Вредные люди

            В сорок шестом году овечку у нас утащили - в ноябре месяце, десятого ноября. Летом овечки у нас на Ключах ходили. Только оттудава пригнали. Овечки в стaечку убежали - возле бани. Анисья была, разведчица, с вечера ходила курицу искать: «Курочка моя потерялась. К вам, может, приблудилась» - высматривала. Она видит, где они у нас. А мы их потом в крышку перегнали. А корову - сюда, в стаечку.
            Они думали: овечки в стаечке. Пробой* сломали, отец-от - волк. А овечек-то нету. Они корову не стали трогать. Пробой в крышке ломком свернули - петли все изворотили. Большую поймали - она подряд два года по двойне приносила. Тут же ободрали её. Овчину всю на клочки изрезали. Кишки да чё: ягнята в шерсте уже были - они ягнят овчиной накрыли. А голову - в огород, на прясло воткнули.
            Нина ещё маленькая была. Проснулась ночью - на двор захотела. А из окошка-то видно, видать, что на дворе: навроде тени какие-то движутся. Она и ничего не сказала, и на двор не сходила. А что бы ей меня разбудить? Я бы хоть одного гада из ружья стрелил, уничтожил. Господь-Бог обнёс!
            Утром смотрю: у коровы замок сломатый. Корова ничего. Овечки: бар-бар. А этой нету. А эти-то, в колёсах, ярочка* и барашек - так и стоят.
            Смотрю: след в огород. Сама у меня в милицию побежала. А я давай расслеживать. С вечера снег шёл да таял. Снег мяконький выпал, тоненький. Подтаяло - где нет ничего, а где реденько есть след: кто в ботинках, кто в валенках. Ночью подстыло. Они, видимо, решили: снежок сыплет, а он, может, вскорости после того и перестал. Потом в камышки пошли - лёд-то крепкий, озеро застыло, было холод. В камышах поделили. Два или три следа – вправо - на озеро, в сторону станции пошло. А к ним ездили - у них в Копейске свой кто-то был: здесь своруют - туда везут - отсюда, и им везли оттуда. Поедут, прихватят чего - переторговывались - перебрасывали с места на место. И след в иху сторону, след прямо к ним. С милицией пришли – а Колька или Ванька - один на кровати лежит, одеялом с головой накрылся, закутался.
          «Так, - говорят - Кузнецов или Коновалов. Кузнецов Федька, Фёдор - участковый, а Коновалов - следователь, - говорит: Ночь-то ходили, зверовали, теперь спите. А ну-ка, вставай!»
          А мать: «Никуда они не ходили…» «Ну, как? Сами, может, и не ходили, а сапоги эти ходили, и валенки - вот они, мокрые». Баркован у него длинный, как пальто, жёлтый, а как мясо тащили - на плече нёс и на спине - кровь, пятна на нём. «Вот, - говорят, - все приметы».
          Сама-то Марфа в обморок пала. Мне говорит: «Иди, пиши заявление и приходи к пяти часам».  «Почему? Вы же видели!»
          Надо было им взять его сразу. Чё бы им сразу протокол составить да обыск сразу. А они повернулись и ушли.
          Вечером прихожу в милицию с заявлением, а они бегают, чем-то другим, вроде заняты:       
            -  Не до тебя, Теняков! Погоди, счас некогда пока. Другой раз. Потом. Потом...
            - Ну, ладно. 
            К матери зашёл. «Что ты, сынок! Не ходи никуда! Зачем оно тебе? Милиция - они сами их боятся, милиционеры! С кем ты стал тянуться? Как с ними, - говорит, - с колхозниками, они ведь тебя вовсе разорят. Ты пойми: их пятеро сыновей, да сам-то Василей-зверь, проворный ещё. Да с Варгановки ездют, да с Копей родня».
            Ещё Колька Третьяков, по-моему, с ними был. У Саньки Пенькова до моей-то кражи телёнка съели - Санькина сестра в точке ихнем была. Они к Катьке Барковой собирались (хозяин у неё был - Куликов Иван Иванович, форсной был – гармонист, командиришка был на границе, она уезжала туда, как Поля. Война-то началась - их вокуировали, а он погинул) - точёк- там, собирались разведённые да разведёнки. Жрать-то надо было, раз они тут на вечёрках. Мать говорит: «Попустись ты этим! Вот у меня любую овечку бери. А они всё равно попадутся – не на нашем, так на другом. Всё равно они поплачутся за это, Бог их накажет! Пусть хоть не от нас плачутся!»
            Я подумал, подумал - на самом деле! Махнул рукой.
            И правда так. Вскоре потом в Парамоновке они старика закрыли. Подпёрли. Хотя бы он и вышел - что сделает? И кричать - кому кричать? Один дом, один жил и без ружья. Это плохо.  Он слышит: конь у него топчется на ограде. Да и снег скрипит, кто-то ходит. Он давай окошко продувать, чтобы видать было. А лёд толстый намёрз. Он давай из чайника поливать. Боится. Потом смотрит - нет никого. Они окошко, окно выставили. Вылез да бегом во Фролиху звонить побежал, километра полтора. Во Фролихе телефон где-то был в магазине. Позвонил: «Так, мол, и так, на лошаде, - сказал, - они поехали в Щучье, видел».
             Милиция - они стали смотреть, кто чё везёт. На переезд, к сторожу: «Кто проезжал?» Мотовилов стоял. Он говорит: «Такая-то лошадь, вся в пене. Видел трёх человек, трое ехали. К переезду подъехали, а как раз поезд проезжал, как на зло, поезд идёт. Они стояли. В салагах - наподобие кошёвки, только нету стены задней - отводины такие же есть и головка. Брусики толстые, бывают вырежут чё. Что-то тёмное у них в санях накладено было.
              Милиция - на конный двор. Приезжают. А сам Кайла конюх был, дежурил - их отец - Василий Констанкинович. Они только лошадь распрягли. Она стоит - в мыле вся - загнали.
              Кайлу самого почему-то не забрали. А ребят забрали - сразу всех, их и мясо. Как говорят: «Сколь вор ни ворует, а тюрьмы не минует!" Колька там пропал, в тюрьме, их младший. Он на работу не пошёл - ноги простудил, приморозил, чтобы на работу не ходить, ему их отняли. А Ванька пришёл, здесь был. Где-то далеко живёт.





* Пробой - металлическое ушко под замок
* Ярочка, ярка - молодая, неягнившаяся овца
* Кошёвка, кошева - выездные сани с высоким задком.