него тоже наплевать, он гибнет... И еще Лесбия бурно отреагировала на предложение мамы приехать летом на Ворю жить с Котом, пока Лесбия будет работать.
– Меня не пускают на купленную мной дачу!
И зачем я поехал на 1 апреля, а затем к Лесбии? Я же говорил, что у нас с ней больше ничего общего! Она меня только использует, чтобы отобрать дачу. А Кот, якобы, заявил: «какой папа дурак, что не ест мясо!» Даже если он так сказал, ну и что? Он еще глупый щенок, невоздержанный на язык.
В общем, весь набор. Чего мама хочет добиться? Поссорить меня и с Лесбией и с Котом? Чтобы я ценил лишь ее? Все мне враги, одна она – друг! Или что ее враги, кто ее обидел, Лесбия и Кот, – должны быть и моими врагами?
Ну уж Кота я точно никогда не сделаю своим врагом, если только он меня. А Лесбия вряд ли вдруг сделалась расчетлива и цинична, и весь ее интерес: деньги и дача.
И у нас действительно теперь нормальные отношения, и я ценю это. Пусть так и останется. А что она веселится, приглашает гостей... А что ей еще делать? Немолодая одинокая женщина, со всем хозяйством, ребенком, работой, проблемами... Удается веселиться – и отлично.
– Ты так восхищаешься ей! Может, ты опять хочешь с ней сблизиться?!
Но я никем не восхищаюсь и сближаться не собираюсь. Но я не могу не отдать ей должное: она, возможно, самая умная женщина из мной встреченных.
– Это не так! Ты мало видел женщин! Умная женщина не забросила бы своего ребенка... – возмущается мама.
Умная женщина вела бы себя так, что ее поведение нравилось бы моей маме. А раз не нравится, то и не умная.
Смешно, мне и теперь приходится быть на стороне Лесбии, а не мамы. И мама не может этого понять. Я не стал ее союзником.
Маме больно, что у всех все хорошо. И что она, мол, никому не нужна.
А кто кому нужен? Каждый живет один.
– У тебя есть Мангуста!
– Но где она – за три тысячи километров!
Я живу так же, как она, просто у меня есть любимые дела.
– Не будет, когда тебе стукнет семьдесят!
– До этого еще дожить надо.
– Доживешь, если не повезет! – говорит мама и в гневе уходит к себе.
...Кстати, Лесбия мне сегодня позвонила – сразу после выскочившей от нее в гневе мамы. Долго говорили, в том числе о передаче дачи и о деньгах. Лесбия хочет, чтобы я не платил несколько месяцев: я же столько потратил на Кота! Это меня не устраивает, хватит, что я не платил в этом месяце. Хотя и предлагал.

Не надо ни бури, ни цунами с землетрясением, чтобы подмосковный поселок сидел без света. В этом же поселке руководство уже много лет не может решить проблему вывоза мусора. Теперь, после закрытия последней мусорки, каждый житель должен решать проблему самостоятельно. Хорошо, у кого есть машина – и он может отвезти свой мусор на мусорки соседних населенных пунктов. Чтобы показать, во что превращается не самый бедный подмосковный поселок, один местный житель даже вызвал телевидение.
Электричества не было почти весь день, красиво жил при свечах. Читал бумажную книгу! Надо иногда возвращаться в ХIХ век – и испытывать катарсис.
Сегодня же мама объявила, что если она всех раздражает, то она уедет в Турцию, где купит квартиру. И упилила в Москву, в офис какой-то фирмы, что продает недвижимость в Турции. Хочет лететь туда смотреть. Зовет и меня, но я, конечно, отказался. Во-первых, я считаю это блажью. Во-вторых, у меня имеется старый твердый принцип: никогда не путешествовать с родителями.

Роме в ЖЖ: Чем Греция действительно хуже Крыма, что в ней нет достарханов. И вообще этого забавного татарского элемента. Очень радикально они выжгли у себя все мусульманское. Теперь у них вместо турок – пакистанцы и сенегальцы. Которые ни о чем не заикаются, в том числе о своей культуре.
Он передает Мангусте привет и беспокоится за нее: ее совсем не видно в ЖЖ. Она благодарит и возвращает привет. И она будет рада, если он появится 1 июня. Впрочем, появится ли она сама? Ну, тогда буду рад я. Если я сам появлюсь, ибо собираюсь после 20-го апреля в Крым на неопределенное время. Но если она появится – то точно буду. А если вернусь, то, может, и до Холмов останусь.
...Она свела свое общение с компом до часа в день, все из-за головы. Даже наше виртуальное общение становится все более эфемерным.
А чего я хочу? Чтобы другой человек улучшил мою жизнь? Но через другого мы лишь повышаем сложность своей жизни. Самим собой очень трудно руководить, что уж говорить про другого. Если бы могли справиться с собой – то другой был бы не нужен. Он нам нужен для компенсации нашей беспомощности.

Пока писал текст про Грецию, углубился в историю. Читал и про Алариха, уничтожившего в частности Элевсин. Практически всегда, когда он вступал в сражения с регулярными римскими войсками, он был бит. В Греции он не смог взять Фивы, а Афины от него откупились. Без всякого сопротивления он перешел Коринфский перешеек, неукрепленные города Пелопоннеса, включая Коринф и Спарту, были разграблены и сожжены, а маленький город Тегея в Аркадии прекрасно от него отбился. Рим он взял только из-за жадности и бездушия императора Гонория, который, убив своего лучшего полководца Стилихона, на открытый бой с готами не решился, а дать выкуп задушила жаба. Сидя в безопасной Равенне он равнодушно наблюдал за осадой Рима, ожидая, когда само рассосется. Рассосалось так, что Вечный Город пал, впервые за 800 лет. «Падение Рима произвело огромное впечатление на современников. Под впечатлением этого события Августин Блаженный написал свое сочинение “О граде Божьем”…»

Оказывается света не было из-за снегопада, обрушившегося на Подмосковье. Он оборвал провода – и 70 населенных пунктов сидят без света (сообщили на «Эхо»). Хотя у нас был дождь, а не снег. Впрочем, ночью и правда выпал мокрый снег – и сегодня он продолжает падать. И после 12 снова не было света.

