Кузнец кн2 ч5 гл7

Глава 7. Плен
       — Вот что, не могут досок постелить на улице! – проговорила Сигню, глядя в окно, где, зарядивший ещё позавчера, дождь превратил улицу в размякшую грязью непроходимую канаву. – Куда фёрвальтер смотрит…
      Я улыбнулся. Это не первый случай, когда она вот так же сердилась, видя, что можно было бы легко сделать в форте для удобства жизни людей, и что никто не думал делать. Сигню, чувствуя себя бессильной повлиять и что-то поменять, сердилась то ли на то, что вынуждена стать невидимкой, то ли не в силах ни на миг перестать быть той, кем она была всегда, с раннего детства – правительницей.
      Как я был скальдом, сказителем. Я не могу петь, чтобы не раскрыть нас, но зато я насочинял столько стихов и особенно сказок...
       –– Расскажи, Бажен, милый, – просила Сигню всякий день, когда мы свободны от лекарских дел.
       И я рассказывал: и про яревну чудесной красоты, которую  преследует Бессмертный злой воин. И о добрых волшебницах с тёплыми и мягкими руками, что спасают богатырей. И про несчастных и некрасивых дурачков с добрым сердцем, которые в конце вознаграждены любовью самых красивых и добрых дев. И про злобных карликов и великанов, про то, как предают доверие героев и губят, но расплачиваются, а герои возрождаются и побеждают. И про многоголовых змей, оживающий снова и снова, но всё же побеждаемых добром и храбростью...
      Что-то я записывал, что-то оставалось только рассказанным вслух и уходило в никуда, но я развлекал мою прекрасную яревну Всемилу, мою Сигню, как мог. 
       Герда, наша помощница, что прислал Кострома, часто слушала вместе с Сигню. Хотя здесь мы почти полгода жили как простые бондеры. Лекарь и его помощница. А дома Сигню шила и вязала приданое будущему малышу. Я же смастерил зыбку.
      Сигню так улыбалась, глядя как я занимаюсь этим, эта улыбка и её взгляд в эти моменты, стоят сотни лет моей жизни. Хорошие, тихие, домашние вечера. Вот винить мне войну и бедствие или радоваться? Я полгода живу полнее и счастливее, чем всю предшествовавшую этому времени жизнь...
    Свет в окна лился золотой с краснинкой –– догорал погожий день.
       — Как сына-то назовём, Всемила? – спросил я.
       — Ребёнку отец даёт имя, — сказала Сигню и посмотрела на меня.
      Я подошёл ближе.
       — Пара недель осталось, — говорю я. – здесь все думают, я отец…
       — А я о тебе и говорю. Для всех здесь – ты отец. Когда мы увидимся с Сигурдом, кто знает?.. А мальчик не может жить безымянным.
     Я не мог не обнять её…
    …Мне приятны его прикосновения. Он гладит меня по волосам, привлекая к себе мягко, тихо. Как я благодарна тебе, мой милый. Я люблю тебя, поэтому даже полшага навстречу друг другу – это в пропасть, из которой уже не вернуться. Никогда не подняться.
     И никогда не увидеть больше Сигурда... А Сигурд... Сигурд – моя душа.
      Ты понимаешь это, мой милый Никтагёль. И за это я люблю тебя ещё больше. Ведь и ты тоже моя душа, мой милый, милый Никтагёль...
    …Понимаю. И не перестаю надеяться, что всё же, что когда-нибудь…
      Но я понимаю, она – его, Сигурда до последней капли своей царственной крови, до последней мысли, до каждого сна…
      И всё же мне досталось больше, чем возможно было бы мечтать. Мы все ночи спим вместе, рядом, такой близости у меня не было ни с кем. Мои ладони привыкли ощущать толчки малыша в её животе, обнимать её, слышать её дыхание, чувствовать аромат и тепло её тела. И тепло её сердца. Больше она не может мне дать. Души не разделить...
       …В моём сердце боль и тоска только растут день ото дня. Мой сын, растущий во мне, не может не напоминать мне Эйнара. Я не могу не думать о том, что он уже, должно быть, встал на ножки, ходит, может быть, даже говорит первые слова. Кто ласкает его, кто поёт ему колыбельные…
      …Она плачет каждый день, и я понимаю, что не плакать она не может… Рожать вот-вот, но даже имя её сыну, сыну Сигурда, должен дать я.
       — Стояном назовём? Согласная?
      Сигню улыбнулась, обнимая меня…
      …В эту ночь нас разбудили стуком. Вначале и я, и Боян подумали, что пришли звать в лекарню. Но только в первое мгновение. Стук был и не стук, дверь распахнули, Боян едва успел встать с постели, я только спустила ноги на пол.
      Внося осенние холод и влагу в горницу, вошли сразу несколько вооружённых человек. Один вышел вперёд:
       — Бажен и Всемила?
     Я встала. Мне ясно, что это люди Ньорда. Нашли… Усталость и бессилье, почти безволие разом овладели мной.
     — А может быть, дроттнинг Свана Сигню и скальд Боян? – спросил предводитель этого отряда, пристально разглядывая на меня.
      Я не ответила ничего, я не хочу даже смотреть на них...
