Кузнец кн2 ч5 гл9

Глава 9 . Бландат блад
     Я бросил своих воинов. Я знал, что в этой битве мне не победить. Если бы мы заранее вышли в поле, и то наши шансы были невелики. Сигурдовы воины сильны не количеством, они сильны своей правдой, тем во что верят, а за эти годы, что строилась Сигурдова Свея они все, все его бондеры, все воины, стали как один сильный его кулак. Поэтому в таком бою, где моих ратников застали буквально без штанов, вокруг котлов с кашей, шансов не было вовсе. И я рад, что большая их часть хотя бы сбежала и спаслась вместе со мной.
      Но ничего, Сигурд… Но особенно ты, ты, Сигню! Свана Сигню, что так легко обвела меня вокруг пальца! Мои полки из Асбина, подпитанные урманами, близки, я достану вас!
      Оглушённый и обожжённый горящим маслом из лампы, я готов был ревёть диким зверем от злобы и ненависти. Я остановил коня, только доскакав до какого-то села, со мной несколько десятков моих воинов, к ночи набралось несколько сотен, все, кто сумел сбежать от Сигурда. Мы пробыли в деревне несколько дней, приходя в себя, набираясь сил и поджидая полки моего старшего сына Магнуса.
      Уходя, мы убили всех немногочисленных мужчин, почти все ушли к Сигурду в рать, изнасиловали всех женщин и сожгли деревню дотла. И дальше я приказал до основания разорять все селения, куда мы будем приходить. Если Свея не отдаётся мне по доброй воле, я ничего не оставлю от твоей Свеи, Сигурд. От твоей Свеи, Сигню, проклятая сука! У вас будет гореть под ногами земля и вам не останется ничего, как самим сгореть в этом огне или уйти с этих земель навсегда. Потому что я буду идти за вами, пока не доберусь до тебя, Сигню!!! И ты, Сигурд, счастливчик, ради которого она разбила моё войско, увидишь, как я распну её, если ты ещё мало страдал, осознавая, какими полными глотками я пил из твоего источника, как я осквернил его, ты увидишь, как я его уничтожу!

      Сигню была жива и рана её не была очень глубока, ею немедля занялись наши гро. В нашей победоносной и краткой битве, мои алаи остались живы и не ранены даже, погибли немногие.
      Погиб Бьорнхард, муж Сольвейг. Она выла в голос над его телом, распустив ещё неседые косы и не стесняясь никого в своём страшном горе. Все знают, как Сольвейг и Бьорнхард с юности любили друг друга.
      Рауд потемнел лицом, стоя за спиной стенающей матери, крепко держа за руку своего сына, подросшего в наших скитаниях. Погребальный костёр Бьорнхарду, бывшему йофуру Сонборга, был сложен на месте разбитого лагеря Ньорда. А после мы похоронили остальных погибших, два с половиной десятка с нашей стороны и три сотни со стороны Ньордовой рати.
      Сигню всё это время пролежала без памяти в моём шатре. К счастью, стрела вошла неглубоко ей в бок, обломившись, оставила наконечник, не пробив грудной клетки. Хубава быстро справилась с раной. Но Сигню не приходила в себя.
     Я смотрел на измождённое лицо моей милой, совсем не таким оно являлось мне в мечтах и снах, не с обозначившимися скулами, бледное в глубоком забытьи…
     Я смотрел на неё, не отрываясь, напуганный, но счастливый тем, что она жива и вернулась. Что мы разбили Ньорда.
       — Дай ей время, Сигурд, — сказала Хубава. – Мы не знаем, сколько сил ей стоило это – эта твоя сегодняшняя победа.
      Я покачал головой:
       — Не моя, её.
     Хубава улыбнулась, подняв подбородок:
       — Ты — настоящий Великий конунг, Сигурд.
     Она стала собирать свои лекарские принадлежности. Оглянулась на меня:
       — Ты... — старая гро смутилась немного: — Сигурд, ты только... не придумай ревновать её к тому, что было там. Поверь, она вернулась из ада. Мы с Ганной видели, что было с ней, до того как она заставила Ньорда отпустить нас.
