Во французской деревне в годы войны. Глава 1

СТАТЬИ И ОЧЕРКИ А. А. ДИВИЛЬКОВСКОГО

Сборник публикует его составитель Ю. В. Мещаненко*

…………………………………………………………………


                ПЕЧАТЬ И РЕВОЛЮЦИЯ


                Журнал литературы искусства критики и библиографии

                При ближайшем участии
 
А. В. Луначарского, Н. Л. Мещерякова, М. Н. Покровского, В. П. Полонского, И. И. Степанова–Скворцова.

КНИГА СЕДЬМАЯ

ОКТЯБРЬ–НОЯБРЬ

Государственное издательство

Москва

1925

Тираж 8.000 экз.

Всего страниц: 336

Редакция номера закончена 20 октября.


   1

                СТАТЬИ И ОБЗОРЫ


                А. Дивильковский


                ВО ФРАНЦУЗСКОЙ ДЕРЕВНЕ В ГОДЫ ВОЙНЫ


                (Из воспоминаний)


                I. Период надежд на царя и «оборона отечества»


   К началу мировой войны эмигрантская судьба занесла меня в уголок департамента Горной Савойи* (Haute Savoie), прилегающий к границе Женевского «кантона и республики».

   То есть, я, побуждаемый крайней скудостью эмигрантского бюджета, сыскал для своей семьи за 50 франков годовой платы довольно дикий приют в глубокой долинке речки Меножа, километрах в 15 от Женевы. Здесь, на твёрдом, скалистом грунту, стояли полу-развалины бывшей мельницы и лесопилки, грубая «циклопическая» постройка из крупных валунов, кое-как скреплённых цементом и стянутых для верности огромными железными болтами.

   Самая-то мельница давно уже зияла открытыми, как ворота, ранами. Но надворная её часть – жильё – ещё стояла довольно крепко. Изветшавшие полы, окна, двери были восстановлены нашими собственными усилиями из брёвен и досок, в обилии ещё наполнявших нутро больной старухи-мельницы. Имелся и большой огород, хотя и на скалистой подпочве, но после 35 лет «отдыха» родившей недурно. Статья существенная в деле пополнения тощей эмигрантской «хозчасти».

   Лето мы целиком проводили там, на дне долины, и 4 августа 1914 года – день объявления войны – застало нас там же.

   Ещё 2 августа стало определённо известно о войне. Говорили о предстоящем закрытии швейцарско-французской границы. Что тут делать? Всеми своими интересами – городской квартирой, заработком, школой – мы тесно были связаны с Женевой. Помню, каких трудных размышлений стоило решить: бросить ли «Менож» и удирать в нейтральную Женеву, или, наоборот, спешно очистить женевскую позицию и надолго, на всё время войны, быть может, целиком обратиться во французского землероба.
   Предпочли в этот момент всё-таки последнее – хотя приходилось оставаться в стране воюющей, при полной враждебности данной войне,

                ---------------

                *Так у автора; правильнее, всё-таки – Верхняя Савойя (прим. составителя)


   2


войне буржуазной «Марианны»* в союзе с нашим заклятейшим врагом – царизмом. «Предпочли» потому просто, что иного выхода не было. Отрезанные войною от связей с Россией, мы оказались «крепки земле», единственному, казалось, впредь источнику прожитка. Тут, по крайней мере, имелась аренда на девять лет, из которых ещё оставалось восемь.
 
   Остальное – «там видно будет».

   Помню неописуемые смятение и панику на границе, которые господствовали эти два дня до официального объявления войны. Все так же, как и мы, были поставлены перед грозящим фактом закрытия границы, а между тем этот район, так называемая «льготная зона», – в деловом и хозяйственном смысле тяготеет значительной частью к Женеве. С другой стороны, многие женевцы – не только из буржуа-рантьеров, но и крестьяне Женевского кантона – имеют здесь свои клоки земли и усадьбы, и приходилось так или иначе устраиваться экстра-срочно в эти два дня.

   А тут неизбежно ещё спутники предвоенной паники – исчезновение серебряной и золотой монеты из обращения, катастрофическое падение курса бумажных денег и начавшееся уже прятание продовольственных запасов – следовательно, внезапное вздорожание всех продуктов…

   В пограничном городе Аннемасе – чистое столпотворение.

   Явившись туда из нашей деревни пешком с нагруженной тележкой, с кучей ребят (мы торопились в Женеву для устройства дел), мы попали у трамвайной станции и мэрии в целый поток запыхавшихся людей, телег с лошадьми, солдат, спешивших в разных направлениях. Трамваи, тоже перегруженные, спешно приходили из Женевы и уходили туда полные людей и грузов на прицепных платформах. В этой спешке наша тележка опрокинулась на рельсах, и мы нашей семейной группой в чёрных горных плащах внезапно обратили на себя внимание толпы.

