Это окончание сценария фильма, которого ещё нет. И который, возможно, никто никогда не снимет. Много фильмов снято про Гулливера, и среди них есть очень хорошие, талантливые сочинения "по мотивам", но ни одно из них не заслуживает звания экранизации этой великой книги. То, что вы прочтёте сейчас (если заинтересуетесь) — это финальная часть моей попытки осмыслить роман Свифта кинематографически. Последняя серия последнего сезона сериала. Который представляет из себя попытку разобраться и понять, что же произошло на страницах этой трагикомедии... даже сатирической трагедии, можно сказать. Конечно, хотелось бы сделать более счастливый конец для Гулливера, — такой, какого в книге не было. Но для этого нужно было бы сочинить нечто более правдоподобное, чем трогательная и похвальная, но неуклюжая и неудачная попытка в вульгарной британско-американской "киношной отсебятине" 1996 года. А я не знаю, чем помочь этому человеку... "Поставить правильный диагноз", показать его не хуже и не лучше, чем он есть, — вот единственное, что я для него сделать могу. И я постараюсь это сделать. Потому что беда, в которую он попал, — не только его беда. И никому не станет легче, если просто отворачиваться от этой горькой картины и ограничиваться банальным замечанием, что он неправ и так нельзя...
Разумеется, по одному только финальному куску сценария нельзя составить полную картину того, что происходило в душе и в жизни главного героя. Но здесь идёт речь о важном периоде в жизни Гулливера: времени, когда он создавал свою книгу, подводя итог всему пережитому.
Моё сочинение не вполне моё, даже очень не моё, так как я старалась опираться на роман Свифта по максимуму, допуская лишь самые минимальные, формальные, несущественные для сути дела переделки в тех местах, которые напрямую взяты из её текста. И только в тех местах, где требовалась "реконструкция недостающих звеньев" сюжета либо была возможна вставка небольших деталей для пущего реализма, я позволяла себе отпустить фантазию на волю и время от времени даже вплетать что-то от себя, в то же время стараясь идти более-менее в русле книги и — главное — не входить в противоречие с ней. Многое в тех местах, которые сочинила я вроде бы сама, на самом деле лишь "реконструкция" на основе деталей, которые я откопала в тексте Свифта, с прибавлением почерпнутого из исторических комментариев к его изданиям. Конечно, другой исследователь на моём месте реконструировал бы всё это иначе. Есть некоторая доля истины в шутке: "На самом деле все динозавры выглядели одинаково, просто разные учёные по-разному их собирали." Но... я старалась, как могла.
Я отлично сознаю, что несмотря на все мои старания быть добросовестным реконструктором и умеренным фантазёром, всё равно, если бы вдруг исчезли препятствия, создаваемые пространством и временем, и я попалась бы под руку самому Джонатану Свифту, мне очень крепко влетело бы от него за посягательство на его творение, поскольку он терпеть не мог всяких комментаторов, трактовщиков и тем паче переделывателей, и для меня бы исключения не сделал... Единственное, что могу сказать в своё оправдание: таков обычный процесс осмысления людьми всякой книги. Читатели осваивают открытый писателем мир, всячески обживая его и попутно пытаясь переделать этот мир под себя... сочиняя всякие вариации, пересказы и экранизации. И эту творческую стихию не остановить (хотя порой её следовало бы возвращать в пределы разумного, дабы она не превращалась в стихийное бедствие). Человеку порой неудержимо хочется пропустить через себя то, что его сильно затронуло.
Конечно, писать такой сценарий должна была не я, а кто-то гораздо более талантливый. Уровня великого нашего Евгения Львовича Шварца. Но поскольку все талантливые сценаристы либо ходят мимо "Путешествий Гулливера", либо сочиняют по их мотивам милые игрушечки вместо серьёзного "разбора полётов", то за дело взялась я. Окажется ли оно мне по силам — не знаю. Но смотрение американских фильмов по мотивам "Путешествий Гулливера" крайне вредно повлияло на мою самооценку: я вообразила себя человеком, годным для писательского дела. Ибо, как сказал Козьма Прутков: "Я поэт, поэт даровитый. Я понял это, читая других. Уж если они поэты — то и я тоже!" Так и здесь. Уж если те сочинители величают себя сценаристами и кто-то им деньги за это платит, то и я вправе заниматься тем же самым бесплатно! Вы же, уважаемые читатели, вправе хвалить или ругаться в адрес прочитанного сколько вашей душе угодно: я только скажу спасибо, ибо правда хочу знать, как выглядит в чужих глазах то, что я написала. Но и право спорить в случае несогласия оставляю за собой.
Да, у сценария есть один недостаток, который я тоже прекрасно сознаю: англичане эпохи Просвещения вдруг заговорили на вполне современном литературно-разговорном языке (хотя и без жаргонизмов), совсем не похожем на стиль Джонатана Свифта. А у него прекрасный стиль: чистый, красивый, но почти без завитушек, то есть почти полностью лишённый классических цитат и народных поговорок, которые так украшают другие книги, холодноватый внешне, с пламенем внутри, ёмкий и пружинистый. Ничего не могу поделать: я пока что не мастер в стилистике. Хорошо хоть у меня хватило сил "наступить на горло собственной песне" и не напичкать речь героев теми русскими народными поговорками, разговорными словечками, крылатыми фразами, современными анекдотами, а также цитатами из Задорнова, Райкина, русской классики и советского кинематографа, которыми так часто пестрит моя собственная речь...
Маленькое пояснение: полосочки из нескольких значков "равно" в ряд отделяют сцены друг от друга. А фраза "надпись на ленте" означает, что в кадре появляется ленточка с кончиками в стиле "ласточкин хвост", на которой написан текст — дата, географическое название или ещё что-нибудь.
Ещё кое-что, о чём я должна предупредить. У "Путешествий Гулливера" два автора: реальный писатель Джонатан Свифт и созданный им рассказчик Гулливер. Соответственно, и у книги две истории создания: реальная и воображаемая, описанная в её же тексте. Эти две истории сильно отличаются, но в некоторых моментах схожи. И для пущего реализма, описывая воображаемую историю создания книги её рассказчиком и главным героем Гулливером, я позволила себе приплести сюда некоторые дополнительные детали из того, что пишут о Свифте и о реальной истории создания и издания его великой книги. Хотя Гулливера нельзя отождествлять с его автором, они разные люди, лишь отчасти схожие. Свифт высказывал устами Гулливера порой свои взгляды, а порой отличающиеся или противоположные, смотря по целесообразности, он вложил в него очень важную частицу своей многогранной и сложной натуры, но не всего себя. Впрочем, это отдельная и весьма интересная тема... Сейчас не о том.
Кроме Гулливера, тут будет ещё один, второй главный герой. Тот, без которого книга "Путешествия Гулливера", возможно, не появилась бы на свет. Тот, кто убедил путешественника не просто рассказать, а записать и издать историю своей жизни, и взял на себя значительную часть хлопот по подготовке её к изданию. Ричард Симпсон — в книге эпизодическое лицо, созданное Джонатаном Свифтом как вспомогательная деталь, встречается лишь в предисловии, состоящем из двух писем. А мне подумалось, что он интересная личность... Человек, который взялся за довольно рискованное дело, успешно сделал то, за что его должны благодарить потомки, но при этом сам же, не сознавая что делает, поспособствовал тому, чтобы кончилось всё не так лучезарно, как хотелось бы. Тот, кто поддержал Гулливера в трудное для него время, но при этом из самых благородных побуждений затащил его в последнее рискованное приключение в его жизни, обернувшееся очередным жестоким разочарованием. И сия интересная личность может стать неплохим выразителем моих собственных взглядов, или отличающихся, или противоположных — смотря по целесообразности. Но на чьей стороне я нахожусь в каждом конкретном месте каждого диалога, каждого спора разных по характерам и взглядам людей, — подсказывать не буду, можете гадать сами, если кому-то это интересно. А диалогов тут будет немало, ибо они кинематографичнее монологов... Судите сами.
=======
"ЧЕТЫРЕ ПУТЕШЕСТВИЯ ГУЛЛИВЕРА". Четвёртый сезон. Финальная серия.
Надпись: ЭПИЛОГ
=======
Надпись на ленте: "Между 1716 и 1720 годами. Великобритания, Редриф (Росергайс)." Незримая рука перечёркивает дату и ставит над годами знаки вопроса.
По улице идут двое: один — Эдвард Бертон, брат пойкойного Эдмунда Бертона и дядя Мэри Гулливер, другой — Ричард Симпсон, двоюродный брат с материнской стороны и друг Лемюэля Гулливера. Разговор начинает Эдвард Бертон.
- Вы поговорили с Лемюэлем?
- Да. Он рассказал всё, что с ним происходило за эти шестнадцать лет и семь месяцев. В том числе своё последнее плавание. И я смог составить представление о том, что происходит с ним сейчас. Это ещё не самое худшее, что могло бы быть. Человека менее душевно здорового от природы и менее выносливого то же самое искалечило бы гораздо сильнее...
- Как вы считаете? Что нам предпринять? Сможет ли помочь личный врач, который будет лечить его дома? Или всё-таки необходимо отправить его в сумасшедший дом, чтобы его там вылечили?
- Ни в коем случае! Это худшее, что можно сделать. Вы знаете, что такое сумасшедший дом?! Побывайте на публичном показе в Бедламе. И если после этого вас не ужаснёт ваше предложение загнать в этот ад такую впечатлительную душу, как у Гулливера, то нам больше не о чем разговаривать. Подавляющее большинство методов, которые там применяются, направлены не на то, чтобы человека восстановить, а на то, чтобы усмирить его, подавить его и его разбушевавшиеся разрушительные страсти, насильно загнать его в жёсткие рамки и обломать в нём всё, что в эти рамки не влезает. Таким способом невозможно вернуть к человечеству разочаровавшегося в нём человека! Если Лемюэлю придётся пережить на себе человеческую жестокость в такой форме, да ещё день ото дня видеть вокруг себя одни безумства, он сойдёт с ума по-настоящему и погибнет. Вы ведь этого не хотели бы?
- Нет, конечно... Я просто... предположил, как вариант... Но раз вы так говорите... Конечно, нельзя... Значит, остаётся только психиатр с визитом на дом?
- Нет! Никакой психиатр Гулливеру сейчас не поможет! Его бегство от людей - это попытка спастись. Малейшее посягательство на его жизнь, его убеждения, его душу, - и он окончательно замкнётся в глухую самооборону, так что мы его уже не вытащим оттуда. Нам остаётся только беречь его, помогать ему и надеяться, что возьмёт верх его собственная живучая натура. И до тех пор, пока я здесь, я не позволю никому до него и пальцем дотронуться! Даже из самых лучших побуждений! Простите, если я говорю резко. Как врачу, мне приходится причинять людям меньшую боль, чтобы помочь им не нажить куда большее горе. И хоть я и не психиатр, а хирург, но здорового человека от больного отличить могу. Лемюэль Гулливер - не сумасшедший. У него нет умственного расстройства. Да, он пережил и увидел больше, чем способен выдержать нормальный человек. У него тяжёлая душевная травма. Очень тяжёлая. Но это не причина, чтобы лишать его права называться человеком, даже если он сам себя так не называет. Люди часто доводят друг друга до разочарования во всём на свете. Девушка, обманутая негодяем, убеждена, что на свете нет настоящей любви. Женщина, вышедшая замуж за плохого человека, твердит, что все мужчины - либо бесчувственные твари, либо просто подлецы. Мужчина, замученный плохой женой, твердит примерно то же, но в отношении женщин. Старик, переживший на своём веку немало жестокости и предательства, готов каждого человека подозревать в коварстве. С душевно израненными людьми трудно, потому что они, словно больные, порой не видят правды, а видят только отражение того, что когда-то их поразило. Но разве мы вправе считать их ущербными? Разве мы считаем нормальным смотреть на них как на умственно неполноценных и тем самым прибавлять им ещё больше страданий?! Ведь нет же! Поймите, на Лемюэля почти семнадцать лет смотрели, как на какую-то ненормальную живую диковину, почти все окружавшие его люди, из всех народов и всех стран, где он жил. Это не так-то легко переносить. А теперь... теперь он и у себя дома оказался в том же положении, хотя в этом никто не виноват.
- Я вас понял. Всё остаётся по-прежнему, и вы ничем помочь не можете. Значит, несчастный и дальше будет пытаться довести себя до лошадиного идеала и смотреть на всех нас, как на каких-то отсталых или ущербных. А Мэри, Бэтти, Джону, Джиму и всем родным придётся терпеть его и пытаться относиться к нему с пониманием. Мы должны принимать весь этот кошмар как норму и просто ждать, когда больной сам выздоровеет. Ждать и надеяться. И неизвестно, как долго это продлится. Бедная Мэри! Она не заслужила такой жизни!
- Мэри действительно такого не заслужила. Но тем более она не заслужила, чтобы её судьбу решали против её воли. А она категорически не согласна на те меры, которые вы предлагали для её спасения. Для неё важнее, каково будет ему. Если бы только Лемюэль понимал, на ком женат...
- Вот именно. Он никогда этого не понимал. Жениться на такой чудесной девушке... Обрести такую заботливую, любящую, верную жену... И сбегать от неё вновь и вновь куда-то за моря после нескольких месяцев совершенно благополучной семейной жизни! Я этого просто не могу понять. Но если он дойдёт до буйного помешательства, если он посмеет хоть пальцем тронуть её, или детей, или хоть слугу... Я его отправлю в сумасшедший дом, что бы вы ни говорили!
