Зонт

Он занимает своё место на журнальном столике в прихожей
рядом со старым, давно не работающим телефоном, таким же
древним, как и он сам. Серого мышиного цвета, неизвестного
года выпуска. Ещё не складывающийся, как его автоматические
собратья. С кривой, как крючок, ручкой того же цвета, что
и материал верха. При этом вполне добротный зонт.
Мамин зонт. А если точнее, то наш с мамой зонт.
В далёком детстве я обожал прятаться под куполом этого
тогда ещё крупного для меня предмета.
Мама игриво, припевая, накрывала нас обоих большим
покрывалом, и получался домик или, если хотите, шалаш.
Забравшись под зонт с ногами, я в щёлочку между краями
наблюдал за мамиными действиями.
А мама, с прищуром поглядывая изредка в мою сторону,
хлопотала по дому, убирая комнату или занимаясь другими
делами. А основных дел у неё было два: одно – кроить или
шить чтонибудь на швейной машинке, второе – печатать
на «стрекозе», как мы называли её печатную машинку.
Когда мне надоедало сидеть в засаде, я неожиданно, как
мне казалось, выскакивал из своего укрытия и бросался к маме
на колени. Она откладывала своё дело и, обняв меня, начинала
целовать. Я выкручивался, как уж, и громко смеялся, на что
она отвечала весёлым и задорным смехом. Потом я усаживался
на стул напротив неё за наш большущий стол и, уперев
подбородок в ладони, смотрел на неё.
Маме нравилось, когда я так делал. А мне и вправду
нравилось смотреть на неё бесконечно долго. Она светилась,
облепленная зайчиками солнечного света, постоянно поправляя
непослушный локон на немного нахмуренном лбу, при этом
ничуть не раздражаясь из-за этого небольшого неудобства.
Мама курила. «Ох уж эта твоя пагубная привычка!» –
говорила ей не раз наша соседка по площадке тётя Фая. Но ма-
ма ничего не могла поделать с этим. Набирая текст, она
с какимто артистизмом затягивалась и, прикрыв глаза,
не спеша выпускала дым из приоткрытого рта, уподобившись
паровозной трубе. Потом резко поворачивалась в мою сторону
и с возгласом «Брысь отсюда!» отправляла меня в спальню.
Я уходил и, прикрыв дверь, садился за своё любимое рисование.
Позже мама проветривала комнату и, зайдя ко мне, похвалив
меня и взъерошив волосы, отправлялась на кухню. (Я, кстати
сказать, тоже пристрастился к сигаретам и, как мама, любил
не спеша побаловать себя дымком. Бросил это занятие после
сорока лет стажа курильщика и не испытывал впоследствии
никаких проблем.)
С мамой мы жили одни. У неё не было мужа, а у меня – отца.
Его никогда не было. У многих детей были неполные семьи. Эту
тему както не принято было обсуждать. А нам, детворе, и так
было чем заняться, и мы не вдавались в глубину жизненных
проблем, в отличие от наших матерей, которым надо было
нас накормить, обуть, одеть. Вообще поставить нас на ноги.
Но тогда, в детстве, это не особенно трогало сердца маленьких
индейцев, пограничников, следопытов, да и мало ли кого ещё.
Иногда мне приходилось оставаться одному. Но если такое
случалось, то я не расстраивался. Взяв зонт и раскрыв его,
мог изображать из себя певца и танцора. Или рисовал. Это
давало возможность маме и тёте Фае посетить очередную
выставку или сходить в кино, реже – в театр. Они заговорщицки
перешёптывались, обсуждая свои наряды. Женщины были
молоды, хороши собой и могли позволить себе небольшой
отдых. При этом у нас никогда не было посторонних мужчин,
за исключением, конечно, приезда родственников или маминых
знакомых по работе. Людей приходило много: то сотрудники
издательства по делам переводов, то соседки по вопросам
кройки и шитья.
Знание иностранных языков передалось и мне. Правда,
в практической жизни мне это пригодилось значительно
позже, когда я увлёкся писательской деятельностью и пытался
переводить небольшие стихотворения иностранных авторов.
Я всегда старался хорошо учиться. Так хотела мама.
Да и давалась учёба мне сравнительно легко.
Видя мои успехи или по какимто ещё причинам,
мама отправила меня учиться в Суворовское училище,
за что я ей несказанно благодарен. Видимо подумав, что
самостоятельность не помешает мне в жизни, она поступила
так, как посчитала нужным. Что и определило всю мою
последующую жизнь.
Мы так и не смогли наладить нашу с ней совместную жизнь.
Уже, будучи офицером, я много раз просил маму переехать
к нам. К тому времени у меня появилась семья, рос сын.
Служба моя, как говорится, устаканилась. Мы пустили корни
в одном уютном городе, где обзавелись собственным жильём.
Я дослуживал – вернее будет сказать: «переслуживал» –
установленные сроки и готовился выйти на пенсию.
Супруга имела стабильную работу, сын заканчивал
университет, и мысль о переезде на мою родину не стояла
на первом плане. А вот переезд матери к нам ни у кого
не вызывал вопросов. Для нашей семьи это казалось само
собой разумеющимся.
Но мама наотрез отказывалась чтото менять в своей жизни,
ссылаясь на то, что не сможет жить вне привычного мира, без
своей Фаины. Свою жизнь мама провела в одиночестве, так
и не найдя себе спутника жизни, впрочем, как и её единственная
подруга по лестничной площадке. Жизнь её скрашивали редкие
поездки в дома отдыха и мои к ней визиты. Иногда я навещал
её один, иногда – с семьёй.
Мы подолгу засиживались за тем самым нашим большим
столом, на котором мама раньше шила и печатала. Печатная
машинка нашла своё место на комоде, накрытая чехлом.
Иногда мы с мамой садились напротив зеркала, стоящего
в прихожей, и, как я говаривал, «начинали фотосессию».
Положив раскрытый зонтик на плечо и не торопясь покру-
чивая его, мы сидели, молча обнявшись, и смотрели на себя,
стареющих и счастливых. Мы были рядом, как и прежде,
и ничего больше нам не надо было.
Изредка к нам присоединялась наша замечательная соседка,
превращая молчаливую идиллию в шумный фейерверк чувств.
Менялись времена, менялась техника. Теперь можно было
позволить себе посмотреть многое в хорошем качестве, что
и практиковали две подруги. Они запасались чемнибудь
вкусненьким и, накрыв на стол, устремлялись вместе
с ведущими телепередач в путешествия по миру, посещая
те или иные страны и континенты, при этом бурно обсуждая
увиденное. Или с ностальгией пересматривали фильмы своей
молодости, те, что были им по душе. Фильмы, которые теперь
я с удовольствием пересматриваю сам. Правда, в одиночестве:
жена ушла из жизни, скоропостижно скончавшись от сердеч-
ного приступа. Мама пережила её на один год.
Всё это произошло несколько лет назад.
Сын, уже получивший к тому времени учёную степень,
бросил свои дела и устроил всё как нельзя лучше. Мама и жена
покоятся рядом, там, где уготовано место и для меня.
Зонтик теперь у меня. Он стоит там, где я его пристроил.
Иногда, садясь в кресло рядом с неработающим телефоном,
я открываю над собой наш с мамой зонтик и жду звонка.

P. S. Он дождался! Его обнаружил сын, который после
неудачных попыток дозвониться отцу отправился к нему
на квартиру и нашёл его сидящим под раскрытым зонтом
в кресле с телефонной трубкой на коленях.
Лицо было спокойно.
Он улыбался…