И. Бунин о С. Есенине

(сериал Русские о русских)

Из сетевых просторов  Рунета

Нейро
Иван Бунин негативно воспринимал личность и творчество Сергея Есенина. 1
В речи «Миссия русской эмиграции» (1924) Бунин дал гневную отповедь Есенину, «богохульство» которого подтвердил строками его поэмы «Инония». В статье «Инония и Китеж» Бунин выразил возмущение «крестьянином-имажинистом». 1
Бунин подчёркивал пагубную страсть поэта к спиртному и низкий художественный уровень его произведений. Он цитировал «неудачные» строки, которые, выхваченные из контекста, воспринимались комично и «пошловато». 1
Особое негодование Бунина вызывала строка из поэмы Есенина «Преображение» — «Господи, отелись». 1
Стремясь оградить национальные духовные ценности от разлагающих влияний, Бунин провозгласил Есенина чужеродным явлением. 1
(2)
«Пойди проспись и не дыши на меня своей мессианской самогонкой!»: за что Бунин ненавидел Есенина?
20 ноября 2019
И.А. Бунин
Поэзия – жанр высокого искусства. В многообразии своем она предстает во всевозможных обличиях и встречается публикой так же по-разному: восхищенно, нелестно, а в некоторых случаях – тихо-тихо. Такова любовь читателя и такова слава поэта.
Вот вам пример:
Сергей Есенин – величайший русский поэт, от чьих стихов веет то свежестью поля, то резким запахом водки, а пред глазами встает то образ белой березки, то революционный марш.
Иван Бунин – другой величайший русский поэт, излюбленной темой которого также была любовь к России, воспетая им в стихах с помощью эстетики чеховской «чистоты».
Двух поэтов, поющих об одном, но на разный манер, также по-разному любила и публика. Любовь к Есенину была пылкой и яркой, любовь же к Бунину была настолько тихой, что порой казалось, что ее и вовсе нет.
Во времена, когда в искусстве главенствовал модерн, Бунин был единственным классиком, ступающим по пути «правильных» предшественников. Всеми силами он стремился снискать себе не только славу писателя и литературного критика, но и славу поэта. Однако всегда оставался в тени царствующих тогда футуристов и символистов: Бальмонта, Блок, Брюсова, Маяковского и, конечно же, Есенина.
К слову, к последнему у Бунина была особенная неприязнь.
«…эти хвастливые вирши <...>, принадлежащие некоему „крестьянину“ Есенину, далеко не случайны. <...> целые идеологии строятся теперь на пафосе, родственном его „пафосу“, так что он, плут, отлично знает, что говорит, когда говорит, что в его налитых самогоном глазах „прозрений дивных свет“…»
Стремление унизить своего брата по перу иногда переходило все границы. И даже после смерти "белокурого херувима" критика Бунина не прекращалась.
«Вот в Москве было нанесено тягчайшее оскорбление памяти Пушкина (— вокруг его памятника обнесли тело Есенина, — то есть оскорбление всей русской культуре). А как отнеслась к этому русская эмиграция? Отнеслась как к делу должному, оскорбления никакого не усмотрела. Большинство пошло даже гораздо дальше: стало лить горчайшие слезы по «безвременно погибшей белой березке», в каковую превратило оно Есенина, произведя этого маляра (правда, от природы весьма способного) чуть не в великого художника…»
Так, не разглядев в Есенине поэтического дара, Бунин продолжал считать его всего лишь "самородком".

