Туман. Повесть о любимом выжлеце. Часть первая

                Детям моим посвящаю
                Знакомство

       Он появился в моей жизни, как и в нашей городской квартире, нежданно-негаданно. Как-то июльским вечером придя домой, я обнаружил этот милый комочек живой собачьей  плоти, забавно-трогательно передвигавшейся на толстых кривых лапках по всей доступной ему территории большой трёхкомнатной квартиры. И практически всюду – во всех углах и других интересных или важных, с его точки зрения, местах он непременно оставлял метки: врождённый инстинкт, - ничего не поделаешь.
       И откуда только бралось столько жидкости в этом маленьком тельце? Приходилось брать в руки тряпку и ходить за ним следом – вытирать. «Слава богу, что у нас нет ни персидских ковров, ни кинотавровских красных дорожек», – помнится, было первой мыслью, пришедшей мне тогда же в голову. Тряпка всё больше и больше намокала, вбирая в себя влагу, но - странное дело - мочой совсем не пахла. Очевидно, разумная Природа-мать и в этой малости проявила неизбывную материнскую заботу о судьбе своих малых и совсем ещё слабых деток своих, не способных пока ещё самостоятельно обиходить и защитить себя.

       Отец сидел на кухне с неизвестным мне мужиком и, как положено, обмывал появление в нашей семье её нового члена.
       – Вот, купил у Славки Домжальского… за пять копеек... Буквально. Вернее,  он мне его подарил… А какую-никакую денежку надо было дать: чисто  символически, чтобы собачки не переводились… – пояснил он неожиданное появление щенка и опрокинул в рот очередные сто граммов "святого омовения".
       – Как назовём? – догнал меня в коридоре его вопрос. Я шёл в ванну за сухой половой тряпкой. – Предлагаю, Туманом. Помнишь, у меня когда-то Туман был? Хороший был гончак... Ещё тебя, малого, на санках катал…
       Я же тем временем тщательно вытирал многочисленные метки в длинном коридоре от прихожей до дальних комнат и, странное дело, ни разу при этом не чертыхнулся.

       …Как же, я превосходно помнил Тумана: непородного огромного – так мне казалось тогда – гончака, доставшегося отцу уже взрослым псом и жившего у бабы Лены в деревне. Там обычно, в отсутствие хозяина, сидел он на железной цепи, какой обычно пользовались деревенские люди для навязывания отдельно пасущихся коров, быков и телушек, когда у них не было возможности или необходимости отправлять их на  выпас в стадо, – под присмотр пастуха.
       Один конец этой полутораметровой цепи на уровне пояса взрослого человека был продет в толстую стальную проволку-катанку, натянутую вдоль деревянного плетня, отгораживавшего скотный двор от сада. В ближнем правом углу варка стояла большая деревянная «буда» (конура), в которой спал или в непогоду отдыхал Туман. В обычное же время бодрствования он, погромыхивая волочившейся по земле цепью,  свободно прохаживался или бегал вдоль плетня, выполняя, тем самым, ещё и функции сторожа.
      
       Когда же наступала осень, а за ней – зима, в его однообразной жизни, как по мановению волшебной палочки, всё резко менялось. Жизнь становилась яркой, многообразной, приобретая неповторимый вкус и тысячи новых запахов – особый колорит, наполнявший её неповторимым смыслом и прелестью бытия. Тогда каждую неделю, на два выходных дня, приезжал в гости к Туману Хозяин. И тогда эти два дня – с утра и до вечера – были посвящены главному делу Тумановой с Хозяином жизни – охоте. Охоте на пушного и парнокопытного зверя: зайца, лисицу, лося, кабана, косулю.
      
       Как только на землю падал широкий ошейник с концом опостылевшей цепи, - радостный и свободный, мощный и стремительный, как вихрь в поле, позабывший поблагодарить за вновь обретённую свободу, Туман нёсся вниз по покатому приусадебному двору - прямиком под горку, и с разбега легко перемахивал через полутораметровый плетень, никогда не задевая его сухих острых кольев лапами. Пав на землю всеми четырьмя, он, ни на миг не останавливаясь и ни разу не оглядываясь, тут же приступал к жадному обнюхиванию то привявшей травы, то холодного, влажного и пресного на вкус снега, - быстро уходя в ближайшее поле, где можно было поиск зверя развернуть на всю ширь, напрочь позабыв обо всём на свете, в том числе и о задерживавшемся в доме хозяине.
      
       Я тогда, ввиду ещё малолетнего возраста, не мог составить им компанию. Но зато зимой, бывало, воротившись в сумерках домой, весь ещё наполненный захватывавшими его дневными впечатлениями от поиска и преследования попадавшихся  на нюх зверей; особенно благодарный за доставленное удовольствие Хозяину, Туман делался ласково-предупредительным и насколько возможно обходительным с маленьким сыном своего Главного Человека.
       Не помня об усталости, он охотно катал меня на простых, без спинки, самодельных и тяжёлых деревенских санях, которыми бабушка или её старший сын – дядя Гена – подвозили обычно колотые дрова к крыльцу от далековато расположенной поленницы. Меня же, чересчур заботливо одетого и укутанного в байковое одеяло мамой - этаким пушно-меховым медвежонком-колобком сидевшим на "не отгороженных бортами санках" с кованными, на века, ржавыми полозьями, Туман легко катал под присмотром родителей в засыпанном белым пушистым снегом саду. И всякий раз, как нужно ему было повернуть обратно, – а выполнял этот манёвр мой «рысак» довольно резво, ни разу не церемонясь, – я, счастливо хохочущий, кубарем летел в снег, ещё не умея, как следует, крепко держаться за края сиденья.

