ДОМ

     Перед тем, как переехать на жительство в Ташкент, мы с отцом из  Кан-и-Гута, где мы жили, отправились на разведку. Ташкент произвел на меня большое впечатление. Ведь я, скитаясь по разным рудникам, никогда не видел столько домов, столько улиц и столько людей сразу. А троллейбусы! а трамваи!

     Мы поселились в общежитии министерства геологии на улице Тараса Шевченко. Это было двухэтажное здание с большими деревянными верандами на двух этажах, обвитых зеленым плющом. Таких зданий было два и еще в десятых годах 21 века я их видел в том-же виде, что и 60 лет назад.

     Отец быстро выяснил все вопросы и мы поехали назад в Кан-и-Гут собираться.

     В июне 1952 года мы переехали в Ташкент и поселились в доме по адресу: улица Саперная 64 а. Этот адрес на долгие годы стал как бы визитной карточкой нашей семьи. Он фигурировал в письмах и открытках, справках и документах и остался в моей памяти как первый и  единственный отчий дом, дом моего детства и юности.

     Дом был построен в конце сороковых годов Министерством геологии Узбекской ССР и вначале выполнял функцию общежития, однако затем, постепенно, его стали заселять семейными сотрудниками.

     Дом был одноэтажным, располагался на углу улиц Саперная и 2-ая Саперная, и в плане напоминал букву «П» с короткими ножками, которые были обращены на улицу  2-ая Саперная. Стены были сложены из сырцового (не обожженного) кирпича толщиной в 3,5 кирпича (90 см), высота потолка 3,70 метра.

     Дом был симметричный, каждая половина состояла из четырех комнат, двух кухонь, коридора и большой крытой веранды, а под ней был большой холодный и сыроватый подпол, куда вела деревянная лестница. Вся веранда, кроме пространства дверцы, была закрыта вьющимся плющом, который уходил на крышу.

     Поскольку, как я уже сказал, дом строился как общежитие, в нем, помимо входов с веранд, были предусмотрены еще несколько входов, в частности с улицы 2-ая Саперная, где был как-бы мини-скверик, в середине которого росли две здоровенные акации. Кстати, такие же две  большущие акации росли и около боковой части дома, причем, одна из них искривлялась практически под прямым углом в сторону проезжей части улицы Саперная и почти перекрывала ее. С другой стороны дома тоже росла таких же размеров акация.

     Кроме этих деревьев, посередине двора, огороженного деревянным забором со всех сторон, рос гигантский тутовник, ветви которого уходили на крышу дома. Этот тутовник был на учете в местной махале (микрорайон), и много лет, каждый раз весной, к нам приезжали сначала на арбе, потом уже на машине какие-то работники и срезали полностью все молодые ветви, выросшие за год, на корм тутовому шелкопряду.

     Расположение и размеры больших деревьев позволяют предположить, что они росли здесь задолго до постройки дома  и строители просто аккуратно вписали его в естественный ландшафт.

     От улицы дом  был огорожен забором: бревна 12-15 см в диаметре, вкопаны в землю, на их набиты поперечные лаги, а на них  доски -двадцатки, встык, швы закрыты рейками. Через несколько лет бревна в земле подгнили, и забор начал падать. Тогда к бревнам с двух сторон  забили рельсы, стянули их толстой проволокой, и в таком виде забор простоял более 50 лет.

     Почему я так подробно остановился на заборе. Потому, что в середине пятидесятых годов по нашему т-образному перекрестку было интенсивное грузовое движение. Дело в том, что в то время ни кольцевой, ни объездной дороги вокруг Ташкента не существовало, и для того, чтобы проехать из Самаркандского направления в Ангренскую или Ферганскую долины, нужно было ехать почти через центр Ташкента по улице Шота Руставели, далее сворачивать на одну из улиц, чтобы попасть на 2-ую Саперную, и мимо нашего дома по Саперной в сторону вокзала, по Куйлюкскому тракту на мост через реку Чирчик,  и далее в сторону Пскента.

     В обратную сторону нужно было с нашей Саперной сворачивать не на 2-ую, а на 1-ую Саперную, которая была параллельно 2-ой Саперной в 150 метрах дальше от нас. Не все водители соображали, что движение по улицам одностороннее, хотя знаки, конечно, висели, но были закрыты плотной листвой. В результате, в месяц было, как правило, несколько серьезных аварий, и часто в них страдал угол нашего забора.

     Сколько раз мы просыпались ночью от треска ломающихся досок и скрежета металла. Часто бывало, что просто большая машина не вписывалась в поворот и сносила угол забора. Естественно, он был чиненный-перечиненный.

