Туман. Повесть о любимом выжлеце. Часть вторая

                Одна памятная охота

       Навсегда запомнилась мне одна замечательная охота на пару с Туманом.
       Было начало декабря и «пёстрая пороша» с утра. Ночью, до рассвета, прошёл ледяной снег наподобие града и довольно густо забросал землю, траву, опавшую листву: словно крупной поваренной солью посыпал, - и она с восходом солнца не растаяла. Держался морозец градусов в пять.
       Отец в тот день на охоту не пошёл. Уже не помню: то ли заболел, то ли какое-то неотложное по хозяйству дело не пустило его. Я взял Тумана на сворку* (поводок) и ушёл с ним. Решил идти подальше – километров за семь от хутора, чтобы дорога туда и обратно, плюс попутная, какая случится, охота, заняли бы весь недолгий декабрьский день.
       "Няспешнай хадою" (никуда не торопясь) пошёл полями. Где – зеленеющей из-под бели озимью, где – запаханной тракторами пожней, а где – и лесистой череполосицей: колками* (островками леса, кустарника посреди поля), встречающимися на пути.

       Так прошли мы с давно спущенным с поводка и всё время добросовестно рыскающим в полазе выжлецом километра четыре. И времени прошло немало: по внутреннему хронометру – больше часа, а ничего не подняли. Виной тому была всё та же пёстрая тропа* (следы заячьих и лисьих ночных набродов оказались присыпанными снежной крупой: остыли; и выжлец ничего не причуивал). И с подхода, как назло, нигде ничего не поднималось.
       Уже на подступах к оживлённому шоссе, обсаженному с боков снегозащитной непролазной стеной густо посаженных ёлочек, Туман неожиданно взвыл, как по зрячему, и выпер на меня матёрого русачину. Неготовый "к встрече": ружьё – на плече, курки – на предохранителе, да и в голове лишь одна забота - как безопаснее перейти довольно шумное от шныряющих туда-сюда машин шоссе, для чего надо голосом или рожком подозвать выжлеца: - взять его на сворку… И тут – нате вам! Буквально из ниоткуда выкатился из посадки русак и, пролетев метрах в двух и едва не сбив меня с ног, задал стрекача в поле – подальше от «двуногой смертельной опасности», картинно перед тем разинувшей рот. Вслед за ним следом промчался и гончак: - с рёвом, с енком: как по-зрячему.
       Вскидываю ружьё, сдвигаю планку предохранителя, целюсь… – А стрелять нельзя. Выжлец в прицеле перекрывает русака. Так и ушёл «косой»!.. Ну что же: счастлив твой бог, «профессор»!.. Живи, пока цел...
       Туман, молодчина, прогнав русака метров пятьсот по широкому полю и услыхав мой трубный глас, тут же сообразил, - зачем я его зову. Заяц пойдёт далеко, в отрыв. И скорее всего, до темневшего на горизонте леса. Там станет путать следы, и на круг выжлец вряд ли его выставит. А если и выставит, то это займёт слишком много времени, тогда как хозяин стоит и ждёт, чтобы идти дальше: – на «ту» сторону неумолчно шумевшей трассы, где и так - значительно реже других, более близких и пригодных для охоты мест - мы с ним бывали в том поле. И умный выжлец сразу же повернул обратно.
 
       Подбежав близко ко мне, бегло, - с немой, но и совсем "не горькой" укоризной бросил в меня красноречивый взгляд («Что, друг-хозяин, зевнул?!. – Бывает!.. »), - и хотел, было, снова уйти в полаз, но я подозвал его голосом. Он послушно подбежал, остановился. Я взял его на сворку, чтобы без опаски перейти шоссе.
       Так уж повелось, что этот «источник повышенной опасности» – пусть невольно, но неуклонно и чаще других внешних факторов окружающей среды, – отнимает жизни самых лучших - "рабочих" собак - именно тогда, когда те, всецело поглощённые своей страстной гоньбой зверя, ничего не видя и не слыша впереди себя, парато прут за зверем, который, как нарочно, - и я почему-то уверен: вполне себе осознанно, – перебегает именно такие, наиболее опасные участки местности, чтобы «навсегда» оторваться от преследующей его гончей собаки ("смычка", "стаи" (трёх и более гончих, собранных - "сбитых" - вместе).
 
