Чурики

- Из чего же, из чего же, из чего же сделаны наши мальчишки? - песенно вопрошало радио.

«Из говна и палок», - предположила Ирка и не угадала, хотя старательно размазывала манную кашу по тарелке. Пионерский галстук, кокетливо завязанный набок, поражён чернильными оспинами, фартук застёгнут на во-вот готовую оторваться пуговицу, держащуюся на одной нитке каким-то чудом, зато в рыжих волосах новые атласные ленты – голубые.

В прихожей затрещал телефон. И у Ирки что-то треснуло внутри. Слева. Она схватилась за то место, где позже выросла грудь, вылетела в коридор и рявкнула в красную пластиковую трубку: «На проводе!».

- Ирина Самуиловна Гатье?

- Гатье, Гатье, – пробубнила Ирка, - телись скорее, Егоров, на первый урок опоздаем.

- А вам уже и некуда торопиться. Мы вам сообщаем печальную новость: только что, на 69-м году, вы скончались. Примите наши соболезнования, - глухо проскрежетало в трубке.

- Егоров! Долбанный ты Петросян, я сейчас выйду и все ухи тебе поотрываю, - взорвалась Ирина Самуиловна.

- Да не беспокойтесь вы так. Ложитесь. Дверь только оставьте открытой, вот прямо сейчас откройте и ложитесь себе. Довезём в лучшем виде, как королеву. Родственники в курсе, сами смертное подвезут, раз вы не подготовились, будто не собирались. Город у нас маленький, ритуалка одна, но какая - «Верный путь».

Бросила трубку и не попала на рычаг: «Пик-пик-пик…», – сквозь Ирку просвечивали вешалка с каракулевым жакетом валькового завитка и часть настенного календаря с рамочкой на сегодняшней дате. Она поднялась на цыпочки, вскинула правую руку ко лбу, будто пытаясь защитить глаза от яркого света, и в этой скульптурной позе упала без чувств.

В морге Ирка побледнела и выцвела, точно старая фотография в школьном альбоме. Стены покрывала белая плитка, основательно побитая временем. Сколы и дыры в плитке скорее напоминали передовую, чем мертвецкую. А может, Ирке после смерти стало изменять зрение.  Но слух у неё сохранился отличный: прозектор выкладывал инструменты, и они злобно брякали об оцинкованный стол.

- Только попробуй, тронь, и вцеплюсь тебе в рожу! - сквозь прозрачные веки в тонкой синеве покойница уставилась на врача.

 Патологоанатом вздрогнул. Его отполированная лысина заблестела сильнее: «Вася, что ты там возишься, давай быстрее сюда», - позвал он санитара.

- Ах ты старая сука, - взвыл Вася, когда зубы Ирины Самуиловны Гатье впились в его предплечье.

И такая необыкновенная лёгкость образовалась в Ирке от этих слов совсем незнакомого мужчины! Она выпорхнула в сквер первой и последней градской больницы. Но до мощной бабы с веслом не дотянула, та была в самом дальнем углу. Зато врезалась в центральную фигуру пионерки, символично приветствовавшую больничный мир рукой с отбитой кистью.

Статую заботливо подкрасили местные маляры-экспрессионисты. Голубая пилотка. Такие же небесные глаза были жирно обведены чёрной краской и стилистически усиливали спасающую красоту в жанре «прости господи».

Через три дня, на похоронах, у гроба стояла совершенно живая и даже настоящая пионерка из прибольничного парка. Правая пионерская рука была загипсована и покоилась на перевязи. И только чувство самосохранения мешало подойти к ней немногочисленным провожающим.

Две школьных подруги усопшей нервно переглядывались, что-то незримо знакомое было в облике этой ролевой школьницы. И уже на поминках, слегка выпив, они решительно подошли к раскрашенной девице, подталкивая друг друга локтями.

- Привет, клячи! Что домиком идёте? Валерьянки перепили? – издевалась Ирка-пионерка.

- Простите, мы знакомы? – с недоумением спросила одна из подошедших.

- Валь, ты прикалываешься? Это же я – Ирка Гатье.

- Ну как-то не верится, деточка, - передёрнув плечами, подхватила сползающую шаль Валентина.

- А в то, что ты в лифчик вату в девятом запихивала, верится? Или тоже мимо? А ты, Верка, ногти грызла похлеще пушкинской белочки. Скажешь нет?  В общем, бабули, внимания не привлекаем – завтра в 10 в больничном садике у моей персоны. Не ошибётесь, я там только одна честь отдаю или что. Вот и поговорим. И да, вязанье своё дурацкое прихватите – варежка нужна, неудобно в гипсе: пустота чешется.

Утро тяжело вползло на лицо пионера с горном. Не стесняясь осветило его страдания.

- Ну, привет, девчонки. Повезло вам. Лавка только у меня и у горниста. К нему не ногой - там больничные алкаши собираются, причём такое несметное количество, словно это наркодиспансер, а не богоугодное заведение. Садитесь. А мне здесь ловчее, – Ирка села на постамент и принялась болтать каменными ногами в ботинках, покрашенных коричневой половой краской.

На Иркиной культе красовалась голубая варежка, набитая хрусткой крафтовой бумагой для объёма. Ирка потянула за ветку липу, растущую над ней, и крутанула против часовой стрелки. Кручу-верчу, обмануть хочу – вправо время мёртвое, влево живое.

Завращались, заскользили улицы города.

- Эй, горнист, бей в барабаны! Баба – маши веслом! Пионеры – живите вечно! – проскандировала Гатье.

- Ты, Ирка, ей-богу, чистый Маяковский, - хохотали одноклассницы, - давай, только не останавливайся.

Но иногда Ирка замедляла запущенную карусель, подтягивала какую-нибудь улицу Ленина вплотную. Дома надвигались, словно крейсер «Аврора», и бабули дружно визжали. А потом спокойно заглядывали в чужие окна, включали свет, прятали носки, переставляли слонов в сервантах, откручивали крышки с тюбиков зубной пасты, оставляли фантики от съеденных «мишек на севере», будто внутри конфета, тырили из магазинов мороженное: обязательно крем-брюле.

Удивительное дело, никто и никогда троицу не застукал за безобразиями. Бабушки знают, что в любой непонятной ситуации надо кричать: «Я в чуриках!» Кто бы ни пришёл, хозяин «мишек» или смерть.

Ирка первая открыла тайну чуриков, потом Валька, последней крикнула тихоня Верка.

Жаль, что секрет забыт. А пионеры ни за что не выдадут, даже выпивоха горнист, даже с утра. Прикипел он к своей трубе губами.