      И вдруг этот предводитель в два шага подошёл ко мне, и, рывком развернув к себе спиной, разорвал рубашку на мне.
      Люди ахнули... ещё бы: все увидели царственного орла. Орла Властителей. В следующее мгновение он отпустил меня и склонился в глубоком поклоне, а за ним и все вошедшие:
       — Прости дроттнинг… Но надо было проверить...
      Бояна уже схватили, скрутили, вывернули ему руки, он хотел броситься мне на помощь. Я вижу, как заламывают ему руки, как он краснеет от боли, закусив губы…
      — Не сметь прикасаться к нему! Это Боян — великий скальд! — тихо, но весомо произнесла Сигню, так что звучит как настоящий приказ дроттнинг. – Если хотя бы одна царапина появится на его коже, вы поплатитесь головами.
      Меня отпустили, я смотрел на Сигню, надеясь, что она подаст мне знак, броситбся на тех, кто пришёл, и она, поняв мой взгляд, говорит по-русски:
       — Нет, Боян! Не надо. Подчинись… Нас поймали. Подчинись, иначе, тебя убъют…
      Я послушался, хотя кровь кипела во мне, но я сдержался, ради неё, я не хочу, чтобы меня били при ней, ей будет больно за меня. Или убили, потому что тогда она останется одна среди врагов.
      Уважительно позволив нам одеться, нас вывели из дома отдельно друг от друга. А на улице собрались люди, много, разбуженные таким вторжением в маленький форт: воины, факелы, повозки, катящие на рассвете по узким улочкам.
      Я увидел Кострому. Он бросился ко мне, бледный и напуганный:
       — Бажен, это не я! Не я, клянуся! Я никому не говорил! Я в первый день понял, хто вы есть, но я молчал! Жонке не говорил даже! Не я это!
       Его оттолкнули грубо, но я успел улыбнуться ему, пока мне вязали руки за спиной, но уже не вворачивали из суставов, как давеча:
       — Спасибо, Кострома, добрый человек, — сказал я, — прощай!
      Я видел, как вывели Сигню. Я не чувствовал опять начавшегося дождя… Когда я теперь увижу тебя? Кто знает, насколько теперь зол Ньорд. Возможно, я вдыхаю последние глотки воздуха перед тем, как меня убьют… Я не боюсь. Так полно и счастливо я не жил никогда, если сейчас умереть — не жаль. Поэтому мне не страшно и не горько, я боюсь только за неё. За малыша... Ньорд не зря зовётся Болли...
      …На улице десятки пар глаз смотрели на меня.
       — Свана, это не мы! Мы не выдавали тебя!
       — Это не мы, Свана!
       — Прости нас, что… — их толкают, чтобы провести меня к повозке…
       Так все знали. Все знали и никто никогда ни словом ни обмолвился о том, что знает, кого укрывают в этом форте… у меня потеплело на сердце, как никогда.
       — Спасибо вам, люди! Спасибо, гордые свеи! — сказала я, гордясь ими.
       — Тебе спасибо, Свана, боги пусть сберегут тебя и твоё дитя!
      — Боги сберегут!
      — Мы станем молиться!
      — Мы молились!
       Наша Герда, девчонка-прислужница, выбежала из дверей, с узлами в руках:
       — Возьмите! Приданое ребёнку, возьмите!
      Её хотели отпихнуть, но я посмотрела на ратника:
       — А ну, прочь руки!
       — Прости нас, Свана! – прошептала бедная девочка, плача, передавая узелки мне, – мы не говорили!
      — Не плачь, Герда, пожалуйста, не плачь, — я провела ладонью по её щеке. И добавила ей в самое ухо: – Там серебро осталось в шкатулке, ты  возьми.
   Она будто в испуге затрясла головой:
       — Нет-нет!
       — Возьми, украдут. Я хочу, чтобы твоё было.
      Она заплакала, закрывая лицо руками. Я погладила её по голове, дождевые струи уже пропитали плащ на моих плечах и голове. Меня посадили в крытую повозку. Двое сели ратников со мной. Боятся, что сбегу? Здесь внутри было темно, они смотрели на меня во все глаза. Да чёрт с вами…
      А люди кричали на улице: «Свана! Свана Сигню!», провожая меня… скоро криков стало  не слышно, мы выехали за границу форта…
      Скрипели ступицы колёс, повозку то подбрасывает на неровной дороге, то она буксует в вязкой грязи. Долго, интересно, везти будут, растрясут ещё?… Я устало легла на свои узелки. Мне всё стало безразлично в один миг. Ньорд не убьёт меня, уже убил бы, значит, не убьёт и Бояна, чтобы держать меня в подчинении. А коли так, мне не о чем пока и думать, да и мыслей нет в моей голове…
 
      …Мой лагерь стоял недалеко от проклятого, наглого Грёнаварского форта, где пряталась Сигню со своим мерзавцем-скальдом. Бесстыдно жили мужем и женой. Я усмехнулсся, узнав об этом: это очень «понравится» Сигурду, я уверен.
      Первым делом, я пришёл в палатку, куда привезли Бояна, я хотел посмотреть на скальда, который едва не убил меня прошлой зимой. Вот так воюешь Особаром всю жизнь, а какой-то дрянной скальд оказывается ловчее тысяч воинов, что ты положил. Хотелось посмотреть на него, понять, почему боги позволили ему ранить Особара.
