Третий сорокоуст

ТРЕТИЙ СОРОКОУСТ

Маму шандарахнул инсульт.
Вечером, около девяти часов, мой айфон выдал неожиданную трель. На табло высветилось имя абонента. «Да, матушка!» - привычно произнёс я, но неожиданно услышал в динамике голос маминого соседа: «Вашей маме плохо, я вызвал скорую». Попросив сына позвонить жене, перебравшуюся из нашего «трехкомнатного мужского скита» на дачу, я, наскоро собравшись, выскочил на улицу.
Мама жила рядышком – соседний дом через дорогу. Восемьдесят пять лет – возраст критический, даже – закритический... Около угла дома меня догнал сын: «Погоди, я с тобой!» Вместе добежали до пятиэтажки, где в одном из подъездов, на первом этаже располагалась мамина квартира. Однако, лежащую почти без сознания маму мы обнаружили в соседней квартире: почувствовав накатывающую слабость и онемение руки, она выронила телефон за диван, но смогла дойти до соседей и попросить вызвать «Скорую».
Паче чаяния, «Скорая» приехала быстро – мы опередили её всего минут на пять. Бригада из молодых девушек мигом измерила пациентке давление и сняла электрокардиограмму. Констатировали ишемический инсульт, и маму забрали в больницу.
Большой семье легче нести бремя ухода за больным. К делу сразу подключились моя жена – врач и семья моего старшего брата. Обязанности удалось распределить так, что, кроме работы, у меня ещё осталось время и для бардовских выступлений. После одного из них – в Союзе писателей, я проговорился о нашей семейной беде и получил совет – заказать за маму три сорокоуста в разных монастырях, взяв предварительно на это благословение священника. Я тут же вспомнил, что не очень давно я уже заказал за маму один сорокоуст на православной выставке, где также выступал, благословившись у одного из иеромонахов – насельников Вознесенского мужского монастыря Луганской епархии, который и принял от меня несколько треб.
Сама мама, уже пришедшая в себя после операции и переведённая из реанимации на отделение, от сорокоустов категорически отказалась, сказав, чтобы я не тратил деньги. Тем не менее, отправившись по каким-то делам в город, я почти «на автопилоте» заглянул в Александро-Невскую лавру и подал ещё один сорокоуст.
Слава Богу, Санкт-Петербург богат не только монастырями, но и монастырскими подворьями. Дело пошло на поправку, и маму вскоре выписали, ей предстояла длительная реабилитация. Получив по распределению обязанностей поручение кормить маму обедом, я приступил к его выполнению. Завтраком и ужином с трудом встававшую и передвигавшуюся с палочкой реабилитантку взялась кормить моя жена, временно поселившаяся в маминой квартире. Во время одного из моих визитов между мной и мамой вспыхнул конфликт: настаивая на приглашении священника для исповеди и причастия, я напомнил маме один эпизод тридцатилетней давности, нанёсший, как мне думалось, сокрушительный удар по моей бывшей семье, которая распалась, не выдержав перестроечных коллизий. Мама, относящаяся к таинствам церкви без излишней щепетильности, но ревностно блюдущая свои материнские права, моментально выставила меня за дверь словами: «Уходи и никогда больше не приходи!» Пожелав маме счастливо оставаться, я отправился домой, радуясь в душе, что бремя ежедневных кормлений спало с меня само собой. Можно было уделить время и работе, и сыну, и внезапно возникшей учёбе по повышению квалификации. И тем не менее, мне подумалось, что подать за маму третий обетованный сорокоуст – это моё святое дело.
Приближалась Дмитровская Родительская суббота, и мне вспомнилось, как лет десять назад в Санкт-Петербург, в Новодевичий монастырь привозили мощи святого Великомученика Дмитрия Солунского.
Посетив в положенный день кладбище, я в воскресенье отправился в город – навестить покоящихся в обители на Московском 100 поэтов Некрасова, Тютчева, Случевского, а также – старицу Дарьюшку – монахиню Исидору и заказать необходимую требу.