   – Ах, бедные русские беженцы! – услыхали мы кругом ахи и охи сочувствия.

   Нам все помогали, поднимали, ободряли. Надо быть всё же захолустным савояром, чтобы изобрести такое объяснение для положения русских, идущих из, казалось бы, «союзной Франции».

   День был, вероятно, праздничный, ибо я помню среди толпы немало в то же время просто гуляющей публики, как обычно, понаехавшей из Женевы, – разряженных молодых буржуа и иностранцев с их модными дамами. Их уверенное (за свой карман) спокойствие ещё более подчёркивало впечатление общей сумятицы и спешки.

   Мы в ту же ночь поспешили вернуться к своей развалине. А через день объявление войны стало фактом. Не знаю, в тот же ли день, или в следующие пришла газетная весть об убийстве Жореса. Весть эта сразу как-то обнажила перед глазами всю глубину бездны, куда полетела вдруг история. Жорес ведь для Франции был своего рода символ и знамя анти-милитаризма.

                -----------------

                *Насмешливое название Французской республики


   3


   Влияние его было чрезвычайно, почти «командующе» не только среди социалистов и связанных с ними рабочих масс, но и масс мелкой буржуазии (среди них – главным образом) – именно в связи с угрозой войны. Даже в парламенте к этому времени выявилось широкое мелкобуржуазно-демократическое крыло (Кайо и другие), которое явственно было против военных авантюр, и Жорес явно вёл его за собой*.

   И вдруг он убит, все «радикалы-социалисты», просто «социалисты» и «демократы» безвольно и почти безропотно голосуют с другими, как одно стадо, за войну.

   R. F. оказывается  д е й с т в и т е л ь н ы м,  а не показным вождём.

   Что же такое R. F.?

   Это значит, во-первых, и буквально: «Republique Francaise» – Французская Республика. Эти две буквы торчат на шестах с венками (в стиле венков наполеоновских, то есть, императорских) во всех городках и городишках республиканской Франции, на площадях для гуляний и прочих.

   Но, во-первых, насмешливый ум самих же французов, конечно, из рабочего класса, читает их по-иному: «Rotschild Freres», то есть, «братья Ротшильды», знаменитые банкиры, являющиеся, мол, действительными хозяевами фирмы «Франция».

   Оставляя в стороне возможность здесь и антисемитских намёков, верно то, что истинными виновниками войны с французской стороны были крупнейшие банки-монополисты, как банк «Парижский и Нидерландов», пресловутый «Лионский Кредит», этот главный заимодавец России, и прочие.

   Они ведь все вместе и составляли и по сей час составляют фирму R. F.

   Обирая широкой рукой все ежегодные накопления французской промышленности и (крестьянского, главным образом) сельского хозяйства, они «помещали» их из огромных процентов (до 150 % годовых и более) на Востоке и в России в государственные (в о е н н ы е) займы и в особо-доходную промышленность (у нас нефтяную, железную, сахарную** и трамваи). На Балканах они снабдили военными займами все драчливые мелко-империалистические их правительства – и Сербию, и Болгарию, и Грецию, а в Турции весь Оттоманский банк был в руках французов-банкиров со всеми таможенными доходами, с соляными и табачными «регалиями».

   Понятно, почему именно R. F. неминуемо, как смерть,  д о л ж н а  б ы л а  из-за Балкан и Востока насмерть сцепиться с Германией, которая с неуклон-


                -----------------

                *Приблизительно за год до войны мне пришлось присутствовать в Берне на франко-германской конференции против войны. И замечательно, что из Германии тут были почти только одни социал-демократы во главе с Бебелем, а от Франции – целиком вся левая часть палаты депутатов (лидером был Жорес). Как бы ни бессильна оказалась эта мелкобуржуазная «демонстрация» против войны, но верно то, что настроение её участников было: страх и нежелание войны.


                **В России, в сахарной промышленности 40–50 % чистой прибыли не было «ненормальным». Мне лично пришлось это слышать от одного директора сахарного завода, француза, в Подольской губернии.


   4


ностью идиота осуществляла свой империалистический проект «помещения» своих банковских средств в лакомое предприятие железнодорожного «прямого сообщения» «от Берлина (и даже от «Нордкапа») до Багдада».

   И R. F. сожрала наивного «трибуна» Жореса, потому что он с его шумной популярностью среди масс всё же мог «вредно» тормозить решённую банками военную схватку с Берлином. Без Жореса дело пошло, как по маслу, показав всю жалкую легковесность, всю рабскую покорность крупному капиталу мелкобуржуазной демократии, даже когда она делает «мирную политику».

   В нашем уголке Франции настроение в начале войны наблюдалось в том же духе. То есть, ясно было, что никто не хотел и не ждал войны – никакого желания «реванша» («возмездия») немцам за поражение 1871 года.