     Эту палатку по моему приказу, охраняли полдюжины ратников-асбинцев. Скальд, со связанными за спиной руками, и не подумал подняться с голого деревянного топчана, который отныне будет ему ложем, не намерен показать мне уважения. Я усмехнулся, видя, как сверкают гневом его светлые глаза. Гневается ещё…
       — Петь-то не разучился ещё, Соловей, пока как мышь прятался?
       — Как ты выжил-то, Особар? – как ни в чём, ни бывало, спросил нахальный скальд, усмехаясь.
      Я сдержал готовую прорваться злобу:
       — Норны каждому поют свою песню, — ответил я как можно холоднее, мне думается, он хочет разозлить меня... — Вот и твоя продолжается, хотя я заносил уже меч над твоей головой… Так что, скальд, будешь петь мне?
       — Пошёл ты! – весело усмехнувшись, и сквозь зубы, будто сплюнул, сказал он.
       С каким наслаждением я ударил его под дых. Он сложился вдвое от неожиданного удара, упав на колени. Я рванул его за длинные волосы, выгибая ему шею, почти прижав затылок к спине. Как же я ненавидел его! И не за то, что он воткнул мне кинжал в спину, нет… за страх Сигню за него.
      У меня затуманило разум от злобы, когда я наклонился к нему, рыча:
       — Горло тебе своими руками вырву, проклятый скальд!
       — Да… вырви… — просипел он, едва мог говорить, полу-задушенный мной, но глаза горели шальной яростью и ненавистью едва ли не большей, чем моя. – Плевать на тебя, предатель!.. Свою кровь предал…Свею жжёшь…
       Задираешься?.. С наслаждением я ударил его в лицо. Я хотел увидеть его кровь. Хотел увидеть, как он захрипит, запросит пощады, кто он, всего лишь скальд. Скоморох жалкий...
      Но он засмеялся! Силясь подняться, наклонил вперёд лицо, с которого закапала кровь, которую не мог стереть. Он смеялся!
       — Особар… Ты бьёшь как баба, не как воин!.. Трус!
       Я бросился к нему, а он смотрел на меня, хохоча окровавленным ртом, кровь заливала ему лицо…
       — Убью! – взревел я.
       — Давай, Особар!
       И я понял вдруг, словно прозрел: он нарочно, он хочет умереть, чтобы ей, Сигню, развязать руки. Как я сумел остановиться? Впрочем, слепым безумцем я никогда не был. Ну ничего, придёт ещё момент, я ещё отведу на нём душу.
       Я ушёл в свой шатёр, куда привезли уже, конечно, Сигню. У меня сердце упадало в живот, от одной мысли, что я сейчас увижу её… Что это такое? У меня уже взрослые сыновья, а я как мальчик замираю, предвкушая встречу с женщиной. Да я и мальчишкой не замирал.
       Она здесь, здесь, в моём шатре, в моём владении, в моей власти... Уже осознание этого заставило меня задрожать. В моём походном жилище появилось нечто необыкновенное, новое, иное — волнение, какого я не знал раньше...
       Я остановился у входа, наблюдая за ней: она осмотрелась по сторонам без интереса и села устало на лавку у стола. Простое платье, чёрный платок. Незаплетёные волосы струились вдоль спины, она стянула съехавший набок повой.
      Я видел беременных, разумеется, прежде. Моя жена бывала беременна всякий год. Но почему я не замечал никогда в них особой прелести? Прозрачной красоты в лице? Неизъяснимого света из глубины глаз?.. У Сигню огромных, чуть ни на пол-лица.
      Волосы её казались темнее, чем я помнил, тяжёлой волной обтекают лицо. Опустила ресницы, длинные брови к вискам…
      Она облизала сухие губы, боги…
       — Пить хочу, — еле слышно выдохнула она, заметив меня. – Дай напиться.
      Я налил воды в свой серебряный кубок, подал ей. И смотрел, как она пьёт, жадно, до дна. Выпей меня так, Сигню, я переполнен тобой сверх пределов…
       — Нашёл я тебя, однако, — сказал я.
       Вытирая каплю, упавшую с губ на подбородок, вскользь взглянула на меня, лишь мелькнула синевой глаз:
       — Рангхильдины проныры нашли, надо думать.
       — Да уж, попросил сестрицу помочь. Она должна мне.
       — Она тебе? – посмотрела на меня наконец-то. Нехочет понимать моего намёка.
       — Она должна была меня женить на тебе, а не своего сына.
       Будто говоря: «а-а»… она качнула головой, отворачиваясь:
       — Ты во власти всё той же идеи… Ох, Ньорд...  — выдохнула она. — Ничего не происходит, потому что кто-то этого захотел или не захотел. Всё судьба, разве ты не понимаешь?
       — Я не верю в Судьбу.
      Она засмеялась.
      — Как ты можешь не верить в Судьбу, если зовёшься Особаром?
   Тут уже я засмеялся:
       — Я ловкий и хитрый, вот мне и везёт, только и всего.
       — Ну-ну, — она повернулась к столу. – Может, накормишь хотя бы? С вечера не ела, дурно с голоду.