В той поездке в Израиль было все новое, в том числе я сам. Это была премьера нового человека (писал уже). Очень удачная. Потом была вполне удачная Греция. Бытие милостиво ко мне. Это даже пугает.
Это просто две яркие страницы моей новой жизни. Они теперь все яркие по-своему. Прямо режут глаз.

Прежде при каждом удобном случае я сбивался на жалость к себе: и неоценен, и недолюблен, и все не так сложилось, и тоска... И виноват в этом как бы не я, а судьба...
Теперь я совсем не жалею себя. За что мне себя жалеть? Я остался жив после трех операций, я прекрасно съездил в две страны, у меня был роман с очаровательной девушкой, я написал или дописал несколько повестей-романов, написал несколько стишков и неплохую картину. Все более-менее удается мне, даже ремонт.
Одинок, нету славы? Но толпа вокруг еще не создает счастья. Все бывает по заслугам, следовательно, славы я не заслужил. Ну, а за что, действительно, слава, что я такого «славного» сделал?
Для меня самого будет славно, если до конца разберусь с самим собой. Научусь жить спокойно и достойно. То есть по настоящему обрету самодостаточность, душевную зрелость.
Написал в комментариях Ване Шизофренику: секс, как и «наркотики» – попытка решить серьезную проблему самым простым способом. 60-е расправились с остатками пуританства, освободили тело – и оказалось, что это тоже не выход. «Где же выход, если это был не выход?» И секс не истина, и LSD не истина, и йога с кастанедами не истина, и рок не истина, – так что же сделает нас свободными? Ничто не сделает, лишь внутреннее созревание.
Вот его я и добиваюсь. И знаю, что я еще далек от него. Есть цель, но нет точного плана, как ее достичь. Да и откуда может взяться «точный план»? Можно только пробовать то и это. Пожить, как я теперь живу, пожить в Крыму, пожить с Мангустой. И я думаю, что приду к тому, что мне лучше жить одному. Период ломки уже прошел.
Но если Мангуста и правда приедет ко мне в Крым – я с удовольствием и свежим взглядом посмотрю, что мне может дать другой человек? Вдруг это будет что-то невероятно ценное? И тогда я внесу коррективы в план дальнейшей жизни.
Или внесу другие коррективы. Жизни-то осталось не так много. Год назад я был согласен на одно хорошее лето. И оно у меня было. Теперь я могу жить без боли, без пакета, без ожидания операции. Кажется, к этому нельзя привыкнуть. И надо всегда помнить, что я умел жить в совсем других условиях. Я перенес все это, чтобы быть свободным и счастливым. И обязан им быть.

Я всегда анализировал себя, и каждый мой анализ заканчивался признанием, что я слаб, что я боюсь и не знаю жизни, и поэтому мне нужен кто-то рядом, кто делает меня сильнее. Потребность в другом говорит о неуверенности в себе.
Поэтому я не жил своей жизнью, а лишь вызревал до нее. Сейчас первый раз я живу своей жизнью. Это самое главное теперь.

Сообразил, что когда я гонял по Канарам, Данила был примерно в том же возрасте, что теперь Кот, когда я гонял по Греции.
Нет, больше ничего...
Чего – это то, что я несколько дней был болен, простыв на 1 апреля. А вчера, прямо во время зарядки меня пробил радикулит. И сегодня, вместо того, чтобы доделывать мастерскую, я дописал стихотворение на тему Греции, начатое еще там...
Настроение изо всего этого никакое. Хотя Умка пригласила на свой концерт в «Чайна-таун» на Китай-городе. Это хорошо в моей уединенности. Не был на ее концертах с конца августа, с Херсонеса.

***

Ты так родна мне, так близка,
Как будто ты не в Палестине.
Безносой Греции рассказ
Ткут босоногие богини.

Пробит туннель и автобан,
Свободен путь сквозь Фермопилы,
Чтобы прямей читать роман
О веке давнем и счастливом,

Героях в медных кораблях,
Микенах в золотых подвесках…
Одну секунду до тебя
Летит над морем эсемеска.

(Я много бросил и оставил,
Чтобы любить, как любят в детстве…
Твой соотечественник Павел
Палатки делал по соседству.)

Брожу меж алых деревень
В оранжевых левацких фруктах,
Как романтическая тень
В придуманных для счастья бухтах.

***

По дороге на концерт посетило мимолетное ощущение, что, по существу, это первая свободная весна. Я вдруг почувствовал эту атмосферу начала, когда все в жизни емко и интересно. Когда все возможно, словно мне 20 лет. Я вдруг потерял возраст и понял, что могу начать заново.
Поэтому дальнейший вечер был очень теплый, какая бы ни была на улице погода. А было пасмурно, мокро и шел мелкий снег.
В кафе я был едва не самый первый, без 20 восемь. И застал репетицию с длинными соло Бори, которые я люблю. Но с Умкой поговорить по-настоящему не удалось.
Пудель, которого я соблазнил на концерт, сказал, что умер Леха Длинный (Соловьев). Цирроз печени. В феврале ему исполнилось 50. Мы никогда не дружили, хотя я знаю его с 82-го, когда он еще жил в Ногинске (так и звался: Леха Ногинский). Осталось пятеро детей, младшему пять лет.
Встретил Никиту с Настей, которые развешивали афиши концерта, поэтому имели бесплатный вход. Появились Йоко с Серой. Серая рассказала, что ее снова снимали для ящика – по поводу ее папы. И соседи снизу, которые терпеть ее не могли из-за лая собаки, тут же приперлись к ней – высказать подобострастные восторги. Они не ведали, с кем рядом живут!
Акела неумолчно болтал и портил настроение.
Концерт начался лишь в девять.
Когда я пошел в дабл, меня остановил смутно знакомый человек, который в ЖЖ именуется Граф Гарсия. Вспомнил, что мы и правда виделись когда-то на общехипповых праздниках. Он спросил про мое здоровье. Он уже полгода как вернулся в страну – и ему нравится. Мне тоже нравится, когда я редко выбираюсь из своего захолустья и попадаю в гущу жизни.
Концерт понравился, особенно звук, когда было слышно каждое слово. Увы, из-за электрички пришлось уйти, не дожидаясь конца. Но в хорошем настроении.
А ночью вывесил пост по поводу всеобщей истерии в ЖЖ из-за космонавтики.