- За это можете не беспокоиться. Во-первых, буйное помешательство - не в его натуре. Более того, насмотревшись на разгул страстей у диких еху, он из нежелания им уподобляться загнал себя в такую строжайшую самодисциплину, как никогда прежде. И в этом его спасение, иначе он спился бы насмерть от горестных размышлений. А во-вторых, за всё время, что я его знаю, он никогда ни на кого не нападал первым. Чтобы Гулливер напал на человека, даже неприятного ему, - для этого его сперва кто-то должен очень сильно подавить, унизить или раздразнить. И даже в этом случае он обычно огрызается словесно, а не лезет в драку. А его нынешняя ненависть к людям приводит только к тому, что он от них отгораживается. Мстить за свои обиды он никому не намерен. И главное: он никогда не тронет того, кто перед ним слаб и беззащитен. Даже если терпеть его не может. Потому что это подлость - торжествовать силой над тем, кто не в состоянии постоять за себя. Об этом Лемюэль будет помнить всегда, какая бы страсть ни туманила ему голову, - страх, обида, ярость... Он скорее может ранить кого-то жестокостью холодного отчуждения. Но у меня есть веские основания думать, что вскоре он перестанет относиться к Мэри настолько беспощадно, как до сих пор. Мы с ним об этом хорошо поговорили.
- Хотелось бы надеяться, что так и будет. Остался ещё один вопрос, который меня весьма беспокоит. Как вы считаете, нужен ли опекун, который бы распоряжался имуществом и сохранил его до выздоровления хозяина? Во избежание чего-либо... От Лемюэля сейчас можно чего угодно ожидать.
- Ну, с этим он и без нас неплохо управится. Опасаться нечего. В том, что касается практических вопросов, мозг у него работает совершенно нормально. Во всяком случае, не хуже, чем у любого обычного рядового человека, вполне способного распоряжаться своим хозяйством и кошельком. Это дело не такое уж трудное. Если бы все вопросы в жизни можно было решить так просто...
Они доходят до перекрёстка.
Эдвард Бертон:
- Здесь мне поворачивать направо.
Они останавливаются.
- До свиданья, доктор Симпсон. Жаль, конечно... Ну что ж, вы хотя бы попытались. Благодарю вас. (Тяжело вздыхает.)
- До свиданья, мистер Бертон. Я ещё зайду к вам. И всегда буду рад вас видеть. Простите, что ничем больше помочь пока не могу. Но... я ещё буду обдумывать всё, что узнал. Может быть, найдётся какой-то выход.
Эдвард Бертон кивает головой, вздыхает и поворачивает на свою улицу.
Ричард Симпсон идёт дальше прямо, один. Думает про себя:
- А ведь мистер Бертон отчасти прав. Ждать и надеяться... Хоть я и сказал так, чтобы защитить Гулливера, но я сам в это не верю. Как бы хорошо мы ни относились к Лемюэлю, как бы его ни берегли, это его сейчас не спасёт... Он не станет менять свои вырабатывавшиеся годами, выстраданные убеждения в зависимости от того, бьют его или ласкают. И разве плохо относились к нему родные в то время, когда он отдыхал дома после путешествий и даже пытался пустить корни в берег? Нет, всё было прекрасно, но семейный уют не мог дать ответа на мучившие его вопросы. Ничего не исправится само собой. Невиданная прежде страна - не дверь: открыв её, не закроешь обратно. Даже я настолько потрясён его рассказом, что... Мне кажется, что я уже никогда не смогу смотреть на многие вещи так, как прежде. Хотя разочаровываться в человечестве я, разумеется, не собираюсь. Но задуматься пришлось о многом. Сколь многое мы не замечаем и не удостаиваем размышлений только потому, что оно нам слишком привычно! Какое же потрясение постигло того, кто видел всё своими глазами и испытал всё на себе? Нет, назад ничего не вернёшь. Лемюэль не сможет жить так, как прежде, словно нет на свете ни гуигнгнгмов, ни еху, ни Лилипутии с Блефуску, ни Бробдингнега, ни Лапуты, ни Бальнибарби, ни Лаггнегга, ни этого злосчастного... как его... Дрибб... Глипп... Глапп... Глабб-доб-дриба. Наконец-то вспомнил. Ну и название. Надо что-то придумать. То, что поможет Лемюэлю жить дальше, не отрекаясь от прожитого. Однако... когда он рассказывал о своих путешествиях, он не был настолько напряжённо-настороженным и задиристым, как при обычном разговоре. Увлёкся. Сосредоточился на том, чтобы упорядочить воспоминания и доходчиво всё рассказать. Даже лошадиный акцент стал не таким заметным. Он словно отчасти вернулся в те годы, о которых говорил. Как он тогда выразился? Важно, какой меркой ты меришь то, на что смотришь? Может быть, в том и беда, что у него в глазах теперь другая мерка? Сбитый глазомер... После страны великанов ему тоже всё в родном краю казалось слишком мелким и ничтожным, и он тоже вёл себя как сумасшедший. До тех пор, пока не привык к нормальным меркам заново. А вспоминая о прошлом, Лемюэль так легко переходил с одной мерки на другую, в зависимости от того, какая была нужна! Совершенно свободно. Даже гораздо спокойнее и уравновешеннее стал. Или это потому, что я слушал внимательно и без насмешек? А может... Лемюэлю просто необходимо привести в порядок то, что в нём накопилось? А не в этом ли ключ ко всему?...
Взгляд Симпсона случайно падает на книжную лавку. Он подходит, рассматривает книги. Рассказы о путешествиях - модный жанр, в лавке их великое множество. Симпсон задумчиво берёт в руки одно удивительное повествование, потом другое, третье... На одни смотрит с уважением, на другие - с усмешкой. С руки ему попадает книга с надписью "Путешествия Демпиера".
Подходит лавочник:
- Книжки выбираете? Смотрите, смотрите. У меня на любой вкус! Какими интересуетесь? О, путешествия! Да-а, все нынче про них читают, всем заморские диковины подавай... А как же, вон какие богатства из колоний-то люди привозят! Такая силища этих книжек про путешествия на свет выходит, что, кажись, утонуть в них можно, а поди ж ты, на всякую свой покупатель находится...
Симпсон смотрит на книгу в своих руках, оглядывает лавку, что-то обдумывая... Потом с жаром говорит лавочнику:
- Благодарю вас! От всей души благодарю!
Расплачивается за книгу. Стремительно выходит из книжной лавки и идёт к дому Гулливера.
=======
В доме Гулливера. Ричард Симпсон говорит с жаром:
- История ваших путешествий не должна быть забыта. Это надо непременно записать и издать как книгу!
- А я и записываю. Могу показать. Пройдём в мой кабинет.
В кабинете на столе - рукописи, и на полках шкафа - огромный архив бумаг в папках. Гулливер берёт в руки и показывает:
- Заметки по географии, истории и литературе Бробдингрега. Карта Лилипутии и Блефуску на нескольких листах. Основные лица и события лилипутско-блефусканской истории с древнейших времён и до наших дней. Основы лилипутского законодательства и общественно-политическое устройство Лилипутии. Сведения о научных изысканиях лапутян. Прожекты Академии в Лагадо. Правила этикета и образ жизни лаггнеггжцев. Исторические сведения, собранные на Глаббдобдрибе. Словарь языка гуигнгнгмов. А вот избранные произведения их поэзии. Путевые заметки всех четырёх путешествий. Что-то из этого я записывал сразу, по свежей памяти. Что-то - позднее, когда находился дома или плыл на корабле. До записи некоторых событий я добрался только сейчас. Раньше времени не хватало.
- Это материалы для научных работ?
- Да. Но издавать их я не планирую. Просто мне необходимо привести в порядок всё, что встаёт в памяти снова и снова. Тем более, что сейчас у меня осталось не так много доступных мне занятий, по сравнению с прежней жизнью, а сидеть без дела я не привык.
- Я предлагаю совсем другое. Расскажите читателям о ваших открытиях так, как рассказывали мне и другим слушателям. Как ваш родственник Демпиер. Помните, он ещё спрашивал у вас совета, как лучше подготовить его черновики и наброски к изданию, и вы посоветовали ему нанять нескольких молодых людей, которые переберут заметки, приведут их в порядок и помогут выправить стиль, если это понадобится? Он так и сделал, и у него вышла книга, которая вполне успешно продаётся. Почему бы вам не сделать так же? Это поможет подготовить издание значительно проще и быстрее. Проверка, правка и доработка готовой рукописи всё равно останется за вами.
- Я рассказываю о своих путешествиях тем, кто этого хочет. Но что-то не замечаю, чтобы мои рассказы производили действие, сколько-нибудь соответствующее той единственной цели, ради которой я соглашаюсь терпеть общество еху-слушателей. Все смотрят на мою жизнь как на развлекательное зрелище. Все хотят невиданных чудес и ярких впечатлений. И, признаться, мне уже порядком надоело быть для них источником удовлетворения поверхностного любопытства. Если бы кого-то из них вела настоящая жажда познания, я бы не пожалел труда рассказать и больше, чем рассказываю сейчас. Но видно, напрасны мои старания. Задумываться о нравственных вопросах и, тем более, менять свою жизнь никому не интересно. Или просто я не в состоянии передать всё доходчиво.
- Это неправда! Я был просто потрясён вашим рассказом. И не только из-за чудес. Вы открыли передо мной двери в новый мир. Вернее, в наш обычный мир, но я теперь вижу его другими глазами. Бывают на свете рассказы, которые разделяют жизнь слушающего их на "до" и "после". И если это произошло со мной, почему не может произойти и с кем-то другим? Сейчас у вас сравнительно мало слушателей, и тем не менее вы утомляетесь от повышенного внимания к вам. Если издать книгу, которую может купить и прочесть каждый, то вы будете избавлены от назойливых визитов, а ваши открытия и наблюдения над человеческой природой станут известны куда большему числу людей. И среди них непременно найдутся настоящие, достойные, вдумчивые читатели!
- Вы так полагаете?...
Лемюэль Гулливер смотрит в лицо Ричарда Симпсона, в его горящие энтузиазмом и верой в успех глаза. И начинает колебаться. Но ещё не решается поверить. Наконец, произносит с горечью:
- Знаете, лет семь назад я бы мог поверить в такие чудеса. Но с тех пор я слишком хорошо понял, что счастливые случаи в жизни, так же как и проблески разума в головах тех, кто величает себя разумными существами, — это исключения из правил. За них следует благодарить, не ожидая чего-то большего. И в целом не стоит многого от них ожидать. Еху — это порода живых существ, неспособная к обучению путём примеров и наставлений.
Ричард Симпсон усмехается:
- От кого я это слышу?! От человека, который всю жизнь был живым доказательством обратного?! Который только и делал, что чему-нибудь учился, и в пятьдесят лет не только умудрился выучить десятый иностранный язык, во многом принципиально отличный от всех предыдущих, но и взялся осваивать совершенно новый для него образ жизни, причём руководствуясь именно примерами и наставлениями тех, кого признал существами более разумными, чем он сам? Кто бы жаловался на бездарность человеческой природы, да только не вы!
- Ну и что? Допустим, я оказался исключением. Но исключение только подтверждает правило. Тем более, что мои успехи не так уж велики. Как вы сами можете заметить, до благородной и возвышенной разумности гуигнгнгмов мне до сих пор далеко как до звезды. Хотя я много лет бьюсь над тем, чтобы приблизиться к их уровню, насколько это возможно для такого существа, как я, и буду стремиться к этому, пока бьётся сердце и пока хоть сколько-нибудь рассудка остаётся в голове. Если даже мне всё это так тяжело даётся... Чего ждать от других, которые и не думают загораться ничем подобным, насколько я могу судить по тому, что вижу? Я многим рассказывал о гуигнгнгмах. Даже когда не хотелось говорить, любопытствующие упорно вытрясывали из меня рассказ о последнем плавании. И что же? В ответ я видел в худшем случае насмешку, в лучшем случае — мечтательный вздох, после которого слушатель вновь возвращался в колею прежнего существования. Правда, в вас заметен какой-то порыв воодушевления, какого я в других слушателях не наблюдал, но долго ли он продлится и на что он вас сподвигнет, я, простите, пока не знаю.
- Ну... Вряд ли можно ожидать, что найдётся много желающих перестраивать всю свою жизнь по образцу гуигнгнгмов... В этом вы действительно... исключение. Но разве в нравственности можно рассуждать по принципу "всё или ничего"?! Если найдутся люди, в которых ваш рассказ пробудит желание жить более разумно и достойно, чем они живут сейчас, — это уже немало!
- А вам всё ещё кажется, что они найдутся?
- А на каком основании вы полагаете, что нет? Разве вы до встречи с гуигнгнгмами были каким-то особенным, каким-то исключением? При всём вашем уме, гениальностью вы даже изредка не блистали. Разве что редкой памятью на языки, и только. А что касается нравственности, то разве за всю свою прежнюю жизнь вы совершили что-нибудь такое сверхъестественно-благородное, что было бы недоступно никакому другому честному и неглупому человеку?
Гулливер пожимает плечами и чуть улыбается:
- Нет, конечно. Более того: в освоении иностранных языков я тоже не представлял из себя живого чуда. Мне приходилось встречать и более выдающихся знатоков в этой области.
- Так почему вы себя так отличаете от других? Почему думаете, что никто не способен на нечто хоть отчасти подобное тому, что для вас нормально?
