Рассказ Орда

1.
А еще Володька лежал на постели выжженой сухой травы, на пастбище степи Запорожья, на ее сукровице. Володька был молод, моложе молодого, но были еще помоложе – 27 ему было, и на этой цифре можно было заканчивать. Володька считал, что больше 27 лет ему наступить не должно и не могло. Всё дело в том, что Володька воевал, воевал страшно и зло – до смерти, до потери сознания. На дворе (на каком, нафиг, дворе, на театре военных действий, на ТВД) шёл второй год Великой Отечественной спецоперации. Запорожье, которое раньше россияне волоком подминали, теперь понемногу подламывалось под врагом – съедал «укроп» потихонечку, по уголку доедал от своего творога. Но отдавать было не велено, отдавать было нельзя. И Володька про то знал, и сослуживцы его знали, известное дело. Под управлением ротного вот уже сколько довелось.
На штабной избе Володька да Игорёша (позывной «Север», из мурманской стороны). Стояли, молчали немного…
- Пойдете под … (название поселка в целях сохранения военной тайны упущено), разведаете, как там дела происходят. Видели видоки гаубицу три топора (М777) в окрест. Надо пощупать на глаз, - собирает в дорогу Ротный.
- Позавчера только наведали, тихо там вроде, - убеждал Володька (оно и не убеждалось на самом деле).
- Подтверждаю, - докапывал дождиков сверху Игорёша (очень в наряд не хотелось).
- Пофитилили сейчас же, - не брался в оборот Ротный. – Приказ. Там не досмотришь, там не разведаешь, и недолга.
Володька плевал сквозь зубы мысленно. Игорёшина прежде весёлость улетучилась. Было отчего. По району порхали дроны-беспилотники. Взрывчаткой наваливали. Двоих уже потеряли там за месяц ребятишек. Безвозвратные. Безвозвратные, сука…
Шли уже в напряженку, закрученной скрипичной струной ноги в степную траву, в горловину ее. Чтобы всем так жить… Володька в травы поглядывал, искал бошки «укропные», мол, прячется, может, где степной недруг. Но в повилике голов никаких не видывалось, ощущалась пустота, ее дыхание и непосредственность. Ближе к посёлку Володьку сковало. Руки затряслись сами собой, Игорёша похмурел. Там точка была, где от своих рванину-одежду понаходили. Володька потянул носом вверх, пощупал воздух мысленно. Пока не видать неприятельских «птичек».
И тут началось…В травнике подукрытый, без перьев оставленный, лежал тот самый «подарочек» - стальной убийца. С виду нисколько не грозный, машина-техника чуждая – подходи, бери, что называется.
- Смотри, отлеталась «птица», - уверовал Игорёша. – Поломка у неё, наверно.
- Вот хрен его знает, Игорёша. Взял вот так и поломался, думаешь?
-Верно, нелепица! Еще как бывает – что только не ломается на боях. И танкам дуло рвет, и артустановки взрывают, и солдат хоронят. Вдруг «птичке» крыло подломало – деталей некачественных поешь задницей – одно почище другого.
- Не слышал подобного…И отрицать глупо, а если что не так?
- Володька, ну подзасрал же, а? Признавайся!
- Угомонись! Иногда и осторожность проявить не излишек. Подумать – не напрасный труд, за спрос денег не берут.
- Сиди тогда тут, угадывай. Я пошёл.
Мужик сказал, и сделал тоже он. Володька потом уже понял, что хитрые враги взрывчатку туда, внутрину, засунули, и ловлю устроили на живца. И обломки потом «птиц» убирали подальше, от наших глаз. От Игорёши кепи будто осталось тактическое, за сухой кустарник будто бы зацепилось, а больше ничего. Володе ноги беспорядочно зацепило, никакого порядка, без спросу и без причины, и двинуться ему теперь было невмочь – а лежал Володька навзничь, на животе своём, терпеливо сносил грехи, от судьбины не ждал хорошего. Помотал головою до верху – наверху больше дронов не было. Из своих к нему никто не шёл и не ехал – то было плохо. Но враг того тоже не делал – то было хорошо.
