Радости, горести и ошибки молодости III

      Трудящаяс
    (Продолжение саги об одесской девочке)

 Теперь расскажу про младшеньких

       Кирюша учится говорить

   Все первые годы своей жизни Кирюша кочевал из Болшева в Киев, из Киева – в Помошную и снова в Болшево. Все растили его понемножку: и мы, родители, и киевские бабушки, дедушка, сестра и брат Вовы, и помошнянские бабушка, дедушка и моя младшая сестра Ира. К счастью, мы первыми услышали, как заговорил наш сынок. Он смешно осваивал звуки. Сначала у него все гласные звучали как «а», например, «к;ська, лялек» значило, что кошка закатила шарик, а «бабаська, Каляль!» – что бабушка должна взять Кирилла на ручки.

   Освоив гласные, он приступил к одолению трудного «р». Вова задавал ему коварные слова: - Скажи «руль», «рыло»! – Кирюша послушно произносил: - Луль! Лыло! –и чувствуя неладное, смущённо умолкал и больше ни за что не хотел повторить. Я заметила, что, спрятавшись в уголке, он пытался поправить дело. Скоро эти слова звучали у него уже как «лдуль» и «лдыло». Гуляя с ним во дворе, я обратила его внимание на трактор, который делает «р-р-р!». Тогда Кирюша стал раскатисто картавить, катая в горлышке шарик (чего я никогда не могла добиться от себя). И, наконец, однажды он встал перед родителями и радостно объявил: - Какар-р-р, р-р-р-р! – Перевожу: - Трактор делает р-р-р!

     Осенью шестьдесят второго года моя младшая сестра  Ира закончила учёбу в Одессе и провела отпуск перед работой у нас. Она весело возилась с племянником, ревниво отстаивая его перед Ирочкой Волковой. Девочка была старше нашего мальчика на полгода и пыталась взять над ним верх: запрёт его одного в комнате и не выпускает, а бедняга ломится на волю и голосит. Тут за племянника вступалась его молодая тётя. Но вообще-то все трое дружили. Ира выучила с ними стишок, и детки, сидя на порожке, весело распевали что-то непонятное, что можно было перевести так:
 В небе,небе, небе, небе голубом
Жаворонки вьются кувырком!

        Ирочкины страдания

   В те годы в нашем лесочке над прудом была танцплощадка, очень похожая на нашу, помошнянскую. Туда я и препроводила свою Ирочку, чтобы она не скучала по вечерам. А надо сказать, что в это время в нашем городке было полно блестящей молодёжи: молодые инженеры из всех вузов страны, выпускники военно-морских училищ (их называли «десант-200», потому что их прибыло сразу 200 человек, все красавцы), выпускники гражданских вузов, спешно переделанные в офицеров.  Так что девушки были нарасхват, но и Ирочка была хороша!

Неудивительно, что после одного-двух танцевальных вечеров под нашими окнами стали поочерёдно появляться два молодых человека. Одного из них звали Жора Вокин. Это был выпускник киевского политеха, надевший погоны лейтенанта уже в НИИ-4, краснощёкий молодец, ещё более краснеющий от смущения. Второй был здешний, болшевский молодой инженер Владик Борзенко, худой, меланхоличный юноша с неправильным прикусом. Один вечер Ирочка танцевала с Владиком, а на другой день шла в театр с Жорой.

Так шли дни за днями, а бедная Ирочка никак не могла определиться. Мы, конечно, склонялись в сторону Жоры: здоровяк, земляк, перспективный во всех отношениях, офицер, к тому же. Но тут однажды любопытная Клавдия Сергеевна выглянула в окно:

- Ир, иди, этот пришёл, у которого щёки со спины видать! –

    Этих нехороших слов оказалось достаточно, чтобы Ира холодно простилась с Жорой и не назначила ему следующего свидания… Победил не богатырь Жора Вокин, а Владик Борзенко с впалыми щеками.

     Отпуск закончился, Ирочка уехала в Харьков, куда она получила назначение. Некоторое время между Владиком и Ирой велась переписка, он всё собирался приехать к ней в Харьков, а когда, наконец, собрался, Ира была уже замужем. До сих пор, встречаясь с бодрым полковником, профессором, доктором наук Георгием Григорьевичем Вокиным, я так сожалею, что не сказала тогда Ирочке своего решительного слова. А как было бы хорошо жить с сестрой рядом, вместе ездить в Киев, эх, да что говорить, такого зятя потеряли!..