...Нафиг он сдался, этот космос, эта Луна, в конце концов?! Помните фильм «Солярис»? «Должен вам сказать, что мы вовсе не хотим завоевывать Космос. Мы хотим расширить землю до его границ. Мы не знаем, что делать с иными мирами. Нам не нужно других миров, нам нужно зеркало. Мы бьемся над контактом и никогда не найдем его. Мы в глупом положении человека, рвущегося к цели, которая ему не нужна. Человеку нужен человек!»...
И т.д. (Мой пост был в чем-то ироническим, но не все это поняли.)

Мама добивается: не появился ли у Лесбии кто-нибудь (иначе чего она такая веселая?). И что я буду чувствовать, если появится? Что думает Лесбия о Мангусте?
У меня нет ответов на эти вопросы. Даже то, что я буду чувствовать?
– Надеюсь – ничего. Я уже все отчувствовал.
И я не хочу ненавидеть. Ненависть делает меня слабее. Я становлюсь рабом другого человека – через ненависть к нему. Он становится слишком для меня важным.
Нет уж! Я словно вышел из-под гипноза. Когда-то я увлекался Иркой, а потом тоже «вышел из-под гипноза» – и увидел ее совсем другой. И любви след простыл.
Вот и с Лесбией то же самое. Да, у нас было много всего, в том числе то, что не хочется вспоминать. Конечно, сейчас бы я так не жил. И поступал бы иначе. Но, с другой стороны, ничего особо дурного я ей не сделал. Я терпеливо дождался окончания этого сюжета, когда она сама ушла от меня.
И теперь, всего через полгода, мы можем нормально встречаться, не выражая претензий. Больше никаких сведений счетов. Это большое приобретение. Если жизнь с другим обязательно приводит к этому – лучше никогда ни с кем не жить.
И с Мангустой надо сразу это решить: если у нас появятся «счеты» – надо немедленно расстаться. Это как рак в организме.
Впрочем, мы и не соединились еще, чтобы расставаться. Полагаю – именно от боязни подобных вещей, образующихся от совместного проживания.

Конец нашего брака напоминал «усталость металла», когда не понадобилось никакой великой нагрузки, чтобы конструкция рухнула. Тоже не в раз, а так тихо расползлась.
Мы не то чтобы устали друг от друга, а потеряли друг к другу интересе. Точнее, это Лесбия потеряла интерес, а во мне взыграла гордость: я не буду ее удерживать, если я ей неинтересен, если жизнь со мной стала ей тягостна. Думал, впрочем, что все еще вернется, как возвращалось не раз. А ничего не вернулось. Наверное, к лучшему.

Первейшая задача всякого человека – научиться жить вдвоем с самим собой. Ибо нас действительно двое, как бы это ни отдавало шизофренией. И этот второй мне совсем не подчиняется.
Вместо него я хочу завести кого-нибудь другого, более покладистого. Но это вряд ли получится. Второго себя еще как-то можно одолеть, второго не-себя – невозможно. Даже подавленный тобой он все равно будет не таким.
Второй «я» тоже совершенно не такой, он не нравится мне. Мне приходится то и дело настаивать, что только я тут командую, не он, и что только я могу заставить себя делать то или это, и тут целиком моя барская воля.
Эту полноту воли надо почувствовать, только так можно стать сильнее, чем он.
Он – это принцип наслаждения, или «принцип удовольствия», используя терминологию Фрейда, живущий в каждом из нас.
Ему противостоит, как известно, «принцип реальности». Собственно, это и есть мое главное «я». Оно устает, ибо на него возложены все сопротивление и все решения. Оно машет рукой и велит развлекать себя. И на сцену выходит шут, «принцип удовольствия», который быстро придумывает разные веселые трюки, наполняет бокалы и плодит иллюзии, дабы милый хозяин расслабился. Представление бывает настолько удачным, что возникает соблазн целиком попасть во власть своего шута.
В эту минуту надо вспомнить – зачем ты живешь, что является сверхзадачей твоей жизни? И набить морду этому мерзкому кривляке, чтобы он не превратил тебя в среднестатистическое «оно».
В неясной и трудной жизни мы хватаемся за разные воображаемые палки, которые то и дело подсовывает нам наш шут, уверяя, что так нам будет легче. Он хочет легкости, он не хочет тащить груз наравне с тобой. Он твой дурной брат-двойник, мифологический близнец, хитрый, как библейский змей. Он заводит тебя в ловушки, уверяя, что это выход.
Хуже всего то, что его нельзя уничтожить. Он почти неуловим внутри тебя, ему известны все пороли, он не различается по принципу свой-чужой. Он знает все лазейки и потайные ходы. Он прекрасно маскируется. И в ключевой момент подставляет подножку. И ты малодушничаешь, вместо того, чтобы совершить поступок. А потом он лицемерно оправдывается, что просто стоит на стороне жизни. Он и есть жизнь в ее безличном варианте, текущая, как вода, сверху вниз. Это жизнь в слабости, жизнь в постоянном отступлении, самооправдании и жалости к себе.
Некие приятные панацеи, из-за которых жизнь, якобы, обернется во что-то лучшее – его изобретения.
Проблема – это наше одинокое испуганное «я», уставшее от борьбы, уставшее от одиночества. Неопределенный страх жизни и одиночество, то есть ощущение уязвимости – порождает тоску. Надо заполнить жизнь какой угодно суетой, только чтобы не помнить об уязвимости. И тут шут на своем месте, в полном блеске придуманной им комедии.
И надо иметь много внутренней силы, чтобы, зная об уязвимости, выбрать свободу. Свобода увеличивает уязвимость. Но только так, в школе этой подлинной «йоги», можно по-настоящему научиться жить.
Парадокс в том, что настоящая реальность при всех своих засадах – в сорок раз интереснее, чем предлагаемый шутом театр. Но нам редко хватает духу дойти до этих областей реальности, выдержать испытание, обрести свободу фольклорного героя. Как ложные герои мы не попадаем в тридесятое царство реальности, и все громче взываем к шуту, чтобы он поддержал и утешил нас.
Или заводим гранфаллоны, ложные карассы, как называл это Воннегут...

