Новый Путь

Чистый лист, старающийся казаться белым и девственным, в одночасье приобретает вид совершенно изнеможденный под давлением ручки того, кто никогда не мог прикоснуться к нему. Дарвель улыбнулся, запихивая в середину огромной стопки мятых записей свои новые наблюдения. Он давно уже перестал соблюдать тот порядок, к которому был привычен ранее. Одна стопка - другая, не имеет значения, если они абсолютно бесполезны к использованию и служат мимолетным декором на сегодняшний вечер. Пока массивный деревянный стол может себе позволить содержать такой груз, груда строчечных мыслей будет копиться.
Съежившись в углу крошечного кабинета, под тенями двухъярусных шкафов, господин Дарвель пытался выполнять свою работу. В эту ночь, с самого ее начала, все, что могло хоть как-то ему помешать - брало и мешало. Юные байкеры, что разъезжали на своих питбайках, шебуршание веселых людей, праздно слонявшихся под невыносимо трескучей неоновой вывеской табачного магазина напротив, или даже шепот каменных стен. Попеременно обращая свой фокус мышления в русло, отвлекающий моментов, Дарвель не мог прийти ни к одной хорошей мысли, отвлекаясь еще и на деревянную коробочку в углу, пискляво бренчащую уже несколько часов.
Наполняя комнатушку ощутимыми вибрациями, радио еле слышно пробивало свой голос через тяжесть фантомных стен, поскрипывая свой сюжет полуночного эфира. Томный, болотно-утробный голос диктора, в своей манере неторопливого пророка унывной атмосферы, так и норовил слушателей совершить пару-тройку необдуманных действий своими речами о потерянном музыкальном поколении. Дарвель, вслушиваясь только наполовину, не поддавался настроениям, внушаемым радиоволнами, будучи и без них настроенным на определенные эмоциональные тенденции. Опускаясь на дно беспробудной тревожности, разбавленной меланхолией, он страдал больше от отсутствия музы, нежели давящей атмосферы.
Муза, Inspiratio, вдохновение - до боли в сердце, до пронзающего ветра в сознании, до колючего прибоя в печени, знакомые слова каждого, кто хоть на йоту приблизился к созерцанию прекрасного. Многогранность одного понятия, как имя, что ты не расслышал, останется в сознании искаженным образом твоего воображения. В словах, звуках и запахах ты будешь ощущать знакомые интерпретации источника прежней эмпирической жизни, добавляя себе в накопления новые поводы все закончить. Отречься от прежнего дурманящего осознания значимости и попросту выключить радио. Сегодня для Fun нет места в комнате, они не будут молоды этой ночью.
Дарвель считал секунды, сосредоточившись на своем лично-сакральном предмете размышлений. Он точно не знал, что он тут делает и зачем приперся в свой кабинет посередине ночи, но то дело, которое он никак не мог вспомнить, не давало покоя и другими долгими ночами, возбуждая в нем интерес к непроглядной дальнейшей жизни. Наконец устав от этого, переложив очередную кипу бумаг на подоконник, Дарвель подошел к музыкальной коробке и нажал на красную кнопку. Вытянувшись во весь рост, он выгнул спину и попробовал напрячь мышцы спины. Самомассаж, разогнавший застоявшуюся кровь, погнал его ноги обратно к окну, чуть стоило его взору перепасть на бедное растение, молящее о капле воды. Что-то нервно прорычав, похлопав себя по карманам и не обнаружив искомого, Дарвель развел руками, закрыл глаза и практически на ощупь, опрокинулся обратно на свое кресло. Надавив на глаза пальцами, он воткнул локти в стол и чуть слышно выдохнул из себя вопрос, мучавший его последнее время. «Почему?»
В эти недели, проведенные за размышлениями, ведущими разве что к очередным вопросам, не дававшим и малейшего шанса получить желаемый ответ, Дарвель выбрал выигрышную тактику. Он решил, что все вопросы, которое к нему внезапно приходят, отправляются в раздел риторических и право на ответ больше не получают. Эти мысли вдруг разбудили его, заставив убрать пальцы от глаз. Еще с полминуты, наслаждаясь после массажными глазными мушками, Дарвель провел за столом, в надежде перейти от щекочущих ощущений в висках к более-менее ощутимой идее, но его прервал телефонный звонок.
- Да? – отрешенно ответил он.
- Ты все еще у себя в кабинете? – зазвучал женский голос на другом конце.
- Да.
- Ты все еще работаешь?