    Была ещё одна причина, заставившая меня выбрать для заказа сорокоуста именно Новодевичий монастырь, а не Иоанновский, не Сергиеву Пустынь  и не одно из многочисленных Питерских монастырских подворий. Дело в том, что чуть больше года назад, разыскивая следы своих боевых товарищей, вместе с которыми я в 1992 году выполнял на Кавказе важное задание, я, по выловленному в интернете адресу, нашёл маму Димы Чумбурова, которая по домофону рассказала мне о его трагической судьбе: уволившись в перестройку раньше меня, он нашёл другую, денежную работу и в 1998 году погиб при исполнении служебных обязанностей. Подробностей мне тогда выяснить не удалось, но я получил от Диминой мамы разрешение поставить за её сына свечку в храме, что и сделал неоднократно.
Как упоминалось, с Димой нас связывала не только общая работа в Питере, но и две командировки в Азербайджан. Я написал об этом стихи и песни, одну из которых – «Ты помнишь, друг» я посвятил ему. Вероятно, не без тщеславия мне захотелось не только навестить его маму, но и подарить ей на память книжки, диски и Димин карандашный портрет, который я сделал по фотографии. 
В монастыре я управился быстро: оплатив в лавке сорокоуст и взяв свечей, я прошёл в храм, где свечница записала имя для поминания о здравии. Обходя храм, я обнаружил в левом приделе огромную икону Дмитрия Солунского – молодой воин пристально смотрел на меня и очень напоминал моего погибшего друга, пережившего две войны на Кавказе, но не уцелевшего в своём родном городе, превратившемся из Ленинграда в Санкт-Петербург. Сдерживая подступивший к горлу ком, я вышел из храма и пошёл по Московскому проспекту в сторону Обводного канала.
Дойдя до знакомого мне по прошлому году дома и найдя Димину парадную, я проскользнул в подъезд с другим входящим человеком и едва не столкнулся с молодой женщиной, неожиданно поздоровавшейся со мной. Ответив на приветствие и поднявшись на седьмой этаж, я нажал на квартирный звонок. Довольно долго не было слышно никакой реакции, затем за дверью послышалось шевеление, которое вскоре затихло. «Здравствуйте! Я  - Димин друг, приходил к Вам в прошлом году», - решив ободрить хозяйку, произнёс я в замочную скважину.   В ответ прозвучал приглушённый дверью, но звонкий голос пожилой женщины: «Говорите громче! Я ничего не слышу!»
«Я – Димин друг, - снова начал я, но, испытав неловкость, попросил, - откройте мне пожалуйста. Он Вам, наверно, рассказывал: Коля, Лёня… Я – Коля!» «Я Вам не открою, - послышалось в ответ, - говорите громче!» «Я написал песни и стихи в память о Вашем сыне, - уже совершенно теряясь, я пытался добиться своего, - Вы мне откроете?» «Нет, я Вам не открою», - ответила мама моего товарища, и я понял, что аудиенция окончена. «Хорошо, не открывайте, - сказал я. Достав из сумки пакет, я сложил туда все принесённые подарки и, добавив туда свою визитку, повесил на ручку двери. «Я Вам оставил на ручке пакет – возьмёте, когда пойдёте в магазин», - уходя, произнёс я в замочную скважину.
Спускаясь по лестнице, я думал: почему меня не впустили? Пожилой человек мог просто побояться открыть дверь незнакомому мужчине. Я не имел возможности предварительно позвонить – все номера АТС за тридцать лет давно и не раз поменялись. Моего визита не ожидали – человек мог быть не одет, в квартире - не прибрано, могли ждать кого-то другого…
Неожиданно подумалось: может быть, Димина мама ждала, что я громко, на всю лестничную клетку, крикну сквозь дверь: «Я – боевой товарищ Вашего погибшего сына!»? Чтобы все соседи узнали, что здесь живёт мать героя, в подлые девяностые годы вставшего на пути разрушителей страны и павшего в той неравной схватке…
Уже на улице мне вспомнились письма однополчан моего погибшего в 41-м году деда его вдове – моей бабушке. Они, выжившие, все как будто исповедовались жене офицера, который, будучи ранен в ноги, остался прикрывать их отход. Я вспомнил, как моя разбитая параличом бабушка презрительно произносила: «Тыловые крысы!»
Русские матери и жёны погибших не прощают живым того, что те остались в живых!

НИКОЛАЙ ЕРЁМИН

15.11.2024