       Как же я любил его тогда – в том бесконечно далёком от меня нынешнего "золотом" детстве!.. Правильнее будет сказать так: не «любил», а страстно обожал. Казалось, не было у меня мечты дороже и желаннее, как быть всегда рядом с ним и никогда не разлучаться. Я, думаю, с радостью согласился бы жить с ним в его большой «буде»: спать с ним вместе, обняв его и уткнувшись в мохнатую собачью шею. Делить с ним поровну, а лучше – совсем бы отдавать ему куски хлеба, сахара, колбасы или мяса, включая сюда и такие любимые мной в детстве конфеты. Вот только бы быть с ним рядом и никогда, никогда не разлучаться!..
       Тот Туман погиб трагически. Видимо, как-то сам сорвался с цепи и убежал на волю, где его, приняв за бродячую собаку, застрелил кто-то из специально созданной бригады охотников для отстрела бродячих собак, сбивавшихся в стаи и причинявших значительный вред популяциям диких зверей и птиц. Отец рассказывал, что тому охотнику, застрелившему Тумана, его коллеги говорили о том, чья это собака. Но тот не послушался – выстрелил. Батя позже набил ему морду, да только что толку: собаку он этим не вернул…  Хотя с точки зрения справедливости и обыкновенной житейской правды, поступил он, конечно же, правильно.

       Однако в тот первый день знакомства моего с месячным щенком ещё ничего не знал о зловещей народной примете, говорившей о том, что нельзя называть нового питомца именем его предшественника, трагически погибшего до него. В противном случае злой рок, как правило, настигает и тёзку. Но я тогда ничего такого не знал. Если же, допустим, и знал, то легкомысленно не придал этому значения. А жаль. Знал бы я эту народную примету раньше, ни за что бы не назвал своего нового друга Туманом. Народ очень редко ошибается в многочисленно повторяющихся вековых  наблюдениях.

                Начало пути

       До своих четырёх месяцев Туман жил вместе с нами – в городской квартире. Благо, ремонта в ней давно не было, а потому и не жаль было кое-где по углам да под диваном в зале облезшей от его меток половой краски; подранных когтями обоев; старательно погрызенных старых шлёпанцев, тапочек, телефонного кабеля в тех немногих местах в прихожей, где он оторвался от плинтуса.
       Каждое утро, невзирая на погоду, я вставал без десяти шесть, одевался и выводил щенка во двор: оправиться, погулять на свежем воздухе, с полчаса-часик походить-побегать с ним хотя бы и по скудной, но всё-таки живой травке. Ему надо было всё обнюхать, всюду поставить метки. Там же, на травке, непременно надо было поиграть с ним, побегать, дразня поводком либо случайной палкой. Немножко подрессировать на предмет выполнения элементарных команд, чтобы «в приличном обществе» породистых охотничьих собак – на выставках, испытаниях - не вёл он себя невоспитанным профаном. Тренировались, на первых порах, необходимые навыки «приездки»: выполнение команд «Рядом!», «Сидеть!», «Лежать!» и даже - позднее - "Апорт!". То же самое проделывалось мной и вечером - перед сном.
 
       Мне на ту пору шёл двадцать седьмой год: я был молод, здоров, лёгок на подъём. Эти ежедневные около часовые утренние и вечерние прогулки не доставляли мне абсолютно никаких хлопот. Напротив, они наполняли жизнь неким значимым смыслом, осознанием правильной настройки бытия - скажем так.
       В октябре мы с отцом и его другом Толиком Клинцевичем, сварщиком по  профессии,  поставили на хуторе, у батиной "новой" тёщи, а проще - "бабы" - цельнометаллический вольер, сваренный из прочной арматуры, с бетонным полом. И наш дружок, бережно посаженный во тьму рюкзака и сразу же притихший за моей спиной, с помощью велосипеда и получасовой вращательной работы ног плавно и незаметно для себя переместился ближе к лесу. В самую непосредственную близость от него.
       Я тогда работал на заводе посменно и у Тумана бывал, практически, каждый день. Работая в первую смену, приезжал к нему ближе к вечеру. Работая же во вторую, – рано утром.
       Мы с ним бывали в лесу по три, четыре, а по выходным, – и по пять, по шесть часов в день. Я внимательно проштудировал три весьма полезных для себя книжки о выращивании, воспитании, натаске и нагонке русских гончих. Многое взял оттуда. Но главное, что понял я значительно позже и понял это исключительно на личном опыте, так это то, что для создания» выдающегося гонца-чемпиона, помимо его врождённых качеств, важнейшим условием достижения успеха являются ежедневные многочасовые прогулки в лесу, в поле - в естественных, приближённых к охоте условиях натаски и нагонки. Словом, всё должно быть как в большом спорте: ежедневные и, желательно, многочасовые тренировки-нагрузки.