     В конце концов мы вкопали в полуметре от угла забора кусок рельсы и забетонировали его. На некоторое время этого хватило, однако затем здоровенная машина надавила своим колесо на нашу рельсу и согнула ее, затем другие внесли свой вклад, и наша рельса была втоптана в землю. После очередного наезда на забор мы выкинули рельсу и вкопали уже кислородный баллон высокого давления. Вот его уже никто не смог согнуть, или сдвинуть.  Однако к тому времени построили обводную дорогу через Сергели на Куйлюк и поток грузовых автомашин существенно упал, а потом, когда улицу  Шота Руставели пробили дальше в сторону центра, и совсем прекратился.

     Следует сказать еще об одной отличительной особенности нашей улицы. В пятидесятых годах это была основная дорога, по которой из южных и западных районов Ташкента на Боткинское кладбище, до которого от нашего дома было порядка 5 км, двигались траурные процессии. Гроб везли, как правило,  на грузовой машине, за ней шел оркестр, пять - десять музыкантов, громко играющие душераздирающую траурную музыку, которую было слышно издалека, за ними шла толпа народу, иногда очень большая. Я, сидя на заборе, со страхом  и любопытством наблюдал эту процессию. Так продолжалось несколько лет, иногда по несколько раз в месяц, затем оркестры запретили, чтоб не травмировать окрестных жителей, а потом и хождение народа за гробом запретили, поскольку образовывались большие пробки из машин и телег.

     В середине шестидесятых годов была реконструкция дороги, ее приподняли на 30 - 40 см, дом, как бы осел, забор стал маленьким, народ с тротуара стал глазеть к нам во двор. Пришлось нарастить забор на две - три  доски.

     В заборе было две калитки, одна выходила на 2-ую Саперную, вторая  - на Саперную улицу; рядом с последней  были большие ворота. Вдоль дома, шла отмостка, сначала булыжная, затем ее забетонировали. Эту отмостку на всю длину дома от одной веранды до другой, накрывал виноградник, тень от которого создавала дополнительную прохладу и мы ходили вдоль дома как в зеленом тоннеле.

     Параллельно винограднику располагалась большая площадка, посыпанная гравием – стоянка для автомашин, на ней впритык иногда стояло до трех машин, например два грузовика и легковушка. Затем, вдоль этой площадке, перед забором, который отделял наш двор от следующего, располагались четыре кладовки, а перед ними был не очень широкий, но глубокий  арык, по которому вода из арыка на Саперной улице текла через весь двор и уходила далее к соседям. Вода в арыке была довольно чистая, и мы ей пользовались для всех технических нужд: мыли посуду, стирали белье, мылись, поливали и т. д. О чистоте воды  говорил тот факт, что в арыке была трава и водоросли, в которых водилось много пиявок. Когда я в воду  опускал руку или ногу, пиявки   пытались присосаться к пальцам и искусство заключалось в том, чтобы быстро их вытащить из воды и скинуть обратно.

     Никакого водопровода в доме не было. Единственная ближайшая городская колонка находилась на углу улиц Саперной и  Большой Мирабадской метрах в 150 от калитки. Оттуда мы носили воду в ведрах и бидончиках, которую использовали для питья и приготовления пищи. Колонка была мощная, чугунная, воду надо было качать вручную, и это было тяжело. Надо ли говорить, что там вечно стояла очередь со всей махалли, доставкой воды, как обычно, занимались, в основном, женщины и дети, как всегда, кто-то лез без очереди, и шум и гам слышался весь день. Колонка стояла на своем месте очень долго, лет 30 или 40, уже когда давно во всех домах был водопровод, и я всегда, идя мимо нее на Госпитальный базар, вспоминал это время. 

     С торцов дома, в каждом углу у забора, было по сортирной будке на одно очко. Естественно, особенно летом, когда не было ни ветерка, запахи стояли соответствующие, и открывать окна было проблематично.

     С начала нам выделили  две комнаты и кухню в середине строения, так, что окна кухни и маленькой комнаты выходили во двор, а комнаты чуть побольше — в палисадник на улице. В соседних комнатах одного с нами коридора было общежитие, где останавливались командировочные. От них было много шума, по вечерам они пили, курили и бузили, и ходили в любое время суток. Такое соседство продолжалось не очень долго, по-моему около полугода, после чего общежитие закрыли, дверь в палисадник на улицу заложили, там еще не один десяток лет было видно крыльцо, ведущее в никуда, и отец получил разрешение переехать в эти комнаты, поскольку площадь их была более чем в полтора раза больше. Единственное неудобство заключалось в том, что первая большая комната была проходной. Окна в малой комнате выходили одной стороной на улицу, другой во двор. Окна большой комнаты выходили во двор и на веранду. Между комнатами стояла до самого потолка круглая голландская печь из жженого кирпича, вся окантованная жестью, выкрашенной в черный цвет. Через коридор была маленькая кухня со шведской двухконфорочной печкой. Конфорки состояли из набора колец, вложенных друг в друга, так что можно было составлять разной величины отверстия под прямым пламенем горящего в печке угля.

