Белые вороны

Писатель решил поехать на московском метро от Театральной до Кантемировской и угодил в вечерний час пик. Сел в последний вагон, в который обычно садятся определённые опытные пассажиры, рассчитывающие свой путь до минуты. А он был именно таким: любителем точности, логики и математики. Устроившись поудобней на сиденье, поскольку в силу возраста уступать место, видимо, не пришлось бы, писатель бросил профессиональный любознательный взгляд на пассажиров рядом в вагоне. Вся публика казалась обычной. Но вдруг взгляд остановился на двух «белых воронах». Сам себя писатель считал тоже белой вороной, но тут были совершенно особые.
Сначала внимание привлекла женщина лет сорока с профилем Клеопатры. Она встала рядом, держа в одной руке сумочку, в другой – хозяйственную сумку и пакет с яблоками. Достала книгу. Какую бы, вы думали? Ни за что не угадаете! Нет, не Камю, не Сартра, не Платона, не Сенеку, не Пруста – «Сентябрь» Роземунды Пилчер. Развернув книгу где-то на середине, стала заинтересованно читать над головой писателя, не обращая внимания на окружающих. Как она умудрялась с четырьмя вещами в руках ещё и переворачивать листы, понять было трудно. Но она это делала как-то легко, без напряга. Тут писателю вспомнилась древнеегипетская богиня Изида, умудрявшаяся делать несколько дел одновременно. Правда, она иногда пришивала себе третью руку, отобрав его у Мина, часто злоупотреблявшего рукоблудием. Вторая белая ворона оказалась ещё хлеще. Это был парень с совершенно отсутствующим взглядом. Нет, не взглядом, а всем телом и всеми мыслями. На носу была чёрная маска. Стрижка была короткой, и волосы были так причёсаны, уложены, что казались олицетворением какого-то высшего порядка. Одежда была столь чистой, опрятной, невероятной для людей мегаполиса. Писатель стал придирчиво осматривать детали одежды, чтобы найти какой-либо изъян, хоть какое-то пятнышко или складку. Но придраться было не к чему. Ещё более удивительной была неестественно гладкая однородная кожа лица. На поверхности пластиковых кукол бывает больше неоднородностей. Такую фантастическую неестественность, прозрачность и матовость облика писатель встретил только раз в жизни на заре туманной юности, когда пригласил младшую сестру своей подруги на танец. Та была вся воздушной, нереально молочно-гладкой. Вскоре она умерла. Оказалось, что у неё был рак желудка…
Писатель продолжал рассматривать «близнецовско-девскую» гармонию двух белых ворон, никак не вписывавшихся в московскую суету и небрежность, вернее, безбрежность. Облик парня вызывал древнеегипетские аналогии превращений бога Сета, только с совершенной отрешённостью от всего. Руки были в какой-то безупречной гармонии, будто под музыку мыслей, пальцы были натруженные, как у пианиста, а ногти пострижены так аккуратно, что создавали образ робота или манекена. Как это может быть? Как можно так жить, не имея никакого отношения ни к чему? Он полностью отсутствовал. Никого не замечал. И его никто не замечал. Полное слияние с фоном. Женщина же, наоборот, резко выделялась из толпы. Её нельзя было не заметить. Доминирование, эпатаж, манифестация, агрессивное наполнение окружающего мира собой и только собой. Как такие противоположности, крайности и в то же время совершенно не вписывающиеся в реальность существа оказались рядом?
Писатель не был мистиком, но увиденные недавно сны толпились, затем выстраивались в ряды, в кусты, деревья, становились сценариями и подсказками, подчёркивая и кодируя призраки и образы. Он вспомнил сны, в которых были эти персонажи. Они что-то значили. Но что?