                Первый «неверный» голос

       Впервые мой воспитанник дал голос по ежу. Было ему тогда около десяти месяцев. И произошло это в поздних сумерках тёплого апрельского вечера.
       Его внезапно раздавшийся в дремотной тиши леса голос показался мне чересчур громким - настолько громким, что в благостной тишине отходящего ко сну леса мне очень захотелось как-то притишить, «убавить звук»... Хотя бы зажать ему пасть ладонями и поскорей увести его подальше от предмета столь яростно-вожделённого внимания.
       Этим «предметом» и оказался обыкновенный лесной ёж, свернувшийся клубком. И в голосе Тумана слышались не только грозные ноты: «Вот я тебя! Ужо погоди: сейчас я до тебя доберусь!..», но и чуточку плаксивые нотки обиды: «Колется, гад! Ни в пасть, ни в лапы не даётся...»
       Мне было забавно наблюдать, как целенаправленно пытается мой дружок перевернуть ежа на спину, пытаясь развернуть этот колючий клубок на земле и добраться, наконец, зубами до вожделённого - мягкого и тёплого - брюшка, но только напрасно колет себе ещё мягкие свои подушечки лап, поочерёдно трогая ими колючий клубок и тут же одёргивая. С каким явным выражением обиды и досады отфыркивался он и тряс головой, резко ткнув ощетинившийся густыми колючками живой «шар» своим нежным и чутким нюхом* (кончик носа у собаки).
       Я попытался отвлечь, отозвать его от этого неприступного, но так ярко взволновавшего его предмета. Какое!.. Ведь это же была его первая добыча, самостоятельно найденная и так вкусно пахнувшая близкой живой плотью: тёплой кровью, диким лесным зверем, - и пёс ни за что не хотел уходить, не разобравшись с ней до конца. Да только и ёж оказался не промах. Вооружённый природной колючей бронёй, вдохновлённый инстинктом сохранения жизни, он ни за что не собирался уступать собаке. Пришлось мне, как арбитру на ринге, вмешаться и «растащить соперников по углам». Я вынул из кармана  кожаный поводок с цепным, удушающим на конце его ошейником. Накинул на голову Тумана, и только тогда смог оттащить и увести разгорячённого первой добычей пса.

                Первый звериный след

       А вот по первому в жизни настоящему звериному следу мой выжлец* (самец, кобель русской гончей) помкнул* (погнал зверя с голосом) в возрасте девяти месяцев, но пока без голоса и ещё толком не понимая,  стоит ли его отдавать, если рядом находится «вожак стаи», то есть я – его хозяин. Однако, опять же: врождённый инстинкт преследования заманчиво пахнущего звериного следа просто так на дороге не бросишь. И этот инстинкт властно потянул выжлеца по следу.
       То был след недавно пробежавшего, по месту, лося. И мне, чтобы попытаться сразу же заблокировать эту врождённую у гончих страстную тягу к гону самых крупных представителей семейства оленьих, пришлось скорее хватать выжлеца за загривок и с грозными, запретительными нотами в голосе оттаскивать его от глубоко вдавленного в крупитчато-мокрый мартовский снег лосиного следа. А затем, как и в случае с ежом, брать на поводок и уводить от явного искушения подальше.
 
       Мне повезло, поскольку врождённый инстинкт гона сохатых не развился в нём с возрастом, а со временем - и вовсе затих. Ему, как оказалось, хватило единственного, в сущности, урока в самом начале полевой учёбы – нагонки* (курс обучения молодой гончей поиску, подъёму и гону определённых видов зверей, на которых охота с гончими бывает разрешена), чтобы запомнить и прочно усвоить себе правило: лосей гонять ни в коем случае не стоит.
       Если же по правде, случались, порой, по молодости его и горячности, редкие рецидивы. Ещё пару-тройку раз приходилось мне снимать его с лосиного следа, удачно поспевая перехватить его в самом начале гона. И усилия не пропали даром. Умный выжлец, в конце концов, потерял всякий интерес к этому зверю, и в возрасте четырёх лет, вплотную столкнувшись в лесу с семейством отстаивающих (отдыхающих) лосей,  лишь негромко, настораживающе взлаял три раза, предупреждая меня, бывшего, по счастью, рядом об их присутствии, и обошёл тех лосей стороной. Больше  уж он не обращал на сохатых абсолютно никакого внимания.

