Коллектор вторая редакция, 2024 г

Оля хотела спать. Дождь бубнил дрожащими перезвонами в туманно-серое окно, за которым вздымалась невыразительная маревая ткань уральского утра. «Ах, ещё минуточку!» – только и подумала она, когда мама решительным жестом откинула к стенке одеяло. Её любимое одеяло, белое, с коричневыми мишками. Было темно: чтобы набросить  халатик, пришлось включить лампочку на столе. Но она не унывала.

Портфель был собран, оставалось умыться, позавтракать и поесть, как вдруг в комнату, где она облачалась в школьный наряд и как раз завершала делать бант, заглянул взволнованный папа.

– Олечка, дорогая, – воскликнул он, – сегодня надо быть особенно осторожной. На улице дождь и град, лучше не иди с сотовым. И не забудь свой новый зонт.

– Не забуду, папочка, не беспокойся,  – послушно произнесла Оля и проследовала на кухню.

Завтрак прошёл молча. Мама читала газету, а Оле говорить не хотелось. Вдали погромыхивало, и даже шум машин слышался как-то отстранённо.

Собравшись, Оля надела свою любимую терракотовую шапочку, повязала шарф, положила в карман куртки ключи, чмокнула в щёчку маму, специально вышедшую к ней навстречу и тихо закрывшую дверь, и отправилась вниз по кряжистым ступенькам со своего пятого этажа на улицу, на Божий свет. Который в эту пятницу и светом-то было назвать трудно: так, что-то жиденькое, между марью и светом, беспробудное и не прорезаемое ни единым лучиком солнца…

Но она не отчаивалась. На улице сразу стало веселее дышать, и ноги сами собой усиленно заработали, ведя свою владелицу в школу.

  Оля задумалась. Переходя последний перекрёсток перед началом длинного иссиня-серого квартала, в конце которого уже виднелась школа – её школа, она почувствовала сильный порыв ветра. Оля поправила шарф и воротник, покрепче ухватилась за зонт и хотела было уже, как это было свойственно ей, погрузиться в привычное благостное мечтание, как вдруг прямо на её глазах – и буквально в метре от её ног – что-то случилось. Задул ветер, и вдруг – …не задуло свечу, нет, а раздался крик. Откуда-то из-под ног – пронзительный крик. И лицо маленького мальчика, класса на два младше неё, как в замедленной съёмке, провалилось и скрылось вниз куда-то в тумане.

От неожиданности Оля остановилась и даже расстегнула верхнюю пуговицу своей розовой куртки. Ей вдруг стало трудно дышать, и надо было что-то делать. Она сглотнула, встрепенулась и не успела было задуматься, как вдруг не очень твёрдый взгляд (очки лежали в ранце на привычном месте) сам собой оказался наведённым (навёл сам себя, так буквально и подумала Оля) на неширокий канализационный люк прямо под её ногами, буквально в полуметре от кромки тротуара. Под её ногами – и других прохожих тоже.

«Да что же это такое! – подумалось Оле. – Ну, неужели же они не могут, не могут уберечь детей! Ну ведь спасать надо!..»

Оля не испугалась. Вмиг для неё рассеялись, ушли куда-то прочь и мрак, и толпа людей на оживлённом переходе, и утренняя сырость. Ей не было ни плохо, ни хорошо. Она знала одно: надо помочь мальчику. Этому мальчику. Который, может быть, окажется – или является уже – её знакомым или другом.

«Надо идти, – сказала она себе, впрочем, совершенно с собою не споря. В такие минуты она порой являла собой прямо-таки кристаллическую твёрдость и точность. – Ничего не поделаешь.»

Уверенным жестом Оля сняла с плеча ранец, достала – на всякий случай – платочек и фонарик, водрузила ранец на спину и – прежде, чем кто-либо из пробегавших мимо людей успел хоть слово сказать – моментально заметив у вертикальной стены люка еле просматривающееся подобие лестницы, подобрала подол школьной юбки и спустилась вниз.

И здесь её сопровождаемым светом фонарика глазам открылось следующее незабываемое зрелище.

Темно не было. Ни глухо, ни сыро, нет. Напротив, по всей глубине колодца (точнее, подколодезного пространства, представлявшего собой куб метра в три высотой и метров десять шириной, дальние концы которого терялись в полумраке) шло – видимо, благодаря полуисправной электропроводке и свешивавшейся с импровизированной крыши лампочки Ильича – какое-то приглушённое сияние. Ей сперва показалось, что была и музыка. Но музыки не было. Музыка – такая приключенческая, в духе Дунаевского – видимо, играла в её душе.

Очень плавно эти оба – или даже все три – начала (музыка, душа и реальность) переходили друг в друга, и внезапно Оля сообразила. Она теперь не одна. С середины противоположной стены прямо перед ней фронтально возвышался мальчик. Он, хотя и казался старше своих десяти или одиннадцати лет, на вид был такой маленький и щуплый, что она ему посочувствовала. Подойдя к подростку неспешным, однако сосредоточенным шагом, она тихо протянула к его потному лбу окутанную платком руку и стёрла с поникшего лица следы пота.