Володька 27 своих прожил – и как довелось, и что бы не наступило позднее, ему надо было принимать, и выбора особого не было. Степь украинская, степь запорожская поглощала его без конца и без края, дыханием своим укутывала, стебельками укрывала, убаюкивала многими листками – а ты спи, солдат пораненный, теперь крепко, вечным сном засни! Нечего тебе ходить больше, ноги твои своё положенное отбегали – вон оно как ты склонился, силы свои перевёл, напрасно иль не напрасно, как прознать.

2.
Бред начался у Володьки, жар у него поднялся страшенный, от которого волками воют до выше высокого. Бред заползал в его голову, тело опутывал узлами, колени углём раскалял. Его жара от самого сухостоя оправдывала – жгла глаза пеклом, во рту капельки даже воды выпарила, отчего пить хотелось донельзя.
- Вот и прибрали меня до ногтя, - отчитался Володька. – А ты, стало быть, Игорь Иванович, прости: не додумался я до вражьей хитрости. Как бы тебя предупредить, как бы не допустить опасного – это же цацка простейшая. Но после того, как произошло, мы все оправдываться горазды: а лучше бы мне навек замолчать. Вот, ты отмучался быстренько, осознать толком ничего не успел, а мне ужасно придётся – автомат далеко отлетел, вне поля зрения, неопознанный. Дотянуться к нему не представляется возможности – непонятно где, и сгинул, и ты вот сгинул, и мне преставляться очередь. И чистого не надел в дальнюю дорогу, не углядел, не удумал, не подготовившись, высунулся на местность. И это мне будет смерть лютая – вороны клювами пощёлкают – и кругом на меня. Сочтёмся с тобою, считаемся.
Володька лежал так, и мысли уползли из его головы эфами и желтобрюхими полозами, делать им в этом черепе больше было нечего, для другого его надо было освободить – для вечности. Володька соединял ладони мысленно – меньше бы ноги его донимали. Уверяли его, что нет в вечном никакой боли- а когда человек к делу подходит, болей терпеть он не силён, сознание отключается, и абзац. Володька и ждал абзаца. Ноги превращались в горящие поленья – от степи поджигалось порядочно – возомнилось ему, что степь загорелась до края, и его, Володьку, огнём прожгло насквозь.
- Сержант я русский, - повторял Володька. – В документе запишите, что на том свете выдают. Мне забывать этого невозможно, нельзя. Из России, и даже костяшкой последней русский – и просторы мне здешние не чужие – много тут обитает русаков, да только книги у них на другом языке, и телевидение, и слова, и газеты – они на другом языке, не на русском. И Луна у них другая, и солнце, и звёзды. И шнурки на ботинках завязываются по-другому, и волосы причесываются тоже иначе. Вот насколько разные. Кровь только одинаковая, одинакова народная принадлежность. Но если волосы причесать иначе – всё, другой человек, и наружность другая. Вот что расчёски с людьми, получается, делают!
Бред пошёл сплошной, и Володька то сознавал, но сделать и предпринять ничего не мог.
- Вот оно как мир покидают! – решил Володька. – Необычный уход, а мне привелось застать!
Мозг превращался в кипящее масло. Володька был отличник по школе, ему легко давалась история, средневековая Русь, князья и холопы, Рязань и Великий Новгород, купола, кресты, деревянные городки и каменные кремли. По иссохшей степи будто чужими глазницами – скачет по мятлику монгольская конница, под копытами коней пожарище – что ни городок, красные звери его разбирают, ломают помосты с брёвнами, изгороди превращают в сплошную пыль – орда катится лавиной сплошной без устали, без умолку, трескотнёй степного щегла.

3.
- Вот тот дол разорять мы не будем, - показал пальцем Бердибек, ханский тысячник. – Сопротивляться не стали нам местные жители, мечами цзянь не посечём их. Пусть живыми останутся в назидание окружающим – вот как бывает с теми, кто сдаётся без бою победителю.
- Слушаюсь, господин багатур, - отозвался эхом Алтук, сотник под его очами.