- Да.
- Ты приедешь?
Опешив на мгновение, он убрал телефон от уха и посмотрел на пустой, заблокированный экран. Сохранявшееся за ним состояние прострации, сейчас топило его, забивая каждое отверстие здравого смысла. Небрежно откинув телефон на стол, Дарвель приложил палец к губам, пытаясь напомнить себе о необходимости сохранять некоторою долю спокойствия. О возможности сосредоточится не было и речи, так как ближайшая неделя без сна, в полудремах на автобусных остановках, была еще тем испытанием. Внедряющиеся буром сомнения, откинутые на стол вместе с телефоном, в одночасье спровоцировали его на то, чтобы обратить внимание на одно прекрасное место, располагавшееся прямо у него под подоконником. Развернувшись всем телом к окну, он поднялся и одёрнул полы своего пальто. Отбивая ритм невыносимых последствий, неоновый свет ближайшего павильона сверкал в глазах Дарвеля. Жажда табачного дыма воспылала в нем, и сделав глубокий вдох, он забрал телефон со стола и направился в сторону выхода.
На красных коврах скопилась пыль; вся уличная грязь, принесенная с улицы и прошедшая вместе с ботинками на третий этаж здания, теперь вальяжно разложилась по всей поверхности пола маленького кабинета. Кашлянув в открытую дверь, Дарвель, скрипя деревянным порогом, перешагнул угол свой зоны комфорта и вышел на лестничный пролет. Облупившиеся перила, словно пеплом рассыпанные перед каменной лестницей, вели своими ломанными изгибами по перилам практически на ощупь, по памяти и рефлекторно. Протоптанная дорожка от кабинета до первого этажа являлась пунктиром-ориентиром, оставленным Дарвелем за не один десяток лет. Ухватившись за остаток деревянной подошвы перил, он, аккуратно переставляя ноги, шаг за шагом спускался, изредка высматривая в открытых подъездных окнах молочно-пенный лунный свет. Освящая перед собой проход огнем зажигалки, он, не торопясь спускался, перекидывая ногу за ногу по остаткам серых камешков.
Подтягивая к себе тяжелые входные двери; вслушиваясь в очередной минорный этюд проржавевших сотен ржавых рваных ран, Дарвель, минутной слабостью ощутил на себе внимание холодной осени. Подняв ворот своего пальто, он рефлекторно опустил руки в карманы. Разрывая остатки небрежно торчащих ниток, он перекатывал по пальцам оставленную на потом сигарету. Мятую, изрядно заветревшуюся, выдохшуюся. Как последний патрон, служащий успокоением для дальнейшей свободы, засохший спрессованный табак, вдруг оказался у него во рту.
Разжевывая мокрый фильтр, отдающий вкусом промасленных комбинатов моторной смазки; вдыхая этот утонченный букет табака и уксуса, перебивающий разве что ароматы автотрассы, Дарвель, блаженно закатывал глаза, каждый раз поднося тлеющий окурок к губам. Издавая правдоподобные предсмертные хрипы, хрустом оттягивая момент превращения в мусор, сигарета не спешила сгорать дотла. Тандем табака, грузных мыслей и ночного неба – Дарвель находил себя лишним среди них. Рассматривая внешний мир перед собой сквозь клубящиеся струйки, он не мог представить себя здесь и сейчас нужным. Неоновый свет, нежно стекающий по граням флюидного течения мира серых домов, отражался в каждом догорающем лепестке пепельной пыли, развивающейся от ветра проезжающих автомобилей.
Проезжающие в паре метров от него цветные коробки, мчащиеся к юной ночи в пасть беспечных дел, оставляли на белом холсте грязного асфальта следы влечения к безумию. Дарвель, еще не откинувший сласть от найденной сигареты, попеременно вертелся в чужеродном для него пространстве, ощупывая глазами каждый метр перед собой. Пересечение дороги, заканчивающееся автобусной остановкой, маяком било по его восприятию, блистая своей неуклюжей угловатостью постройки.
Свет яркой вывески освещал маленький дворик местной ночлежки, где укрывались бездомные - прихожане храма нового человечества. Они безмятежно отреченные от внешних ценностей, ложись на скамьи в поисках единственного источника покоя. Косматые, заросшие, старые люди нового времени, теперь пожинают плоды безутешных производителей легкого эндорфина.