   Просто-напросто обрушился удар, словно на быка в скотобойне, и хочешь-не-хочешь – иди на смерть. Какое-то мрачное молчание, немое отчаяние нависло над всей местностью, и среди него шло спешное исполнение жёстких, как удар бича, военных предписаний.

   Через высокий, двухэтажный мост, господствующий над всем нашим «пейзажем», потянулись целые караваны «мобилизованных» лошадей, стада реквизированных коров, овец, ведомых на фронт. Поехали телеги, полные мобилизованной молодёжи и пожилых (ибо во Франции, как нигде, война забрала народ вплоть до 40, а потом и 50-летнего возраста). «Рекрута», подвыпивши, орали песни и, завидев внизу нашу хибарку, приветствовали «союзников»:

   – Да здравствуют русские!

   – Да здравствуют французы! – охотно кричали и мы этим трудовым крестьянам, мчащимся навстречу смерти, хотя и вкладывали в своё приветствие совсем иной, далеко не «патриотический» смысл.

   Газеты тем временем начали уже свою тёмную работу по отравлению мозгов трудовой массы людоедскими сказками «патриотизма». Выкопали откуда-то местное, кажется, лотарингское насмешливое прозвище немцев «бошами» (значение слова совершенно неизвестно) и принялись валить на этих злых «бошей» всю вину за «нападение», выдумывать всевозможные «адские замыслы» «бошей» – бывалые и небывалые.

   У «бошей» в руках оказались, мол, ко времени войны и все парижские пивные, и чуть ли не все фабрики Парижа, и масс хитро-разбросанных предприятий в железно-угольных районах – притом  с подготовленными, мол, бетонными площадками для будущих тяжёлых орудий, и скрытые телефоны, и беспроволочные станции, и шпионы, шпионы, шпионы… «Боши» здесь, «боши» там, «боши» вверху, «боши» внизу…

   Читая свой грошовый «Petit Journal» и широко распространённый «Matin» (Утро) и «Journal», бедный савояр совершенно ошалел. Абсолютно не понимая, откуда взялась на его голову эта ужасная война, он, вслед за газетами, искал её виновников, где можно и где вовсе нельзя. Помню, как в соседней деревне Арта меня уверяли, что отряд «Вильгельма», по слухам, движется «сверху», из долины Монблана, которая


   5


виднелась в тумане гор  н а  ю г е ! Тут же распространился слух о каких-то «бошских» шпионах, увозящих якобы в зелёном автомобиле золото «45 миллионов» (точная цифра!) из Франции, где оно береглось вездесущими немцами в качестве казны для производства взрывов и прочих пакостей в тылу французской армии. И на нашем двухэтажном мосту вдруг оказался пикет из четырёх пар (посменно) храбрых стариков-савояров. В руках какие-то старинные самопалы, поперёк моста – цепь, вечером с фонарём; всякого останавливают грозным окриком:

   – Кто идёт?

   Каждый вечер двое наших наименьших членов семейства отправлялись туда, наверх, в деревню, через мост за молоком. И вот на окрик грозного стража маленькая девочка, здраво судившая, что её, во-первых, все здесь знают, а, во-вторых, маленькие девочки с «бидоном» в руках ничуть не похожи на немецких шпионов в зелёном «авто», смеясь, пошла навстречу ружейному дулу, крича в свой черёд:

   – Кошелёк, или жизнь.

   И сами, ошеломлённые военной бедой, бедняки-крестьяне, почувствовав всю глупость своей «охраны», сказали:

   – А, это ты, малютка – и без «допросов» пропустили туда и назад.

   Стон стоял в обеих близких деревнях, по обе стороны нашей долинки – в Арта и в Ветра – от массы забранных на войну работников и кормильцев. Не было дома, откуда бы не пошло один или два мужика. Никаких «льгот по семейному положению», как у нас в России. Я хорошо знал соседей, у которых 1) пошли все три взрослых сына от старика-отца и матери с четырьмя малыми, 2) единственный сын-кормилец от отца, глубокого старика-вдовца, 3) отец семейства 42 лет, кормивший жену и двух малолетних.

   Всё косила, всё слизывала война – и мало кто вернулся…

   Правда, что пожилые, как в третьем случае, шли не на фронт, а сзади фронта, как «территориальные» (ополченцы), а для подсобных работ (кузнецы, слесаря и прочие). Они большею частью вернулись. Меня особенно трогала все последующие годы невдалеке от нас на поле у перепутья едва начатая постройкой изба из пустотелых цементных кирпичей.

   Приезжий молодец-батрак затеял жениться на местной девушке и собственными руками строил крохотную ферму: навалил груду камней, щебня, песку, распланировал садик и огород…

   Так всё и осталось стоять по сей день, зарастая травой и колючкой.     Осиротелая невеста вряд ли нашла другого – неимоверно велико было истребление «женихов» за годы войны во всей окрестности.