Кто был в том долу, в поселении, не тронули – пригрозили только, что за партизанщину наказание суровое следом последует – и дальше увлеклись на Рязань, к ней их путь долог лежал.
По Рязани о победах судить стоило. Передовой отряд батыев – сам хан скорым соколом, поспешал, но Бердибека впереди поставил – человек он был надежный, проверенный, ошибок не допускал, отрядов чужеземных в тылу не терпел, полководец был верный. И неспроста на груди его сияла медная пайцза – давали ее проверенным монголам, за военные победы, за демонстрацию силы и могущества, за правильное управление воинами.
- Что за город Рязань, господин багатур? – вопрошал Алтук у военачальника.– Долго ли нам к ней путь?
- Недели две проезжать конным шагом, - Бердибек ответствовал. – Кониной запаслись, кумысом мы вдоволь, стрелы из колчана грачами торчат. Мы к наступлению готовы – а монгол всегда сердцем храбр, рукою упёрт, ногами стремителен. Мы промышляем по русаку – достойный соперник монголу, достойный. Да только брат наш вольнее, на бесконечном столе выращен – под степной сковородой, под ее лазурью. В крови его конский волос упругим жгутом, закрученный на излучье, крепость сапога кожаного, наступающего на чужой порог.
Алтук долго думал над словами Бердибека, настраивая натяжку у своей тетивы. Он слушал песни степи, плач степи, великую песню степи. Никто так петь не умел на свете, и даже сказители с дутарами близко ничего тому поставить не могли. Степь трещала мириадами сверчков по полям, по ложбинам, по рытвинам, взывала к жестокости колкими стебельками, проливала слёзы по погибшим в сражениях редкими каплями росы.
А Рязани уж точно быть разорённой, как понималось Алтуку, как ему приказывалось от верху. Это порядок, учреждённый в монгольском войске – коназь рязанский, неизвестно какого рожна примкнул к половцам, наглости набрался монголам перечить, показывать им хилую свою руку. Руке пребывать отрубленной, а голова коназя русского будет украшать ханский стол. Так заповедали предки, то исконные традиции, от которых берет начало воинский обычай - наряду с бесстрашием неслыханная жестокость, которую можно проявить – почитаема с доблестью.

4.
Ротный не сразу понял, что с Володькой беда, что его надо из омута вытаскивать. День Ротного протекал обычно, с докладами и отчетностями. Дел состоялось невпроворот, снаряды сами собой не поставлялись, обмундирование не надевалось, сетка для защиты от воздуха сама на артиллерию с машинами не набрасывалась. Сложная это была работёнка, от утра раннего до вечерних всполохов. И так ото дня ко дню. Часов через несколько после ухода солдат ожидание ему поднадоело – послали малый отряд на разведку, местность прочесать, углядеть Володьку.
Володьку не увидали, а лежал он на боку близко, но в низине, ближе некуда: крови у него протекло порядком, и шевелиться особо сил не было. Вот и подумали – погиб, получается. Жалко было Володьку, Ротный вспомнил про его ратные подвиги, что как боец Володька был очень даже свойский, как разведчик проявлял себя недурно, и как стрелок заслуживал поощрения. Терять солдат никому не хочется, и Ротного печаль прихватила за ус. Игорёши следов возле селища тоже не нашли. Обломки вражьей «птички» заприметили, картина стала как на ладони. Ротный тут же по рации, а кому и напрямки поднес на великом и могучем: брать «подарки» укропские ни в коем нельзя, а кто попробует – руки-ноги, а то и головёшку оторвёт. По обоим бойцам отслужили поминальную – один из солдат был священник, и службу он даже тут достойно служил. Отпели, и всё тут. Сослуживцы обоих тоже погоревали, повспоминали, хорошо о них поговорили как следует. Как заведено, в общем.

5.