- Потому что вся моя жизнь была подготовкой к этой завершающей вспышке. Так уж сложилось. И несмотря на всю тяжесть пережитых испытаний, могу сказать, что в каком-то смысле мне повезло больше, чем другим. Ведь я смог понять то, чего не понимал раньше. Разница в жизненном опыте становится причиной многих расхождений. Неграмотный не понимает образованного, образованный не понимает неграмотного. Сытый не понимает голодного, а знатный не понимает простолюдина. Всё это в порядке вещей.
- Может быть, чья-то чужая жизнь тоже окажется неплохой подготовкой? Откуда вы знаете?
- Что вы от меня хотите? Чтобы я снова ринулся в неведомое, загоревшись надеждой? В моей жизни было слишком много разочарований. А когда мечта всё-таки сбывалась, она согревала меня лишь недолго, чтобы затем вновь вырваться из рук и улететь. Всё это очень болезненно. Вам этого не понять: вы в своей жизни хотели немногого, но зато добились того, чего хотели.
- И всё же мне кажется, что вы разочаровались слишком рано. Вспомните, сколько раз в вашей жизни то, что казалось концом всего, оказывалось лишь началом чего-то нового?
- Кажется, я выразился ясно. Я больше не могу! С меня довольно! И, простите, но я вынужден напомнить вам, что мне тяжело находиться подолгу в обществе... существ нашей породы. Особенно когда приходится спорить с ними. Прошу вас, прекратите ваши попытки осчастливить меня по вашему рецепту и оставьте меня одного. Это лучшее, что вы сейчас можете для меня сделать.
- Хорошо. Я всё понимаю и ухожу немедленно. Но остаюсь при прежнем убеждении и позволю себе навестить вас ещё раз через неделю, чтобы продолжить наш разговор.
Симпсон откланивается и уходит.
========
В кадре — дом Гулливеров со стороны. Точка взгляда камеры — где-то на середине высоты здания. День, вечер, ночь, утро, день... То дождь, то солнце.
Закадровый голос Симпсона:
- Но и через неделю мне не удалось пробиться через выстроенную им стену. И через две недели. И через три... Лемюэль Гулливер твёрдо стоял на своём. Ласка его ни в чём не убеждала. Попытка воодушевить вызывала лишь горькую усмешку. А попытка надавить встречала решительный отпор, так как за руководителя над собой он не желал признавать никого, кроме тех, кто стал его идеалом и путеводной звездой. В конце концов мы едва не поссорились.
Ещё только вечер, но темно как ночью: небо закрыто косматыми тучами без единого просвета. Льётся дождь. Камера приближается к освещённому окну одной из комнат. В комнате недалеко от окна стоят Симпсон и Гулливер, у них очередной спор. Симпсон говорит с жаром:
- Хорошо! Никакими разговорами об издании книги я впредь больше не осмелюсь вас побеспокоить. Но напоследок выслушайте, что я обо всём этом думаю. В вашем несчастье во многом виноваты и вы сами. Вы говорите, что вам трудно жить с семьёй. А откуда возьмётся взаимопонимание, если с самыми близкими вам людьми вы до сих пор почти не разговариваете?! Вы говорите, что вам трудно переносить общество ваших соотечественников. Жалуетесь, что с людьми вам тяжело, поскольку они до отвращения грязны и безнадёжно больны физически и морально. И так далее, и тому подобное. А что вы сделали для того, чтобы общество стало хоть немного более переносимым, люди стали хоть немного чище и здоровее?! Вы уверены, что сделали всё, что могли, прежде чем сдаться?! Я не говорю, что это легко. Пожалуй, это так же трудно, как... изменить себя самого. Но сидеть в своём углу и жаловаться на весь мир — это легче всего! Знаете, сколько на свете таких людей?! Со всех сторон то и дело слышатся стоны недовольных несовершенством мира! Но большая часть этих жалующихся ведёт себя так, словно они к этому миру не имеют никакого отношения! Каждый занят своей жизнью и своими личными делами. И вы тоже. Что ж, я вижу, что дальнейший разговор бесполезен. Прекратим его. Тем более, что время уже позднее. А мне завтра рано вставать. И весь день разбираться с бедами разнообразных страждущих то по своей, то по чужой вине. А затем отправиться на дом к очередному тяжелобольному пациенту с очередным визитом. Удастся ли вылечить его, я не знаю. Но всё, что могу, я для него сделаю.
Гулливер, сухо:
- До свидания, Ричард. Желаю вам успеха.
- До встречи, Лемюэль. И простите, если моя резкость вас обидела.
Симпсон выходит из комнаты. Затем камера показывает, как он спускается с крыльца и уходит, напоследок оглянувшись на дом друга и вздохнув.
В кадре снова то же окно. Оно распахнуто. Гулливер стоит у окна и смотрит вдаль, перебирая в памяти разговор. Вновь звучит голос Симпсона (за кадром): "А что вы сделали?! Вы уверены, что сделали всё, что могли, прежде чем сдаться?!“ Гулливер слегка ударяет кулаком по подоконнику, разворачивается и решительными шагами уходит вглубь комнаты. Затем камера показывает его в рабочем кабинете. Он берёт с полки то одну, то другую свою рукопись, листает их... Перебирает заметки на столе...
- Сделал ли я всё, что мог? Значит, вы считаете, что я просто уклоняюсь от трудной задачи? Ну что ж, хорошо. Посмотрим, кто из нас окажется прав. Я сделаю всё, что в моих силах. Постараюсь побудить к усердной работе проблески разума, всё ещё живущие в нашей породе, несмотря на то, что она портилась веками. Расскажу всё, что знаю, так, как оно было, ничего не скрывая и не приглаживая. Всё, что потрясло меня до глубины души и заставило начать жизнь с новой страницы. Если это не поможет, значит, не поможет уже ничто. Если же надежда сбудется и те, кто гордо называют себя "человек, существо разумное", наконец-то возьмутся жить по-человечески... то настанет такая светлая эпоха, какой уже много веков не было в нашей истории! Посмотрим, что выйдет из вашей безумной затеи, Ричард. И если окажется, что правы были вы, а я ошибался... то я буду просто счастлив!
=======
Надпись на ленте: "Зима 1720-1721 годов. Великобритания. Редриф." Невидимая рука перечёркивает дату и ставит сверху вопрос.
Гулливер сидит в своей комнате за письменным столом и заканчивает рукопись последней главы. Ему уже шестдесят. Он не слишком изменился, только лицо стало ещё более жёстким, черты словно заострились. На глазах всё те же очки от дальнозоркости. За кадром звучит его голос:
«Итак, любезный читатель, я дал тебе правдивое описание моих путешествий, продолжавшихся шестнадцать лет и свыше семи месяцев, в котором я заботился не столько о прикрасах, сколько об истине.
Nec, si miserum Fortuna Sinonem
Finixit, vanum etiam, mendacemque improba finget.
"Если судьба сделала Синона несчастным, она никогда не сделает его лжецом и бесчестным."
Почему-то приходят на ум именно эти слова. У Вергилия их произнёс величайший лжец, но я мог бы повторить их всерьёз, в самом прямом смысле.
Я отлично знаю, что сочинения, не требующие ни таланта, ни знаний и никаких вообще дарований, кроме хорошей памяти или аккуратного дневника, не могут особенно прославить их автора. И весьма вероятно, что путешественники, которые посетят впоследствии страны, описанные в этом моём сочинении, обнаружив мои ошибки (если только я их совершил) и прибавив много новых открытий, оттеснят меня на второй план и сами займут моё место, так что мир позабудет, что был когда-то такой писатель. Это доставило бы мне большое огорчение, если бы я писал ради славы; но так как моей единственной заботой является общественное благо, то у меня нет никаких оснований испытывать разочарование.
За сим я окончательно прощаюсь со всеми моими любезными читателями и удаляюсь в свой садик в Редрифе наслаждаться размышлениями, осуществлять на практике превосходные уроки добродетели, преподанные мне гуигнгнмами, просвещать еху моей семьи, насколько эти животные вообще поддаются воспитанию, почаще смотреть на своё отражение в зеркале и, таким образом, если возможно, постепенно приучить себя выносить вид человека; сокрушаться о дикости гуигнгнмов на моей родине, но всегда относиться к их личности с уважением ради моего благородного хозяина, его семьи, друзей и всего рода гуигнгнмов, на которых наши лошади имеют честь походить по своему строению, значительно уступая им по своим умственным способностям. Однако, как они ни выродились, я не нахожу в них никаких пороков и могу ещё кое-что позаимствовать у них по части добродетели.»
Входит слуга и докладывает:
- К вам господин Джеймсон.
- Я с ним незнаком. Что ему нужно?
- Он приехал из Лондона. Требует встречи с вами. Причину визита не сообщает.
- Я же сказал, что никого не принимаю сегодня.
- Но господин Джеймсон не желает принимать никаких возражений.
- Ладно, проси.
Слуга уходит. Гулливер снимает очки, кладёт их на стол, затем привычно затыкает нос лавандой и вздыхает:
- Пора уезжать отсюда. Завершу отделку рукописи, отдам её Ричарду, и - в Ноттингемпшир! Довольно!
Он встаёт из-за стола, собираясь выйти в гостиную, но успевает сделать только несколько шагов навстречу гостю. Прямо в комнату быстро и решительно входит очень уверенный в себе господин. Роста он невысокого, цвет лица не совсем здоровый. В остальном выглядит весьма респектабельно и производит достаточно внушительное впечатление.
- Вы - бывший врач Лемюэль Гулливер, служивший капитаном на купеческом судне «Адвенчюрер»?
- Да, это я. Что вам угодно?
Хозяин дома не предлагает гостю сесть и не садится сам. Не кланяется. Руки не подаёт. Стоит, сложив руки за спиной, показывая тем самым, что разговор будет недолгим. Вошедшего задевает эта непочтительность, и он переходит к сути дела резко и без всяких церемоний.
- До меня дошли сведения, что вы имеете дерзость привлекать в свой дом толпы любопытных и потчевать их возмутительнейшими рассказами, посягая на основы нашего государственного строя и оскорбляя честь нашей нации. По какому праву и с какими намерениями вы это делаете?
Почувствовав явное намерение подавить его, Гулливер сразу настраивается дать отпор и, стараясь сохранять хладнокровие, говорит спокойно, но уверенно:
- Всякий раз, когда кто-нибудь любопытства ради приезжает ко мне из Лондона, я замечаю, что мы не способны излагать друг другу наши мысли в выражениях, понятных для нас обоих. Вынужден признать, что и вас я тоже не понимаю. Какие возражения можно сделать путешественнику, который излагает одни только голые факты, имевшие место в таких отдалённых странах, не представляющих для нас ни малейшего интереса ни в торговом, ни в политическом отношении? Кроме того, я не смотрю на вещи с точки зрения какой-нибудь партии, но излагаю беспристрастно, без предубеждений, без зложелательства к какому-нибудь лицу или к какой-нибудь группе лиц, с благороднейшей целью просветить и наставить человечество, над которым, не нарушая скромности, я вправе притязать на некоторое превосходство благодаря преимуществам, приобретенным мной от долгого пребывания среди таких нравственно совершенных существ, как гуигнгнмы. Я не рассчитываю ни на какие выгоды и ни на какие похвалы. Я не допускаю ни одного слова, которое могло бы быть сочтено за насмешку или причинить малейшее оскорбление даже самым обидчивым людям. Таким образом, я надеюсь, что с полным правом могу объявить себя рассказчиком совершенно безупречным, у которого никогда не найдут материала для упражнения своих талантов племена возражателей, обозревателей, наблюдателей, порицателей, ищеек и соглядатаев.
Последние слова Гулливера звучат уже не просто как отпор нападению, а скорее как вызов. Приезжий господин в ответ на это становится ещё бесцеремоннее. Он подступает ближе к Гулливеру, оттесняя его к письменному столу.
- Прекратите строить из себя простодушного! Надеетесь, что вам всё сойдёт с рук? Напрасно. Вас давно следовало бы заключить в тюрьму, как еретика, за ваши лживые богопротивные россказни о животных, наделённых высоким разумом, и о представителях человеческого рода, лишённых даже капли разумности. Вы посмели допустить мысль, что эти обезьяноподобные существа могли произойти от уроженцев нашей великой нации! А говорящих скотов, у которых нет даже самых примитивных святилищ и церквей, вы поставили выше самых благочестивых христиан нашей страны! Вы совершаете преступление, злонамеренно подрывая основы нравственности. Если же страна, о которой вы так вдохновенно повествуете, действительно существует, то вам прямая дорога на костёр! За то, что вы водили дружбу с существами, которые не могли быть никем иным, кроме как волшебниками. Я для того и приехал, чтобы рекомендовать вам публично отречься от вашей ереси и признать, что эти ваши гуигнгнмы и еху есть плод вашей фантазии и обладают не большей реальностью, чем обитатели Утопии. В таком случае вам будут отпущены ваши грехи.
Гулливер слегка бледнеет и отшатывается от пришельца с ужасом и отвращением в глазах, словно от хищного и уродливого зверя. Но отступать ему дальше некуда - позади стол с листами рукописи. Вцепившись в край стола, он с усилием берёт себя в руки и старается говорить спокойно.
