В Церкви с каждым годом все страшнее стоять, но не говорит ли это только о том, что постепенно окончательно снимаются, казалось бы, несокрушимые стены какого-то церковно-византийского благополучия и христианство возвращается к своей первоначальной Голгофе, в Гефсиманский сад. Страшно? Да! Но в этом саду Христос сказал ученикам: «Побудьте здесь и бодрствуйте». И это должно обязать наше сердце, оно должно прислушаться к этому голосу.
С.И. Фудель
С.И. Фудель с пронзительной силой убедительности, с необыкновенной искренностью и честностью писал о пережитой им духовной эпохе в жизни России и ее Церкви, о святых людях, встреченных им на пути, о духовных сокровищах в русской культуры, о вечных истинах Евангелия. Он писал о том, что действительно было обречено оставаться глубоко сокровенным в холодной пустыне советской эпохи обезбоженности.
Протоиерей Николай Балашов
Печальный факт нашего времени состоит в том, что имя Сергея Иосифовича Фуделя до сих пор остается мало известно широким кругам как церковного народа, так и светских людей, а его литературное наследие – драгоценный и зрелый плод глубоких философских раздумий, напряженных духовных исканий, пережитых жизненных испытаний и глубоко церковной жизни, удивительный итог долголетнего подвига писательства без надежд увидеть свои творения напечатанными, остается по преимуществу достоянием узкого круга церковных интеллектуалов и нуждается в глубоком, основательном и всеобъемлющем исследовании, первопроходцами в котором были протоиерей Николай Балашов и исследовательница творчества Ф.М. Достоевского – Людмила Сараскина. Судьба литературного наследия С.И. Фуделя драматична – в советское время его богословские и религиозно-философские сочинения, равно как воспоминания и письма не могли быть напечатаны и оставались частью советского самиздата. Как заметили исследователи жизни и творчества С.И. Фуделя – протоиерей Николай Балашов и Л. Сараскина, «в течение многих лет его сочинения тайно перепечатывались в десятках экземпляров и передавались из рук в руки, из дома в дом, от человека к человеку, приобщая читателей к выстраданному автором опыту познания Церкви, а также к практически недоступным в ту пору сокровищам русской духовной и философской традиции». На протяжении всей своей жизни Сергей Фудель – религиозный философ, богослов и литературовед – «трудился в полуподпольном режиме», его рукописи расходились в самиздате в виде машинописных копий и распространялись в близких церковных и околоцерковных кругах, а отдельные его произведения уходили на Запад и публиковались там – так были опубликованы главы его «Воспоминаний» и книга «У стен Церкви», а стараниями H.A. Струве к столетию со дня смерти Ф.М. Достоевского в Париже была напечатана первая глава «Владычествующая идея» из книги «Наследство Достоевского», также вышло в свет религиозно-философское исследование Фуделя, посвященное о. Павлу Флоренскому и его знаменитой книге «Столп и утверждение Истины». В советскую эпоху произведения С.И. Фуделя не могли быть опубликованы, но когда наметилось крушение атеистической идеологии, то в 1991 году журнале «Новый мир» были опубликованы его «Воспоминания» с предисловием протоиерея Владимира Воробьева, а ныне его изданное литературное наследие составляет трехтомное собрание сочинений, в котором наиболее полно представлены все его основные религиозно-философские и богословские творения, мемуары и письма, за исключением стихотворений и черновиков. По своему смирению и скромности Сергей Фудель никогда не считал себя великим писателем и учителем жизни – как заметил протоиерей Владимир Воробьев, «он не мог себе представить, что в день его кончины в Успенском соборе города Владимира будет произведена панихида в его память», но в историю России и Русской Православной Церкви он вошел как «сокровенный христианин», выдающийся литературовед и христианский мыслитель, стойкий и бескомпромиссный противник обновленчества и живоцерковного раскола, глубокомысленный исследователь творческого наследия славянофилов, Ф.М. Достоевского и о. Павла Флоренского, проникновенный церковный писатель, перу которого принадлежит множество религиозно-философских и богословских произведений – книг, очерков, заметок и воспоминаний: «У стен Церкви», «Воспоминания», «Путь Отцов», «Церковь верных», «Наследство Достоевского», «Начало познания Церкви (об о. Павле Флоренском)», «Славянофильство и Церковь», «Записки о Литургии и Церкви», «Свет Церкви», «О церковном пении», «Приступающему к крещению», «Причастие вечной жизни», «Священное Предание» и «Церковь верных». Значительную часть духовного наследия Сергея Фуделя составляют его письма – в них запечатлелись не только вехи его жизненного пути и пламенная любовь к жизни, желание наполнить смыслом – светом Истины Христовой – «все бытие, каждое слово, каждый поступок, каждое слово и вздох», но и его думы о великих поэтах, писателях и музыкантах – от Эсхила и Софокла до Бетховена и Шопена, Пушкина и Лермонтова, Майкова и Тютчева, Фета и Пастернака, Гофмана и Эдгара По, Гоголя, Толстого и Достоевского, Тургенева и Чехова, Блока и Бальмонта, размышления о музыке, поэзии и литературе, о сущности искусства и его высочайшей цели – открывать человеку «чудное мгновенье» духовного преображения и соприкосновения с Богом и иным миром, а также – радостное исповедание православной веры. Для многих представителей русской интеллигенции – для всех томимых духовной жаждой и ищущих Бога – «встреча» с литературным наследием Фуделя – стала значимым событием в их духовной жизни и обратило их ко Христу и Его святой Церкви. Когда читаешь о Сергее Фуделе как о «сокровенном христианине», то сразу вспоминается о потаенных храмах катакомбной Церкви и кельях духовников, «к которым добирались по ночам окольными тропами». В статье «Языками ангельскими и человеческими» М. Кучерская писала о том, что в нынешней России «свобода С.И. Фуделя, оплаченная ценой жизненной трагедии, достоинство и скромность – звучат как тихое, но твердое напоминание о пути к стенам подлинной Церкви». В советской время круг людей лично знавших Сергея Фуделя и читавших его религиозно-философские сочинения был сравнительно узок, но многие читатели Фуделя общались ко Христу и укреплялись в вере, а иные – становились священниками. В одном из своих писем протоиерей Игорь Филяновский признавался, что в юношеские годы читал книги Сергея Фуделя, следующим образом охарактеризовал его как церковного писателя: «Это был голос, которому веришь». По свидетельству протоиерея Николая Балашова и Л. Сараскиной, «в годы изгнания и одиночества «человеческий голос» Фуделя, звучащий в книге «У стен Церкви», стал незримым собеседником – «и собеседником очень родным» семьи Солженицыных. Многие годы спустя Н.Д. Солженицына вспоминала: «Слова его воспринимались… как камертон, по которому можно было выверять само направление мыслей. Для нас он олицетворял связь с церковной культурой высокого духа». Тихий голос человека, убежденного, что «учить людей нельзя, их надо кормить, физически или душевно», питал хлебом жизни в пору духовного голода России. На похороны друга, исповедника веры и, конечно, все же учителя приехало из Москвы множество христиан, большей частью молодых, и многие из них не знали друг друга в лицо. С годами же незримое сообщество друзей и учеников Фуделя разрослось, включив и тех, кто никогда не был знаком с ним лично…». В своей книге «Открытость бездне. Встречи с Достоевским» Григорий Померанц сетовал на то, что не смог лично познакомиться с Фуделем и беседовать с ним, но высоко оценил его книгу «Наследие Достоевского», хотя и высказал отдельные критические замечания литературоведческого характера. Литературное творчество Сергея Фуделя – одного из самых чутких церковных мыслителей двадцатого века и подлинного «свидетеля Церкви верных», прошедшего через многолетние гонения в годы советской власти, выдержало испытание временем – долгим периодом безвестности, при этом оно не осталось лишь памятником ушедшей эпохи. Можно полностью согласиться с мыслью Л. Сараскиной и протоиерея Николая Балашова, писавших: «Когда читаешь работы Фуделя подряд, становится ясным, что они писались не для собрания сочинений. В каждой из них, «как солнце в малой капле вод» (любимая Фуделем и часто им цитируемая строчка из оды Державина), отражена главная тема его творчества. Работы Фуделя, в общем-то, все об одном: о присутствии Бога в жизни людей и в живоносных словах. О следах святых на земле живых. О святой и непобедимой Церкви. И все же радостно, что теперь эти труды собраны и изданы в России все вместе. Как доброе вино, они ничего не потеряли от многолетней выдержки. Читатели распознали в них убедительное и такое нужное нам «свидетельство о чистой православной мысли, шедшей сквозь русский двадцатый век, как и сам автор в тихой и незаметной жизни своей, тем самым трудным и узким путем». Богословские и литературоведческие работы Фуделя не остались лишь памятниками ушедшей самиздатской эпохи. Так, книга о Достоевском была с интересом встречена искушенным профессиональным сообществом: когда, кажется, все уже о Достоевском проанализировано и высказано, вдруг оказалось, что возможен и такой взгляд... А работа о Флоренском осталась не только первой, но и единственной русской монографией о нем, где с такой любовью и достоверностью передан во многом загадочный облик этого удивительного человека». Очень точно сказал Григорий Померанц: люди, о которых пишет Сергей Иосифович, «начинают светиться, даже очень сложные люди – Флоренский, Достоевский. Он не приукрашивает. Он просто видит свет, видит радость любви сквозь темные провалы». Тот же автор отмечает: все что писал Фудель, «было написано сердцем и прямо шло в сердце». Но, конечно, с особенной силой это ощущаешь, читая сбереженные Сергеем Иосифовичем свидетельства о встреченных им в жизни праведниках XX века. Именно здесь его писательское мастерство достигает особенной силы. Портреты праведников у Фуделя иногда переданы лишь немногими скупыми чертами, но тем надежнее они запечатлеваются в памяти читателей... Холодок и запах епитрахили, светлость и все тепло «простейшего человека» – митрополита Кирилла, священномученика. Тишина подвига, окружавшая владыку Афанасия, и его побудка: «Вставайте, ленивии»... Все случайное куда-то отступает, остается красота образа Божия в человеке – как словесная икона». Размышляя о мученических актах древности, Сергей Фудель писал, что когда читаешь их, «хочется целовать черные строчки букв, запечатлевших подлинное чудо веры». Схожее чувство испытываешь и когда читаешь воспоминания и записи Фуделя, ведь, как точно подметил протоиерей Владимир Воробьев, в них – «сокровища опыта не только духовной жизни, но и подвига, которым прошли мученики XX века». Воспоминания и записи Сергея Фуделя, его богословские сочинения и письма – это не только литературный памятник эпохи, но и свидетельство о подвиге веры и силе духа российских новомучеников и исповедников, написанное как помянник, читаемый в храме у жертвенника, послание из темной ночи двадцатого века современникам и всем христианам грядущих веков.
Сергей Иосифович Фудель родился на рубеже веков – 31 декабря 1900 года в семье Емельяновой Евгении Сергеевны и протоиерея Иосифа Фуделя, в то время – священника Бутырской тюрьмы. Таинственно и символично, что Сергей Фудель родился в последний день XIX века в семье московского тюремного священника и был крещен в храме Бутырской тюрьмы. В этом – как в пророческом свитке – предвещалось, что ему уготован жребий исповедника – он трижды возвращался в тюремные стены в качестве узника, но в то же время он не только стал «хранителем тайны и веры», но и сохранил в себе высокие нравственные идеалы классической русской культуры, стал тем золотым звеном, которое соединяет шекспировские «звенья веков», распавшиеся в революционной смуте. Отец Иосиф Фудель не был потомственным священнослужителем, но оказался глубоко верующим и неординарным человеком – самоотверженным пастырем, воспитавшем своего сына в православном духе. В своих «Воспоминаниях» Сергей Фудель привел следующие строки о своем отце из произведений архиепископа Саввы Тверского «Хроники моей жизни»: «Священник Фудель – интереснейший человек, внук немца заграничного, женившегося на русской, и сын отца, православного по матери, но плохо говорившего по-русски. Окончил он курс в Московском университете по юридическому факультету, прослужил три-четыре года в Московском окружном суде, женился, съездил в Оптину пустынь два лета кряду и с благословения почившего старца Амвросия бросил службу, полгода учился церковным наукам в Вильне под руководством почившего архиепископа Алексия и рукоположен им священником в Белосток... Это мастер служения и замечательный проповедник». В своей статье «Потаенный христианский праведник XX века С.И. Фудель» профессор В.Н. Белов дал следующую характеристику его отцу как церковному пастырю: «Иосиф Фудель – один из немногих священников XIX века, вышедший не из духовного звания, а из интеллигенции, сочетал в себе высокую образованность с глубокой верой, за что не раз оказывался отторгаем как со стороны интеллигенции, так и со стороны священнослужителей. Он долгое время служил в качестве священника в московской Бутырской тюрьме, а затем – настоятелем церкви Николы в Плотниках на Арбате, был лично знаком с К. Леонтьевым и отцом Павлом Флоренским». По воспоминаниям Сергея Фуделя, его отец «многим был обязан Леонтьеву, любил его как человека большого ума и сердца, был близок к его идеям исторического пессимизма, но он никогда не был леонтьевцем. Знаменитый византизм Леонтьева, его теория «замораживания форм» для удержания неумолимо исчезающей из них жизни есть «дорога в никуда», и она была по природе чужда моему отцу. Ему было ясно, что спастись от умирания истории сохранением ее внешних живописных форм, этим «формализмом от отчаяния», конечно, невозможно. Леонтьев силен только в своей негативности, и никакого здания на нем не построишь. В отце же, при всей его, казалось бы, ограниченности по сравнению с блестящим Леонтьевым, был тот духовный онтологизм, та изнутри созидающая сила, которая и в истории и в личной жизни нужнее всего. Он не был ни «обличителем», ни «пророком», он был только строителем – себя, других, дома Божия… Леонтьев ведет к апокалиптике страха и неприязни. Но есть еще апокалиптика радости и любви, и только она есть апокалиптика истинно христианская. Прав был кто-то, назвавший Апокалипсис посланием радости и утешения». Всю совокупность пастырской, проповеднической и литературной деятельности своего отца Сергей Фудель охарактеризовал в краткой формуле как «апологию чистого христианства». Во дни пастырского служения Иосифа Фуделя появление священника в камерах заключенных было случаем, выходящим из ряда обыкновенных – он посещал узников и приносил книги духовно-нравственного содержания, организовал внутрикамерные школы грамотности, на которых обучались чтению необразованные, «получал десятки и сотни арестантских писем, рукописей, дневников – живых свидетельств о пересыльных этапах, поселениях, о необъятной русской каторге». В тюремном храме был крещен Сергей Фудель, который запомнил, как родители взяли его первый раз в Бутырскую тюрьму к заутрени на Пасху: «Я помню, как мы идем с мамой ночью в церковь по длинным праздничным половикам, расстеленным в тюремных переходах. Церковь была небольшая, в левом притворе стояла икона «Взыскание погибших», а в правом помещались во время службы арестанты: там был полумрак, высокое распятие с большой лампадой у лика Спасителя и слышался иногда перезвон кандалов». В своих «Воспоминаниях» Сергей Фудель будет писать, что на всю жизнь запомнит сад рядом с домом, скамейки и клумбы, «кабинет отца, с твердыми черными креслами у стола и тремя портретами на стене – отца Амвросия Оптинского в камилавке, К.Н. Леонтьева в пенсне и шляпе и матери в кокошнике и сарафане». Будучи сыном ревностного в вере и образованного священнослужителя, Сергей Фудель с ранних лет проникся любовью к культуре и приобщился к основам христианской веры, к молитве и храмовому богослужению. Благодаря своему отцу Сергей Фудель еще в юношеские годы познакомится с монастырской жизнью России – с Оптиной пустынью и Зосимовой пустынью, будет вспоминать Николо-Бабаевский монастырь на Волге, кедровую рощу Толгского монастыря, открытую галерею вокруг храма, расписанную видениями Апокалипсиса, иконостас с фигурами пророков и апостолов, устремлены к центру – ко Христу Богочеловеку, пение монахами молитвы «О всепетая Мати» с их особым тишайшим напевом – «никогда и нигде после я не слыхал такого пения этой молитвы, которая как будто старалась покрыть и наполнить духовную пустоту древнего монастыря». «Музыка настоящего монастырского церковного пения так благодатна, как и его слова. Тут «печать дара Духа Святого». Когда мне было лет пятнадцать – семнадцать, я два раза приезжал в Зосимову пустынь и один. Одному, да еще совсем юному, страшнее в таком настоящем монастыре. Такое чувство, точно попал маменькин сынок на передовую. Какая там «тихая пристань»! Тут уж никакого «Дворянского гнезда» или «Былого и дум». Вместо «гнезда» – море, в которое нужно броситься, вместо «дум» или «былого» – живое и трепетное делание настоящего. Здесь может быть только человек-творец, возжелавший внутри себя найти свою нетленную первооснову, здесь «невидимая брань» и воинское дело духовного подвига… Природа здесь не та, что в Оптиной,– здесь север, и кругом монастыря густой еловый лес. Удивительно, как раскрывается человеку природа, когда она у церковных стен. Один ряд номеров гостиницы выходил окнами прямо в лес. И вот я помню, как зимой откроешь широкую форточку и чувствуешь запах снегов среди елей и среди такой тишины, которая уму непостижима. Все живое и нетленное и благоухающее чистотой. Там, где монахи – истинные ученики Христовы, там около них расцветают самые драгоценные цветы земли, самая теплая радость земли около их стен. В связи с этим я вспоминаю еще один монастырь, Толгский на Волге. Там манатейные монахи были как студенты в общежитии. Некоторые во время обедни не стеснялись выходить покурить. Я лично знал одного такого, – хороший был человек и меня угощал папиросами, но зачем он был в монастыре – неизвестно. И вот я помню, что кедровая и березовая роща и красивая Волга этого монастыря никогда не открывали мне того, что зосимовские снега и ели. Природа, очевидно, не сомневается в необходимости подвига очищения человека… Но я забыл о Зосимовой. Зосимова пустынь была в чем-то сходна с Оптиной. В ней было что-то более суровое, что-то от «северной русской Фиваиды», чего не было в теплых просторах Калужского монастыря. Оптина была, так сказать, убедительнее для боязливого интеллигентского сознания. Но, с другой стороны, мы знаем, что и она не могла до конца убедить Толстого. Что же удивительного, что Зосимова не смогла убедить Бердяева, как-то сюда приезжавшего». Детские юношеские и воспоминания Сергея Фуделя неразрывно связаны с Оптиной пустынью и Зосимовой пустынью – в них в его сердце пробудилось первое чувство родины, более того – с юных лет он вынесет чувство, что «оптинский дух» – сродни первохристианству, вечно живому и никогда не прекращающемуся.
В своих «Воспоминаниях» Сергей Фудель живописно и ярко запечатлел арбатский период своей жизни – свое детство и отрочество, но в его мемуарах не нашлось место гимназическим впечатлениям. Как констатировали протоиерей Николай Балашов и Л. Сараскина «Обучение классическим наукам как будто не оставило никакого следа – ни товарищи–однокашники, ни гимназические учителя, ни учебные предметы с экзаменами не зацепились в памяти Фуделя-воспоминателя. Справедливо написал о нем отец Владимир Воробьев: «С детства и до самой смерти Сергей Иосифович был в Церкви, и его жизнь принадлежит ей». Вместо гимназии, вместо обычных отроческих забав и школьных товарищей вспоминались поездки в монастыри, монастырская служба, особая атмосфера духовной полноты, которую он переживал здесь». После окончания обучения в гимназии Сергей Фудель учился на историко-филологическом факультете Московского университета, а затем – на отделении русского языка и литературы Московского Военно-педагогического института, посещал заседания Религиозно-философского общества памяти Владимир Соловьева, слушал выступления С.Н. Булгакова и Вячеслава Иванова, видел Андрея Белого с его лихорадочно блестящими глазами, который «представлялся искусным мистическим фокусником – что только ни вынимал он из своего цилиндра, поставленного на стол, – и Канта, и Ницше, и Гёте, и Штейнера», был знаком со многими выдающимися представителями русской интеллигенции – с мыслителя и деятелями культуры, зачитывался стихами Тютчева, Блока и Иннокентия Анненского, читал античных трагиков и Библию, произведения Владимира Соловьева и Владимира Эрна, Розанова и Павла Флоренского, «Цветочки» Франциска Ассизского, «Древний патерик» и «Луг духовный». С высоким почтением Сергей Фудель относился к книге о. Павла Флоренского «Столп и утверждение Истины», которая помогла ему пережить духовный кризис, связанный с разочарованием в прежней вере в высокое историческое призвание русского народа как хранителя Православия, а также принимал активное участие в организации курса лекций Флоренского по философии культа в переполненных аудиториях гимназии на Остоженке. В своей книге «Начало познания Церкви», посвященной о. Павлу Флоренскому, Сергей Фудель с изумлением будет писать, что книга «Столп и утверждение Истины» рассчитана на людей осиливших Канта и «Критику отвлеченных начал» Владимира Соловьева, она уводит в область метафизики и отвлеченного знания – Павел Флоренский использует метафизическую терминологию, но когда он «преодолевает присущую иногда и ему «богословскую математику», то перестает быть профессором богословия и становится учителем жизни», а если пробиться через непроходимые заросли его философских теорем и метафизических построений, то можно приобщиться к Божественной Истине. В своих «Воспоминаниях Фудель констатировал: «Всю свою глубину и сложность Флоренский нес в тишине совершенной цельности. И это было в нем, пожалуй, самое удивительное. Тут было дело не только в цельности энциклопедического ума, хотя диапазон этой энциклопедичности был исключительным. Помимо его поразившей всех книги, я помню его работы и авторитетные замечания, какие-то властные вторжения – по филологии, по китайской перспективе, по философии культа, по электричеству, по символизму, по философии, истории женских мод, по русской поэзии, по новым способам запайки консервных банок, по древнегреческой философии, по генеалогии дворянских родов. Его знания высшей математики были для всех очевидны, но последний раз, когда я его видел, я застал его за изучением вопроса о способах затаривания лука в Америке. Но все-таки дело не только в этом. Флоренский был какой-то исторически непостижимый человек во всем своем жизненном облике… Его ряса казалась не рясой, а какой-то древневосточной одеждой. Его голос в личной беседе звучал из давно забытых веков религиозной достоверности и силы. То, что он писал, и то, как он писал, давало не такие слова, по которым мысль прокатится, как по арбузным семечкам, и забудет, а какие-то озаренные предметы. Пусть кое-что из того, что он написал, было недозрело. Главная его заслуга заключалась в том, что овладев всем вооружением современной ему научной и религиозно-философской мысли, он вдруг как-то так повернул эту великую махину, что оказалось, она стоит покорно и радостно перед давно открытой дверью Богопознания. Этот «поворот» есть воцерковление мысли, возвращение запуганной, сбитой с толку и обедневшей в пустынях семинарий религиозной мысли к сокровищам благодатного знания. Это не «научное доказательство бытия Божия» и не рационалистическая попытка «примирить религию с наукой», а какое-то отведение всей науки на ее высочайшее место – под звездное небо религиозного познания. «Доказать» научно, в смысле рационалистическом, бытие Божие нельзя, и «примирять» тоже ничего не надо. Надо как раз обратное: надо, чтобы наука «доказала» самое себя, надо заставить науку сделать еще один и дерзновенный шаг вперед и дать ей самой увидеть открывшиеся для нее вечные горизонты. Казалось, что еще немного – и ботаника, и математика, и физика заговорят человеку ангельскими языками, словами, свойственными именно этим точным наукам, но проросшими в Вечность и омытыми там от Нетленного Источника». Несмотря на то, что в богословии о. Павла Флоренского чувствуется «уклонение в мистическую рассудочность» и «научная перенасыщенность», а сам он не столько богослов, сколько философ и «священнослужитель тайны домостроительства Церкви, открывшейся ему через Богопознание», он смог углубить отдельные мысли Хомякова о Церкви и способствовал обращению ко Христу многих русских интеллигентов.