Алтук с конными и оружными вместе с ним брал Рязань, Рязань жгли. Народу горело множество, на мечи собралось тоже много. Крик вокруг стоял огромный, деревянные домишки трещали отчаянно, ломались, гнулись, рушились. Детишки стонали громко, прощаясь с матерями, а тех волочили уже для услуг и на невольничьи рынки. Красивая женщина службу сослужит по дому, подарит усладу, и наследника, если надо, родит. А мужчины в Монголии всегда нужны – их с раннего возраста надо учить выездке, как седло крепить, как острием головы рубить – настоящее мужское дело, каждый уметь должен! Был в Рязани коназь Гюрги, большой правитель. Но Гюрги уже нет больше – его предки к себе прибрали, смелым он был, да только монгольские воины лучше его и смелей. Поэтому лишили Гюрги жизни, а город его Рязань разорили. Коназю предложил сам хан всех монгол Батый, чингизид: «Признай, Гюрги, мою власть, власть монгола над русским. Себе жизнь сохранишь, и народу своему сохранишь, тем, кто в Рязани твоей живешь. Бакшиш платить будешь, налог плати, всё хорошо будет».
Но упрямый русский коназь из Рязани платить дань не стал, власть Батыя над собой и своим родом признать отказался, и сразу стал Батыю кровником. А с кровниками разговор короче некуда – бей его, лучшие слова. Алтуку грабить город понравилось, поживиться как следует довелось – две русские женщины, серебряные шейные обручи, монетная чешуя – золото и серебро, браслеты и украшения. Лошадей чужих из стойла выводил – свои теперь будут! Кольчуга досталась целая, булаты, шлем островерхий – налюбоваться на добычу свою Алтук не мог.
Стоял перед ним чудом как оставшийся местный житель. Алтук думал его по кускам порубить, но пальцы у того оказались чистые, без грязи под ногтями.
- Ты не крестьянин, - удивлялся Алтук. – Не бывает крестьян без мозолистых рук и грубой кожи. Кто есть ты?
- Мастеровой я, Ярополк. По скани умею, по чернению металла наученный. Камни гранить, если надо. Пощади живота моего, буду тебе красу делать – другие монголы позавидуют!
- Мастер – это хорошо! – порадовался Алтук. Ножны давно под меч хочу красивые сделать. С переливами чтобы, с узором, с россыпью каменьев еще. Смотри, если уменье свое не покажешь, мучить тебя стану страшно! Кожу со спины сниму, а после плеткой там же выстегаю! На лбу метку горячим железом поставлю, самую плохую печать подберу.
- Хорошо, монгольский начальник. Хорошо, пришлый человек. Всё сделаю, как просишь, дай света белого еще поглядеть – глаза мои для мира открыты, и закрываться никак не хотят. Достойный я мастер, уважишь ще меня.
Ярополк отправился работать, куда привезли. Маленький глиняный домик, соломой чуть прикрытый по верхушке – с печкой, с горнилом, с молоточками и кувалдой – нашлось струменту, когда попросил Ярополк. Ярополк иконку поставил в уголку, где окошко - укладистую, намоленную. Когда минута появлялась роздыха, лобызал ее, пальцами укрывал от поругания, грел своим теплом. Икона однажды отозвалась. Велено было Ярополку бежать от мучителей, а далёко это было – с юга, где нижнее течение Волги, а у басурман создалась ставка, и городок возник гражданский. В мозгу его высветилось веление, и поделом. Ярополку не желалось никак супостату ножны красивые поделывать, а потом еще мечи да доспехи обряжать. В Рязани у него жена была с дочкой Анфиской, Ярополк их поискать хотел, а сердцем понимал, что никого не оставилось. Бежал он в сонный час, на полёт кречета, на ночную дымку – затянуло когда домишки низенькие и высокие дворы что густым волоком, что рогожею, цепь сторожовую поточил давно тому и убёг.
Посмотрел неласково Ярополк на неродную сторону вослед, от отвращения скривился. Ни добра тебе, ни заботы, ни участия. Одно слово – нелюди да басурманы.

6.
Володька пробовал пошевелить левой ногой. Потом правой. Не получается, зараза. Никак не получается! Печёт, как печёт картошку, а что с ними – попробуй, разберись. Перед Володькой история Ярополка мигом пронеслась – как бы ему живу остаться, чтобы не поймали преследователи. Копыта коней их быстры, сталь кинжальная – острей змеиного языка. Неслыханное оскорбление, когда пленник из плена сбежал. Это значит, недоглядели за ним, размякли, рты пораскрыли. Хан узнает, посечёт виноватого.