       — Ревновать?.. Да я... я отревновал, похоже, — убеждённо сказал я.
      В ту минуту я и, правда, был уверен в том, что сказал. Но не прошло и нескольких дней, как я почувствовал первые уколы моей старой подколодной "подруги". Вначале, потому что первые, кого Сигню захотела увидеть, когда очнулась от тяжкого сна через сутки, это были наши сыновья. Открыв глаза и увидев меня, она села и сразу же попросила привести их.
      Кажется, ничего неправильного не было в этом. Меня она уже видела, их нет… Она мать… Но то, как она вздрогнула от прикосновения моей руки у того костра, в который превратила шатёр Ньорда, то, что ещё ни разу не обняла, не поцеловала меня, а мы не виделись почти год, но, главное – то, что ночью, когда мы остались, наконец, вдвоём, она остановила мою руку, обнявшую её было, со тихими словами: «Прости милый, прости меня… пожалуйста.... Ты... Подожди... немного...», это заставило взвиться до неба проклятую демоническую змею, мою ревность!
     Я умом и только в первые мгновения понимал, что не могло быть иначе, должно было быть именно так, но ум замолчал быстро, как часто случалось у меня, когда дело касалось Сигню. Вернее, в отношении её мой ум молчал всегда. Я мог понимать и чувствовать её только сердцем.
     Всё перемешалось в моей душе, в моих мыслях сразу: и наше объявленное моей матерью родство, в которое я уже давно не верил. Но, может быть верила Сигню, и испытывала отторжение? И то, что Ньорд написал в том своём письме о Бояне, а ведь Сигню со скальдом много месяцев жили вдвоём, изображали супругов, удержались от того, чтобы «супружество» своё воплотить? Он её любит. Может быть, что она не любит его? Он спасал её столько раз…
      Но главное то, каким счастливым и помолодевшим выглядел Ньорд, прибывший объявить мне, что Сигню теперь его дроттнинг. Она делала его счастливым… Сигню делала Ньорда счастливым… Делала Ньорда счастливым... Счастливым... Картины того, как это могло происходить, как это происходило, начали жечь моё воображение…
      …Я не могла и подумать сейчас о том, чтобы слиться любовью  с Сигурдом, такой грязной я ощущала себя. Да и желание было отравлено во мне ядом низкого разврата, которому я предавалась с Ньордом.
      Всё, что я могла сейчас чувствовать светлого – только любовь к моим сыновьям, удесятерённую разлукой. Эйнар не помнил меня и не очень хотел признавать. Даже Бояна он узнал, даже с ним уже возился с удовольствием, а мне понадобилась не одна неделя, чтобы малыш Эйнар стал радоваться при виде меня, называть мамой и бежать ко мне.
      К тому же, за время, что я была разлучена с детьми, у меня почти пропало молоко, и теперь я буквально боролась, чтобы восстановить его. Кормилиц было мало: Ждана да Агнета, новых детей не народилось за прошедший год. Только Льюва должна была родить с недели на неделю...
    …Наконец, промучившись рядом с женщиной, которую я желаю больше, чем продолжать жить, я решился на разговор. Это был вечер, Сигню уложила уже обоих мальчиков, Эйнара в кроватку, Стояна в зыбку.
       — Если я пойду к девкам, ты… — сказал я, глядя на неё.
      Сигню посмотрела на меня, потом села на край ложа, мрачнея и отвернувшись, вздохнула, опустив руки на колени.
      Я же смотрел на неё во все глаза:
       — Я... я понимаю, — продолжил я. И как решился-то говорить? Дошёл до предела, вот что... — Я понимаю: плен, насилие,  отвращение… Но... почему... Почему отвращение и ко мне тоже?