                Первый заяц

       Своего первого в жизни зайца Туман отыскал в лесу сам: сам поднял и погнал. Было ему тогда одиннадцать месяцев. Прогнав по малому кругу минут семь-десять, – скололся* (потерял след). После, накоротке, сумев выправить скол* (найти след) и опять, недолго прогнав, снова скололся. Больше уже не смог найти ни след, ни подбудить запавшего* (затаившегося) зверька. Минуты четыре поискал, порыскал туда-сюда, – не нашёл, - и вернулся ко мне. Я того русака перевидел* (увидел гонного зверя) один раз, – на том же его первом малом круге. И весь его первый настоящий гон, – со всеми сколами, перемолчками и попытками выправить сколы, – длился двадцать шесть минут. Но это был его ПЕРВЫЙ НАСТОЯЩИЙ ГОН именно того зверя, ради которого выжлец и все его тысячи поколений предков когда-то очень давно были созданы Богом ли, Природой ли – мы этого точно не знаем, – и только подкорректированы селекционной работой человека.
       Я был обрадован и взволнован этим ранним, как утверждает специальная охотничья литература, рабочим началом, но в то же время и слегка разочарован непродолжительной, как показалось мне на первых порах, вязкостью* (врождённое или врождённо-приобретённое качество гончей, характеризующее настойчивость, упорство в преследовании зверя).
       Однако, забегая вперед, скажу: это было, действительно, только начало. Все его подвиги на тропе взросления и превращения в отменного – едва ли не идеального со всех точек зрения "рабочего" выжлеца, - были впереди. А пока он гонял зайца-русака не более двадцати пяти–сорока минут. И это продолжалось до трёхлетнего (без месяца) возраста.
       Сколовшись и ещё не умея быстро выправить скол (не хватало мастерства*, то есть умения гончей быстро находить и будить спящего на лёжке либо запавшего зверя. Это качество очень важно при гоне зайца, так как след того и так менее пахуч. Да и сам зверёк - большой мастер путать следы. Мастерство же выжлеца, как и у людей, приобретается многократным повторением одних и тех же действий, то есть – опытом. А пока он бросал искать потерянный след и шёл искать меня, – радостным бодрым голосом добирая* (с голосом настигая по следу) хозяина на его пути лишь на последних, более запашистых, по-видимому, двухстах-стах метрах. С возрастом этот добор - или отдача голоса впустую - в знакомых ему угодьях совершенно пропадал, оставаясь недолгим лишь в незнакомых либо в малознакомых местах, а также в случаях продолжительного, более двух часов длившегося и прекратившегося бог знает где, гона. Видимо, он успевал за эти часы очень соскучиться по хозяину-другу.
      
       У охотников-гончатников есть примета или, скорее, опытным путём выработанное правило. Если молодая гончая к своим трём годам жизни не умеет гонять зверя: как положено, как того требуют Правила полевых испытаний, то уже дальше, вероятнее всего, толку с неё не будет: – ни в охоте, ни в селекционной работе. Таких собак надо выбраковывать. Вот только у кого достанет крепости духа и каменной твёрдости сердца, чтобы самому положить конец жизни четвероногого друга, ставшего вдруг почему-то ненужным, неперспективным? Да и много ли мы знаем о собачьей генетике? Откуда тогда берутся эти шерстисто-ушастые «лучшие друзья человека», воспетые и прославленные всемирной классической литературой: Чеховская «Каштанка», например. «Белый пудель» Куприна. «Арктур – гончий пёс» Юрия Казакова. «Белый Бим Чёрное ухо» Троепольского. «Белый клык» Джека Лондона... А скольких я позабыл? А о скольких ещё никогда не слыхивал?!.

        Коротко об экстерьере и несколько подробнее – о рабочих качествах

       В плане экстерьера Туман, имея оценку «очхор» (очень хорошо), – до «отл» (отлично) не дотягивал из-за небольшой подласости* (наличия светлых – белёсых или с жёлтым оттенком – пятен, как правило, на морде, груди, ногах, на кончике хвоста); некомковатой* (т.е. раскрытой, не в комке) лапы; недостаточно тёмного глаза и небольшой коровистости* (постав задних ног, как у коровы, когда они немного сведены внутрь в коленных суставах). На втором году жизни, имея врождённую силу (доносчивость) голоса в виде твёрдой «восьмерки» по десятибалльной шкале, он на полевых испытаниях под Геранёнами сработал на диплом третьей степени по зайцу-русаку, после чего к нам поехали вязать* (спаривать, случать) выжловок не только местные, но и брестский, и могилёвский заводчики* (владельцы породистых самок (сук), годных к вязке либо уже ощенившихся). Правда, их было не так уж и много, но ведь и выжлец наш был ещё очень молод: только-только достиг половой зрелости. Его, по сути, ещё и вязать-то не следовало. А вот если бы гончатники Беларуси своевременно узнали, какие чудеса добычливости, мастерства, вязкости, - не говоря уж о врождённой верхочутости* (способность гончей идти по следу, практически не опуская нюх к земле, держа его высоко. Это качество то ли врождённое, характеризующее очень тонкое чутье, то ли благоприобретённое: выработавшееся практикой и превратившееся в способность улавливать мелкие мазки запаха на траве, земле, кустах, - при этом больше полагаясь на свои интуицию и опыт, нежели слепо доверяя одному чутью). Это качество, думается мне, является либо причиной, либо необходимым условием паратости* (способности гончей к быстрому преследованию зверя, не дающему ему  времени опомниться - запутать следы, спрятаться, затаиться). На практике оно считается очень ценным качеством гончей, - и вот именно им и обладал Туман, можно сказать, с самого первого своего зайца, а, стало быть, и с рождения. Словом, знай гончатники-любители всей Белоруссии о столь ценном наборе лучших рабочих качеств нашего выжлеца, отбоя бы у нас с батей от заводчиков, желающих повязать с ним своих выжловок, не было бы.
       …Свои выдающиеся или, точнее сказать, отличные от обыкновенных охотничьи качества стал он показывать с самого раннего - месячного, щенячьего возраста. С рассказа отца, когда они приехали в Минск выбирать полагавшегося хозяину выжлеца-производителя щенка "за вязку", давно обещанного бате его давним другом-коллегой Славой Домжальским, тот, будучи весьма опытным гончатником, посоветовал отцу взять именно  Тумана, который единственный из всего помёта* (выводка), – а всех его братьев и сестёр было шестеро, – и покамест пятеро щенков тесно жались к мамкиному животу, сопя и причмокивая, - он один пытался обследовать всё доступное ему пространство: бродил-ползал по вольеру, не отрывая маленького чёрного влажного носика от пола...
       А в десятимесячном возрасте поразил меня тем, что, будучи в полазе* (в свободном поиске зверя) и застряв в браконьерской петле, поставленной на козу, спокойно стоял на месте: не рвался, не задавливал сам себя петлёй, как делает это дикий зверь или одичавшая, не рассчитывающая на помощь человека собака, а настойчиво-призывно, с равными промежутками, словно ударяя в набат, подавал свой громкий голос, зовя меня к себе. При этом вёл он себя на удивление хладнокровно, ничуть не показывая ни боязни, ни тревоги. Когда же я освободил его от витой и гибкой металлической проволоки-удавки, он, - даже не глянув на меня, а только накоротке крутанул правИлом* (хвостом, или "гоном" - у гончей собаки) и снова ушёл в полаз: дескать, сантименты разводить некогда – работать надо. Впрочем, немного прошло тогда времени его одинокого стояния в петле. Я был недалеко: прекрасно слышал его и, поняв, что произошло что-то необычное, поспешил на зов.
 