       На той стороне дороги, метрах в трёхстах по прямой, располагался роскошный островок спелого леса: так называемый «Марысьевский лес», названный по имени деревни Марысьево, располагавшейся за ним и чуточку в стороне. Я решил вглубь его не заходить, чтобы - чего доброго - надолго в нём не застрять, теряя время, необходимое для дальнего перехода, а пройти только левым краем. Знал, что русака, – даже на краю этого густого леса, – мы навряд ли подымем. Они тут отродясь не ложились. Зато «красный зверь» – лисица, косуля, кабан, если и будут здесь, - то лягут поглубже, ближе к середине, и выжлец мой, прекрасно чувствуя намерения хозяина, - вряд ли полезет в дебри.
       Так мы и сделали. Минули Марысьевский лес его левым краем, не потревожив вековечной тиши лесной пущи. Времени впереди ещё было навалом. На часах – только «пол-одиннадцатого». Тропа: твёрдая, морозом схваченная земля. Впереди вокруг – раскинувшаяся ширь полей, и я решил идти до Криниц; а может, и дальше: до дядькиной охотничьей парафии* (здесь в значении: территории обитания; места лично предпочитаемых охотничьих угодий). А вдруг, Бог даст, свидимся...
       Путь мой по-прежнему проходил всё больше полями, лугами, нескошенными межами. Где-нигде попадались колки кустарника, крушни* (сваленные в одном месте кучи камней, некогда убранные с поля, но своевременно не вывезенные. Как правило,  заросшие кругом и сверху дикими малиной, шиповником, бурьяном. Чаще крушни располагались у краёв полей. Но бывало и с средине. Во влажную, сырую погоду в них любят ложиться на днёвку зайцы-русаки). Встречались на моём пути и заросшие травой, заброшенные мелиоративные канавы. Но «подъёмов», по-прежнему, не было.

       Так прошли мы с Туманом ещё километра с три и добрались – если смотреть по траверзу – примерно до середины Криниц: большой длинной деревни, рассроенной по обеим сторонам дороги, ставшей в наши дни шоссе с добрый километр длины. И хотя рюкзак за моей спиной был покамест пустой, ноги мои невольно начали ощущать условную  половину пути, мысленно отмерянную мной на сегодня. Тут уж я решил к другу-дядьке не ходить, поскольку день был воскресный. Вечером предстояло возвращаться в город: завтра обоим предстояло идти на работу. И что толку тогда нам было бы встречаться? За семь вёрст киселя хлебать?!.
 
       Повернув назад, стал я забирать несколько левее, чтобы не топать обратно пройденным маршрутом, а обследовать другие места, где вполне мог лежать какой-нибудь зверь. И сразу угадал! В первой же большой кудяре* (диал.: низкое место в открытом поле, на луговине, заросшее высокой некошеной травой и кустарником. Как правило, давно пересохшее озерцо, болотце), что находилась недалеко от деревни, Туман, наконец, пОдал голос. Сперва, – в противоположном от меня конце этой давно заросшей непролазным ольшаником и не кошенной жёсткой белёсой травой, - так называемым "сиваком", – болотинЫ. Судя по месту лёжки и характеру гона, выжлец мой поднял лисицу. Те любят на днёвки ложиться в таких местах.
 
       Пока я нашёл лаз и осторожно пролез вовнутр. Пока занял удобное, хорошо просматриваемое для грядущего выстрела место, гон уже шёл с противоположной от места подъёма стороны и длился, в общей сложности, минуты три - не больше. Лиса крутилась в этом глухом продолговатом урочище, явно не собираясь никуда из него не уходить, поскольку вокруг лежало только открытое поле, и кто знает, что поджидало её там. Да и до деревни, в принципе, было недалеко: – каких-нибудь метров двести, триста - не более.
       Вдруг, – на противоположной от меня стороне, почти что рядом и чуть левее от направления гона, раздался одиночный выстрел. Скорее всего - «попал»... Я – туда. А там: Мишка Ясинский – давно знакомый мне местный охотник из нашего же охотничьего коллектива, но только из его районной, деревенской части. Тут же и Туман подоспел.
       – Здорово! Что, попал? – спросил его я.
       – Лиса, – с напускным, как с ходу показалось мне, безразличием, нехотя процедил тёзка. И спокойно так, как ни в чём не бывало, укладывает-упаковывает в свой сидор здоровенную огнёвку* (лиса ярко-рыжего окраса; часто бывает с белым  «воротником» на шее).
       – Из-под моей собаки взял, – "небрежно" замечаю я.
       – Не было никакой собаки, – спокойно, на полном серьёзе и по-прежнему небрежно-буднично и как бы безразлично, отвечает мне Ясинский. Шумовая* (поднявшаяся от шума шагов охотника, собаки или от любого постороннего шума). Видать, от меня поднялась и давай уходить кустами...
       – Что?!. Какая, на хрен, шумовая?!. – громко возмутился я на столь невозмутимую и, как показалось мне сразу, сознательную ложь. – Мой Туман уже минут пять тут её крутил, по всей кудяре, а ты – шумовая!..
       – Да не было никакого гона. Я ничего не слышал, – даже не сморгнув прямо смотрящими на меня карими (красивыми, замечу) глазами, по-прежнему невозмутимо-спокойно, парировал мне тёзка.
       Ну, думаю сам себе: «Шляхта колхозная», погоди ужО - прославлю я тебя, при случае, на весь охотколлектив!..
       Но что же было делать дальше?.. «Баш на баш»: на мою безусловную правду имелась его – такая же точно – но только «завострённая с другого конца». И я решил больше не спорить, не ругаться: - только внимательно, дольше обычного посмотрел в Мишкины невозмутимо-честные - "карие красивые" глаза, – (такими они всегда виделись и казались мне прежде: «...Черт его знает: как будто бы и не брешет!?..»
       Как было у нас - в кругу охотников - заведено, попрощавшись со старшим по возрасту и значительно более опытным охотником зА руку, я развернулся кругом и стал выбираться из «этой чёртовой кудяры».
 