(3)
Воспоминания Ивана Бунина о Есенине

И. А. Бунинъ  Воспоминанiя  Париж 1950

Первые шаги Есенина на поэтическом поприще известны, поэт Г. В. Адамович, его современник, лично знавшій его, разсказал о них наиболее точно: «Появился Есенин в Петербурге во время первой міровой войны и принят был в писательской среде с насмешливым удивленіем. Валенки, голубая шелковая рубашка; с пояском, желтые волосы в скобку, глаза долу, скромные вздохи: «Где уж нам, деревенщине!» А за этим маскарадом — неистовый карьеризм, ненасытное самолюбіе и славолюбіе, ежеминутно готовое прорваться въ дерзость. Сологуб отозвался о нем так, что и повторять в печати невозможно, Кузьмин морщился, Гумилев пожимал плечами, Гиппіус, взглянув на его валенки в лорнет, спросила: «Что это на вас за гетры такія?» Все это заставило Есенина перебраться в Москву и там он быстро стал популярен, примкнув к «имажинистам». Потом начались его скандалы, дебоши, «Господи, отелись», приступы маніи величія, Айседора Дункан, турнэ с ней по Европе и Америке, неистовые избіенія ея, возвращеніе в Россію, новыя женитьбы, новые скандалы, пьянство — в самоубійство...»
Очень точно говорил и сам Есенин о себе, — о том, как надо пробиваться в люди, поучал на этот счет своего пріятеля Маріенгофа. Маріенгоф был пройдоха не меньше его, был величайшій негодяй, это им была написана однажды такая строчка о Богоматери, гнусней которой невозможно выдумать, по гнусности равная только тому, что написал о Ней однажды Бабель. И вот Есенин все-таки поучал его:
«Так, с бухты барахты, не след лезть в литературу, Толя, тут надо вести тончайшую политику. Вон смотри — Белый: и волос уж седой, и лысина, а даже перед своей кухаркой и то вдохновенно ходит. А еще очень невредно прикинуться дурачком. Шибко у нас дурачка любят. Знаешь, как я на Парнас всходил? Всходил в поддевке, в рубашке расшитой, как полотенце, с голинищами в гармошку. Все на меня в лорнеты, — «ах, как замечательно, ах, как геніально!» — А я то краснею, как девушка, никому в глаза не гляжу от робости.... Меня потом по салонам таскали, а я им похабныя частушки распевал под тальянку... Вот и Клюев тоже так. Тот маляром прикинулся. К Городецкому с чернаго хода пришел,— не надо ли, мол, чего покрасить, — и давай кухарке стихи читать, а кухарка сейчас к барину, а барин зовет поэта-маляра в комнату, а поэт-то упирается: «где уж нам в горницу, креслица барину перепачкаю, пол вощеный наслежу... Барин предлагает садиться — Клюев опять ломается, мнется: да нет, мы постоим...»
Интересны были и воспоминанія Родіона Березова, его бывшаго пріятеля, напечатанныя в «Новом Русском Слове» в Нью-Йорке.. Березов писал о Есенине с умиленіем:
— Помнишь, Сережа, спрашивали Есенина его сверстники, парни того села, откуда он был родом и куда порой наезжал, — помнишь, как мы вытянули с тобой бредень, а там видимо-невидимо золотых карасей? Помнишь ночное, печеную картошку?
И Есенин отвечал:
— Все помню, братцы, вот что было в Нью Иорке на банкетах в мою честь, забыл, а наше, родное помню...
Но рубашки он носил, по словам Березова, только шелковыя, галстуки и ботинки самые модные, хотя читал свои стихи публично тоже как «глубоко свой парень», покачивая кудрявой головой, слегка выкрикивая концы строк и, конечно, не спроста напоминая, что он скандалист, хулиган, «разудалая Русь»:
Заметался пожар голубой,
Позабылись родимыя дали,
Первый раз я запел про любовь,
Первый раз отрекаюсь скандалить...
