Глава 1. Телефонный звонок

   Во вторник они возвращались домой той же дорогой, по которой он ехал два дня назад - мертвецки пьяным.


   Даже сейчас, при дневном свете и трезвый, он соскочил с асфальта на крутом
повороте. Его жена,  Ирина, сидя на переднем сидении, внезапно заплакала. Она неотрывно смотрела на дорогу, а слезы тихо катились по её щекам.


   Как бы разуверяя,  он похлопал её по колену правой рукой, и машина снова
вильнула.


   Только сейчас, медленно, словно через желе, пробралась мысль, что он мог
умереть в ту субботнюю ночь, 18 апреля 1998 года. Только сейчас смутный, запоздалый страх гусиной кожей пробежал по его спине и плечам.


   Как он добрался тогда, ведь он почти ничего не помнит? Лишь одно он мог
сказать с уверенностью: улицы города N, словно замороженные в желтом свете одиноких фонарей и серые деревенские дороги были абсолютно пусты.
Затем, когда он, наконец, выбрался из машины, улицы, вздрогнув, снова пришли в движение.


 ... Когда первая машина показалась в переулке, он, с угловатой внезапностью пьяного, бросился на землю. Яркие фары просеивались сквозь высокую железную сетку ограды, длинные, черные тени обозначились под соснами. Он не хотел, чтобы его видели пьяным  - до такой степени. Кроме того, это могла быть и полиция, а уж эти обязательно остановятся, если увидят его...


   "Я не буду плакать, Ивар", - сказала Ирина, вторгаясь в его мысли.


   Она натянуто улыбнулась: "Я в порядке".


   Ивар остановил машину возле вывески "Посетители, отметиться у охраны".

Вывеска осталась с того времени,  когда немецкие охранники сторожили вход в
лагерь круглые сутки. Затем деньги на помощь беженцам урезали и дневную стражу сократили.


   Позади вывески, за высокой железной сеткой стояло длинное трехэтажное
здание - бывшая казарма "гедеэровских" пограничников. Во дворе, невидимые с
улицы, перпендикулярно зданию тянулись два ряда собачьих загонов. Грубые
бетонные стены и ржавые решетки придавали им вид камер для одиночного
заключения. В одной из них охрана до сих пор держала пса, но он давно уже
перестал бросаться на обитателей лагеря.


   Албанцы, турецкие  курды, африканцы, арабы и бог весть кто ещё жили в
лагере годами, держась в основном своих соплеменников, женясь на немецких
потаскушках ради паспортов, ссорясь из-за "работы" в лагере и трепеща перед днем, когда немецкая полиция явится, чтобы вышвырнуть их "домой".


   Недавно Ивар и Ирина отметили третью годовщину пребывания в лагере -
предельный срок, после которого что-то происходило с башкой у всех "старожилов"… В прошедшее воскресенье у Ивара  "закоротило" прямо посреди вечеринки в городе N.


   Семейство "русских немцев" иммигрировавшее в "фатерланд" из Сибири, пригласило Ирину и её мужа к себе домой. Это было неожиданное предложение, сделанное без раздумий, в типично русской манере, когда вы готовы броситься на шею незнакомцу только потому, что он приехал из той же страны, что и вы, и ностальгия внезапно шевельнулась у вас в душе.


   Они сидели до трех часов ночи,  конечно же,  за бутылкой, затем Ивар просто встал и ушел из квартиры - в хозяйских тапочках, но своей куртке - ни слова не
сказав ни жене, ни хозяйке. Он сел в машину и рванул "домой", в казарму, словно раненый зверь, инстинктивно забивающийся в свое логово.


   Он не знал, что на него нашло, но выпивка была не при чем.  Совместно они
опорожнили бутылку "Горбачева", причем большую часть поглотили мужчины,
а женщины едва касались рюмок. Затем мужики добавили по две стопки
"Корна", страшной, кстати, гадости.


   "Может тебя кто обидел?" - допытывалась Ирина.


   Никто его не обижал, Ивар помнил каждое сказанное за столом слово.


   Может  история их с Ириной бегства и "азюльной" жизни в Германии так подействовала на него? Из раза в раз пересказывая всё заново людям, которые
почему-то считали себя обязанными проявлять участие, Ивар внутренне морщился, будто он становился попрошайкой или  аферистом. После трех лет
в лагере слова звучали,  как заученная роль, а каждое свежее слово вновь бередило раны.