   Оставались в конце концов дома, кроме женщин и ребят, лишь глубокие старики, да увечные, да идиоты (последних, благодаря болезни «зобу» было порядочно много в долинах). Больно было видеть, как напрягались «до отказу» хрупкие женщины, стоя на возах и подымая вилами огромные вороха сена к сеновалам. Или, как изъеденные горным ревматизмом старики пахали поле на коровах (лошадей позабирали на фронт), еле бредя; или, задыхаясь, тяжёлой киркой слабо постукивали весь день по камушкам виноградника, который много требует


   6


постоянного труда на окапывание. Батраки вдруг стали «на вес золота»: этот прежде самый неблагодарный труд, ценою не выше 3–4 франков в день в самое горячее время, быстро поднялся до 15 и 20 франков, но негде было и за эту цену сыскать. Захожие одиночки-батраки из Женевского кантона быстро поправили свои дела и зажили недурно. Но ведь и в «нейтральной» Швейцарии – боявшейся участи тоже «нейтральной» Бельгии, куда вторглись воюющие армии – вся почти рабочая молодёжь мобилизовалась (сменами) на всё время войны для охраны границ.

   Тяжёлую и непонятную картину вообще представляла эта война, глядя оттуда, снизу, со дна долины, из захолустья. Массы трудящихся будто безвольно покорялись какому-то уносящему их роковому Мальстрему (водовороту) под единственным лозунгом: «оборона, на нас напали», а сами же, в действительности, напали на других* – не желая того, даже будучи противниками нападения.

   Это замечательный, на все времена поучительный образец того, как в так называемых «просвещённых» и «демократических» странах Европы и Америки масса, трудовая масса стоит в действительности далеко и от «высшей» политики, и от действительного осознания того, что её именем («народ-самодержец!») шахер-махерствуют там, наверху, в центре, между крупнейшими капиталистами-заправилами.

   Для меня воплощением этой безвольности и политического невежества французских масс предвоенного периода осталась фигура одного волостного рассыльного из мэрии Арта, который в одно прекрасное утро явился к нам на Менож с объявлением «военного» приказа:

   – Предписано: все ставни окон и двери чтобы были закрыты во всех домах вокруг моста.

   Он шатался на ногах и языком еле ворочал: было выпито – и зело.

   Сам он тоже представлял живой пример обезлюжения, производимого войной, настоящего рассыльного мобилизовали, а этого взяли по негодности – «реформированного» (то есть, бессрочно-отпускного) вследствие неизлечимой болезни: парализована рука, волочится нога, да и мозги, как видно, не в порядке.

Спрашиваю: «да что? Почему окна и двери закрывать?»

   – Никаких объяснений. Чтобы были закрыты, вот и всё.

   Обращаю внимание, что в моём наскоро-ремонтированном домишке нет ставней, нечем, значит, закрывать. Он пьяным глазом повёл по окнам, и снова:

   – Никаких объяснений. Никаких объ… (перерыв для икотки) …яснений.

   И показал какую-то бумажку в две строки, из которой действительно никаких объяснений не получилось.


                ----------------

                *Это не значит, конечно, что немцы в свою очередь были стороной обороняющейся. В с е  стороны нападали. В с е  давно готовили и желали войны (поскольку дело идёт о «хозяевах» разных фирм–государств).


   7


   Я, конечно, грозного приказа не исполнил за невозможностью это сделать. Но, впрочем, никто меня больше по этому поводу и не беспокоил. Да и я не очень беспокоился, ибо фактически был уже настолько «французским гражданином», чтобы твёрдо знать, что во Франции – мир ли, война ли – законы пишутся вовсе не для их исполнения. Точь-в-точь, как в царской России: коли поставлен столб с надписью «строго воспрещается сваливать мусор» и т. п., так и знайте, что здесь-то и сваливают и всё делают, что запрещается.

   В те же дни мне ещё раз пришлось убедиться в данной истине.

   Было объявлено от военных пограничных властей, что все иностранцы «льготной зоны» должны в четырёхдневный срок зарегистрироваться в мэрии для получения права на переезд границы («laissez-passer»); иначе 1) его не получат, 2) будут отправлены вглубь страны. Я, конечно, поспешил в мэрию. Подходя, вижу издали скопление людей и телег, слышу громкие удары в дверь чем-то твёрдым и вопль:

   – Откройте, сучьи дети (sacre nom dun chien).

   И – многократно, но явно без ответа.

      Вблизи я увидел, что телеги стояли с телячьими клетками, в каких ежедневно живая телятина отправляется во множестве из всей зоны на рынок в Женеву. Люди заехали тоже за «laissez-passer» в мэрию, но мэрия – несмотря на рабочий день и присутственные часы – закрыта. Закрыта, несмотря на начало войны и громадную надобность на границе в денно-нощном дежурстве по многоразличнейшим делам в связи с войной: мобилизация, реквизиции и прочее и прочее. Всё как вымерло в большом двухэтажном здании, где живёт несколько семей служащих, помещается школа и прочее.