На страницах своих «Воспоминаний» С.И. Фудель описал Серебряный век как блистательную и смутную, противоречивую и взволнованную эпоху богоискательства, а одним из русских богоискателей был С.Н. Дурылин – талантливый искусствовед, поклонник поэмы Лермонтова «Демон» и религиозно-философской лирики Владимира Соловьева, знаток театра и публицист, в отрочестве потерявший веру в Бога и ушедший из пятого класса гимназии, считая школу своеобразной тюрьмой для юношества – местом долгих мучений, скуки и тоски, а также стыдясь пользоваться привилегиями, даваемыми образованием, затем – сблизившийся с революционным подпольем под влиянием брата-анархиста, в годы обучения в университете – испытавший влияние идей Льва Толстого, изучавший старообрядчество русского Севера и сблизившийся с неославянофилами Серебряного века: «Я узнал близко С.Н. Дурылина ранней весной 1917 года, когда он жил один в маленькой комнате, во дворе серых кирпичных корпусов в Обыденском переулке. На небольшой полке среди других книг уже стояли его вышедшие работы: «Вагнер и Россия», «Церковь Невидимого Града», «Цветочки Франциска Ассизского» (его предисловие), «Начальник Тишины», «О церковном соборе», статья о Лермонтове и что-то еще. Икона была не в углу, а над столом: старинное, шитое бисером «Благовещение». Над кроватью висела одна-единственная картина, акварель, кажется, Машкова: Шатов провожает ночью Ставрогина. Это была бедная лестница двухэтажного провинциального дома, наверху на площадке стоит со свечой Шатов, а Ставрогин спускается в ночь. В этой небольшой акварели был весь «золотой век» русского богоискательства и его великая правда. Тут, на кровати, С.Н. Дурылин и проводил большую часть времени, читал, а иногда и писал, сидя на ней, беря книги из большой стопки на стуле, стоящем рядом. Писал он, со свойственной ему стремительностью и легкостью, сразу множество работ. Отчетливо помню, что одновременно писались, или дописывались, или исправлялись рассказы, стихи, работа о древней иконе, о Лермонтове, о церковном соборе, путевые записки о поездке в Олонецкий край, какие-то заметки о Розанове и Леонтьеве и что-то еще. Не знаю, писал ли он тогда о Гаршине и Лескове, но разговор об этом был. На верхнем этаже книжной башни у кровати лежал «Свет Невечерний» Булгакова, а из других этажей можно было вытащить «Размышление о Гете» Э. Метнера, «По звездам» В. Иванова, «Из книги невидимой» А. Добролюбова, «Русский Архив» Бартенева, два тома Ивана Киреевского, «Богословский вестник», романы Клода Фарера, «Кипарисовый ларец» Иннокентия Анненского, какие-то книги о Гоголе, журнал «Весы» и «Аполлон» и даже издание мистических темных рисунков Рувейра. Я, придя вечером, часто оставался ночевать, спать ложился на полу на каком-то старом пальто, и тогда начинались «русские ночи» Одоевского: долгие разговоры о путях к Богу и от Бога, все те же старые разговоры шатовской мансарды, хотя и без Ставрогина. У него была одна любимая тоскующая мазурка Шопена, он часто напевал мне ее начало, и до сих пор – через сорок лет, – когда я ее слышу, я точно вновь у него в Обыденском переулке. Помню, как после долгого и восторженного рассказа об Оптиной, где он только что был, он стал говорить об опере «Русалка». «Это истинное чудо!» – сказал он. Или вдруг после молчания, когда он, лежа на кровати, полузакрыв глаза, казалось, был весь в ином духовном мире, он начинал читать мне отрывки из его любимой вещи Клода Фарера «В чаду опиума». Это не было дешевое любопытство зла, так как для него и здесь был «иной мир». Это было, или так ему (и мне) казалось, какое-то соучастие в тоске этого зла по добру. Его рассказ «Жалостник», где им дана вольная интерпретация слов св. Исаака Сирина о молитве за демонов, был уже напечатан в «Русской мысли». Образ тоскующего лермонтовского Демона был тогда его любимый поэтический образ. Но, впрочем, может быть, тут было и какое-то особое русское и тоже тоскующее любопытство». Путь духовных исканий привел С.Н. Дурылина к принятию священства в 1920 году, но душа его не обрела покой – даже став пастырем Церкви, он остался «очарованным странником», а затем – отошел от Церкви. С тяжелым сердцем вспоминая «блоковские годы раздвоенности и измен» и вникая в религиозную драму С.Н. Дурылина, Сергей Фудель предостерегал: «Если священство есть не обретение «сокровища, скрытого в поле», а некая «жертва», то, конечно, тоска о пожертвованном будет неисцелима и воля в конце концов не выдержит завязанного ею узла». «Вся религиозная сила Дурылина была тогда, когда он был только богоискателем, а поэтому, когда он, все продолжая быть им, вдруг принял священство, он постепенно стал отходить и от того и от другого». Проницательно замечая, что только безумцем можно назвать того, кто, стоя перед чашей с ключевой водой, кричит, что умирает от жажды, Сергей Фудель с горечью констатировал, что С.Н. Дурылин не выдержал испытание веры – он не смог разрешить вопрос о том, совместима ли Церковь и культура – можно ли брать с собой в Церковь, в которой полнота жизни, Пушкина и Шопена, Шекспира и Еврипида, Диккенса и Эдгара По, Гогена и Иннокентия Анненского – можно ли сохранить в своей душе любовь к светскому искусству, живя целиком в Церкви? Вспоминая, что незадолго до своего священства С.Н. Дурылин как-то с грустью сказал – «нельзя на одной полке держать Пушкина и преподобного Макария Великого», а после своего посвящения в сан произнес – «у меня кончилась жизнь и началось житие», Сергей Фудель замечал, что «вступление в священство сопровождалось для С.Н. Дурылина его «плачем во сне» о пожертвованных им отзвуках и отсветах мира… Но для целиком живущего в вере, наверное, нет разрыва между Церковью и светом мира: и Шопен и Пушкин для него только отзвук искаженный торжествующих созвучий». Задаваясь вопросом о том, почему С.Н. Дурылин не выдержал испытание веры и отпал от Церкви, не смог преодолеть роковой раздвоенности души, Сергей Фудель писал: «Если человек, так возлюбивший Церковь, так понявший всю ее историческую красоту и правду, все же от нее отходит, то не налагает ли это на нас, любящих его и «дающих ему последнее целование», обязательство хоть сколько-нибудь понять, в чем же все-таки то бремя, которого не выдержали его плечи? Что его смертельно испугало в Церкви? Объяснение не уменьшает его ответственности, но оно может помочь другим людям преодолеть ту же скорбь на тех же путях. Он увидел в Церкви неверующих под видом верующих и решил, что дело Христово не удалось». Как в исповедальных строках признавался Сергей Фудель: «я, и многие из моих современников оказались не готовыми к тому страшному часу истории, в который она тогда нас застала и в который Бог ждал от нас, чтобы мы возлюбили Его больше своего искусства, своего страха, своей лени и своих страстей. Тогда решались какие-то судьбы, определялись какие-то сроки, и можно ли было особенно тогда путать Евангелие с другими книгами?». В период мучительных сомнений в 1921 году Сергей Фудель как-то спросил юродивого Гаврюшу, жившего при Оптиной пустыни и почитавшегося ее старцами: «Гаврюша, – что мне? Идти в монастырь или жениться?». Ответ прозвучал с неожиданной досадой: «А мне что! Хоть женись, хоть не женись!». И после некоторой паузы Гаврюша добавил: «А в одном мешке Евангелие с другими книгами нельзя носить». Вопрос Сергея Фуделя оказался праздным – в то время он был не готов ни к монашеству, ни к браку, но он близко к сердцу принял упрек юродивого богомольца, глубоко прочувствовав, что Евангелие – выше всех книг, но в то же время, всей жизнью своей Фудель показал, что в любящем сердце можно уместить как Евангелие и духовно-аскетическую литературу, так и поэзию и искусство – Пушкина и Тютчева, Лермонтова и Достоевского, Пастернака и Вячеслава Иванова, Экзюпери и Рэя Брэдбери, главное же в том, что «Христа в душе уже нельзя ни с чем путать, да и невозможно, ибо если увидишь, что Он – Солнце, то как же Солнце спутаешь с фонарем».
Спустя много лет – после окончания книги «Наследство Достоевского» – в 1963 году Сергей Фудель, по просьбе своего друга – искусствоведа H.H. Третьякова, напишет статью в форме письма, на страницах которого выразит свое понимание искусства и обратит внимание на то, что для людей, утративших веру в Бога, искусство стало заменять христианство и три его стороны – догматическую, нравственную и обрядовую – убеждением, что Абсолютной Истины не существует, стало догматом, мысль о том, что в искусстве все позволено – воспринимается как нравственная норма, а художественное мастерство – как обряд. По заветной мысли Сергея Фуделя, искусство не должно заменять религию, ведь даже великие поэты и писатели, претендующие «сеять разумное, доброе, вечное», не всегда достигали высокого духовного уровня – у них могут быть свои заблуждения и соблазны – как у Толстого и Лескова: «Лесков, кроме «Соборян» и «Запечатленного Ангела», написал еще и целый ряд вещей, в которых обнаружил толстовскую злость и неверие». Благовествуя, что «христианство победило кровью Голгофы и кровью мучеников», Фудель задавался животрепещущим вопросом: «А много ли писателей хотя бы писало кровью сердца?». По исповеданию Сергея Фуделя, Бог – Зодчий и Художник вселенной, а потому – «и море, и горы, и пармская фиалка, и виноградная лоза будут всегда, в том или ином своем образе, славить своего Создателя – Бога». В основе мироздания лежит Божий замысел о мире и любовь Творца, она – источник гармонии, лада, порядка и красоты. Всякий истинный художник – служитель красоты, он прозревает прекрасное и восходит к познанию Творца красоты – к Богу. Когда Достоевский сказал, что «красота спасет мир», то он прозрел высшее назначение искусства. Вглядываясь в жизнь и в свою историческую эпоху, Сергей Фудель говорил: «Я знаю в наше время молодых, которые молятся за Диккенса и Достоевского, давших им какой-то свет жизни». По возвышенной мысли Сергея Фуделя, «в искусстве действует тот же самый человек, который создавал церковные песнопения, иконы и храмы, которому посылались в церкви откровения догматов и божественные видения. Значит, и Человеку в искусстве могут посылаться какие-то откровения божественной правды. Больше того, надо честно признать, что, благодаря великому оскудению религиозной жизни, слова и художественные образы некоторых писателей – ну, скажем, Тютчева, Лермонтова, Лескова, Пастернака или Экзюпери, как бы возмещают это оскудение. Один том Достоевского или та страница у Диккенса, где маленький Джо умирает, силясь понять «Отче наш», дают больше для доказательства силы христианства, чем иногда целая духовная семинария. Ведь доказывать надо не «вообще» христианство, а именно силу его в современной душе. Искусство, как некоторая форма выражения духовной жизни, вполне закономерно». Христианское чувство в искусстве может быть не только у людей исключительных как Достоевский, но и у таких, как Пушкин – при этом даже такой великий гений России как Пушкин не смог удержаться на достигнутой высоте «Пророка» и написал не только свои «ночные стихи» или Бориса Годунова, но и «Гаврилиаду». Христианин призван помнить о границах возможностей искусства. «Искусство мира может быть в лучшем случае только папертью Храма, в котором полнота познания и радости». «В искусстве в лучшем случае только отсветы или отзвуки того, что совершается в Храме, отзвуки, тем менее искаженные или тем более чистые, чем нравственно здоровее искусство. Они могут быть такими чистыми, что, даже уже стоя в Храме и слушая херувимские песни, человек может вспомнить их иногда с любовью и благодарностью». Христианство открывает человеку Божественный мир и указывает путь восхождения к Богу и Царствию Небесному, возвещая, что цель христианской жизни – Бог и вечность. «Христианин, при всем своем сочувствовании людей, должен быть всегда только самим собой, идущим к Богу и людям, – и в этом его и творческое авторство и исполнительская роль», тем более он не может романтизировать зло и увлекаться врубелевским маскарадом и байроновским демоном, равно как и идеей Ницше о сверхчеловеке и его богоборчеством. «Ницше официально не признан, но навозная идея сверхчеловека, которому все, в общем, позволено, часто питает писательское сознание. Конечно, здесь дело не в Ницше, а в древней богоборческой идее. Недаром Раскольников появился до Ницше, а маркиз де Сад тоже, наверно, считал себя сверхчеловеком». Порицая «стихию нравственного безразличия» в жизни и искусстве и утверждая, что это – замена закона Моисеева, Сергей Фудель критиковал тех художников, музыкантов и поэтов, которые считают себя мастерами и жрецами искусства, но остаются безответственны в своем творчестве. Обращаясь к примерам из русской классической литературы, Фудель с горечью констатировал беспомощность искусства: «Разве мы не видим, что, несмотря на все старания Гоголя, Собакевичи и Хлестаковы не только не уменьшились, но еще больше расплодились после Мертвых душ и Ревизора? И разве Россия не видела множества Смердяковых уже после того, как Достоевский его повесил? А в каком веке Мольер или Плавт пригвоздили лицемерие, жадность или другие пороки? Все остается как было. Меняются классы, но не нравственные типы общества. Вот почему Гоголь, догадавшись под конец жизни об этой бесплодности искусства, заметался в предсмертном ужасе и начал проповедь вне искусства. Он, возможно, был и не прав, так как перестав быть литератором, он еще не сделался христианским учителем, но его осознание бесплодности глубоко показательно». Как христианский мыслитель Сергей Фудель был убежден, что «никакое «мастерство», если можно так сказать, христианского обряда, никакое торжество богослужения не подменят христианину в Церкви ее догматической и нравственной правды. Христианин знает, что и храм религии наполняется земными людьми, а это значит, что и здесь, под едиными внешними сводами, могут как-то внешне сосуществовать добро и зло, чистота и порок, истина и заблуждение, покрываемые точно лаком, «мастерством» обряда. Как он учится распознавать добро от зла и как утверждает себя именно в первом, – это совсем другой вопрос. Мне здесь важно указать только одно: христианин, входя в самый великолепный храм, не расстается с чувством какой-то трезвенности, бдительности, духовной зоркости, помня апостольское предупреждение, что «и сатана может принять образ Ангела света». Но если христианин ощущает на себе лучи Солнца, то одновременно он не может не ощущать себя еще стоящим в «долине смерти», все еще окруженным и физическим и нравственным тлением и, больше того, в себе самом это тление носящим». Для христианина важно хранить духовную трезвость и зоркость – быть бдительным, видеть весь мир и всю свою жизнь в свете Евангелия. В своем постижении искусства и его задач, Сергей Фудель стремился дать православное осмысление культуры – прежде всего русской классической литературы; он любил классическую культуру, а как христианский мыслитель защищал православную иерархию ценностей, в которой высшее место занимает духовное и церковное, в то время как светское искусство не отвергается и не выдается за абсолютную святыню. В письме к сыну С.И. Фудель рассудительно писал: «Любить искусство, надо так, как любишь людей, то есть, любя, не воспринимать их недостатки, не мараться их грязью и быть всегда готовым преклониться перед святостью».
Духовная атмосфера Серебряного века была проникнута не только эстетической взволнованностью, мистическими соблазнами и ожиданием новых излияний Святого Духа, но и апокалиптическими предчувствиями – предчувствием надвигающихся катастроф. На религиозно-философских собраниях Тернавцев с трепетом говорил: «Мы стоим на краю истории». Апокалиптические предчувствия Серебряного века отразились и на умонастроении Сергея Фуделя – он ощущал, что живет в «страшное время» оскудения духовной жизни, «опаляющее своим иссушающим ветром», когда вера в религиозное призвание России – в «Святую Русь» – терпела крушение не только в сознании отдельных интеллигентов, но в народных массах. Как справедливо отметят протоиерей Николай Балашов и Л. Сараскина, «молодость С.И. Фуделя совпала со временем, которому он сам дал определение «умирающее». Его отец, священник Иосиф Фудель, принадлежал к тем немногим, кто среди бездумного благодушия высших классов был способен страдать страданием умирающей эпохи. Но и он был истощен от непосильного, одинокого труда. Конечно, писал впоследствии сын, «живое дело отец нашел и на Арбате, но все-таки сердце свое, всю основную силу своей горячей воли он оставил в тюрьме. На арбатский приход он пришел уже надорванным от борьбы с косностью, от все усиливавшегося чувства духовного одиночества и безнадежности… Признаки духовной жизни уже давно замирали везде». Иосифу Фуделю, а затем и его сыну пришлось на своем собственном опыте убедиться в невыдуманности одного из центральных «церковных» вопросов романа Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы» – о том, как трудно быть служителем Христовым в России в конце XIX века (и тем более в начале XX), и о том, как чужд «миру», да и большинству духовенства дух Оптиной пустыни. Выпускники духовных семинарий и академий выходили в мир без веры, настроенные или равнодушно, или атеистически, а ведь именно они, эти равнодушные люди, «должны были блюсти угасающий огонь христианства в России и учить этому огненному учению народ… Уже шла первая мировая война и маячила революция, но для русских юношей-богоискателей страшнее всего было видеть величайшее духовное неблагополучие Церкви, где стояли неверующие под видом верующих: оказывается, можно было числиться в Церкви, не веря в нее, можно было считать себя православным, не зная Христа, можно было верить в посты и в панихиду и не верить в загробную жизнь, в любовь и в бессмертие души… На глазах С.И. Фуделя «весь узел жизни» стал распадаться; русский Апокалипсис, угаданный и описанный Достоевским, пришелся на молодость Фуделя и проник не только в книги, но уже и в души, умы, комнаты». Завершить свое обучение в университете Сергей Фудель так и не успел – в 1917 году грянула русская революция, до основания потрясшая страну. После революционных событий 1917 года и прихода к власти большевиков развернулись гонения на верующих, коснувшиеся и С.И. Фуделя. С апокалиптической тревогой вглядываясь в дали грядущего и убежденный, что страшнее всех гонений отрыв вероучения от жизни, когда «внутренняя тьма» все более охватывает «внешний двор» Церкви, Сергей Фудель не озирался вспять – не витал в ностальгических грезах о былом, и не замыкался в мрачных апокалиптических предчувствиях на манер Константина Леонтьева, но бесстрашно и зорко всматривался в свою историческую эпоху, полагая, что началась новая и последняя эпоха церковной истории – позади осталась «удушающая зависимость Церкви от государства» и «церковному сердцу забрезжила заря первохристианства»: «Что-то в истории Церкви возвращалось к первоисточной чистоте и простоте, освобождаясь от вековых пут, от тяжелых риз обмирщения, внешности и лицемерия. С «Троицы» Рублева сняли тогда годуновскую ризу. Сердце человеческое вновь обретало счастье своей забытой «первой любви». Над Церковью восходила заря жертвенности. Было тогда нам, молодым, и страшно и радостно». Как верный сын Православной Церкви Сергей Фудель выступал против соблазна красного живоцерковничества, поддерживающего большевистский режим и переносящего в Церковь идеи и методы революции, упрекал главных идеологов обновленчества в разрыве с канонической традицией Церкви, а вскоре – в 23 июля 1922 года он был арестован за участие в антиобновленческой деятельности. Вся суть живоцерковничества – в обмирщении Церкви. Сергей Фудель пламенно протестовал против обмирщения Церкви и напоминал, что христианство – это верность Христу и любовь к Нему, духовная жажда Святого Духа и реальное причастие Божественной Жизни, самоотверженный подвиг несения креста и возжжение в сердце огня Пятидесятницы. С ареста в жизни Сергея Иосифовича Фуделя началось время испытаний – ему было предъявлено обвинение по печально известной 58-й статье Уголовного Кодекса, в декабре – он был выслан в Зырянский край, в Усть-Сысольск, а затем в село Княж-Погост Усть-Вымского уезда, где отбывал ссылку до 1925 года. На этапе и находясь в ссылке Сергей Фудель близко общался со многими выдающимися представителями Русской Православной Церкви, впоследствии прославленными в качестве новомучеников и исповедников Российских – с митрополитом Кириллом Смирновым, священномучеником Фаддеем Успенским и святителем Афанасием Сахаровым. В ссылку за С.И. Фуделем последовала его невеста – Сытина Вера Максимовна, с которой он обвенчался на квартире святителя Афанасия Сахарова через год после своего ареста в пригороде Усть-Сысольска, при участии трех архиереев – святителя Афанасия, священномученика Фаддея Успенского и епископа Николая Добронравова. После возвращения из ссылки Сергей Фудель жил в Москве, работая экономистом, а затем – старшим научным сотрудником Института плодоовощной промышленности, но уже 1 января 1933 года последовал новый арест по обвинению в «антисоветской агитации» и «недонесении о контрреволюционном преступлении» троюродной свояченицы, которая предоставляла греческому посольству «информацию о положении русской интеллигенции, о положении церквей при советской власти, о гонениях на Церковь». В феврале 1934 года Сергей Иосифович Фудель был отправлен в ссылку на лесозаготовки в Архангельскую область, в июле – был переведен в Вологду, где находился до начала 1936 года, а с 1936 года по 1942 год – проживал в Загорске (ныне Сергиев Посад) и принимал активное участие в жизни «катакомбной общины» своего духовника – архимандрита Серафима Битюгова. В годы Великой Отечественной Войны Сергей Фудель был призван в рядовые красной армии и служил в подразделении, занимавшемся охраной воинских грузов. Как и большинство его близких друзей, Сергей Фудель принадлежал к числу «непоминающих» – когда митрополит Сергий Страгородский возглавил Русскую Православную Церковь и в 1927 году публично отрицал наличие религиозных гонений в Советском Союзе, то образовалось движение «непоминающих», в которое вошли иерархи, священники и прихожане, прекратившие поминовение митрополита Сергия за богослужением. В то время подвижничество уходило в катакомбы, а движение «непоминающих» было борьбой за верность Христу и чистоту Церкви, в число «непоминающих» входили митрополиты Кирилл и Агофангел, святитель Афанасий Сахаров, Михаил Новоселов, священники Михаил Шик, Сергий Сидоров и Димитрий Крючков, община духовных детей святого праведного Алексия Мечева. Будучи в числе «непоминающих» и провозглашая идею «монастыря в миру», Сергей Фудель не только боролся за чистоту Православия, но и глубоко дорожил единством Церкви, а потому – когда святитель Афанасий Сахаров признал патриарха Алексия I законно избранным главой Русской Православной Церкви, призвав своих духовных чад к воссоединению с Московским Патриархатом, то Фудель вернулся к общению с патриаршей Церковью, веруя, что даже в самое страшное время «великого духовного оскудения» и «иссякания христианства в истории» только в Церкви возможно спасение. После окончания Великой Отечественной Войны Сергея Фуделя ждал третий арест 17 мая 1946 года и ссылка в Красноярский край, где он пребывал до июля 1951 года. После отбывания ссылки С.И. Фуделю отказали в московской прописке, и он поселился в городе Усмань Воронежской области, где с семьей проживал до ноября 1962 года, работая счетоводом и подрабатывая частными уроками английского языка. В середине пятидесятых годов двадцатого века началась литературная деятельность Сергея Фуделя – он написал свой первый труд – «Моим детям и друзьям», а вскоре две книги – «Воспоминания» и «Путь Отцов». С 1959 года по 1961 год из-под его пера вышли следующие богословские произведения – «Церковь верных», «Свет Церкви», «Соборность Церкви и экуменизм». По благословению святителя Афанасия Сахарова Фудель с семьей в 1962 году переехал в город Покров во Владимирской области, где служил псаломщиком в единственной на всю округу старинной церкви и выполнял переводы для Издательского отдела Московской Патриархии. В 1963 году Сергей Фудель завершил еще начатую в Усмани книгу «Наследие Достоевского», затем – принялся за написание книги, посвященной о. Павлу Флоренскому, а в последний период его творчества были написаны «Записки о литургии и Церкви», книга «Славянофильство и Церковь», статьи «Священное Предание» и «Причастие вечной жизни», книга «У стен Церкви». На страницах своих богословских и религиозно-философских сочинений Сергей Фудель стремился донести до тех, «кто, может быть, никогда не видел святых», драгоценное наследие Церкви – от апостолов, преподобного Макария Египетского, преподобного Исаака Сирина и преподобного Симеона Нового Богослова до преподобного Серафима Саровского и преподобного Силуана Афонского, их устремленность к Богу в покаянии и любви, вере и молитве, радостно возвестить, что несмотря на горький опыт «великой человеческой скорби в пустыне истории» и страшный процесс «обмеления великой церковной реки», Церковь Христову не одолеют врата адовы. По словам протоиерея Владимира Воробьева, последний период земной жизни Фуделя был суров и труден – «постоянная нужда и болезни, постепенно наступавшая слепота от глаукомы, оторванность от детей и близких сочетались с отсутствием продуктов, с топкой печки и ношением воды из колонки», но при этом он сохранял бодрость духа и радость в сердце, благословляя Бога за бесценный дар жизни. Как писал в одном из своих писем сам Сергей Фудель: «Жить становится все труднее: та смертельная усталость, которая разлита в мире, иногда заливает душу. Очевидно, теперь в этом и есть главный подвиг – сохранять бодрость души, мужество сердца, верность своей вере». Жизненный путь С.И. Фуделя завершился 7 марта 1977 года в Покрове поле тяжелой и долгой болезни. Накануне своей смерти он причастился Святых Тайн Христовых, а в последнюю ночь его жена и сын поочередно читали Псалтирь. Под утро дыхание Сергея Иосифовича становилось все более слабым, а на рассвете его сердце остановилось. На утро следующего дня состоялось отпевание, а после – процессия с песнопениями и молитвами отправилась на городское Покровское кладбище, где земле было предано тело покойного.