       — К тебе?! Отвращение? – она даже вздрогнула и посмотрела на меня так удивлённо, так… да почти испуганно: – Да ты что! Я… Это я... Я думаю, это я в тебе вызываю отвращение…
      Словно ветром подхватило меня, и я в два шага оказался возле неё. Взял за плечи:
       — Так… я... Тогда я… Можно я поцелую тебя? – вот её глаза, так близко, я увидел себя в её зрачках…
      …Я — женщина, моё желание было погребено под слоями грязи, в которые я погрузилась, чтобы выбраться от Ньорда. Но истязать Сигурда своей больной холодностью дольше тоже было нечестно… Я позволила мужу поцеловать себя... И… О, чудо! Едва его губы меня коснулись, я ожила!.. Зажила. Только ОН и мог оживить меня… Тепло полилось в меня потоком, разгребая, уничтожая грязный лёд, сковавший моё сердце, смывая всю скверну с моей души и тела, оживляя моё сердце.
     …Сигню, я почти умер без тебя…
      Но теперь оба мы оживали, вместе, только вместе, только вдвоём.

       Пока происходили все эти наши любовные и душевные перипетии внутри нас и между нами, мы лагерем сдвинулись в тот самый форт, откуда Ньорд забрал Сигню с Бояном, и сделали его своим оплотом. Жители были рады возвращению Свана Сигню, да ещё вместе с конунгом. С конунгом Свеи. Сигню, бывшую здесь с Бояном лекаршей, успели полюбить.
      Нас приветствовали как победителей, хотя победа даже не брезжила на горизонте. Более того, разведчики, скакавшие по всей Свее, приносили всё более неутешительные, всё более пугающие вести. Разрозненные, более или менее крупные отряды норвеев и асбинцев занимались одним: уничтожали Свею. Так Ньорд мстил нам...
      Я послал гонца в стан Ньорда с вызовом на битву. Этому надо было положить конец. Ещё немного и Свеи не станет, нас было слишком мало, чтобы изгнать всех норвеев, чтобы заставить уйти асбинцев. Заставить Ньорда подчиниться конунгу Свеи. Если это ещё возможно. Сигню мрачнела с каждым днём, получая страшные известия со всех концов Свеи.
     Мы выступили навстречу Ньордовой рати, шедшей к нам. И была битва. Мы бились все как один, как единый кулак, мы развеяли рати Ньорда. Но уже разбитые, сдвигаясь, частью бросив оружие и убегая, Ньорд поднял меч и крикнул:
       — Слушай меня Великий Сигурд! Твоей Свее не бывать больше! Ты выиграл все битвы, но я разорил твою страну. И дальше я буду жечь и грабить, рушить всё, что вы создали с Сигню. Так и передай ей! Это моя месть за её вероломство! Пусть знает, что я не прощу того, что она сделала со мной! Я достану и распну её, как она распяла меня! Спасения вам не будет нигде в Свее! Скоро от Свеи и от вас в Свее не останется и воспоминания! Мне и вам в Свее не быть! Но и моя смерть не остановит маховик смерти, что я раскручу для вас! Ибо мои сыновья не я, они не росли с вами и не любили вас. Они могут только ненавидеть вас и всё, что вы несёте в этот мир! Я изгоню вас из Мидгарда, Бландат Блад (Смешанная кровь)! Вы сильны, но, Сигурд, ты сам сказал, что со мной хаос и тлен! Хаос и тлен сильнее вашего Света! Передай мои слова Сигню! Надеюсь, она понесла от меня, и следующий твой сын будет моим незаконным отродьем! Ждите, не за горами уже новые битвы!..
      Ньорд был величествен в этот момент. Но я не верю в его слова. 

       Мы возвращались в наш стан, наш форт, что мы уже начали превращать в город. Ибо не только думали о войне и битвах всё время. С нами были люди, наши бондеры, учителя, лекари, ремесленники, великие мастера разнообразных дел. Самое лучшее, самое дорогое, что есть в Свее было при нас. Более того, к нам стали приезжать люди с дальних земель, стекаться сюда те, кто остался жив. И форт наш рос. И мы стали уже думать, не это ли новый город, что напророчил нам построить чужеземный кудесник-волхователь…
     Льюве пришло время рожать. Мы помогали ей в маленькой лекарне, где трудились с Бояном в нашу бытность в этом форте Всемилой и Баженом. Ганна и Агнета при ней долгое время уже справлялись без нас. Но Ганна пришла за мной ночью. Здесь не мог действовать прежний закон «пожар или война», потому что мы были именно на войне, да и шатёр, это всё же не покои йофуров.