   Так может это "история" и выпивка и тихое самодовольство на лицах этих "русских немцев" так подействовали на него?


   Он отнюдь не завидовал счастливому райку, обретенному новыми друзьями,
он не злился на их хмыкающие замечания о "той стране", которая "слава богу
осталась в прошлом".  В нем росла судорожная тревога, как в мужике, которому срочно надо отлить, а проклятая "змейка" на брюках заклинила и никак не желает открываться. Ивару было тошно от мурлыканья хозяйки, от их уютной квартирки, от глухой, безголосой ночи за черным окном.


   Они были милые, общительные ребята, эти "русские немцы", у них были
милые дети (уже косившие под типичных немецких «киндеров» - круглые очки в металлической оправе и пронзительные голоса).


 Они вкалывали шесть лет и, наконец, смогли гордо купить вторую машину (почти новую), прошлым летом они позволили себе отпуск в Испании (их лица так и засветились при одном упоминании).


 Не удивительно, что после сибирской "дыры на карте", из которой они приехали, пыльный, кривенький городок N (известный концентрационным лагерем, где фашисты производили ФАУ-1 во время войны) все ещё восхищал их.


   Может, это Испания задела его за живое? Сам-то он приехал сюда не ради
Испании, не ради машин и жирных сосисок. Он не называл Россию          пренебрежительно высокомерно "той, другой страной". Он приехал сюда, чтобы спасти свою шкуру, именно так.


Так, значит, это Испания доконала его? Он едва не разбился из-за чьей-то поездки в Испанию! Полный идиотизм.


   Иногда, в состоянии полной подавленности, ведя амёбообразное         
существование (без привычной журналистской суеты, без "своей" газеты и при жене, "пилящей" за то, что он не ищет выхода из этого казарменного омута), он думал о самоубийстве как о подходящем выходе.


   Быстрая, милая авария - его машина расплющена о толстенный дуб, или грузовой "Мерседес" будет лучше? Бывали дни, когда эти грузовики магнитом
притягивали его руль…


   Конечно же, он осознавал, что на 41 году жизни в этих мыслях было больше обиженного "посмотрим,  каково ей будет потом" (то есть, его жене, которая,  по мнению Ивара, не переставала его "пилить"), скорее присущего ущемленному подростковому самолюбию, нежели отчаянной решимости взрослого человека.


   Да и вообще, в глубине души он знал, что у него не хватит мужества в     последний момент, и что он никогда не потеряет самоконтроль до опасной степени.


   Он мог поклясться, что в ту субботнюю ночь, или скорее раннее воскресное
утро Ортодоксальной Пасхи, дурные мысли даже не приходили на ум. Он просто бросил всю эту компанию и удрал домой, зализывать свои раны.


   Разумеется, он не собирался посвящать в свои полубезумные мысли Ирину.
Несколько раз он пытался объяснить, что происходило у него "внутри", но их
беседы скорее напоминали спор двух глухих, доказывающих свою правоту
криками.


   Более того, с удивлением и страхом он заметил, и Ирина, усмехаясь, подтвердила, что и у неё “крыша поехала". Она цеплялась к мужу за то, что он
не помогал мыть тарелки после обеда, за неспособность найти "левую работу",
за то, что он весь день сидел в их маленькой комнате, и она спотыкалась о его
длинные ноги, или же ни с того ни с сего ревела, говоря, что он не обращает
на неё внимания.


   Иногда Ивар тайком поглядывал на свою жену, удивляясь, что сталось с веселой, улыбчивой девчонкой, с которой они поженились двенадцать лет назад.


Она стала нервной и язвительной, а её карие глаза все чаще прищуривались
в упрямые, отблескивающие сталью щелки.


   Жизнь в лагере была мечтой для "экономических" беженцев, наводнивших
Германию, чтобы срубить бабок, где спереть, где сэкономить, где подработать,
но все, кто относил себя к "политическим" страдали от депрессии.


   Единственным противоядием от хандры были письма и друзья.
Письмами здесь измерялось время. Если приходила почта,  день казался ярким
и солнечным, даже если за окном шел дождь. Постепенно сложился особый
"протокол"  прочтения.


    Вначале Ирина молча проглатывала письмо, вскрытое ещё на пути в комнату (письма всегда читались "у себя", подальше от любопытных глаз). Затем Ирина прочитывала письмо вслух для Ивара, после чего послание доставалось ему,
и он перечитывал его уже в своём темпе.