Религиозно-философские и богословские сочинения Сергея Фуделя не блещут такой колоссальной богословской эрудицией, как труды по догматике преподобного Иустина Поповича и по литургике архимандрита Киприана Керна, но все, что он писал – написано из его личного духовного опыта, глубоко выстрадано и вымолено – он искренне и честно свидетельствовал о своей эпохе и о Церкви. Все слова, запечатленные в его книгах и письмах – сказаны от избытка сердца. По складу своего мышления Сергей Фудель не был кабинетным мыслителем – он был свидетелем Церкви верных и исповедником православной веры, стремящимся засвидетельствовать, что значит быть христианином и пребывать в Церкви, провозглашающего, что вера – драгоценнейшее сокровище, а духовная жизнь – немеркнущая заря Святого Духа и причастие вечной жизни: «В Церкви много простых, искренних душ. Они, может быть, мало осведомлены в догматике, но они твердо, по опыту знают, что благодать Святого Духа дается на земле людям как обручение и залог жизни будущей, и они ищут этого обручения, они тоскуют по этой радостной достоверности нетленного бытия. Для этого им не требуется богословского образования. Для этого требуется только внутренняя жизнь веры и любви, какая то евангельская непосредственность сердца. Этой евангельской непосредственности было больше всего в первохристианстве, а поэтому душа современного христианина больше всего стремится к первохристианству, видя его как бы не позади себя, а впереди, как эпоху возможной полноты стяжания Святого Духа, полноты жизни в Нем». По афористическому изречению Сергея Фуделя, «христианство – это пасхальная ночь человечества, стоящего у врат Царства». «В этой ночи – вся суть веры, все завершение христианства, пришедшего в ней после Голгофы, в ней – решающее утверждение Вечности. Но вот тут-то и начинается остановка. Не потеряли ли мы чувство Вечности? Нужна ли нам пасхальная ночь?.. «О, Пасха велия и священнейшая, Христе! О, Мудросте, и Слове Божий, и Сило!» – вот что врывается в память и чем хочется заменить все свои нищие слова. Слова, идущие от Слова или от Его служителей, благоухают своей первозданной простотой, они живые и живоносные – Дух дышит в их словесной плоти». В историю Православной Церкви и русской религиозно-философской мысли Сергей Фудель вошел как знаток духовно-аскетических творений и «Добротолюбия», наследник духовно-аскетической православной традиции православного Востока – наиболее близки ему были по духу преподобный Макарий Египетский, преподобный Исаак Сирин и преподобный Симеон Новый Богослов, в то же время ему были близки и русские духовные писатели и богословы – святитель Димитрий Ростовский, святитель Феофан Затворник и особенно святитель Тихон Задонский. Возвещая о том, что христианство – это подвижнический путь, Сергей Фудель обращал внимание на то, что «простые люди современности призываются вместе с ее подвижниками переживать всю трудность, всю исключительность нашей эпохи», и задавался вопросом о том, не наступили ли дни апокалиптические – «не началась ли в ней та «великая скорбь, какой не было от начала мира доныне, и не будет» (Мф.24:21)?». «Жизнь простого христианина полна сейчас «скорбей ума», доходящих своим разъедающим огнем до самых недр души и готовых все время поколебать веру, смыть человека с ее камня в окружающий океан неверия. Великий подвиг сейчас – сохранить веру, и не угрюмую, точно загнанную в какой-то подвижнический тупик, а веру-любовь, любящую веру, веру, веселящуюся о своем Христе… Только борясь за свою чистоту, мы можем сохранить веру. Апостол заповедал «хранить таинство веры в чистой совести» (1Тим.3:9). А в современности можно и это так часто наблюдать: верующий человек, а идет такой опасной дорогой, не придавая значения внутренней святости, как будто это не для него написано: «Будьте святы во всех поступках, ибо написано: будьте святы, потому что Я свят» (1Пет.1:15–16). Особенно мучительно это замечать иногда в священстве, в учительстве церковном». В своих церковно-нравственных и духовно-аскетических писаниях Сергей Фудель следовал «Добротолюбию» и творениям подвижников православного Востока, а в религиозно-философских раздумьях – продолжал традицию славянофилов и лучших представителей русской философской мысли Серебряного века. Как христианский мыслитель и русский интеллектуал он жил Евангелием и традицией русской классической литературы и поэзии – строки русских поэтов – особенно горячо любимого им Тютчева – органически вплетаются в ткань его книг, будучи созвучны его думам, вере, чаяниям и молитвам. По своей тонкой духовной и душевной организации Сергей Фудель был интеллигентом – церковным интеллигентом, остро чувствующим и духовно чутким, необыкновенно уязвимым к жизни и умеющим глубоко мыслить и переживать. На личности Сергея Фуделя отпечатлелось и влияние Серебряного века – в юношеские годы ему довелось присутствовать на легендарных религиозно-философских собраниях, он был лично знаком с яркими представителями русской интеллигенции – общался с Николаем Бердяевым, Вячеславом Ивановым и Андреем Белым, зачитывался стихами Блока и сохранил мимолетные, но яркие воспоминания о Марине Цветаевой, высоко почитал о. Павла Флоренского как религиозного мыслителя и богослова. В своей статье «Потаенный мыслитель XX века» И. Шевелев справедливо указал на то, что Сергей Фудель своей личностью и творчеством «соединил русский духовный ренессанс начала XX века с нашими днями». По словам протоиерея Николая Балашова, Фудель «не прошел в юности и мимо соблазнов той мятущейся эпохи», но я бы отметил, что он сумел их изжить и преодолеть через приобщение к духовно-аскетической традиции Православия, стояние за веру во Христа и глубоко церковную жизнь. На страницах своих сочинений Сергей Фудель жаловался на страшное одиночество – одиночество скитальца, странствующего в пустыне нашего земного бытия, а великие мыслители, подвижники и поэты стали его вечными спутниками и собеседниками, его сподвижниками на пути к Царству Божиему. Его чуткому сердцу был дорог каждый таинственный отблеск вечности, отражающийся как в красоте природы, так и в шедеврах искусства и философской мысли. Будучи глубоко церковным и верующим человеком, Сергей Фудель пламенно любил и мир культуры – особенно поэзию, но он стремился постигать человеческое творчество в свете веры Христовой и высших духовно-нравственных идеалов Евангелия, вникая не только в художественную сторону, но и в идейно-смысловую и духовную глубину произведений. На «интеллигентском языке» Сергей Фудель стремился выразить рационально неизъяснимые и божественные истины христианства, возвестить о величайшем сокровище веры и передать «неисследимое богатство Христово» грядущим поколениям, приобщить мыслящих и ищущих Истины, совестливых и томящихся по торжеству правды к свету Христовой Истины. Богословские и религиозно-философские сочинения Сергея Фуделя – его книги, статьи, заметки и его воспоминания и эпистолярное наследие – не устарели и остались животрепещущими и в наши дни – в них запечатлелось его свидетельство веры во Христа распятого и воскресшего – свидетельство истинного исповедника и «потаенного христианского мыслителя» и «самого сокровенного духовного писателя XX века», с необыкновенной искренностью и убедительностью, с поразительной интеллектуальной честностью и трогающей сердце проникновенностью писавшего о России и Церкви, о святых людях и духовных сокровищах в русской культуры, о Христе Богочеловеке и вечных истинах Евангелия в драматических условиях своей исторической эпохи – «в холодной пустыне советской эпохи обезбоженности».
В свое время святитель Василий Великий наставлял: «Если будем все измерять своим разумением и предполагать, что непостижимое для рассудка вовсе не существует, то погибнет награда веры. За что же еще нам стать достойными блаженств, какие сообщаются для нас под условием веры в Невидимое, если верим тому только, что очевидно для рассудка?». Вслед за этим великим богословом Древней Церкви и церковными мыслителями последующих веков, Сергей Фудель был убежден, что «рассудочная вера – это вера не апостольская, а все та же кантовская «религия в границах одного только разума», для которой все понятно или же должно быть понятно и которая старается в наше время создать веру, приспособленную к неверию…». Критикуя все попытки рационализировать христианство – превратить его из таинства веры в рассудочную теорию, Сергей Фудель особенно акцентировал внимание на том, что вся догматика христианства есть область церковной мистики и апофатического богословия. «Человеческим рассудком невозможно понять ни триипостасности Божества, ни рождения от Отца Сына, ни исхождения Духа, ни воплощения от Девы Бога Слова. Вне мистики нет христианства, причем все эти сверхрассудочные истины не «греческими Отцами придуманы», а даны уже в Евангелии, в первоисточном благовествовании христианства». «Жить в мистической догматике, конечно, совсем не означает, что человек как-то понуждает себя погружаться в познание того или иного догмата, но означает, что человек живет по какой-то своей, хотя бы малейшей, мере, в той сверхчеловеческой, духовной области, в которой эти догматы только и могут быть познаны. Сам человек, может быть, их не познает, но он уже дышит воздухом тех миров, в которых рождаются эти неизреченные духовные истины. Христианин призывается быть духовным, то есть принять на себя «печать дара Духа Святого», принять сознательно, всем направлением воли. Быть духовным означает только одно: быть в свою меру причастником Духа Святого». Эти богословские суждения Сергея Фуделя о мистическом характере догматов Церкви созвучны очеркам по мистическому богословию Владимира Лосского и догматическому богословию преподобного Иустина Поповича, а также мыслями преподобного Силуана Афонского о том, что написанное Святым Духом – боговдохновенное Слово Божие – можно понять только Святым Духом через стяжание Божественной благодати, отсюда – величайшие богословы и мудрецы Церкви – это апостолы и пророки, подвижники и святые. В своих записях об апостольских посланиях Сергей Фудель предостерегал, что принятие христианства – это не только смена миросозерцания, но и преображение личности и всей ее жизни – внутренней и внешней: «Ясный и радостный факт прихода к христианству и Церкви многих людей умственного труда, в особенности физиков, как уже имеющих опыт конкретности в мышлении, несколько омрачается одним обстоятельством. Восприняв принятие христианства только как смену миросозерцаний, как нечто подобное сменам кадров в кино, многие люди, уже считая себя христианами, на самом деле подошли только к вратам христианства и даже еще не стучали в них, чтобы им открыли. Нам сказано в Евангелии: «Входите тесными вратами». Христианство – это не созерцание, оно изменяет самое существо жизни созерцающего. Но «узок путь, ведущий в жизнь, и немногие находят его». «Немногие» – это те, для которых принятие христианства означает отказ от «помышлений плоти», от плотской жизни, означает поиски духовности. Принятие христианства – это не смена кадров, а смена самого себя». Размышляя о тайне духовной жизни, Сергей Фудель с молитвенным трепетом и лирической проникновенностью писал: «Я чувствовал ее в церквах как веяние нетленное и непостижимое, но я не знал, как ее определить. Наш ум вечно ищет определений, как хромой человек – костылей. Я помню, например, вечерний звон – не на картине Левитана, а в одном монастыре. Спускаешься по деревянным, чуть скрипучим ступенькам гостиницы. Подходишь к каменным воротам под колокольней. Солнце проложило в воротах золотую дорожку, и вот она, как живая, ведет тебя внутрь ограды. Смотришь на эту огненную стезю как на чудо и слышишь сердцем, что она ведет тебя в иной мир, в сокровенную жизнь с Богом. В ирмосе Троичного канона поется: «Решительное очищение грехов, огнедухновенную приимите Духа рoсу, о чада светообразная церковная! Ныне от Сиона бо изыде закон – языкоогнеобразная Духа благодать». И наконец, я прочел это место у апостола: «Вы не по плоти живете, а по духу, если только Дух Божий живет в вас» (Рим.8:9). Как все оказывается просто и страшно. «Жить по духу», то есть духовно, – это значит жить вместе со Святым Духом Божиим, жить так, чтобы в тебе пребывал Бог! В словах «если только» – переход к определению духовности. Духовный мир – это мир Духа Божия, и искание жизни духовной есть искание жизни в Нем. Вот как высок критерий понятия духовности: «Если только Дух Божий живет в вас», – действительное сопребывание Божие, а не формальная этикетка «духовного издания» или «духовного сословия». Тогда понятно, что истинная вера есть уверенность в невидимом духовном мире Духа Божия и уже осуществление жизни в нем». Цитируя слова святителя Феофана Затворника – «благодать Божия призывает всех к такой духовной жизни, и для всех она не только возможна, но и обязательна, потому что в ней существо христианства», Сергей Фудель подчеркивал, что к духовной жизни призваны не только монахи, но и все миряне – каждый христианин. «Важно не бояться сознания, что каждый христианин, а не только монах, есть инок – человек иного государства – Царства, которое не от этого мира». «Не только первохристианские аскеты, но и находящиеся в браке должны были понять, что они не свои, а Божьи, что закон отречения от мира греха есть закон и для них, во имя стяжания общего для всех Царства Святого Духа». Как и святитель Иоанн Златоуст С.И. Фудель писал, что все христиане призваны восходить на высоту святости, ибо и живущие в миру «подлежат ответственности одинаковой с монахами». Святитель Феофан Затворник поучал: Брось обычаи мира, и всякое твое действие, всякий шаг так совершай, как повелевает благой закон евангельский, и среди мира будешь жить как в пустыне… Начатки внутреннего безмолвия возможны и в семейном быту». В своей книге «Путь отцов», которую святитель Афанасий Сахаров назвал богословским обоснованием монастыря в миру, чрезвычайно плодотворной в полуподпольный период существования Церкви в советском государстве, Сергей Фудель провозглашал, что каждый христианин – монах и живущий в миру – призван жить подвижнической и духовной жизнью – стремиться к молитвенному опыту Богообщения и участвовать в литургической жизни Церкви, стяжать христианские добродетели и обрести внутренний духовный опыт аскезы – опыт борьбы со страстями и духовного делания. «Невозможно отрицать, что духовная жизнь современного человека очень трудна, и эта трудность в том, что мы, слабые и рассеянные люди, призываемся какой-то неумолимой закономерностью духовной эпохи сохранять в окружающем мире постоянную память Божию. Конечно, всегда было опасно думать, что память о Боге должна быть только во время стояния в Церкви. Молитвы всегда должны были звучать в душе: и в церкви, и дома, и на улице. В том и заключается узкий путь христианства, что о Боге надо помнить всегда». «Подвигом любви в исполнении заповедей вера восходит к Богу. Поэтому первохристианский учитель, апостол Варнава, слово «любовь» заменяет понятием «доброй жизни», т.е. исполнения заповедей: «Догматов Господних три: вера, надежда и добрая жизнь». Путь воздержания ведет к усвоению их разумения». По наставлению святителя Феофана Затворника, «когда в сердце монастырь, тогда строение монастырское будь или не будь – все равно. В сердце монастырь – это Бог да душа». «Не черная ряса и клобук есть монашество, даже не жизнь в монастыре. Если бы все сие могло измениться (т.е. не стало бы ни ряс, ни монастырей), то монашество во веки пребудет, пока будет на земле человек-христианин… Человек создан для общения с Богом. В этом главная его цель...». Размышляя о монашестве, Сергей Фудель любил приводить строки из письма русского философа и поэта Григория Сковороды своему ученику М.И. Ковалинскому: «Монах есть ученик Христа, во всем уподобляющийся своему Учителю. Ты скажешь: апостол выше монаха. Согласен, но ведь апостол может получиться лишь из монаха. Тот, кто властвует над собой одним, есть монах. Кто же покоряет других, становится апостолом. Христос, пока был в уединении, был монахом». Для самого Сергея Фуделя истинное монашество есть вечно живое и непрекращающееся первохристианство – апостольская верность Христу. С благоговением почитая монастыри как духовное сердце России, Сергей Фудель подчеркивал, что самое главное для христианина – жить духовной жизнью. К духовной жизни и таинству Богообщения призваны все христиане, а монастырь в миру есть узкий путь Евангелия для всех людей, находящихся за монастырской оградой, но являющихся христианами. «Монастырь в миру» – это «монастырь в сердце». «Христианский путь в истории всегда знал и знает, как сохранять свою верность Богу, не уходя из мира. Христианство в миру сохраняется в отречении от мира греха и в перемещении себя в духовную жизнь… Отречение от мира, при жизни в этом же мире, есть, конечно, «внутреннее монашество» или «монастырь в миру». Его закономерность есть общая закономерность христианства, стремящегося к тому, чтобы голос мирского тления не заглушил голос Божий, призывающий в нетление… Монастырь в миру есть борьба со своим обмирщением. Монастырь в миру есть то, чтобы, спускаясь в туннели метро, помнить Недреманное Око. Он есть то, чтобы Саровский лес возрос в пустыне души, в то время как человек окружен всем шумом истории. Он есть память – любовь Божия, незаглушаемая этим шумом, Он есть сокровенная духовная жизнь… В любви, смирении и отречении от мира греха есть духовный путь христианина, живущего в мире, питающего себя Евангелием и вразумляющего себя всем богатством учения Отцов. Монастырь в миру собственно был всегда. Наша духовная эпоха только с особой силой о нем тоскует, так как изнемогает в обмирщении. Святитель Тихон Задонский писал: «не обольщайся Богопознанием и Богопочитанием нынешних христиан, у которых на языке исповедание Бога, а в сердце безбожие». Монастырь в миру – это не какой-то особый или новый вид «угрюмничанья», а только все то же Евангелие в миру, все та же единая Евангельская тропа… Все сводится к любящей вере, к вере, действующей любовью, которая делает и людей, живущих в мире, чуждыми мира и перемещающими себя в божественный мир».
Прозорливый старец Нектарий Оптинский благословил Сергея Фуделя на священство, но священником Фудель так и не стал – как по внешним причинам – в послереволюционные времена, особенно после возвращения Сергея Иосифовича из последней сибирской ссылки, принятие священства было едва ли возможно, так и по внутренним причинам – ему было свойственно глубокое покаянное ощущение своего недостоинства и ясное переживание всей высоты священнического служения. В юношеские годы Сергей Фудель мечтал о священстве. «Священник есть священнодействователь святилища, в котором для него вся полнота жизни, вся его мудрость, вся правда и вся красота. Он знает всем своим умом и сердцем, что здесь, в Церкви, он нашел все, что кончились его богоискания, что он уже не искатель жизни, а ее теург». В своей книге «У стен Церкви», название которой – явная антитеза двусмысленной книге В.В. Розанова «Около церковных стен», Сергей Фудель поведал о том, как его дважды призывали принять сан священника: «Религиозная правда и всегда, а особенно в наше время, может иметь силу только в словах, доказанных жизнью говорящего. Если не доказал, то и не говори. Миру нужны не ораторы и не философы, а святые. «Царство Божие, – сказано нам, – не в слове, а в силе». Когда мне было 20 лет, я вошел в приемную Оптинского старца Нектария, в скиту. В приемной, кроме меня, никого не было. Я ждал недолго, удивляясь какой-то неслыханной тишине этого места. Быстрой походкой вышел ко мне старец, которого я видел впервые, благословил меня и сразу, без всякой подготовки и без каких-либо обращений с моей стороны, сказал: «Есть ли у вас невеста?». И, не дожидаясь ответа, продолжал: «Поезжайте к святейшему патриарху Тихону и просите его посвятить вас. Перед вами открывается путь священника». Я молчал, ничего подобного не ожидавший, ошеломленный. «Не бойтесь, – сказал он, – и идите этим путем. Бог вам во всем поможет. А если не пойдете, испытаете в жизни большие страдания». Он тут же встал, благословил меня и ушел. Это был первый призыв на подвиг, и я не пошел на него. Второй призыв к нему был еще более осязаемый, в 1939 году от другого старца, о. Серафима Батюгова, который, кстати сказать, одевал о. Нектария в схиму... О. Серафим уже не говорил о священстве, он говорил только о твердой жизни и вере, и около этого старца я не чувствовал смущения, но чувствовал силу и решимость. Помню, я написал о себе стихи, и он их настолько одобрил, что даже переписал и кому-то давал:
Будет время и я замолчу,
И стихи мои будут ненужны.
Я зажгу золотую свечу,
Начиная полночную службу.
Будет ночь, как всегда, велика,
Будет сердце по-прежнему биться,
Только тверже откроет рука
За страницей другую страницу.
И, начавши последний канон,
Я открою окно над полями,
И услышу, как где-то над нами
Начинается утренний звон.
И все-таки я не пошел на призыв. Стихи остались стихами, и чтение канона не началось, и сбылось слово старца Нектария о страданиях. И вот мне теперь хочется просить у всех прощения, всем поклониться. Тяжкую вину несет всякий, кто, получив знание и Света и Тьмы, не определяет себя к Свету. Достоевский сказал где-то: «Каждый из нас мог бы светить, как «Единый безгрешный», – и не светил!». И мне ясно, что в каком-то смысле я умираю в бесплодии. Это я ощущаю не как самоуничижение, а как характеристику. Больше того: это как-то уживается во мне с надеждой на прощение и благодарностью за жизнь». Вслед за преподобным Ефремом Сириным С.И. Фудель понимал, что таинство священства – «необычайное чудо, неизреченная сила, страшная тайна», а высокий образ священнослужителя запечатлелся в его сердце памятью об отце – священнике Иосифе Фуделе. Как впоследствии вспоминал А.М. Копировский: «Может быть, это было следствием его отказа от призвания к священству, о чем ему ясно сказал духовный отец, последний оптинский старец Нектарий (об этом писал сам Сергей Иосифович) «… если не пойдете – испытаете большие страдания». Страдал он, действительно, очень много и глубоко. Многолетние хождения по тюрьмам и ссылкам – само собой, но, мне кажется, можно сказать, что он и на свободе жил в атмосфере большой внутренней скорби. Этому, конечно, способствовали болезни и трудности в жизни его детей и его самого. Помню, как во время последней нашей встречи, кажется, за месяц до кончины, он, сильно физически страдая от болезни крови, когда ему очень сильно хотелось чесаться, превозмогая себя, глухо, с мукой, время от времени произносил: «Господи, помилуй! Господи, помилуй!» На его отпевании священник храма, где С.И. Фудель постоянно пел и читал на клиросе (что было для него самого огромной поддержкой и радостью), о. Андрей, уподобил его мученикам, о которых говорится в Апокалипсисе: Это те, которые пришли от великой скорби…».