Чем тут, казалось бы, восхищаться? Этой лирикой мошенника, который свое хулиганство уже давно сделал выгодной профессіей, своим вечным бахвальством, как и многими, прочими своими качествами?
Синій май.
Заревая теплынь.
Не прозвякнет кольцо у калитки.
Липким запахом веет полынь,
Спит черемуха в белой накидке...
Дело происходит в мае, в саду, — откуда же взялась полынь, запах которой, как известно, сухой, острый, а вовсе не липкій, а если бы и был липкій, то не мог бы «веягь»?
Дальше, несмотря на спящую черемуху, —
Сад полышет, как пенный пожар,
И луна, напрягая все силы,
Хочет так, чтобы каждый дрожал
От щемящаго слова «милый»...
Желаніе луны понятно, — недаром Бальмонт утверждал, что даже «каждая ящерица ищет щемящих ощущеній»; но опять: откуда взялись в зтой заревой теплыни полыхающей пенным пожаром сад и такая неистовая луна? И кончается все это так:
Только я в эту тишь, в эту гладь,
Под тальянку веселаго мая,
Не могу ничего пожелать,
Все, как есть, без конца принимая...
Тут май оказался уже веселым и даже тальянкой; но и это не беда: восхищаются...
Он любил песню, рязсказывал Березов: «Мы часто встречались с ним в редакции журнала Красная Новь. Песни он мог слушать везде и всегда. Вот картинка: Есенин в черном котелке и модном демисезонном пальто «раглан», в лаковых полуботинках, с тростью в левой руке, облокотившись на выступ книжнаго шкапа, слушает, а мы поем...» Рисовал Березов и другія “картинки” —как жил и как «творил» Есенин (игравшій и другія роли, уже не хулиганскія):
«Жил Есенин в Брюссовском переулке, в большом доме на восьмом этаже. Из окна комнаты открывался вид на Кремль. Комната эта принадлежала Гале Бениславской, которая стала его женой. Пріятныя, светлыя обои, изящныя гравюры. На письменном столе порядок. На обеденном, посреди комнаты, темная скатерть, ваза с фруктами. У одной из стен кушетка о красивыми подушками. У другой кровать, застеленная шелковым самаркандским покрывалом... В воскресенье Есенин творит, Галя не хочет ему мешать и с утра уезжаст за город. Они ходит одна по полям и рощам и думает о том, что в эти минуты из под его пера выливаются проникновенныя строки. Мы сидим у обеденнаго стола, Есенин рассказывает нам о своей поездке в Америку, о мучительной тоске, пережитой им за океаном, о слезах, пролитых им, когда он очутился на родной земле и увидел покорные всем ветрам, стройные березки. Вот он идет в коридор, поднявшись, слышим его шепот: «Груша, сходите за цветами, купите самых красивых». Я знал, что когда к сердцу Есенина подкатывает волна вдохновенія, он одевается по праздничному, как для обедни, и ставит на письменный стол цветы. Все его существо уже захвачено стихіей творчества. Мы уходим, навстречу нам Груша с цветами, а в это время Галя Бениславская одиноко бродит за городом и молится небу, цветам, голубым озерам и рощам за раба Божія Сергея и за его вдохновенное творчество...»
Я читал все это, чувствуя приступы тошноты. Нет, уж лучше Маяковскій! Тот, по крайней мере, разсказывая о своей поездке в Америку, просто «крыл» ее, не говорил подлых слов «о мучительной тоске» за океаном, о слезах при виде березок...
О Есенине была в свое время еще статья Владислава Ходасевича в «Современных Записках»: Ходасевич в этой статье говорил, это у Есенина, в числе прочих способов обольщать девиц, был и такой: он предлагал намеченной им девице посмотреть разстрелы в Чека, — я, мол, для вас легко могу устроить это. «Власть, Чека покровительствовали той банде, которой Есенин был окружен, говорил Ходасевич: она была полезна большевикам, как вносящая сумятицу и безобразіе в русскую литературу...»
 

