Травяной комок

     У Джонатана были крылья. Не то что у меня. Но каждому своё. Кому – крылья, кому – кокон. Кокон достался мне от родителей, врос в меня накрепко. Мало кто мог всё это осмыслить, кроме Нины с Ольгой. Да и тех никогда не существовало, я их выдумала. Мне же нужен был хоть кто-то, кто мог понять про Джонатана, его крылья, про мой кокон, про нору и прочее. Вот я их и выдумала. Был настоящим только Джонатан. Только на него я и могла надеяться.

     Нина с Ольгой не верили, что его зовут Джонатан. И тогда я сказала им: "Да, я всё придумала. Он – просто Антон. Но мне нравится называть его Джонатан. Вот так."

     Перед сном я ложилась под прохладную простыню и представляла себе его рядом. Мне не обязательно было его касаться или чтобы он меня коснулся. Просто как будто он был рядом. Его сильные крылья краешком выглядывали из-за плеч. Боковым зрением я видела зелёные внимательные глаза, прямой нос, губы. Желобок губной очень широкий, только у него такой. Я могла неподвижно лежать довольно долго. Почти не дыша, чтобы не спугнуть Джонатана.

     Потом я вставала, надевала длинную рубаху, служившую халатом, садилась к окну. Долго глядела в темноту двора. Через какое-то время понимала, что вот уже глотаю слёзы, закусив край крепко сжатого кулака. Вспоминала отца, выходит. Бессильно шептала: "Чтоб ты сдох!" Хотя, как он мог сдохнуть второй раз? Потом укутывалась в кокон, пытаясь прогнать колотун, сворачивалась калачиком в постели и уговаривала себя: "Алина в норе, тише, тише, Алина в норе". Постепенно успокаивалась, засыпала.

     Стоило мне очутиться на работе рядом с Джонатаном, я становилась холодна, молчалива, ершиста. Печальнее всего было то, что я чувствовала – нравлюсь ему. Но ничего не могла поделать со своим коконом. Без кокона я не осилила бы существование в этом мире, и с коконом было невмоготу. Интересно, какого он цвета? Горчичного, крапивного? И жжётся, как крапива. Но твёрдый, это уж точно. Может из пуленепробиваемого металла? Или хитиновый? Или из не рвущейся нити, как у шелкопряда? Тут на ум приходило, как мать, поднимая глаза от вязания, скрипела: "Всё твоя гордыня!" А может быть кокон это такая вязаная смирительная рубашка? И я не могу от неё избавиться, оттого что руки связаны рукавами?  Внутри рубашки, с толчками крови в жилах, снова и снова пульсировало: "Чтоб ты сдох, тварь, чтоб ты сдох".

     Жизнь ускользала. И Джонатан мог ускользнуть. Он – красивый, обаятельный мужчина. Совсем необязательно однолюб. "Однолюб? – думала я с усмешкой, — Да ты уже решила, что он в тебя влюблён?" И вот, с отчаяния, я решила обратиться к психологу. Нина с Ольгой давно советовали.

     Психолог жил почему-то в Подмосковье. Ехать пришлось на автобусе, электричке, потом опять на автобусе. В транспорте лица, лица, за окнами жухлая трава, мокрые крыши, перистая рябь на небе. Что я говорила ему? Что он мне отвечал? В памяти осталась только свистящая птичья фамилия Зивнер. Профессор Зивнер. Жаль было денег и времени.

     По дороге домой я услышала разговор двух девушек в электричке:

     – Нет, ты не понимаешь. Людмила... она же почти волшебница. И по любому, совершенно любому вопросу помогает. И приворот, и отворот, и всё что хочешь. Ты только скажи ей – от Пелагеи. Зелёный проспект, 61, квартира десять.

     Я обернулась. Пелагею я не видела, только светлую крашеную шевелюру. А её собеседница смотрела прямо на меня детскими испуганными глазами. И тут в сердце кольнуло – это неспроста. Это судьба.

     ***
     – Я от Пелагеи, – сказала я через неделю низенькой женщине в несвежем халате, открывшей дверь квартиры номер десять. Вид у неё был совсем не волшебный, а скорее расхлябанный. Особенно расхлябанным казался шар из отполосканных хной волос на макушке. Она, прочитав мои мысли, молча пропустила меня в квартиру.
Комната, в которую мы прошли была совершенно обычная. Никаких тяжёлых тёмных портьер, карт таро и канделябров со свечами. Старая советская стенка, стол, диван и телевизор.

     – Червонец, — тихо сказала Людмила, когда её тусклые глаза второй раз просканировали моё лицо.

     Я положила на стол две пятёрки и начала:

     – У меня...

     – Я знаю. Всё будет хорошо. Садись на стул сюда. Вот так.