       …Здесь уместно будет сделать небольшое отступление в недавнее прошлое, чтобы читатель "неохотник" и читатель, не заставший реалий жизни в Советском Союзе, могли понять истинную подоплёку произошедшей коллизии.
       Дело в том, что та встреча с Ясинским произошла, насколько мне не изменяет память, в начале декабря 1993 года. Всего два года прошло с момента официального развала СССР. Еще «дымились» и были «горячи» его руины, особенно в головах и сердцах тех, кто вырос «за железным занавесом», благополучно, как многим из нас казалось, отделявшего Страну Советов от «тлетворного, разлагавшего влияния Запада». Однако история показала, что «стена» эта на поверку оказалась сляпана из песка, глины и мокрого картона: подул «ветер перемен», и стена развалилась в пух и прах. Ну да "не будем о грустном": - о подлом и гнусном.
       Так вот. В эпоху «развитого социализма», – а это: все 70-е годы прошлого века, – лисий мех ещё высоко ценился не только на пушных аукционах мира, но и в советском быту. В моде были пушистые воротники на зимних женских пальто и высокие женские шапки, какая была у героини Барбары Брыльской – Наденьки – в знаменитой двухсерийной кинокартине Эльдара Рязанова «Ирония судьбы или с лёгким паром».
       Затем, – уже во второй половине 80-х и вплоть до начала 90-х годов, – в моду вошли и мужские шапки из лисьего меха, и воротники на куртках-алясках, какая была у молодого тогда Президента Путина В.В.. Что же касаемо лисьих шуб, лёгких женских поддёвок-безрукавок на лисьем меху, то они всегда были в моде, и, соответственно, - в цене.
       Поэтому у охотников «прежней формации», среди которых возростал и я, а тем более – Мишка Ясинский, существовало неписанное правило: если ты застрелил лису из-под чужой собаки, то, по желанию "хозяина", - а также по взаимно согласованному между вами выбору, - должен был либо отдать пушной трофей хозяину собаки, получив от него снаряжённый патрон (это если у ваших ружей совпадали калибры) и "проставоп", как минимум, на двух человек в конце дня охоты либо, – если тот отказывался от трофея в твою пользу, – должен был смело забрать лису себе и уже самому угостить владельца собаки по окончании охоты. Причём угостить надо было как следует, то есть, – «по самое: "Не хочу!..». Впрочем, практиковалось и более гибкое разрешение вопроса. Можно было просто отдать обоюдно согласованное количество денег в виде приемлемо согласованной стоимости шкуры лисы, - и "разойтись, как в море корабли".
 
       Если же схожий случай  происходил на облавной охоте, и заранее было условлено, что «стрелкам» не возбраняется также стрелять и лис, уходящих из-под загона, тогда удачливый «стрелок» должен был, по завершению охотничьего дня, выставить на всю братию трёхлитровую банку «бИбаса» либо - "чегермеса" - это уже кому какой эпитет больше нравился.
       Одним словом, шкура лисы считалась ценным трофеем: – куда как дороже трёх заячьих; вернее, – заячьих тушек, поскольку более-менее ценным пищевым продуктом считалось как раз то заячье мясо; тогда как шкурки заячьи сдавались государству на ферт, - за грошИ.
        И хоть 1992-93 год был уже далеко не 1973-й или даже более ближний по времени - 1988-й, - охотничья традиция среди наших охотников, практически полностью, сохранялась.