     Глубокая ночь, но такой длинной, особенно здесь, на севере, ночью не понять, она началась только что или продолжается уже много часов. На клепсидре у нас в шатре полночь прошла четыре часа назад. До рассвета ещё так далеко.
      Как трудно ждать рассвета, когда тебя терзает боль… А Льюву терзала боль. Невыносимая и, главное бессмысленная: ребёнок не выходит из её тела. Стоит высоко, упершись головкой. Её тело с усилием пытается изгнать его, но лишь создаёт сильнейшую боль, которая доводит её до изнеможения. Она охрипла от крика.
     Мы дали ей маковых капель, чтобы отдохнула, расслабившись немного. Мы с Ганной сели рядом на скамью, вытирая потные лица, шеи и груди.
       — Молока-то достаёт? — спросила Ганна. Просто, чтобы что-то сказать.
       — Да, теперь, да, — ответила я, опираясь локтями в колени, спина так устала, что прямо держать совсем нет сил.
       — Хорошо.
      Мы ещё какое-то время сидели молча, глядя на Льюву, ловим каждое движение её лица. Бледная и измученная, Льюва, от беременности ставшая ещё более некрасивой и от этого ещё более трогательной и жалкой, задремала.
       — Правда, вы с Бояном мужем и женой жили здесь?
       — Так. А как ещё?
       — И… спала с ним? – Ганна спросила об этом так просто…
       — Спала, – не думая, ответила я и вдруг опомнилась: — Да ты что, Ганна, уж ты-то…
       — «Ты-то»… — передразнила она, пожав плечами, — я бы спала. Он тебя любит. Ты его любишь. А чего уже было терять-то?
        Я вспыхнула:
        — Да всё! Всё потерять! Себя! Нельзя с грязью этакой дальше любить так же. Камнями грехи давят душу, и не взлететь уже…
        — Что ж за грязь, если ты любишь Бояна?! – удивилась Ганна.
        — И как сердце делить? — уже тише сказала я. — Разбить только и не иметь больше...
      Ганна выпрямилась и долго смотрела на меня, а потом, будто отчаявшись понять, только рукой махнула:
      — Да ну вас, честное слово! Светлее Светлых вы, выше Вышних. Вы ведь люди…
      — Ганна! – я кинулась к Льюве, заметив под рубашкой на её животе бугор, и корча прошла по её лицу… — Ах-ты!.. Заболтались, дуры!.. Вот дуры!
      Я подняла Льювину рубашку до груди… Живот пошёл шнуром, словно разделяясь. Всё, ещё мгновение – матка разорвётся, и погибнут и Льюва, и ребёнок…
      Льюва кричит так, что слышит, должно быть, не только весь форт и лагерь, но и Боги в Асгарде. Но взирают они безучастно, как и всегда.
      Или нет? Или посылают всё же спасительное решение в мою голову?!
       Я схватилась за ланцет.
       — Дай ей ещё капель, Ганна!
       — Сколько? – трясясь, спросила Ганна.
       И я провела пальцем себе по шее, чтобы Ганна поняла, что это не усыпить, это должно убить страдалицу, удушить объятиями беспробудного уже сна…
       А сама я, твёрдой рукой и, не сомневаясь, что поступаю правильно, потому, что только так я смогу спасти хотя бы сына Исольфа, а там сын, мальчик, мается сдавленный со всех сторон непокорной взбесившейся маткой, задыхающийся и испуганный первым в его начинающейся жизни ужасом…
      Я широко разрезала живот Льюве, от чего она закричала даже не сильнее прежнего, потому что эта боль от моего холодного ножа не сильнее той, что истязала её. Я погрузила руки в её хлюпающее кровью и околоплодными водами чрево и достала ребёнка. Он, живой и упругий, горячий, весь в крови своей матери, сразу начинает кричать. Большой сильный, красивый мальчик. Он кричит радостью пленника, освобождённого из пытошного подвала…
       Ганна подхватила ребёнка, а я перерезала пуповину, отделяя малыша от Льювы навсегда. Льюва… она смотрела на нас, она ещё не уснула и ещё жива.