В историю отечественного литературоведения Сергей Фудель вошел как проницательный и оригинальный исследователь творчества Ф.М. Достоевского и его духовных исканий, стремящийся осмыслить его романное «Пятикнижие» в свете Евангелия, раскрыть христианское содержание его романов и духовные истоки христианского миросозерцания великого русского писателя. Книга Фуделя «Наследство Достоевского» – это не столько филологическое исследование и анализ поэтики, сколько стремление постичь чудо его художественного творчества и рассказать о пути Достоевского к вере во Христа Богочеловека. В своем религиозно-философском и духовном подходе к творчеству Достоевского Сергей Фудель намного более близок русским религиозным мыслителям – Н.О. Лосскому, С.Н. Булгакову, Н.А. Бердяеву и протоиерею Георгию Флоровскому, чем к профессиональным литературоведам. По замечанию Людмилы Сараскиной, «подлинными же вдохновителями и учителями Фуделя в его работе над наследием Достоевского явились те, кто были его учителями в жизни и кого он «живьем» слышал на московских собраниях Религиозно-философского общества. Настоящей базой, фундаментальной методологией познания Достоевского Фудель считает Евангелие, труды Отцов Церкви и жизнеописания святых: в них, и только в них, видит он ключ к сокровенным смыслам духовного подвига писателя и вершинам его творчества. Через призму сердечного православия воспринимает он проникнутый неугасимой любовью и верой-ощущением мир Достоевского – будто запечатлевший живого Христа и переполненный состраданием к Нему, – так же как и к любому другому страданию. «Чтобы хорошо писать, страдать надо», – говорил Достоевский; и Фудель понимает эти слова в их прямом смысле, как несомненное доказательство христианского взгляда Достоевского на истоки своего творческого вдохновения. Так в книге Фуделя вырастает интереснейшая концепция пути Ф.М. Достоевского, который лишь в той степени был путем к художественным прозрениям, в какой он был путем ко Христу, со Христом и во Христе». В своей великолепной статье «Фудель – исследователь Достоевского» Григорий Померанц рассудительно укажет на то, что «Фудель смотрит не на тексты, а в сердце Достоевского, как оно без мысли о форме выразилось в письмах, заметках, планах и дневниках», он прежде всего хочет раскрыть христианские идеи в его художественном творчестве, что же касается собственно художественной критики Фуделя, то в ней бросаются в глаза ошибки и неточности – «слишком резко проведен рубеж между раним творчеством и зрелым», «оценка всего раннего творчества как темного противоречит тому, что сам Сергей Иосифович писал о «Бедных людях», о «Записках из мертвого дома», еще более поразительно, что ничего не написано об «Униженных и оскорбленных», они просто забыты». По воззрению Сергея Фуделя, все художественное творчество Достоевского до 1865 года была написано почти черными красками – тьма заливала страницы его повестей и рассказов, делая их почти беспросветными, а свет вспыхивает тогда, когда в «Преступлении и наказании» «Раскольников берет в руки Евангелие и позволяет надеть на себя крест… Христианский луч пронизал темноту страниц, ждавших его, как иссохшая земля влаги». Но если мы вдумчиво обратимся к ранним произведениям Достоевского – к «Униженным и оскорбленным», то сразу увидим ошибку в рассуждениях Фуделя – все они более светлые, чем роман «Преступление и наказание» – в них нет такого душераздирающего метафизического трагизма, а в повести «Белые ночи», которую Фудель называет «красивой ненужностью», хоть и нет явных христианских нот, но она проникнута высокой поэтичностью и совсем не свидетельствует об упадке литературного таланта Достоевского, но высвечивает его новую – романтическую грань. Если мы обратимся к поздним произведениям Достоевского – к роману «Бесы» и рассказу «Бобок», то мы увидим в них наиболее трагические и страшные творения великого русского гения, его самые мучительные и жуткие прозрения. Глубоко прав Григорий Померанц, высказывавший мысль о том, что художественная восприимчивость Фуделя складывалась в мире храмового богослужения – в мире Литургии и иконы, а потому он не мог понять и оценить по достоинству ни «Мертвых душ» Гоголя, ни поэзию и прозу Лермонтова, ни гротескных произведений Гофмана, ни «Белых ночей» Достоевского с их романтической мечтательностью, равно как и «Записок из подполья» с их бунтом подпольного человека против всех форм рационалистического детерминизма и просветительских схем. Полемизируя с идеей Бахтина о «полифонии» романов Достоевского, Сергей Фудель заявлял, что «нельзя отрывать Достоевского-художника от Достоевского-мыслителя, расцеплять его образ и считать, что в художественном творчестве он был только медиум, передающий никое видение равноценных идей». Но если бы Фудель глубже вник в идею «полифонии», то смог бы понять, что полифонична Библия, полифоничны древнегреческие трагедии и драматургия Шекспира, полифоничены Платон и Данте, Бах и книга Иова. В своей книге Сергей Фудель приводит высказывания Достоевского, что на каторге ему стала ясна неразрывность Христа с русским народом, но эти высказывания – более позднего времени, а непосредственное переживание каторги – это, выраженный Достоевским в письме к брату Михаилу, до конца невыразимый ужас от жизни с уголовниками в одном бараке, ужас от жуткой бездны зла, которая раскрывается в падших человеческих душах. В то же время как исследователь творчества Достоевского Фудель проявляет гениальную чуткость там, где духовные искания Достоевского и его идеи перекликаются с христианством – сквозь мрак нашей суетной жизни и мира, лежащего во зле, Достоевский ведет нас к свету Христову и возвещает, что через веру и надежду, покаяние и прощение, молитву и любовь человек воцерковляется – непостижимым образом входит в святую Церковь, а жизнь в Церкви есть одновременно стояние у Креста и Пасхи. Задаваясь вопросом – «Можно ли говорить о Достоевском в эпоху водородной бомбы?», Фудель напоминал, что живя в эпоху все большего оскудения святости в мире и все дальше отступая от Христа Спасителя, мы все более ощущаем нарастающую пустоту и смятение – упиваемся горьким чувством бессмысленности бытия, оттого, что заплутали в лабиринтах сомнений, страхов и разочарований, а Достоевский указывает нам христианский путь, ведь его романное «Пятикнижие» – «открытая исповедь христианства в искусстве». «Вера уже давно в веках перестает быть трепетным чувством сердца, делом подвига жизни, делом личной Голгофы и Воскресения. Все чаще и торжественней международные христианские съезды и все меньше Христа в истории. И вот, обращаясь к Достоевскому, мы видим в его темном лабиринте такую ослепительную нить Ариадны, что лабиринт делается широким и безопасным путем». По верной мысли Сергея Фуделя, окунувшись на каторге в ужасающие бездны зла, разверзающиеся в глубинах человеческих душ, Достоевский обратился к евангельскому образу Христа Богочеловека и обрел в Нем спасение. Если изъять Христа из художественного мира Достоевского, то его романы окажутся безнадежными и беспросветными во всей мировой литературе, а вся жизнь и все их персонажи опрокинутся в бездну. По своему миросозерцанию Достоевский – трагический реалист и русский Данте, обозревший все ужасы жизни, а его вера во Христа – это трагическая вера, прошедшая через горнило страшных сомнений: «Вера Достоевского была верой Голгофы, а не гуманизма. Верой трагической, то есть стремящейся повторить в себе всю евангельскую быль: христианство он воспринимал не как доктрину для добродетельного поведения, а как раскрытие в человеке и человечестве жизни Богочеловека Христа, как наше соучастие в этой жизни, – в ее смерти и в ее воскресении». Миросозерцание Достоевского и его литературное творчество после 1865 года христоцентрично – Христос стоит в центре его духовной жизни и в центре его главных романов, где раздаются слова о Христовой вере и любви. По заветной мысли Фуделя, Христос Богочеловек и Его пришествие в наш мир как величайшее чудо истории и наивысший нравственный идеал – это первоверховная идея Достоевского: «У Достоевского была одна «первоверховная», или «владычествующая», идея – явление в мире Иисуса Христа. В нем была ясная личная любовь к Христу, живому и осязаемому. «Господь мой и Бог мой!» – это восклицание навсегда обрадованного сердца и ума можно проследить начиная с его каторжного периода и вплоть до смерти. В 1880 году он говорил студенту Зеленецкому: «Я хотел написать книгу об Иисусе Христе, где намеревался показать, что Он есть чудо истории, и появление такого идеала, как Он, в человечестве, в этом грязном и гнусном человечестве, есть еще большее чудо». Достоевский называл Диккенса великим христианином, но сам он совершил несравненно больший подвиг исповедания Христа. Вся его власть над людьми именно в этом исповедывании, как бы случайно облекшемся в драгоценную форму художественной прозы. Может быть, исповедывания христианства (а тем самым и его проповеди) в таком всемирном диапазоне, в такой открытости и распятии мы больше уже никогда не услышим в искусстве. «Верую, Господи, и исповедую». Именно в этом все значение его и вся его сила, а не в пресловутой психологичности как самоцели». Как справедливо подматила Людмила Сараскина, «несомненным вкладом Фуделя в понимание Достоевского стало подробное и профессиональное освещение той роли, которую сыграли в творчестве писателя труды святителя Тихона Задонского; понятно, что одной только филологической подготовки для этого было бы совершенно недостаточно. Великий обличитель русского общества в его ложной церковности, архиерей, живший на покое в Задонском монастыре Воронежской епархии, стал, как утверждает Фудель, опорой творчества Достоевского. Его учение о вере и любви было необходимо Достоевскому, противопоставившему истинное христианство христианству ложному. Учение Тихона и сама фигура святого старца стали для Достоевского антитезой демоническим, бесовским силам – ведь если возможен Тихон, какой он явлен в реальности, значит, не ложно обетование Нового Завета о духовной непобедимости Церкви, значит, наполнена смыслом борьба за Христа с силами зла и ненависти, поглощающими Россию. Но высший смысл эта борьба приобретала потому, что не только не предполагала какое бы то ни было насилие, а возвещала всему миру о вселенской радости живой жизни. Достоевский понимал, пишет Фудель, что христианство – это не курс догматического богословия, а пасхальная ночь на земле. «И в том дерзновении и твердости, с которой он передает нам эту истину, его великая заслуга перед христианами нашей эпохи». В мире Достоевского даже самый искренний в вере человек поставлен перед неразрешимой дилеммой, которая присуща христианству: верой в неумираемость Церкви и неверием в победу христианства в истории». Как глубоко церковный человек Сергей Фудель не боялся сомнений, полагая, что в огне самых отчаянных сомнений очищается золото веры. Путь Достоевского к вере во Христа пролегал именно через горнило сомнений – до гробовой доски в его сердце разворачивалась грандиозная борьба веры и неверия, но Христос был величайшее святыней его сердца. В знаменитом письме к Фонвизиной Достоевский признавался, что если бы ему доказали, что Христос вне истины, а истина вне Христа, то он бы остался со Христом, а не с истиной. Живший в советскую эпоху Фудель замечал, что, «неверующим страшно хотелось бы как-нибудь затушевать веру Достоевского. Уж очень им обидно, что писатель мирового уровня мог верить и любить Христа. «Достоевский принуждал себя верить», – убеждают они нас. Но ведь это выходит совсем по-евангельски. «Царство Небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают его» – так сказано в Евангелии о принуждении себя к узкому пути веры. «Горнило его сомнений было ярче его осанны», – уверяют они же, опять, очевидно, не зная того факта, что у всякого истинно верующего его сомнения иногда бывают ярче его осанны, и что только в огне сомнений очищается золото веры. Исаак Сирин говорил: «Не было бы искушений, – не было бы и святых». «Верую, Господи! помоги моему неверию» – вот как нас учит Евангелие осознавать свою веру. Не знают они того, что Церковь уже тысячелетия возносит «доброе неверие Фомино», его «не поверю, если не увижу на руках Его ран от гвоздей, и не вложу перста моего в раны от гвоздей, и не вложу руки моей в ребра Его». И апостолы сомневались: «И, увидевши Его, поклонились Ему; а иные усомнились». Истинная вера, вера не рефлекса, а сердечного ощущения, всегда опаляема противоречиями и сомнениями и всегда ищет преодоления их в том, чтобы вложить «руку мою в язвы Его». Ведь нам дано не только верить в бессмертие, но и ощущать его. Этой сердечной вере и учит нас Достоевский, со всеми противоречиями и сомнениями своего грешного ума. Впрочем, лучшим ответом на этот туман о его сомнениях будет факт укрепления в вере и приведение к вере множества людей именно через Достоевского. Уже одно имя его и в наше время все продолжает говорить людям о пути к Христу, одно имя его стало во всем мире каким-то благовестом веры». Все наше сомнение в бытии Бога и благости Творца вселенной заключено в том, что мы не имеем духовного ощущения таинственного присутствия Бога в нашей жизни и Его соучастия в страданиях мира – иными словами в том, что мы не хотим «вложить руку свою в язвы Его». Самые отчаянные сомнения Достоевского, его раздумья и прозрения глубже вводят нас в Библию и дают глубже понять жизнь. Известно, что чтение книги Иова приводило Достоевского в «болезненный восторг», читая ее, он по часу размышлял, чуть не плача, ведь на ее страницах поднималась столь волнующая его тема теодицеи. В молитвенных воплях своих страдалец Иов вопрошает – «почему беззаконные живут в счастье, а праведники страдают?», но бунт Иова – это бунт против мира, лежащего во зле, бунт, заканчивающийся не отпадением от Бога, а ведущий к Богу и увенчивающийся молитвенной хвалой Создателю. Книга Иова – это путь к наиболее глубокому Богопознанию и к разрешению «проклятых вопросов», столь волновавших Достоевского и отразившихся на его книгах – прежде всего в его самом великом и гениальном романе «Братья Карамазовы». Величайшее значение Достоевского как христианского мыслителя и писателя, черпающего вдохновение и мудрость из Евангелия и Книги Иова, из писания святителя Тихона Задонского и беседы со старцем Амвросием Оптинским, заключается в том, он стал путеводителем в Церковь для интеллигенции и своими обжигающими строками – точно ударами в сердце – напомнил о Христе. Вся композиция его романного «Пятикнижия» вращается вокруг духовной оси, имя которой – Христос, Он – нравственный центр этих литературных произведений Достоевского и Божественный луч, озаряющий наш холодный мир, согревающий сердце и указывающий единственный путь спасения. В своих самых великих творениях Достоевский открывает нам сокровенную жизнь духа, волнует ум и совесть «вековечными» и «проклятыми» вопросами, а для многих людей его романы более убедительно свидетельствуют о распятом и воскресшем Христе Богочеловеке, чем сотни церковных проповедей.
Сергей Иосифович Фудель был свидетелем блистательного Серебряного века русской культуры, а затем – революционных событий, охвативших страну, он вобрал в себя дух гонимой Церкви верных, сидел в тюрьмах и отбывал ссылки с православными исповедниками, мучениками и подвижниками. С исследовательской литературе приводилось метафорическое сравнение Фуделя с трудолюбивой пчелой – на протяжении всей жизни он собирал крупицы подлинного духовного опыта и мудрости с оскудевающих церковных полей. В исследовательской литературе отмечалось, что хоть С.И. Фудель и не написал церковную историю двадцатого столетия, но он был участником ее событий – драматичная судьба Русской Православной Церкви стала его судьбой, а он – подлинным христианским исповедником и глубоко церковным мыслителем, понимавшим, что «доказать веру нельзя, можно только показать живым дыханием правды. Убедить можно только убедительностью своего личного счастья в ней, заразительностью своего божественного веселья веры. Только этим путем передается она, и для этой передачи рождаются слова духоносные. Поэтому-то так трудно «наставление Господне». Надо иметь «власть» для наставления, живую и горячую веру и – еще раз скажу – убедительность своего личного счастья в ней». Вглядываясь в драматичные реалии двадцатого века и размышляя о новой трагической фазе в истории Церкви, Сергей Фудель писал: «Веками наше сознание привыкло воспринимать Церковь только как многокрасочный, пышный и великолепный обряд богослужения, которое так легко отстоять и после которого так легко снова войти в свои вековые дела, грехи и печали. Церковь воспринималась большинством причисленных к ней как золотая риза на чем то очень древнем и, очевидно, достойном уважения, но в то же время без этой ризы и непонятном, и холодном, и даже немыслимом. И нас очень устраивало, что наше причисление к Церкви так дешево нам духовно обходится. Так было до начала новой эпохи в Церкви и истории, когда мы увидели иконы без риз. Из-под золота и железа засияли древние краски, и церковному сердцу забрезжила заря первохристианства – «теплая заря покаяния», как говорится в одной молитве, заря подвига и благодати, веры и любви, узкого, и страшного, и вожделенного Христова пути. Началась новая и, может быть, последняя эпоха церковной истории, которая все больше будет походить на первую. И среди забытых нами слов первоначальной Церкви, как среди стертых веками монет с непонятными надписями, мы встретили и это слово – «святость» человека в Церкви. И мы уже потому должны обратиться к поискам его значения, что этого требует наша любовь к новой церковной эпохе: все первохристианское нам дороже всего и только через первохристианскую любовь мы поймем, что святость и человека, и Церкви есть их устремленность к Богу в покаянии и любви». Напоминая, что Церковь – это не музей догматов, в котором собраны догматические отшлифованные истины христианства, а живое дыхание Христово и собрание верных Богу, осененных благодатью Святого Духа, Фудель призывал всех христиан к духовной жизни и ежечасной проверке себя в свете апостольской Истины. Протоиерей Владимир Воробьев, близкий к Сергею Фуделю в последние годы его жизни, вспоминал, что в общении с ним испытывал таинственное ощущение, что «Сергей Иосифович знает нечто сокровенное, что невозможно рассказать, может быть, даже выразить словами», хотя в каждом его слове присутствовала проникновенная духовная сила и глубокий смысл. Сокровенным сокровищем сердца Сергея Фуделя была его крепкая религиозная вера, закаленная в огне тяжких жизненных испытаний – он прошел через три ареста и двенадцать лет тюрем и ссылок, жил с клеймом неблагонадежности и получил запрет на проживание в родном городе, жизни двоих друзей его юности завершились трагически – один из них – священник Сергий Сидоров был расстрелян, а другой – художник Николай Чернышев – «безвестно сгинул на пути в ссылку», но никакие жизненные испытание не сломили его духа и верности Христу. По свидетельству протоиерея Владимира Воробьева, «гонения на Церковь, которые он сам перенес, в принципе должны были сломать человека… Можно только удивляться, как смог он прожить такую жизнь, как смог он сохранить то, что сохранил, и приумножить сокровище духовное, которое было приобретено им в слезах и молитвах, ссылках, тюрьмах, лишениях. Вот когда читаешь его записки о литургии, я всегда как будто слышу, что он читает в Покровской церкви и представляю себе алтарь Покровской церкви, как совершалась проскомидия, насколько живо… В Покрове бывали у него гости, но редко. У него было два самых главных дела в жизни. Это молитва, богослужение в храме и его труд писательский, которому он отдавал, конечно, все свои силы». Жизнь, прошедшая в испытаниях и полная скорбей, нужды и тревог не сломила Сергея Фуделя, более того – находясь в ссылках и лагерях бок о бок с новомучениками и исповедниками, он стал глубоко проникновенным духовным писателем, понимающим и способным по-настоящему оценить подвиг мучеников и устремления их высоких душ, рвущихся из уз суетного миру к Богу и правде Его. В личности самого Сергея Фуделя были черты неотмирности и неизбывной грусти, внутренней тишины и устремленности к горнему. В своих записях разных лет он поэтично писал, что «духовность христианства так же непостижима, как очарование золотой осени. Умирает естество природы, холодеет воздух. Видишь это, знаешь, что это приближение к смерти, ощущаешь грусть, но почему-то не останавливаешься на ней, а через нее, через эти голубые чистейшие просторы над золотой листвой устремляешься к предчувствию новой и небывалой жизни, где-то нас ожидающей. И духовность есть умирание земного естества человека и переступание им его пределов – для жизни уже сейчас под новым небом и на новой земле». В своем словесном портрете С.И. Фуделя протоиерей Владимир Воробьев отмечал: «Некоторая печать неизбывной грусти, неотмирности, несовместимости с окружающим миром, печальная улыбка, мгновенный, насквозь видящий взгляд, тихая, неторопливая, ненавязчивая речь, готовность слушать или молчать и молиться». В то же время дети Сергея Иосифовича говорили, что он был «веселым и всегда радующимся человеком», часто смеялся, но никогда в лице его не было видно страха или злобы. В очерке «Светлой памяти Сергея Иосифовича Фуделя» А. Бурдеев следующим образом описал духовный облик своего почившего друга: «Ясный и тихий. Быть на молитве рядом с ним – радость, о которой невозможно забыть и трудно рассказать… Сергей Иосифович любовью не только отогревал свое сердце, но и сердца многих других людей». Сын Сергея Фуделя – филолог и писатель Николай Фудель в своем выступлении на вечере памяти своего отца, охарактеризовал его как молитвенника об умножении любви: «Он часто приезжал ко мне, в Москву, привозя с собой тепло и веру… Отец для меня – это осуществленная молитва к Богу об умножении любви». По своему миросозерцанию Сергей Фудель был христианским философом и церковным мыслителем – с детства и до самой смерти своей он был в Церкви и всей жизнью принадлежал ей – пронес горение истинно христианской души до последнего вздоха своего. С горечью признаваясь, что жизнь на земле – тяжкая и одинокая жизнь, Сергей Фудель утверждал, что только в Церкви верных одиночество исчезает, ибо там царствует любовь, там каждый обретает свободу и единство – соборность всех верующих в любви к Богу и друг другу:«Церковь есть собрание учеников Христовых. Как же я, возлюбив своего Учителя, не возлюблю Его учеников, как же рука моя в холодной и беспросветной ночи земного странствия не будет искать для опоры их теплой руки? Это явная логическая бессмыслица, только доказующая, что веры в Господа и любви к Нему, как Живому Учителю и Другу, в человеке еще нет. Церковь в ее святом, то есть в ее единственном, единственно реальном смысле, есть вселенская дружба учеников, рождаемая совершенно неизбежно, если можно так сказать, «механически» из стремления всех периферийных линий – людей – к центру круга, к Богу. Чем ближе линии сходятся к центру, тем они теснее, чем ближе люди к Богу, тем сильнее их дружба. Это все давно раскрыто в словах аввы Дорофея. Церковь есть неизбежность Божественной дружбы учеников Христовых. «Вы други Мои» (Ин.15:14), – сказал Господь при основании Церкви в последнюю ночь. Ночью была создана Церковь, долгая ночь – весь ее исторический путь до второго прихода Господня, и кто же среди ночи в трудной дороге не ищет спутников? Только гордое сердце, еще не имеющее Бога. Поверившему действительно в Бога, то есть уже реально полюбившему Его, пустыня пути расцветает Церковью».