     Нам сделали ремонт: побелили стены, покрасили окна, двери, потолки  и полы, последние были сделаны из толстых досок — пятидесяток, и еще в 2010 году они так и стояли, хотя в них и образовались большие щели. В большой комнате были, по тем временам, большие окна, больше чем 1,5 х 2 м, а во всех окнах внутри рам стояли толстые решетки. Последний раз покрасили веранду.
     Затем мы переехали, т. е. перенесли наши вещи в новые комнаты, а в наши старые поселились новые соседи.

     Здесь пришла пора рассказать и о соседях.
     Поскольку дом состоял из двух половин, в каждой жили по две семьи. Нашими соседями были Виноградовы, с которыми мы делили общий коридор.

     Алексей Иванович Виноградов был кабинетным работником в министерстве геологии. Он был самым пожилым и умер самым первым где то в конце пятидесятых годов. Это был тихий, спокойный, дружелюбный человек.

     Его жена Сарвара Мухамедовна, классическая татарка, маленькая, худенькая, пережила его лет на двадцать и напротив, была человеком не ангельского характера. Мы, маленькие дети, ее раздражали, она нам часто делала замечания на все наши шалости и жаловалась маме, которая с ней старалась поддерживать нормальные отношения.

     Поскольку веранда у нас, как и коридор, была общая, на ней стояли по паритету, два ящика, два стола, и по два стула. Их стол, стул и часть перил веранды были заставлены всякими горшками с различными растениями, в том числе и многочисленными кактусами. Однажды у Сарвары Мухамедовны  расцвел какой-то экзотический кактус, который цветет раз в сто лет и она этим всем хвасталась.

     Как то я играл мячом во дворе, затем пошел домой,  стуча им по земле и на веранде он случайно выскользнул из рук и, надо-же, попал именно в этот кактус -  цветок, к моему ужасу, тут-же отвалился. Как я представил себе, что будет, меня охватила паника. Не долго думая, я поднял этот цветок, и насадил его на иголку кактуса, как будто ничего не было и никому не сказал ни слова. День или два жизнь текла своим чередом, затем цветок стал вянуть,  Сарвара Мухамедовна потихоньку причитала, затем обнаружила мою хохму, все поняла, и разразился дикий скандал. Чтобы не подставлять сестру и брата, мне пришлось признаться. Потом я, вместе с мамой, ходил к  Сарваре Мухамедовне просить прощение, мама обещала ей купить такой-же кактус, но надежда на то, что он зацветет при ее жизни была призрачной. Потом со мной она долго не разговаривала  и, по-моему, так и не простила.

     У четы Виноградовых было двое детей. Старшая, Алина — высокая красивая крашенная блондинка, скорее всего, с ними уже не жила, а появлялась у них на различные праздники. Потом она уехала в Москву и там ее убили. Никаких подробностей никто никогда не рассказывал.

     Не менее трагичной была судьба и младшего сына Олега (Алика, как его все звали). Он был лет на десять старше меня, и когда я только пошел в школу, он ее уже заканчивал. Надо мной он всегда подтрунивал, и говорил с усмешкой, на равных мы стали общаться только тогда, когда я пришел из армии.

     Алик пошел по стопам отца, закончил геологический факультет Ташкентского политехнического института, работал в различных геологических партиях, впоследствии в САИГИМСе вместе с моей мамой, окончил аспирантуру, защитил диссертацию, даже был ученым секретарем института.

     А семейная жизнь сложилась не так удачно. Первая его жена - Света была красивая блондинка под стать его сестре, но добрая и ласковая, у них родился сын, однако Алик стал потихоньку попивать, пошли скандалы, слезы и мордобой, моя мама часто ходила их мирить, но Алик пил все сильнее, скандалы становились каждодневными, в конце концов они разошлись. Через некоторое время Алик привел другую жену. Ее звали Люда, и она была полной противоположностью первой. Маленькая, черненькая, худая, возможно татарка, как и Аликина мать, с моей матерью у нее не было хорошего контакта, и она часто, на бытовом уровне с мамой конфликтовала по всякой мелочи и ерунде. У них родился сын Дима, впоследствии выросший то-же в препротивного типа. Алик по-прежнему пил, часто висел на винограднике, как половая тряпка, но Люде все было до фени, она на это на обращала внимание, хочешь спиваться, так спивайся. 

