Туман. Часть 7. Гертруда

                Туман. Передо мной дорога,
                По ней привычно я бреду,
                От будущего я не много,
                Точнее – ничего не жду.
                Не верю в милосердье Бога,
                Не верю, что сгорю в аду.
                Г.В.Иванов

Ей выделили маленькую комнату два на три при гримерной, где она держала блок «Мальборо red» и где в дыму ее никто не находил. Лишь по глухому кашлю миловидный помощник режиссера и Людмила Сергеевна, преображающая ее для роли, понимали, что она там, в табачной мгле.

- Лучше пусть курит, чем пьет, - говорил режиссер, когда ее партнеры по сцене жаловались на невыносимый смрад крепких сигарет.

- Людочка, сделай меня сегодня, чтобы чувырло (так она любовно звала режиссера) скатился к подножью сцены, и я с высоты могла бы плюнуть ему в харю.

- Жизнь, она ведь туалетная бумага, - говорила в другой раз, - вроде длинная, а тратишь ее на одно говно.

- Помню, споткнулась я как-то, - выдавала в третий, - лежу мордой в луже и слышу где-то над ухом жуткий скрежет металла об металл. И этот «Лязг-лязг» мимо уха моего вроде как проплывает. Поднимаю голову, трамвай: «Лязг-лязг». И с тех пор я ни-ни, ни по каким таким праздникам.  Видишь, как бывает, милый мой людоед.

Господи Иисусе! как она играла! Немолодая, некрасивая, тщедушная, но полная жгучей, трагической силы, какая дается от черта, и в которой заключена вся неистовая мощь вечности.

«Жизнь на подмостках, как жизнь под мостом».

Что она шептала в «Макбете»? Не разобрать. Но на последнем ряду по спинам бежали мурашки.

Ее коварная Софья в «Горе от ума», смешная старуха в «Пиковой даме», скрывающая развратное прошлое Катерина Ивановна в «Преступлении и наказании», мстительная, жестокая Гедда в одноименной драме Ибсена, легкомысленная глупая Гертруда... «Ломай, народ, хрестоматийное прочтение»!  Она была ветром, пригибающим в поле колосья, волной, переворачивающей судно, ручьем, уносящим в бездну прошлогодние листья.

Непроницаемым осенним туманом, видимым глазом и недоступным рукам.

- Ну, что такое, Зинаида Пална, -  ворчала Людмила Сергеевна, -  опять топор можно вешать. Погубите здоровье-то.

-  А… нет болезни мучительней тоски.

-  И рака легкого, Зинаида Пална.

- О чем ты, милый людоед? Не бывает на свете неизлечимых болезней. Просто, не все пациенты доживают до своего излечения.

-  Вам же петь сегодня…

- «О, где же вы, дни любви»? Я ведущая артистка театра, когда хочу, тогда и пою…

***
На сорок лет ей дали «заслуженную» со словами «так уж и быть». Тяжелый характер, шептали в кулуарах интеллигентные люди. А неинтеллигентные называли просто, по матери. «Ведьма»! ; кричал режиссер, и тормозил ее представление к «награде». Он неистово добивался от нее подчинения. Это стало его навязчивой идеей. А она? Она смеялась над ним, издевалась. После десяти лет сражения, они не могли уже жить друг без друга. Их словесные дуэли до первой крови стали ритуалом, визитной карточкой театра. А «народных» давали тем, кто был вокруг нее, вначале ее ровесникам, а потом и тем, кто моложе.

***
В антракте она заходила в свою курительную комнату, садилась на невысокий табурет и смотрела в стену, пока та не начинала клубиться и растворяться в тумане.

-  Вон из театра! -   крикнул ей режиссер на генеральной репетиции.

- Вон из искусства! - ответила она голосом Зевса, и за кулисами рухнула оставленная рабочими стремянка.

***
И вот она сидит на табурете, за стеной стена, а за ней осень. Дождь и промозгло. Люди жмутся друг к другу. Те, что повыпендрежней, спасаются от непогоды в театрах. Но что им за дело до ее Гертруды – матери, отвергнутой сыном, женщины, полюбившей негодяя?

Она сидит и ждет голоса из коридора. И, наконец, до нее доносится фальцет помощника режиссера:

-  Зинаида Пална, на сцену!