   Громадный рыжий детина (которому, как оказывается, нужно было срочно продать телят и затем – на фронт) колотил каблуком в запертую дверь и вопил. И никакой извинительной надписи на дверях, «никаких объяснений».

   Просто и в мирное время так привыкли работать в мэрии: когда мэру-виноделу есть время, он заседает, а то – извините. Помощник же (он же – учитель) уехал в родную деревню улаживать дела, опять таки по случаю войны.

   Рыжий детина, наконец, плюнул, выругал «их» посквернее и сказал, что возьмёт удостоверение дальше к границе, в другой мэрии, куда, однако, надо было сделать порядочный крюк. Я должен был вернуться ни с чем, чтобы зайти потом снова.

   На другой день я познакомился с учителем – помощником мэра – и с этих пор стал на два года большим его приятелем.

   На два года – ибо столько лишь времени продолжался его оппозиционный, даже одно время революционный дух по отношению к войне; потом заделался он ярым «анти-бошистом». Впрочем, тут он отражал лишь  о б щ е е  развитие настроений всей трудовой массы в этом сельском углу (да и в других углах) Франции. Но покамест он ещё раз меня поразил, почти можно сказать «сразил» – образцом французской республиканской «законности».


   8


   Он, конечно, написал мне немедленно требуемое удостоверение, по которому я затем и мог свободно посещать Женеву вместе с семьёй и каждый из нас отдельно. Но одно дело написать, а другое – подписать. Подписать обязательно должен «господин мэр», а его черти куда-то унесли по спекулянтским делам (началась ведь уж военная спекуляция, а мэр был не только винодел, но и вообще торговец с Женевой всякой всячиной). Сперва мне и было сказано вернуться на третий день за подписью.

   Но и на третий день мэра не было. Что тут делать?

   Кроме меня, дожидалась подписи вереница иностранцев (женевцев и итальянцев, главным образом). Повертелся мой учитель, повертелся, потом сконфуженно:

   – Дайте сюда, сейчас достанем подпись.

   – Что, разве господин мэр дома?

   – Нет, тут другое…

   И ушёл в соседнюю комнату вместе со стариком-сторожем – впрочем, тоже «господином» очень приличным и порядочно «просвещённым». Что-то там поколдовали вдвоём и вернулись с подписанными моим и всеми прочими удостоверениями (позже он до того проникся ко мне доверием, что просто давал заранее подписанные бланки по числу душ моего семейства, а я уж заполнял, как надо).

   Я, человек нелегальный по долголетней профессии, понятно нового в этом увидел мало (сами заготовляли «капустные листки» за подписями русских «мэров», приставов и даже губернаторов). Но чтобы это проделывалось «легальными» властями, да ещё в момент военный и в момент такой обострённой паники перед немецким шпионством, – это даже меня поразило. Ну, и республика! – думаю. Ведь этак вас и в самом деле любой немецкий шпик вдоль и поперёк обойдёт.

   Учитель потом извинялся передо мною: что, мол, прикажете делать? – мэр абсолютно не занимается делами и рад всё на нас свалить. А у сторожа почерк очень похож на мэровский… Впрочем, я должен прибавить, что учитель был безусловно честный и симпатичный человек; буржуазный же «патриотизм» его к концу войны проявился с убедительнейше-идиотской силой.

   Так или иначе, мы сблизились и даже подружились в эти первые годы развития военного кризиса. Он оказался далеко не «заядлый» патриот. Вместе со множеством французских учителей он принадлежал левому социалистическому крылу их обще-национальной организации. Войну вообще и эту, в частности, ненавидел, как «вину» правящей буржуазии – R. F.

   Мечтал о скорейшем её окончании усилиями «лучших людей» той и другой стороны. Немцев вообще, как нацию, высоко ставил, особенно их великих писателей, философов учёных. Считал необходимым для экономически «отсталой» Франции поучиться у немецких инженеров и организаторов промышленности. Слово, нечто прямо противоположное тому духу «возмездия» (la revanche), который проповедовался закупленными капиталом крупнейшими газетами. Эти газеты биржи и «высоких финансов» – «Матен», «Журналь» и прочие –


   9


он недолюбливал столько же, сколько уважал «мыслящую» Германию.

   Сам он был без сомнения хорошим представителем подлинно-образцовых французских интеллигентов (что само по себе уже – порядочная редкость) в этой горной глуши и среди общей дикости савояров. Библиотеку при мэрии он составил в течение ряда лет прямо замечательную: мы питались её книгами все четыре года, что там жили, и удивлялись его вкусу и умелому подбору. В числе беллетристики были  т о л ь к о  избранные писатели (конечно, и детские) всех стран, старые и новые;  наши – вплоть до Максима Горького и Чехова – во французских переводах (о Гоголе и Пушкине нечего и говорить).