     При всем при этом, Алик был очень интересным человеком. У себя в кладовке, которую он расширил, помимо бутылей с самодельным вином, стоял мольберт и Алик рисовал масляными красками весьма профессионально красивые пейзажи. Куда он их потом девал, не знаю, может продавал или обменивал на алкоголь. Так продолжалось не один десяток лет, пока как-то где то в девяностых годах он вышел с работы домой и исчез навсегда. Был объявлен в розыск, но безрезультатно. Его сын вырос, женился, жена по скверности характера не уступала, а может быть превосходила свою свекровь, у них родился  сын, и до последнего времени они жили в квартире своего деда, терроризируя моих родителей.

     На противоположной от нас половине жили в точно таких же квартирах Герцманы и Мелехины.

     Герцман Адольф Петрович (впоследствии он оказался Альтер Пейсахович) работал в геологической системе в должности разных начальников: начальник тех отдела, начальник партии, начальник экспедиции и т. д. Он был намного, лет на пятнадцать старше отца, по работе с ним не пересекался, как и отец, в Ташкенте бывал редко, на праздники, в отгуле или отпуске. Я с ним практически на общался. Потом он вышел на пенсию, и где то в начале восьмидесятых годов умер.

     Его жена,  Роза Григорьевна, была классической еврейкой. Она, по-моему, никогда не работала, содержала дом и семью, у нее был ровный, спокойный характер, она всегда была в курсе всех дел, и несмотря на существенную разницу в возрасте, с ней очень хорошо ладила моя мама, можно сказать, что они дружили.

     У четы Герцман была только одна дочь Люда. Она была старше меня, наверное близка к возрасту Алика, хотя я не помню, чтобы они как-то общались друг с другом. Люда была довольно упитанной девушкой, напоминала видом и характером свою мать, хорошо училась и в школе, а еще в институте вышла замуж за своего преподавателя. Его звали Шапиро Владимир Борисович, он был типичным еврейским интеллигентом, преподавал в ТашПИ математику, защитил впоследствии диссертацию, в общем был, на мой взгляд, человеком довольно замкнутым. Детей у них не было.

     После смерти Адольфа Петровича, как только евреям разрешили выезд за границу, они собрались, продали квартиру многодетной узбекской семье и уехали в Израиль.

     Мелехин Федор Алексеевич, как и Адольф Петрович, не был геологом, а работал в геологической системе по технической и механической части: зам. главного механика, зам. главного инженера, главным инженером различных геологических объектов и служб за пределами Ташкента. Он был старше отца года на три - четыре года, но они редко когда общались друг с другом.

     Потихоньку он стал попивать, потом уже хорошо, и где-то в конце восьмидесятых его посадили. Мама потом с ужасом рассказывала, как пришел наряд милиции, ее и соседку Люду пригласили в понятые, и они присутствовали при описании всего имущества квартиры Мелехиных. А там было одно старье и рухлядь, даже работники милиции были удивлены, что тут описывать, но дело все-таки сделали. Как рассказывал потом папа, Федора Алексеевича обвиняли в махинация в особо крупном размере с нанесением государству большого ущерба. Федор Алексеевич, будучи главным инженером комбината, по пьянке подписывал в течении нескольких лет всякие денежные документу на невыполненные работы и услуги, а деньги получала группа проходимцев, которые вокруг его вертелись, поили и кормили. Самое интересное, что он при этом ничего не имел, но подписи то были только его. Поэтому и дали Федору Алексеевичу восемь лет с конфискацией имущества.

     Когда речь заходила о ситуации в Федором Алексеевичем, отец рассказывал, что сколько раз, когда он обладал правом подписи финансовых документов, к нему приходили всякие доброхоты с привлекательными предложениями, сулили большие деньги при отсутствии всяких рисков, и каждый раз папа посылал их подальше.

     Жена Федора Алексеевича  Гостева Надежда Ильинична была высокой, статной, властной женщиной. Они не были расписаны, и это сыграло положительную роль в развитии тех событий, речь о которых шла выше. Надежде Ильиничне удалась доказать, что конфисковать у Федора Алексеевича практически нечего, поскольку все имущество было записано за ней. 

     У этой четы была единственная дочь Таня, она была старше меня года на три- четыре, во всяком случае, я помню ее в школьной форме, но с нами она никогда не играла, и в последствии мы мало общались.

     В конце 1963 года у нас в дворе появился бравый морячок по имени Жора. Никто не звал его полным именем Георгий, я даже не помню его фамилию и отчество, Жора - и все. Как все моряки, он был невысокого роста, кряжистый и мускулистый, и зимой и летом ходил в тельняшке, делал зарядку с гантелями, и зимой мылся под ледяной водой, чем приводил в неописуемый восторг мою маму. Когда она видела, как Жора в одних плавках, среди льда и снега, обливал себя из шланга, она часто с ужасом и восхищением указывала на него нам, детям. Это был муж Тани.