       Более же всего меня смущало Мишкино поведение: эта его уверенная в своей правоте серьёзность интонации и заметное отсутствие малейшего желания "развести", посмеяться надо мной, явно обмануть или жестоко подшутить над товарищем. Просто в ум не заходило и вериться не могло, чтобы свой брат-охотник, которого ты знал лет восемь-девять по совместным коллективным охотам, по обильным дружеским попойкам, коими те охоты, по обыкновению, заканчивались в случае удачной реализации очередной лицензии на парнокопытного зверя и другим многочисленным поводам, щедро предлагаемым молодой и здоровой тогда ещё действительностью.
       «А может, – пронеслась у меня в мозгу догадка, – он действительно с годами крепко оглох, поскольку всю свою трудовую биографию провёл как за «баранкой» колёсного трактора "Беларусь", так и за рычагами гусеничного "ДТ-5" и ещё какого-нибудь другого, не менее шумливого агрегата? Поди, ещё и сейчас, наверное, с утра до вечера работает.
       А ведь до этого ничего подобного с ним не замечалось? Может, умело скрывал среди друзей свою тугоухость, время от времени подшучивая над своим деревенским соседом, Колей Блоцким, колхозным ветврачом и, по-совместительсту, тоже нашим  охотником? Тот уж действительно был глухой тетерей и не стеснялся - не скрывал этого, а напротив, - сам первый готов был высмеивать сей безвинный недостаток.
       Но ведь до сегодняшнего случая Миша Ясинский вёл себя безукоризненно, и лично мне он был весьма симпатичен, и даже чисто внешне, не говоря уже о его безукоризненном поведении, всегда отличавшемся внутренним тактом, чувством собственного достоинства и какой-то врождённой честностью, и, я бы сказал, врождённой "шляхетностью". Что-то было в его облике от канувшего в Лету польско-литовского дворянства – шляхты. И фамилия была у него соответствующая, - «польская».
       Но тогда как же мне его понимать?.. Или времена так быстро и так беспощадно изменили людей?!.
 
       Приблизительно таким был невольный ход моих мыслей после нашего с ним расставания. И теперь, спустя шестнадцать-семнадцать прошедших лет после того, как я засел за эти воспоминания, мнение моё ничуть не изменилось. Хотя, если уже быть совсем честным, то нынче мне, почему-то, жалко, что не случилось тогда рядом с нами какого-нибудь невольного «третейского судьи» с нормальным слухом и непредвзятым мнением в отношении нас обоих. Пускай бы тот незаинтересованный в разрешении спора "третейский судья" беспристрастно, по совести, рассудил бы наш с Мишкой спор. Не из-за лисы, конечно же. Сугубо только за ради бессмертной памяти моего Тумана.
      
       Всё же раздосадованный происшедшим, я резво выбрался из путавшейся за ноги высокой, – где по колено, а где и по пояс, – слегка подсохшей, но всё ещё упруго стоявшей сиво-жёлтой травы, что в народе называется «сиваком». Продрался сквозь густые переплетённые сучья безлистых кустов ольшаника, непролазной стеной окружавшего кудяру, и выбрался на поле.
       Тут же ко мне подбежал мой верный «четвероногий друг», успевший, к тому времени, тщательнейшим образом обшарить недообследованную часть того урочища и поле поблизости, и так пристально-умно глянул мне в глаза, что я невольно и сразу же «позабыл» о только что произошедшей, оставившей неприятный осадок в душе встрече. Взгляд его прямо и недвусмысленно говорил мне: «Ничего, друг-хозяин, не злись, не грусти! Потерпи малость! Ещё много впереди дороги, и я обязательно что-нибудь выгоню для тебя, – вот увидишь!..».
       На сердце у меня сразу же полегчало: отпустило, как говорится. Бодрым шагом я продолжил обратный путь.
 