       А как смело, легко и бодро впервые в жизни прыгнул он в холодную воду глубокой большой лесной лужи величиной с воронку от авиационной бомбы времён последней войны: прыгнул с разбега и поплыл... Поплыл, как заправский лабрадор, а не русская гончая, вполне себе могущая "бояться" воды.
       Это было всё в том же – особенно памятном мне "первом" году его жизни. Был апрель. Снег давно растаял. Земля просохла. И только в глубоких лесных лужах ещё стояла талая вода.
       Пройдя от хутора километра четыре, мы с ним одновременно вышли к большой луже на краю «Дубровского леса». Вернее – это я вышел. Туман как раз нагнал меня сзади, будучи в свободном поиске. Как следует разогретый постоянным бегом, он с явным удовольствием ринулся в чистую холодную «ванну», настоянную на множестве опавших дубовых листьях, - и быстро поплыл. Поплыл так легко, естественно и свободно, будто до этого только тем и занимался, что каждый дня плавал. Я, помнится, даже позавидовал ему: «Вот что значит врождённые способности! А мне сколько времени и усилий понадобилось в детстве, чтобы научиться плавать!..».
       Конечно, умение плавать у всех, наверное, млекопитающих является врождённым. Тут, очевидно, совершенно правы учёные, которые утверждают, что жизнь на Земле зародилась в Мировом Океане, а на сушу «выбралась» постепенно. Недаром же биохимический состав крови человека в чём-то близок по своему составу морской воде.
      
       Способность к чёткому ориентированию на местности – совершенно незнакомой – также оказалась у Тумана безукоризненной. Достаточно вспомнить такой случай.
       Ему исполнился год и три месяца. Началась загонная охота на копытных: лось, косуля, кабан. На дворе: конец сентября – начало октября 1991года. Мы - всем обычным коллективом охотников, чаще других участвовавших в загонных охотах (а было нас около двадцати человек), – в субботу утром поехали в дальний конец наших обширных лесных угодий, впервые взяв с собой Тумана. Отцу и Домжальскому, как «крёстному» выжлеца, очень хотелось проверить его «в деле»: посмотреть, что и как станет он делать, встретив в незнакомом лесу следы лося, кабана, косули. А может быть, заодно, – и лисицы, и зайца. Захотелось, видите ли, внеплановые полевые испытания устроить.
       Надо сказать, что так далеко от своего хутора он до этого случая никогда не бывал. На нагонку мы с ним, обычно, ходили в радиусе двух-трёх километров. Благо, хороший смешанный густой лес располагался близко с нами. А в тот раз Тумана увезли в кунге «ГАЗ-66» километров за двенадцать, если мерить расстояние по виртуальной прямой линии. Ну а по спидометру, – и все пятнадцать "ка-мэ" набежит.
       Лично я уверен, что если бы меня, подобно выжлецу, провезли в закрытом кунге в неведомую мне, совершенно незнакомую местность, - сам бы я ни за что, без подсказки, не нашёл бы правильное направление, чтобы прямиком вернуться в начальную точку маршрута. При условии, может быть, если бы сознательно не фиксировал про себя смену направлений векторов движения относительного моему внутреннему компасу: - приблизительной ориентировки относительно правильному ощущению  сторон света, зафиксированных при посадке в кунг.
       Туман же, судя по всему, проделал это всё запросто, повинуясь безошибочному своему «компасу», заложенному в него Природой с рождения. Оставалась только одна малая-малость, выяснить: если он проделал всё это осознанно, а не спонтанно - но в тоже время правильно, тогда спрашивается: кто же тогда из нас двоих – «венец творения Природы»?..

       Мы в тот раз, согласно прошлых коллективных охот, были с Туманом в загоне. Из двадцати, примерно, постоянных участников тех охот в нашем коллективе роли, как правило, распределялись так. Человек четырнадцать-пятнадцать были загонщики и пять-шесть – это стрелки. В загон, понятное дело, отправлялись как молодые, «лёгкие нА ноги», малоопытные охотники, так и другие, вплоть до «старичков», не в меру горячившихся при стрельбе по бегущему зверю, а потому и частенько промахивающиеся или - пускающие подранков. На «номера» же ставились наиболее опытные и меткие стрелки, за долгую охотничью практику поднаторевшие во всех видах известных нам и наиболее часто применявшихся нами видах охоты, а следовательно, - «навостившие глаз».

