Боренькины разочарования

Боренька N, будучи юношей тонкой душевной организации, попал в "дурку" - бывшую усадьбу губернатора Сабурова, именуемую в народе "Сабуровой дачей", где с незапамятых, ещё царских времён, находилась лечебница для душевнобольных, а в эпоху марксизма-ленинизма расположилась Психиатрическая клиника города Харькова. Клинике меняли нумерацию. Изначально она была тридцать шестой, затем её сократили до пятнадцатой. Однако назначения своего она не утратила и в народе по-прежнему оставалась "Сабуркой".

Бореньке сделалось восемнадцать. Перспектива оказаться в рядах Советской Армии буквально стучала в дверь. На медкомиссии в районном военкомате, стоя посреди просторного зала в чём мать родила и пряча свои достоинства в оба кулачка, он конфиденциально сообщил, что страдает дикими головными болями, а зачастую состояниями, близкими к падучей. Ему вручили направление в вышеупомянутое заведение на госпитализацию и обследование.

Расположившись в палате, аккуратно сложив всё домашнее в тумбочку, Боренька подошёл к окну и принялся созерцать.

За окном расцветала весна. Дивной красоты старый парк окружал больничные корпуса. В кронах вековых дубов играл солнечный свет. Весело пробивался он сквозь сочную молодую листву, поддававшуюся дуновению едва ощутимого ветерка. Жизнь зародилась вновь. Она вступала в свои права, улыбаясь бездонным тёплым небом, стрекотом птиц, запахом цветов и шумом вдруг ожившего города.

Боренька стоял у окна, вперившись взглядом в особу невысокого роста, вполне при этом статную, с резко очерченными под медицинским халатом формами. Особа стояла у входа в его, боренькин, корпус, разговаривала с кем-то, кокетливо смеялась, несколько раз поправляла шапочку на голове, потом, обнажив бёдра, уселась на скамейку, фривольно закинула ногу на ногу и закурила. Боренька почувствовал, как нечто тёплое разлилось по его членам. Это любовь решил он и, не отрывая взгляд от вожделенной медработницы, принялся лихорадочно мыслить: "Теперь уже май в разгаре. Осталось всего-ничего. Полежу, обследуюсь. Глядишь, не успею. А к осени, как знать, много ещё воды утечёт. Может куда-нибудь и выгребу. Главное здесь продержаться подольше".

Тем временем докурив, особа выбросила окурок в урну и вернулась в отделение. Ещё через минуту она вошла в боренькину палату и, заглядывая в формуляр, спросила металлическим голосом:
- Кто здесь Борис N?
- Я, - ответил Боренька, сглатывая слюну.
- Собирайтесь на осмотр, я вас провожу, - парировала особа. И поживее.
Они вышли.

Что происходило далее нам неведомо. Известно лишь одно - особа оставалась на ночное дежурство.

Часов в девять вечера Боренька застенчиво постучал в „Манипуляционную“ и попросил разрешения войти. Особа не противилась. Боренька вошёл.

Волнуясь и потирая вспотевшие ладошки, он решил "взять быка за рога":
- Меня зовут Борисом, - промямлил он в замешательстве.
- Я в курсе, - послышался лаконичный ответ.
- Ах, ну, да, конечно-конечно. Сразу не сообразил? - добавил Боренька. А вас, прошу прощения, как?
- Лара.
- Простите, Лара, а могу ли я вас называть Лорой?
- Почему Лорой? - спросила Лара.
Боренька несколько замялся, но преодолев себя, продолжил:
- Так эротичней и чувственней.
- Эротичней и чувственней, говорите? - переспросила Лара, - подошла вплотную к трепещущему Бореньке и расстегнула верхнюю пуговицу своего халата, полуобнажив и без того рвавшуюся наружу грудь....

Утреннее весёлое солнце постучалось в окно палаты. Сестра-хозяйка шуровала тряпкой у тумбочек. Боренька спал. Лоры не было и в помине. День сделался скучным. Он вяло длился в сопровождении весенних запахов и звуков пока не сошел на нет, превратившись в сумерки и в звёздную волнующую ночь.