Поражает легкость, с которой мы с Мангустой перешли к сексу, естественность этого перехода, без жеманных прелюдий, словно мы друг друга давно знаем и давно это практикуем. Между нами вообще было хорошее понимание. Ни одного ложного движения ни с одной стороны. Ни излишней горячности, ни робости, ни излишней серьезности. Я хотел относиться к ситуации с юмором – так мне было проще расслабиться и продержаться первый, самый трудный раз.
И то, что мне легко с Мангустой и в этой и в других ситуациях – внушает надежду. Она не раздражает меня, не ранит. Впрочем, мы очень мало жили вместе.

Сделал сегодня много дел: выдал Лесбии доверенность, окончательно развелся с ней, купил билет в Крым.
Развелся в том смысле, что получил в Загсе свидетельство о расторжении брака и штамп в паспорте.
Пока искали нотариуса в районе Войковской, узнал, что Лесбия нашла у себя очередную опухоль. Поэтому она и поехала на Войковскую, в свой онкодиспансер. Она приехала в 11 и уже не была первой, хотя врач начинает прием с 4-х.
В это время я был на Алексеевской – и поехал на Войковскую, когда узнал, что ее врач откладывается. Нам надо найти нотариуса – подписать доверенность на сбор документов для последующего дарения моего участка – ей. Две конторы у метро закрылись – и мы поехали на трамвае по улице Зои Космодемьянской – черте куда вглубь района Коптево.
К нотариусу мы попали за одну минуту до перерыва на обед. В коридоре остались сидеть две тетеньки – я и попросил их нас запомнить, что, мол, мы заняли очередь. Попросил нас запомнить и помощниц нотариуса.
Лесбия хотела остаться, но я, как европейский человек, предложил посидеть это время в кафе.
– Откуда здесь будут люди? Мы будет единственными, – сказал я.
Тут Лесбия была более права в своем пессимизме, как и в том, что в районе Коптево трудно с кафе. Все же мы нашли мексиканское кафе, где ели странные хлебцы с сыром и овощами, причем мне сперва подсунули с колбасой...
Лесбия рассказывала про свои приключения с М.М. и машиной. Ее жизнь не изменилась и состоит из всяких мелких проблем, суеты, ссор и споров с родственниками – и героических усилий держатся на плаву. Однако ее же снимают для ящика, награждают премией, приглашают на литературные презентации и на другие премии. В общем, то же, что и 10 и 15 лет назад. Что и всегда, только без меня.
Вернулись в контору нотариуса. И нашли тут кучу людей. Попытались восстановить свою очередь. Одна тетенька исчезла, другая, с палкой, сказала, что помнит нас. «Вас трудно не запомнить». Но другие не хотят верить. Коренастый молодой человек высказался, что надо вовремя приходить и нормально занимать очередь.
Ненавижу этих советчиков! Всю жизнь они преследуют меня. Женщину я бы простил, но тут не выдержал:
– Обойдусь без советов, что и как мне надо делать!
Парень вскочил, кинулся ко мне:
– Может, выйдем?!
– Можно и выйти, а что?
– Ты там мне скажешь, без каких советов ты обойдешься?
– А что ты мне тычешь?
– А что ТЫ мне тычешь?!
– Я говорил на «вы».
Точнее я говорил безлично.
Ситуация была забавна, хотя и нелепа. Тут попадаешь в ловушку: идти с парнем – это играть в его игру, уподобляясь двум бутузам в песочнице. Не идти – покажешься трусом. Чтобы найти третий путь, нужно время. И я бы, конечно, нашел, хотя и знаю, что потом происходило бы: он стал бы уверять, что уроет меня, да только руки марать не хочет и т.д. В общем, «ритуальная перебранка», в которой мне было бы стыдно участвовать. Но и Лесбия не дала бы мне выйти, конечно.
Нас стали остужать, и тут вышла секретарь и спросила, кто следующий. Парень стал кричать, что не пустит нас – но, конечно, пустил. Пока составлялась доверенность, Лесбия рассказывала уже известную мне историю, как ее спаниельша Мора получила медаль на собачьей выставке. Еще она переживала, что тип в коридоре может попытаться выяснить со мной отношения.
– Ерунда, это все понты, – ответил я.
Доверенность заверили у нотариуса с армянской фамилией, который поинтересовался, кем мне приходится одаряемая?
– Бывшей женой.
– И не жалко? – спросил он.
– Ну, кто ж знает, – ответил я.
Чмо так и сидел на своем месте и даже не попытался чем-то мне отомстить, как я и думал.
Тепло распрощались у остановки – и я поехал в Загс на Бабушкинской получать заявление о разводе. Нашел его не сразу, но наибольшая засада была в уплате сбора в 400 р. Я выбрал не далекую сберкассу, а их терминал, который не выдавал сдачу, но мог положить ее на телефон. Охранник сильно помог мне с этим. Тут вообще были очень любезные охранники, а охранник входа, где регистрируют развод, оказался еще и знатным балагуром, смешивший довольно мрачно настроенный народ.
Получил свидетельство о разводе и штамп в паспорте. Я сделал то, что пообещал в сентябре. Я закрыл эту страницу.
Потом я позвонил съемщице Тамаре, насчет ее регистрации, которой у нее по-прежнему нет. И поехал на Тургеневскую покупать билет в Севастополь. Билеты стали еще дороже: 2000 р. плацкарт! Скорое долететь до Израиля будет стоить дешевле, чем доехать до Крыма.
Позвонил Леше Борисову (несколько дней назад мне позвонил Филипп Кусакин и сказал, что с Лешей все очень плохо, он совсем спился и что, может быть, вот-вот умрет). И узнал, что у Леши снова все хорошо – благодаря проведенному лечению. Голос деловой и совершенно трезвый. Он не предложил увидеться – и меня это устраивает.
Поехал в Жаворонки. Опять болит нога. Еле дошел от электрички до дома. После обеда вырубился прямо с чашкой кофе в руках. Спал не долго. Не спится мне что-то последнее время.
Я реально обеспокоен здоровьем Лесбии. Поэтому ночью позвонил и узнал, что ей сказал врач? А врач направил на сбор анализов, только и всего.
Вспоминаю с теплотой Мангусту. Она не то чтобы альтернатива Лесбии: она и не юна, и не здорова. Но в ее характере нет буйности, нет неадекватных порывов, или я их пока не видел. Она кажется более нежной. И не столь эгоцентричной. Тем более эксцентричной., чего в Лесбии всегда было много, а с годами стало еще больше.
И, однако, мне было бы больно ее потерять. Она и правда не до конца чужой мне человек, кая я сказал ей ночью в ответ на ее благодарность, что я беспокоюсь о ней. Развелся – и беспокоюсь! Печать еще не все, она не измеряет всю сложность жизни. Я не могу с ней жить, но я могу находиться с ней в одном, достаточно широком пространстве.
А с кем я могу жить? Пока кажется, что только с мамой. Когда живешь один, ошибки другого не распространяются на тебя, и ты не винишь его за них. Его ошибки падают лишь на его голову. Нет повода для конфликтов, и отношения идеальны. Как у меня теперь с Лесбией и Мангустой, двумя «моими» женщинами. С одной из которых я сегодня окончательно развелся, а с другой только-только устанавливаю нечто родственное.