       В полях, в безводных, заросших травой канавах по-прежнему ничего не было. Зайца, всё-таки, стало очень мало. Прежде бывало значительно больше. Куда же он весь подевался? Даже куропатки ни разу нигде не выпорхнули из-под ног: ни от меня, ни от собаки. Может, виной всему дрянная погода? А может, немеренное использование химикатов, травящих не только сорняки и вредных насекомых, но и молодь птиц, мелких травоядных грызунов, в том числе, и зайцев?
       Подходя снова к «Марысьевскому» лесу, только уже с его «тыльной», северной, стороны,  я на какое-то время остановился, размышляя, «кудой» на сей раз его пройти. Пойти ли ближе к середине какой-нибудь центральной «трыбой»* (диал.: противопожарной просекой), какие через каждые сто-сто пятьдесят метров прорезали тот небольшой островной лес по всей  его длине, – или же пойти краем, но не снаружи, а внутри, – и тоже: по какой-нибудь «крайней» трыбе.
       Вплотную подойдя к лесу, я заметил, что северный ветер, дувший мне до этого в спину и не замечаемый мной, здесь заметно усилился: недовольно, угрюмо зашумели вершинами самые высокие деревья, возвышающиеся над основным лесным массивом. Тут же какой-то неясный, приглушённый ропотом деревьев отдалённый звук донёсся до моего слуха. Я прислушался. Сомнений не было: – это был удалённый расстоянием голос Тумана. Громкий и яркий, как по «красному зверю», он доносился  метров за семьсот и более, против ветра, с противоположного края лесного острова. Вот когда по достоинству смог я оценить его силу и доносчивость: Шельму бы, при равных условиях, я не услышал бы. 
       «Коза или лиса!» – мелькнула догадка, и я поспешил вбежать в лес на крайнюю, ближайшую ко мне, трыбу. Осторожно-бесшумно подвигаюсь вперед, держа ружьё на изготовке. Зорко гляжу вперёд и вдаль по слегка подбелённой снегом  прямой неширокой прогалине: не покажется ли зверь. А гон скоро приближается:  становится всё явственней, всё слышнее. Уже отчётливо слышны захлебывающиеся страстной яростью нотки ни с чем несравнимой и такой прелестной, такой желанной для уха любого охотника-гончатника «мелодии»…
       Но зверя не видно. Вон вдали, у самого конца трыбы, мой выжлец один пересёк бель просеки. Тут же я интуитивно поворачиваю голову вправо: – в сторону ближнего края леса, помня о том, что зверь всегда идёт метров на сто пятьдесят - двести впереди собаки... и тут вижу рослую косулю (козу), мелькнувшую меж сосен и в миг скрывшуюся за кустами метрах в двадцати-тридцати от меня. Она каким-то изящным аллюром, словно выбирая всякий раз, куда ей лучше прыгнуть, широкими грациозными прыжками уходила от погони.
       Мгновенный впрыск адреналина в кровь... Вскидываю ружьё. На краткий миг вижу словно «из ниоткуда» появившийся серый силуэт в просвете меж двух, рядом стоящих, сосен… Чуть провожу срез стволов вперёд и – «была не была!..»  – жму на спуск… Гремит выстрел! Тишина… Гон замолкает. Я быстро иду туда, где видел в последний раз козу, и куда стрелял. Козы нет. Однако впереди, по ходу её движения, за деревьями и кустарником, слышны звуки возни: будто пёс, глухо ворча, что-то злобно теребит, возит по траве, вцепившись клыками.
       Бегу туда, – точно! Туман, верный своей то ли врождённой, то ли благоприобретенной манере сразу же после выстрела бросать вдруг ставший «неинтересным» след и напрямик мчать на звук выстрела, тем самым значительно сокращая время преследования и поимки зверя. Никто его этому не учил. И не сразу стал он проделывать подобные «фокусы», а лишь на втором или даже на третьем своём «поле». Почему и нельзя было понять: то ли ген в нём такой, дремавший до поры, «проснулся», то ли сам он сообразил, что если во время гона вдруг услышит впереди или чуть в стороне выстрел, то с целью экономии времени и сил правильней будет бросить, покамест, след и напрямик срезать путь к месту выстрела, с целью разобраться: – что же там такое случилось.