(4)
ГРИГОРИЙ ЯВЛИНСКИЙ   Политик, экономист
Иван Бунин о Сергее Есенине
16.11.2005 / Россия
Поделиться в соцсетях
 
 
Дело, конечно, не в Есенине и не в Есениных, а в нашем отношении к ним, к тому, из чего они состоят. … Если, например, этот самый Есенин со всеми его качествами есть и в самом деле «наш национальный поэт» (как уже сто раз писалось в эмигрантских газетах), чего же нам, позвольте спросить, воротить рыло от большевизма?
В.Ф. Ходасевич недавно напечатал в «Возрождении» статью по поводу «Романа без вранья» Мариенгофа и по поводу Есенина, героя этого романа. Статья прекрасная, но все же я совсем Ге согласен с основной ее мыслью, будто в «трагедии» и во всех качествах Есенина виновата «цыганская власть», как называет Ходасевич власть большевистскую. Нет, «трагедия» Есениных и сами Есенины страшно стары, на тысячу лет старше большевистской власти, так стары и банальны со всей своей то острожной, то писарской лирикой, что просто тошнит от них. «Власть, Чека покровительствовала той банде, которой Есенин был окружен… которая была полезна большевикам, как вносящая сумятицу и безобразие в русскую литературу…» Все так. Еще в «Бесах» было это предусмотрено: «Нам каждая шелудивая кучка пригодится…»
Но разве «шелудивую кучку» оправдывает то, что ею пользуются? Большевистской власти, конечно, было очень приятно, что Есенин был такой хам и хулиган, каких даже на Руси мало, что «наш национальный поэт» был друг-приятель и собутыльник чекистов, «молился Богу матерщиной», по его собственному выражению, Европу и Америку называл «мразью», и в то же время наряжался в шелковое белье на счет американской старухи, мордуя ее чем попадя и где попало, и вообще по всему миру позорил русское имя.
Но что же с того, что большевикам все это приятно? Тем хуже для Есенина. Он талант, творческая натура, и посему ему все прощается? Но талант у него не такой, чтобы ему все прощать, а «трагедия» его стара, как кабаки и полицейские участки.
Ведь и до Есенина был «мальчонка», ведь и до него пели «Я мою хорошую в морду калошею», и во веки веков процветала на Руси белая горячка, в припадках которой и вешаются, и режутся. И думаю, что все это отлично знают все проливающие слезы над «погибшей белой березой». А если знают, то почему же все-таки проливают? А потому, очевидно, что и до сих пор сидит в нас некое истинно роковое влечение к дикарю и хаму.
(5)
Крицына Е.Ю.  Иван Бунин о Сергее Есенине - взгляд «лицом к лицу» и на расстоянии
Бунин  много  и  резко писал о «деградации»,  упадке, «невероятном обнищании и омертвении русской литературы» С болью и горечью художник признавал исчезновение «драгоценнейших черт» глубины, серьезности, простоты, непосредственности, благородства, прямоты. Он свидетельствовал: «…морем разлилась вульгарность и дурной тон, – напыщенный и неизменно фальшивый. Испорчен русский язык, утеряно чутье к ритму и органическим особенностям русской прозаической речи, опошлен стих» [Бунин И.А. Собр. соч.: в 9 т. – М.: Худож. литература, 1965. Т. 9]. 

Вторым в ряду «обвиняемых» (после Блока) оказался С. Есенин. Здесь возмущало все: жизненная позиция и творческое воплощение. Уже после смерти бывшего соотечественника Бунин писал о нем и Айседоре Дункан: «Брак этот еще достаточно памятен всякому: сплошное пьянство, сплошная драка, – поэт бил “возродительницу древней Греции” и в Нью-Йорке, и в Париже, и в Москве. Конец поэта был не лучше ее конца» [Бунин И.А. Публицистика 1918 – 1953 годов. – М.: Наследие, 1998].  Оценочно-пренебрежительно  звучало  название  статьи  –  «Босоножка». 
С  этих  пор  Есенин  стал  одним  из «символов» «кощунственной» советской литературы. Этого мнения Бунин уже никогда не изменит. Критические, зачастую предвзятые, пасквильные слухи из России, фрагментарно доходившие до эмигрантских кругов, были хорошим подспорьем и «подпиткой» бунинской позиции. 
В речи «Миссия русской эмиграции» (1924) наряду с размышлениями о христианских ценностях, низвергнутых  большевизмом,  содержалась  гневная  отповедь  Есенину,  «богохульство»  которого  Бунин подтвердил строками его поэмы «Инония». Новая волна возмущения «крестьянином-имажинистом» излита в статье «Инония и Китеж». Едко парируя Есенину, Бунин писал: «”Я обещаю вам Инонию!” – Но ничего ты, братец, обещать не можешь, ибо у тебя за душой гроша ломаного нет, и поди-ка ты лучше проспись и не дыши на меня своей мессианской самогонкой! А главное, все-то ты врешь, холоп, в угоду своему новому барину!» [Бунин И.А. Публицистика 1918 – 1953 годов. – М.: Наследие, 1998].
Особое негодование Бунина вызывала строка из поэмы Есенина «Преображение» – «Господи, отелись». Современные исследователи посвятили ей немало страниц, пытаясь оправдать Есенина. И. Евсин пишет: «Отелись» – «войти в тело», т.е. воплотиться. Он (Есенин) желал, чтобы Бог вновь явился на земле человеком, как когда-то явился Иисус Христос» [Евсин И.В. Судьба и вера Сергея Есенина. – Рязань: Зерна, 2007].  Подобные разъяснения» вряд ли могут убедить. Слова Бунина звучат куда более весомо. Автор прибегал к историческим реминисценциям, проводил аналогии, анализировал прошлое и настоящее русской культуры. Стремясь оградить национальные духовные ценности от разлагающих влияний, Бунин провозгласил «монгола» Есенина чужеродным явлением.