- Пока я рассказывал всем и каждому о странах лилипутов, бробдингрежцев и лапутян, никто не дерзал называть меня лжецом. Мне ещё не приходилось встречать ни одного еху, как бы он ни был самоуверен, который решился бы отрицать их существование или оспаривать факты, рассказанные мной относительно этих народов, ибо истина тут настолько очевидна, что сразу же убеждает всякого. И мне не приходилось призывать в свидетели ни капитанов кораблей, на которых я возвращался домой, ни фермеров, которым я недавно продал моих лилипутских коров и овец, ни хранителей научных коллекций Грэшэм-колледжа, куда я отдал три из четырёх жал бробдингрежских ос. Даже показывать оставшиеся в моей коллекции предметы из Лилипутии, Блефуску, Бробдингрега, Лапуты, Бальнибарби и Лаггнегга не всегда возникала необходимость. Все охотно верили мне на слово. Неужели же мой рассказ о гуигнгнмах и еху менее правдоподобен? Ведь что касается еху, то очевидно, что даже в нашем отечестве их существуют тысячи и они отличаются от своих диких братьев из Гуигнгнмии только тем, что обладают способностью к бессвязному лепету и не ходят голыми. Уж не дерзают ли эти жалкие животные думать, будто я настолько пал, что выступлю на защиту своей правдивости? Хоть я и еху, но во всей Гуигнгнмии отлично известно, что благодаря наставлениям и примеру моего досточтимого хозяина я в течение двух лет оказался способным, хоть это и стоило мне огромного труда, отделаться от адской привычки лгать, лукавить, обманывать и кривить душой — привычки, которая так глубоко коренится в самом естестве всей нашей породы, особенно у европейцев. Доказывать бессмысленность второго вашего обвинения у меня также нет намерений. Столь нелепая мысль может быть простительна только тому, кто впервые узнал о существовании гуигнгнгмов и ещё не имеет ни малейшего представления об их образе жизни и мышления. Знатоки чёрной магии воображают себя выше всех прочих еху, но сами живут и мыслят ничуть не менее порочно и примитивно, чем те, на кого они взирают свысока. И я не стану оскорблять сравнением с ними тех, кому обязан спасением своей души.
Приезжий господин замечает в собеседнике скрытый страх и снисходительно усмехается:
- Если ваши рассказы столь правдивы, то позвольте спросить вас, Ваша Безупречность, почему вы до сих пор не исполнили долг английского подданного и не представили кому-либо из министров докладную записку о новых колониях сейчас же по возвращении на родину? Ведь не могли же вы забыть, что по законам Великобритании и по божественному праву все земли, открытые подданным, принадлежат его королю!
- Докладную о новых колониях?!
- Именно! Что вы на это скажете, о образец безукоризненности?
Тут к Гулливеру возвращаются уверенность и твёрдость. Сохраняя серьёзное выражение лица, он складывает руки на груди и говорит спокойно, но с неприкрытой иронией в голосе, как человек многое повидавший.
- Смотря что вы подразумеваете в данном случае под колонизацией. Если речь идёт о чисто формальном завладении открытыми странами именем моего государя, то такая мысль никогда не приходила мне в голову. Да если бы и пришла, то, принимая во внимание моё тогдашнее положение, я, пожалуй, поступил бы благоразумно и предусмотрительно, отложив осуществление этой формальности до более благоприятного случая. Если же вы говорите о фактическом завоевании открытых мной стран... То я глубоко сомневаюсь, чтобы оно далось нам так легко, как завоевание Фердинандом Кортесом беззащитных американцев. Лилипуты, по моему мнению, едва ли стоят того, чтобы для покорения их снаряжать армию и флот. И я не думаю, чтобы было благоразумно или безопасно произвести нападение на бробдингрежцев или чтобы английская армия хорошо себя чувствовала, когда над нею покажется Летучий Остров. Правда, гуигнгнмы как будто не так хорошо подготовлены к войне — искусство, которое совершенно для них чуждо, особенно что касается обращения с огнестрельным оружием. Однако, будь я министром, я никогда не посоветовал бы нападать на них. Их благоразумие, единодушие, бесстрашие и любовь к отечеству с избытком возместили бы всё их невежество в военном искусстве. За свободу своего народа каждый из них не пожалеет собственной жизни. Представьте себе двадцать тысяч гуигнгнгмов, врезавшихся в середину европейской армии, смешавших строй, опрокинувших обозы, превращающих в котлету лица солдат страшными ударами своих задних копыт! Но вместо предложения планов завоевания этой великодушной нации я предпочёл бы, чтобы они нашли возможность и согласились послать достаточное количество своих сограждан для цивилизации Европы путём научения нас первоосновам чести, справедливости, правдивости, воздержания, солидарности, мужества, целомудрия, дружбы, доброжелательства и верности. Имена этих добродетелей удержались ещё в большинстве европейских языков, и их можно встретить как у современных, так и у древних писателей. Я могу это утверждать на основании скромных моих чтений.
Господин Джеймсон не выдерживает и с возмущением пытается прервать Гулливера:
- Ну, знаете ли...!
Гулливер не даёт ему договорить:
- Но существует ещё и другая причина, удерживающая меня от содействия расширению владений его величества открытыми мной странами. Правду говоря, меня берёт некоторое сомнение насчет справедливости, проявляемой государями в таких случаях. Например: буря несёт шайку пиратов в неизвестном им направлении; наконец юнга открывает с верхушки мачты землю; пираты выходят на берег, чтобы заняться грабежом и разбойничеством; они находят безобидное население, оказывающее им хороший приём; дают стране новое название, именем короля завладевают ею, водружают гнилую доску или камень в качестве памятного знака, убивают две или три дюжины туземцев, насильно забирают на корабль несколько человек в качестве образца, возвращаются на родину и получают прощение. Так возникает новая колония, приобретённая по божественному праву. При первой возможности туда посылают корабли; туземцы либо изгоняются, либо истребляются, князей их подвергают пыткам, чтобы принудить их выдать своё золото; открыта полная свобода для совершения любых бесчеловечных поступков, для любого распутства, земля обагряется кровью своих сынов. И эта гнусная шайка мясников, занимающаяся столь благочестивыми делами, образует современную колонию, отправленную для обращения в христианство и насаждения цивилизации среди дикарей-идолопоклонников.
Джеймсон вскипает окончательно:
- Да как вы...
Гулливер продолжает с невозмутимым видом:
- Но это описание, разумеется, не имеет никакого касательства к британской нации, которая может служить примером для всего мира благодаря своей мудрости, заботливости и справедливости в насаждении колоний; своим высоким духовным качествам, содействующим преуспеянию религии и просвещения; подбору набожных и способных священников для распространения христианства; осмотрительности в заселении своих провинций добропорядочными и воздержанными на язык жителями метрополии; строжайшему уважению к справедливости при замещении административных должностей во всех своих колониях чиновниками величайших дарований, совершенно чуждыми всякой порочности и продажности; и — в увенчание всего — благодаря назначению бдительных и добродетельных губернаторов, горячо пекущихся о благоденствии вверенного их управлению населения и блюдущих честь короля, своего государя. Но так как население описанных мной стран, по-видимому, не имеет никакого желания быть завоёванным, обращённым в рабство, истреблённым или изгнанным колонистами и так как сами эти страны не изобилуют ни золотом, ни серебром, ни сахаром, ни табаком, то, по скромному моему мнению, они являются весьма мало подходящими объектами для нашего рвения, нашей доблести и наших интересов. Однако, если те, кого это ближе касается, считают нужным держаться другого мнения, то... я готов засвидетельствовать под присягой, когда я буду призван к тому законом, что ни один европеец не посещал этих стран до меня, поскольку, по крайней мере, можно доверять показаниям туземцев. Спор может возникнуть лишь по отношению к двум еху, которых, по преданию, видели много веков тому назад на одной горе в Гуигнгнмии и от которых, по тому же преданию, произошел весь род этих гнусных скотов. По-видимому, именно их надлежит считать первооткрывателями этой земли. Следовательно, вопрос в том, чьими подданными они были. Должно быть, эти двое еху были англичанами, как я очень склонен подозревать на основании черт лица их потомства, хотя и очень обезображенных. Но насколько факт этот может быть доказательным, — предоставляю судить знатокам колониальных законов.
Гулливер смотрит в лицо господину Джеймсону, и тот ясно читает в его взгляде издевательскую насмешку. Взгляд, которым Джеймсон награждает своего собеседника в ответ, не менее ясно выражает враждебность и уверенность в том, что сила на его стороне:
- Иными словами, отрекаться вы не собираетесь. Вам дана была возможность облегчить свою участь. Но вы упорно предпочитаете добровольно губить себя. Очень жаль.
- В этом я ничуть не отличаюсь от остальных. Сколько я наблюдаю, еху вообще склонны вредить самим себе. И как бывший врач, могу предупредить вас, что если вы не прекратите издеваться над собственными печенью и почками, то через несколько лет потеряете всякую возможность воспринимать жизнь как череду удовольствий. Так что если у меня появится желание продлить своё существование, то учиться сохранению своего благополучия я предпочту не у вас.
- Что ж, вам ещё придётся пожалеть о своей дерзости.
- Пока что мне приходится сожалеть о том, что я дозволил пустить вас в дом. Меня ничуть не раздражает вид судейского, карманного вора, полковника, шута, вельможи, игрока, политика, сводника, врача, лжесвидетеля, соблазнителя, стряпчего, предателя и им подобных; существование всех их в порядке вещей. Но когда я вижу кучу уродств и болезней как физических, так и духовных, да в придачу к ним ещё гордость, — терпение моё немедленно истощается; я никогда не способен буду понять, как такое животное и такой порок могут сочетаться. У мудрых и добродетельных гуигнгнмов, в изобилии одарённых всеми совершенствами, какие только могут украшать разумное существо, нет даже слова для обозначения этого порока. Они так же мало гордятся своими хорошими качествами, как я горжусь тем, что у меня две руки; ни один человек, находясь в здравом уме, не станет кичиться этим, хотя и будет очень несчастен, если лишится одной из них. Да и вообще язык гуигнгмов не содержит вовсе терминов, выражающих что-нибудь дурное, кроме тех, при помощи которых они описывают гнусные качества тамошних еху; среди них они, однако, не могли обнаружить гордости вследствие недостаточного знания человеческой природы, как она проявляется в других странах, где это животное занимает господствующее положение. Но я благодаря моему большому опыту ясно различал некоторые зачатки этого порока среди диких еху. И не ради оскорбления кого-либо, а только из желания сделать, по мере моих сил, общество английских еху более переносимым, я очень прошу лиц, в какой-нибудь степени запятнанных этим нелепым пороком, не отваживаться попадаться мне на глаза.
Последние слова Гулливер почти выкрикивает. Незваный гость отступает, но усмехается:
- Могу вас уверить, что когда мы в следующий раз попадёмся друг другу на глаза, вы будете разговаривать иначе!
Он выходит и возле входа в дом встречается с Ричардом Симпсоном.
- Мистер Симпсон, передайте своему дражайшему другу и родственнику, что если он продолжит в том же духе, к нему уже не станут относиться столь терпимо, как раньше.
Симпсон смотрит ему вслед... Затем заходит в дом и проходит в комнату Гулливера. Окно распахнуто, ветер разбросал по полу страницы рукописи. Гулливер стоит, опершись о подоконник, и жадно хватает свежий воздух, словно надышавшись какой-то отравой.
- Лемюэль...
- Это вы, Ричард? Простите, но я вынужден просить вас оставить меня одного. Рукопись четвёртого путешествия... скоро будет готова. Вынужден признать, что вы были правы: воспоминания о моих путешествиях необходимо издать, и как можно скорее. В этом мире просто нет места для тихих уголков и отшельничьих скитов. А теперь прошу вас уйти. Присутствие близких для меня сейчас ещё более невыносимо, чем присутствие врага.
- Хорошо. Я ухожу. О деле, с которым я прибыл, мы сможем поговорить и позже.
Симпсон выходит и почти сталкивается с Мэри Гулливер. Она явно обеспокоена.
- Как он? - спрашивает Симпсон.
- Уже лучше. С прошлой недели он начал позволять мне садиться обедать вместе с ним на дальнем конце длинного стола в нашей гостевой столовой и отвечать на те немногие вопросы, которые он задаёт, только как можно короче. И разговаривает уже не так резко. Только нос всё время плотно затыкает чем-нибудь - или рутой, или лавандой, или листовым табаком. Говорит, что запах еху ему противен... Я знаю, что это не из-за неприязни ко мне, что он со всеми такой... Но всё равно больно всё это видеть и слышать... А тут ещё этот незваный гость... После таких визитов Лемюэль становится совершенно нетерпимым, пока не успокоится. Мы все очень надеемся на переезд в наше маленькое родовое поместье, - может, быть, там его меньше будут беспокоить и он быстрее придёт в себя. Он как-то раз сказал: "Я совсем не теряю надежды, что через некоторое время способен буду переносить общество еху-соседей и перестану страшиться их зубов и когтей." Хорошо, если так и будет. Он сейчас каждый день в зеркало смотрит. Смотрит, смотрит, словно врага там видит, потом отворачивается, словно не в силах больше смотреть... Наверное, это он так смотреть на человека привыкает. Меня одно тревожит: вдруг он своей резкостью раздразнит кого-нибудь и... с ним расправятся раньше, чем он успеет выздороветь.
Симпсон кивает головой:
- Меня тоже это тревожит. Раньше он был безупречно вежлив с людьми, даже как-то бережно-осторожен, и никогда не начинал скандал первым. А теперь... Не берусь даже представить, что он мог наговорить человеку, который чем-то его спровоцировал. Но я сделаю всё, что в моих силах, чтобы не допустить серьёзных последствий этого случая. Не надо горевать раньше времени, миссис Гулливер. Я подумаю, с кем лучше поговорить и что можно предпринять.