      Я обрадовался, что она не ненавидит меня, не ярится, что согласна есть с моего стола, я боялся этого, бабьей дурости: крика, упрёков, быстро угасающей борьбы, преходящей в покорность. Но дроттнинг Свеи передо мной, не обычная баба.
      Приказал принести.
      — Легко носишь-то? – я кивнул на её живот, под свободными волнами платья.
      — Не твоих забот. Скоро рожать. Повитухи-то есть у тебя?
      Я засмеялся:
       — Откуда взяться повитухам? У меня войско, мужики да парни, баб нет.
      Она качнула головой:
       — Плохо дело, я себе не лекарь и не повитуха, помру, чем Сигурда будешь пугать?
       — А я не для Сигурда тебя искал, — сказал я, глядя на неё, но она будто и не слышала моих слов, не замечала огня в них.
     Принесли еды: холодного мяса, лепёшек, молока, ягод ещё много в лесах... Мне было приятно разделить с ней трапезу. Но поела она немного, больше было разговору.
       — Сигню, я не хочу, чтобы было как в прошлый раз, — сказал я. Я правда хотел по-хорошему. — Я нашёл тебя, ты – моя теперь. Ты теперь моя дроттнинг. Ты не можешь быть женой своего брата.
      Но она лишь отмахнулась, не глядя на меня:
       — В этот Рангхильдин бред никто не верит.
       — Пускай не верят, ты-то знаешь, что это правда, — я вытер рот, отодвигаясь от стола вытянув руки.
  На это она не сказала ничего.
       — У Свеи новый конунг.
       — Ну и бери себе новую дроттнинг, новый конунг! Я-то на что тебе?! – она глянула на меня устало.
        — Ясно, на что.
     Она долго смотрела на меня, не понимая, но прыснула и засмеялась, отворачиваясь от стола, волосы блестящей волной по спине до самой скамьи, концами соскальзнули с плеч…
       — Да ты что, Ньорд, шутишь, я погляжу? Посмотри на меня! На что я сейчас гожусь?
       — Ничего, сгодишься. Со скальдом своим спала же.
        Она почти вздрогнула и перестала смеяться, а потом, вдруг изменившись в лице, усмехнулась нахально:
       — Так что же? Бояну можно всё, он умеет.
       Нарочно злит меня, как и он давеча.
       — Можно, значит?! – мой мозг загудел злобой… — Что ж… Значит, и Сигурду понравится весть об этом!
       Она не смеялась больше, отвернулась, устало прикрыв глаза тяжёлыми веками.
       — Я не хочу насиловать тебя… — тихо говорю я.
       — Так не насилуй, отпусти к Сигурду, чего проще, — равнодушно ответила она.
       — Поздно, Сигню. Я разрушил всю Свею, чтобы теперь отпустить тебя к Сигурду?
       — Что тебе остаётся? Я не буду твоей дроттнинг, потому что я — его.
       — Какая разница, он или я, Сигню? Хочешь строить свои лекарни и школы, строй, я помогу тебе.
       Она повернулась и долго смотрела на меня.
        — Ты ничего не понимаешь. Ты ничего так и не понял. Дело не в моих желаниях, Ньорд. Мы строили Свею с Сигурдом вместе, такой, какой видели её в наших мечтах. Мы вместе. Не выполняя желания друг друга, а следуя своим. Нам с ним по дороге.
       — Так веди, я пойду за тобой.
      Она покачала головой.
       — Я не могу. Одна, без него, я ничего не могу. И не хочу.
       — Да почему?! – я начал злиться сильнее, потому что не понимаю её. Опять эти их бредни! — Только не надо мне про любовь рассказывать, конунги не живут любовью!
      Сигню молчала на этот раз долго, потом сказала всё же:
       — Мне много раз говорили это. И я даже почти поверила... Только знаешь… Ничто не имеет смысла без любви,  — она посмотрела на меня. – Ты не любил никогда?
      Я не выдержал и заорал на неё, ударяя руками в столешницу, дрякнули плошки, кубки упали и покатились по неровной поверхности грубого стола:
       — Ты не можешь любить! Ты не какая-нибудь жена кузнеца! Дочь конунга! У тебя обязанности, они выше всей этой ерунды из сказок для дурочек и молокососов!
      Но мой рык совсем не испугал её и мои доводы для неё нетверды.
       — Мы с тобой живём в разных мирах, Ньорд. Когда ты придёшь в мой, ты поймёшь, что мои обязанности сводятся к служению моей Высокой любви.
      Я разозлился, я почти в ярости. Вот придумала-то! Начиталась, учителей своих наслушалась, блаженных идиотов! От книг этих вся дурь и строптивое упрямство! Вот зачем бабе образование?! Чтобы сейчас спорами своими меня  с ума сводить!? Про Высокую любовь! Ребёнок под сердце тоже с этих Высот упал?! Всё как у всех, а разыгрывает ангела бестелесного.
      — Почему у тебя ободрана рука, Ньорд? – вдруг спросила она, хмурясь, и уже совсем по-другому поглядела на меня.
     — Любовничку твоему зубы пересчитал, — с удовольствием сказал я, рассматривая подсохшие уже ссадины на костяшках кисти.