Живя в трагическую эпоху, когда открытое исповедание веры во Христа Спасителя вернулось к первохристианскому смыслу – подвигу мученичества и исповедничества, Сергей Фудель оказался одним из тех, кто всей своей жизнью возвестил, что быть христианином – значит следовать за Христом и страдать с Ним и за Него – сораспяться Христу. Задаваясь вопросом – «как жить по–христиански?», Сергей Фудель находил ответ в словах Иисуса Христа: «Если кто хочет идти за Мою, отвернись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною» (Мф.16:24). Христианство – это путь любви и самоотречения, нужно отказаться от себя – от своей «самости» и своих страстей, от эгоизма, а потому – нужно, чтобы все дела, мысли и чувства наши следовали Христу, нужно следовать за Христом даже на Голгофу и соблюдать заповеди Его: «Если любите Меня, соблюдите Мои заповеди. И Я умолю Отца, и даст вам другого Утешителя» (Ин.;14:15–16). Как христианский мыслитель Сергей Фудель был убежден, что в основе как монашеской жизни, так и брака и семьи лежит любовь, а для христианина любовь есть Голгофа – забвение себя, подвиг терпения и смирения, устремленность к Богу и верность Его Слову. В страшную эпоху духовного упадка, когда «темный аспект Церкви все больше расширяет свою мертвую область внутри общей церковной ограды», Сергей Фудель звал своих читателей, собеседников и единомышленников к подвигу «личной Голгофе, через которую человек ведет борьбу с темнотой внутри себя, а тем самым и внутри Церкви». По воззрению Фуделя, отрицание Церкви – собрания учеников Христовых, есть отвержение Бога, ибо невозможно возлюбить Бога и Учителя нашего, если мы не любим братьев наших – учеников Его. Отрицание Церкви свидетельствует, что в сердце человека нет живой христианской веры, действующей любовью – нет верности Богу, любви и доверия к Нему. Быть в Церкви – значит вступить на узкий и тесный путь Христов, но этот путь – ведущий в Царство Небесное через Голгофу, есть единственный путь спасения, ибо кто не сораспинается со Христом и не пьет из Его чаши, тот не будет прославлен с Ним и не обретет спасения. Глубоко выстраданным и вымоленным убеждением С.И. Фуделя стало том, что быть христианином возможно только пребывая в Церкви, а жизнь в Церкви – это стояние у Креста. Не случайно, когда Сергей Фудель показал А.М. Копировскому свою еще не вышедшую в «тираж» – не размноженную на печатной машинке книгу «У стен Церкви», то приложил к ней маленькую черно-белую фотографию со знаменитой иконы Дионисия «Распятие» и написал на клочке бумаги: «Это – икона Церкви, ибо Церковь есть стояние у Креста». «Среди толпы распинателей на Голгофе только несколько человек составляли Церковь верных: Богоматерь, апостол Церкви Иоанн и две мироносицы. Такою и является, такою и познается Церковь во все времена истории – много ли святых будет в ее лоне или мало. Ибо она есть Церковь стояния у Креста… И в этом стоянии ее – и непобедимость, и великий покой». Верный новозаветному благовестию о том, что врата адовы не одолеют Церковь, а стояние у Креста – знак ее духовной силы и непобедимости, Фудель возвещал о неумирающей святости Церкви, предостерегая, что нельзя допустить разрыва между вероучением и жизнью, ибо отказ идти путем подвига любви намного страшней гонений. «Злу промыслительно попущено быть в Церкви, в ограде ее, чтобы верные могли в любви совершать свое распятие. А распятием созидается Церковь. Ибо видеть зло в Церкви нестерпимо, даже и зная, что оно не входит во внутренность Храма, и только созидая в себе любовь, только в крестной жертвенности за Церковь можно стоять в Церкви. Практически это означает, что если тебе не дано от любви власти обличать, то покрывай согрешающих в Церкви людей любовью, как бы не замечай грехи их, вознося о них вопль к Богу. И помни всегда слова апостолов: «Не я ли, Господи?». Соль христианства в том, чтобы не считать ничего, что человек имеет в себе хорошего, своим. Это только Божье, хотя для того, чтобы оно было во мне, я должен бороться. Без этого человек еще не христианин, так как это и есть крест, а без креста нет христианства. «Всякий из вас, кто не отрешится от всего, что имеет, не может быть Моим учеником. Соль – добрая вещь; но если соль потеряет силу, чем исправить ее?., вон выбрасывают ее. Кто имеет уши слышать, да слышит!» (Лк.14:33–35). И христианство, отказывающееся от креста самоотвержения, самораспятия, есть соль, потерявшая силу». Со скорбью в сердце наблюдая зло в церковной ограде, он всегда вспоминал слова священника Валентина Свенцицкого: «Всякое наше личное зло внутри Церкви есть зло не святой Церкви, а против святой Церкви». Как справедливо отметил протоиерей Николай Балашов: «К злу в церковной ограде Сергей Иосифович относился со скорбью, но и с внутренним спокойствием, которое дала ему глубокая вера в непоколебимую святость Церкви». По православному воззрению Сергея Фуделя, вне Церкви нет спасения, а лучшее определение Церкви дано в Священном Писании – в новозаветных книгах, где сказано, что Церковь есть «мистическое Тело Христово», «полнота Наполняющего все во всем» и столп и «утверждение Истины». Церковь сакральна и апофатична – она свята и непостижима, как Сам Творец ее – Бог, Он – источник святости Церкви, ее таинств и чудес, всей ее литургической и духовной жизни. «Церковь, оставленная на земле Христом как живое Тело Его и хранитель Его учения, является не человеческой организацией, а богочеловеческой, то есть для нас всегда таинственным организмом, который живет в мире, спасает мир, но живет и спасает, так же как и Христос, не смешиваясь с этим миром, спасает своей особой, только ей данной жизнью и сверхчеловеческими, то есть благодатными, средствами, и спасение это она видит не в каком либо социальном благоустройстве мира, а в приведении людей через их участие в страдании и Воскресении Христовом в Божественную жизнь».
Радостно войдя в Церковь и уверовав в нее, как в святое и непорочное мистическое Тело Христово, каждый христианин должен поставить перед собой задачу – сохранить чистую жизнь и чистую веру. Для Сергея Фуделя жизнь Церкви есть продолжение жизни Иисуса Христа в истории: «Христос – в Его Тайной Вечере, Голгофе и Воскресении, Христос – в Его святости продолжает Духом Святым жить в теле Церкви. Мы можем говорить только о такой, о действительно святой Церкви, так как только такая Церковь есть любовь и надежда человечества. Она есть свет, который «во тьме светит, и тьма не объяла его» (Ин.1:5). И она истинно существует: следы ног святых мы видим и в наши дни. Было достаточно тьмы истории. Церковь пытались смести с лица земли языческие императоры. Церковь хотели бы исказить все еретики – от гностиков до Толстого. Но гораздо страшнее для Церкви всегда была тьма внутренняя». В своем очерке «Свет Церкви», название которого навеяно библейскими словами – «И свет во тьме светит, и тьма не объяла его», Сергей Фудель писал: «Святая Церковь «ничего не заимствует» от тьмы церковной, но эта тьма все время стремится «объять» ее, совершенно так же, как и жизнь малой церкви – отдельной человеческой души. Это есть попытка зла внутренним омертвением тканей церковного тела доказать призрачность его бытия, то есть практически, не на соборах, а на деле доказать ложность догмата о Церкви. Если все устремление еретиков первых веков было против богочеловечества Главы Церкви, попыткой умалить или Его Божество, или Его человечество, то внутреннее заражение пороком церковных людей имеет целью показать фактическую неудачу всего Его великого замысла. Если те ереси для Церкви уже потеряли свое острие, то эта ересь жизни не только никогда не ослабеет, но, наоборот, чем ближе конец истории, тем все страшнее будет ее наступление на Церковь, чтобы еще успеть доказать, что не было, что никогда не было в истории Тела Христова, пеленами или плащаницею обвитого». Задаваясь сакраментальным вопросом – «где Церковь святая и где просто люди, почему-то считающие себя церковью?», Сергей Фудель пояснял, что «Церковь имеет двойной аспект, что в ее земном, историческом пути сосуществуют добро и зло и что это сосуществование предусмотрено Богом впредь до Страшного суда, как пшеницы с плевелами на поле или рыб в неводе, хороших и худых, в евангельских притчах о Царстве Божием, – мы соблазняемся не только от вопиющих беззаконий отдельных представителей Церкви, но и от какой-нибудь грубости или невежества церковного старосты…Врата адовы борют Церковь не только извне, но внутри ее, через каждого из нас, через каждый грех и зло каждого человека, благодушно предполагающего, что он живет в ней. Церковь действительно свята и непорочна, но эта святость невидима и непостижима. Видимо же в церкви прежде всего пятно зла на золотой ризе. Это и есть самое трудное для искреннего, но не умудренного словом Божиим сердца». По заветной мысли Сергея Фуделя, Церковь верных – носительница света Христова, который не сможет объять все увеличивающаяся тьма мировой истории и не затмится «темнотой церковной действительности». «Сколько бы истинных христиан ни осталось к концу времен, святая Вселенская Церковь и тогда будет озаряться светом Пятидесятницы. И может быть, самый победоносный, самый яркий свет Церкви будет именно тогда, когда, по Евангелию, будет так трудно «найти веру на земле». Вслед за нашими классическими славянофилами – А.С. Хомяковым и Иваном Киреевским – собеседником Гегеля и Шеллинга – Сергей Фудель критиковал католичество и протестантизм за рационализм – благодатную веру, «священнодействующую неизреченные таинства», западные христиане подменили верой рассудочной и слепой, что видно уже в теологических опусах Фомы Аквинского, утверждавшего, что «вера есть среднее между знанием и мнением». Видя в схоластике стремление к наукообразному богословию, изгоняющему цельное понимание внутренней духовной жизни, Сергей Фудель указывал на то, что в православном понимании вера должна охватить всего человека и все силы его души – ум, волю и чувства, более того – «вера, испытующая тайны Божии», есть более высокое познание, чем познавательные способности отвлеченного рассудка. Критикуя рассудочность западного просвещения, науки и богословия, Сергей Фудель пояснял, что только там, где наука и вера сливаются в дно живое и целостное разумение, где жизнь и мысль едины – только там мы находим не отвлеченную богословскую формулу, а истинное христианство. В основе христианской жизни и философии лежит учение о цельности духа, всецело обращенного к Богу, а православное мышление стремится не рационализировать веру, а возвысить и одухотворить человеческий ум до полного согласия с верой и осмысленного восприятия Божественного Откровения. Размышляя о таинстве веры, Сергей Фудель скажет, что живая вера есть воля к спасению и принятию Святого Духа, она обнаруживается в трудах и подвиге человека, которые открывают тайну его сердца – устремленность его воли к Богу. По слову преподобного Макария Египетского, обрести Царство Небесное без подвига невозможно, а апостол Павел завещал: «Подвизайся добрым подвигом веры» (1Тим.6:12). Вера есть не обычай, а подвиг жизни: «Человек спасается по одной милости Божией, через благодать, т. е. даром, а не потому, что он совершает подвиг. Но этот подвиг (или «добрые дела») необходим для того, чтобы доказать свою волю к Богу, свою любовь к Нему, которая только и нужна Ему. В этом сочетании спасения даром и подвига тоже есть непостижимость, как и в святости; их нераздельность – одна из тайн христианства. В 5-м стихе 3-й главы Послания к Титу апостол пишет: «Он спас нас не по делам праведности, которые бы мы сотворили, а по Своей милости» (Тит.3:5), а в 8-м стихе той же самой главы мы читаем: «...дабы уверовавшие в Бога старались быть прилежными к добрым делам: это хорошо и полезно человекам» (Тит.3:8). Все благое в нас – от благодати, и все добрые дела совершаются только через нее и благодаря ей. Но человек должен возжелать исполнения заповедей и предначать это исполнение всей волей, т. е. вложить весь свой труд и усердие, а Господь, видя эту его волю, волю к Нему, тут же посылает помощь благодати, которая и совершает дело. Наша попытка, наше страдание или усилие совершить дело есть подвиг. Подвиг поэтому есть наше усилие поднять совершенно непосильную для нас тяжесть. Поднимает же ее благодать – помощь Божия. Без благодати ничего не совершится, но ее не даст Господь, если не увидит нашего старания, или подвига нашей любви, нашей воли…». Смысл христианской жизни – стяжание благодати Святого Духа через подвиг, отсюда – «подвиг есть врата в Церковь, а благодать Церкви – основание покаянного подвига. Нет иных врат в Церковь, кроме как через личный крест, так как в стяжании благодати нет у нас никаких прав: ни потомственных, ни юридических, а только узкий путь и надежда на милость Божию, живущая в нас как некий луч, радостный и зовущий. Путь подвига и благодати завещан нам Отцами, опытно по нему прошедшими. Это есть путь смиренного делания, так как «Бог гордым противится, а смиренным дает благодать». Жизнь в благодати открывает жизнь в святой Церкви, устремляя человека в его любви к святыне Божией в делах, словах и мыслях».
В Церкви пребывают только истинно верующие, а живая вера – свидетельство церковности. «Вера святая или благодатная, вера подвига любви и благодати, не смешивается у Отцов с верой словесной, и они знали, что внутри внешней церковной ограды незримо и непостижимо совершается или воцерковление, или, наоборот, отсечение от Церкви». В свое время святитель Иоанн Златоуст сказал: «Пусть жизнь соответствует догматам, и догматы будут глашатаями жизни… Если мы содержим здравые догматы, но нерадим о жизни, нам не будет никакой пользы от догматов». Вдохновенный этой мыслью, Сергей Фудель констатировал, что «разрыв между вероучением и подвигом очищения сердца есть самое страшное бедствие христианства и подводный камень в плавании каждого отдельного лица». По мудрому определению Фуделя, «истинная вера есть уверенность в невидимом духовном мире Духа Божия и уже осуществление жизни в нем. Вера есть, по слову апостола, «осуществление ожидаемого». Полнота ожидаемого Царства в будущем, «в день оный», а сейчас, как говорит тот же апостол, «начаток Духа» (Рим.8:23), начало осуществления ожидаемого. Макарий Великий называл это «предвоскресением». Только такая вера и есть, по существу, вера, – вера, «уверенная в невидимом», потому что уже «осуществляющая» частично, в меру сил каждого, будущую полноту жизни в Боге». В своих письмах Сергей Фудель укажет на то, что вера есть «горечь очищения и блаженство познания, подвиг и благодать, ощущаемая сердцем, труд искания ее при утрате и ясная достоверность личного счастья, вкусивших ее божественного вина. Она есть вера-любовь, осуществляемая хоть в малом луче – залоге обручения – ожидаемое Царство Божие». Великое дело каждого христианина хранит свою веру как зеницу ока, ибо вера дарует жизни смысл и ведет человека к Богу, она – спутница всех молящихся и уповающих на Всемогущего, путеводная звезда, ведущая нас в Царство Небесное сквозь пустыню земного скитания. Вера есть воля к спасению и жажда Бога, тоска по вечности и неудовлетворенность земным, отречение от суеты и соблазнов мира сего и верность Христу, доверие Богу и Его Слову, заря любви и великого сострадания к людям, восходящая в нашем сердце. Вера – родник христианских добродетелей, в том числе – страха Божиего. В Ветхом Завете сказано, что страх Божий – начало премудрости, а христианство возвещает, что начало веры и ее венец – любовь. По слову Фуделя, «начало же веры – любовь. Вне любящий веры мы остаемся с верой бесовской». Таинство веры совершается в чистоте совести, а потому – все христиане призваны к святости. Таинство веры раскрывается в двух феноменах религиозной жизни – через духовность и святость. Духовность есть печать Святого Духа и Его действие в нас, а святость – то совершенство, к которому призваны все христиане. «Человек должен стремиться к святости, – стремиться всем трудом своей жизни, и в то же время не святостью он спасается, ибо это только его долг, но еще не спасение, которое только в милости Божией через веру в Иисуса Христа. Перед ней, перед этой незаслуженной милостью Божией, все тщета, даже и это никогда не останавливаемое, всегда совершаемое смиренное делание святости». «Святость есть состояние, угодное Богу, – вот и все, ни больше ни меньше». Исполнить заповеди Евангелия и достичь совершенной святости выше сил человеческих, но что невозможно человеку, то возможно Богу. Соблюдение заповедей Евангелия и следование за Христом – основа христианской жизни, нужно употреблять все усилия наше воли, нашего ума и нашего сердца, чтобы быть верными Христу, но нужно хранить смиренномудрие и помнить, что Господь спасает «нас не по делам праведности, которые бы мы сотворили, а по Своей милости, банею возрождения и обновления Святым Духом» (Тит.3:5). С неимоверной мукой в сердце и душевным содроганием Сергей Фудель вспоминал один судебный факт девятнадцатого века: «Деревенская девочка возвращалась из дома в школу после пасхальных каникул. Несла она с собой несколько копеек денег, корзиночку каких-то домашних пирожков и десяток яиц. По дороге с целью ограбления ее убили. Тут же убийца был пойман. Денег у него уже не нашли, пироги были съедены, но яйца остались. На случайный вопрос следователя, почему, собственно, он не съел и яйца, последовал ответ: «Как же я мог съесть! Ведь день был постный». Это страшно не потому, что это судебный факт, а потому, что за спиной этого соблюдающего посты убийцы чувствуешь звенья длинной цепи, уходящей в века. Этот случай только вскрыл на минуту процесс гниения, который совершался в Русской Церкви в XIX веке. «Знаю твои дела; ты носишь имя, будто жив, но ты мертв» (Откр.3:1) – это слова не к человеку, но к Церкви. Почему же в те времена, да и во все времена, члены Церкви, тем более духовенство, не решались признаться в этом, а того, кто решился, наверное, обвинили бы в неуважении к Церкви? Уважал ли Господь Церковь, когда говорил ей, что она мертвая, а не живая? Ведь мы ни в чем не отделяем себя от Церкви и всю силу обличения принимаем прежде всего на себя… Но кто же все-таки воспитал такое уважение к посту в этом мужичке XIX века? Кто же все-таки недосказал ему чего-то в своем рассказе о христианстве? Христианство – пост? Да, несомненно. Христианство – милосердие? Да. Христианство – послушание и любовь к Церкви? Да. Христианство еще и многое другое. Но что же все-таки христианство в целом, можно ли, отойдя от частичных его определений, найти какое-то общее и всеобъемлющее? Вопрос имеет практическое значение, так как, очевидно, этому мужичку раскрыли только одну часть христианства, а все остальное утаили, оцедили комара и проглотили верблюда. Тот, кто с поверхности Церкви, где столько соблазна и неправды, ушел в недра ее и живет Духом Божиим под спудом собственного подвига, тому не нужно искать определений, так как он их практически нашел и в них пребывает, радуясь». Напоминая, что данные Христом заповеди именуются «заповедями блаженства», Сергей Фудель был убежден, что христианство – это предощущение жизни будущего века и небесный эвдемонизм – обретение радости в Святом Духе и истинного счастья, которое не в силах забрать ни суровые жизненные испытания, ни козни клеветников, ни гонения и мучения, ни сама смерть.
Две главные темы богословской и религиозно-философской мысли Сергея Фуделя – обличение обрядоверия и напоминание о том, что христианство – это подвиг крестонесения и духовная жизнь, в основе которой лежит жертвенная любовь и вера, действующая любовью. «Сердце – это орган чувствования, ощущения. Святые учат, чтобы мы еще здесь, в этой земной жизни, ощущали свою «жизнь вечную», свое «утешение», идущее от Духа-Утешителя. Жить в вере – это и значит стремиться жить в ощущении жизни вечно. Если нет такого света этого ощущения, то жизни веры, по существу, еще и нет, или она бродит в сумерках, в «окамененном нечувствии», как мы читаем в вечерних молитвах… Наличие духовного ощущения есть признак живой духовной жизни. Вне духовного ощущения начинается пребывание во внешности и формализме». «Как мы можем, не имея любви, отдавать себя за людей? Только святость любви может восходить на Голгофу... Святой Максим Исповедник учил: «Всякий подвижнический труд, чуждый любви, неугоден Богу»… Все в христианстве определяется и проверяется любовью». Мы должны непрестанно заботиться о том, чтобы жить церковной и духовной жизнью – ощущать Бога и ясно понимать, что все корни нашей веры – в иных мирах, а самое главное – не внешнее благочестие, а внутреннее духовное преображение человека и верность Богу до конца. Как и святой праведный Алексий Мечев, Сергей Фудель считал, что «любовь выше устава», а законничество и обрядоверие в христианстве недопустимо – где нет любви и свободы, там нет и Духа Божиего. Как сказал Сам Иисус Христос: «суббота для человека, а не человек для субботы» (Мк.2:27). Путь христианина – соблюдение заповедей Христа и исповедание догматов Церкви, участие в таинствах и богослужениях, молитвенная жизнь и борьба со страстями, сочетание свободы духа и свободное исполнение устава, следование по стопам Христа и стяжание благодати Святого Духа. «В христианстве есть и закон, и устав, и мораль, но все это в новом законе царства благодати». Веруя, что «Восточная Церковь по-прежнему остается единственной хранительницей полноты апостольского учения о святости Церкви», Сергей Фудель предостерегал, что на каждом христианине лежит нравственная ответственность за Церковь – каждый из нас призван быть живым и деятельным членом Церкви, а не засохшей ветвью и бесплодной смоковницей. «Восточная Церковь продолжает быть единственной вполне православной, храня в чистоте апостольскую веру. Но может ли это быть причиной спокойствия или уверенности за будущее? Не создает ли это тем большее основание для страха и трепета?». Еще святитель Иоанн Златоуст предостерегал: «Если мы содержим здравые догматы, но нерадим о жизни, нам не будет никакой пользы от догматов». По рассуждению Сергея Фуделя, существуют две причины оскудения святости в христианском мире: «Первая – это нежелание труда очищения души, и тут никакие разъяснения не помогут, только луч Божий может осветить узкий путь. Вторая причина – это наше невежество: мы считаем, что благодатность – это плата за нравственные труды, за добрые дела, нечто такое, чего мы достигаем по какому-то духовно-юридическому праву, и многие из нас предпочитают не верить в святость, чем приобретать ее этим коммерческим способом. Мы не знаем учения Церкви». В своих произведениях Фудель с тревогой вглядывался в свою историческую эпоху – в нарастание тьмы как внешней, так и внутренней, он решительным образом выступал против обмирщения Церкви и призывал хранить не участвовать в «бесплодных делах тьмы» (Еф.;5:11), испытывать и судить себя, а не других, не принимать за Церковь ее «темного двойника», хранить апостольское Предание и веру святых отцов, и восходить в Царствие Небесное по пути веры и любви, помнить, что христианская жизнь – это каждодневный подвиг, а благодать Святого Духа «по–прежнему живет и действует в современных святых» даже в страшное время «великого духовного оскудения» и «иссякания христианства в истории». Веру в то, что «вся сила Церкви Божией – в ее неотмирности, в этом и есть ее путь», Сергей Фудель предостерегал, что «обмирщаясь, Церковь изменяет своему Господу и отказывается от своей силы. Обмирщение, как процесс противоборства и искажения Церкви, был в ней всегда: уже на Тайной вечере был Иуда, уже в самом раннем первохристианстве появились Анания и Сапфира. Но за последние века оно особенно усилилось, причем приобрело одну характерную черту: если раньше оно было скорее бытовым фактом, выражением того бытового неверия, которое, как мы знаем, может спокойно уживаться с самым благочестивым исполнением церковных обрядов, то теперь перед нами налицо уже идеологическое обоснование обмирщения». Как и архиепископ Василий Кривошеин – выдающийся православный богослов и патролог, Сергей Фудель выступал против процесса обмирщения Церкви и попыток реформировать христианство – создать христианство без таинств и чудес, без Христа Богочеловека, Голгофы и Воскресения, без сошествия Святого Духа в огненных языках на апостолов в день Пятидесятницы и апокалиптических пророчеств. Христос сказал, что Царство Его не от мира сего. В этих словах Сына Божиего раскрывается тайна всей Церкви и каждой христианской души – Церковь пребывает в мире, но сама не от мира сего, она живет благодатной и сверхъестественной жизнью и преображает людей и их жизнь. «Все христианство – в том, что, с одной стороны, Бог сошел на землю, а с другой – человек идет к Небу, навстречу своему Богу, выходя из своих измерений в безмерность Божественного сыновства. В личной жизни это совершается в подвиге, когда человек если не достигает, то хотя бы постоянно стремится к тому, чтобы жить в мире премирно». Размышляя о сущности и своеобразии христианского искусства, Сергей Фудель писал, что христианское искусство выходит за нормы и границы искусства вообще, оно проникнуто устремленностью к преображению естества – души и тела, оно не от мира сего. «Икона «неотмирна» не потому, что она презирает плоть, но именно потому, что она утверждает вечность святого тела, благодатно постигаемого ею в линиях и красках. Не только будущее, но уже начавшееся преображение естества человека – и души и тела его – она созерцает и пытается выговорить своими художественными средствами…«Икона есть образ будущего века». Предмет иконы не этот мир, но Богозданный мир, в его надмирной красоте». «Икона есть созерцание и исповедание истинности вочеловечения Бога, истинности того, «что мы видели своими очами, что рассматривали и что осязали руки наши» (1Ин.1:1). Отрицать религиозную возможность иконы равносильно отрицанию реальности Его человеческого тела, а тем самым реальности и Голгофских страданий и Воскресения. В Священном Писании нет ничего о почитании икон, но там есть все о почитании истинного человечества Христова. «Кто не исповедует, что Господа нашего Иисуса Христа можно изобразить живописью, – говорил преподобный Феодор Студит, – тот не исповедует, что Он был видим во плоти: ибо быть видиму во плоти и быть предметом доступным для иконного изображения есть одно и то же». Если Бог воплотился не призрачно, а истинно, значит, возможны икона, образ как созерцание этой апостольской истины и прославление этого евангельского факта, чтобы мы, как сказано в постановлении VII Вселенского Собора, «подвизались вспоминать и любить первообраз»… «Видим мы ныне как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, – говорит святой Иоанн Дамаскин, великий защитник икон. – Икона есть стекло и гадание, сообразное с грубостью тела нашего». Отцы Церкви никогда не забывали, что путь ее идет от огня Пятидесятницы и «первой любви» апостольского века к тому времени, о котором сказано: «Когда придет Сын Человеческий, найдет ли Он веру на земле?» Для утверждения веры, все дальше уходящей в пустыню истории от видения Первообраза в Иерусалиме, Церковь вознесла над миром образ – новую форму древней апостольской проповеди». На примере «Троицы» Андрея Рублева Сергей Фудель убедительно доказывал, что икона – это Божественное Откровение в красках, кладезь богословской мудрости: «Больше всего меня поражает в «Троице» Рублева это видение в центре Троицы Евхаристической чаши на трапезе Трех Странников, «трисолнечного Света». В центре этой превечной тишины – Евхаристическая Чаша: Отец указует дланью на нее и склоняется направо к Сыну, то ли говоря ему о ней, то ли уже отпуская Его на совершение Любви. Это – видение Предвечного Света о необходимости Голгофы. Но в этой чаше уже существует Церковь, а поэтому это есть также видение предвечного бытия Церкви. «Се жертва тайная, совершается, се бо входит Царь Славы». Вот почему апостол пишет: «Он избрал нас в Нем прежде создания мира» (Еф.;1:4), ясно говоря этим о до-временном бытии Церкви в Агнце Божием». Сетуя на то, что роковой процесс обмирщения Церкви затронул и церковное искусство – иконографию, Сергей Фудель проницательно писал о том, что натурализм в иконописи есть недопустимое оземленение иконы. Обмирщение охватило не только иконографию, но и церковное пение. «Почему же до сих пор так мало осознана недопустимость обмирщения в церковной музыке? Если многие верующие считают, что общее направление музыкального искусства обязательно во всем и для церкви, то почему они непоследовательны и не предлагают, например, учить диаконов в школах пластики, чтобы они давали и зрительное наслаждение при выходе на амвон? Или почему они не советуют изображать на иконах первохристианских мучениц нагими, что по законам мировой эстетики, понимаемой в самом хорошем смысле, было бы совершенно законно? А если ими же самими отрицается подражание в Церкви мирскому искусству в некоторых областях, то почему разрешается и одобряется в области музыки?». В своем очерке «О церковном пении» Сергей Фудель указывал на то, что церковное пение – это общая молитва, которая должна совершаться в смирении, благоговейном трепете и страхе Божием, «Как передать в музыкальных звуках эту духовную ткань или закономерность молитвы, мы не знаем, но мы знаем, что и музыка песнопений может быть благодатна, что существовали в жизни и сейчас существуют (но больше в архивах, на полках) истинные иконы звуков – музыкальные подлинники – все эти древние распевы: знаменные, киевские, греческие, болгарские, сербские, соловецкие, валаамские, троице-сергиевские. Конечно, существуют и современные нам хорошие нотные произведения церковной музыки, но они хороши только потому, что тоже передают эту молитвенную закономерность, которая так благодатно была услышана составителями древних распевов. Поэтому, по существу, дело совсем не в том, «нотная» ли данная вещь или нет, знаменного ли распева или она написана в XIX и XX веке, а в том, молитвенна она или нет. «Взбранной Воеводе» Аллеманова написана не по крюкам, а по нотам, написана почти нашим современником, но, когда хор возносит к сводам храма эти торжественные звуки, пронизанные радостью и тишиной, когда их «Божественный глагол» касается нашего слуха, – тогда душа не может не встрепенуться, душа не может не молиться». Церковное пение – это не вокальное развлечение, а молитвенное воззвание к Богу всей Церкви, поэтому в храме Божием нет места «слащавому, сентиментально-игривому, оперно-концертному стилю». Патриарх Московский и всея Руси Алексий в 1948 году определил современное церковное пение как «мирское легкомысленное сочетание звуков» и указывал на то, что «исполнение церковных песнопений в крикливом тоне светских романсов и страстных оперных арий не дает возможности молящимся не только сосредоточиться, но даже уловить содержание и смысл песнопений». «Мы должны сделать все возможное для того, чтобы изгнать мирской дух из нашего церковного пения». Констатируя, что искажение церковной музыки – это древняя болезнь, Сергей Фудель отмечал, что по правилу шестого Вселенского Собора поющие в храмах не должны употреблять воплей и криков, но «с великим вниманием и умилением» должны возносить пение Богу. Преподобный Макарий Великий писал, что молитве неприличны бесчинные вопли, она должна совершаться в сосредоточении ума и сердца, а святитель Иоанна Златоуст пояснял: «Со страхом и трепетом надлежит тебе воссылать ангельское славословие Создателю». Церковная музыка есть часть драгоценная Священного Предания Церкви, ее цель – настраивать душу человека на молитвенный лад и возводить ее в мир Божественный. «Ключом церковной музыки открывается дверь нашего церковного восприятия. Поэтому настоящая музыка Церкви – учитель церковности, воспитатель церковного разума и сердца».