      — Ганна! Ганна, покажи ей ребёнка! – вскричала я. – Ты родила сына, Льюва! – тихо сказала я бедной женщине, поглаживая её по горячим влажным встрёпанным борьбой за жизнь мальчика волосам. Как я хотела видеть её своей подругой в эти страшные времена… И которую убила сегодня, чтобы спасти её сына. Хотя бы сына…
         — Да, Льюва! Здорового сына! Гляди! – Ганна поднесла обтёртого наскоро от её, материнской, крови малыша, чтобы успеть показать матери.
        Но Льюва уже была мертва. Лежала теперь большой бесформенной кровавой массой перед нами, но на лице её прекраснейшая улыбка. А мы смотрим на неё, держа орущего мальчика, мы безмолвны. Бедная, умерла с такой счастливой улыбкой…
      Всё также молча, Ганна продолжила с мальчиком, помыла его, как надо, завернула в пелёнки. Помощницы занялись телом Льювы, лекари ей больше ни к чему.
       — Дай его мне, — сказала я, — покормить надо. Жаль, нет молозива у меня…
       Я взяла уже умытого, туго спелёнутого малыша и подношу к груди. Это счастье – кормить ребёнка. Это отдельное наслаждение достойное рифмы поэта, жаль, я не владею ею… Здоровый малыш зачмокал с удовольствием, жмурясь, будто получил награду за страдания, что перенёс. Тепло и нежность разлились по моей груди и животу. И я почувствовала его, как своего сына… Такой красивый мальчик. Чёрные реснички, ровные полосы бровей, гладкая, немного смуглая кожа, маленький носик, красиво очерченный рот. Он весь пошёл в своего отца, может только нравом будет в мать, мягкий и добрый против холодного Исольфова… Но разве холоден Исольф? Он только закрыт.
       Я решила сама взять на себя тяжкую обязанность сообщить Исольфу горестную новость. Но когда я пришла к нему в палатку, оказалось, он всё уже знает. Откуда?... Но тут мы живём теснее, чем в тереме когда-то… и ближе.
       — Сигню… — выдохнул Исольф, едва скользнув по мне взглядом. — А я думал подручных пришлёшь… Что это у тебя там?.. – странным голосом спросил Исольф.
      Боги, он пьян! Мертвецки пьян. Когда успел надраться? Или пил пока… Но разве это важно теперь?
       — Это не «что», это твой сын, Исольф. Сын Льювы, — сказала я мягко.
       — Я не хочу его видеть. Он убил Льюву, – Исольф отвернулся, опираясь локтями в столешницу и закрывая лицо.
     Я положила ребёнка на ложе и села рядом:
       — Не вини его. Это я убила её. Зарезала Льюву, чтобы дать жить твоему сыну.
      Мне показалось в этот момент воздух сгустился в палатке:
       — Ты?! За что, Сигню… — он даже трезвеет, кажется, оборачиваясь ко мне.
      Попробую объяснить...
      — Льюва не могла выжить, только он мог остаться, она уже уходила в Ниффльхейм, я лишь не пустила его. Чтобы у тебя был тот, кого ты любишь.
      Исольф смотрел на меня:
      — Я тебя любил всегда, — ровным и бесстрастным, как всегда голосом сказал Исольф. — Всю мою жизнь. А единственная, кто любит меня это Льюва. Никто не любил меня больше. Ни в моей семье не любили меня, с радостью отдали в терем, чтобы я стал твоим алаем, и забыли о моём существовании... Ни одна другая женщина. Ни ты, — он прижал ладони к глазам.
       — Я люблю тебя. – сказала я. — И всегда любила. Не как мужчину, который может быть моим возлюбленным, но как самого верного, самого умного и страстного друга.
