Здесь жил Буратино

            
                Погружение в прошлое никогда не проходит бесследно. Бывает, забредёшь случайно в те места, где пол века назад бегал в коротких штанишках со товарищи и малость оторопеешь. Вроде бы и всё то же самое: те же сосны до неба, и так же птицы щебечут, а как-то не по себе. Знакомое, привычное, будто схоронилось за толщей времени: шишками, сучками  да ржавыми иголками, оставив на виду то, до боли знакомое, но до такой степени обшарпанное, что от вида этой обшарпанности почему-то становится трудно дышать. Душа в растерянности. Почему же так? Куда всё подевалось? Как и в стародавние времена, благоухает хвоей, и сосны так же шумят, и шишки падают на землю, а всё по-другому.

                Взгляд ревниво отслеживает мёртвую хватку времени: тут и там угрюмо чернеют выбитые окна и ржавеют покорёженные умывальники. Сосновый подлесок, как ни в чём не бывало, прёт из опавшей хвои. Почерневшие столбы, видимо, фонари, безразлично указывают дорогу. И правда, под толстым слоем иголок ноги ощущают привычную твёрдость асфальта. И всё бредут, несут куда-то…

                Из-за сосен нехотя проступают заброшенные бараки. Когда-то, в далёком прошлом, весёлые пристанища пионэров. Ещё сохранившие жёлтую побелку, ещё бодрящиеся, но из выбитых окон тяжело дышащие тленом. Так и написал на стене какой-то шутник: «Зданию плохо…» На правах бывшего жильца, со смешанным чувством любопытства и щемящей тоски осторожно поднимаюсь по сгнившим ступеням. Со скрипом отворяю дверь, делая движение навстречу тридцатилетнему запустению.  Гулко раздаются шаги в этом странно-изменившемся месте. Отовсюду: из комнат и коридоров зияет чернотой и погребальным холодом. Фанерный хлам, грязь и мусор раскиданы по углам. Где-то зловеще постукивает капель. В конце сквозного коридора, у заколоченного окна, в полосах света, весело мельтешат мухи, а рядом сиротливо синеет плакат: «Летайте самолётами Аэрофлота!» «Вот те на!» – с удивлением читаю я, приблизившись вплотную, залюбовавшись, как миловидная стюардесса в синей шапочке, блузке и короткой юбчонке манит белыми перстами куда-то в небо, а скользнув взглядом по упоительно длинным ногам, упираюсь о выцветший 1992 год. «Ну надо же! Как время летит. А красавица так и осталась в прошлом…»

                Решаюсь побродить ещё немного, в тайной надежде найти что-либо значимое. И точно, в одной из сумеречных комнат, нечаянно обнаруживаю розовую надпись на стене. На останках обоев зубной пастой выведено: «Здесь был Буратино».  Да, именно под ней два сезона подряд стояла моя железная койка. Единственная «реликвия», хотя порядком и поблекшая, но которую так и не смогло уничтожить время. Дождалась-таки хозяина. «Ну, здравствуй, Буратино. Как тяжело и радостно читать о тебе после стольких лет разлуки».  А где-то в потайной нише, под этим, кажется, подоконником, мы с пацанами прятали окурки и прочие хулиганские артефакты. Неуверенно протягиваю руку. Так и есть. Пару истлевших бычков и даже спички трухой сыпятся на почерневший пол. «Так и не докурили махру пионерскую. Охламоны. Жаль, конечно».  Медленно поднимаю глаза и перевожу взгляд за окно. А как же там? Да почти ничего из прошлого, только трава да сосны, и старая, изрезанная морщинами физиономия в обломке потускневшего стекла.

                Ещё долго бродил я по пыльным мытарствам прошлого, отмечая более мелкие, но всё так же хватающие за душу изменения, словно ловушки, расставленные коварной тоской. Будь то чёрная плесень на стенах, прогнивший пол, лохмотья паутины по углам или забытая на подоконнике кукла, всё отзывалось ноющей болью под сердцем.

                В конце концов, досыта напитав демона тоски, а потому даже немного и успокоившись, направляюсь прочь из умирающего дома.  На крыльце, удивлённо озираясь по сторонам и с трудом понимая, что происходит, делаю несколько судорожных вздохов, чувствуя, как захлёбываюсь вселенской печалью из шумящего над головой соснового прибоя.

                «Ничто не вечно под Луной, - утешаю я себя, глядя на кроны, - а всё же грустно, что жившее и существовавшее когда-то оказывается иллюзией перед вот этой весной и неумолимым обновлением.  Жаль, что всё когда-то поглотит вечно ненасытная биомасса жизни, а небо из века в век будет равнодушно взирать на происходящее. Пускай так, и всё же, как приятно ощутить прикосновение тёплого ветерка на лице и вдыхать полной грудью этот первозданный  аромат обновления, а, вдыхая, самому хоть немного становиться чуть счастливее, чуть живее и лучше».

                Бреду дальше. Жёлтенькие, голубенькие, а большей частью деревянненькие бараки почётным караулом выстроились вдоль дороги, заманивая в гости приоткрытыми дверями, а кое-где и дружелюбно поблёскивая оконными стёклышками, но больше пряча гнилое нутро за щитами из фанеры и досок. Впрочем, везде, куда бы я ни заходил, было одно и то же: гулкая тишина и мерзость запустения. Одно лишь было удивительно. На всей территории лагеря поражала какая-то странная, даже подозрительная чистота. Ни мусора, ни бутылок, ни даже сучков. И хватает же кому-то духу бережно лелеять это запустение, или, может, поддерживать надежду на лучшее. Кто знает? А может, это парк такой особенный, парк «советского периода», например; для желающих окунуться в прошлое. И чего только не почудится с непривычки от благорастворения воздухов…

                Долго ещё блуждал я по этому грандиозному кладбищу детских воспоминаний. Побывал и в хозблоке, и в котельной, из которых всё было аккуратно срезано, снято и вынесено, и в огромной, некогда шумной и вкусно пахнущей столовой, от которой остался лишь замусоренный кафельный пол, да широкие стены – витражи с выбитыми стёклами. Всё обошёл и осмотрел, будто ищя чего-то, теряя нить времени, путаясь в нагромождениях прошлого на настоящее, и забываясь, и вновь приходя в себя.

                Пока было какое-то движение облаков на синем небе и выглядывало солнце, мною ещё ощущался ход времени, но понемногу погода испортилась, натянуло на кроны дождливую серость, и будто всё остановилось. «И день не день, и вечер не вечер, - думал я, - будто великая пустота и безвременье, будто прошлое и настоящее сошлись в одном месте и уснули под шелест крон».

                Странное дело, но с каждым порывом ветра, с каждым вздохом мне становилось легче. «А впрочем, хотя Господь Бог и замысловат, - размышлял я, - но не злобен. И милостив изрядно. «Вечером водворяется плач, а на утро – радость». Да и природа знает своё дело, потихоньку рассеивая ностальгический шок и превращая его в светлую печаль и умиротворённую тишину. И вот  мне уже начинает казаться, что я у себя дома, лишь только развеялось в заветном лесу похмелье последних суматошных лет.

              Всё же есть какая-то невозможная, исцеляющая сила в этом столетнем бору, в наивных жёлтеньких домиках, в искорёженных рукомойниках, поваленных, полусгнивших заборах и детском смехе, чудящемся среди птичьих трелей. Что из года в год, лишь только сойдёт снег и зазеленеет травка, летишь, как на крыльях, в эти позабытые сны. Ведь так хочется прикоснуться по весне к этому исцеляющему бессмертию, рождённому окончательным поглощением когда-то существовавшего, метафизической жизнью.