- Благодарю вас. Я буду надеяться на лучшее. Только... Меня беспокоит книга, которую вы с ним собираетесь издать. Конечно, это хорошо, что теперь у него есть дело, которым он горит. Но мне страшно за него. Хоть я и не разбираюсь в политике, однако даже я понимаю, что в рассказах Лемюэля есть много такого, что можно рассказывать только лично, с глазу на глаз. А он после пяти лет жизни среди разумных лошадей стал хуже понимать окружающих его людей. Иногда он... как мне кажется, не понимает, когда над ним смеются, а когда говорят всерьёз. И отвечает на чужую шутку, как на серьёзное утверждение. Может быть, он так делает, чтобы люди не относились легкомысленно к его словам? А может, просто не замечает очевидного? Я не знаю. Но я боюсь, что он сам не сознаёт опасности, когда рассказывает людям такие вещи, за которые его могут наказать, если дойдёт до властей. Если он точно так же поступит и в книге, эта книга его погубит!
- Не беспокойтесь, миссис Гулливер. Рукопись пройдёт через мои руки, прежде чем попадёт к издателю. Я всё проверю. На издание путешествий Лемюэля Гулливера вдохновил я, и я не допущу, чтобы моя идея стала для него дорогой к смерти, к пытке или к потере свободы.
- Хорошо. Вы обещаете, что из-за этой книги с ним ничего плохого не случится?
- Да. Обещаю, что сделаю всё, что в моих силах, чтобы его защитить. И, кроме того, книгу будет предварять предисловие - моё письмо к читателю, рекомендующее автора "Путешествий". От моего имени и с моей подписью. Таким образом, любой риск от издания книги я, пусть не в равной мере, но всё же разделю с Лемюэлем. Если что-то случится, я не собираюсь оставаться в стороне.
- Благодарю вас. Вы честный и благородный человек, мистер Симпсон. И наш настоящий друг.
Гулливер закрывает окно, собирает с пола бумаги и садится к столу.
- Надо закончить дело. Я не откажусь ни от одной написанной мной строчки. И к ним мне ещё есть что прибавить! Довольно я пытался терпеть и мириться. Довольно дрожать и прятаться в кустах. Хватит! Будь что будет! Тюрьма... Плаха... Костёр... Что ещё придумают эти хищные животные? Я сказал бы не то, что есть, если бы заявил, что мне не страшно. Но если сейчас отступить - раздавят. Назад дороги нет. А пока идёшь вперёд, ещё есть надежда куда-то выйти.
=====
Надпись на ленте: "1725 год. Великобритания. Редриф (Росергайс)." На сей раз никакая незримая рука дату не перечёркивает. Всё верно.
Раннее летнее утро. Ричард Симпсон, наспех одетый, скорым шагом выходит из дома. У выхода его ожидает Лемюэль Гулливер, в дорожном костюме, с походной сумкой через плечо. Рядом стоит конюх, молодой крепкий парень, с такой же сумкой, и двое лошадей, без поклажи, без сёдел и даже без уздечек. Гулливер передаёт Симпсону весьма объёмистый и увесистый пакет.
- Это она? Ваша книга?
- Да. Полностью готова. Если найдёте недостатки в стиле, можете подправить, как сочтёте нужным, но так, чтобы это не нарушало смысла сказанного.
- А вы? Куда вы собрались?
- В Ноттингемпшир. Когда доберёмся до места, я напишу вам.
Симпсон недоумённо оглядывает Гулливера, лошадей, конюха.
- Простите... Вы пешком?
- Разумеется. Я ещё не сошёл с ума, чтобы садиться верхом на гуигнгнгма, пусть даже дикого, или запрягать его. Мои домочадцы наняли карету для себя и две подводы для поклажи и для слуг и уехали ещё вчера. Приглашали и меня с собой. Но я не захотел принимать в этом никакого участия.
- Но ведь... Путь неблизкий...
- Не в пустыне же. Вдоль дороги через каждый прогон стоят трактиры. Правда, в них всегда полно еху. Но придётся потерпеть. Крыша над головой и пища будут. А дойти уж как-нибудь сумею. Пешим хождениям на дальние расстояния мне посчастливилось учиться у гуигнгнмов. С тех пор я ни разу не ездил верхом и как мог старался не пользоваться никакими конными экипажами. Так что, полагаю, за пять лет жизни здесь не растерял навыков, выработанных за пять лет жизни там. Можете за меня не волноваться.
- Счастливой вам всем дороги. За книгу не беспокойтесь. Я позабочусь о ней.
- Вы известите меня письмом, когда издание книги принесёт должные результаты?
- Разумеется.
- Прощайте. Желаю вам всего хорошего.
Гулливер разворачивается и уходит, не оглядываясь. За ним послушно следуют лошади, а за ними - конюх. Конюх на ходу оглядывается на Симпсона, молча указывает в сторону лошадей и Гулливера, затем разводит руками: мол, сами видите, что творится, чудит мой барин! Затем машет рукой: да ладно, что уж там! И дальше идёт спокойно.
Симпсон смотрит им всем вслед... с весьма смешанными чувствами. Отчасти - с категорическим неприятием такого сумасбродства, отчасти - с уважением к такой последовательности в убеждениях.
=====
Надпись на ленте: "1726 год". Невидимая рука подчёркивает дату двойной чертой, подтверждая её верность.
Утро. На крыльце издательской конторы лежит толстый пакет с рукописью. Издатель, мистер Мотте, подходит к крыльцу и обнаруживает пакет. Берёт его, вертит его в руках, читает адрес:
- Мистеру Мотте, издателю.
Взвешивает на руках, разрывает обёртку. Читает заголовок.
- "Путешествия в разные отдалённые страны света Лемюэля Гулливера, сначала хирурга, а затем капитана нескольких кораблей. Части первая и вторая." Опять путешествия! Все по ним с ума посходили... Ну ладно, поглядим, что за рукопись.
Вечер. Издатель в своём рабочем кабинете. Сидит за столом. Дочитывает.
- Да ведь это же... великолепно!!! Разлетится, как горячие пирожки! Срочно в набор! Так, а куда и кому авторский гонорар посылать? Автор - Лемюэль Гулливер из Ноттингемпшира, проживает в родовом поместье где-то близ Ньюарка... А где именно? Адрес какой? Подготовил к изданию Ричард Симпсон... Место проживания не указано. Больше адресов нет. Ну, раз адресов нет, значит, деньги автору не нужны. Тем лучше! Дешевле обойдётся издание. Если автор позднее всё же явится за гонораром - ничего, заплатим. К тому времени мы так заработаем на издании этой рукописи, что она окупит себя десятикратно.
====
Закадровый голос Симпсона (сопровождаемый соответствующими повествованию наглядными сценами в кадре):
Точно такие же пакеты со списками рукописи первой и второй частей "Путешествий" нашли у своих дверей и другие издатели в нескольких других городах. Переписывали рукопись, отвозили копии и подбрасывали их по указанным мною адресам некоторые из моих друзей, самые надёжные, проверенные долгими годами знакомства и совместно пережитыми радостями и горестями, - одним словом, люди, которым я мог довериться. Я мог бы сразу отправить на издание все четыре части - рукопись была полностью готова. Но, предвидя неоднозначное отношение читающей публики к содержанию рассказа о четвёртом путешествии, да и к некоторым эпизодам путешествия третьего, я решил действовать наверняка. А именно, выпустить третью и четвёртую части лишь тогда, когда наберут славу и заслужат читательскую любовь части первая и вторая. Прежде чем потрясать читателя, его сперва надо завлечь...
Мои ожидания оправдались с лихвой. Все вокруг только и говорили, что о приключениях моего друга в Лилипутии и Бробдингнеге. Книгу читали везде, от салона до детской, от королевского дворца до дома простолюдина. Во многом успеху способствовал её стиль. Хотя над стилем работали несколько литературных помощников, Лемюэль проверял и при необходимости выправлял рукопись, стараясь не допустить отклонения от его собственных чувств и мыслей, и в то же время сделать книгу сколько возможно общедоступной и общепонятной. Он даже читал вслух то один, то другой отрывок конюху и другим своим слугам. И если слуги говорили, что написанное слишком сложно для восприятия, он старался исправить текст, делая его более простым и ясным. Вместе с тем язык книги оставался литературным языком образованного человека, которого бы не гнушались представители высших классов общества. Кроме того, несмотря на то, что Лемюэлю в то время больше всего на свете хотелось поучать и наставлять несмышлёных окружающих, как он считал, тем не менее свою книгу он не стал превращать в сплошное откровенное назидание, а дал возможность фактам самим говорить за себя, тем самым побуждая читателя самостоятельно додуматься до того, чего хочет добиться от него автор. И на мой взгляд, это было вполне разумное решение. Ибо люди любят то, во что они вложили частичку себя, и всегда охотнее следуют тем мыслям, до которых они добрались своим трудом, чем мыслям чужим, будь они хоть самые мудрые на свете.
Единственным недостатком рукописи, по моему скромному мнению, была излишняя обстоятельность моего друга. Я взял на себя смелость выбросить бесчисленные страницы, посвящённые описанию подробностей плаваний на кораблях по морям и океанам, которые составляли почти половину от объёма рукописи, будучи по сути своей лишь связующим звеном между рассказами о новооткрытых государствах и их населении. И хотя я опасался, что Гулливер останется недоволен моими сокращениями, но всё же надеялся, что он поймёт, что главной моей целью было сделать его труд доступным для широкого читателя. Впрочем, в предисловии я указал, что если найдётся путешественник, который пожелал бы ознакомиться с сочинением во всём его объёме, как оно вышло из-под пера автора, то я охотно удовлетворю его любопытство. Однако среди толп очарованных книгой читателей ни одного настолько любопытного не нашлось.
Так или иначе, первая и вторая части имели успех. А желающие нажиться на чужом успехе находятся всегда. И вот какой-то жадный, но малоодарённый писака, слепивший своё сочинение из обрывков сочинений чужих, издал свою писанину под именем Гулливера, как продолжение "Путешествий"... Тут я понял, что дольше откладывать нельзя. И отправил на публикацию тем же способом третью и четвёртую части, предварив их письмом, в котором опровергал причастность моего друга к той жалкой пародии, хотя и без того это было очевидно для всякого достаточно внимательного читателя.
Рассказ о Лапуте и Бальнибарби, Лаггнегге и Глаббдобдрибе, еху и гуигнгнгмах произвёл на публику ещё большее впечатление, чем предыдущие части. Восторг перемешался с яростью. Настолько, что я испугался, как бы дело не дошло до расправы над автором. Но, к счастью, всё обошлось. Хотя в некоторых городах загорелись костры, на которых сжигались "Путешествия Гулливера" во всех четырёх частях. Следом за ними сгорел в моём камине оригинал рукописи, который я счёл слишком опасным хранить дольше, так как он превратился в улику против нас с Лемюэлем. Тем временем мои друзья вывезли списки рукописи за границу и организовали издания в нескольких европейских странах. Мне не очень нравилось то, что в странах, находящихся во вражде с моей Родиной, эту книгу восприняли прежде всего как сатиру на английские нравы и английскую политику. Но я утешал себя мыслью, что "Путешествия" всегда были направлены на развенчание общечеловеческих безумств, и что всякому разумному читателю это должно быть заметно.
Как бы там ни было, я радовался успеху. То, что среди отзывов на книгу, публиковавшихся в печати, многие были поверхностными или глупыми, а некоторые даже злобными, меня не смущало: я знал, что далеко не все умные читатели отличаются способностью и желанием выражать свои мысли о прочитанной книге письменно и публично. Среди тех, кто блестит на поверхности, всегда будет значительная доля пустых "мыльных пузырей". И хотя в ту пору я был занят другими заботами, но всё же находил время, чтобы время от времени посылать Гулливеру подробный отчёт о том впечатлении, которое производит на публику его книга. Его ответные письма были короткими и сухими. Но я уже привык к его новой манере общения и не посчитал это плохим знаком. Однако письма от него приходили всё реже. А потом пришло письмо от Мэри, взволнованное и тревожное. Из которого явствовало, что... мои старания произвели совсем не то действие, какого я ожидал. Одновременно с этим письмом пришло другое, от Лемюэля, в котором меня поразила одна фраза: "существа вашей породы". Впервые он выразился так о людях. Даже самая беспардонная грубость не испугала бы меня так, как это простое местоимение "вашей" вместо прежде произносимого с горечью "нашей". Примерно то же чувство возникает у хирурга, когда у больного на операционном столе резко слабеет пульс. Тоненькая ниточка, ещё связывающая Гулливера с человечеством, могла вот-вот оборваться, если уже не оборвалась. Я бросил все дела и помчался в Ноттингемпшир. По дороге я мысленно перебирал весь ход моей попытки помочь другу, ища, где же я допустил ошибку. Иногда я корил себя за то, что посылал ему отзывы читателей. Иногда сожалел о том, что у меня не было другого способа защитить его, кроме как посягнуть на текст его книги больше, чем он бы мне позволил. А иногда даже склонялся к мысли, что напрасно уговорил его издать свои "Путешествия".
======
Надпись на ленте: "2 апреля 1727 года, близ Ньюарка в Ноттингемшире, Великобритания". Невидимая рука подчёркивает дату одной чертой.
По лугу не спеша идут трое: двое лошадей и между ними человек. Походка его и жесты отчасти напоминают движения лошадей. Гулливер время от времени произносит что-то на языке гуигнгмов, понятном только ему и отчасти лошадям. Голос его звучит тепло и немного грустно, с глубоким уважением к ним. До него доносится оклик Симпсона, догоняющего их:
- Лемюэль!
Гулливер оборачивается. Его глаза сразу холодеют, выражение лица становится строгим и замкнутым. Он останавливается, пропуская лошадей вперёд. Они задерживаются, но он даёт им знак, чтобы они шли дальше, а сам остаётся, ожидая друга, с которым предстоит жёсткий разговор... Тот приближается.