      Надо же, ободрался... Всегда умел бить без этого. Сердца, должно быть много вложил…
      Что с ней сделалось! Вот, когда ожила! Глаза загорелись чёрным пламенем, тонкие ноздри дрогнули:
       — Вот это… ты напрасно! – прошипела она. – Не смей его трогать! Жизнь скальда ценнее наших в сотни раз…
       — А как же «Высокая любовь»? – засмеялся я. – Или Высокая – это для братца, а для удовольствия – скальд, который всё «умеет»?!
       — Ничего ты не понимаешь, Ньорд! – пренебрежительно проговорила она, вздыхая и отвернувшись высокомерно. – И, скорее всего, никогда не поймёшь…
      Не понимаю?!.. Сейчас я покажу тебе всё, что понимаю! Я вскочил, подлетел к ней, за волосы у затылка схватил её, так, чтобы не могла отвернуться:
       — Нечего понимать мне! – зарычал я ей в лицо. — Я своими руками придушу его, если ты сейчас станешь дурить!
       И впился в её приоткрывшийся от неожиданного нападения рот. Как долго я вспоминал её губы, её рот… Она, задохнувшись, упёрлась мне в грудь локтями, но я крепко держал её голову, вцепившись в её неожиданно мягкие волосы…
       — Убью его! – ещё раз прорычал я, чтобы преодолеть остатки её сопротивления, раздирая платье на ней.
       Но она всё равно дралась и царапалась, пытаясь кусаться... И заплакала, и вскрикгула, будто от боли, когда я добрался до неё по-настоящему здесь же, на столе из грубых досок, отбросив лавку. Ну-ну, не балуй, со мной не работают эти ваши бабьи игры…
      Она уже не плакала в голос, слёзы сами лились, капая на стол, на пол. И не смотрела на меня…  Но мне было мало, я дышал с рёвом, нависая над ней.  Скоро, сразу я хочу ещё, я тяну её к себе, тяну на ложе…
      — Нет…нет! Не смей!.. — кусая мне губы, она опять дралась и вырывалась. Ну, что же, привкус крови возбуждает ещё больше…
 
      …Боги! Боги?!.. Вы видите! Вы видите?!.. Как вы позволили этому свершиться?!.. Как можно самое прекрасное, самое лучшее, светлое, большое, самое красивое и восхитительное, что я знаю – этот полёт вдвоём ввысь, это телесно воплощённое божественное благословение, это безбрежное счастье, эту неутолимую сладость, всё это чудо превратить в такое скотство…
       Боль и отвращение душат меня… Я избита и изранена, запах Ньорда прилип, впитался в меня, омерзение, овладело мной. К самой себе, к своему бессилию.  Когда ребёнок пошевелился в моём животе, я не смогла сдержаться и заревела, зажимая рот, до рвоты, до головной боли. Мне невыносимо стыдно даже перед ним, моим нерождённым ещё сыном... Боги... как же так?.. чем я прогневила вас?

      
      — Сигурд, Сигню рожать скоро, уговори Ньорда впустить нас с Ганной помогать ей, — сказала добрая гро, стоя передо мной, сложив перед животом полные мягкие руки пальцами вместе.
        — Ты понимаешь, что это значит, Хубава? Обратно он вас не выпустит, вы станете заложниками для Сигню.
        — О чём ты говоришь, Сигурд! Что мы! Ребёнок скоро будет – вот заложник!..      
       Заложник… Сигню у Ньорда, что там все остальные…
       Мы узнали, что Сигню нашли в Грёнаваре едва ли позднее, чем их с Бояном увезли к лагерь к Ньорду, расположившийся неподалёку.  Эта весть сняла с места наш лагерь, и мы пошли к Грёнавару. Мы были готовы вступить в битву. Мы вооружены. Воодушевлены и очень злы. Каждому есть, за что мстить асбинцам и норвеям.
       Через три дня мы подошли к лагерю Ньорда, никогда войско не шло так быстро. Приотстал обоз, но это не беда. Догонят в ближайшие сутки. Я послал переговорщиков к Ньорду. Но его ответ ожидаем: «У меня твоя дроттнинг, нападёшь, её не будет и не родится твой сын».
      Хубава была тверда в своём желании и Ганна поддерживает её. Однако Ньорд отказал: «Хватит мне тут одного сонборгского мерзавца!» Стало быть, и Боян жив и он с Сигню.
      Но через сутки всё же впустили лекарш. И я, и все мы понимаем, что скоро  на свет появится мой второй сын.
      Ровно одиннадцать месяцев со дня рождения Эйнара, день в день. Сигню предполагала позже. Но людей в этот мир приводят Высшие Силы, как и забирают.
     Я заставил себя не думать о том, что Ньорд мог сделать с Сигню. Уже то, что она жива, что она теперь близко, что я нашёл её, уже это внушает мне радость, какой моё больное сердце не уже знало полгода. Я отобью тебя, Сигню… Он тебя не тронет, иначе ему нечем будет торговаться со мной, успокаивал я себя в тысячный раз.
     Я, все мы, ждали вестей из лагеря Ньорда. А пока, я ещё раз просмотрел записи о припасах, что были у нас, только чтобы хоть чем-то ещё занять мой ум, мучительно вертящийся вокруг Сигню. С припасами стало лучше. Деревни и сёла, что оставались целы, охотно снабжали нас, в надежде, что мы изгоним норвеев.