Как и преподобный Силуан Афонский, Сергей Фудель провозглашал, что Церковь есть непрестанная Пятидесятница, она живет Святым Духом, совершающим все ее таинства и просвещающим всех ее святых подвижников, более того – христианство не может существовать без вдохновения Святым Духом: «Все мертво без Духа Святого», а открывает Себя Святой Дух сердцам верующих только по мере исполнения заповедей – «не исполняющему воли Христовой Он не откроется». Вспоминая о том, что в Деяниях сказано о первых христианах, живших в ожидании гонений, мучений и смерти, – «ученики исполнялись радости и Духа Святого», Сергей Фудель указывал на то, что «эта радость Духа – все та же – и вчера, и сегодня, и в атомный век, ибо она есть все то же реальное причастие еще здесь, на земле, Божественной жизни и нетления». В своих «Духовных беседах» преподобный Макарий Египетский писал: «Как тело без души мертво и не может ничего делать, так без небесной души, без Духа Божия и душа мертва для царства и без Духа не может делать того, что Божие. Посему, кто старается уверовать и прийти к Господу, тому надлежит молиться, чтобы здесь еще принять ему Духа Божия, потому что Он есть жизнь души, и для того было пришествие Господа, чтобы здесь еще дать душе жизнь – Духа Святого… Если душа в сем еще веке не примет в себя святыни Духа за многую веру и за молитвы и не сделается причастною Божеского естества… то она непригодна для Небесного Царствия». Вслед за великим подвижником православного Востока – преподобным Макарием Египетским, равно как и вслед за великим подвижником русской земли – преподобным Серафимом Саровским, Сергей Фудель возвещал, что духовная жизнь начинается на земле, но в «здешнем бытии» нам даны лишь обетование и залог будущей полноты духовной и вечной жизни, тем самым становится ясно, что христианство – не от мира сего, а цель нашей жизни стяжание благодати Святого Духа Божия и Царства Небесного. Напоминая о том, что иудеи отвергли Иисуса Христа потому, что Он вместо осуществления их мечты о земном царстве позвал к Царствию Небесному, Сергей Фудель провозглашал, что Новый Завет обращает человека к горнему, вечному, небесному, к стяжанию Святого Духа и исканию Царства Небесного и правды его: «Все Евангелие и весь Новый Завет решительно отстраняются от решений каких бы то ни было проблем земного устройства человечества, устроения земного царства. Все в нем перенесено в созидание внутреннего духовного человека для входа в Царство Небесное. Для руководства в этом созидании и для возможности предощущения будущей полноты Жизни к ученикам Христовым после Его Вознесения сошел Святой Дух. Он ведет истинную Церковь Христову по долгому историческому пути. «И Я умолю Отца, и даст вам другого Утешителя, да пребудет с вами вовек… (Он) научит вас всему и напомнит вам все, что Я говорил вам» (Ин.14:16,26). Царство Небесное приспустилось незримо на землю, чтобы уже сейчас начинать жительствовать в сердцах ищущих благодати Святого Духа. «Царствие Божие внутри вас» (Лк.17:21). Царство Божие есть Царство Святого Духа. Апостол говорит: «Царствие Божие не пища и питие, но праведность и мир и радость во Святом Духе» (Рим.14:17). Значит одно и тоже сказать: христианство есть учение о Царстве Божием, или учение о Царстве Святого Духа, еще и теперь, на земле, начинающем жить в своих рабах». Христианство не от мира сего, оно есть учение о Царстве Божием – не о земном, а о духовном, неотмирном и небесном Царстве. По экклесиологическиму воззрению Сергея Фуделя, Церковь Агнца странствует в веках истории, а христиане настроены духовно и эсхатологически – их души устремлены к Небесному Граду – горнему Иерусалиму. «Внаше время видимая жизнь Церкви полна темноты и бессилия», но «конец христианства на земле соединится с его началом», а Церковь озарится благодатными огнями Пятидесятницы и явит непоколебимую верность Христу в лице своих мучеников, исповедников и подвижников. По словам А.М. Копировского, для С.И. Фуделя «реальность Церкви на земле выражалась более всего в святых – древних, тексты которых он так хорошо знал, и современных ему (с некоторыми он даже имел счастье общаться лично). Поэтому своим главным делом он считал свидетельство о них новым поколениям христиан, приходящим в Церковь часто «с нуля». Себя же самого он видел в числе стоящих только «у» ее стен. Не случайно эпиграфом к одной из его книг были строчки Блока: Те, кто достойней, – Боже! Боже! – да узрят Царствие Твое!».
В книгах, очерках и статьях Сергея Фуделя, в его письмах и воспоминаниях запечатлелись огненные слова святых подвижников Церкви от апостолов и богословов Древней Церкви до новомучеников и исповедников двадцатого века, а сам он всем сердцем желал духовного возрождения России. С детских лет проникнувшись духом Православия и всей душой возлюбив Оптину и Зосимову пустыни, он грезил не о реставрации былого благолепия храмов и влияния Церкви среди власть имущих и государственных мужей, а чаял явления духовной силы Православной Церкви и возвращения к высшим идеалам первохристианства, думал о путях устроения монастыря в миру и о хранении непрестанной памяти Божией в суете нашей будничной жизни: «Нельзя больше жить в мертвой пустыне недуховности, неслышания в сердце Бога. И в нас должна услышаться песня славословия Господу, чувство реального осознания Его пути. «Песнь Господня, путь Господень!» – говорит сердце и познает себя в них, познает и видит своего Спасителя. «Видел я пред собою Господа всегда, ибо Он одесную меня, дабы я не поколебался. Оттого возрадовалось сердце мое и возвеселился язык мой; даже и плоть моя упокоится в уповании» (Деян.2:25–26). Эти слова сказал Петр толпе людей, готовых стать первохристианами. Так и мы – последние христиане истории – стоим перед Богом, и мы должны «видеть Его», чтобы «быть непоколебимыми», чтобы и наш «язык возвеселился», видя зарю Духа, в которой открывается и познается вся подлинность христианства». Обращаясь к таинственным строкам из Апокалипсиса апостола, евангелиста и тайнозрителя Иоанна Богослова о «внешнем дворе» Церкви, данном язычникам – «и дана мне трость, подобная жезлу, и сказано: встань и измерь храм Божий и жертвенник и поклоняющихся в нем. А внешний двор храма исключи и не измеряй его, ибо он дан язычникам: они будут попирать святый город сорок два месяца» (Откр.11:1–2), Сергей Фудель богословски разъяснял, что «внешний двор храма – это и есть «вторая», не святая, иногда очень темная и страшная церковь, – церковь тех, кто, по слову святителя Тихона Задонского, «хуже идолопоклонников», церковь соблазняющая и отводящая от истинной Церкви, окружающая (или вкрапленная, как плевелы в пшенице на поле) святую и вечную Церковь Невидимого града. Вот в эту святую и единственную Церковь мы и должны верить, только в нее и верить, и верить так же, как в Бога, ибо можно сказать: незрима ее святость, но так же реальна, как святость Божия». Трагедия заключается в том, что многие люди, не познавшие благодати Духа Божиего и не просвещенные Им, «за Церковь начинают считать то, что еще не есть Церковь, что есть только «прицерковная» область, «внешний двор храма», иногда действительно, как сказано в Апокалипсисе, «отданный язычникам» (Откр.11:2), и справедливые обличения его воспринимаются как обличения Церкви». По глубокой историософской мысли Сергея Фуделя, «Церковь Христова есть не только Церковь Пятидесятницы, но и Церковь великой человеческой скорби в пустыне истории». Суд Божий совершится только в эсхатологической перспективе, а время мировой истории – это время созревания на поле пшеницы и плевел. В Священном Писании – в стихах Апокалипсиса и притче Христа о плевелах на пшеничном поле – предрекается, что «во внешнем дворе» Церкви будут созревать пшеница и плевелы – «смешение зла и добра внутри внешних церковных стен». В своем письме к исповедникам об этом говорил и священномученик Киприан Карфагенский: «Если и оказываются в Церкви плевелы, то это не должно составлять препятствия для нашей веры и любви; нам самим не должно отступать от Церкви из-за того, что усматриваем в Церкви плевелы, а только нужно стараться о том, чтобы мы могли быть пшеницей». По православному исповеданию Сергея Фуделя, «только в будущем Царстве славы, уготованном Церкви, может быть полная, непоколебимая и совершенная святость. Церковь земная только стремится к совершенству Церкви Небесной… В состав земной Церкви входят только святые, но их святость есть святость, возможная на земле, она есть неуклонная устремленность и приближение к бесконечному идеалу святости, она есть возрастание к Богу». Страдая от духовной опустошенности своей драматичной эпохи, проникающей даже во внешний двор Церкви, Сергей Фудель отдавал все свои силы на то, чтобы преодолеть разрыв духовной преемственности, благовествовать о Христе Богочеловеке и высочайших нравственных идеалах Евангелия «тем, кто, может быть, никогда не видел святых». В своей книге «У стен Церкви» он приводил слова о. Николая Голубцова: «Записывайте все, что знаете, о современных святых». Сам Сергей Фудель принадлежал к числу людей, знавших святых не только из духовных книг, но из своей жизни и личного опыта. По воспоминаниям А.М. Копировского, в числе поминаемых в молитвах за упокой в помяннике Сергея Фуделя были еще не причисленные в те дни к лику святых оптинские старцы, митрополит Владимир Киевский, замученный в 1918 году, митрополит Кирилл Смирнов, святитель Афанасий Сахаров и архимандрит Серафим Батюгов. В книге «У стен Церкви» Сергей Фудель писал, что поминовение усопших в молитве есть акт любви к их душам и чем ближе христиане подходят к смертному часу, тем сильнее эта любовь: «Чем ближе конец жизни, тем сильнее любовь к умершим. Не есть ли это предчувствие встречи? Чувствуешь с радостью не только их, но и обстановку, с ними связанную, какие-то вещи, старое Евангелие и кресло, тропинку в лесу, запах сена, колокольный звон. Ничто, очевидно, не умирает из того, что как-то нужно было человеку на земле, что как-то вело его к Богу». Как православный богослов и религиозный мыслитель он нес в своем сердце Евангелие и книги святых отцов Церкви, но в то же время ему довелось близко общаться с подлинными подвижниками православной веры, впоследствии прославленными как новомученики и исповедники – как свидетели верности Христу в страшные годы русской Голгофы. Книги Сергея Фуделя – это не изложение идей какой-либо философской школы, но рассказ о сокровенном, пережитом и выстраданном, где каждое слово проникнуто личным переживанием; это – книги, пронизанные светом любви и надежды, болью за Россию и гонимую Церковь; это – свидетельство о Христе Богочеловеке и неувядающей красоте Его святой Церкви, о ее неодолимости силами зла, о таинственном присутствии Бога в судьбах России и мира, о русской культуре и путях ее; это – неоценимый вклад в возрождение духовной и церковной жизни в России, свидетельство о стойкости веры ее новомучеников и исповедников, подтвержденное опытом жизни. По слову протоиерея Николая Балашова, «тема неумирающей святости Церкви станет красной нитью и всех последующих произведений Фуделя, будет ли речь идти об откровениях древних святых или о портретах современных праведников, о творчестве писателей, философов и богословов». Характерной чертой Сергея Фуделя как церковного мыслителя была духовная чуткость к исторической эпохе – он с тревогой задумывался о «душном предгрозовом воздухе дореволюционной церковности» и, видя наступление эпохи гонений на Церковь, пришел к убеждению, что история христианства обращается к своим истокам. В историософском видении Сергея Фуделя, эпоха первых христиан – это золотой век в истории Церкви, а вся последующая история христианства «есть только вспоминание богатства первого Откровения, только какое-то возвращение к нему, только поиски его впереди себя, только искание формул для закрепления в уже ослабевающем сознании того, что тогда, в огнях Пятидесятницы, горело и в разуме и в сердце, по слову Апокалипсиса, как и «первая любовь»… Все святые продолжают первохристианство, и Церковь в своей святости живет в его полноте». Касаясь темы «догматического развития», Сергей Фудель пояснял, что западный взгляд – католический и протестантский – на эту проблему – это «количественное приумножение догматов», поэтому они не могут быть хранительницами христианства во всей его первозданной чистоте, а православный взгляд – это углубление в неизмеримую тайну Божественного Откровения и более глубокое проникновение в соборную мудрость Церкви: «Все догматическое развитие Церкви есть раскрытие того, что Церковь тогда получила. Поэтому чем глубже наше догматическое развитие, тем больше мы возвращаемся к Пятидесятнице». Как глубоко церковный человек и православный философ Сергей Фудель критически относился к экуменизму – в статье «Соборность Церкви и экуменизм» он цитировал строки одного экуменического стихотворения – «Высокий гость Пятидесятницы! Разрушай все стены, разделяющие христиан!», и мудро указывал на то, что «стены есть необходимый элемент дома, в том числе и Церкви как Дома Божия (1Тим.3:15). Если для торжества христианства нужно разрушать стены, то очевидно, что, по мнению экуменистов, никакой Церкви как единого вселенского и совершенного Дома Божия на земле пока еще не существовало. Церкви нет, но она будет. Пятидесятницы как образования Церкви не было, но она придет. «Cозижду Церковь Мою…» (Мф.16:18). Уже в самом выборе слов чувствуется, что Господь говорит именно о созидании стен, чтобы они ясно отграничивали Дом Божий. «Ибо какое общение праведности с беззаконием? Что общего у света с тьмою?» (2 Кор.6:14). Что-нибудь одно: или был Христос и оставил на земле Свою Церковь, или на земле нет Его Церкви, но тогда не было на земле и победы Христовой. И вот если не было еще на земле победы Христовой, тогда понятно, что для христиан все еще лежит впереди – не Страшный Суд, конечно, как старомодно мыслит Церковь, – а «Пятидесятница» и «высокий гость». Такова пропасть, лежащая между теми кто верит в Церковь Христову, и не верящим в нее экуменическим движением протестантства и рационалистических сект». Вспоминая слова священномученика Киприана Карфагенского – «тот не может уже иметь отцом Бога, кто не имеет матерью Церкви», Сергей Фудель подчеркивал, что Христос оставил ученикам Своим не только учение Свое, но прежде всего Церковь Свою – мистическое Тело Христово, водимое Святым Духом, а потому жизнь Церкви есть «созидание тела Христова» (Еф.4:12) в истории. Если на богословской конференции в Хельсинки в 1959 году один ученый представитель Всемирного Совета Церквей сказал, что Православие существует только с 1054 года – со времени разделения Церквей, то Сергей Фудель исповедовал, что со дней апостольских мы веруем в единую, святую, соборную и апостольскую Церковь. Церковь одна – это возвещает Дух Святой в Песне Песней, от лица Христова провозглашая – «едина есть голубица моя, совершенная моя», она свята – «Христос возлюбил Церковь и предал Себя за нее, чтобы освятить ее, очистив банею водною посредством слова; чтобы представить ее Себе славною Церковью, не имеющею пятна, или порока, или чего-либо подобного, но дабы она была свята и непорочна» (Еф.5:25–27). «Церковь свята, как хранящая в себе святыню Божию – кровь и тело Христовы, как «дом Божий, столп и утверждение истины» (1Тим.3:15), как «великая благочестия тайна» (1Тим.3:16), как «седьмисвечный светильник, носящий свет Христов» 178, как «соль земли»… Святость Церкви зависит и основывается только на святыне Божией, на Его таинствах. Не люди святят Церковь, а Церковь делает людей сопричастниками хранимой в ней святыни. Но вне святых нет и святой Церкви, так как она, как Богочеловеческий организм, составляется в человеческой своей части из святых и «к совершению святых» она и «созидается» (Еф.4:12). Понятие святой Церкви и святых, ее составляющих, так же неразрывно, как понятие дома и камней, из которых он сложен. «Как живые камни, устрояйте из себя дом духовный» (1Пет.2:5). «Един еси Свят», но «во святых почивающий». Святость Церкви неразрывна со святостью святых». «Святость есть действительность причастия Святого Духа. Поэтому весь вопрос о Церкви сводится к ее святости, – к ее наполненности Святым Духом, к наполненности людей, ее составляющих, Святым Духом. Если Церковь не святая, она уже и не единая, и не соборная, и не апостольская». Наша святая Церковь соборна и кафолична, она есть Церковь всех веков и всех народов. «Нам говорят, что наша Церковь началась с 1054 года, а нам кажется, что кто-то из нас стоял с мироносицами на Голгофе, что наша мысль воспитывалась в школах до-Никейских отцов. В Церкви нет прошлого, а все в бытии вне-временного нетления, все в божественной вечности, поэтому Церковь апостолов, мучеников и подвижников прошлых веков истинно живет в настоящее время в святых воздыханиях современных участников ее жизни, людей, хоть и оскудевшей, но все еще не умирающей веры. Это вне-временное и вне-пространственное единство Церкви только потому возможно, что она есть действительно не общество, не гуманитарно-моральная человеческая организация, а именно таинственный Организм единого Тела. Сущность всякого тела – единство. Соборность Церкви есть единство святого Тела». Церковь не от мира сего, ее Глава – Сам Христос Богочеловек, ее сила – Святой Дух всемогущий, ее миссия – воцерковлять и одухотворять человечество – все народы, вести их к Богу в занебесный чертог спасения, а значит, как писал профессор Л.А. Успенский, «свою миссию она может исполнять лишь оставаясь сама собой, то есть отличной от мира, сохраняя свою особую природу». По разъяснению протоиерея Николая Балашова, «С. И. Фудель, весьма критически относившийся к официальному экуменизму и деятельности Всемирного совета церквей, вместе с тем близко к сердцу воспринимал идею христианского единства и считал причинами страшного факта разделения Церквей, который, по его мнению, невозможно обсуждать «академически спокойно», отрыв веры от любви, от подвига жизни, нравственный упадок и духовное оскудение и на Востоке, и на Западе. Путь к сближению он видел в покаянии». Видя в Церкви мистическое единство верующих в Святом Духе, Сергей Фудель мудро полагал, что единение всех христиан должно происходить «не «экуменически» и не «организационно», а только благодатно. Если будет в них жить благодать, то она научит их и организации. А для стяжания благодати нужны не съезды, а подвиг святости, который состоит в личном покаянии и в личной любви к Иисусу Христу».