Володька за судьбу Ярополка переживал, но и своя шкура его еще как волновала. Как к части своей пробиться, если ноги не ходячие? Если только чудо какое могло помочь, но таких не придумано. Вот варианты: от кровопотери пока не умер, значит, от голода отойдет Володька. Или от жажды. Или хохлы найдут и доколют. Выбирай любой: как карту из колоды доставай, покладай на стол.
Володька вздохнул, еще раз попробовал встать, внизу, где стопы (они вроде чувствовались) сильно дёрнуло. Володька поморщился и затих. Сухая трава зашуршала под чьими-то шагами. Кто-то определённо двигался к нему. Свой или чужой – Володька был спокоен, помешать или изменить происходящее он не мог.
- Эй, кто здесь? – Володьке казалось, он кричал, но голос его оказался негромким.
Нет ответа.

7.
Алтук стоял, как положено, перед Бердибеком. Голову поднял высоко, стоял – не шевелился.
- Алтук, верная моя сабля, родственная стрела, выпущенная в горло врага!
- Слушаю тебя, Бердибек, слушаю тебя, темник, прислушиваюсь к словам твоим, ханский наместник!
- Дошли, докатились до меня вести, дорогой Алтук: русич от тебя сбежал, каморку свою покинул, и по степи гуляет псиной.
- Великий Бердибек, солнце на долгом пути, курдюк с топлёным жиром на тощую зиму, столп от большого дома! Обманом русич ушёл, цепью я его ковал, звенья он подпилил, перетёр камнями. Соберу близких мне друзей, позову лучших пять человек, кого знаю. Лучших возьмём лошадей, ветром чеканенных. Догоним наглеца, жилы ему подрежем – станет он ползти улиткой, двигаться червяком, вот ему наказание! Ты мучение предложи, какое на ум явится – как есть, выполню!
- Не печалься, Алтук. Воин ты резвый, в бою неукротимый. Не знаю за тобой вины, а в сечи много раз ты товарищей выручал. С каждым такое могло произойти – рабы нынче глупые попадаются – от монголов бегать. Лучше бы сразу в реку с обрыва прыгнул.
Бердибек похлопал Алтука по плечу, как по могучему стволу дерева, к груди прижал, как бы показывая – никаких тревог, тебя я прощаю. Настал черед за беглым отправляться. Алтук подвязал к плётке несколько медных дирхемов – едва ли что на такое купишь – и похлестал воздух, оставшись один: представлял, как разбивает наглому русичу нежную ткань губ, ломая попутно зубы, как оставляет плёткой яркие, кровавые полосы на его боку, на заду, на непокорной спине. Представлял, как орёт наглый русич от каждой оттяжки, прося у Алтука пощады, как он великодушно отсекает ему аккуратно пальцы по одному – не сразу мастеровой должен околеть. Чем больше ему мучиться, тем веселее должно Алтуку стать. Увлекательная должна получиться поездка, - решил монгол. Далеко пленнику не скрыться – не знает он местности, а она для Алтука как дорожка до родника – вокруг да поперёк каждый камень, каждая кочка знакомые.

8.
Путник степной, да приютись! Ярополк бежал по сухой палёнке, сколько было сил. За время содержания у Алтука прыти у него поубавилось, хотя был он еще не стар, но зрел. Где-то не очень далеко, в прогалине стучали копыта лошадей. Это за ним образовалась погоня! Обнаружили монголы его бегство, наказать решили рязанского жителя! От града его пепелище, но Ярополк пока живой, теплится в нём ещё сердечная нота.
Куда же ему подеваться? И там степной простор, и тут сухая трава нескошенная. Неужели на врага самому идти? Тогда точно череп с основания снесут. И спрятаться некуда, и защиты никакой не сыскать. Стал Ярополк прощаться. И с Рязанью сгоревшей попрощался, и с женой Иринкой, и с дочкой, которой на свете нету – все прощевайте! «Простите меня за всё! Как увижу на том свете, допустят куда – к груди прижму крепко-накрепко, и никогда, никогда уже не отпущу! Слышите, никогда-никогда!»