      Он засмеялся, тряся большими плечами:
       — Ты первая, кто называет меня страстным.
      — Никто не заглядывал тебе в сердце, кроме меня. Я всегда знала, какой в тебе огонь. Ты не тратишь его попусту, но у тебя теперь есть человек, которому понадобится весь огонь твоей души. Открой ему, твоему сыну своё сердце. Если позволишь, я буду ему матерью.
       Исольф, совсем протрезвевший, смотрел на меня долгим чёрным мерцающим взглядом:
       — А болтать начнут, не боишься?
      Я ответила уверенно:
      — Здесь мы все как на ладони, никто не будет болтать, все всё видят, — я встала. – Я пойду теперь. Ты проспись, а завтра познакомишься со своим мальчиком.
      Я вышла из его палатки. На улице лютый холод, ветер мотал стяги на пиках, сами стены наших палаток. Боян окликнул меня уже почти у моего шатра.
       — Ты чего не спишь?! – удивилась я.
      — А ты что шастаешь в такой час? Ньорд поклялся выкрасть тебя… Ты с ребёнком?
       — Это сын Льювы и Исольфа. Льюва умерла.
     Боян побледнел:
       — Боги… Исольф знает?
       — Даже напился уже. Ты… пошёл бы к нему, а? Ещё сделает над собой  что-нибудь. Знаешь, в такой час лучше не быть одному. С горя да спьяну, люди много дурного с собой творят.
      — Ты меня просишь? – удивился Боян.
      — Прошу, Никтагёль, — я прижалась на мгновение к нему плечом, лбом, обняла левой рукой, на правой лежал спящий малыш.
       — Устала? – он погладил мои волосы, коснулся лица тёплой ладонью.
       — Не в том горе… Расскажу когда-нибудь, не сейчас. Уложи спать Исольфа, Никтагёль.

      …Я выглянул из нашего шатра как раз в тот момент, когда Сигню приобняла Бояна нежно, я видел, как она прижала к нему свою голову… Я не слышал, о чём они говорили. Но мне было достаточно того, что я видел…
      Я был разбужен вместе с Сигню, когда её позвали к Льюве, я первым в лагере узнал страшную весть. И ждал Сигню, лечь спать, узнав о трагедии было просто немыслимо… Но, похоже её было кому утешить!
      — У нас появился третий ребёнок? – спросил я, когда она вошла, лампы на этой половине шатра горели ярко, на той, где за занавесом спали дети  - приглушённо.      
      Она улыбнулась скорее свёртку, который прижимала к себе:
       — Да, милый, — и положила его на наше ложе, глядя в личико. – Что делать, матери нет больше. Придётся мне…               
      — А как насчёт тебя самой, ты не понесла от Ньорда, как он был уверен?
     Она почувствовала, наконец, ярость в моих словах, обернулась:
       — Ты что?! – она бледная глаза засверкали. — От бессонницы ум помутился? Или приближающаяся метель  голову твою уже крутит?
      Но я не боюсь её сверканий:
       — Ты не хотела меня. Долго. Если бы я был на твоём месте, я бы бросился в твои объятия…
       Её взгляд потемнел, холодея:
       — На моём месте?!.. Ты не можешь быть на моём месте никогда! — прошипела она. – И разве я не бросилась в твои объятия тем, что привела к тебе Ньорда?! Тем, что мы изгнали его хотя бы отсюда?! – свирепея, сказала она. — Ты что говоришь? Ты к Ньорду! — она сжала кулаки у висков, морщась от раздражения и злости, почти крича, — к Ньорду вздумал ревновать?!
       Я подошёл ближе, тоже вксь пылая:
       — Нет. С Ньордом… Чёрт с ним, С Ньордом! – почти сплюнул я его имя, — Я о Бояне твоём прекрасном! О твоём Никтагёле! О том, с кем ты женой жила полгода! О том, кого обнимала только что! О том, кто сделал зыбку нашему сыну, кто дал ему имя, будто отец!!!
       — Не смей! – вскричала она, подскакивая ко мне.