В своей книге «Славянофильство и Церковь» Сергей Фудель выскажет свою заветную мысль о ценности славянофильской философии и необходимости возвращения к Евангелию и первохристианству в жизни и в богословии: «Мы все отошли от Евангелия, от первохристианства, и нам нужен не диалог богословских работ, а диалог покаяния и молитвы – покаяния о себе и молитвы о соединении. Нам нужен подвиг, а через благодать, привлекаемую им, открывается нам таинственная жизнь Церкви, и мы познаем ее познанием нечаянной радости. К этому познанию и ведет нас церковное учение славянофилов и вся их борьба за христианство в истории». Полностью разделяя мысль А.С. Хомякова о том, что «для России возможна только одна задача – сделаться самым христианским из человеческих обществ», и соглашаясь с высказыванием Ивана Аксакова – «славянофильство есть не что иное, как высшая христианская проповедь», Сергей Фудель был защитником классического славянофильства, «имеющего очень мало общего с позднейшим национализмом и реакцией», и утверждал, что драгоценная суть славянофильской идеи – возвращение России и славянства к Православию. По высокой оценке Сергея Фуделя, сочинения славянофила А.С. Хомякова – великолепное выражение русской религиозно-философской мысли и блестящая апология Православия, а его учение о Церкви как совокупности людей, соединенных верой во Христа и любовью к Богу и друг другу – глубоко церковно. Как справедливо писал Н.А. Бердяев: «Для Хомякова единственным источником религиозного познания и единственной гарантией религиозной истины была любовь… Утверждение любви как категории познания составляет душу хомяковского богословия». По славянофильскому воззрению, полностью разделяемому С.И. Фуделем, Церковь – это не доктрина и не учреждение – социальный институт, а живой Богочеловеческий организм истины и любви, единое мистическое Тело Христово. Человек находит в Церкви самого себя – не как одинокого скитальца, оторванного от Бога и ближних, а как верующего и молящегося христианина, пребывающего в духовном единении со своими братьями и сестрами, а самое главное – с Богом. Соборность Церкви – это единство в любви, оно протирается не только ввысь – к Богу, но и в плоскости истории – как вселенское единство исторической Церкви. Предвосхищая экклесиологические этюды богослова Владимира Лосского, А.С. Хомяков укажет на два аспекта Церкви – христологический, ибо она есть мистическое Тело Христово, а в ее центре – таинство Евхаристии, и пневматический, ибо Церковь есть непрекращающаяся Пятидесятница, а ее Священное Предание – непрерывное Откровение, даваемое Церкви, непрекращающееся вдохновение Духа Божия. Как и русский религиозный мыслитель и славянофил А.С. Хомяков, Сергей Фудель утверждал, что рационально-логическое определение Церкви невозможно – она есть тайна Божия и ее сущность апофатична: «Учение Церкви невыразимо в своем бесконечном величии». «Христианство не наука и наукообразным быть не может». Верный апофатическому богословию Православной Церкви, Сергей Фудель указывал на то, что когда размышляешь о Церкви, то сталкиваешься с великой и неизъяснимой тайной, опыт познания которой может дать только благодать Святого Духа. Новозаветная Церковь образована огненными языками Святого Духа в день Пятидесятницы – образованное Святым Духом можно познать только Святым Духом, а для этого нужно жить святой и духовной жизнью – быть христианским подвижником, чья вера, действует любовью. Священная тайна Церкви – соборность, единство верующих в любви, а всякое отпадение от Церкви – выявляет недостаток любви к Богу и ближним, являющийся источником всех схизм и расколов. Для того, чтобы богословствовать о Церкви нужно исходить из духовного и внутреннего опыта Церкви – ее литургической жизни, Символа Веры и Священного Предания, иными словами – нужно пребывать в Церкви и жить церковной жизнью. В очерке «Священное Предание» Сергей Фудель писал, что «современной церковной мысли по-прежнему приходится преодолевать два вида соблазнов, идущих со стороны, противоположной вдохновению Святого Духа, со стороны рационализма лютеранствующего сектантства и одновременно староверства». Со скорбью в сердце констатируя, что многие люди не ощущают мистической реальности Церкви и благодати Святого Духа – «не чувствуют в Церкви Бога, Его дыхания, а потом и теряют веру в Церковь», Фудель подчеркивал, что «не ощущая святыни – невозможно верить», а за неверием зачастую скрывается и нежелание верить, «поскольку при неразрывности в Церкви ее благодати от подвига, Воскресения от Голгофы всякое признание благодатной жизни Церкви в истории тут же обязывает утвердить лично для себя подвиг сораспятия Христу как вход в благодатную Церковь. Мы, – сказал апостол, – «сонаследники Христу, если только с Ним страдаем, чтобы с Ним и прославиться» (Рим.8:17). Это понятие непрекращающегося в истории Церкви благодатного водительства Божия выражает себя в Священном Предании». Если лютеране отрицают Священное Предание, думая, что руководство Церкви Святым Духом окончилось в I веке, когда было написано Слово Божие, а поэтому – все дальнейшее изменение форм богослужебно-обрядовой и канонической жизни Церкви безблагодатно, то староверы, «как бы особенно утверждая Предание, к той же мысли о невозможности изменения формы приходят с обратной стороны: они утверждают, что современные формы церковной жизни приняты Церковью в готовом виде от апостолов, а потому суть нечто, не подлежащее изменению». Как остроумно заметил русский религиозный философ Владимир Соловьев, «лютеране принимают только желудь и отрицают выросший из него дуб, а староверы полагают, что дуб и всегда был дубом и что никогда не было никакого желудя». Живая жизнь благодатного дерева Церкви отрицается как лютеранами, так и староверами, но «гораздо важнее то, что оба вида непонимания Предания – и лютеранского, и староверского типа, – а тем самым и непонимания Церкви, существуют и у церковных людей. «Лютеране» внутри Церкви хотели бы слиться через экуменизм с панлютеранством, и если они пока что тщательно скрывают свое живоцерковничество, то это вопрос только тактики. Церковь для них не таинственное богочеловеческое Тело Христово, а одна из бесчисленных гуманитарных организаций современности. Староверство внутри Церкви, внешне утверждая Предание и свою как будто несовременность, понимает Предание только как исполнение устава, традиций, обычаев и правил. Форма церковности, современная староверам XVII или XX века, делается для них целью и оправданием и общецерковной, и личной жизни, форма, или «буква», становится содержанием жизни. Они не знают о «способности быть служителями Нового Завета, не буквы, но духа, потому что буква убивает, а дух животворит» (2Кор.3:6). При таком взгляде на Предание умаляется значение Слова Божия, дающего, как известно, слишком простые, чтобы не сказать скудные, с точки зрения староверства, формы церковной жизни». «Лютеране отрицают Предание и тем самым не верят в Церковь, не верят в то, что Церковь водима Богом в истории. Староверы не видят процесса этого водительства, принимают Церковь только такую, какая им нравится или привычна, а тем самым также не верят в Церковь Христову в истории». Священное Предание – это неугасающий в веках свет Духа Святого, ведущего Церковь, не записанное в Писании водительство Богом Церкви, передача из рода в род великой святыни Христовой веры и христианской жизни, засиявшей над миром в огне Пятидесятницы. Как сказал А.С. Хомяков, «не лица и не множество лиц в Церкви хранят Предание, но Дух Божий, живущий в совокупности церковной». Размышляя о Священном Предании, Сергей Фудель писал, что «золотая цепь святых от апостолов до наших дней и есть неразрывность Священного Предания Церкви». По слову преподобного Симеона Нового Богослова, «святые, предшествовавшие апостолам, прицепляются к ним – к тем прежним – и, получая благодать Божию, осияваются подобно им; все же последовательно составляют, таким образом, некую златую цепь, каждый, будучи особым звеном сей цепи, соединяющимся с предыдущим посредством веры, добрых дел и любви». В «Окружном послании восточных патриархов» 1848 года сказано: «Наши святые и божественные отцы непрерывно преемствуют друг другу, начиная от апостолов, даже до настоящего времени, составляя одну непрерывную цепь, и, соединяясь рука в руку, образуют священную ограду» Церкви». По исповеданию Сергея Фуделя, в святой Вселенской Церкви неизменна вера, живущая в нравственном подвиге и запечатленная в догматах, а богослужебный обряд изменяется – «Херувимская песнь» введена в Божественную Литургию только с VI века, «трисвятое» с V века, «малого входа» при святителя Иоанне Златоусте еще не было, в апостольские времена молились с воздетыми руками и не писали икон византийского стиля. По мысли Сергея Фуделя, «иконопочитание Церкви – прекрасный пример неизменности догматов и изменяемости внешних форм церковной жизни, а тем самым пример истинного Предания. Формы жизни церковной могут отдаляться от апостольских, могут снова к ним возвращаться, но дух Церкви и ее вера остаются неизменными». По православному воззрению нельзя говорить о том, что выше – Писание или Предание как руководство Церкви Святым Духом, ибо «Писание не иное что, как Предание начертанное, а Предание не иное что, как живое Писание». Священное Писание – это Слово Божие, а потому о божественных и святых тайнах веры нужно учить, опираясь на Писание. По слову святителя Иоанна Златоуста, «не освещаемыйлучом Божественных Писаний бродит в глубокой тьме… Невозможно исчерпать смысл Писаний. Это источник, не имеющий предела… И не ожидай другого учителя; есть у тебя Слово Божие, никто не научит тебя так, как оно». Преподобный Исаак Сирин говорил, что путь духовной жизни – всегда поучаться умом в словесах Божиих – читать Евангелие, завещанное нам Самим Богом. Священное Писание – «обоюдоострый меч» Слова Божиего, отделяет вечное от случайного и временного, добро от зла, а потому святой Ириней Лионский предостерегал, что кроме благодатного Предания – от Бога, существуют и предания человеческие, противные Слово Божиему. Ясно осознавая, что «вопрос о понимании Предания – это вопрос не теории, а живой жизни», Сергей Фудель с горечью признавался: «Я встречал ни во что не верующих священников и в то же время строгих блюстителей устава. Очевидно, у них и выхода другого нет: если в душе не лежит Евангелие, то в эту пустоту надо положить Типикон, тем более что эта книга гораздо больше. И Типикон нужен Церкви, и им необходимо пользоваться в богослужебной практике. Дело не в нем, а в потере чувства духовной меры: относительности и вечности. «Столп и утверждение Церкви есть Евангелие и Дух Жизни» (святой Ириней Лионский). А многие живут так: ссориться можно и ненавидеть можно, а вот пропеть вместо пятого гласа шестым – великий грех. «По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою» (Ин.13:35), а не по тому, что мы будем условное и временное, или второстепенное, возводить в священное и вечное. Потеря чувства духовной меры и приводит к «оцеживанию комаров» во имя Предания. Уходит «Дух жизни», уходит и духовный разум. Вот тогда и поднимает голову живоцерковничество – внутрицерковное лютеранство, как реакция на внутрицерковное староверство… А все потому, что луч Божественного Писания перестает освещать людям пути Церкви». Напоминая, что величайшее сокровище Церкви – ее непрекращающееся первохристианство, хранящееся в «золотой цепи» святых, живое и действенное среди подлинно церковных людей, Сергей Фудель пояснял, что первохристианство – это чувство пасхального утра, апостольского вдохновения и благодати, верность Христу – «первой любви». По исповеданию Сергея Фуделя, православные христиане верят «в Церковь всех веков. Церковь святых и вчера, и сегодня, и вовеки та же. Предание есть мост или путь не только от древности к современному, но, что особенно важно понять, и от современного к первоначальному, от простоты к многообразию и от современного многообразия к простоте первохристианства. Предание есть Свет Божий в Церкви, то – как в первые века – собранный, как собирают луч в увеличительном стекле, в средоточии единого, нас опаляющего и нам, может быть, уже (или пока еще) нестерпимого света, то рассеянный по храму тихими и радостными бликами. «Плод веры есть святый и невечерний свет», – говорил в XI веке преподобный Симеон Новый Богослов, указуя через тысячу лет после апостолов на все то же светоносное бытие Церкви. Ни многообразие ее форм, ни их упрощение или уменьшение, ни то ни другое не могут лишить Церковь ее благодатной озаренности, пока она в крестном подвиге веры и любви, в подвиге своего особого, жертвенного, не мирского пути будет дерзновенно нести над миром Живоносное Тело». В богословско-экзегетических, церковно-историософских и экклесиологических воззрениях Сергея Фуделя есть ошибочные суждения – он полагал, что семь Церквей их Апокалипсиса – это «семь эпох земной истории Церкви», в то время как в действительности – это семь духовных состояний Церкви, составляющих весь спектр ее исторического бытия. По богословскому разъяснению архимандрита Рафаила Карелина, «семь Церквей представляют собой не семь периодов в истории Церкви, а Единую, Святую, Вселенскую и Апостольскую Церковь, ее бытие как продолжающуюся Пятидесятницу, в пламени которой она горит, не сгорая, подобно неопалимой купине на вершине Синая».
В своих записках о Литургии и Церкви Сергей Фудель писал, что «христианство обрело свою постоянную духовную форму на Тайной Вечери, и можно сказать, что христианство – это Тайная Вечеря. Все христианство – в этом окружении учениками своего Учителя за бессмертной трапезой Таинства: «Хлеб небесный и чашу жизни вкусите и видите, яко благ Господь». Он – в центре, предающий Себя на распятие и уже предваряющий это распятие в том, что именно тут, за этим столом Вечери, Он отдает Свое Тело и Кровь на непостижимое, сверхъестественное питание верующих: «Приимите, ядите, сие есть Тело Мое». Узкий путь, на который повел за Собою Христос человечество после этой ночи, так явно превышает естественные склонности греховного человечества, что начало пути необходимо открылось сверхъестественным укреплением… «Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь пребывает во Мне, и Я в нем... Многие из учеников Его, слыша то, говорили: какие странные слова! кто может это слушать?.. С этого времени многие из учеников Его отошли от Него... Тогда Иисус сказал двенадцати: не хотите ли и вы отойти?».Тут испытание веры и любви, а не только веры, и испытание не только апостолов, но и всех нас. «Петр отвечал Ему: Господи! к кому нам идти?» Это поразительно, что он так именно начал свой ответ и что это именно так для нас записано. Он мог бы сказать что-нибудь совсем благополучное, например: «Мы не так, как те, маловерные, мы все понимаем». Он как бы так начал свой ответ: Да, конечно, и в нас есть сомнение, но, Господи! В нашей любви к Тебе сомнения нет». По апостольскому исповеданию Сергея Фуделя, любовь к чудесной Личности Христа Богочеловека – это алмазный стержень христианской веры, та огненная печь, в которой сгорают все сомнения и очищается золото веры, ибо за Христом можно следовать только с любящей верой. Мы живем в страшном мире, лежащем во зле, путь христианина есть путь скорбей и несения креста, ведущий в Царствие Небесное через Голгофу, а потому – только с любящей верой в сердце, бьющемся с Иисусовой молитвой, можно не пасть под тяжестью креста своего и взойти в горний Иерусалим. Христианство не от мира сего, оно Божественно и имеет небесные истоки, оно – от Бога и мистично по своему характеру – соприкосновение с Богом ввергает нас в священный трепет, ибо Он величайшая Тайна всех Тайн – Сущий и Непостижимый, догматы Церкви сверхразумны, а в центре ее жизни – находятся таинства. В центре церковной жизни стоит Божественная Литургия – величайшее чудо человеческого бытия, а ее сердцевина – таинство Евхаристии: «Литургия стоит в центре христианства, а в центре Литургии – «Агнец, закланный от создания мира» (Откр.13:8), или, как в другом месте сказано, «предназначенный еще прежде создания мира» (1Пет.1:20)». Церковь есть врата в Божественный мир, через Боговоплощение она «вознесена превыше небес», она не только столп и утверждение Истины, но и прекращение одиночества, ибо «чтобы жить в Церкви, нужно идти к людям, надо стоять с ними в тесноте храма, надо пить Божественные Тайны из одной чаши». Христос говорил, что пребывает там, где двое или трое соберутся во имя Его, тем самым Церковь начинается с любви и преодоления нашей самозамкнутости, а в основе всей церковной жизни лежит собирающая любовь. «Понятие зовущей к объединению любви лежит в самом греческом слове Церковь – Экклесия, означающем «собрание», «созывание». Вспомним благовест, собиравший людей в храм». Бог собирает всех верующих и любящих Его на священную трапезу в Свою Церковь – всем желающим видеть Его и осязать, стать причастниками Его вечной жизни и обрести спасение Бог даровал Церковь Свою. Природа Церкви литургична и евхаристична – Божественная Литургия есть общее дело любви всех учеников Христовых, ведущее их не только к общению с Богом, но и друг с другом, а Евхаристия собирает всех причастников вокруг Чаши Иисусовой. Наша святая Церковь – это скиния Господня на земле, а каждый храм – подобие Вселенской Церкви. Божественная Литургия есть духовное соучастие в жизни Иисуса Христа, Его Голгофе и Воскресении, молитва за весь мир и устремление к горнему – искание Царства Небесного и правды его, а сакраментальная ось всей литургической жизни Церкви – святейшее таинство Евхаристии. Вдохновляясь святоотеческой мудростью и опираясь на писания великих византийских богословов – прежде всего преподобного Симеона Нового Богослова и святого праведного Николая Кавасилы, Сергей Фудель подчеркивал, что приступать к Святым Тайнам Христовым нужно с исповеданием – «я недостоин, но верую, что освящаюсь причащением», иными словами – с глубоким осознанием своего недостоинства великой чести стать причастником Божиим, с верой, мистическим трепетом и искренним покаянием – сокрушением сердца, памятуя, что ради нашего спасения Христос взошел на Крест и пролил Свою святую Кровь на Голгофе – Он добровольно принес Себя в жертву и умер, чтобы мы могли стать причастниками Его вечной жизни. Толкуя слова Божественной Литургии «святая – святым», Сергей Фудель, вслед за святым Кириллом Иерусалимским замечает, что Святая есть предлежащие Дары, принявшие наитие Святого Духа, а святые – все сподобившиеся Духа Святого – по естеству свят один Господь, а мы становимся святы, но не по естеству, а по причастию Богу через подвиг веры и любви, надежды и молитвы. Только через подвиг веры, надежды и любви человек обретает благодать – дар Святого Духа, причащается святости Бога и Его вечной жизни. По разъяснению преподобного Симеона Нового Богослова: «Человек свят не потому, что освящаем был добрыми делами, ибо от дел закона не оправдится ни одна душа, а потому, что чрез делание добрых дел приусвояется и приуподобляется Святому Богу… Человек, не имеющий Духа Святого, как может именоваться святым?». Святость – это печать Святого Духа на верных Богу, она обретается через устремленность к святыне Божией и жизни по правде. В книге «Церковь верных» Сергей Фудель писал, что «устремленность к Богу есть движение любви к Нему, в подвиге исполнения заповедей себя доказующей. У святых этот подвиг любви был иногда десятки лет, у разбойника на кресте – несколько часов, но всегда и везде это будет движение любви, принятой Богом. Принятие Богом нашей к Нему устремленности дает нам соприкосновение к святыне Божией в Его благодати и этим сообщает нам святость. Святость человека и Церкви в ее человеческом составе есть «участие в святости Его» (Евр.12:10), причащение святости Божией и Его благодати».
Тайна нашего спасения – верность Христу и причастие Божественной святости, а достижение святости – цель христианской жизни. Все христиане должны войти в меру святых, более того – в меру Христову. Каждый человек имеет надежду на спасение, но нераскаянность в грехах оскорбляет Святой Дух и отсекает нас от Церкви, отсюда – спасение немыслимо без смирения и покаяния. Всем приступающим к таинству крещения Сергей Фудель говорил, что первое условие вхождение в Церковь – вера от всего сердца в Единородного Сына Божиего – во Христа распятого и воскресшего, нашего Искупителя и Мессию. «Сердцем мы обычно называем свое чувство, свою любовь в отличие от разума и воли. Значит, еще до крещения в Церкви человек должен сердцем своим почувствовать истину христианства, сердечно поверить в него. Это первый стук в сердце любви Иисуса Христа. Церковь учит, что любовь есть источник веры». По слову святителя Иоанна Златоуста, «вера есть высочайшее благо, когда она проистекает из сердца, пламенеющего любовью». В страшный голгофский час Христос простер руки Свои на Кресте, чтобы любовью Своею собрать, обнять и спасти весь род человеческий, через Свою любовь Он примирил нас с Богом и открыл путь спасения. Христос не только умер и воскрес, но заповедал всем верующим в Него подражать Его любви, жизни, смерти и Воскресению. В таинстве святого крещения мы даем обет доброй совести Богу и умираем для греха, чтобы жить для Бога и во имя Христа – мы «погребены с Ним в крещении» (Кол.2:12), чтобы жить новой жизнью. Христос сказал о Себе – «Я есмь Путь, Истина и Жизнь», а значит – путь Христа есть путь христианской жизни. Христос принял крещение от рук пророка Иоанна Крестителя, а в момент крещения Господнего были явлены три Лица Пресвятой Троицы – Отец, Сын и Дух Святой. Каждый человек крестится Церковью во имя Отца, Сына и Духа. Христианство есть исповедание веры в Святую Троицу – единосущную и нераздельную Любовь. «Христианство учит, что Бог один, но в трех Лицах, что Бог есть Святая Троица, единосущная и нераздельная. Сам Христос, прощаясь с учениками и давая им заповедь крещения людей, сказал: «Идите, научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святого Духа» (Мф.28:19)… Тайна Пресвятой Троицы есть тайна единосущной и нераздельной Любви (от которой происходит наш мир и в которую крещается человек). «Бог есть Любовь», – сказал Апостол. И человек стремится к Богу, в Троице славимому. Ибо как может он жить без любви? Цель жизни человека – общение с Богом, и Церковь учит, что это общение мы получаем в благодати Святого Духа, в благодати Того Утешителя, Которого оставил нам Христос: «Человек через Святого Духа восходит к Сыну, а через Сына к Отцу» (святой Ириней Лионский). И вот в крещении на человека сходит первый луч благодати Святого Духа, который поселяется в его душе. Благодать – это сила Божия, освящающая и укрепляющая человека, дающая ему силу и разум для исполнения Христовых заповедей». Соблюдение заповедей Евангелия – признак живой веры и любви ко Христу, ибо Сам Спаситель сказал, что любящий Его – соблюдает заповеди. Как предостерегал святитель Иоанн Златоуст: «Если кто право верует в Отца, в Сына и в Духа Святого, но не имеет правой жизни, нет ему пользы в вере для спасения». В нашей власти – иметь волю к соблюдению заповедей, а исполнить их мы не в силах без благодати Святого Духа. В таинстве крещении человек обретает бесценное небесное сокровище – благодать Святого Духа, дающая нам силы соблюдать заповеди и быть истинными христианами. Крещение есть отречение от зла, обет служить Богу верой и любовью и исповедание Символа Веры. «Крещение начинается с чтения трех молитв, в которых, призывая страшное для демонов имя Божие, священник изгоняет из крещаемого темную силу, гнездящуюся во всякой душе, еще не просвещенной Христом. Крещаемый, повернувшись лицом к западу, трижды отрекается от зла, от носителя его – сатаны и всех дел его… Затем крещаемый по слову священника поворачивается лицом к востоку, откуда восходит для него заря новой жизни, и «сочетавается Христу», то есть тоже трижды дает обещание служить Ему верой своей и любовью. После этого он должен прочесть Символ Веры христианской. Поэтому без знания Символа веры, а также молитвы Господней «Отче наш» и основных евангельских заповедей нельзя приступать к крещению. Затем священник освящает воду призыванием Святого Духа и помазывает ее и все тело крещаемого святым елеем. И уже только после этого совершается собственно крещение в воде. Священник (а если будет крайняя нужна, то и всякий христианин) погружает крещаемого или обливает его водой троекратно со словами: «Крещается раб Божий (имя) во имя Отца – аминь, и Сына – аминь, и Святаго Духа – аминь». Это и есть важнейшее действие таинства крещения, когда на крещаемого по вере его или его восприемников невидимо сходит благодать Святого Духа. Теперь крещаемого одевают в белую одежду и надевают на него крест в знак того, что в воде таинства смыты грехи его, а через крест он облекается сокровенной жизнью Иисуса Христа, его теперь обводит священник трижды вокруг купели с пением апостольских слов: «Елицы во Христа крестистеся, во Христа облекостеся», то есть все вы, во Христа крестившиеся, во Христа облеклись». С таинства крещения для человека начинается новая жизнь – крещеный внешне как будто не изменился, но внутри его сердца засиял светлый и животворящий луч Святого Духа, он вошел в Церковь и вступил на узкий путь Христа – путь восхождения в Царство Небесное, которое начинается уже в здешней жизни – в нашем земном мире скорбей и скитаний. Христианство есть подвиг соблюдения заповедей и несения креста, но в то же время – радость обретения благодати Святого Духа и предвосхищения Царства Небесного которое внутри нас (Лк.17:21) – в наших сердцах, открытых Богу. Размышляя о том, что значит быть христианином и пребывать в любви к Богу, Сергей Фудель писал, что это – означает непрестанно памятовать о Боге и пребывать в молитвенном единении с Ним. Память о Боге нельзя определять только как «краткую молитву, непрестанно содержимую в уме», ибо она – жизнь духа и ревность в вере, жизнь, всецело посвященная соблюдению заповедей Евангелия. Начало памятования о Боге – в тщательном изучении Священного Писания, во внимательном чтении Евангелия и всего Нового Завета, в чтении святых отцов Православной Церкви, в молитве со вниманием ума и трепетом сердца, ощущение хождения в присутствии Божием. По совету святителя Феофана Затворника: «Старайтесь приобретать навык всегда быть в сознании и чувстве, что находитесь под оком Божиим, проникающим всю глубину вашего сердца и все внутренние движения ваши видящим. Молитва Иисусова стоит в числе средств к успеху в навыке ходить перед Богом». По рассуждению преподобного Григория Синаита, «сообразно с заповедью должно предпочитать всему заповедь всеобъемлющую – память Божию, о коей говорится: Помни Господа Бога твоего всегда (Втор.8:18). Ибо отчего гибнем, противоположным тому и сохранены быть можем. Губит же нас забвение Бога, мраком покрывая заповеди и обнажая нас от всякого добра». Преподобный Макарий Египетский писал в «Духовных беседах»: «Христианин обязан всегда иметь памятование о Боге, ибо написано: возлюбиши Господа Бога твоего от всего сердца твоего (Втор.6:5), то есть, не только когда входишь в молитвенный дом, люби Господа, но и находясь в пути, и беседуя, и вкушая пищу, имей памятование о Боге, и любовь и приверженность к Нему». Памятование о Боге ведет к непрестанной молитве, которая должна совершаться не «механически» и «формально» – не «вычитываться», а совершаться сосредоточенным умом из самых сокровенных глубин сердца и быть «взысканием погибших» и взысканием любви. Память о Боге есть выражение любви к Богу. По слову преподобного Исаака Сирина, «надлежит знать нам, что всякая беседа к Богу, совершаемая втайне, всякое попечение доброго ума о Боге, всякое размышление о духовном нарицается именем молитвы, и под сим именем сводится воедино, – будешь ли разуметь различные чтения, или глас уст в славословии Богу, или заботливую печаль о Господе, или телесные поклоны, или псалмопение, или все прочее, из чего составляется весь чин подлинной молитвы, от которой рождается любовь Божия...». На пути к совершенной памяти о Боге человек ощущает «печаль о Боге», грусть разлуки с Ним и страх потерять Его, воздыхает о Нем в молитве и жаждет Богообщения, как бредущий в песках пустыни жаждет припасть к источнику воды, отсюда проистекает неусыпное бдение день и ночь – пребывание в непрестанной молитве и Богомыслии. Непрестанная память о Боге – это норма христианской жизни, ибо человек, уверовавший в Бога, «должен жить в божественной стихии, в которую он входит через любовь – память Божию». Преподобный Исаак Сирин описывает это следующим образом: «Что приключается рыбе, вынутой из воды, то приключается и уму, оставившему памятование Бога и блуждающему в воспоминаниях мира сего». Нет ничего более страшного, чем память о смерти, и нет ничего более дивного, чем память о Боге, ибо воспоминание о смерти вселяет в душу спасительную печаль, а память о Боге – надежду и радость духовную. «Для христианина память о смерти есть надежда на бессмертие». Смерть – это таинственные врата неминуемого для нас исхода из мира сего в иной мир – к Богу, а потому – непрестанное памятование о смерти отрешает нас от всех суетных забот, хранит ум, взращивает непрестанную молитву в сердце и отвращает от грехов, пробуждает желание жить духовной жизнью и вселяет тоску по Богу и вечности, по потерянно правде и нездешней стране – по Царствию Небесному.