Мысли и видения сначала путались, но затем внезапно приобретали устойчивость, чёткость, ясность и врезались в долгую память. Вспомнились поездки в Японию и Китай. Всё же доминировали сцены из Древнего Египта и Вавилона. Боги придумали новую структуру биоробота, состоящего на самом низкотемпературном уровне из кристаллов, на более тёплом уровне из длинных молекул, затем из клеток и даже автономно передвигающегося существа, когда  биохимической и электромагнитной автономностями стали управлять генно-информационные  программы. Для роботов-рабов этого было, в принципе, достаточно. Собственно, это были вирусы, бактерии, водоросли, грибы, растения, животные. Когда сроки наказания и пребывания богов на планетах-лагерях истекли, встал вопрос о преемственности. Поскольку надо было продолжить в лагере управление хотя бы в экспериментальных целях, для функции управления надо было устроить причастность наследующих управляющих существ к абсолюту как к базе абстрактного знания и ведущих вселенских программ. Вопрос встал о мере. Доступ к вселенскому разуму содержал внутри себя парадоксы, противоречия, точнее, бесконечно множащуюся многогранность. На практике в этом лагере в трёхмерности достаточно было различать 12 граней (додекаэдрическая симметрия), с учётом антимира 24 грани, но примитивная мысль чаще всего ограничивалась двумя сторонами-противоположностями, что, конечно, искажало естественную картину, превращая мир в вечную войну, в противостояние, в чёрно-белую или серую жизнь. В конце концов боги приняли компромиссное решение, разрешив расширение доступа лишь для тех особей, которые продвинутся в абстрактном мышлении и регулярных связях с единой программной операционной вселенской системой. Это интеллектуальное нематериальное дальнодействие при наличии природных способностей и  весьма трудоёмкой практики множащихся связей с абсолютом, вселенским разумом может превратить управляющее существо в бога, в высшее существо как субъект управления от имени вселенского разума...
Писатель, очнувшись от мыслительного отступления, вернулся к анализу простейших повторений.
Амон, Ра, Птах, Усер и Сет, Асету (Изида), Маат, Тот, Нафтиту. Фермионы, обменивающиеся бозонами полевым способом или взаимодействующие с бесконечной скоростью безэнергетически с помощью знания, интеллектуального дальнодействия как между собой (принцип Паули), так и с абсолютом, являются основаниями вселенных. И вот в этом вагоне биопроекции Изиды и Сета, Филиппа Орлеанского и принцессы Генриетты...
В Киото, в императорском дворце состоялся нереальный для тех времён диалог о генетических династийных связях, о генеалогии. К разочарованию принцев и принцесс крови, пришлось доказывать и показывать на примерах, что избранность единой программой (или программой Единого) не связана напрямую с генетикой, а связана не только с природными способностями, но  и с воображением, мыслительными усилиями, интеллектуальными трудами, практикой повторений и умножения связей с абстрактными образами, с абсолютом, вселенским разумом. При регулярных контактах посредством сновидений, иллюзий, галлюцинаций может происходить устойчивое образное повторение, тождественное религиозному богоявлению. И есть исходные парадигматические мифологемы, гораздо более устойчивые и содержательные, чем врождённые способности и бессознательные спорадические контакты. В конце диалога японские интеллектуалы согласились с тезисом о первостепенной роли парадигматической мифологемы. Действительно, самые ранние важнейшие космического масштаба мифологемы повторяются с удивительной регулярностью и открываются именно продвинутым, избранным по интеллектуальным трудам и достижениям посвящённым, а не ленивым и малограмотным профанам. Примером такой мифологемы и даже моделью вселенной является образ крылатой змеи, контакт с которой открывает пути познания истины вселенского устройства.
На этой мысли произошёл внезапный переход к образам Филиппа Орлеанского и Генриетты.
Герцог Филипп Орлеанский был младшим братом Людовика XIV. Он сначала был женат на сестре английского короля Карла II Генриетте Анне Стюарт, после её смерти женился на принцессе Пфальцской Елизавете Шарлотте, дочери курфюрста Пфальца Карла Людвига. Обладал выдающимися способностями, творческими, военными, интеллектуальными. Людовик все достижения Филиппа присваивал себе. Филиппа это злило, но не настолько, чтобы возненавидеть брата. Филипп был разумен, добр, терпелив. И мог уходить в себя или в полную атараксию...
Взгляд писателя вновь упал на каталептически застывшего парня. Теперь стало очевидно: эманация образа Филиппа Орлеанского.
В это время поезд подошёл к Кантемировской. Двойник Генриетты собрался выходить. Писателю тоже надо было выйти из вагона.