французской бульварной и «академической» пошлятины – ни следа; появились первые тома Ромэна Роллана. Но и по экономическим, историческим и политическим вопросам были наиболее надёжные, умные и дельные книги, какие имелись тогда в буржуазной французской литературе*. Словом, так выбирать мог только человек, идущий в ногу с «социальными вопросами современности» (что, по существу, приближается к революционному рабочему движению). И, как видно, он немало влиял на окружающую крестьянско-батрацкую среду, в частности на школьников. Мне жалко, что такой человек под конец войны «поддался» всё же, «свихнулся» в пошлую и реакционную шумиху-патриотщину.

   На чём мы сошлись прежде всего?

   На споре из-за царской России. \

   То есть, он так же, как и мы, русские революционеры, ненавидел царя и возмущался «франко-русской дружбой», грозившей Франции, по его мнению, усвоением всех царских привычек. Но он не знал, как выйти из противоречия: царь-опасный враг и царь-необходимый союзник. То есть, суть была в том, что и он, вместе с массами поверил сказке об «обороне отечества», а раз в это поверил, то «союзническая» царская армия представлялась единственной верной гарантией против немецкой армии.

   И вот он, пацифист, враг царя и даже враг капитализма вообще, шёл за общей паникой и твердил: «О, Россия! Скоро она будет в Берлине, и тогда мы сможем заключить мир – конечно, мир справедливый, почётный, демократический – с германским народом, но не с Вильгельмом, которого низложим». Словом, жалкие слова всех тогдашних пацифистов, обманывавших себя и других, а на деле поддерживавших войну к удовольствию империалистических людоедов всех стран.

   Я спорил изо всех сил против такого нелепого увлечения Россией как физической силой. Когда он мне с сочувствием показывал приложение к тому же «Матен» или «Журналь» – картину, где на географиче-


                -------------


                *Тут я, между прочим, познакомился с последним томом  «Истории» Лависса и Рамбо («Современная история»), где замечательная глава об экономической истории Франции с 1871 г. написана известным Метэном, не пощадившем красок для изображения хозяйственного (главным образом, промышленного) застоя Франции и её убыточной колониальной политики – в противоположность блестящим успехам Германии. Крайне ярко выдвинута и причина застоя: раздутие финансово-ростовщического капитала и его политика «вкладывания» за границу. Для дома ничего и не остаётся.


   10


cкой карте Европы изображалась Россия в виде огромного «rouleau compresseur» (так зовётся механический каток для утрамбовывания шоссе), катящегося неудержимо прямо на Берлин, – я окатывал его холодным душем. Я утверждал, что царская Россия не способна на эту роль – она ей не по средствам. Что в царской армии, как и вообще в управлении, всё так же сгнило, дезорганизовано и украдено, как в Японскую войну.

  Что генерал Ренненкампф, о котором тогда раздуто кричали парижские газетёнки, годится лишь вешать безоружных мужиков, а на войне прославился   больше всего коровой, которую, страдая катаром желудка, возил за собой в вагоне вместе со специальной бабой-доильщицей для-ради свежего молока и прочего.

   Он с уважением выслушивал меня как «спеца» в русской политике, но стоял пока ещё на своём. Понятно: иначе, казалось ему, – победа немцев, второй Седан, тиранство Вильгельма. Революционно-пролетарский исход ещё не был тогда в «порядке дня», проповедь Ленина ещё не была слышна (он сам ещё, кажется, сидел под арестом в галицийской «козе»), и провинциальному учителю невозможно было уловить надлежащей исторической линии.

   И как же он поражён был разгромом Ренненкампфа, гибелью Самсонова в Мазурских болотах, – словом, первым, предварительным разгромом союзника-царя. Он на меня смотрел, как на пророка, и другим рекомендовал, как такового, и у меня пошли откровенные беседы с крестьянами (конечно, «середняками» и «батраками») в мэрии, куда я приходил то обменять книги, то по пограничным разным делам.

   Я уж не останавливался на простой пропаганде против царя-союзника, а перешёл к критике «союза» – что, по существу, было критикой царского «друга» – президента Пуанкаре и всей его империалистической политики, приведшей к войне.

   Конечно, так прямо мне, «интернированному иностранцу», выражаться не приходилось, но в общем почва была благодарная, и меня слушать все были готовы. Война всем была ненавистна, и всем казалось, что вообще это – недоразумение: скоро все поймут нелепость затеи и бросят.

   В это время уже и Либкнехт выступил со своей резкой противувоенной критикой «с той стороны» и с призывом к действительной уплате исторических векселей по старому лозунгу Марксовского I Интернационала: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

   И я мог оперировать именем Либкнехта всякий раз в спорах с учителем. Но он не верил – и с основанием, как оказалось (я-то, по моему и многих других давнишнему увлечению германской социал-демократией, тогда этого ещё не уяснил себе), – чтобы германские социал-демократы в массе пошли за Либкнехтом.