       Загон пошёл. Я спустил с повадка  Тумана, и мы все, размерянным шагом, двинулись в сторону линии стрелков, оглашая лесной массив разновременными возгласами, короткими криками.
       Лес был большой, спелый; местами – дремучий. Расстояние до стрелков было более чем приличное. Пока пройдёшь загонку, «нагавкаешься» вдоволь. Помню, Туман один раз, где-то в середине загона, дал голос... То ли учуял зверя и, - не решаясь погнать в незнакомом ему месте, - боялся уйти от меня «в края неведомые, далёкие», - и заблудиться. То ли просто давал о себе знать. И сделано это было как-то неуверенно, - слишком накоротке. Мне даже показалось, что тем взлаем он словно выразил досаду, что не может меня найти (запахи множества резиновых сапог казались одинаковыми), и поэтому, таким незатейливым образом, он «маякнул» мне о своём местонахождении. Я же находился от него далековато. Выжлец мой смолк и – всё. Больше мы его в том загоне не слышали. Да и не видели тоже.
      Загон кончился. Тумана не было. Снова вокруг только сонная дремучая тишина бора под серым, сплошь облачным в тот день, небом. Давай я трубить в рожок, звать голосом – напрасно. Только лес – всё такой же хмурый и недвижный – немо взирал на меня. И вроде бы как поистине ватная гнетущая тишина кругом…
       Стал я пытать (спрашивать) у мужиков, бывших со мной в загоне, видел ли кто из них Тумана в лесу. Оказалось, что тот видел его неподалеку, то - другой. И что голос он давал, скорее всего, "добирая" кого-то по следу, спутав запах резиновых сапог с «хозяйскими». И смолк, быстро поняв ошибку. Говорили также, что он, скорее всего, растерялся от столь непривычно большого количества незнакомых людей, множества схожих запахов резиновых сапог и, не найдя меня, "потерялся".
       Словом, охота наша тогда, не успев начаться, на том и завершилась. Нужно было либо идти искать, либо ждать собаку в том месте, где мы все вылезли с нею из машины. Тогда все стали дружно кричать, трубить, даже выстрелили несколько раз... Всё было без толку. Тишь вокруг и пустой равнодушный лес, умеющий хорошо хранить свои тайны.
       В тот памятный раз я, помнится, очень расстроился. Отец, вижу, тоже не особенно обрадован случившемуся, но вида не подаёт: как-никак, – бригадир отстрела*. Как правило, это наиболее опытный по возрасту и по охотничьему стажу член "первичного охотничьего коллектива", выбираемый среди самих охотников на очередном отчетно-выборном собрании в качестве «управителя» (организатора) коллективных охот. Его авторитет при подобных охотах добровольно признаётся даже выше, нежели авторитет председателя первичного охотничьего коллектива (ПОК). Поэтому все члены охотничьего коллектива, участвующие в загонной охоте, обязаны беспрекословно выполнять законные требования бригадира отстрела).

       Подождали мы ещё, подождали. Потрубили в три трубы, вдосталь накричались. Ничего не дождавшись, решили ехать назад: – к нашему хутору, оставив в месте высадки из кунга собаки мою вязанную перчатку, чтобы, в случае его более позднего появления, мог он понять, что хозяин был здесь: ждал его и сюда же, за ним, вернётся. Так обыкновенно делают все охотники, потерявшие в лесу собак и своевременно их не нашедшие, но вынужденные, почему-либо, на время уехать.
       Кто-то из нашего коллектива - более опытный и разумный - высказал предложение. Теперь же уехать к хутору, к вольеру, и посмотреть: если собаки нет, то, обождав некоторое время, вернуться назад, и теперь уже искать по-настоящему, рассыпавшись цепью и тщательно прочёсывая весь тот большой лес, громко подавая голоса.

       Так мы и сделали. Помню, я сидел в кунге с понурым лицом, с грустью думая о потерянном любимце, а Тадик Крутько – один из старейших и опытнейших наших охотников – всю дорогу успокаивал меня и старался развеселить, рассеять мрачные мысли, припоминая, рассказывая разные забавные случаи из своей жизни, житейские истории, анекдоты... Спасибо ему душевное, – увы, к сожалению, давно уже как запоздалое... Однако развеселить меня в тот раз даже ему так и не удалось.
 
       Наконец, мы приехали, вылезли из машины. И каковы же были мои удивление и радость, когда сам первый я увидал Тумана в вольере – уже запертого. Тот, конечно же, увидав меня, взаимно обрадовался: приветливо закрутил правИлом. Но тут же, явно сознавая свою вину, всё время отводил виноватый взгляд в сторону, покамест выслушивал мои тихие упрёки в её адрес и, наконец, не понял, что я уже давно не в обиде на него, и давно совершенно его простил.