- Что, хлопче, понравилась тебе волоокая краля. Как она в деле? - поинтересовался вдруг кто-то из мужиков-соседей?
Боренька вспыхнул огнём, зарделся, почувствовал, как кровь ударила ему в виски.
- Примитивщина и мужлан, - воскликнул он, срываясь на фальцет. Коль скоро вопрос в лоб, то и отвечу вам прямо, - между нами не было ничего, да и быть не могло, но всё равно ночи нам было мало.
- Да это ты её хахалю расскажи, - рассмеялись другие.
- Вам этого не понять, - взорвался Боренька. Не понять, как можно провести ночь с женщиной, говоря о высоком. Философствуя и читая стихи, рассуждать о любви и ненависти, дружбе и предательстве. Говорить о живописи, литературе, музыке. Да мало ли о чём? Вы не поймёте это по определению. Выше плотского вы никогда не поднимались и подняться вам не суждено. Рожденный ползать - летать не может.
Вы меня разочаровали, - заключил он.

Бореньку обозвали "интеллигентом". Однако кличка эта приклеилась к нему всего на день. Спустя сутки он был переведён в другое отделение другого корпуса.

Лора осталась в прошлом навсегда. Юношеские страстные воспоминания разрывали Бореньке душу, не давали ему покоя, поселились в нём и выливались в совершенно ненужные разговоры с новыми соседями по палате.

Боренька, словно на исповеди, сладостно живописал проведенную с Лорой ночь, читал мужикам стихи, из тех, которые читал Лоре. Философствовал о жизни, об искусстве и любви. Кому-то становилось скучно, некоторые засыпали, а те, кто дослушивал до конца, задавались нескромным вопросом и ставили его перед Боренькой ребром:
- Ну, вьюноша, а как баба-то она, хороша? Сладко дала? Поскрипели топчаном?
Боренька выходил из себя и, задыхаясь от бессилия и вдруг вспыхнувшей ненависти, произносил уже известный нам обличительный монолог.
Во втором корпусе Бореньке дали кличку "Пьеро", но тоже ненадолго. Его снова перевели на дообследование в очередной корпус, где повторилось то же самое.

В четвёртом корпусе Боренька попал в трёхместную палату, занятую, впрочем, всего одним человеком. Это был некто Певзнер Яков Самойлович, отрекомендовавший себя профессором и интеллигентом в четвёртом поколении. На его кровати лежал томик Ахматовой, из чего Боренька заключил, что пожалуй так оно и было. Несмотря на разницу в возрасте, а Якову Самойловичу казалось бесспорно под семьдесят, они нашли общий язык. Обедали в больничной столовой, будто в ресторане, засиживаясь подолгу, увлекаясь разговорами. Матрёна-уборщица вечно их гоняла, приговаривая:
- А ну, геть в палату. Ишь жиды, раскудахтались.
Те вставали и, саркастически посмеиваясь, не возражая Матрёне, шли к себе.

В палате разговоры не прекращались. Как-то, затронув тему нравственности и воспитания, они проговорили глубоко за полночь. Оба сетовали на душевную опустошенность большинства людей, преобладание физиологии над интеллектом, плотского над духовным. Поддакивали друг другу, одобрительно кивали.
Боренька поведал недавнюю историю с Лорой. Яков Самойлович был в восторге, не переставая повторять:
- Вот видите, Борис, всё же не все таковы, как мы с вами полагаем. Эта девушка удивительно тонкая натура. Удивительно! Вам повезло.
Реакция прежних соседей по палате приводила Якова Самойловича в крайнее негодование:
- Вы большая умница, Борис, и, смею заверить, мужественный человек. Противостоять одному многим - это дорогого стоит.
Боренька был горд собой.

Они пили чай, ели пряники с повидлом, купленные в больничной лавке. Сон, спустившись с потолка, стал им туманить сознание, брать в свои объятия.
Пожелав друг другу спокойной ночи, они легли.

Луна насмешливо светила в окно круглым своим лицом, изрядно освещая палату. Не спалось. Прошло полчаса.
- Вы спите, Борис? - вдруг спросил Яков Самойлович.
- Нет, - ответил Боренька.
- Скажите, Борис, а как эта Лора в постели? Должно быть, горячая женщина? Представляю, как кушетка ходила под вами ходуном.

Боренька молчал. Он устал от всего. От разговоров, от воспоминаний о Лоре и от бесконечного разочарования. Он не ответил Якову Самойловичу, но повернулся на другой бок лицом к стене и постарался уснуть.