       В большей части той специальной, охотничье-кинологической литературы, какую мне довелось прочесть о гончих, подобное поведение в период преследования зверя считается врождённым изъяном, - пороком, браком в работе гончей. Дескать, преследуя зверя, она не должна больше ни на что реагировать, не должна отвлекаться на любые внешние раздражители, повинуясь только чутью, только врожденному инстинкту преследования зверя с голосом. Мне же из практики личных охот с гончими думается, что отгадка здесь скрыта в характере высшей нервной деятельности конкретной собаки: – в её уме и темпераменте.
Вот у меня, например. Туман был, – чистый "холерик" с «потягом» в сторону "сангвиника": очень подвижный, легко-возбудимый, нестомчивый, неунывающий,  легко обучаемый с самого своего щенячьего возраста. Шельма же, "дочка его", – была особой скорее меланхолической, с примесью некоторых холерических черт. Была она более уравновешенная, осмотрительная, до конца гона верная своему чутью (на выстрелы впереди и в стороне никогда не реагировала), но при этом – "слабоголосая", не паратая, не верхочутая, - как был "её отец". А в итоге, – далеко не такая добычливая и мастеровитая, как он. В одном лишь она превосходила его – это в верности отдачи голоса. Бывало такое: пальнёшь в гонного русака да подранишь. Но заяц не лёг, а ушёл дальше. Туман через две-три секунды уже возле тебя, а ещё через одну – поймал и давит бедолагу: ты только успевай добежать и забрать, чтобы не разорвали и не сожрали собаки того зайца живьём, как только подоспеет к нему Шельма. А та в это время ещё метров зА сто и более «гонит» себе, как ни в чём не бывало, – «верно отдавая голос»… Вот и скажите теперь: какую собаку вы после этого для личной охоты выберете?
       Разумеется там, где в угодьях частенько встречаются другие охотники, собака, абсолютно не реагирующая на выстрелы, будет предпочтительнее той, что бросает гонный след из-за звука недальнего выстрела. В этой связи замечу, что далеко не на всякий выстрел реагировал во время гона и мой выжлец, а лишь на тот, что раздавался в месте наиболее вероятного, с его точки зрения, нахождения зверя в данный момент времени и расстояния. Чужой выстрел, раздавшийся где-то в стороне или далеко, вполне возможно, привлекал его внимание, но со следа «не снимал».
       Приостановившись, подняв голову и сообразив, что преследуемый им зверь физически не может находиться в той стороне и на таком расстоянии, Туман по-прежнему продолжал нюхом "держать след". Не исключено, что он хорошо различал звуки выстрелов именно наших с отцом ружей, не обращая внимания на другие. Ведь он был, по-своему, «музыкален». Уже на третьем «поле», гоняя лисицу, и как следует «разогревшись» на гону, он начинал «сдваивать» голос, так что на расстоянии казалось, будто гонит не одна, а две гончих.
       Подытоживая данный экскурс в теорию, от себя добавлю: «Так что тут, как всегда: «бабушка на двое сказала: кому–то - врождённый изъян, а кому-то – ценное качество умной "рабочей" собаки.
       Но продолжим об охоте. Когда я увидал Тумана, тот уже сладострастно трепал козла за пах. С криками: «Фу!», «Отрыжь!» хватаю разъяренного погоней и «пьяного» от теплого мясного запаха добычи, выжлеца за загривок, пытаясь оторвать, оттащить подальше… Какое!.. Он всё яростней и жаднее начинает прихватывать зубами мягкое и теплое запашистое подбрюшье: – прям-таки вгрызается в наиболее лакомое для себя место добычи. Тогда уже я - лихорадочно дрожащими руками - «непозволительно медленно» вытаскиваю из бокового кармана рюкзака «удушающий» цепной, с загнутыми наружу зубцами, ошейник с пристёгнутым поводком, накидываю Туману на голову, стягиваю поводок на мощной шее, насколько позволяет «плавающая» цепочка, и силой оттаскиваю хрипящего, задыхающегося гончака от туловища совместной добытой нами дичи. Вернее, разумеется, - и в первую очередь его, умницы моего, - добычи. Затем привязываю всё еще разъярённого пса к первому попавшемуся дереву, чтобы не мешал упрятать косулю в рюкзак. Туман же громко-яростно лает, рвётся к «своей» – столь вожделенной - дичи. Я напрасно «шикаю», «цыкаю», пытаясь хоть на секунду унять, успокоить его. Но он замолкает сразу же, как только перестаёт видеть свой безусловный раздражитель, скрывшийся в рюкзаке.