     Жора служил на флоте, на флоте служили четыре года, и когда пришла пора дембеля, разразился знаменитый карибский кризис, дембель отменили и Жору отправили на Кубу. Сейчас известно, что в  ГСВК (Группе советских войск на Кубе) было семь подводных лодок с ядерным оружием, и на одной из них нес службу Жора. У него была одна особенность, бросающаяся в глаза сразу - он был весь белый: на голове белые, седые волосы, сидящие большой копной, белая, седая борода, белые волосы на всем теле. В конце семидесятых годов,  Жора отрастил большую окладистую бороду и стал похож на убеленного сединами старца, и его выдавали только молодые глаза. Жора никогда, даже по большой пьянке, а у нас иногда были спонтанные посиделки или у него в кладовке, или у Алика, не рассказывал ничего о своей службе, видать с него взяли крутую подписку, но то, что ему досталось по полной программе, было ясно и так.

     Жора был спокойным, мягким, отзывчивым человеком, всем всегда старался помочь, его любили все женщины двора, кроме разве Люды Аликиной. Жора относился к той категории мужиков, у которых руки растут из нужного места. Он умел делать все, часто помогал мне, когда была нужна третья рука, я также  с удовольствием помогал ему по хозяйственным делам.

     Жора окончил какой-то технический вуз, работал инженер-механиком в различных трестах, связанных с металлоконструкциями, в частности, одно время занимался башенными кранами.

     Был только один случай, когда мы все четыре мужика нашего поколения собрались вместе, и то все чуть не кончилось печально. Это был 1969 год, лето, суббота, папа с мамой уехали отдыхать, Саша служил в армии, Наташа была на институтской практике, я дома был один. Самое интересное, что и в каждой квартире было то же только по одному индивидууму. Начали я с Аликом у него в кладовке, затем увидели Жору и сманили его, потом я высказал идею, что у меня никого нет, и мы переехали к нам домой. Потом с мыслью «Хорошо сидим!» вспомнили о Шапиро, и я пошел за ним. Он никогда не принимал участия в таких мероприятиях, а тут вдруг согласился. И поскольку он не любил быть кому то чем то обязан, он хотел  захватил уже начатую бутылку, но я решительно протестовал, говоря, что у нас все есть. У меня действительно всегда, с детства, в наличии было много выпивки, но здесь мы сидели несколько часов, с хорошей закуской, и как-то потихоньку все кончилось. И тут вспомнили про Шапирину бутылку, и он за ней сходил.

     К его приходу Алик был уже готов, и висел на винограднике, я с Жорой затащили его домой и положили на диван, а Шапиро заявил, что он больше не будет, и вообще, ему надо что-то писать, и смылся. Остались я и Жора. Мы еще выпили, причем мне водка показалась какой-то странной,  и на предложение Жоры повторить, я отказался. Жора же допил бутылку, сказав, не зря же за ней ходили, мы еще немного посидели и разошлись, поскольку уже начинался вечер. Через некоторое время мне стало плохо, меня мутило, шатало и всего выворачивало наизнанку, я понял, что отравился, выпил много воды, чтобы промыть желудок, у меня страшно болела голова и глаза, я практически ничего не видел. Промучился я так всю ночь и утро, и только после полудня меня отпустило. Когда я окончательно очухался,  пошел узнать, как Жора, однако дверь у него была закрыта. Я его встретил только к вечеру следующего дня, и он рассказал мне все то-же самое, что происходило со мной, только еще хуже, ведь он выпил гораздо больше. По всем симптомам это был разбавленный метиловый спирт.

     Шапиро клялся и божился, что он ничего не знает и водка была хорошая, однако супротив того факта, что в проведенном эксперименте контрольная группа в лице его и Алика эту бутылку не пила и не отравилась, а добровольцы, в лице меня и Жоры пили и отравились, возразить было трудно. Больше мы с Шапиро никаких экспериментов не проводили.

     А теперь вернемся в 1952 год.
     Папа сразу начал борьбу за ликвидацию углового сортира, и осенью нам построили рядом с кладовками сортир из кирпича на две двери, одну - для нашей половины, другую - для противоположной стороны. А сортирные будки с обеих сторон снесли, ямы закопали, но поскольку земля там ходила ходуном и можно было провалиться, на ямы положили настил и нам, на всякий случай, запретили там лазать.

     Однако, все остальное пространство между двумя большими акациями, было полностью в моем распоряжении. На акациях, особенно на кривой, я смастерил несколько деревянных настилов, самый высокий метров на 4 над землей, оплел все пространство канатами и лестницами из таких же  канатов, и с дикими воплями, раскачиваясь на канате и перескакивая с одного дерева на другое, изображал Тарзана, из модной тогда трофейной серии фильмов о дикаре из джунглей, сыгранном Джонни Вайсмюллером.

