Ружьё

Ружьё в деревне не редкость. Но когда ружьё имеют пацаны, то дорожат им больше чем взрослые. Первое ружьё нам подарил Васька чуваш, приехавший в деревню в мае на должность ветеринара, где работал наш отец, ушедший в мир иной. Ваську навязали нам в качестве квартиранта, очевидно потому, что  дом в котором мы жили, был закреплён колхозом за этой важной должностью. Васька был невысокого роста, с волосами цвета его бледного лица. Его слегка припухшие глаза всегда смотрели грустно. Нос его был прямой, слегка удлинённый, под которым как-то неуместно расположились пухлые девичьи губы. Весь его облик выражал мирный, или даже кроткий характер.  В нашем колхозе, состоявшем из пяти деревень, где часто были заболевания скота, карантины с санитарными постами, ветеринары не держались. Судя по деликатному характеру Васьки, не верилось, что ему  удастся переломить  положение с падежом скота и хронической текучкой ветеринарных кадров.  Свою зарплату Васька пропивал, а рассчитываться за постой ему было нечем. Хотя, ему никто не заявлял требования платить. Вообще-то Васька жил не в доме, состоявшего всего-то из комнаты и кухни, а в кладовке, где мы впервые, после того как нам провели электричество, вкрутили в патрон лампочку. Мы считали, что света маленького окошка, даже засиженного мухами, для маленькой кладовки и так хватает. В помещение мы навели порядок, вымели мышиные какашки и поставили синий диван, который раньше стоял в горнице. На  диване Васька ел, спал, постелив длинный, местами облезлый, чёрный тулуп. Стол мы ему сколотили из досок старой конуры и накрыли куском старой клеёнки. Наш матёрый пёс Пират, похожий на волка, давно вырос, поедая рыбу в неограниченном количестве, и в конуру не помещался. В морозы Пират спал во дворе с коровами, куда  лапой и мордой, умел открывать воротца и протискиваться к тёплым животным. С приходом весенних деньков, Пират спал на сене, на солнечном крыльце, или прятался в тени плетня летом. В зависимости от погоды мы всегда знали, где его найти. Служба у него была завидная – есть, да спать.
Ваську в деревне не любили за его беспутство, и называли малахольным. Мы не совсем понимали этого слова, которое в школе не давали, но догадывались, что это что-то вроде «недоразвитый». Спросили у мамы, но она, жалостливая, нам сказала, чтобы мы Ваську не трогали. Что «он сирота и у него никого нет». Нам опять было не понятно. Мы думали, что сиротой могут быть только маленькие дети без родителей. Как мы, восемь детей, без отца. 
Мы всегда жили бедно. Продуктов не хватало особенно зимой, но летом, у нас всегда было что поесть. Огород у нас был большой, который на три четверти мы засаживали картошкой, а на остальной части мы выращивали всего понемногу: от помидор до укропа. На пропитание в основном мы добывали в лесу,  или на озере, где мы были как у себя дома. Пшеницу на муку мы с Витькой зарабатывали на колхозном покосе, и старшие Вовка и Люба тоже работавшие всё лето на более серьёзных работах. Летом заработанной пшеницы нам хватало от урожая, до урожая. С Васькой мы делились продуктами, не задумываясь. Для него нам было ничего не жалко, потому, что многие добытые  продукты мы считали дармовыми. В нашу привычку вошло заботиться о нём почти как о себе. Т.е. мы считали его частью нашего хозяйства. Даже мама, когда что-то стряпала или варила, всегда отделяла ему что-нибудь на его стол в металлической блестящей тарелочке. Но ел он мало, особенно с похмелья. Больной уходил на работу, целый день был голодный, но придя домой, он ел с аппетитом и мог съесть две чашки ухи или супа.  Васька, на наш взгляд, был мужик уже не молодой, но совершенно не приспособленный к деревенской жизни. Он сам не готовил, и мы думали, что он может, помер бы, если бы мы его не кормили. Правда, потом мы признавали ошибочность наших мыслей: ведь как-то же он дожил до сих пор. Он был городским человеком, вовсе не охотником, а ружьё привёз, как он нам сказал, из-за боязни волков, которые, на самом деле, порой целой стаей бродили между деревнями. Местные охотоведы, занимающиеся добычей на озёрах шкурки ондатра, порой, и волков отстреливали, когда те нападали на стадо овец, или беспокоили на выпасе  домашних животных, которых в то время держали почти в каждом дворе. Правда, отстреливать волков, в почти степном крае, где совсем мало деревьев, было нелегко. Они как собаки всё понимали, и при виде человека с ружьём, просто убегали подальше.