   Время шло, война всё жёстче развивал свои разрушительные последствия. В течение зимы 1914–15 годов я, впрочем, меньше видел савойскую деревню: выяснилось, что граница Швейцарии не подвергалась тем таможенным строгостям, какие сперва было намечались. Установлена была повсюду военная охрана этой границы, но, имея «laissez-passer», можно было легко проходить туда и сюда, лишь бы не проносить


   11


продовольствия и съестных припасов в больших количествах.

   Поэтому мало-помалу мы вернулись к довоенной «норме» нашей жизни, то есть, лето проводили целиком в Савойе, а зиму – в Женеве, лишь навещая наш Менож раза два в неделю.

   Но и мельком мы видели картины быстрого, на глазах, запустения, «замирания» деревни. Дороги, прежде людные, поражали остановкой жизни.

   Идёшь – только бесчисленные стаи мелких чёрных ворон (там нет наших, крупных, чёрно-серых) вьются по полям с зябким и голодным криком. Одинокие прохожие с сумрачными лицами проходят немые и согбенные.

   Во встреченных фермах какое-то вялое и, как будто, бесполезное движение…

   Помню в эту зиму жуткое посещение. Я сидел один в нашей обширной, по-савойски чёрной, кухне с прадедовским очагом: семейные мои все ушли куда-то на деревню. Сижу, пью чай «по-рассейски». Вдруг дверь заслоняется со двора какой-то тенью, и прямо ко мне идёт молодой парень в форме савойского стрелка (пехотный мундирчик, обмотки на ногах и синий берет, нависший на бровь) – глаза остановившиеся и, в то же время, горящие безумием. Место наше уединённое, двора нет, нет и собаки. Я вскочил с мыслью о топоре или ломе – другого оружия у нас не было.

   Но парень идёт всё прямо, как загипнотизированный, не мигая. Я остановился, чуя какого-то несчастного. Он бормочет – хорошо помню – отрывистые, несвязные слова:

   – Япония… Япония… на бошей… наступает… Надо защищать бошей…

   Дело ясное: отпускной, бессрочный отпускной по причине помешательства.

   Какой-нибудь взрыв германского тяжёлого снаряда, «чемодана» потряс мозги до основания. Счастливец! Больше не вернётся в огонь.

   Малый тем временем уселся на подвернувшийся табурет  и снял с плеч тяжёлый горный мешок. Я спрашиваю:

   – Что вы, mon vieux*? Что вам надо?

   Он, так же напряжённо на меня глядя, старается снова убедить меня, настойчиво, вразумительно:

   – Япония… Япония… и прочая чушь.

   Чтобы привести его несколько в себя, ч предложил ему стаканчик местного красного вина. Он жадно набросился, выпил, попросил спичку закурить. Что-то у него будто прояснилось:

   – Дорога, где дорога в Сен-Реми?

   Оказалось, что он шёл в свою деревню, находившуюся там, наверху, в долине шумной Арвы, текущей с ледников Монблана в Рону. Я знал деревню километрах в пятнадцати; там, у подножия оскаленного гранитами Большого Борнана. Парень заблудился, хватив крюку на узкоколейку,


                -----------------
               
                *mon vieux – старина. Так обращаются друг к другу тамошние жители, когда не знают имени (или не считают нужным его употреблять).


   12


что ведёт влево, в горы, к Самоэну; оттуда его направили в наше захолустье.
Потолковали о разных крестьянских вещах (я избегал намёков на войну); он с трудом, будто сквозь туман, но отвечал довольно недурно, даже безумное пламя в глазах притухло. Тогда я его вывел, указал дорогу через мост. Он пошёл какой-то ковыляющей походкой подстреленной птицы, опустив голову.

   У меня отлегло от сердца.

   В течение зимы заметны были из разговоров с крестьянами две вещи: растущее разочарование в военном могуществе царя и – глухое негодование на другого союзника – Англию. О последней передавались озлобленные отзывы – выражаясь по-русски: «чужими, мол, руками жар загребает». Жертвы, мол, несём мы, а они только подзадоривают. Об оккупированной дорогим союзником приморской местности говорили сквозь зубы:

   – Пустить туда мы их пустили, а каково выгонять придётся?

   С этой же зимы потянулись через Аннемас из Швейцарии вереницы беженцев: по специальному договору с Германией (через чьё-то посредничество – кажется, Испании) переселялись сюда целые поселения занятых немцами земель Севера Франции.

   В Аннемасе они задерживались для передышки и сортировки, а потом направлялись дальше, в глубь Франции.