     В последствии все это пришлось демонтировать, поскольку рядом со старым туалетом мы сделали большую загородку, метра 2 на 3 и высотой метра 2.5, и стали разводить там кур в количестве 5-8 штук с одним петухом. Петух был большой и красивый, а главное, спокойный и совсем ручной. На изогнутой почти под прямым углом акации висели качели. Так не только мы на них катались, но и наш петух, ему, по-видимому, это нравилось, и нам то же. Кроме того, если на земле толстым канатом мы выкладывали круг, а в центр его сажали  петуха, то он спокойно там сидел, пока мы не убирали этот канат. Обязанности свои петушиные он исполнял хорошо, курицы исправно неслись, и у нас всегда было несколько яиц. Петуха мы очень любили и он прожил у нас 7 лет, пока сам не умер.  Когда мы уезжали летом к папе в геологическую партию, всех кур мы брали с собой, затем они возвращались обратно.

     Кирпичные кладовки, располагающиеся вдоль забора, были распределены следующим образом, первая от ворот Виноградовых, затем Герцманых, Мелехеных и Петровых. Впоследствии Герцманы построили себе за сортиром новое довольно большое помещение, где была кладовка и кухня; тогда Мелехины захватили рядом с ними стоящую кладовку Герцманых, а Виноградовы расстроили свою кладовку, перенеся дверь на метр вперед. Только одни мы ничего не поимели от этой реконструкции, а папа сказал, что и не надо.

     В нашей кладовке был смонтирован огромный деревянный ящик, куда мы запасали уголь на зиму. Каждый раз осенью папа привозил из Ангрена, где добывали уголь, две тонны этого продукта, его выгружали во дворе, а затем складировали в кладовку. Работа была пыльная и грязная, и не всегда были рабочие, так, что  я всегда  помогал отцу по мере сил и возможностей.

     С другой стороны в кладовке были смонтирован настил в несколько рядов, где самым важным, после угля, были бидоны и бутылки с керосином и бензином. Керосин был важным продуктом, он заправлялся в керосинку, керогаз, керосиновую лампу, можно и в примус, но лучше его заправлять бензином.  По улицам регулярно ездила бричка, запряженная ишаком или лошадью. На бричке была большая бочка с керосином и погонщик время от времени кричал в рупор по узбекски: «керосииннннн...». Первые буквы часто были непонятны, но длинное «нннннн...» свидетельствовало о том, что нужно было хватать бутыль, или две,  и бежать за бричкой, пока она не остановится. Затем, отстояв очередь, ведь ты не один такой шустрый, и получив налитые бутылки, тащить их домой.

     Керосиновая лампа использовалась для освещения, свет часто гас и пара керосиновых ламп была всегда наготове. Керосиновая лампа представляла собой круглый жестяной сосуд с керосином, из него торчал плоский фитиль, который закрывался длинной грушеобразной стеклянной колбой.  Эти стеклянные колбы были очень тонкие, часто разбивались и трескались от огня, и необходимо было иметь их хороший запас.

     Керосинка устроена аналогично, только вместо стеклянной колбы была подставка, на которую ставилась кастрюля или чайник.

     Керогаз по устройству отличался от  керосинки только с широким фитилем в виде цилиндрического рукава, что давало намного больше тепла.

     И, наконец, примус, имел, в отличии от керогаза, поршень, с помощью которого в сосуд с керосином накачивался воздух, он давил на керосин, который через форсунку распылялся в воздух. Оставалось его только поджечь и отрегулировать пламя. Примус давал тепла значительно больше керогаза, и пища на нем готовилась быстрее.

     Конечно, были еще электрические плитки, но напряжение в сети было очень нестабильным, часто выбивало пробки, и их тоже надо было иметь существенный запас.

     Зимой, когда топилась плита на кухне, пища готовилась на ней, когда отопительный сезон заканчивался, в дело вступали примус и керогаз.
     В середине пятидесятых годов нам, наконец, провели  водопровод, и поставили один кран в середине двора. Теперь наша жизнь крутилась вокруг этого крана. Зимой вода замерзала и надо было кипятком ее отогревать, часто лопался кран, и надо было его менять, еще хуже, когда лопалась труба, тогда надо было ждать, кто достанет трубу. Трубу утепляли но это помогало слабо. Устанавливали очередь, кто должен чинить, но проблема исчезла только с появлением Жоры.

     В 1960 году началась газификация Ташкента. Летом мы как раз вернулись из Самарканда, где прожили полтора года, и нас ждали большие перемены.