– Да тихо ты, – как-то негромко прошептал он в ответ. –Тс-с-с… Ну, что ты делаешь? Ты же всё испортишь!

И он указал ей пальцем куда-то вдаль, в некую верхнюю, еле видную сквозь пересечения чугунных шпал решётки часть неба. Казалось, из неё исходило какое-то тусклое неотмирное сияние. По мере приближения к точке осмотра явственно ощущалось разлитое в том воздухе, что примыкал к данному – крайнему правому, если смотреть снизу – углу решётки, тепло. Оля поглядела в ту же точку, к которой был прикован взор мальчика, и вдруг увидела всё. Несущуюся на неё лавину истории. Ослепительный поток событий. Гагарин уже полетел в космос. От святой Агаты отторгли правую грудь, но мученица просияла ореолом кротости. Дон Карлос находился с уроками в своём кабинете и обеспокоенно теребил на переносице узенькие очки, пытаясь заниматься мучившей его на последнем курсе коллежа философией, старался вдуматься, почему пространство – это событие во времени, а вовсе не элемент трансцендентальной иллюзии, по Канту, почему временем и пространством, по мнению поэтов, движет любовь, так что Amo, ergo sum, – когда по Национальному радио Каталонии негромко передали, что Хуану Карлосу Онетти вручили – за многолетнее литературное творчество, в многомерных проекциях раскрывающее базовые смыслы человеческого существования – премию Сервантеса. Вздохнув, но на сей раз с воодушевлением, дон Карлос отложил исписанную мелким аккуратным почерком тетрадку с конспектом уроков-лекций, которые у них с неслыханной интеллектуальной щедростью вели отцы-иезуиты из Монтсеррата и Санта-Мария-дель-Мар, и взял другую (с понравившимися литературными сюжетами; туда он уже начинал заносить наброски и собственных предполагаемых рассказов и повестей). Затем, тихо вздохнув, отложил и её и собрался было выйти в другую комнату, чтобы включить на телевизоре канал, вещавший о современной культуре. Он мысленно поздравлял Онетти, желая побольше узнать об этом деле. Однако в последний миг перед выходом из старинной комнаты со сводчатым потолком что-то отвлекло его внимание, и дон Карлос чуть рассеянно, сдерживая лёгкий зевок, глянул вверх.

И тут произошло чудо: на какой-то момент их с девочкой взгляды пересеклись поверх пространств и хрусталей, в некоей неуловимой оптике всевременности, и Оле показалось, что она поняла всё. Озарённая нарождавшимся в ней, подобно свету маяка, чувством и этим новым пониманием, она поворотила голову, присмотрелась и принюхалась уже к попавшему в плен мальчику, но признаков волнения заметить не могла. Тогда он тихим, чуть сдавленным голоском рассмеялся. И стал объяснять. И тогда она уже поняла. Она поняла всё. И – хотя повода, конечно, не было – простила его, будучи в глубине души благодарна дону Карлосу за саму возможность дарованного ей озарения и интуиции счастья.

– Пойдём, – сказала она, беря его за руку, как взрослая женщина, как мать. Ну или почти как мать. Она и сама удивлялась, откуда в ней столько сил-то было. Это ведь папа каждый вечер свои гири тягает! Но вот и она, отчётливо осознавая себя маленькой женщиной, потащила его за рукав куртки, за плечо, за талию вверх, вверх по извилистой и чуть изгибающейся черте коллекторных ступенек – вверх из этого колодца, из этой расхлябанности, ввысь, ввысь и вперёд, к людям, улице и звёздам. –Пойдём, в школу пора! Там отмоешься. А то стыдно будет в класс-то входить! Пойдём…

Я так и вижу эту процессию, вольно или невольно, с осторожной улыбкой и смешанным чувством радости и восхищения наблюдая за ними со спины. В конце пути, составлявшего примерно один квартал, и он улыбнулся и, словно на картинке, обнял её за талию и положил свою худую, замызганную грязью руку на её розовую курточку. Из школы они вышли уже друзьями. Она узнала и имя его: Петя – и сохранила в своём сердце.

А ведь Петя и хотел-то всего одного: проверить (там, в коллекторе), не лучше ли оттуда смотрятся тучи или звёзды? (Ну, или днём тучи, а вечером – звёзды, но в последний момент всё это враз смешалось в голове, и он прыгнул. И в результате – открыл этот поразительный излом континуума: точку всевидения).

Он даже боли не почувствовал. Но, если бы не Оля, к нему бы вполне могла прийти и реальная боль. Обычная человеческая боль. Которая наполняет сердца миллионов людей на нашей планете. А быть может, и за её пределами. Боль нехватки общения. Недостатка слышания живого человеческого слова.

И Оля дала ему это общение и это слово. Так у них потом с тех пор и повелось водиться вместе. Оля и сама ему была за это благодарна. Так и началась – и расцвела ярким светом – их многолетняя дружба. Кто знает – быть может, окончив сообща исторический факультет университета, они и поженятся?

А через пару лет после первой встречи Петя вручил ей сопровождаемый разноликими цветами русский перевод книжки дона Карлоса о ветре. Не была ли она навеяна историей Оли и её похождений?