С удивлением осознал, что забыл день своей последней операции. Вот для чего нужны дневники, во всяком случае, такой беспамятной личности, как я. И еще обнаружил, что последней фразой перед операцией было утверждение, что я никогда не прощу Лесбии то, что она сделала...
Похоже, это волновало меня больше, чем сама операция. Должно быть, я понимал, что если операция кончится успешно, мне с этим жить и дальше. Это никуда не исчезнет.
Оно не исчезло, но утратило важность. Вместе со всей моей прежней жизнью. Я сделал себе новую жизнь. И я до сих пор произвожу «внутреннее строительство». Это даже не ремонт, это почти новый проект.
Хотя со стороны, наверное, ничего нового не заметно. И внешне я тот же, и живу практически так же. Но такое строительство и не бывает резким. Нельзя в один день стать из слабака культуристом. Хотя я понимаю, что что-то я не изменю никогда, ведь не может заяц, скажем, при всех усилиях стать волком.
Любой мой «успех» относителен.

Совершенно очевидно, что завязку своего «Мастера» Булгаков срисовал с «Хулио Хуренито» Эренбурга: явление черта в кафе и его всеведение. Упоминается и роковая валюта, и сам Булгаков.

Снова возился с мастерской, прогулялся в лес, где, в середине весны, местами снег по колено, как в 2005 году. Посидел под сосной и ритуально выкурил сигаретку. Вот все мои скверны. Появилось солнце – и стало довольно симпатично, но не весело.
И что-то с глазами: и близь и даль были какие-то расфокусированные.
Пока бродил, все говорил себе: вся твоя «зрелость» – чушь, если ты не научишься здорОво и весело жить один. Без этой подкрадывающейся откуда-то тоски.
Я ведь действительно не верю в панацею в виде другого. Но к чуму-то надо стремиться! К завоеванию другого, как самого большого приза. Иначе выходит, что у меня уже все есть и стремиться больше не к чему. А это тоскливо.
Почти до 12 возился с ремонтом. Попробовал посмотреть кино – не пошло. Попробовал почитать, но отвлекся на ЖЖ. Написал пост в защиту присуждения Госпремии арт-группе «Война»...

А мне нравится, что Государственную премию в области современного визуального искусства «Инновация» получила арт-группа «Война» за свое выдающееся произведение «Член в плену у ФСБ» на Литейном мосту. 
...Рад прежде всего за прогрессивность и смелость жюри. Пожал бы руку каждому из его членов (пардон). Ибо небезнадежна та страна, которая умеет смеяться.
Поднимающийся вместе с мостом фаллос, кроме литературной реминисценции, – несет глубокий карнавальный смысл, с его воспеванием телесного низа, перевертыванием иерархических констант, то есть обновлением и оживлением бытия.
Интересно, что произведение появилось 1 июня (2010 года), в День защиты детей, в весенний хиппующий праздник. С другой стороны, произведение появилось почти что накануне Ярилиного дня. А кто такой Ярило? Это высшее проявление производительных сил, обеспечивающее максимум плодородия, прибытка, урожая (согласно Вяч. Вс. Иванову и В. Н. Топорову). То есть, по существу, древний фаллос, которому поклонялись все первобытные народы, и о чем писал еще Гегель в своей «Эстетике».
Итак, арт-группа «Война» возродила старую языческую традицию поклонения божественному фаллосу или лингаму, в целях пробуждения производительных сил родины и как намек на воскрешение мертвых и радость живых. Здание же КГБ (ФСБ), перед которым сие произведение предстало, олицетворяет зиму, косное начало, смерть. Оно должно быть анафематствовано и расколдовано с помощью рукотворного лингама. На самом деле, 21 октября 67-го подобную акцию провели в Вашингтоне, и назвалась она обрядом экзорцизма над Пентагоном. Среди участников: Эбби Хоффманн, Алан Гинзберг, Джерри Рубин, горстка продвинутых шаманов и нескольких тысяч левого пипла с Восточного побережья.
Идея космической поллюции крайне важна в нашей стране, расположенной в зоне рискованного земледелия, в подвижной, неустойчивой сейсмической точке пересечения цивилизаций, религий и тысячелетий. Ведь и прежний герб нашей родной страны – просто зашифрованная эмблема плодородия, где рабочий и колхозница держат в руках соответствующие своему полу фаллические символы: молот – это фаллос, прямая, дорога в Нефритовый грот, а серп – значительный отрезок замаскированной окружности, этого самого грота, что мистическим образом должно было помочь делу подъему сельского хозяйства даже в местных, по-видимому, неблагоприятных условиях.
Для этого и отреставрировали недавно Мухинскую скульптуру, а вы думали?