       — Не сметь? Да ты… — я чувствую, как кровь отливает от сердца…
       — Не смей! Или я не прощу никогда тебя за эти слова! Нет на свете человека светлее и чище Бояна! Никого преданнее. Если бы все люди были такими как он, земля сияла бы ярче Солнца!
       — Вот как! Значит, я не так хорош всё же…
       — Замолчи! Замолчи сейчас же или я уйду и не приду к тебе никогда! – она побелела от злости…
        — Ещё бы, ведь я всего лишь твой брат. Всего лишь... Всего лишь Бландат блад, — он сник в одно мгновенье.
      Он отошёл от меня и опустился опять за стол, на котором разложил карты, записки свои, книги. Зарывая длинные пальцы в волосы, опустил голову так, что я не видела лица. Я подошла. Вся моя усталая злость на его внезапную ревность, свалилась с меня, как падают подтаявшие сосульки с крыш весной. Я обняла его. Он, прижал мою руку, оголившуюся приподнявшимся до локтя рукавом, к своему лицу.
       — Прости, Сигню… — хрипло проговорил он. — Не могу... не могу не ревновать тебя… я всё время будто тебя упускаю. Я... боюсь. Всё время... так боюсь…
      Я обняла его, он посадил меня на колени к себе, я погладила его лицо:
      — Я всегда буду с тобой. Я никуда не ускользаю. Я вернулась с Той стороны, потому что хотела быть с тобой. Только с тобой. Потому что ты звал меня. Ничто нас не разлучит. И уж, конечно, никто. Ну…. если только ты влюбишься в какую-нибудь юную прелестницу…
      Он засмеялся:
       — Не удаётся что-то до сих пор…
       — О, это я молодая, а стареть начну?
       — Так и я начну тогда же!
      И я засмеялась. Мы смеялись, целовались, вытирали слёзы друг другу. Так схлынула и отступила эта поднявшаяся волна ссоры…
      И только потом я спросила, на что это он смотрит, что обдумывает над всеми этими картами. Сигурд вздохнул, отпуская меня из своих рук. Поднялся, обходя стол.
       — Посмотри, Сигню, — он расчистил карту, испещрённую отметками, — Свеи почти нет. Нашей Свеи. Остался этот форт, где мы. Остаётся Брандстан. Остальные йорды, все поселения Ньорд методично разрушает и рано или поздно придёт сюда, чтобы уничтожить и нас. Их всё больше, кто следует за ним. Он подготовит войско и… к лету, думаю, будет здесь. А то раньше.
      Я в ужасе смотрела на него.
       — Так плохо? Я не предполагала, что настолько...
       — Гуннара разведки каждый день шлют самые неутешительные вести. Свея совсем обезлюдела, столько смертей… Тех, кто не хочет идти с ними, убивают.  Женщин и детей до семи лет уводят в Асбин. А в Свее уже… уже почти никого нет. Только те, что здесь. И в Брандстане. Ньорд поклялся уничтожить нашу Свею. И уже почти сделал это.
     — И… Нам остаётся… Только погибнуть? Мы не победим его нашими мизерными силами против его несметных полчищ… И не выкинуть их обратно за горы…
       — Мы можем умереть все. Или…  уйти в другие земли, — Сигурд смотрел на меня. — Забрать с собой всех, кто захочет быть под нашей рукой и совершить опасное путешествие через Наше море на восток.
       — К славянам?
       — Да, к предкам, – кивнул он.
       — А если не примут нас?
       — Пусть уж лучше они нас убьют, а не норвеи и асбинцы… Или… Может это там нам суждено построить Новый город?
       — Светлый град на холме? Каким был наш Сонборг? — я увидела лучики в его глазах. Это надежда?
       — Ещё лучше. Если строить, то лучше, — улыбнулся Сигурд, светящимися глазами смотрит на меня: — Ещё лучше! Совершенным, непобедимым. Чтобы никто никогда не взял и не порушил.
       — Светлый ты мой конунг…
      Наши усталые бессонной ночью глаза освещаются, заполняются друг другом, нежностью, желанием…
  Хорошо, что зимой такие длинные ночи