 Васька, вообще-то,  был хороший человек. Ему, наверное, уже было за тридцать, но мы с братом Витькой считали себя по жизни опытней, и потому не стесняясь,  многому его учили. Васька не возражал и молча, слушал, а нам от того было приятно. В клуб по вечерам он не ходил. Хотя деревенские бойкие девки, проходя мимо, громко кричали и звали его с собой, но он в своей кладовке отмалчивался. Если Васька приходил пьяный,  а это бывало часто, он был совсем тихий. Он не понимал почему его не любят, и от того иногда тихо плакал, сидя на диване, опустив голову. Мы тоже не понимали. Васька не дрался, со всеми был вежливый, не матерился – даже пьяный, как это делали деревенские мужики. Уже за это его стоило уважать. А когда бывал трезвый, и ему не надо было идти на работу, хотя такое было очень редко, он играл с нами в бабки, в зубок или в городки, и, казалось, он наш ровесник. Порой он совсем весело, по-детски смеялся, опустив голову, слегка мотая ею. Если проигрывал, никогда не спорил и не злился. А однажды он сказал нашей маме, что она хорошая женщина, и что он хотел бы на ней жениться.
- Что ты, что ты, - всплеснула руками мама, -ты ещё совсем мальчик. У меня своих малых шестеро по лавкам, седьмой нахлебник мне не нужен. После этого разговора Васька совсем сник.
Летом, когда мы заготавливали дрова, делали кизяк на зиму, мы думали о том, как же Васька будет зимовать в кладовке, ведь она не отапливается. Но дальше вопроса мысли наши не шли. В сентябре стало прохладно и мы, не видя у него никакой тёплой одежды, предлагали то, что у нас есть в доме. Он взял только сохранившийся отцов пиджак и сапоги.
Уехал Васька неожиданно, никому ничего не сказав, в октябре, когда уже летели белые мухи.  Потом народ поговаривал, что он где-то женился на старой знакомой, но оказалось, неудачно и после этого он повесился. Услышав это, мы сильно жалели его, так мы за лето привыкли к нему. Лучше бы он от нас не уезжал. Живой был бы. Нам без него стало скучно, как будто мы что-то потеряли.
После Васькиного отъезда мы о нём думали только хорошо. Он нас удивил своей порядочностью. Он не забрал своё ружьё. Наверное оставил как оплату за постой, как и обещал в конце каждого месяца, когда получал зарплату. Ружьё осталось висеть там же, в кладовке, над синим диваном, на большом гвозде кузнечной ковки, вбитом в потрескавшееся бревно стены дома. Там же висел чехол ружья и патронташ, полностью набитый патронами шестнадцатого калибра. Васька даже ни разу не воспользовался ружьём. Он никогда не брал его с собой, когда ездил по ветеринарным делам в другие деревни на лошади в отцовой упряжке с плетёным коробом. А ведь Васька мог бы, молча, убраться восвояси со своей единственной ценностью - ружьём.
Из ружья мы стреляли по банкам за огородами, лёжа, подперев ружьё локтем в землю. Потом стреляли по фуражкам влёт, подбрасывая их вверх. Во время выстрела ружьё сильно отдавало в ключицу и обдирало кожу на среднем пальце дужкой курка. Постепенно мы приноровились и к его тяжести, и уже в конце ноября мы ходили в лес. Там мы впервые подстрелили белую куропатку, коих в наших околках было достаточно. Наша жизнь приобрела новый, огромный по важности смысл: мы стали охотниками.
 Пират тоже быстро понял важность этого предмета. И если мы брали ружьё, собираясь в лес или на озеро, он бодро вскакивал и, виляя хвостом, не отставал от нас. Со следующей весны, когда прилетели утки и прочая живность, мы всегда брали с собой ружьё. Когда нам удавалось  подстрелить дичь в трудно доступном месте, Пират лез в холодную воду, продирался сквозь камыши, и приносил добычу. Надо сказать, что этому мы его не учили.
С ружьём наши возможности расширились. Если раньше мы могли поймать в петли несколько зайцев за год, то теперь мы подстреливали их из ружья. Питаться нам чем-то надо было. Поэтому вопросов о жалости у нас не возникало. Мы смело ходили на охоту пешком вокруг дальних озёр. На разливах подстреливали гагар, разных кряковых уток, куликов и даже кроншнепов или вальдшнепов.  Иногда доходили до самого хутора Банниково, славившегося рыбными промыслами. Раньше мы этого не делали, - боялись волков. Летом мы на несколько дней уплывали на Писарево озеро, в лодке – долблёнке. Эту лодку мы нашли дырявой в камышах на Антоновой пристани и отремонтировали её. Мы всегда брали  с собой ружьё и Пирата. Теперь всегда возвращались мы с рыбой и дичью. Это было счастливое время, которое тогда нами воспринималось обыденностью.