Зато с Мангустой не обменялись ни словом. Давно такого не было.

Возраст, с одной стороны, вещь трагическая. Трагическая, потому что смерть, кажется, окружает тебя отовсюду, постепенно, но все увереннее звучит сплошная похоронная мелодия. Болезнь и слабость подкрадываются, разрушая твое тело, как термиты дерево. Умирают друзья и близкие. Жизнь подходит к концу, и ты ждешь его теперь в любой момент. Ангел смерти уже выслан за твоей душой, но он может где-то задержаться, посидеть с приятелями в кабаке…
С другой стороны, в возрасте есть и оптимистические моменты: в твоей жизни вырисовывается, наконец, некий смысл, ты становишься увереннее как актер, ты даже претендуешь быть отчасти режиссером. Уходит все случайное и чужое, выкинутое центрифугой жизни, и ты можешь сосредоточиться на главном. Все долги заплачены, и призрак свободы почти ощутим. Ты уже попробовал и то и это, побывал и здесь и там, испытал много всякой хрени и не хрени. Бытию не так просто снова обмануть тебя, как бы ты сам ни был готов обманываться – хотя бы ради веселья и разнообразия.
Сама ограниченность жизненной перспективы делает зрение острее, а ощущение жизни глубже. Все, что когда-то было сложно, становится просто. И жизнь улыбается вечерним светом, как садящееся над морем солнце.

Одно дело, когда мы не знали друг друга. Другое, когда узнали. И узнали не просто на уровне «развиртуализации», а став в чем-то близкими людьми. Это узнавание могло убить всякий интерес к другому, а могло сделать его долгим и крепким, как чувство голода.
Если мы может так долго жить поодиночке, значит, мы не подсевшие друг на друга наркоманы. Мы остаемся свободными – и это самое важное. Разлука не убивает нас, у нас есть, чем заняться. Свобода дает нам больше, чем совместность, а каждое общение дает возможность лучше понять друг друга. Поэтому любое совместное будущее, если оно появится, будет более осознанным.
Фиг знает, может быть, нам и не надо ничего, кроме этого далекого общения, как у фиолентовских лягушек. И у нас есть возможность это понять.
И плохо в этой ситуации может быть лишь одно: что вдруг мы упускаем свой шанс? Все эта комедия, под названием жизнь, такая ненадежная и не очень длинная. И, может быть, пора решиться на что-то неординарное, пока у нас есть какая-то свобода маневра. Хотя свободы маневра больше у меня, чем у нее.
Я знаю, что значит не иметь свободы маневра: я много-много лет не имел ее... Потом, когда я жил белкой, я испытал абсолютное отсутствие этой свободы. И мне понятно, что в любой момент какая-нибудь катастрофа может случиться снова.
На днях умер старый приятель, которого я знал почти 30 лет. Далеко не первый, скорее очередной. Мы живем, легкомысленно закрывая на эти факты глаза, и называем это мужеством жить. А это просто инерция, инстинкт жизни, которому насрать на чужую кончину. Я был очень близко от этого, но проскочил. И теперь в раздумье: что мне делать дальше? Потому что эта несостоявшаяся кончина совпала с вполне реальной кончиной моей прежней жизни.
Я живу теперь интересно, как я никогда не жил. И все же порой одолевает чувство, что я снова живу вполсилы, что я на каком-то необитаемом острове – и не хочется ничего делать, потому что все равно никто не услышит. Нет взаимодействия, а, значит, нет искр. Порох не загорается.
И каждую ночь мучит бессонница, сколько бы я ни работал или читал. Не все сложности преодолены.
И у Лесбии очередная опухоль в районе груди. Дай Бог, чтобы доброкачественная. Конечно, мы с ней теперь совсем в других отношениях, но все же это еще один повод задуматься о превратности жизни. Да и не сочувствовать ей я все равно не могу.