     Я сидел за столом, поднял голову, чтобы посмотреть на Эйнара, занимавшегося с игрушками, которые смастерили ему умельцы-ремесленники. И вдруг мой мальчик встал на  ножки и сделал два ещё неуверенных шажка, сам удивился этому и упал на попку, посмотрел на меня, будто спрашивая: как это я так? Но, видимо, ему понравилось, потому что он снова встал и снова пошёл ко мне и опять упал, и опять встал, всё больше и больше чувствуя уверенность в ногах…
       — Эйнар… — выдохнул я в восторге и умилении.
     Он улыбнулся происходящему преображению и, мне, наблюдавшему это:
      — Папа!
     И протянул ручки, шевеля пальчиками, будто подзывая меня, и снова пошёл… Сигню, милая, почему я сейчас один, почему мы не вместе смотрим на нашего первенца?..


      Эта боль уже знакома мне. И, хотя я уже умела управлять ею, она всё равно огромна и подчиняла меня, накрывая с головой. И я кричала, не в силах сдержаться.
      Я услышал Сигнин крик и я понял, что он значит. Я бросился было из палатки, где меня держат, но меня отшвырнули обратно.
       — Пустите, ей надо помочь! – опять рванулся я.
       — Без тебя помогут, умник! Ещё раз дёрнесся – прибью. Убивать не велено, но бить разрешили, сколь хошь! — ухмыльнулся асбинский ратник. –  На, лучше мёду выпей за здоровье дроттнинг и младенца, пусть Боги приведут им быть живыми.
      Он подал мне кружку. Я поднёс её ко рту и, воспользовавшись тем, что он отвернулся, я оглушил его этой кружкой, и, разрубив его мечом стену палатки, выбрался наружу и побежал к палатке Ньорда, где так кричит Сигню…
      Я не пробежал и двадцати шагов, меня остановили, сбив с ног, и, о камни и грязь обдирая моё лицо и тело, потащили назад. Но я увидел главное – я увидел как Хубава и Ганна входили в палатку Ньорда… Теперь пусть хоть прибьют, я спокоен, Сигню не одна…
 
       …Второй сын Сигню родился в «рубашке», это счастливое предзнаменование. Для него ли только или для всех нас, не знаю, но на счастье родился этот красивый малыш. Я дала ребёнка Сигню, она плача прижала его к груди…
       — Ну-ну, касатка, всё справно, всё хорошо, — сказала я, обнимая её.
       — Как там… Эйнар? – прошептала она, головой приникая к моему плечу.
       — Хорошо всё, Эйнар – прекрасный мальчишка! С отцом на Советах сидит. К войску ходят. В кузню и то приносил его.
       Сигню зарыдала в голос, обнимая меня за шею и орошая мою шею горячими слезами. Я зашептала ей успокоительные слова, поглаживая разгорячённую голову, плечи, спину.
       — Поплачь, Лебедица, будет легче. Но недолго,  Долго нельзя — дитю спокой нужен, не рыданья твои.
      А я задохнулась в рыданиях. Хубава, Ганна, вы видели Эйнара ещё сегодня. Вы видели Сигурда! Сигурд… Сигурд… Я заплакала пуще прежнего, так, что Хубава забеспокоилась:
       — Давай-ка, давай успокаиваться, не надо, не надо,  — она потрепала меня по спине, будто от морока тормоша. Но кто разгонит этот проклятый морок, что навалился?..
       Ганна подошла ближе, посмотрела мне в лицо внимательнее, хмурясь:
       — Ты вся… в синяках… Сигню? 
       — Не надо, — взмолилась я, — не спрашивайте, не говорите! Никому не говорите! Никогда!
      Они посмотрели друг на друга, молча, но что тут говорить? Явился Ньорд, подошёл к ложу.
       — Парень?
       — Второй сын Сигурда, – гордо и даже будто с вызовом, сказала Хубава.
      Ньорд усмехнулся:
      — Я пошлю племяннику поздравления. Следующий будет мой.
      Я посмотрю ему в лицо, повыше приподнимаясь на ложе:
        — Зыбку надо.
        — Я прикажу, сделают.
        — Нет, в нашем доме в форте осталась. Ту пусть привезут...
       Он смотрел на меня долго. Но потом кивнул, согласился. Думаю, пожелай я зыбку сыну из Месяца с неба сделать, он сделал бы для меня... С чего он вдруг так прикипел ко мне? С чего эта страсть вдруг так забрала его? Я не могу понять...
      Но и люлька и мой сын не будут со мной. Мне будут приносить его Хубава и Ганна только кормить. Хотя бы это я смогла вытребовать для себя и Стояна, оставшееся время он будет с ними.
       — Оставь сына со мной, — всё же попросила я, не позволяя себе плакать при Ньорде.
       — Сбежишь ещё. Нет, – отрезал он, наслаждаясь властью.