     Папа решил провести в дом водопровод, поставить ванну и газовую колонку, чтобы была горячая вода. В наш дом провели газ одним из первых. Не знаю, кто подсуетился, возможно Адольф Петрович, у которого всегда везде были связи, во всяком случае не папа, он никогда никого ни о чем не просил, но нам в голландской печи поставили газовую форсунку, а на кухне кирпичную печь разобрали и поставили большую, не меньших размеров, чем была кирпичная, четырехконфорочную чугунную газовую плиту. Это было такое счастье, особенно для меня и мамы; не надо было регулярно приносить и подкладывать уголь и убирать золу, особенно, когда навалило много снега, и сперва надо прочистить дорогу до кладовки, или когда дождь, и надо надевать сапоги или галоши и т. д. Кроме того и в доме стало намного чище и времени на уборку помещений значительно сократилось.

     Для того, чтобы пользоваться ванной, необходим был сток воды. Папа долго размышлял, где бы выкопать колодец. Было два варианта. Первый - в углу, где был когда то туалет, в этом случае тянуть трубу было далеко и она два раза должна изгибаться под прямым углом. Кроме того, опять же запах под окнами. Второй вариант - между нашим сараем и туалетом, труба прямая, без всяких изгибов, однако там места было маловато и была вероятность что обрушится стенка или сарая, или туалета, или обе вместе. Был выбран второй вариант, и жизнь подсказала, что это было правильно, все стояло до последнего конца.

     Копали  я и папа практически на равных. Была сплошная глина, которую мы складировали в угол забора, где раньше был старый туалет. На этот раз мы его полностью закопали и еще образовалась площадка метра 2 х 2 и высотой полметра. Часть земли мы вынесли на улицу и разбросали вдоль арыка. Сперва землю носили ведрами, но поняв, что это тяжело, папа раздобыл где то тачку, и стало гораздо веселей.

     Когда мы выкопали метра два, вниз стали спускаться по деревянной лестнице, затем ее поднимали и начинали работать. Копать мог только один человек, работали киркой и лопатой, землю насыпали в ведро и второй работник поднимал его на веревке наверх. Последние метра два копал только я, отец спускал меня на веревке на дно и я там часа два - три ковырялся, затем меня вытаскивал, отдыхали и начинали по новой. Когда из колодца смотришь наверх и далеко видишь кружочек неба, невольно возникает мысль о том, что вдруг все это обвалится и похоронит тебя тут. Поэтому, лучше было вверх не смотреть, тем паче сверху часто падала земля, а  сосредоточится на кайле и лопате.

     Так, потихоньку, мы недели за две выкопали колодец глубиной метров шесть и диаметром до полтора метра. Как только на дне появилась влага, т. е. мы дошли до водоносного слоя, копать прекратили, накидали на дно больших камней и гальки и закрыли колодец деревянной крышкой, которую смастерили сами из  толстых досок.
Все это время мама нас усиленно кормила вкусной и калорийной пищей, и даже Наташа с Сашей помогали, как могли.

     Затем, после небольшого перерыва мы принялись копать траншею от кухни до колодца. Глубина траншеи была выбрана с учетом, чтобы и водопровод и сток не замерзал, а это  порядка 70 - 80 см. много сил пришлось потратить на то, чтобы разбить отмостку у фундамента, которая к тому времени уже была залита бетоном, и пробить дыру в самом фундаменте.

     Кстати, копая траншею, я наткнулся на царскую монету, медную, 3 копейки чеканки 1915 года и долго ей гордился.

     Через некоторое время и Алик захотел провести воду к себе на кухню, несмотря на натянутые отношения, отец разрешил ему пользоваться нашим колодцем. Правда, теперь он стал наполняться быстрее, и нужно было раз в год откачивать из него воду.

     Теперь мы мылись в ванне на кухне, а раньше, когда папа приезжал  домой из геологической партии, я всегда ходили с ним в баню, которая была относительно далеко, за кинотеатром.

     На меня, особенно в начале, баня производила очень большое впечатление, причем, если учесть, что до этого я мылся только в тазике, и мама поливала меня из ковшика, экономя дефицитную воду.

     Баня работала по-очереди: когда женский день, когда мужской. Раздевшись и сложив одежду в шкафчик, взяв с собой мыло и мочалки, мы входили в большой помывочный зал. Вдоль стен было несколько пар кранов с холодной и горячей водой, причем горячая была, как кипяток. В центре  - несколько длинных рядов бетонных скамеек. Найдя подходящий оцинкованный тазик с ручками, потому-что некоторые уже и без них, помыв его кипятком, набираешь полный, и этим кипятком, выбрав более или менее свободное место, окатываешь бетонную скамейку пару раз. Все заволакивает паром и плохо дышать. Потом снова набираешь уже теплой воды, садишься на горячую скамейку и начинаешь мыть голову. Затем трешь себя мыльной мочалкой, потом  по очереди трем друг другу  спину, при  этом регулярно бегаешь за чистой водой. Если народу мало, лучше сразу забрать два тазика, так гораздо удобнее. Наконец, вылив себе на голову несколько тазиков с чистой водой, выскакиваешь в холодное помещение, быстро одеваешься и бодрым шагом пилишь домой. До следующего папиного приезда.