Мою тоску легко объяснить: приходится выжигать так много, что было моей жизнью. Выжигать по частям самого себя. Я не могу спокойно соединить свое прошлое и настоящее. Я все еще не могу успокоиться от разочарования в человеке, которому так доверял, с которым так долго был связан. Который является вторым медиатором, соединяющим меня с прошлым. Который был мне так дорог! И душу которого я, оказывается, не понимал, несмотря на все годы жизни с ним. И который относился ко мне совсем не так, как я думал.
Все покрылось трещинами, на это не хочется смотреть. Лишь Мангуста, Израиль и Греция вызывают теплые эмоции. И отчасти моя летняя жизнь в Крыму. Базис спокойствия еще очень узок. Хотя я достаточно силен и, конечно, выдержу. Перспективно приобретено более, чем потеряно. Потеряно много прошлых лет, но приобретено интересное будущее, как я надеюсь, в котором все будет другое.
Когда ткань жизни нарушена – это как шов на теле: когда еще он затянется! Сколько напрасных жертв, сколько бессмысленных усилий, чтобы всем было хорошо! Ощущение полной неоцененности. Ни славы, ни семьи, ни покоя. Жизнь почти разрушена, отчасти и физическая тоже.
Лесбия вернулась в публичное пространство, я же еще глубже ушел в частную жизнь. Которую мне надо чем-то наполнить. Прежде всего творчеством. Но для него нужно вдохновение. А это вещь непредсказуемая и неуправляемая. Пока его совсем нет.
Однако, я вновь стал писать стихи и довольно много – сравнительно с годами молчания, почти всеми 2000-ми. Кто знает, может, стихи – лучшее подтверждение правильности пути, необходимости жертвы?
Если поэт молчит, значит, он живет не так, что-то творится с ним, какая-то ломка. Может быть, в нем умирает поэт. И вдруг, когда умер прежний человек – поэт вернулся. Он, как Маяковский, встал и убил человека? Слишком красиво. Нет, это, конечно, неправда: человек убил себя сам. Или ослаб до того, что поэт вновь заговорил в нем. Поэт говорит из потрясенного пространства. Надо встряхнуть стакан, чтобы заговорил поэт.

Из письма Мангусте: «Конечно, милая Мангуста, я хочу тебя видеть и приеду на 1 июня, если ты будешь там. Ты права, нам надо увидеться и пожить подольше, чтобы созреть для каких-то решений. Хотя это звучит, как слово «ловушка». Забудем о решениях, будем просто жить, как ты и написала.
Увы, я пытаюсь заглядывать в будущее, ибо действительно не знаю, сколько этого будущего осталось. И хочу как-то грамотно выстроить все полкИ.
Я тоже надеюсь, что все еще набираюсь сил и нащупываю новый стиль жизни. И не до конца оценил полученные возможности… Ты во всем права. Вообще, умница. И меня трогает, что ты выказываешь интерес к моей жизни.
Для меня творчество – это отчет в том, как я понял жизнь, я словно взял на себя задачу свидетеля и интерпретатора ее. То есть, это своего рода философская задача. Часто она хорошо решается из тупика. Поэтому я бессознательно ищу тупики, кризисы и катастрофы. А теперь я излишне благополучен – раз, и вокруг меня почти ничего не происходит – два. Бытие стоит. Я подталкиваю его, поездкой в Грецию или поездкой в Крым, но оно такое ленивое, как старый осел, и все норовит застыть опять.
С другой стороны, хочется тишины прошлого лета, когда я, в силу обстоятельств, имел удивительно гармоничное бытие. Вокруг могло бушевать все, что угодно, но в моем саду было тихо. Идеальный Алисин садик. Не знаю, удастся ли восстановить его в этом году. Но будет отлично, если ты украсишь его.
Завидую, что у вас наступило лето. А у нас завтра снова обещают снег. Хотя еще и старый не сошел. Скоро, однако, я перемещусь южнее, где все будет цвести. И где мне будет, чем занять голову.
Как твоя продажа? Озолотилась? Надеюсь на это».

Дни труда, не убивающие тоску. Кончил мастерскую для инструментов (из бывшей сауны): сделал два верстака. Разобрал старую. Позавчера вновь запаковал книги в коробки и разобрал два книжных шкафа на втором этаже (чтобы сделать на этом месте себе художественную мастерскую, которой у меня никогда не было). Вчера собрал шкафы внизу, на месте старой мастерской. И наполовину расставил книги. Боже, сколько же их у меня! Духовность так и летает в воздухе, как радиация. Их даже открывать не надо.
Хочу закончить сезон здесь и перебраться с чистой совестью в Крым. Вообще, жизнь в берлоге как-то надоела, медведей тянет на воздух.
Коробки и разобранные шкафы носили таджики, которые снова поселились на участке. Сразу трое, обманув маму. Она меня не слушает, хочет, чтобы они были, убирали участок. Словно трудно использовать приходящего работника.
Зато кончились разговоры о Турции, мания ее последних дней. Я убеждаю: съезди сперва, сними жилье, поживи, посмотри – понравится ли тебе? Заодно найдешь лучший вариант покупки, чем предлагает фирма. Потому что издали все кажется очень привлекательным. «Жизнь только издали нарядна и красива...»

Как я мечтал, чтобы у нас с Лесбией было все общее, чтобы была гармония – и мы могли бы сидеть на лавочке, мечтая об одном... Но всего общего у нас была любовь к контркультуре и нескольким книжкам. И иногда, с какого-то времени, секс. Не так уж мало, конечно, и, однако, трудно жить в «союзе», когда все или почти все, что тебе нравится, другому безразлично или даже противно. Мы тащили нашу телегу из басни в разные стороны, поэтому она в основном стояла на месте, а если и ехала, то через постоянные ссоры: кто тут рулит, и почему должны выполняться твои желания, а не мои?
Сколько раз я пытался передать ей свою любовь к тому или этому, увлечь ее в «полет». Совершенно напрасно: вместе мы лететь не могли.
Поэтому проблема не в том, что мы расстались, а в том, что так долго не расставались, теряя возможность попробовать полететь с кем-то другим, возможно, более подходящим.
С другой стороны, и тогда я не особо верил в существование этого подходящего, а теперь и подавно. Теперь я надеюсь лишь на одно: что сумею полететь один. То есть уже лечу, но низэнько-низэнько и без удовольствия.