                Пробудившаяся вязкость

       Чудеса вязкости Туман стал показывать ближе к трём годам.
       Как сейчас помню: была третья декада мая – в её самом начале. Я вывел его с Шельмой –  семимесячной дочкой, взятой нами за вязку с дальним прицелом: как вырастет, самим стать заводчиками, чтобы род Тумана не прерывался у нас как можно дольше.
       Зачинался прекрасный майский день: позднее утро, что-то «около десяти». Роса давно высохла. Ночной след просох и простыл. Я и не рассчитывал на какую-либо гоньбу: выжловочка была ещё молода и слаба для настоящего гона, а тем более в паре со взрослым и крепким на лапу* (выносливым, нестомчивым) выжлецом. Пускать их работать в паре не следовало. Я же легкомысленно рассчитывал прогуляться по лесу часика два: пускай, дескать, собачки побегают - разомнуться, травок своих, для здоровья, понаскусывают... Всё только им на пользу будет.
       Прошли ближний от хутора лес. Впредь, в этой повести, буду называть его «нашим». Выжли* (гончие) всю дорогу в поиске: старательно обшаривают каждый подозрительный куст, каждый чубок леса по ветру движения. Шельма гораздо чаще приходит ко мне: проверяет, иду ли я с ними (так поступают все молодые собаки). Туман же приходит значительно реже: в этом лесу он чувствует себя, как в вольере: давно знакомы ему здесь каждый куст, каждый пень, каждое дерево. Да и сам он вполне уже взрослый. До собачьего «совершеннолетия» – трёх полных года, остаётся ему всего-ничего - ровно месяц.
       А вокруг – наипрекраснейшая пора года!.. Теплынь, благодать. Солнышко светит. Птицы поют. Первые бабочки: лимонницы, капустницы, крапивницы, – порхают над сочными густыми травами, первыми луговыми цветами. Кукушка пробует голос и вскоре замолкает. Тишина вокруг: - «лепота», как говаривал, бывало, Иван Васильевич…
       Так незаметно мы втроём и в более дальний – лакокраковский – лес вошли. И всё дальше по нему идём, подвигаемся. Вот уже и больше часа прошло, как гуляем мы лесом. Уже стал я подумывать, а не повернуть ли обратно, как вдруг слышу вдали – метрах в трёхстах, по слуху, – внезапный зарёв и сразу же ярый, напористый гон Тумана, к которому, чуть промешкав, подвалила и Шельма. Но голос у неё заметно тише, слабее в сравнении с мощным, доносчивым гоном папаши. «Шестёрочка, пожалуй»  – успел подумать я тогда же с сожалением, оценивая про себя параметры её голоса, сравнивая с «иерихонской трубой» её папашки.
       И по характеру гона тут же понимаю, что "подняли" они что-то крупное: «супер-косулю» какую-то или «супер-лисицу» какую-то. И подняли её за железной дорогой, недалеко от полустанка "Гутно", – и давай «нарезать круги». С полчаса гоняли на небольших "кругах", а затем, - перегнав зверя на «мою сторону» относительно полотна железной дороги, повели в наш лес. Ну а там всё далее и далее, – пока не сошли со слуха.
 
       Покамест гоняли недалеко от меня, тишина, стоявшая до этого в лесу, просто "разлетелась в дребезги" подобно хрустальной вазе. Привычно до этого многочисленно звучавших пташек лесных совсем перестало быть  слышно. Сам лес звонко "загремел" от двух ярых и ярких голосов русских гончих, работающих в паре. Окончательно убедившись в том, что гоняют красного зверя* (здесь в значении - большего в размере, нежели заяц, лиса, косуля), я стал отчаянно дуть в рожок, призывая выжлей к себе, стараясь скорее «снять» их с этого неожиданного, неуместного, здесь и сейчас, гона. Но не тут-то было. Они, в неведомом человеку всепоглощающем азарте собственной охоты, не слышали меня, - да и не могли слышать: дуй я им хотя бы в самые уши.

       По выработавшейся с годами привычке я, как только начался гон, засёк время его начала. И вот, прошло уже более часа, как я стою на опушке «лакокрасовского» леса. Передо мной, метрах в пятидесяти, расположен "наш лес", со стороны которого я слышу приближающийся голос Тумана. Шельмы уже не слышно. Вдруг вижу: напротив меня из лесу выбегает «корова»* (здесь: самка крупного парнокопытного животного: лося, оленя). Сперва мне показалось, что это лосиха. Но тут же разглядел  увереннее: - нет, оленуха (самка европейского оленя). «Откуда она здесь взялась?! И такая крупная !..». Огромный выпирающий живот указывал на то, что самка европейского оленя была давно стельной: - очень скоро должна была отелиться.
Вот она чуть ли не шагом - либо медленной трусцой - "колтыхает" в мою сторону: – вся настолько измученная, до бесконечного изнеможения едва ли не загнанная. Но инстинкт сохранения жизни (да и не только одной, а может даже: - двух или трёх сразу)  каким-то непостижимым образом заставляет её бежать и бежать далее, уходя от погони. Вот она увидала меня. Испугавшись моего внезапного появления, - тут же шарахнулась в сторону. Но сразу и опомнилась, сообразив наверное, что сейчас «не сезон», и что ружья со мной нет, и вреда ей я никак причинить не могу… Нисколько не ускоряя темп бега, продолжила она свой путь по невероятно большому кругу.
       Через минуты полторы-две из лесу показались идущие следом собаки. Они тоже, в буквальном смысле слова, – «шли». У Тумана ещё, чувствовалось, оставалась какая-то нутряная упорная сила, толкавшая его, несмотря на предельную усталость, по-прежнему гнать зверя. Вот только голос он отдавал теперь значительно реже и слабее. Увидав меня, он мельком бросил в мою сторону «замыленно-отсутствующий» взгляд, выражавший: «А, ты… Не до тебя мне... После…», – и продолжил свою погоню, абсолютно не реагируя ни на мои отчаянные крики: «Отрыж!», Фу!», «Ко мне, Туман!», - ни на настойчиво гудящий: – едва ли не в самое его ухо – рожок.
       Шельма же, ковыляя и спотыкаясь на каждом шагу, из последних сил плетущаяся за своим папашей; вся, снаружи, – олицетворённая «смертельная усталость», – каким-то непонятным образом всё ещё не лёгшая где-нибудь под кустом: черпающаяся некие неведомые силы из неких-то неведомых человеку источников; отстающая метров на пятнадцать-двадцать и уже абсолютно молчком,- всё также продолжала идти следом за своим вожаком: - всё так же, как и он, преследуя их возможную добычу.
      