   Благодаря этому в Аннемасе все гостиницы, все кафе и частные дома были битком набиты проезжающими семействами – всё женщинами, детьми да стариками. Правительство платило по выработанной таксе за их помещение (что-то около четырёх франков в день) и прокорм. И все эти женщины и дети, и старики имели убитый вид людей, у которых разорены старинные гнёзда, и многие-многие были в трауре. В Аннемасе учредилось и насколько специальных домов для беженцев нетрудоспособных и абсолютно безродных. Эти надолго тут застряли, и я помню, несколько лет видел всё одних старичков из французской Фландрии.

   Особенно одна старушка поражала каждый раз своей чисто-рембрандтовской фигурой: чистенькая, аккуратненькая среди этой, далеко не опрятной, Савойи, с типичным, сморщенным в тысячу правильных, как по заказу, морщинок лицом, в голландском кружевном чепце, с круглыми «щитками» на висках – картинка, а не старушка. И вечно она сидела на скамеечке перед инвалидным домом и без устали вязала. Кому? Вряд ли кто у неё остался.

   Ещё помню в этом же 1915 году весной к нам на Менож сбежал сверху дюжий молодой солдат, работавший там, на горе, на винограднике своего отца – второй сын нашего ближайшего за мостом соседа по фамилии Тиссо. Это тот самый старик, у которого, как я упоминал, ушли на фронт все три сына, а дома остались он, жена, трое младенцев, да дочь пятнадцати лет. «Мальчик» Тиссо, отпущенный на недельную побывку, сбежал ко мне только за тем, чтобы проклясть империалистическую войну, поискать сочувствия своей ненависти у добрых соседей и сообщить:

   – Вот взял разрешение у коменданта на проезд в Женеву. Поеду, да там и останусь совсем, будь они прокляты.


   13


   Но на самом деле характера не хватило, или, вернее, – ещё тогда не созрело вполне настроение фронтовиков против войны. Он погулял в Женеве, вернулся дня через три сильно навеселе, но тут же надел свой ранец и отправился обратно, прощаясь с нами, как навсегда. И верно, через год был убит под знаменитым Верденом, этим кромешным адом франко-германского фронта.

   Тысячи, тысячи жертв стали перечисляться аккуратно в специальных приложениях местной газетки с фотографическими портретами и краткими казённо-похвальными биографиями особо отличившихся в боях за «отечество».

   Стали появляться и первые калеки, без руки, без ноги, сидевшие у порога своих домов без дела, лучше сказать – для угощения вином проезжающих, ибо каждый домишко деревни Арта, лежащей на главном шоссе Горной Савойи, был одновременно и кафе для проезжающих. Калеки и отпускные на побывку сообщали первые неподкрашенные сведения о действительном ходе событий.

   Всё ярче вырисовывался основной факт этого центрального периода «великой» войны – беспримерный в истории разгром десятимиллионной царской армии, на которую чуть не молились газеты ура-патриотического лагеря в начале войны.


                (Окончание следует)



                А. Дивильковский**

               
                ---------------------------------


       Для цитирования:

 
А. Дивильковский, Во французской деревне в годы войны (Из воспоминаний). ПЕЧАТЬ И РЕВОЛЮЦИЯ, Книга седьмая, Октябрь–Ноябрь, 1925, М.,ГИЗ. Стр. 1–13.
   

       Примечания


      *Материалы из семейного архива, Архива жандармского Управления в Женеве и Славянской библиотеки в Праге подготовил и составил в сборник Юрий Владимирович Мещаненко, доктор философии (Прага). Тексты приведены к нормам современной орфографии, где это необходимо для понимания смысла современным читателем. В остальном — сохраняю стилистику, пунктуацию и орфографию автора. Букву дореволюционной азбуки ять не позволяет изобразить текстовый редактор сайта проза.ру, поэтому она заменена на букву е, если используется дореформенный алфавит, по той же причине опускаю немецкие умляуты, чешские гачки, французские и другие над- и подстрочные огласовки.

   **Дивильковский Анатолий Авдеевич (1873–1932) – публицист, член РСДРП с 1898 г., член Петербургского комитета РСДРП. В эмиграции жил во Франции и Швейцарии с 1906 по 1918 г. В Женеве 18 марта 1908 года Владимир Ильич Ленин выступил от имени РСДРП с речью о значении Парижской коммуны на интернациональном митинге в Женеве, посвященном трем годовщинам: 25-летию со дня смерти К. Маркса, 60-летнему юбилею революции 1848 года в Германии и дню Парижской коммуны. На этом собрании А. А. Дивильковский познакомился с Лениным и с тех пор и до самой смерти Владимира Ильича работал с ним в эмиграции, а затем в Московском Кремле помощником Управделами СНК Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича и Николая Петровича Горбунова с 1919 по 1924 год. По поручению Ленина в согласовании со Сталиным организовывал в 1922 году Общество старых большевиков вместе с П. Н. Лепешинским и А. М. Стопани. В семейном архиве хранится членский билет № 4 члена Московского отделения ВОСБ.