...Мангуста ужасно мнительна! Понятно, что она горда и боится, что кто-то может унизить ее. Но я тоже горд – однако не жду, что она вдруг станет унижать меня. Разве друг унижает друга? Зачем? Почему ей приходит в голову, что в моем общении с ней есть тайный смысл, что между строк скрываются роковые проговорки? Словно она до сих пор не верит мне и все боится, что я-таки превращусь в чудовище. Или, может, она думает, что с моей стороны отношение к ней несерьезно?
Оно серьезно – в тех рамках, которые мы сами задали. То есть в максимально свободных рамках дружбы, ни к чему не обязывающих. Мы – виртуальные возлюбленные, в реальности же – свободные люди, живущие своей жизнью. Нас ничего не связывает, кроме нескольких прекрасных дней и большой переписки. Мы встречаемся редко, словно украдкой, на несколько коротких дней, как чеховские герои, чтобы вернуться в (постылую) действительность.
Можно сказать, что у нас у каждого брак с самим собой, который никто не хочет разрывать. Хочет длить, как оптимальный и спокойный.
Удивительно, что она находит какой-то подвох именно в тех письмах, где я говорю, как она важна для меня, как единственно приятное, что есть теперь в моей жизни. И начинает думать, что я пользуюсь ею – за неимением лучшего.
Я пользуюсь ею как человеком, с которым я могу достаточно откровенно говорить, как один человек «использует» другого. И я готов быть «используемым» в той же степени.
Ужас! И это уже не первый раз.

Если бы сюжет с Лесбией кончился 10 лет назад! Сколько бы я успел! Как сильно изменилась бы моя жизнь! Но тогда Кот был совсем маленьким – и я ни за что не бросил бы его. Другое дело, если бы мне теперь самому было бы на 10 лет меньше – чтобы люфт жизни был бы чуть шире.
Но сложилось именно так – чтобы особь почувствовала зрелость, а не радость жизни. Зрелость – это лучшее из того, что я смогу осознать. Да и то: осознаю ли? Достаточно ли я испытал отчаяния, достаточно ли сильной была та буря, чтобы я теперь наслаждался тихой водой? Чтобы приплыл туда, куда, может быть, не хотел, но куда надо было приплыть?

Получил от Тамары деньги и поехал к Коту и Лесбии. Вчера тут была мама и заявила, что Кот врет нам насчет школы, где якобы красят стены, поэтому он туда не ходит. Сегодня это блестяще подтвердилось – после звонка его учительницы, прямо перед моим приездом.
Ее крик я услышал еще в подъезде. Оказывается, он уже давно активно прогуливает школу, не делает уроки… Его грозят оставить на второй год.
Для Лесбии это был как удар под дых.
Я вижу, что Лесбия совсем не может контролировать его. Три дня в неделю она работает, в другие дни у нее тоже всякие дела. Тратить на него время нет ни сил, ни желания. А сам себя он контролировать не может. Нужна постоянная внешняя палка. Он словно мстит нам за то, что мы разошлись, тем, что губит себя. Душевно деградирует. Надо что-то делать, а я не знаю что? С отчаяния она даже готова отдать его мне. Значит, мне придется круто менять свою жизнь, вновь искать новую школу, где-то поблизости, или самому перебираться в Москву… 
Но в любом случае, если она ляжет в больницу, и у нее, не дай Бог! – найдут что-то серьезное, как несколько лет назад, это очевидно изменит мои планы. Впрочем, сейчас об этом говорить бессмысленно.
Долго говорил с ним о лжи: что он выигрывает тактически, но проигрывает стратегически. Ложь все равно будет раскрыта. Но это навсегда испортит его отношения с людьми, которые ему доверяли.
Кого он обманывает, в конце концов? Своих врагов? Нет, самых близких друзей. Ради минутной «выгоды».
Ложь – это путь слабого, путь наименьшего сопротивления, когда человеку не за что уважать себя, ведь он побеждает нечестно и знает это. И никто его не уважает тоже. Это путь без будущего.
Я пытался объяснить Коту, насколько его теперешняя эскапада не вовремя. Что помимо работы и посещений врачей, теперь маме еще надо ходить в школу и объясняться с учителями! А ведь вовсе неизвестно, какой будет результат операции! И он забирает у нее последние силы ради своих грошовых удовольствий.
Хочет ли он жить со мной? Не знаю. Я не могу задать ему этот вопрос. Потому что сперва нам надо решить это с Лесбией. Если она совсем отчается или физически не сможет, значит, вопрос решится сам собой. А контроль детям бесспорно нужен, у меня большой родительский стаж, и я «все» про воспитание знаю. Особенно он нужен мальчикам, и особенно со стороны отца (или человека, его заменяющего). Матери не могут справиться с мальчиками.
Я все ждал от него толчка к взрослению, несколько раз наблюдал недолговечные миражи. Толчка нет и не будет. Если судить по Даниле, то это поколение, которое взрослеет к тридцати.
На свое счастье или несчастье дети не понимают, в каком ненадежном мире живут. Хотя он мог бы уже понять на примере семьи, в которой он жил столько лет.
Он даже расплакался. Но не думаю, что он вдруг чудесно изменится. Значит, надо о многом думать.
Много как-то сбилось в кучу – из-за многого и волнуюсь, хотя спасибо Мангусте за попытку успокоить. Нет, пока я вполне в нормальном состоянии.

Дорасставил книги, собрал стол, доделал худмастерскую на втором этаже. У меня теперь старая кровать на досках с Потаповского. Кушетка уехала в мастерскую, где я сделал стенку-полку от одной стены до другой. Теперь у меня будет здесь все, как у людей, только меня здесь не будет.
Все получилось, я все успел. Чтобы снова что-то строить и переделывать. Такая у меня планида…
И зачем я все это делаю? И так всю жизнь: делаю-делаю – и уезжаю, теряю, бросаю…

Думаю про Крым: как он поменялся, не столько физически, сколько в моем представлении, за семь месяцев, за которые случилось довольно много всего. Как он мне теперь покажется после дивных стран, в которых я побывал?
В Орле на платформе тепло. Уезжая, я даже не посмотрел прогноз: какая разница?
В дороге – никаких ощущений. После Израиля и Греции перспектива Севастополя не манит, словно очередная поездка в совершенно известное место. Как на дачу. Да Севастополь и является теперь моей единственной дачей. Немного далекой.

<Дальнейшее: «Отчаяния пока нет»>

2010-2024