Запах этанола пробудил в Дарвеле туманные воспоминания о прошлом. Прекрасная практика для гиппокампа. Расположившиеся на лавочках автобусной остановки граждане мира заполнили девяносто процентов свободного места, мирно посапывая мелодию свободной жизни. Блеклая тень убывающей луны освещала их лица; уставшие, изнеможденные временем пребывания в этом мире. Они были похожи на тех прокажённых, что красуются в глубине медицинских журналов, одновременно на всех.
Заметив их издалека, Дарвель на мгновение скривился от той мысли, что его маршрут каким-то образом должен будет с ними пересечься, но откинув от себя подобного рода рассуждения, сделал первый шаг на проезжую часть. Решив для себя, что никто не может быть застрахован от принуждаемой свободы, Дарвель, обогнув несколько ярких рисунков в трещинах асфальта, добежал до каркаса автобусной остановки. Подойдя ближе к рекламным баннерам, что отражали каждый видимый блик внешнего мира, он взглянул на свое отражение в стекле.
Морщины усталости кольцом окружали глаза и сходились у уголков губ. Дарвель провел ладонью по торчащим ежом волосам, нервно себе улыбаясь; видя на той стороне голубого отражения старого друга, некогда его покинувшего. Потемневшие голубые глаза, едва касались уловимого облика живого человека, сейчас мерзнувшего, укутавшегося в старое пальто. Выдавив из себя тихий смешок, он отвернулся от баннера, пригладил поля своей шляпы и неуверенно, даже нехотя, надел ее обратно.
Ветер усилился, и мелкий дождь окутал большую часть улицы. Дарвель пытался не пускать влажные намеки себе под пальто, натягивая ворот изо всех сил, стараясь победить в этой схватке.
- Что я тут делаю. – тихо сказал он, глядя на ночную дорогу.
Зажмурившись, он сделал три шага на свет, пробивающийся сквозь веки. Ожидание оказалось тяжелее самого исхода. Поглощенный своими мыслями Дарвель, не ощущал окружающей действительности. В тишине от почувствовал легкий теплый ветер.
Неожиданно пришедшая к нему мысль, вдруг кольнула его, когда он взялся за поручень белого автобуса. Зайдя на борт, перешагнув мелкие истертые ступени, Дарвель прищурился от резкого света, ударившего ему в глаза. Прикрыв ладонью брови, он выбрал себе свободное место у окна и, протиснувшись между сидений, расположился. Скинув с себя шляпу характерным движением головы, он повесил ее на одно колено и устремил свой взгляд в окно. Окно в его кабинете было освещено, свет не был выключен. Сжав зубы, он хотел было встать, но тут же был отброшен обратно отъезжающим от остановки автобусом.
Выдохнув накопившийся воздух, Дарвель перебирал шляпу в руках и задумался. Он понимал, то не выключенный свет чреват на последствия, которые ему сейчас были не нужны. Решив выйти на следующей остановке, он откинулся и отвернулся к окну.
Городской пейзаж холодной гавани, постепенно менялся на искривленные картины самобытной беззвездной ночи. Небо затягивалось черной пеленой, расставив малочисленные облака вокруг амбассадора романтичных песен. Луна, встреченная теперь в отражении самого Дарвеля в окне, словно парсуна, отражалась за его макушкой. Внедрившись в мир, теперь совершенно иной, живой, дышащий, случайный пассажир, скрывающийся от дождя холодного города, обрел себе место внутри отражений древесных общин. Образы спокойных преград, еще не выкорчеванных человеком, сменялись, оставляя за собой пустыни из маленьких построек неизведанных селений. Пропуская через себя каждый проезд тени неостанавливающегося автобуса, Дарвель, будто соглашаясь, утвердительно кивнул и закрыл лицо шляпой.
- Вы плачете?
Дарвель резко поднял голову и ошеломленно огляделся. Обернувшись на звук, он увидел перед собой рядом сидящего мальчика. Ребенка, лет десяти, перебирающего в своих маленьких ручках кусочек билета. Большими глаза, практически не моргая, мальчик, затаив дыхание, ждал ответа.
- Что? – неуверенно начал Дарвель.
- Почему вы плачете? – продолжал ребенок.
- Я не знаю. – убрав шляпу на колени ответил Дарвель, - так получилось.
- А я не плачу. Совсем не плачу! Уже много лет! – вдохновленно продолжал мальчик.
- Кто ты? Где твои родители?
- Они остались на остановке, а я сел в автобус совсем, как взрослый.
- И тебе разрешили? Одному? – Дарвель полностью повернулся к ребенку.
