Елена Михайлик

«Понимаете, - говорит женщина, -
я слышу ангелов.»
«То есть, вы жалуетесь на…»
«Я не жалуюсь. – поправляет она. –
Это было бы… неблагодарностью.
Я просто их слышу.»
По документам ей шестьдесят пять.
Выглядит моложе, теперь это часто встречается.
Даже у фермеров.
Почему фермеров?
Потому что на правом предплечье –
никаких следов загара,
а на левом есть.
Руль-то справа и те, кто водит сельхозтехнику,
надевают на правую руку чехол.
От рака. От здешнего злого солнца.
Городским водителям тоже стоило бы…
но они редко считают себя инструментом,
который следует содержать в порядке.
«Я бы без них не продержалась. –
чистая речь, без залипаний и слов-паразитов,
законченные предложения. –
Сначала умер муж.
Инсульт. Был младше меня на год.»
Тяжелое плотное горе отбрасывает тень на стену,
на ширму с танцующим журавлем-бролгой,
(много можно увидеть, если смотреть сквозь бролгу)
почти отражается в зеркале.
Очень много горя,
еще больше – возмущения. Как так?
Но видно – это, возможно, фактор, но не первопричина.
«Потом я упала. К счастью, прямо в доме.
Устала, наверное.
Еще засуха. Нам было легче –
израильские технологии, капельный полив.
Но все равно.
А потом… понимаете, мы давно сюда переехали,
а сестра мужа оставалась там.
И где-то через неделю после того, как я упала,
у них началось.»
Женщина чуть поворачивает голову,
кивает на север.
Собственно, не очень важно – куда именно.
Сюда приезжают из большого количества «там»
и всегда есть «там», где творится что-то скверное.
Важно, что жесты такие же четкие, как речь.
И ориентация по сторонам света работает.
«Сестра. Ее дочь. Внуки – трое.
Пять-семь-одиннадцать.
Добрались. Оказались… – женщина вздыхает, –
в безопасном месте.»
Тут тоже не нужно объяснять.
Пока выживали, пока ехали – держались.
Доехали и рассыпались.
По ней просто глазами видно – как.
«Дети – мои – помогают, но я знаю, я бы не справилась.
Но когда упала – начала слышать.»
Она улыбается, явно не замечая того.
«Начала слышать» – очень радостное событие.
«И что они вам сказали?»
«Ангелы? Мне? Да почти ничего.
То есть, конечно, они меня заметили.
Но не прогнали. Они же ангелы.
Просто я из-за сотрясения мозга,
видимо, сместилась не в ту сторону
и села на их коммутатор …
Они там друг с другом разговаривают, по работе.»
«На каком языке?»
«На своём. Я его не знаю.»
Она чуть разводит руками…
«Там такой звук… который свет, который тепло.
Вернее – я так его ощущаю.
Плохо формулирую. Не знаю, как.
Но послушаешь минут десять,
как они там тянут, кажется, рукав галактики.
И снова можно… в общем, все можно.
Достаточно просто знать.
Они там, ты тут.
У меня от китов когда-то такое было,
но от нас полтора часа лету
до ближайшего океана.
И еще, если слушать, начинаешь что-то разбирать.
И про них, и вообще.»
Вокруг рассказа потихоньку составляется план:
поднять историю болезни,
поговорить с лечащим,
обследования на функционал мозга,
тесты на деменцию, депрессию, МРТ –
в общем, на все, что не видно глазами…
«Разбирать что?»
«Куда смотреть, чтобы понять,
где в этом году осенью остановится разлив…
там на границе мерцание получается.
Что сказать чиновнику, чтобы пошло быстрее.
Когда оставить человека в покое.
Когда не оставлять. Ну это совсем просто.
Куда не стоит сворачивать – там беда, тень, неудача.
Тень – это тоже звук такой.
А еще я стараюсь просто идти туда, где радость.
И все получается.
Я же редко точно понимаю, что слышу.
Вот у вас, например, в голове птица –
и она съела три года жизни.
Но я не знаю, что это значит.»
А первым делом – проверить непосредственно слух.
Потому что чехлы на руку фермеры надевают –
и солнечные очки носят.
Но вот наушники – это всего лишь каждый пятый.
Комбайны и трактора немилосердны к слуху,
а глохнущему человеку может прислышаться что угодно.
«Нет, - скрежещут доктору изнутри. –
первым делом опухоль.»
«Если все так хорошо, зачем приходить к нам?
От чего лечиться?»
«Я бы не ходила. Они заговорили и сказали.
Что мне вредно.
Мы хрупкие, быстро ломаемся.
От их присутствия – особенно быстро.
Я и пошла – а вас мне посоветовали уже тут.
У вас репутация хорошего диагноста.»
Женщина морщится – снаружи и внутри.
Ей не хочется выздоравливать.
Выздороветь, значит уйти оттуда,
где летит насквозь голубой свет
и горит красным нагретая межзвездная пыль…
но она верит – так лучше. Это же ангелы.
«Почему опухоль?» – спрашивает доктор внутри себя,
где зеленая ряска по краю желтой воды
и над границей разлива
росчерком серого пера -
красноголовый австралийский журавль бролга,
самая прекрасная птица на свете.
«Потому что, - немузыкально хрипит бролга, -
они строители, эти идиоты.
Кто еще мог явиться инженеру,
переквалифицировавшейся в фермеры?
Они фонят на всех частотах даже по дальней связи.
И самой связью фонят как три Чернобыля.
Тут без онкологии только чудом.
Чехол она носит…
А так у неё, скорее всего, шизофрения.
Как у тебя.
Но это подождет, а опухоль это срочно.»
В кабинете женщина берет список назначений,
а на болоте доктор все-таки спрашивает:
«Почему только три года жизни?
За все это время?
Ты… ты не умрешь там с голоду?»
«Не умру. – смеется бролга.
И ее отражение смеется тоже. –
Ты ж не сравнивай.
Мы же не тяжелая техника.
Мы – посредники. Интерфейс.
Нас сочиняли дешевыми и относительно безвредными.
Я у тебя беру, только когда мы работаем.
На прочую жизнь мне хватает рыбы
и тех, кто видит меня во сне.»
Доктор, слышащий журавля в голове с третьего курса,
думает, что бролга опять недоговаривает
и что ему нужен другой источник информации.
Он-то все равно смертен,
а вот драгоценный журавль не должен пострадать.
Пациентка уже стоит у двери.
«А почему вы решили, - говорит он вдогонку, -
что это ангелы?»
Строители-строителями, но, может, что-то знают.
Если и правда они.
Она оборачивается, в глазах – очень знакомый свет,
сейчас не прикрытый темными очками.
«Доктор, я знаю, что свет и тепло могут обманывать.
Но в тот первый день у них взорвалось что-то,
что не должно было.
И они не сказали друг другу
ни единого дурного слова.
Кто же еще это может быть?»