- Добрый день, доктор Симпсон.
- Добрый день, Лемюэль.
Они идут рядом, неспешным шагом. Лошади в это время находят себе местечко со вкусной травой и пасутся. Гулливер начинает разговор первым. По его голосу заметно, что он чем-то обижен.
- Надеюсь, вы не будете возражать против пешей прогулки? Думаю, вы понимаете, что я не могу предоставить вам для поездки ни одного из моих... лошадей, как вы привыкли их называть. Ведь главною причиной моего удаления сюда было не столько желание избавиться от толп любопытных, сколько желание избежать чудовищного и омерзительного зрелища, как еху разъезжают на гуигнгнмах, как если бы они были разумными существами, а гуигнгнмы — бессмысленными тварями. Тем более, что ходить пешком полезно для здоровья, а здоровье стоит поберечь, в отличие от жизни.
- Здоровье стоит поберечь... в отличие от жизни? Странно слышать такие слова от такого упорного и жизнелюбивого человека, как вы.
- Вам странно это слышать? А не странно ли, как вы поступили в ответ на оказанное мною доверие? А видеть, чем обернулась моя попытка сделать хоть что-нибудь для того, чтобы сделать окружающее общество более переносимым, вам не кажется странным? Благоволите вспомнить, сколько раз просил я вас, когда вы настаивали на издании Путешествий в интересах общественного блага, принять во внимание, что еху представляют породу животных, совершенно неспособных к исправлению путем наставлений или примеров. Ведь так и вышло. Уже шесть месяцев, как книга моя служит предостережением, а я не только не вижу, чтобы она положила конец всевозможным злоупотреблениям и порокам, по крайней мере, на нашем маленьком острове, как я имел основание ожидать, — но и не слыхал, чтобы она произвела хотя бы одно действие, соответствующее моим намерениям. Я просил вас известить меня письмом, когда прекратятся партийные распри и интриги, судьи станут просвещёнными и справедливыми, стряпчие — честными, умеренными и приобретут хоть капельку здравого смысла, а площадь Смитсфильд вместо огня пыточных костров с сжигаемыми на них еретиками и запрещёнными книгами озарится пламенем пирамид собрания законов, попирающих всякие основы здорового общества. Когда в корне изменится система воспитания знатной молодёжи, будут изгнаны врачи, самки еху украсятся добродетелью, честью, правдивостью и здравым смыслом, будут основательно вычищены и выметены дворцы и министерские приемные, вознаграждены ум, заслуги и знание, а все позорящие печатное слово в прозе или в стихах будут осуждены на то, чтобы питаться только бумагой и утолять жажду чернилами, если они не желают честно зарабатывать более подходящим для них ремеслом. На эти и на тысячу других преобразований я твёрдо рассчитывал, слушая ваши уговоры, ведь они прямо вытекали из наставлений, преподанных в моей книге. И должно признать, что семь месяцев — достаточный срок, чтобы избавиться от всех пороков и безрассудств, которым подвержены еху, если бы только они имели малейшее расположение к добродетели и мудрости. Однако на эти ожидания не было никакого ответа в ваших письмах; напротив, каждую неделю вы обременяли нашего разносчика писем пасквилями, ключами, размышлениями, замечаниями и вторыми частями; из них я вижу, что меня обвиняют в поношении сановников, в унижении человеческой природы, — ибо у авторов хватает ещё дерзости величать её так, — и в оскорблении женского пола. Ничего подобного у меня и в мыслях не было. Если бы мне хотелось поносить, унижать и оскорблять кого-либо, я бы не стал писать столь сдержанно, умеренно и деликатно. При этом я нахожу, что сочинители этого хлама даже не столковались между собой: одни из них не желают признавать меня автором моих «Путешествий», другие же приписывают мне книги, к которым я совершенно непричастен.
- Так значит... я совершенно неверно понял вашу просьбу сообщить вам сразу же, как только издание книги принесёт результат...
- А я жестоко ошибся, полагая, что ваших проблесков разума достаточно, чтобы не опуститься до представлений об успехе как о банальной шумихе. Далее, хотя своими настойчивыми и частыми просьбами вы убедили меня опубликовать очень небрежный и неточный рассказ о моих путешествиях, но я не помню, чтобы предоставил вам право соглашаться на какие-либо пропуски и тем менее на какие либо вставки. Особенно это касается вставки, касающейся блаженной и славной памяти Её величества покойной королевы Анны. Да, я уважал и ценил её больше, чем всякого другого представителя человеческой породы. Однако мне несвойственно, да и было бы неприлично хвалить какое-либо животное нашей породы перед моим хозяином гуигнгнгмом. Кроме того, самый факт благодетельности её правления совершенно неверен, ибо какое отношение Её величество могла иметь к достоинствам либо недостаткам управления Англией, если она управляла при посредстве первого министра, даже двух последовательно: сначала первым министром был лорд Годольфин, а затем лорд Оксфорд. Я знал об этом, так как в царствование Её величества жил некоторое время в Англии. Однако вы или тот, кто это сделал, выпустили под моим именем книгу с несоответствующим истине заявлением, и тем самым заставили меня говорить то, чего не было. Кроме того, я не могу понять логику, — если это можно так назвать, — того, кто выбрасывал из моего текста отрывки, которые, по его мнению, были неприемлемы для печати. Описание того, как неприглядно выглядела обнажённая грудь великанской женщины, оставлено, а описание того, как выглядело восстание города Линдолино против власти Лапуты, убрано без всякого следа. У кого-то было весьма своеобразное представление о благопристойности! Точно так же в рассказе об Академии Прожектёров и в некоторых частях моей речи к моему хозяину гуигнгнгму вы либо опустили некоторые существенные обстоятельства, либо смягчили и изменили их таким образом, что я с трудом узнаю собственное произведение.
- Да, я... не только сократил описания морских путешествий, но и решился опустить несколько абзацев политического свойства, которые показались мне слишком... рискованными... Я действительно боялся нанести оскорбление властям. Но боялся не столько за себя, сколько за вас. Ведь это ваше имя стоит в заглавии книги. А издатель, в свою очередь, уже без моего ведома внёс свои поправки и дополнения... Его тоже можно понять: он рискует не меньше, чем мы. Власть имущие весьма зорко следят за прессой. Они готовы не только истолковать по-своему всё, что кажется им намёком, но и подвергнуть за это жестокому наказанию.
- Ясно. Мне следовало предположить, что вы не решитесь на публикацию без изъятий. Но позвольте, каким образом то, что я говорил своему досточтимому хозяину гуигнгнму столько лет тому назад на расстоянии пяти тысяч миль отсюда, в другом государстве, можно отнести к кому-либо из еху, управляющих теперь, как говорят, нашим стадом, особенно в то время, когда я совсем не думал и не опасался, что мне выпадет несчастье жить под их властью? Если я и допустил что-то, что можно истрактовать как непочитительность, то нынешние вожаки скорее приписали бы эту непочтительность на счёт тех вожаков, которых уже свергли. Нечего тут бояться. Ведь еху вообще несвойственно признавать за собой те же уродства, которые они видят у других еху. Что касается моей безопасности, то будьте любезны предоставить мне самому о ней беспокоиться.
Повисает пауза. Гулливер и Симпсон несколько шагов проходят молча. Затем Гулливер продолжает:
- И наконец, обращаю ваше внимание и на крайнюю небрежность вашего типографа, допустившего большую путаницу в хронологии и ошибки в датах моих путешествий и возвращений и нигде не проставившего правильно ни год, ни месяц, ни число. Во всех четырёх частях ни одной даты не указано верно, ни единой!! Между тем я слышал, что оригинал совершенно уничтожен по отпечатании книги, а копии у меня не осталось.
- Может быть, типограф не так уж и виноват. Рукопись переписал для отправки по издательствам я, а затем с неё снимали копии мои друзья. И потом... простите... но та рукопись, что вы мне оставили, была переписана набело именно вашей рукой, а почерк у вас ничуть не лучше, чем у большинства представителей нашей с вами профессии... Наверное, при дальнейшем переписывании действительно вкрались ошибки... Но, клянусь, это не было вызвано небрежным отношением к книге!
- Отрадно слышать. Спасибо и на этом. Я мог бы высказать ещё и другие жалобы, но не хочу больше докучать ни себе, ни вам. Должен откровенно признаться, что по моем возвращении из последнего путешествия некоторые пороки, свойственные моей натуре еху, ожили во мне благодаря совершенно неизбежному для меня общению с немногими представителями вашей породы, особенно с членами моей семьи. Иначе я бы никогда не предпринял нелепой затеи реформировать породу еху в нашем королевстве. Но теперь я навсегда покончил с этими химерическими планами. Впрочем, если когда-нибудь понадобится второе издание книги, то я попрошу вас внести в него поправки. Я подготовлю и вышлю их вам по почте в ближайшие дни.
- Хорошо. Буду ждать вашего письма. Наверное, я действительно виноват перед вами в том, что подал вам повод для ложных надежд и не предупредил о предстоящих трудностях. Но когда я убеждал вас поверить, что ваша книга принесёт пользу, мне просто в голову не приходило, что вы будете ожидать столь стремительного излечения общественных болезней, длящихся веками. Конечно, я не вправе ничего обещать вам сейчас. Сейчас я мало что могу... Но я не оставлю попыток издать вашу книгу такой, какой она была написана изначально. Если не в Англии, то во Франции, если не сейчас, то через годы... Да, ради безопасности мне пришлось уничтожить оригинал вашей рукописи. Но я знаю по крайней мере нескольких надёжных людей, в чьих руках находятся списки. Потому присылайте ваши исправления. Я пущу их в дело. И у меня есть основания надеяться, что ваша книга будет бороться за жизнь так же упрямо, как вы когда-то.
Лемюэль Гулливер смотрит Ричарду Симпсону в глаза... молча и внимательно. Пламя возмущения уже горит не так ярко, но сменяется холодным отчаянием, ясным осознанием того, что ему в этой жизни увидеть воплощение своих надежд не дано, и напрасно было надеяться на это. Наконец он говорит резко:
- Вы ошибаетесь. Мою книгу забудут. Даже раньше, чем я предполагал. А если и будут помнить - то только как географический справочник или как сборник впечатляющих приключений. Не более того. И не надо пытаться утешать меня! Помните, мы говорили о том, что такое счастье? Я наконец-то понял, что это такое. Быть счастливым, - это значит быть ловко одураченным! Но я так больше не могу. И не желаю! Не очаровываться напрасно, - это единственный способ не испытать разочарование. Думайте что хотите, но всему есть предел. И снова кидаться в пучину стихии, наверняка зная, что корабль снова разобъётся о рифы... у меня больше не осталось ни сил, ни безрассудной смелости. Сейчас я хочу только одного: прожить оставшуюся мне часть жизни так, чтобы как можно меньше участвовать во всеобщем сумасбродстве еху и быть хоть сколько-нибудь достойным называться последователем великой мудрости гуигнгнгмов.
Симпсон тихо вздыхает с облегчением:
- Хорошо, что так... Ваши слова о сохранении здоровья и жизни меня сильно испугали...
- Можете не тревожиться. Добровольно я из жизни никогда не уйду. Пытаться сбежать от тягот и трудностей таким способом... было бы не только великим грехом, но и жалкой трусостью. Это не в моих убеждениях.
=====
Симпсон проходит в дом. В гостиной его встречает Мэри Гулливер.
- Наконец-то вы приехали, доктор Симпсон. Добрый день.
- Добрый день, миссис Гулливер. Я приехал, потому что меня сильно обеспокоило ваше письмо...
- Вы ещё не говорили с Лемюэлем?
- Я только что от него. Благодарю вас за то, что написали мне. Я даже не предполагал, что... мои письма так на него подействуют.
- Зачем вы это делали? Зачем присылали Лемюэлю отчёты об отзывах на его книгу?! После каждого вашего письма он ходит злой, мрачный, всё у него из рук валится. Лучше и не подходить к нему в такое время. А потом он берёт себя в руки и принимается за какое-нибудь дело... Но при этом словно каменеет. И нескоро становится снова таким, как обычно. Если бы я догадалась раньше, что эти срывы связаны именно с письмами... Но он же мне ничего не рассказывает о ваших с ним делах. А ведь поначалу всё шло так хорошо... Когда вы вдохновлили Лемюэля написать книгу, в нём загорелась надежда на что-то, на какой-то свет впереди. И его состояние пусть медленно, но улучшалось. С тех пор, как он сдал вам готовую рукопись, он даже со мной стал разговаривать немного теплее, чем раньше. Я так радовалась... А потом из-за ваших писем снова всё сорвалось. Конечно, он мог бы узнать и от кого-то другого... Но зачем же от вас?!
- Когда Лемюэль отдавал мне рукопись... он просил сообщить ему, когда книга принесёт должные результаты. Теперь я понимаю, что он имел в виду вовсе не популярность, не славу. Мне не следовало отправлять ему все отклики подряд... И присылать изданную книгу с отцензуренным текстом, наверное, не надо было. Я просто хотел быть с ним вполне честным в нашем общем деле...
- Вы у Лемюэля переняли такие беспощадные понятия о честности и правде?! Такой правдой вы добъёте его!!!
Она плачет.
- Миссис Гулливер... Не плачьте, прошу вас... Я виноват и перед вами, и перед Лемюэлем... Может быть, мне ещё удастся объяснить ему, что не всё так плохо, как ему кажется... Ведь книга пошла по миру. Её читают и будут читать. Это главное. Остальное образуется. Люди могут многого не понимать и делать глупости, но правда - это голос самой природы, а природа живуча, она возьмёт своё.