       Про Олю и Шурика

    Годом раньше этих событий вышла замуж Оля, младшая сестра Вовы. Её избранник тоже учился в Киевском политехническом, звали его Виктор. Оля выбрала парня по себе: рослого, с крупными чертами лица. Чернявый, с , глазастый, с песенкой «А в Василькове я купил себе халат», он был похож на цыгана. Свадьба была в ресторане «Днипро» на Крещатике и запомнилась тем, что мне впервые в жизни в парикмахерской сделали великолепную причёску из моих длинных волос. А Оля была в настоящем кружевном свадебном платье. Всё остальное в тумане.

 Молодые поселились в доме родителей  Оли и внешне всё было благополучно, но… Но через год, когда Олиной дочке было всего несколько месяцев, Виктору указали на дверь. Тамара Васильевна разглядела в нём стяжателя, а Оле он был просто противен. Хорошо, что мы с Вовой были предоставлены сами себе , думаю я теперь. Просто повезло.

 Пока старшие женились и разводились, Шурик, младший брат Вовы, учился. Ему было 15 лет, и он одновременно учился в политехникуме связи и в вечерней одиннадцатилетке. Не знаю, почему он выбрал такой трудный способ получения образования. От недосыпа у него всегда были красные веки, но братишка он был замечательный, умный и деликатный. К сожалению ю, он уже умер, но я храню в памяти его ласковое обращение ко мне: - Ритик!..   Так что мне ещё и с деверем очень повезло.

           Москва – Помошная – Одесса

   Ворошу старые фотографии, и всплывает забытое. Вот, например, что это за три фигуры выходят откуда-то из волн морских? Да это же Вова, Шурик и я! Когда же  и где это было? Кажется, в 1962 году, в Одессе, да, в Одессе, в милой моему сердцу Аркадии. А почему мы втроём и где Кирюша? Ну-ка, память, вспоминай!

    Тем летом (это был 1962 год)  наши с Вовой отпуска совпали и мы решили в первый раз вместе съездить в Помошную, к моим маме и папе. Папа был горд и счастлив: приехала старшая дочь с мужем и сыном! Он показывал нам, как выросли деревья в саду, какие замечательные у него абрикосы, черешни и вишни, какой цветник вокруг домика. Родителям хотелось, чтобы мы тоже показались всем их друзьям и в первую очередь –другу нашей семьи  Валентине Дмитриевне Маркеловой. У неё в то лето жила дочь Женя, с которой мы весело приятельствовали в школе,  с маленькой дочкой Лолой.

    Женя после окончания мединститута получила назначение в Казахстан и там вышла замуж за казаха, который писал стихи, участвовал в самодеятельности и был местным красавцем. Помнится, что я тогда послала ей письмо, где пошутила, что вижу, как Женя сидит в войлочной кибитке, пьёт казахский чай с бараньим салом и стыдливо прикрывает лицо кисейным рукавом. Мне было странно, что смешливая Женя не ответила на это письмо, и переписка прекратилась. И вот теперь я разлетелась к Маркеловым в гости, потащив с собой Вову не без тщеславного желания похвастать мужем.

    Я не сразу заметила, что Женя, которая вышла к нам из другой комнаты и села в уголке, выглядит как-то странно. Вместо весёлого пушистого облака вокруг головы, у неё был тусклый узелок, и глаза были такие же тусклые и безразличные. На всю мою беспечную болтовню она не реагировала, а на вопросы односложно отвечала «Да» или «Нет» глухим, замогильным голосом. Валентина Дмитриевна героически пыталась наладить беседу, но я была поражена видом и поведением Жени и решила, что нам с Вовой лучше уйти. Конечно, родители должны были предупредить меня, что Женя не просто гостит у мамы, а бежала из Казахстана, забрав дочку, и переживает тяжелейшую депрессию. Там, в семье мужа, она натерпелась всяких издевательств и ей было не до шуток. Скажу сразу, что Женя так никогда и не оправилась от этой драмы полностью, у неё была слишком тонкая кожа.