     Кладовку модернизировали. Большой деревянный ящик для угля разобрали, сарай почистили, поставили антресоли, которые использовали для хранения охотничьих принадлежностей, число которых все увеличивалось, впоследствии перенесли туда и старый шкаф. Там же хранили санки и велосипеды. Кроме того, там хранились в ящика тетради, дневники и учебники за 11 лет в тройном экземпляре.

     Каждый клочок земли во дворе интенсивно использовался по назначению. Где росли деревья, кустарники, например, было много  сирени, которую любила мама, где маленькие клумбы с цветами, в частности, всегда были мальвы, иногда сажали или что-нибудь съедобное. Папа выращивал виноград, было несколько больших старых кустов, и ветки их надо было с умом подрезать, на зиму  укладывать на землю и тщательно укрывать соломой и всякими тряпками и ветошью, чтобы не замерзли, а весной снова поднимать, распределять по всему винограднику и подвязывать. С начала отец все делал сам, затем я ему помогал, а потом эта процедура уже целиком лежала на мне.

     А у меня, пока я учился в младших классах, была маленькая делянка, наверное меньше 1 квадратного метра, где у меня росли один - два кустика  помидор, и перец, и всякая зелень. И мне очень нравилось этим заниматься. Затем, когда мы жили в Самарканде, у меня уже делянка была побольше, а когда я жил в Улугбеке, у меня около и первого дома, а потом и около второго дома были большие огороды, где я выращивал все, что хотел. Но полностью я оттянулся только тогда, когда в Москве появилась дача. Я так думаю, что у меня подспудно была какая-то тяга к земле, во мне где то внутри жила крестьянская душа. И когда я начал создавать свою родословную, то обнаружил, что мой пра-пра-дед   со стороны пра-бабушки Николай Михайлович Бычков был потомственным крестьянином села Александровка, Белоостровской волости, Санкт-Петербургского уезда, Санкт-Петербургской губернии.

     Последняя реконструкция во дворе была в 1967 году, когда я пришел из армии, а папа приехал из Алжира, где он работал пару лет на контракте и купил автомашину ГАЗ-21. Тогда на том месте, где был курятник, мой огород и различные делянки Виноградовых, папа поставил гараж, каркас из деревянных реек, обитых толью. В гараже выкопали яму и все забетонировали. За гараж, пришлось отдать соседям часть виноградника и всю землю, что была около него. Папа выторговал себе два куста и мы расширили виноградник до калитки. Единственным неудобством был заезд, да и выезд из гаража, почти под прямым углом, но папа со временем приноровился.

     В таком состоянии дом простоял еще лет двадцать, пока, благодаря афере жены брата, его не продали какой-то узбекской семье. Мама к тому времени уже умерла, а папа был выписан в никуда и поселился в моей квартире в Улугбеке, а я в это время уже жил и работал в Москве.
     Впоследствии, всякий раз, приезжая в Ташкент, я навещал этот дом, заходил в гости к новым жильцам, меня даже поили там чаем. В 2008 году забор был еще старый, однако акации уже все были спилены.

     Последний раз я видел наш дом в 2009 году.  Забор был уже из бетонных блоков, причем его выдвинули на несколько метров вперед в сторону Саперной, так что был прихвачен весь тротуар и пешеходы ходили по проезжей части дороги. С улицы была видна только крыша дома. Внутри двора земля около метра в глубину была снята и все  было заасфальтировано. Это был уже не наш двор. Да и улица называлась Динмухамеда Кунаева кучаси, она была пробита прямо через через всю махаллю до пересечения с улицей Полторацкого (теперь Нукусская), и по ней ходили трамваи.

     Следующий раз я был на этом месте в 2024 году. Улица уже называлась Мирабадская, трамвая уже не было, его в Ташкенте убрали совсем, а на всем протяжении от бывших касс Аэрофлота до улицы Нукусская стояли гигантские дома в одиннадцать этажей, каждый занимал целый квартал: между 1-ой и 2-ой Саперными (теперь 1-ая и 2-ая Мирабадские) - один дом, между  2-ой Мирабадской и Большой Мирабадской - один дом, между Большой Мирабадской и Нукусской - три дома.

     Было холодно и мокро, накануне шел снег, я и Оля замерзли и зашли в кафе УНО, напротив того места, где стоял когда-то мой дом. Выпили кофе, согрелись, повспоминали о том, что более 70-и лет тому назад я начинал свою школьную жизнь в  доме, которого уже нет, и пошли дальше.

                ноябрь 2024