В 1927 г. эта точка зрения обрела «соратника» в лице А. Мариенгофа. Его «Роман без вранья» – книга о «проделках» и «истинном» облике Есенина был осужден многими литераторами в России и за ее пределами (М. Горьким, М.Слонимом, В. Ходасевичем, Ю. Трубецким), но не Буниным. У Мариенгофа он находил новые факты, лишний раз подтверждающие негативный облик Есенина: неприятие близких и собратьев по перу, карьеризм, корыстолюбивый нрав.
Практически  дословно  в  статье  «Самородки»  и  Автобиографических  заметках»  он приводил отрывок из четвертой главы «Романа без вранья», в котором содержалось «поучение» Есенина другу Мариенгофу о том, как «делать» поэтическую карьеру: «Так с бухты-барахты не след лезть в русскую литературу, Толя, искусно надо вести игру и тончайшую политику. Трудно тебе будет в лаковых ботиночках. Разве можно без поэтической рассеянности? Разве витают под облаками в брюках из-под утюга?.. А еще очень невредно прикинуться дурачком. Шибко у нас дурачка любят… Знаешь, как я на Парнас всходил? Тут, брат, дело надо было вести хитро. Всходил в поддевке, в рубашке расшитой, как полотенце, с голенищами в гармошку… Меня… недели три по салонам таскали, я… похабные частушки распевал под тальянку… Ух, как ненавижу я всех этих Сологубов с Гиппиусихами!» [Бунин И.А. Публицистика 1918 – 1953 годов. – М.: Наследие, 1998].
Бунин цитировал «самую замечательную из всех книг» – свидетельств, раскрывающих истинный облик «жулика, хама и карьериста» Есенина
В статье «Самородки» – новый шквал предвзятой критики Бунина. Вот в Москве, – пишет он, – было нанесено тягчайшее оскорбление памяти Пушкина (вокруг его памятника обнесли тело Есенина, – то есть оскорбление всей русской культуре) [там же]. Так совсем не по-христиански сказано об умершем человеке. 
. «А если… этот самый Есенин со всеми его качествами есть и в самом деле «наш национальный поэт»… чего же нам… воротить рыло от большевизма?» [там же].
Бунину чужд Есенин, как чужда и новая Россия. Он никогда бы не принял распространенного в эмигрантских кругах мнения, подобного следующему: «…с посмертной судьбой поэта произошла волшебная странность. Он мертв… но все связанное с ним, как будто выключенное из общего закона умирания, умиротворения, забвения, продолжает жить» [Иванов Г. Есенин // Русское зарубежье о Есенине. – М.: Инком, 1993. – Т.1: Воспоминания]

(6)
Есенин в Окаянных днях И.А. Бунина
Сколько стихотворцев и прозаиков делают тошнотворным русский язык, беря драгоценные народные сказания, сказки, «словеса золотые» и бесстыдно выдавая их за свои, оскверняя их пересказом на свой лад и своими прибавками, роясь в областных словарях и составляя по ним какую-то похабнейшую в своем архируссизме смесь, на которой никто и никогда на Руси не говорил и которую даже читать невозможно! Как носились в московских и петербургских салонах с разными Клюевыми и Есениными, даже и одевавшимися под странников и добрых молодцев, распевавших в нос о «свечечках» и «речечках» или прикидывавшихся «разудалыми головушками»!   Язык ломается, болеет и в народе. Спрашиваю однажды мужика, чем он кормит свою собаку. Отвечает: – Как чем? Да ничем, ест что попало: она у меня собака съедобная. Все это всегда бывало, и народный организм все это преодолел бы в другое время. А вот преодолеет ли теперь?