       Несколько минут я тихо сижу рядом со своим героем: нежно-любовно глажу его  умную голову, ласково бормочу похвалы, успокаиваю всё его разгорячённое удачной охотой естество. Разом с ним успокаиваюсь и сам, по-тихому обдумывая, что и как делать дальше. То, что без «открытой» лицензии стрелять в косулю нельзя, я знал прекрасно. Но и удержаться от выстрела в тот раз, в такой нефартовый для охоты день, когда твой старательный друг вдруг выставил из лесной чащи столь "богатый трофей", да ещё и прямёхонько тебе в руки… Ну как тут было удержаться?!. Всё произошло как-то само собой: – «на автомате».  Однако выстрел и всё прочее произошло чуть ли не на краю леса: у наезженной просёлочной дороги, что шла от шоссе к довольно немаленькой, по нашим меркам, деревни. Плюс три дома-хутора, явно используемых под дачи, стояли невдалеке, – с края поля. «Спасало» то, что погода с раннего утра была "не для охоты", и ещё то, что косулю я застрелил где-то в «четвёртом» часу пополудни. А об эту пору и в погожие для охоты дни уже никого из охотников, как правило, в том "дальнем" лесу уже не бывало.
       Надо было возвращаться домой. До «бабиной хаты», напрямки, предстояло пройти километров шесть-семь. Я взвалил до предела разбухший рюкзак на спину. Лямки плотно придавили плечи. Но тяжесть подобной ноши, когда по-прежнему «кипит-играет» адреналин в крови, показалась вполне даже сносной, приятно тяжёлой и легко могущей быть доставленной до места назначения «на своих двоих». 
Веса в козле домашний безмен показал тридцать два килограмма. Два пуда. Умножить этот груз на шесть или семь километров пройденного пути… А ведь я за весь тот достаточно долгий, но показавшийся мне, почему-то, очень скорым, переход, нигде не  останавливался. Всего раз передохнул, сняв со спины рюкзак и минут десять посидев на камне. Но это было уже в конце пути, в густых сумерках, когда до дома оставалось меньше полукилометра...
       Я отвязал Тумана и, ведя на сворке, двинулся с ним к ближнему краю леса. Необходимо было осмотреться. На открывшейся взору панораме ничего подозрительного не наблюдалось, и я решил идти домой напрямки, никуда не сворачивая и не заходя ни в какие «интересные», с точки зрения охоты, места. Пройдя полем метров сто, чтобы задать вектор движения и вместе показать выжлецу, что в оставленном позади лесном острове делать нам больше нечего, я спустил Тумана с поводка и, широко ступая, пошёл прямиком по направлению к хутору.
       Километра с два «трудяга мой» ещё что-то искал, обшаривал встречавшиеся по ходу колки, перелески, кудяры, старательно изучая (либо делая вид, что изучает) окрестности. Больше уже ничего не поднималось. Мне это было на руку. То ли так «везло» нам в тот день, то ли умный пёс лишь делал вид, что по-прежнему добросовестно исполняет предначертанную ему по судьбе роль, прекрасно понимая при этом, что на сегодня - "всё: дело сделано" и «план дОбычи дичи – перевыполнен». Когда же до дома оставалось с километра три, и уже основательно завечерело, он и вовсе перестал отвлекаться на давно ненужные никому поиски. Сообразив, что теперь его главное дело – точно указывать хозяину дорогу, он занял метрах в пяти впереди меня место «указующей стрелки компаса» и, спокойно и ровно рыся, не оглядываясь и ни на что не отвлекаясь, так и привёл меня прямиком во двор «родного» хутора.
       C головы добытого козла, – новые рога лишь недавно стали отрастать, и были видны только при ближнем рассмотрении, – мы с дядей Ваней сделали чучело на медальоне: в память о столь значимой и памятной мне охоте. Это был мой первый – в одиночку добытый – козёл. «Вскрытие показало», что убит он был прямо в сердце: две дробинки-«нулёвки» прошли сквозь него ровно посередине: – в полутора сантиметрах одна от другой. Этого было достаточно, чтобы наповал сразить такого «богатыря», хоть и пробежал он ещё метров десять-пятнадцать. Может быть, всего лишь по инерции...