    А мы с Вовой были так счастливы! Кирюшка бегал по дедовым дорожкам, как старожил, потому что он прожил минувшую зиму в Помошной. Когда в начале зимы у него сильно заболели ушки, я отвезла его долечиваться к бабушке и дедушке, там он окреп на деревенских харчах и чистом степном воздухе. Бабушки конкурировали из-за того, где ему лучше. Елена Тимофеевна на наш вопрос, не утомил ли её правнук, ответила суровым письмом: «Я Кирилла в Помошное не отдам, и не думай.» А Кирюше всюду было хорошо, такой уж у него нрав. Сейчас мы были вместе, здоровые и счастливые.

    В один прекрасный день к нашему домику подъехал «Москвич», в котором сидели Тамара Васильевна, Иван Демьянович и Шурик. Они ехали к морю, в Одессу, и предложили нам с Вовой присоединиться к ним. Мы не долго думали, уже в который раз попросили маму Ольгу Эмильевну и папу Павла Григорьевича побыть с Кирюшей, весело попрощались и покатили к морю. Очень коротким получился визит моих новых родных к моим маме и папе.

     Пропылив по ужасным местным дорогам ещё полдня, мы въехали в Одессу, проехали её насквозь и поздно вечером остановились в Аркадии. У Ивана Демьяновича была путёвка не то в мотель, не то в пансионат на высоком плато, нависающем над Аркадией. В Одессе это место называют Гагаринским плато. Трудно сказать, почему это голое, выжженное солнцем место нарекли княжеским именем. К моменту нашего приезда там успели построить один корпус, несколько фанерных домиков и столовую под навесом. Между домиками табунились машины. Мы тоже поставили наш «Москвич», накрыли его брезентом и получили таким образом дополнительную жилплощадь, что было не лишним, так как в домике с трудом могли разместиться трое. Под брезентом жили мы с Вовой. Процедура входа-выхода всегда веселила нас, но, как написала Тамара Васильевна на обороте, с милым рай и в шалаше. А вообще-то, в античной мифологии Аркадия – это райское место…

      Мы вообще тогда много и охотно смеялись. Смеялись, когда меня прохватило от абрикос, смеялись над прозвищем соседки «кандалупа», смеялись, лёжа под брезентом и слушая разговоры моих любимых земляков. Под соседним брезентом хнычет девочка:

- Папа, а Рома бьётся!
- Рома, зачем ты бьёшь Яну?
- Да-а-а, а зачем она дразнит меня шмаркачом?
   Рассудительный папа обращается к девочке:
- Он таки да шмаркач, но ты же ещё бОльшая шмаркачка!..

   Вы не знаете, что такое «шмаркач»? О, это очень ёмкое слово. В Одессе не говорят «высморкаться» - говорят «шмаркать, шмаркнуть», про сопливый платок говорят «шмаркатый платок». Так вот, «шмаркач» – это сопливый молокосос, было от чего обидеться мальчику! А нам было смешно.

    В той поездке мы только разок навестили бабушку, дядю Витю и тётю Полину. Там, на Толстого, 30 всё оставалось по-прежнему, только бабушке уже шёл восемьдесят пятый год, и она уже не просилась взять её в Аркадию. Но всё так же шумел бабушкин примус, потому что зловредная невестка не позволяла ей пользоваться недавно подведённым газом.

    Ничего почти не изменилось и в той части Аркадии, где мы жили и купались в памятное лето сорок пятого: наш двухэтажный дом с верандой, рыжие склоны, камни, обросшие тёмно-зелёными водорослями, тенистый овраг, длинная аллея с водяными каскадами, ведущая от трамвая до самого берега, и пахнущее йодом море цвета бутылочного стекла. Вспомнилось мне: «- Пацан, тут глыбоко?» Теперь Вова поражал валяющихся на пляже, как тюлени, одесситов, своим безупречным кролем, а Шурик бороздил глубины в ластах и маске. Где ты, одесская девочка с панамкой на стриженой голове? Не на этом ли камушке ты лежала, опустив голову к воде и следя за ленивыми бычками и стремительными креветками?