 
      Я получил от Ньорда послание, где он поздравлял меня с появлением на свет сына. «…Можешь справить заочно Бенемнинг, пока твой сын останется у меня. У тебя сладкая сестра, своими ласками она радует меня каждый день и каждую ночь. Скоро мы объявим о нашей свадьбе и воцарении», писал он в довершении. Мне казалось, свет окрашивается чёрно-красным перед моими глазами, я не мог ни думать, ни представлять, что он и Сигню… он и Сигню… Сигню... ты не можешь ласкать его…
     Я вспоминал его перевитые браслетами отцовства руки… Что он врал мне в Охотничьем хусе о том, что она, Сигню, теперь выбирает его… А если не ложь? Если теперь это правда? Кто понимает женщин? Кто знает, что у них на уме и в душах?.. Я всю жизнь думал, что знаю и понимаю свою мать... И что оказалось?.. Может быть, я так же ошибаюсь и в моей жене?.. Несколько дней я был глух и слеп от этой боли. От непонимания, от того, что я не знаю теперь, кто моя жена. И есть ли она у меня…
     Но однажды, очевидно Боги пощадили меня и прислали озарение: во сне, похоже, ко мне пришло осознание того, что будь всё, как Ньорд написал, он отпустил бы всех, объявил бы мне и Свее, что он конунг и его дроттнинг Свана Сигню...
      Я и тогда не ушёл бы. Я разбил его, я забрал бы у него Сигню для того хотя бы, чтобы посмотреть ей в глаза и спросить: «Как ты могла предать меня? Неужели я мало тебя любил?»
      Но они с Сигню не объявляют народу ничего такого. А значит, Ньорд опять врёт.
      Понимание этого придало мне сил и уверенности. Я ждал. Я не знал пока, чего я жду, но исход у этого всё равно будет. Надо только дождаться. И не было ничего сложнее этого...

     …В нашу палатку, где мы с Ганной, малыш Стоян, как назвал его Боян и Сигню, вошёл Ньорд. Я собиралась нести Стояна к Сигню. Он взял ребёнка у меня, посмотрел на его личико, видное в одеяльце.
       — Красивый какой ребёнок, — сказал Ньорд, ухмыльнувшись. — Даже странно...  Мои щенки все попроще были. Но здоровые.
      Ньорд посмотрел на Бояна:
       — Твой?
      Боян, я видела, изумился на мгновение, но потом вскинул голову дерзко. Чуть ли не каждый день Ньорд приходил, как мне кажется только для одного – хотя бы пару раз ударить Бояна. Синяки не сходили с лица нашего певуна, но глаза горели, и силы только прибавлялиь. Ненависть и злость питают силы не меньше, чем любовь…
 
     …Я брал Сигню несколько раз в день. Она, не давалаь, дралаь и кусалась, и не всегда я мог получить, чего я хотел. Я старался не бить её... Её охраняли здесь день и ночь. Охрана выходила из палатки только на то время, когда входил я.
      — Какого чёрта это упрямство, Сигню? — спрашивал я, вставая в очередной раз с ложа битв, но не любви. — За каждый твой удар по мне, твой скальд получает два по своим рёбрам и скулам. Кости у твоего любовника прочные, но не из железа. Хочешь, чтобы я продолжил испытывать их на крепость? Может, мне и сына вашего кормилице отдать? Тогда ты и Стояна не увидишь.
     Она молчала. Молчала с того дня, как я вскоре после рождения Стояна, я пришёл к ней ночью и взял её, спящей, только поэтому, между прочим, и сумел. Потому что каждый последующий раз, если и доставался мне, то с боем.
     Меня удивляло это упорство не сдаваться моей власти. Но я ждал, когда она поймёт, что она моя навсегда и сопротивляться бессмысленно. Да, мы окружены сейчас войском Сигурда и это может продлиться месяцы, может, и годы. Сколько времени она будет упрямиться? И для чего? Чтобы раззадоривать меня ещё больше?
 
      …Холодная осенняя ночь хлестала дождём по зыбким стенам шатра, сотрясая её ветром, только этим и напоминая, что есть ещё мир помимо моих мыслей и чувств. В который раз я лежада раздавленная, распластанная, осквернённая. Моё тело измучено, изломано, но мой мозг работает сегодня особенно чётко. Может, эта буря оживляет мои мысли своей независимой и гордой жизнью там, за пределами мира, куда меня заключили как в темницу.
      Ньорд истязал Бояна каждый день, только потому, что убеждён, что мы любовники. Каждый день, каждую ночь, будто наслаждаясь этим, насилует меня… И я не могу этому сопротивляться... Не могу? Когда я чего-то не могла? С чего я так ослабела?
      Я должна выбраться из этого ада. Надо выбраться... Это не может продолжаться долго. Отобрать Стояна у меня — тоже угроза, которую Ньорд, восходя всё выше в своей злобе, вполне может осуществить.
      Ему не сломать меня, я умру, но не стану той, что он хочет… Но…
      Вдруг, как голос из Ниффльхейма: …«Ты обладаешь оружием… воспользоваться…чтобы получить всё, что хочешь»… Моё сердце забилось быстрее… Это как конец верёвки, по которой я выберусь из душного ада этого плена, выведу и всех остальных, выведу сына, Хубаву с Ганной, Бояна. И тебя, Сигурд, ибо твой ад сейчас не светлее моего...
     Я сердилась на тебя за этот совет, Фроде…

       — Подожди, Ньорд, — наконец, заговорила Сигню.