                Полевые испытания

       На первые полевые испытания я повёз Тумана слишком рано – осенью 1991года. Ему  был всего год и четыре месяца. Да сам я, думаю, не проявил бы подобной инициативы. Это всё Домжальский. Возможно, не без подачи отца. Это им обоим не терпелось убедиться, насколько правильным был сделан выбор щенка.
       В тот раз выжлец абсолютно ничего, в плане гона, не показал. То ли «наброс»* (пуск гончей в полаз на поиски зверя) был сделан поздно, то ли весь зверь, что в тот день «ложился на отдых» в районе проведения испытаний уже был разогнан предыдущими испытуемыми. Скорее  всего, сыграло свою роль и то, и другое: пущенный в полаз и добросовестно проискавший отпущенные регламентом пятнадцать-двадцать минут, выжлец мой, увы, ничего не нашёл, и был снят с поиска. К тому же, и вечер приближался: надо было "сворачиваться" и убираться по домам.
       Эта первая публичная «проба пера» происходила во второй половине октября. До следующих – весенних – полевых испытаний нам предстоял полноценный "первых" сезон осенне-зимней охоты: – по сути, его первый в жизни Тумана «полевой» сезон. И он многое дал моему выжлецу. Уже на следующие – апрельские – полевые испытания, мой друг предстал совершено в ином виде.
       На сей раз "в напуск" его пустили чуть ли не первым: – вторым или третьим по счету, но всё равно – с раннего утра. Заячий след не «простыл», и он поднял зайца в первые же семь-десять минут. Это был русак, хотя испытания проводились по беляку. Специально и ехали за этим в отдалённый лесной массив стыка границ трёх административно-территориальных районов Гродненской области: Вороновского, Ивьевского и Лидского, где имелся достаточно удалённый от значительных поселений и досужих людских посещений густой лес: – довольно плотно населённый беляком. Этот зверёк характерен тем, что для своего обитания предпочитает довольно густой лес с хорошим кустарниковым «подседом»* (разнообразный кустарник, более низкий в сравнении с «рослым» массивом коренного леса). И под гончей он ходит гораздо тише, нежели его полевой брат, – русак. Тот с подъёма на краю леса стремится тут же «задать лататы»: – поскорее оторваться от идущей по следу гончей, – почему часто уходит открытыми местами: краем леса, лесной дорогой, трыбой. А на «втором» или «третьем» круге, видимо, не выдерживая «психической атаки», уходит далеко в спасительное поле, делая при этом большие круги диаметром от двух до шести и более километров.
       Беляк же, напротив, старается уйти как можно глубже в чащу, и там, - хитросплетением собственных следов, – их замысловатой вязью, – запутать, задурить "выжле" голову, - а затем присесть где-нибудь в сторонке, «под ёлочкой»: – «запасть», и, "постригивая ушами", слушать, как молодая и недостаточно опытная гончая где-нибудь метрах в ста-двухстах от него, всё больше и больше путается, скалывается; всё чаше и дольше "перемолкает", и, наконец, запутается совсем и замолчит… - надолго: на сей раз, – "насовсем".
       Не знаю, почему именно русака поднял Туман в той «обители» беляка. Простое ли везение было тому причиной (ведь новичкам, как известно, везёт!). Или привыкший за прошедший сезон к гону исключительно русака, он и здесь не стал "долгонько мудрствовать", а прямиком метнулся к привычному краю леса и там, по-быструхе, напал на неостывший заячий след с «жировки»* (с места кормёжки. Зимой, как правило, это поля озимой ржи, пшеницы): - скоренько «потёк»* (быстро-быстро побежал, нюхом припадая к земле, ища свежайший след перед лёжкой или след вот-вот поднятого зверя), «побудил»* (поднял с лёжки) не успевшего ещё, может быть, даже приснуть «ушана»... Затем, помкнул.., – и давай гонять по всей округе, как было положено породистой русской гончей с приличной родословной, лежащей у хозяина в нагрудном кармане штормовки.
       Так это было на самом деле или как-то иначе, но только прогонял он матёрого русака положенные по правилам сорок минут, из которых чистого гона – с голосом и, возможно, с небольшим добором, который всегда присутствует во время гона у страстной паратой гончей, – было, как минимум, минут двадцать шесть-семь. Зайца несколько раз перевидели трое или четверо экспертов-кинологов: – именно те «уполномоченные испытаниями лица», кому, в первую очередь, и надлежало всё видеть и слышать. Сподобился и я один или два раза узреть «беглеца»: ничего такой был "ушанчик" – "выше среднего".
       Словом, нагонял наш красавЕц на "полевой диплом третьей степени по зайцу-русаку", а это было уже объективное документальное свидетельство его рабочих качеств. Да и «публика» собралась не абы какая. Среди судей: два эксперта-кинолога республиканской категории и два – областной/районной.
       Я расценил это событие как несомненную удачу, видя реакцию судей и всех прочих участников тех испытаний: все ведь, если и не видели гоняемого русака, то, находясь возле своих "непроверенных", покамест, гончих, гон и голос Тумана непременно слышали: его нельзя было не слышать. Было, признаюсь, и чуток жаль, что сгонял выжлец всего лишь на «третью степень». «Ну да всё ещё впереди!» – думалось мне тогда, – Туману-то ещё и трёх лет не исполнилось...».
       А в середине апреля 1995 года возил я его на Республиканскую охотничье-кинологическую выставку-испытания, посвященные «100-летию первого в России стандарта породы русской гончей», проходившую в районе Острошицкого Городка под Минском.
       Пробыли мы там два выходных дня, с ночёвкой. Туман ничего особенного не показал, хотя, по нашим ожиданиям, должен бы был. Прогнал, видимо, зайчишку минут десять-пятнадцать, скололся и, поняв, что находится далеко от дома, в незнакомой местности, вспомнил о хозяине и предпочёл поскорее найти меня, а не «запавшего» зверька. Сказался, видимо, давнишний «детский» страх «потери хозяина», описанный мной в начале. Правда, голос свой,  доносчивый и сильный, «ареопагу» кинологов не только республиканского, но и международного уровня представить сумел, за что и был персонально отмечен при подведении итогов той выставки-испытаний. Памятная юбилейная медаль до сих пор хранится у меня среди прочих его персональных регалий.