   Если писем не приходило,  дни проскакивали бессмысленно и бесцветно.
Они выучились остерегаться официальных конвертов,  выдаваемых под роспись в спецжурнале, и мгновенно надевать на лица непроницаемые маски.
В официальных конвертах никогда не приходило хороших вестей.


   Телефон был вторым, более эмоциональным связующим звеном с тем миром,
из которого они вырвались, но не могли и не хотели забыть. Попытки "прозвониться" были долгими и напряженными, облегчение от знакомого
голоса - внезапным и ошеломляющим.


   Сегодня Ирина собиралась звонить маме в Грузию, потому они и оставили машину возле вывески "Посетители, отметиться  у охраны". Шел дождь и пешком на почту идти не хотелось.


   Они вышли из машины, вытащили купленный в городе N провиант,
и, поддерживая хлипкие пластмассовые пакеты, направились в свою комнату
чтобы перекусить.


                ***

   Как правило, Ирина начинала звонить домой за несколько дней до заранее
назначенного срока. Легче было с одного раза дозвониться до центра африканских джунглей, чем до города всего в тридцати километрах
от столицы Грузии.


   Ивар всегда стоял рядом, но предоставлял Ирине набирать номер и, конечно
же, говорить. "Голос дочери важнее для матери, чем  я", -  думал он. И его всегда пробирал озноб, когда проходили долгие гудки, но на том конце никто не
снимал трубку. И каждый раз, когда Ирина начинала волноваться, он придумывал объяснения.


   "Гудки проходят на станцию, но питание на абонентских линиях может быть
выключено, если нет света..." -  говорил он тоном профессионала. ( Когда-то до начала журналистской карьеры, он разрабатывал аппаратуру для телефонных станций, и, предположительно, знал их "поведение".)


   "Угу", - отвечала Ирина продолжая нажимать кнопки и следя за цифрами,
выползавшими на зеленый прямоугольник дисплея.


   "Или поехала к родственникам  на пару  дней..."


   И они стояли в желтой будке, молясь каждый про себя, чтобы ничего не
случилось с маленькой седовласой женщиной и дрожащий голос ответил.


И оба старались не выдать своего волнения и обсуждали ровными, почти обычными голосами, почему длинные гудки проходят, но никто не берет трубку.


   "Она никуда не ездит, после смерти бабушки..." - отвечала Ирина, а Ивар
выдвигал новое предположение:

   "Возможно, она поехала на Главпочтамт за твоей посылкой..."


   Раз в месяц Ирина посылала скромную двухкилограммовую посылку на
Главпочтамт в Тбилиси. Она боялась, что  сухие супы, сахарин
другие мелочи плюс банкнота в двадцать немецких марок, спрятанная под
фольгой в плитке шоколада (чтоб не "видел" контрольный прибор), попросту
будут разворованы. С крупными посылками это случалось и на таможне, но двухкилограммовые, "обложенные" страховкой, проскакивали.



   Было и другое соображение. Ирина не хотела, чтобы соседи знали о
посылках из Германии, время было бандитское и тревожное.


   Короткие гудки опять врывались в телефонную трубку, Ирина давала
короткий отбой и набирала номер сначала.


   "Она бы уже вернулась с почты..." - отвечала Ирина, торопливо нажимая
кнопки.


   Когда, наконец, звонок проходил  и Ирина кричала: "Ма-ам...", слыша дрожащий голос на другом конце, Ивар всегда выходил из будки, глубоко
вдыхал и благодарил Бога.

               
                ***

   Они пытались дозвониться уже два дня и намеревались продолжить сегодня
вечером. Вообще-то договаривались на 22-ое апреля, то есть на завтра, но Ирина, как всегда не могла дождаться.


   "Если мы не дозвонимся 22-го, она подумает, что с нами что-то случилось", -
объясняла Ирина.


   Оставив на столе полупустые тарелки и недопитый чай, они закрыли комнату, прошли по длинному коридору и спустились вниз.


   Ленивый дождь все ещё сочился, и они поехали на почту, где у входа стояли две желтые кабины, и куда обитатели лагеря вряд ли бы подались из-за непогоды. Единственная "близкая" будка в центре поселка L будет, как всегда, надолго занята.


   "Ты в порядке?" - спросила Ирина, когда её муж завел двигатель. Два дня прошло с его ночного побега из города N, но Ирина все ещё беспокоилась.


   "Я в норме", - ответил Ивар, хотя его руки все ещё продолжали дрожать невидимой, противной внутренней дрожью.



                ***