В основе всей христианской жизни лежит любовь к Богу и ближним, она – краеугольный камень нашей веры, действующей любовью, и первоисточная сила всех верующих, надеющихся и молящихся. По слову Сергея Фуделя, «любовь к Богу как первоисточная сила своими подземными родниками питает веру, и человек доходит до конца пути. Совершенная любовь, стоящая на вершине восхождения человеческого, основанием своим имеет тоже любовь – веру. От первоначальной и малой любви человек начинает восхождение к любви совершенной». Соблюдение заповедей Евангелия есть следствие любви ко Христу: «Если любите Меня, соблюдите Мои заповеди» (Ин.14:15). По слову аввы Исайи Отшельника, «возлюбивший Бога, возгоревшийся желанием, чтобы Бог устроил в нем жилище Себе... да заботится о том, чтобы сохранять заповеди Иисуса, чтоб проводить жизнь ради Иисуса». Сам Христос возвещал: «Если заповеди Мои соблюдете, пребудете в любви Моей» (Ин.15:10). Любовь к Богу есть жизнь человеческого духа, всецело устремленного к Богу и жаждущего единения с Ним, она охватывает всю душу человека – его ум, волю и сердце, все его естество и всю его личность, всю его жизнь – внутреннюю и внешнюю. Любовь к Богу возвышает душу человека и преображает всю его жизнь – возносит ее от временного и суетного к вечному и непреходящему, ее не могут заменить никакие формы внешнего благочестия – посещение храмов, следование нравственным правилам и молитвы, ибо если мы не имеем любви в сердце своем, то по слову апостола Павла, мы – ничто и медь пустозвенящая. Преподобный Антоний Великий писал о любви к Богу как о подвижнической жизни, ведущей к стяжанию Святого Духа и святости: «Укажу вам дело, которое одно делает человека твердым в добре, и блюдет его таким от начала до конца, именно: любите Бога всею душою вашею, всем сердцем вашим и всем умом вашим, и ему Единому работайте. Тогда Бог даст вам силу великую и радость и все дела Божии станут для вас сладки, как мед, все труды телесные, умные занятия и бдения, и все вообще иго Божие будет для вас легко и сладко. По любви, впрочем, Своей к людям, Господь посылает иногда на них противности, чтоб не величались, но пребывали в подвиге; и они испытывают вместо мужества – отяжеление и расслабление; вместо радости – печаль, вместо покоя и тишины – волнование; вместо сладости – горечь; многое и другое подобное бывает с любящими Господа. Но борясь с этим и препобеждая, они более и более становятся крепкими. Когда же наконец совсем все это преодолеют они, тогда во всем начнет быть с ними Дух Святой...». Возлюбивший Бога всем сердцем своим, отрекается от соблазнов мира сего – от мирских сует и страстей, он избирает путь пребывания в отшельничестве или же делает сердце свое монастырем – он пребывает в молитве, сокровенной в храмине сердца его, во внутренней келье души, а началом любви к Богу служит вера в Него и страх Божий. Никакая пустыня и никакой монастырь не спасают нас, если зло мира проникло в наше сердце, и суета сует захватила нашу душу. Воля к Богу есть отречение от мира как совокупности страстей и сует, ревность в подвиге и жажда непрестанной молитвы – Богообщения. По исповеданию апостола Павла, «броня веры и любви» (1Фес.5:8) есть неразрывная одежда подвижника, а поскольку вера сочетана с надеждой, сопутствующей любви, то становится очевидным, что «кто не имеет любви, не имеет надежды – а кто не имеет надежды, не имеет и веры» (преподобный Симеон Новый Богослов). В полном согласии со Священным Преданием Церкви и святоотеческой мыслью, Сергей Фудель утверждал, что любовь и вера неразрывны в духовной жизни христианина, ибо наша вера – это вера-любовь, возводящая нас к любви божественной и совершенной, поэтому и сказано в Новом Завете, что вера действует любовью (Гал.5:6), а любовь – «всему верит» (1Кор.13:7). «Путь к Богу есть постепенное возрастание в благодати Божией, верящей любви и любящей веру». Святитель Тихой Задонский предостерегал: «Где нет любви, там нет веры. Вера без любви не бывает». А преподобный Иоанн Лествичник указывал на то, что «любовь есть источник веры». По слову преподобного Иоанна Златоуста, «вера есть высочайшее благо, когда она проистекает из сердца, пламенеющего любовью». Только живущий в любви принесет добрый плод веры. Любовь к Богу есть соприкосновение с Божественным миром и познание Божественных тайн, и более разгорается в сердце человека любовь ко Христу, тем ярче она освещает темноту души его – исторгает из очей его слезы покаяния и повергает его в смирение и трепет. Затрагивая вопрос Богопознания, Сергей Фудель подчеркивал, что в христианстве путь Богопознания – это путь веры и любви: «Поскольку в истинной вере лежит начало любви, как все бытие будущего растения лежит в его зерне, постольку «вера есть истинное познание». Но только доказывает себя в подвиге, вера возводит человека к совершенной любви – познанию Бога. Только расцветшее растение «познает» солнце и озаряется им». Помня о словах аввы Евагрия – «вера есть начало любви, конец же любви – ведение Бога», Сергей Фудель обращал внимание, что познание Бога совершается через веру в Бога и любовь к Богу, через смиренномудрие и молитву, через стяжание благодати Святого Духа, ибо познание Бога есть обожение ума, а не научно-богословская мудрость. Смирение проистекает из любви к Богу, оно – подвиг христианской жизни и неизменный спутник веры и любви. «Вне смирения нет любви. Любовь к Богу сливается со смирением перед Ним, и оба этих чувства делаются чувством единым, благодатным, а потому непостижимым… Вера – смирение – это то же, что вера – любовь. Любовь и смирение неразрывны и их несет в себе истинная вера». Как мудро и поэтично сказал преподобный Иоанн Лествичник: «Любовь по качеству своему есть уподобление Богу, сколько оно доступно для смертных; по действу – опьянение души; по свойству – источник веры, бездна долготерпения, море смирения». Тайну смирения нельзя выразить словами, ее нужно пережить на личном опыте своей жизни, ее следствие – самоотречение и осознание человеком, что он – «глиняный сосуд» Бога, Его творение, пробуждение чувства ничтожности и вины пред величием и святостью Всевышнего. Размышляя о любви, вере и смирении, Сергей Фудель утверждал, что «христианство и в истории и в человеке начинается не только с любви, как сокровенного зеркала веры, но и с покаяния, со смиренного осознания своей вины – греха перед Богом». Любовь к Богу пробуждает в душе человека ревность к подвигу в жизни, непрестанную память о Боге и молитву, восхваление славы Господней и плач о грехах своих. Покаяние – это основа смирения, и чем сильнее и пламеннее любовь в нашем сердце, тем безмернее смирение и глубже сокрушение сердца, тем глубже покаяние и плач о грехах. Покаяние есть не единичный акт, а дело всей жизни.
Духовная жизнь христианина – это искусство духовной борьбы и узкий путь восхождения к Богу. Как писал Сергей Фудель, «образование триединого чувства веры – любви, смирения, отречения – начинает долгий путь доказательства обретенного христианства. Начинается борьба человека за обретенное сокровище веры или его восхождение к совершенной любви». По рассуждению преподобного Исаака Сирина, «покаяние, есть вторая благодать, и рождается в сердце от веры и страха; страх же есть отеческий жезл, управляющий нами, пока достигнем в духовный Рай; а когда достигнем, тогда оставит он нас и возвратится. Рай есть любовь Божия...». Как говорил блаженный Диадох, «никто не может возлюбить Бога от всего сердца, не возгрев прежде в чувстве сердца страха Божия», но при этом, мы должны помнить, что «вера есть начало любви» – с первых шагов искренней веры вместе с новоначальным страхом уже будет сосуществовать любовь. Старец Амвросий Оптинский пояснял, что «страх должен растворяться любовью, а любовь страхом... Обоюдное растворение страха и любви составляет истинную добродетель». Когда человек читает Библию и живет христианской жизнью, «осязая следы жития Христова» в истории мира, то душа его начинает дышать воздухом Евангелия и в ней пробуждается страх Божий. По сильному выражению Сергея Фуделя, «вера святых отцов была не «благочестивым настроением» нашего протестантствующего сознания, а слезами покаяния, через которые человек прозревает и видит свет… Эта благодатная вера святых возводила их к совершенству или к стяжанию еще здесь, на земле, Царства Божия в сердце». Вера в Бога порождает в сердце человека страх Божий – боязнь оскорбить Творца своего и навеки разлучиться с Ним: «вера рождает божественный страх. Все святые отцы Церкви считают, что именно возникновение в человеке страха Божия есть признак, что он начал истинно осуществлять в своей жизни обретенную веру. Только с его возникновения начинается воинствование человека в его борьбе за совершенную любовь. Если бы человек сразу бы достигал совершенства любви к Богу, то страх потерять ее, страх огорчить любовь Любимого, был бы единым и единственным страхом, то есть по существу своему все тою же любовью – одним из лучей ее многоцветного спектра. Боязнь огорчить любовь – есть та же любовь. Но на пути к совершенству любви человек должен пройти большой путь, на котором много будет еще несовершенных чувств и расчетов, связанных с его отношением к Богу. В этот период, помимо начала или предощущения чистой любви, в нем живет и другая побудительная причина исполнять волю Божию: страх вечного наказания за неисполнение этой воли, за неисполнение заповедей. Это есть очистительный этап пути, его нельзя миновать». По святоотеческому учению существует два вида страха Божиего: один – страх новоначального – это страх потери вечного счастья в Царстве Небесном и боязнь вечных мук, а иной – совершенный страх Божий, боязнь навеки разлучиться с возлюбленным Богом. Новоначальный страх – надежный спутник верующего и начало премудрости, но когда обретается духовный опыт подвижнической жизни и духовного делания, когда вера укрепляется в сердце и жизни и все сомнения улетучиваются, приходит любовь к Богу и полное доверие Его Промыслу – любовь изгоняет из сердца подвижника новоначальный страх и вселяет совершенный страх Божий, сопряженный с любовью, о котором святой Федор Эдесский писал так: «Если не по страху наказания, но по отвращению к самим грехам воздерживаемся от них, то действуем по любви к Владыке своему, боясь прогневать Его... Такой страх чист, потому что бывает из-за самого добра, и он очищает души наши, будучи равносилен самой любви». В Священном Писании сказано о совершенном страхе Божием – «страх Господень чист, пребывает в век века» (Пс.18:10), а святитель Иоанн Златоуст следующим образом богословствовал о его тайне: «Нестерпимы геенна и будущее мучение, но если представим и тысячи геенн, не изобразим ничего равного бедствию – стать ненавистными Христу, услышать от Него: «не знаю вас». Легче принять на себя тысячи молний, нежели кроткое лицо Господа увидеть отвращающимся от нас и мирное Его око не терпящим взора на нас. Любящему прискорбно не то, что за оскорбление им любимого терпит какое-либо зло, но паче всего то, что оскорбил любимого. Будем держаться той мысли, что тяжело не мучения терпеть, а грешить. Если бы Бог и не наказал нас, то самим нам надлежало бы подвергнуть себя наказанию за то, что были столь неблагодарны к Благодетелю. Если любим Христа, как должно, то сами себя будем наказывать за грехи свои». Несравненно страшнее всех апокалиптических казней и тысячи геенн огненных «увидеть мирное око Господа не терпящим взора на нас». Вспоминая таинственные слова преподобного Исаака Сирина о том, что «мучимые в геенне поражаются бичом любви», и предостерегая о том, что на Суде Божием с нас спросят любили ли мы, Сергей Фудель писал: «Любовь к людям для нас труднее всего. В молитве или посте – если искусственно изолировать их от любви – человеку весьма легко удастся слукавить и вложить ложку дегтя в их мед: что-то о себе, их совершающих возомнить и замкнуться в добродетельном футляре. Любовь же к людям в том и есть, чтобы в забвении о себе и в просторе от себя искать в людях Бога и в Боге спасаемых Им людей. Тут надо идти на жертвенный путь креста. Вот почему Отцы так настойчиво говорят именно о триедином образе совершенства: любовь к людям доказывает любовь к Богу, а потому только присутствие ее в этом триединстве (воздержание, любовь и молитва) является духовной гарантией того, что это триединство есть действительно путь к Богу. Именно она делает этот сплав драгоценным».
Вся жизнь христианина есть подвижничество, поэтому апостол Павел и призывал христиан – «облекитесь во всеоружие Божие» (Еф.6:11). Если человек уверовал во Христа и приобрел страх Божий, то ощутил в сердце боязнь потерять общение с Ним, ибо, как писал преподобный Максим Исповедник, «невозможно уму всегда быть с единым Богом, если не стяжает он любви, воздержания и молитвы. Любовь укрощает гнев, воздержание иссушает похоть, а молитва, отрешая ум от всех помышлений, нагим представляет его самому Богу. Эти три добродетели совмещают в себе все правды...». По воззрению Сергея Фуделя, воздержание, молитва и любовь – это три добродетели, к которым святые отцы Церкви сводили всю многосложность своего учения о подвиге христианского пути: «Три родовых понятия совершенства – любовь к людям, воздержание и молитва – сливаются в единый образ пути, будучи сами развитием того триединого чувства, которое образовалось в человеке к Богу: любви к Нему, смирения пред Ним и отречения от мира для Него. Любовь к Богу доказывает себя любовью к людям, смирение перед Ним обретает дыхание в молитве, отречение от мира для Него отрекается от зла в воздержании. Свеча, зажженная перед Богом, загорается тройственным отсветом в душе человека. Если человек неложно возлюбил своего Господа, то так же искренно он пойдет к этим трем образам совершенства, сознавая их как единый путь к Нему. Это и есть принятие в подвиге любви всего Евангелия, когда оно становится единым законом неделимого совершенства. Подвиг есть движение к Богу. Но устремленности начатого пути еще далеко не достаточно для его прохождения. Только благодать Божия – учат Отцы – имеет силу и власть осуществить тройственный союз совершенства, к которому человек должен мужественно устремить себя. Из сочетания подвига или усилия человека в его устремленности к Богу и благодати Божией, это устремление осуществляющей, и образуется христианский путь». Подвиг воздержания, молитвы и любви к людям есть проявление живой веры и соблюдение евангельских заповедей, верность Христу и следование по стопам Его, но спасение наше – только в милости Божией, ибо Царство Божие не есть плата за подвижнические труды, оно бесценно и дарует любовью Божией всем верным Ему, оно – непостижимая милость Его и нечаянная радость для нас. Если воздержание – это узда, налагаемая духом на душу и плоть – аскетическое искусство освобождения от страстей, а терпение Христа ради – мужественный подвиг веры и творчески активная добродетель, доблесть всех верных Богу и несущих в сердцах своих любовь Божию, то молитва, «начиная от первого искреннего лепета к Богу до высших ее ступеней и озарений, доступных только святым», есть не душевное настроение, а духовный подвиг веры и величайший труд ума, воли и сердца. По наставлению преподобного Никодима Святогорца, «молитва есть средство для привлечения и длань для приятия всех благодатей, столь обильно изливаемых на нас из неистощимого источника беспредельной к нам любви и благости Божией. В брани духовной ею ты влагаешь бранный меч свой в десницу Божию, да поборает Он за тебя врагов твоих и побеждает их». Молитва есть восхождение к престолу Господню и пришествие на судилище Его, а потому она должна твориться нами с любовью и страхом Божиим, со вниманием ума и трепетом сердца к каждому слову, с изумлением переде величием Бога и покаянным воздыханием и плачем. В Новом Завете призывается молиться непрестанно. Молитва есть первейшее наше оружие в духовной брани с демонами и страстями нашего сердца. По слову святителя Игнатия Брянчанинова, «основание молитвы, заключается в том, что человек есть существо падшее. Он стремится к получению того блаженства, которое имел, но потерял, – и потому молится». Если Богу увидит нас смирившимися и плачущими о грехах своих, то всесильною Своею благодатью изгладит грехи наши. Путь смиренного взывания к Богу есть путь покаянной молитвы. Наша скоротечная жизнь на земле есть приуготовление к часу смерти и вечности, вечное бытие в горнем мире – блаженная жизнь Ангелов, непрестанно молящихся, отсюда – христианская жизнь ест школа молитвы. Как провозглашал преподобный Макарий Египетский, «кто ежедневно принуждает себя пребывать в молитве, тот духовною любовью к Богу воспламеняется к божественной приверженности и пламенному желанию и приемлет благодать духовного осеяющего совершенства». Молитва есть величайшее искусство и величайшая наука, она требует обучения, длинною в жизнь – в молитве нужна собранность ума и усилие воли, нужна память о Боге и о смерти, нужна любовь к Богу и ближним, нужен личный труд и искание сердцем Бога, нужно руководство истинного духовного отца и усердное изучение Библии и духовно-аскетической литературы. «Чтение Священного Писания Отцы сливали с молитвенным деланием, входя в него через молитву и, в то же время, в нем почерпая и силу для молитвы, и благодать умиления». Преподобный Исаак Сирин наставлял: «Читай Евангелие, завещанное Богом к познанию целой вселенной, чтобы ум твой погрузился в чудеса Божии. Чтение твое да будет в невозмущаемой ничем тишине, и будь свободен от многопопечительности о теле и от житейского мятежа, чтобы ощутить в душе своей, при сладостном уразумении, самый сладостный вкус, превосходящий всякое ощущение… К словам таинств, заключенных в Божественном Писании, не приступай без молитвы и испрошения помощи у Бога, но говори: «Дай мне Господи приять ощущение заключающейся в них силы». Молитву почитай ключом к истинному смыслу сказанного в Божественных Писаниях». Великий подвиг молитвы заключается в том, чтобы пребывать с Богом непрестанно, сохраняя невозмутимое устроение ума и чистоту сердца, ибо настоящая молитва – это не только произношение слов устами, но волевая устремленность к Богу, трезвение ума и хранение сердца. Святитель Игнатий Брянчанинов выделял молитву словесную и две более высокие е степени – умную, когда молитва произносится умом с глубоким вниманием, при сочувствии сердца, и сердечную, когда молитва произносится соединенными умом и сердцем, «причем ум как бы нисходит в сердце, и из глубины сердца воссылает молитву». По слову святителя Феофана Затворника, «существо дела молитвы – приобресть навык стоять умом в сердце. Надо ум из головы свесть в сердце и там его усадить, или, как некто из старцев сказал: «сочетать ум с сердцем». Как этого достигнуть? Ищи и обрящешь. Удобнее всего достигнуть хождением перед Богом и молитвенным трудом, особенно хождением в церковь. Но помнить надо, что наш только труд, а само дело, т.е. сочетание ума с сердцем есть дар благодати, подаемый когда и как хощет Господь». По заветной мысли Сергея Фуделя, заповедь о непрестанной молитве дана всем христианам, а не только монахам и безмолвникам – все мы призваны очищать сердце покаянием и иметь непрестанную память о Боге, жить по заповедям Евангелия и обрести «единое дыхание» со Христом – жить Всесвятым Духом Божиим. «Человек обретает в непрестанной молитве искомую им краткость, и, в то же время, ища своих собственных теплейших слов к Богу, он в этих, не им составленных словах, находит свое самое нужное и свое самое собственное: исповедание Христа – Богом, а себя – грешником, к Его любви взывающим. Основание молитвы – земля ее – полнейшее смирение, восхождение ее или небо – любовь Божия». Преподобный Исаак Сирин писал о непрестанно молитве: «Достигший непрестанного пребывания в молитве достиг высшего предела всех добродетелей и отселе делается жилищем Святого Духа. Если кто не приял действительно благодати Утешителя, тот не может со свободою и радостью совершать этого пребывания в молитве. Дух, как сказано, когда вселится в человека, не престает от молитвы: ибо Сам Дух непрестанно молится (Рим.8:26). Тогда и в сонном, и в бодрствованном состоянии молитва не прекращается в душе человека; но употребляет ли он пищу и питие, спит ли, или что иное делает, даже при глубоком сне благоухание и испарение молитвы беструдно источается из его сердца. Тогда эта молитва не разлучается с ним, но ежечасно она в нем и с ним. Таковая молитва, если и умолкает извне человека, то опять она же совершает в нем служение свое тайно. Молчание чистых называет молитвою некто из мужей Христоносных; потому что помыслы их суть божественные движения; движение же чистого сердца и ума суть кроткие гласы, которыми сокровенно воспевается Сокровенный». Христианская жизнь есть восхождение к горнему – к Богу и Царствию Небесному, путеводители в этом пути вера и память о Боге. С неизъяснимого таинства обретения веры начинается путь христианина, а завершается обретением Царства Божиего в сердце, «когда взор ума, склоняясь внутрь сердца, видит осияние Духа, текущее из него не иссякая, тогда время молчания». По исповеданию Сергея Фуделя, «ведется человек по этому пути «отеческим жезлом» страха Божия. А исходная и конечная сила, побуждающая его идти и привлекающая к нему спасительную благодать Божию – любовь к Богу и Господу Иисусу Христу. Вне этой первоисточной силы все немыслимо и все непонятно. «Вера есть начало любви» или «любовь есть источник веры». И, возрастая в благодати, вера через подвиг восходит все к той же любви, но уже совершенной и осуществляющей в душе Царство Божие. Тогда свет веры тонет в свете любви, как свет звезды утренней в восходящем солнце. «Молюсь о том, чтобы любовь ваша еще более и более возрастала в познании и всяком чувстве» (Фил.1:9). Путь Отцов есть путь непрекращающегося первохристианства, его Тайной Вечери учеников Христовых. Здесь – «земля живых», здесь Пасха. Ведь Церковь верных пребывает во веки веков. Но именно поэтому так трудно быть даже переписчиком Отцов: Землю нетления они достигали в невидимой брани, в борьбе за нее в себе и в других. А нас одолевает смерть. И только в надежде на их молитвы за нас, только мысленно обливая пороги их келий горькими слезами неосуществленного покаяния, находишь какой-то покой и опору, и вновь ищешь их светоносный путь».
С. И. Фудель - христианский мыслитель и исповедник
© Copyright: Руслан Игнашкин, 2024
Свидетельство о публикации №224111800512
Свидетельство о публикации №224111800512
Рецензии