- Нет! Нет. Лемюэль этого не поймёт и не поверит. Он не примет никакой компромисс. Теперь я это понимаю... Он работал над книгой так, словно... словно всю жизнь вложил в неё. Она была его последней надеждой. А теперь надежда рухнула. Вы думаете, ему хватит сил снова загореться мечтой, зная, что она может быть снова разбита?! До того времени, когда его книгу наконец-то поймут не редкие читатели, а многие... пройдёт столько лет... столько лет... что он может просто не дожить.
Мэри закрывает лицо руками и рыдает.
======
По лугу идут не спеша, пощипывая травку, две лошади. Гулливер подходит к лошадям, смотрит на них восторженно-грустным взглядом, как на существ, до которых и ему, и другим далеко... Затем вежливо, осторожно гладит рукой шею, гриву... Вдруг прячет лицо, отвернувшись и пригнув голову, но скоро встряхивается и выпрямляется, устыдившись своей слабости. Шепчет себе под нос: "Рыдать не стану. Не дождутся!“ И решительным шагом идёт вместе с лошадьми вдаль...
========
Финал. Куда-то к горизонту идут две лошади и человек между ними... Вокруг прекрасный, но безлюдный пейзаж... Вслед Гулливеру летят звучащие за кадром голоса толпы людей, читавших и не читавших его книгу. Сперва звучат только отдельные голоса:
Детский голос: А кто это такой - Гулливер? И что за путешествия у него были?
Первый взрослый: Гулливер? Знакомая фамилия... Где я её слышал? Кажется, это название турфирмы... нет, магазина одежды... Точно, я там недели три назад тёплую куртку купил!
Второй взрослый: Да вы что?! “Путешествия Гулливера" - это фундаментальная классика, это книга, которую читают уже триста лет! Входит в список "100 книг, которые должен прочесть каждый"...
Первый взрослый: Ах, да, припоминаю. Какая-то детская книжонка. Для самых маленьких. Моя племянница читала в пятом классе, по школьной программе. Учительница заставила. Кажется, там было про великана, у которого обыкновенные люди помещались на ладони. Они его ещё верёвками связали...
Третий взрослый: Наоборот! Это он был обыкновенный человек, а люди вокруг него были маленькие. Лилипутами они назывались. А потом он сам к великанам попал. Очень интересная сказка, мой сынишка от неё в восторге. И придумал же автор такие чудеса! А картинки какие красивые!
Второй взрослый: Детская версия "Путешествий Гулливера" - это ерунда! И вообще это кощунство - делать из классики детские побрякушки!!! Эх, если бы вы прочитали полную версию, вы бы эту книгу по-настоящему оценили!
Третий взрослый: Читал. Оценил. Редкостная скучища. А вот детская сказочка из неё вышла просто загляденье!
Первый взрослый: А чем взрослая версия-то отличается?
Третий взрослый: Ну, там какой-то летающий остров... И ещё говорящие лошади... Уже плохо помню, читал давно. Да и меня не впечатлило.
Гулливер оглядывается... Смотрит насмешливо, иронично, но с горечью и затаённой тоской. Машет рукой, отворачивается и прибавляет шагу.
А шум толпы нарастает. Бурное обсуждение книги продолжается. В кадре - толпа людей в костюмах разных эпох, у большинства из них в руках книги.
Один из читателей, в костюме "под Шерлока Холмса", пошитом из ткани довольно неприятного и неестественного цвета, говорит, держа раскрытую книгу "Путешествий" в руках:
- Не понимаю, как можно скучать над таким увлекательнейшим произведением! Да это же великолепный образец литературной мистификации, причём написанный за несколько веков до того, как это стало трендом! Автор этой книги — первейший лгун на всём белом свете, но маскируется весьма изощрённо! Целая страна лилипутов... это ж надо выдумать такое, чтобы представить в благовидной форме тот факт, что он один вернулся из плавания живым, и скрыть истинные причины кораблекрушения! А может, эта фантазия была ещё и психологической самозащитой, попыткой заслониться от пережитой действительности... Ещё неизвестно, какие ужасы творились на том корабле, где столько людей вымерло, а оставшиеся не справились с управлением, и кто знает, какое участие принимал во всём этом корабельный врач! Нет, восстанавливать реальную картину по намёкам, по деталям, о которых проговаривается автор, и разоблачать его — это интереснейшее занятие...
Другой читатель, тоже с раскрытой книгой:
- Позвольте вам заметить, глубокоуважаемый знаток дедукции, что великий Шерлок Холмс, прежде чем взялся расследовать загадки путём логических умозаключений, основательно изучил реальную действительность, чего вы не удосужились сделать. Если бы вы ознакомились с реальной историей мореплаваний и историей развития медицины той эпохи, вы бы не стали подозревать автора во вранье и попытках скрыть следы своего участия в погибели корабля. По той простой причине, что ему нечего скрывать и нечего стесняться! Не забывайте, что он жил тогда, когда не только наркоз не был изобретён, но даже метод лечения и профилактики цинги с помощью лимонов ещё не был открыт и введён в действие! Да и обычай включать в матросский рацион квашеную капусту англичане переняли у русских позднее. Из-за незнания тех простых правил сохранения здоровья, которые сейчас считаются элементарными, в долгих плаваниях самой обыденной нормой были такие ужасы, какие не во всяком ужастике прочтёшь! Даже если бы вдруг, предположим, автор взялся бы спасать заболевших цингой матросов не бесполезным раствором уксуса, как водилось, а усугубляющим страдания слабым раствором серной кислоты, он мог бы сознаться в этом публично, не опасаясь, что его назовут идиотом и садистом! Потому что такие попытки тоже имели место быть, и о них говорили открыто! Что ни говори, а человечество всё же умнеет потихоньку... Но на вас этот прогресс, как видно, не сказался!
Третий читатель:
- И охота кому-то во всём этом копаться! Реальная история, нереальные "теории заговора" авторов против читателей... Вы же всякого удовольствия от чтения лишаетесь! А для меня эта книга - прежде всего прекрасная сказка. Тёплое воспоминание детства. Впрочем, вы оба этого не поймёте. (Уходит.)
Первый читатель, глядя ему вслед, усмехается:
- Фантазёр в розовых очках...
Второй читатель тоже усмехается, но говорит жёстко:
- Как и вы, только вы в чёрных!
Группа читателей, похожих на академиков-прожектёров из Лагадо в Бальнибарби, склонившись над книгой Гулливера, тычут пальцами в страницы:
- Говорю вам, из всего этого можно сделать первосортный фэйри-тэйл, эпичнейшее фэнтэзи со спецэффектами! Получится роскошное зрелище, конфетка, зрители толпой повалят, денег заработаем!
- Да-да, только чудес маловато, и зрелищности им не хватает. Автор слишком твёрдо придерживался этих дурацких нудных канонов реализма. Сценарий необходимо доработать.
- И доработаем! Нам не впервой!
Читатель, похожий на учёного лапутянина, только без косоглазия, проходя мимо:
- А я вообще не читаю всю эту фантастику и сказки. Я занят серьёзными научными вопросами, мне не до забав и не до развлечений.
Подходит к полке со специальной литературой, ищет что-то по своей теме. Рядом стоит читатель, похожий на великана-фермера, листающий какой-то справочник. Поднимает голову и вставляет в разговор свою мысль:
- Хоть мы и часто спорим, но здесь я совершенно с вами согласен. Читать надо только то, что полезно для домашнего хозяйства и для профессии, приносящей доход. А вся эта классика мне ещё в школе оскомину набила.
Группа читателей в молодёжных костюмах двадцать первого века:
- А я так припоминаю, что взрослая версия этого самого "Гулливера" - вообще, так сказать, неприличное чтиво. Там эротика есть, и довольно много!
- А что там ещё было, кроме эротики? Мистика была? Ужасы были?
- Я не знаю, я не читал. Только краем уха слышал.
- То-то и видно, что не читал! По-твоему, два-три жалких сухих абзаца среди трёхсот страниц - это так уж много?
Подходит пара читателей, отчасти похожих на еху, но в костюмах двадцать первого века.
Она: Зато какие абзацы! Есть что посмаковать в воображении!
Он: Эх, из этого бы киношку сделать для взрослых...
Другой читатель, в строгом костюме, с умными и внимательными глазами, ненадолго оторвавшись от книги, которую с интересом читает:
- Да уймитесь вы! У кого что болит, тот о том и говорит! "Путешествия Гулливера" - это прежде всего сатира! Блестящий политический и нравственно-философский памфлет с элементами утопии и антиутопии! Фундамент для многих жанров и направлений!
Ещё один читатель, тоже в строгом костюме:
- Ох уж эти литературоведы! Блестящий болезненный бред - вот что это такое! Автор просто злостный мизантроп и извращенец! Я вам это говорю как психолог! И кончил он в сумасшедшем доме! Там ему и место! Вы лучше его биографию почитайте!
Первый читатель в костюме:
- Читал, и не одну. Ни в каком сумасшедшем доме автор не был. И мировоззрение у него не такое примитивное, как вы тут расписываете. Не умеете читать внимательно - не мешайте другим!
Он снова опускает глаза в книгу и продолжает чтение. Второй читатель в костюме:
- Вы не доверяете мнению специалиста?! Интересно, как вы собираетесь спорить со мной?
Первый читатель в костюме (не отрывая взгляда от страниц):
- О, нет, что вы! Со специалистом по психологии, так же как и с психиатром, спорить невозможно: ты ему мысль, он тебе диагноз...
Второй читатель в костюме:
- Невежество! Психолог и психиатр - это профессии принципиально разные!
Первый читатель:
- Вот и не судите, кому место в сумасшедшем доме, а кому нет. Это не ваша специальность.
Второй читатель:
- И тем более не ваша!
Камера, не дожидаясь конца их спора, переводит взгляд на других читателей.
Читательницы, похожие на великанш-фрейлин:
- Вот именно, он псих! И женоненавистник!
Читательница, похожая на императрицу Лилипутии:
- И нарушитель приличий!
Читатель в одежде священника, явно из прошлой эпохи:
- Для него нет ничего святого! Он смеётся над всем и всё презирает! Да и чего ждать от такого злобного богохульника! Я слышал, что автор "Путешествий Гулливера" - тот же, что у "Сказки бочки", где он дерзнул посягнуть даже на христианскую религию, причём во всех её течениях!
Другой читатель в одежде священника, но явно из двадцать первого века, со смартфоном в одной руке и ключом от автомобиля в другой:
- Не судите столь фанатично, да не судимы будете, брат мой. Да, автор "Сказки бочки" бичевал пороки церкви. Но тем самым только очищал религию. И подписана та книга иным именем, а не именем Гулливера. Однако повесть о четырёх путешествиях в неведомые страны также полезна каждому истинно верующему, дабы проникнуться отвращением к пороку и устремиться к добродетели.
Старинный священник:
- Да вы просто еретик! Вас отлучат от церкви!
Современный священник:
- По воле божией, времена меняются, и церковь меняется вместе с ними.
Смартфон издаёт сигнал в виде приятной и благообразной музыки. Современный священник принимает звонок и уходит, беседуя по смартфону с незримым собеседником. Старинный священник смотрит ему вслед и крестится.
Читатель, похожий на императора Лилипутии, в одежде знатного англичанина эпохи Свифта:
- Какая ещё добродетель?! Автор просто анархист, лишённый всякого уважения и к церкви, и к государственным властям, и к любому управлению! В этих его "Путешествиях" есть страницы, где высмеивается священная война за символы веры, осуждается колониальная политика, а одобряется и прославляется восстание колонии против метрополии и свержение тиранов!
Другой читатель, молодой, в одежде комсомольца советской эпохи:
- Так это же хорошо! Передовое мышление! Автор прозорливо видел пороки феодального и буржуазного строя!
Читатель, похожий на Болголама, проходящий мимо:
- Что хорошего? Автор лишён патриотизма! Так нагло и цинично обливать грязью свою родную страну! Мерзавец! Как только его в тюрьму не упекли, я удивляюсь! Что за власть такая мягкотелая?! Эх, я бы его...
Уходит. Комсомолец кричит ему вслед (горячо):
- Да что вы-то понимаете в патриотизме?! Шовинист несчастный!
Другой читатель, тоже комсомолец (тоже горячо):
- Автор, конечно, молодец, что высмеивает королей и колонизаторов. Но главный герой мне не нравится! Зачем он кланялся перед императором Лилипутии и сидел на цепи, если мог одной ногой всю армию раздавить? Что за рабское мышление?!
Первый комсомолец:
- Так в этом же вся острота сатиры! В жизни тоже такое бывает, что большой настоящий человек оказывается в плену у мелких душонок!
Третий читатель-комсомолец:
- Это всё было раньше, при царях и императорах! А в наш век такая книга уже не нужна! Когда-то она была передовой, великой, но сейчас безнадёжно устарела!
Первый и второй комсомолец:
- Великие книги не устаревают!
- Мы видим дальше, потому что стоим на плечах прежних гигантов!
- Настоящий коммунист должен знать прошлое человечества!
- Чтобы не дать враждебным идеологиям вернуться!
У этих троих завязывается горячий спор, нужна человеку новой эпохи такая книга или не нужна.
Читатель интеллигентной наружности, немного похожий на лапутянина (не тот, что был раньше, а другой):
- Между прочим, в книге есть элементы выпадов против науки!
Другой читатель интеллигентной внешности:
- Не против науки, а против лженауки!
Первый интеллигентный читатель (оскорблённо):
- Он не только над лженаукой смеялся! Разве чисто теоретические разработки в математике или астрономические наблюдения - это лженаука?!