9.
Кони скакали, как бешеные, как в последний раз. Алтук мечом рассекал поднебесное пространство, пугая саранчу и кузнечиков, а также восходящих жуков. По беглецу, по его плечам! Так, вот так! Получи, подлый мастеровой! «Где мои ножны, золотом и каменьями украшенные? Где моя обновка, на пояс, под стремя, на неспешный гурт! Приди для расправы, богами заклинаю и духами! «
Вот уже два часа они наскоком – нигде ни следа от сбежавшего, ни стоп его, ни подмятой травы, ни фигуры на горизонте. Как в небытие канул. Шорох, шорох слабый на отдалении! Туда, туда направлять путь! Алтук показал знаком сопровождающим – впереди бежит русский, брать его в обход. Всадники разделились – двое остались с Алтуком, двое стали загонять Ярополка с разных сторон.
«Ещё, ещё немного! Покажись, русский! Весь свой гнев на тебя выплесну, злобу свою и напрасное ожидание! Пожалеешь, сейчас ты пожалеешь!» Что это? Произошло что? Алтук видит Ярополка, раздувает ноздри, машет на него мечом. Ярополк молча склоняет голову для рокового удара.
- Нет у меня жены, дочери нет, и города моего тоже нет! Всех, кого ведал, знал кого, всех вы истребили! Проклятое племя, и степь ваша тоже проклята! Мне одно пропадать! Так бей, рази, ломай шею! Я не боюсь, мне так проще: семью хочу увидеть, кого любил, обнять!
Монголы, окружив Ярополка, смотрят на Алтука. Один удар только сделать, и Алтук отомщён. Ну же! Алтук меч подносит к шее мастерового, легко касается его тела, и…Поднимает оружие вверх, картинно грозит. Убирает в ножны. Показывает другим монголам: разворачиваемся. И уезжает. Не трогает Ярополка. Кавалькада уже далеко вдали. Ярополк трогает шею, ощупывает голову. Ничего нет знакомого. Одна степь, одна только степь без конца и без края…

10.
- Кто? – чуть слышно произнёс Володька. Он думал, что кричал громко, но голос едва был различим.
- Я, Вера.
- Вера?
- Медсестра Вера.
Володька помолчал, подумал. Постарался чуть подняться на руках. Вера это видела, с трудом тащила его вверх. Володька был тяжелый, квёлый, минут 10 ушло. Поднявшись, он с интересом посмотрел на девушку – худая, хорошо сложенная, лицо без косметики, чуть грязное, но оттого даже более красивое.
- Вера, почему ты мне помогла? Я же не ваш, оттуда, с российской стороны.
- Знаю, да. Ты оттуда.
Голос как колокольчик. Колокольчики на родном поле летом цветут, точно оно! Настолько звонкий.
- Помогаешь тогда почему? Я ведь враг! Или ваши сейчас подойдут? Сдашь меня им?
- Успокойся. Никому не сдам.
- А что тогда? Совсем не понимаю.
- Мы тут тоже люди. Нам постоянно твердят: вот вы орда, орки вы. Бомбите наши города, и мирных, и женщин с детьми. Но вы же не такие, а? Скажи, что не такие.
У Володьки сильно кружилась голова. Ноги не слушались, жутко хотелось пить.
- Не орки. Нет, не орки и не орда. Мы – люди. И вы тоже. Все – люди.
Вера, чье имя олицетворяло надежду, вселенскую надежду подошла к Володьке, прижалась к нему и зарыдала. И Володьке казалось, что из слёз ее будто тёк ручеёк для знакомого посёлка. И корова от соседей опять жуёт споро лебеду за увалом. И от остановки, где маршрутке вот-вот приехать, раздастся знакомый материнский голос. И яблокам на деревцах висеть ещё недельки две, а небосводу в июле покрываться звёздами как ели иголками в новогоднюю пору. И ощущение тепла, ощущение покинутого и возвращённого рая длится до бесконечности.