       Увидав и "узнав" меня, неожиданно шагнувшего ей навстречу, Шельма явно обрадовалась: приветственно замахала хвостом, с радостной готовностью далась мне в руки, чтобы хоть чуть-чуть отдышаться – отдохнуть от непосильного гона и ещё неподготовленных в ней как следует молодых сил. Смирно стояла она рядом, часто поводя боками, далеко наружу высунув розовый дрожащий язык и жадно, с шумом хватая воздух, покамест я слушал всё такой же размеренный, словно удары в далёкий колокол, удалявшийся гон Тумана.
       Он пришёл к вольеру спустя полутора часа спустя после того, как я «снял» с гона Шельму и увёл домой. Было заметно, что в тот день он отвёл свою "гончую" душу по полной. На завтра выход в лес можно было смело отменять. Но утром, посмотрев на своего красавца, приветственно вставшего в вольере, с готовностью вытянувшегося в приветственной стойке перед другом-хозяином, я решил, всё-таки, пойти в лес. И правильно сделал.
       Оставив Шельму в вольере: бедняжка так устала, что даже поесть с вечера "забыла", и вылезти ко мне навстречу из буды не соблаговолила: очевидно, накануне   смертельно устала. Ну а с Туманом мы раненько утром отправились в лес.
       Готовясь к своему третьему, по счету, полю* (сезону охоты), который должен был начаться через три-четыре месяца, мой выжлец в течение десяти-пятнадцати минут нашёл и подбудил зайца-русака, и даже гонял его настолько долго, что я поверить не мог - всё того или "другого", "третьего" зайца гоняет мой выжлец. Я того "единоственного" русака в то утро перевидел раза четыре, кажется. И хоть заяц не раз и не два уходил далеко от собаки в необозримые поля: – на свои «большие» круги, – и далёкий голос выжлеца «уходил» следом за ним, – всё одно: раз за разом Туман упорно «возвращал» русака на "своё поле": - почти в то же самое место, где рано утром и поднял его.
       Помнится, даже утомительно показалось с непривычки; да в придачу будучи  без ружья, без разрешительных документов на охоту, коих и быть-то не могло в мае месяце, – так долго ходить и слушать, слушать и ждать. И если бы не столь же продолжительный накануне гон оленухи – тоже, порядка, трёхчасовой, – я бы не знал, что и думать. Откуда только взялась у него эта "запредельная" вязкость? Ну ладно - оленуха! Крупное парнокопытное: - без рогов, без клыков. Правда, с копытами. - Но ведь всегда можно увернуться... Да ещё стельная в придачу. И так "вкусно пахнущая"!..
       А здесь- заяц. Он же никогда прежде и часа не гонял этих серых "ушанчиков". И тут - нате вам пожалуйста! Выдал...
 
       Придя домой, я не преминул похвастаться перед отцом о столь неожиданном и столь внушительном "профессиональном" росте Тумана. О чём-либо подобном ещё год тому назад мы и мечтать не умели. Даже тогда, когда прямо на моих глазах всё это произошло, мне всё ещё не верилось в очевидное: слишком круто и неожиданно произошло такое чудесное перевоплощение. Однако факт оставался фактом. Живой и здоровый обладатель столь важных и ценных рабочих качеств русской гончей, - и в первую очередь таких как вязкость и мастерство для дальнейшего совершенствования любимой многими охотниками-гончатниками породы собак, - лежал себе преспокойно в вольере, прекрасно видимый из окна, глядевшего на двор.
       Вальяжно разлёгшись и, право-слово, как-то "гордо" держа голову, он время от времени клацал зубами, пытаясь поймать настырную муху, донимавшую его своим "неослабным" вниманием... Как живой "лежит" он сейчас у меня перед глазами...

       Тем же вечером, за «праздничным» ужином, в наши с батей хмельные от радости и деревенской «цукровки»* (самогонки, основным сырьём для изготовления которой служит сахар: «цукар», по-белорусски) головы неким «кривым путём» забрела и засела изуверски-коварная, порождённая ревностью и жадностью, мысль: взять и молча «затихарить» эти внезапно проявившиеся и такие неординарные способности нашего выжлеца, с тем чтобы "уберечь" его от НЕНУЖНОГО НАМ повышенного людского внимания: - неминуемой в таких случаях «чёрной» зависти любых соперников-недоброжелателей, а отсюда – и многократно возрастающего риска внезапной потери столь замечательного выжлеца, чему примеров, мы знали, несть числа.
       И это было нашей роковой ошибкой.