Второй интеллигентный читатель:
- Нет, конечно, для познания мира они фундаментально необходимы. Автор немного хватил через край. Но он не против теории, он против отрыва от практики, от реальных проблем!
Первый:
- Многие непрактичные теоретические разработки потом оказывались необходимыми для дальнейшего развития именно прикладной науки и техники!
У них тоже завязывается спор.
Читатель, похожий на Флимнапа:
- Я всегда говорил, что он антисоциальная личность. Такие люди опасны для общества!
Читатель, похожий на Рельдресселя:
- Господа, господа! Нельзя же судить столь немилосердно! Автор, действительно, докатился до мизантропии и отрицания всего на свете, но его можно понять. Болезненная гордость, бедное происхождение, унижения, неудачи по службе... Конечно, естественно, с кем не бывает... Будьте снисходительны!
В двери врываются двое людей в костюмах знатных англичан эпохи Свифта, но лицами похожие на еху.
Он: Нечего его жалеть! На костёр эту книгу!
Она: Вместе с автором!!
Читатель с книгой в руках, стройный и крепкий человек средних лет, с правильными чертами лица, значком ГТО и значком коммуниста (говорит голосом, который озвучивал серого гуигнгнгма, но без лошадиного акцента):
- А вы-то здесь откуда, невежды средневековые? Вы же из прошлой эпохи! Ваша порода давно вымерла! Прочь!
Решительно шагает в их сторону. Фанатики присмиревают и отступают, но смотрят со злостью. Закрыв за ними двери, читатель-коммунист изрекает авторитетным тоном:
- Конечно, автору недостаёт понимания многих вещей, которые для нас элементарны. Его идеология весьма несовершенна. Но он представитель своего сословия и своей эпохи, об этом следует помнить и относиться к нему соответственно. Однако вместе с тем следует признать, что он сумел избавиться от многих предрассудков, свойственных его современникам, и в его книге мы находим немало ценных страниц с удивительными проблесками разумного взгляда на окружавшую его среду, с элементами истинно демократических идеалов и свободолюбия. И что бы ни говорили другие, а я готов держать эту книгу на своей полке всю свою жизнь и время от времени её перечитывать.
Подходит семья - муж, жена и дочка. Симпатичные люди. Он похож на короля великанов, она - на королеву великанов, а девочка - на Глюмдальклич. Одежда красивая, но без вычур, достаточно современная, но двадцатого века или двадцать первого - трудно понять.
Девочка:
- А по-моему, это очень хорошая книга. Очень интересная. И главный герой хороший человек. Мне его было жалко.
Читатель, похожий на Флимнапа:
- Девочка, это потому, что ты читала детскую версию. Когда ты вырастешь и прочтёшь взрослую, тебя постигнет жестокое разочарование.
Девочка:
- А я и читала взрослую. Точнее, мне папа читал. Толстая такая книжка. Он сказал, что это и есть взрослая версия, и прочитал мне её всю. Все четыре путешествия. Только некоторые места не читал, сказал, что мне ещё рано, я не так пойму. А когда вырасту, прочитаю ещё раз сама. А то, что он вслух читал, я поняла! Почти всё поняла! Только про политику и законы было немного скучно. А потом я и детскую версию прочитала, сама. Книжка тоненькая и с другими картинками. Мне понравилось, но та книжка, что папа читал, была лучше.
Какая-то полная сентиментальная женщина:
- Бедный ребёнок! В таком юном возрасте забивать голову такими сложностями! Тебе ещё про Красную Шапочку читать надо...
Девочка:
- Но книжка была совсем не такая сложная! А Красную Шапочку я давно прочла!
Какой-то строгий сухопарый мужчина в очках:
- От такого чтения может произойти преждевременное умственное развитие!
Девочка:
- А что это такое?
Отец девочки:
- Ты их не слушай, умница моя. Есть книги, которые надо читать всю жизнь. Снова и снова. Ты растёшь - и книга вместе с тобой растёт. И каждый раз ты будешь её видеть и понимать по-новому.
Мать девочки:
- Это книга не только для ума. Она и для сердца. Чтобы понимать людей. Понимать и сочувствовать.
Шум толпы читателей продолжается, сперва в кадре, потом звучит за кадром, сливаясь с шумом толпы на улице, по которой идёт Ричард Симпсон и задумчиво усмехается своим мыслям - то с горечью, то с теплом. Шум стихает, отступая на задний план, и голос Симпсона звучит за кадром ясно и отчётливо:
- Да, Лемюэль Гулливер, не будет лёгким и гладким путь той книги, в которую ты вложил всю свою долгую трудную жизнь. Как не были лёгкими и гладкими и те дороги, по которые тебе довелось пройти. Ничего не придёт так быстро и просто, как ты надеялся. Бедный мой друг, разочаровавшийся мечтатель... С людьми очень нелегко... Очень... И всё-таки... ради них стоит потрудиться. Как ты сказал? Проблески разума? Ну и пусть проблески... Главное, чтобы они вспыхивали снова и снова. Чтобы не угасал этот свет. Потому что тьма отступает и жизнь продолжается, пока он горит. Она будет жить, твоя книга. И тебя, и меня, и всех наших внуков переживёт. И будет жить, пока люди будут стремиться познать, что такое человек и как ему жить на свете, чтобы в полном смысле быть человеком.
Четыре путешествия Гулливера. Эпилог
© Copyright: Дарья Оленина, 2024
Свидетельство о публикации №224111701568
Свидетельство о публикации №224111701568
Рецензии
Добрый день, Дарья!
Начал читать Ваш Эпилог. За один и за два "присеста" вряд ли осилю, увы. Скачал, почитаю не спеша. Начало впечатлило.
Всех благ Вам!
Виорэль Ломов 18.11.2024 08:18 • Заявить о нарушении
Начал читать Ваш Эпилог. За один и за два "присеста" вряд ли осилю, увы. Скачал, почитаю не спеша. Начало впечатлило.
Всех благ Вам!
Виорэль Ломов 18.11.2024 08:18 • Заявить о нарушении
Спасибо большое, Вироэль! Вы так неожиданно быстро откликнулись... Я тронута. Конечно, что писалось долго, то и читаться может не быстро. Ничего, я слишком часто заставляла ждать других, чтобы быть вправе самой проявлять нетерпение, тем более в таком деле.
"Начало впечатлило" — значит, как бы там ни было, хотя бы привлечь внимание читателя и вызвать интерес мне удалось. Это уже хорошо. Мысленно пляшу от радости целый день после прочтения Вашего отзыва:))) Похоже, начинающий писатель — существо немного ненормальное:)))
Дарья Оленина 18.11.2024 20:48 Заявить о нарушении
"Начало впечатлило" — значит, как бы там ни было, хотя бы привлечь внимание читателя и вызвать интерес мне удалось. Это уже хорошо. Мысленно пляшу от радости целый день после прочтения Вашего отзыва:))) Похоже, начинающий писатель — существо немного ненормальное:)))
Дарья Оленина 18.11.2024 20:48 Заявить о нарушении
Добрый день, Дарья!
Буду краток, без возгласов.
Прочитал «Эпилог». Зримо, стильно (литературно), интересно, познавательно (текст освещает многие главные мотивы и события книги Свифта и дополняет размышлениями автора), кинематографично (как мне кажется).
Несколько советов (не во всем обязательных).
1. Читателю трудно читать большие тексты. Крупные вещи их «пугают». Особенно на Прозе, избалованной афоризмами и анекдотами. Было бы неплохо разбить «Эпилог» на 5-10 отрывков по возможности с подзаголовками и размещать их, скажем, в течение двух недель. Так на Вашей странице может появиться больше истинных читателей, а не «кавалеристов», скачущих по сайту.
2. Если бы я был режиссером, то попросил бы автора разбить «Эпилог» на несколько частей и поместил бы их в «Прологе» (условно), по ходу фильма (путешествий) и в «Эпилоге». Например, «Финал» просится не только в завершение фильма, но и во вступление. Так вещь получится более объемной и «круглой» (совершенная форма).
3. И, конечно же, любой издатель (по себе знаю) потребует сократить текст в полтора-два раза. Увы. Но чаще всего это идет на пользу произведению. Впрочем, решайте сами. Текст хорош и в полном объеме.
Всего доброго Вам, удачи!
С уважением,
Виорэль Ломов.
Виорэль Ломов 20.11.2024 06:40 Заявить о нарушении
Буду краток, без возгласов.
Прочитал «Эпилог». Зримо, стильно (литературно), интересно, познавательно (текст освещает многие главные мотивы и события книги Свифта и дополняет размышлениями автора), кинематографично (как мне кажется).
Несколько советов (не во всем обязательных).
1. Читателю трудно читать большие тексты. Крупные вещи их «пугают». Особенно на Прозе, избалованной афоризмами и анекдотами. Было бы неплохо разбить «Эпилог» на 5-10 отрывков по возможности с подзаголовками и размещать их, скажем, в течение двух недель. Так на Вашей странице может появиться больше истинных читателей, а не «кавалеристов», скачущих по сайту.
2. Если бы я был режиссером, то попросил бы автора разбить «Эпилог» на несколько частей и поместил бы их в «Прологе» (условно), по ходу фильма (путешествий) и в «Эпилоге». Например, «Финал» просится не только в завершение фильма, но и во вступление. Так вещь получится более объемной и «круглой» (совершенная форма).
3. И, конечно же, любой издатель (по себе знаю) потребует сократить текст в полтора-два раза. Увы. Но чаще всего это идет на пользу произведению. Впрочем, решайте сами. Текст хорош и в полном объеме.
Всего доброго Вам, удачи!
С уважением,
Виорэль Ломов.
Виорэль Ломов 20.11.2024 06:40 Заявить о нарушении
Спасибо Вам огромное!!!!! За такой подробный отзыв.
"Длинно" — о да, знаю. Это моя беда. Пока не могу совладать с собой, чтобы выразить короче. Да и не знаю, как это сделать. Я ведь и при чтении чужих книг смакую детали и копаюсь в нюансах. Такой же осталась и при написании своего текста.
"Зримо" - ура! Чего и хотелось добиться.
"Стильно" - утешительно. Значит, это не у меня взгляд предвзятый, а оно действительно удалось.
"Разбить на отрывки с подзаголовками" — то есть поступить как Генри Фильдинг, "Историю Тома Джонса" которого я сейчас читаю по Вашей рекомендации? (Спасибо вам большое за это знакомство!) Он разбил текст на маленькие главки, тем самым подстёгивая читателя действовать в духе: "Ну вот ещё одну главу прочту, и спать/бежать/работать/обедать":) Гм, это идея... Я подумаю. У Фильдинга так эффективно работает этот приём...
"Разбить эпилог на части и растыкать по всей длине фильма от начала до конца" — это интересная идея! Так делали мастера, и хорошо выходило... Но дело в том, что у меня задумка... которую, как мне кажется, не получится совместить с такой идеей. Все зримые картины путешествиий должны быть вставлены, как вереница камней в металлическую оправу, в разговор Симпсона и Гулливера, вернувшегося из четвёртого путешествия. Симпсон выслушивает рассказ друга, пытаясь разобраться, что с ним произошло. Если события эпилога разбросать по всему ходу сценария наряду с этими сценами беседы, то зритель может запутаться...
"Финальная сцена — не только в конце, но и в начале, для круглости“? Гм, тоже интересная идея... Надо обдумать хорошенько, как бы это сделать поестественнее и без лишней тавтологии...
Дарья Оленина 20.11.2024 19:44 Заявить о нарушении
"Длинно" — о да, знаю. Это моя беда. Пока не могу совладать с собой, чтобы выразить короче. Да и не знаю, как это сделать. Я ведь и при чтении чужих книг смакую детали и копаюсь в нюансах. Такой же осталась и при написании своего текста.
"Зримо" - ура! Чего и хотелось добиться.
"Стильно" - утешительно. Значит, это не у меня взгляд предвзятый, а оно действительно удалось.
"Разбить на отрывки с подзаголовками" — то есть поступить как Генри Фильдинг, "Историю Тома Джонса" которого я сейчас читаю по Вашей рекомендации? (Спасибо вам большое за это знакомство!) Он разбил текст на маленькие главки, тем самым подстёгивая читателя действовать в духе: "Ну вот ещё одну главу прочту, и спать/бежать/работать/обедать":) Гм, это идея... Я подумаю. У Фильдинга так эффективно работает этот приём...
"Разбить эпилог на части и растыкать по всей длине фильма от начала до конца" — это интересная идея! Так делали мастера, и хорошо выходило... Но дело в том, что у меня задумка... которую, как мне кажется, не получится совместить с такой идеей. Все зримые картины путешествиий должны быть вставлены, как вереница камней в металлическую оправу, в разговор Симпсона и Гулливера, вернувшегося из четвёртого путешествия. Симпсон выслушивает рассказ друга, пытаясь разобраться, что с ним произошло. Если события эпилога разбросать по всему ходу сценария наряду с этими сценами беседы, то зритель может запутаться...
"Финальная сцена — не только в конце, но и в начале, для круглости“? Гм, тоже интересная идея... Надо обдумать хорошенько, как бы это сделать поестественнее и без лишней тавтологии...
Дарья Оленина 20.11.2024 19:44 Заявить о нарушении
Удачи, Дарья, в этом непростом, но таком увлекательном деле, как писательство. Уверен, у Вас всё получится по Вашим задумкам, и будет самобытно и интересно.
Виорэль Ломов 21.11.2024 11:02 Заявить о нарушении
Виорэль Ломов 21.11.2024 11:02 Заявить о нарушении