      Я усмехнулся, что ж, это должно было произойти рано или поздно. Баба есть баба. Надоело ломаться. Я опустил руки, которые протянул уже к ней. Мне и самому надоело каждый день ходить с новыми царапинами и ссадинами от её кулачков, ногтей и зубов. И хотя это всё превратилось уже в некую забаву: возьму-не возьму сегодня, но всё же изрядно надоела эта битва каждый день. Да и молчание её тоже допекло.
      Я сел за стол. Сигню — напротив. Она бледная и похудела сильно. На нижней губе уже незаживающая ссадина от того, что я каждый день впиваюсь насильно в её губы, своим жадным и злым ртом, на шее полинялый синяк, подкрашенный свежей, вчерашней «краской», но мне приятно видеть эти следы — как печати моей власти над ней. Они возбуждают моё желание ещё сильнее.
       — Отпусти всех к Сигурду, и я стану жить с тобой по-хорошему.
       Я вгляделся в неё, я не верил своим ушам.
       — Только дай мне поговорить с ними перед этим. Иначе они не поверят, и Сигурд нападёт на тебя, — продолжила она. — А сейчас его войско сильнее, ведь так?
        — Так, — я вгляделся в неё, затевает что-то? Она... чёрт, такая умная, что держи с ней ухо востро. — Но что помешает ему напасть на меня просто из мести, чтобы убить и тебя тоже?
      — Ничто. Но ты сам выбрал это, станешь отбиваться. К тому же, насколько я понимаю, от Асбина идёт рать твоих сыновей. Кстати, зачем ты разделил рать между тремя детьми, они и землю захотят также разделить. Ты не думал?
       — Да и пусть делят. Существовали отдельные йорды все века и ничего, это Сигурду втемяшилось объединять Свею, — отмахнулся я. — Так почему я должен верить тебе?
       — Можешь не верить, и продолжим драться каждый день, если тебе не надоело, — легко пожимая плечами, сказала она.
       — Что помешает тебе убить меня и сбежать к Сигурду как только я отпущу твоих людей?
      Она пожала плечами, мол, как хочешь.
      — И станешь моей дроттнинг?
      — Неужели это ещё важно для тебя?
       — Я хочу быть законным конунгом Свеи.
       — Законным? В стране, где нет уже ничего, тем более никакого закона? – усмехнулась она.
      Она предложила выгодную сделку, а только взаимовыгодные сделки – самые крепкие союзы. Отпустить её людей, чтобы по-настоящему получить её?
       — А Стояна?
       — Всех, — у неё дрогнули губы.
       — Как же дети без тебя? — я вгляделся в неё, я знаю, как привязана она к сыну, как будто с мясом отрывается от него каждый раз, когда его уносят.
      На это она вздохнула, немного бледнея:
       — Я росла без матери, вырастут и мои. Там их отец, там множество людей, кто любит их и воспитает так, как должно.
      Я покачал головой.
      — Есть о чём подумать, Сигню, — усмехнулся я…

       Я увидел её, наконец, Сигню, мою Лебедицу, мою Всемилу! Мы не виделись больше месяца. Тогда она была на сносях, прекраснейшая из всех беременных, кого я видел в своей жизни, прекраснейшая из всех женщин. Тем сильнее я поражён и напуган произошедшей в ней переменой: огромные глаза, выступили скулы, порезаться можно, ключицы обозначились у основания, ещё удлинившейся, шеи двумя остренькими кочками, в глазах почти больной блеск… как же похудела страшно… И синяки, царапины на шее, на лице, на губах...
      Но это всё я вспомню потом. А сейчас я только мог чувствовать. Мог, наконец, слышать её, коснуться… Она обняла и поцеловала меня, как не целовала даже тем летним днём… Прижалась лицом к моему лицу и прошептала так, что слышать мог только я:
       — Милый мой... Мой хороший, мой... мой Никтагёль… — она смотрела мне в глаза своими бездонными очами. Заговорила вновь ещё тише: – Послушай меня, Ньорд отпустит вас. И я прошу тебя, не возвращайся, как ты вернулся в Сонборгский терем, — она сверкнула глазами так, что пронизала мой ум насквозь, как стрелами этим взглядом. — Сейчас я управляю лошадью, а не конь несёт меня, куда ему вздумается.
       — Я не уйду без тебя… — я замотал головой.
       — Уйдёшь. От этого теперь зависит моя жизнь. Этим спасёшь меня сейчас! – она говорила так убеждённо, что я начал верить и ужасаться этому.
       — Сигню…
       — Мне нужно, чтобы никого из вас здесь не было, — её глаза загорелись решимостью. Что ты задумала, Сигню?!
      — Ты... Погибнуть хочешь? — холодея, спросил я, вглядываясь в неё.
     Она засмеяласб, качая головой:
       — Раньше надо было погибнуть. Теперь я вынесла слишком многое, чтобы умирать... Теперь я хочу жить. Только сделай, как я сказала, тогда все спасёмся, слышишь?
      Я коснулся ранки на её губе, на которой появилась кровь, когда губы растянулись в улыбке. Я всё понял. Я не мог представить, что она чувствует сейчас, я только понимал, что, несмотря на свой измученный вид, она полна сил и решимости, как никогда. Я должен поверить и уйти. Я не должен подвести её…