- О, я не один, тут много кто есть. Ну здесь, в автобусе. – мальчик показал пальцем на пустой ряд сидений.
Дарвель огляделся еще раз. Только сейчас он заметил посадочную пустоту автобусных сидений, ловко скрываемых попеременным мерцанием потухшего света.
- Как тебя зовут? – практически шёпотом спросил Дарвель.
- Я не помню. – грустно ответил ребенок и опустил голову.
- Не помнишь… Разве можно забыть, как тебя зовут?
- Я не помню своего имени. Здесь меня называют по-разному.
- Кто называет? – с комом у горла спросил Дарвель.
- Все. – ответил мальчик, подняв взгляд на трясущегося собеседника.
- Я не понимаю.
- Мы уже долго едем, - ребенок отвернулся, - так долго, что я уже знаю наизусть все маленькие домики за окном. Все они одинаковые. Деревянные, дряхлые, почти сваленные. За домиками будет пустыня, снова. Та пустыня, что засеяна семенами кустарников, сорняков и травой. После нее ничего… Домики, трава. Иногда мы заезжаем в город и к нам кото-то заходит. Это происходит настолько быстро, что я не успеваю выбежать и проведывать маму. Я точно уверен, что один из больших городских домов может быть моим. Большой и серый. Я точно помню его.
- Выбежать? Ты не можешь выйти?
- Еще у меня есть это. – мальчик показал обрывок билета, проигнорировав вопрос Дарвеля.
- Я не покупал билет… - Дарвель посмотрел на кабину водителя.
- Значит он вам не нужен. Билет то есть. – мальчик покашлял в кулачок.
- Давно ты едешь в автобусе?
- Я не знаю. Мы едем долго, но не давно.
- Ты купил билет и поехал?
- Мне мама купила, - заулыбался мальчик, - вот, смотрите.
- Мама с тобой не поехала?
- Нет. У нее еще много дел, а я ее отвлекаю. Вот здесь теперь сижу.
- Ты отвлекал ее? Как это? – Дарвель говорил в пол голоса.
- Иногда я плохо себя вел. – так же тихо отвечал мальчик.
- Плохо себя вел. – повторил за мальчиком Дарвель.
- Я не виноват! – вдруг крикнул ребенок, – я просто кашлял и все.
- Ты что…
- Мама плакала из-за меня. Я постоянно смотрел на нее, когда она плачет, но не мог ничего сказать. У меня, как будто вода во рту была. Я не знаю. Я… Я не мог говорить, а она… она плакала постоянно. Поднимала меня с постели, но я не мог говорить… Я хочу к маме… Я больше не буду лежать на кровати и кашлять, правда.  – слезы потекли по щекам мальчика.
- Ну-ну, все хорошо. – Дарвель обнял ребенка.
- Почему мама не поехала со мной? – ребенок поднял голову и посмотрел на своего собеседника.
- Я не знаю, малыш, правда. – Дарвель вытер глаза свободной рукой.
Минута тишина, по очеркам своим длилась невыносимо долго, соединив двух страждущих в единстве переносимой печали. Прижав к себе мальчика, Дарвель медленно поглаживал его по кудрявой голове, причитая слова успокоения себе под нос. Его слова, больше просящиеся наружу, ровным счетом для собственных ушей, теперь медленно летали очертив границу ужасных проявлений ранее произошедших.
- Я заберу тебя с собой, малыш.
- Я хочу дождаться свою маму. – всхлипывая маленьким носиком отвечал ребенок.
- Хорошо малыш, мы подождем ее здесь.
- Здесь? – мальчик указал пальцем на окно.
Не задумываясь, Дарвель повернулся. Он увидел, как стеклом автобусного окна все еще горел голубой баннер автобусной остановки; как спали местные выпивохи. Как медленно догорал его окурок, выброшенный им несколько минут назад. Развернувшись обратно, Дарвель увидел открытые двери автобуса, пустующее соседнее место с промятым сидением, платящих за проезд пассажиров и угрюмого водителя. Проглотив накопленный горловой ком, Дарвель поднялся со своего места. Проигнорировав претензии водителя, он сошел по ступенькам к остановке.
Луна постепенно уступала место солнцу, магазины начинали открываться и тот никотиновый голод, что выгнал его на улицу, начинал усиливаться. Поискав в карманах зажигалку, нервно вздохнув, Дарвель направился к ближайшему табачному павильону, перебирая пальцами мятый автобусный билетик.