     Спустя полтора часа, минуя тёмный двор, удивлённо глядя на будничные картины, – мужичка с собачкой, шумных детей, болтающихся в качелях-гнезде – я не могла поверить, что всё это произошло со мной. Что катала по блюду яйцо, дала отрезать прядь своих волос, мелко искрошить её ножницами. Тупо смотрела, как соплевидная масса, слитая в миску, греется на спиртовке, как эта муть размешивается с порошком и водой, не верила, что, давясь выпила это, а потом выблевала в тазик жёлтую жижу с каким-то зелёным травяным комком. Неужели всё это произошло? Со мной? И ещё за это вот всё я отдала, не глядя, тётке червонец? Ко всему прочему меня мутило и в голове было странно, будто я смотрю и изнутри на двор и со двора на саму себя.

     ***
     Его губы были близко от моей щеки. Я видела их боковым зрением, касалась пальцами его плеча, чувствовала тепло кожи. Ах, Джонатан...
 
     – Алька, почему я Джонатан? - прошептал он мне прямо в ухо.

     – Ты – моя чайка, мой полёт. Помнишь Джонатан Ливингстон? Может сможешь научить меня летать?

     – Вот оно что... – немного смутился он.

     Мы говорили, говорили друг с другом... стоило выйти за дверь конторы, нас прорывало и умолкали мы только к ночи. Обсуждали вчерашний концерт, какой там был обалденный трубач, а ударник на троечку. Ещё секретаршу, которая залетела, подкаст о книжных новинках, что сегодня готовить на ужин. Ещё прогноз погоды, который обещал похолодание. Прикидывали, как исхитриться до морозов съездить в Боровск. Да много всего, ещё столько, столько всего... Моя жизнь была полна только им. Нина с Ольгой уже перестали звонить мне, поняли, что я потеряна для человечества.

     Джонатан был такой забавный: "Открой глаза, закрой рот!" И вынимал из кармана шоколадную конфетку, давал мне её, как маленькой девочке. Или "Открой рот, закрой глаза!" И клал мне на голову очередные билеты в джаз клуб. Под подушкой я находила иногда плюшевого мышонка, иногда красивую заколку или недорогой кулон.

     Но было во всём этом одно "но". Настоящая я всего лишь наблюдала эту счастливую жизнь со стороны. Жила с Джонатаном другая Алина – мой удачливый пустотелый двойник, фальшивка. А я сама, видимо, осталась в тазике вместе с блевотиной и коконом, превратившимся в травяной комок. Ведь только двойник-Алина могла думать, что теперь наконец мать гордилась бы ею. Только она, а не я могла оправдывать отца. Мол он так уставал, эта жизнь была ему не по силам. Вот почему отыгрывался на нас.

     Я снаружи подглядывала за счастьем, которое должно было быть моим. Как сквозь стекло, испещрённое трещинами, я смотрела на этих двоих. Каждую секунду каждой минуты каждого часа я видела, как та Алина живёт моей жизнью, носит мою одежду, обнимает моего мужчину. Вот они пьют чай под моим оранжевым абажуром, вот идут по вечерней улице и их тени вытягиваются, по мере удаления от фонаря, вот сидят с коктейлями в кафе, пока дождь яростно лупит в окно.

     Алина-кукла от любви похорошела. Волосы её стали гладкими и блестящими, кожа белой, карие глаза блестели. Я наблюдала, как она причёсывается, напевая, красит губы. Наблюдала всё это в зеркало, только с другой стороны.

     Понимая, что происходящее – единственный, такой вот суррогатный вариант счастья для меня, я всё же не могла смириться с этим. Всё пыталась придумать, как снова склеиться со своей оболочкой, стать собой и одновременно не потерять Джонатана.

     ***
     Мы с Джонатаном ехали в Боровск в будний день, уже весной. Так уж вышло, что нам дали отгулы за сданный в ударные сроки проект. Взяли яблоки, печенье, чай в термосе, сыр и орехи. Джонатан пребывал в особенно благостном настроении. Перед въездом в городок он свернул на просёлок. В окошко был виден берег Пахры, монастырь вдалеке.

     На высоком месте мы вышли. Долго стояли молча, держась за руки. Наблюдали движение весенних вод, шевеление ветвей на небольшом ветру. Они слегка поросли уже мелкой свежей листвой. Птицы сновали в кустах, наверное, строили гнёзда.
Джонатан развернул меня к себе, легонько взяв за плечи. Сердце моё упало куда-то вглубь земли. Я понимала, вот-вот случится непоправимое. Да, точно, он вынул коробочку из внутреннего кармана плаща, протянул и сказал просто:

     – Алька, выходи за меня.

     Я машинально взяла коробку. Там был тонкий серебряный перстенёк с аметистом. Подняла глаза, оглядела лицо Джонатана, такое родное уже. Было так жаль, просто до слёз... что я не могла радоваться, не могла онеметь от счастья, не могла броситься ему на шею. Так жаль.

     – Я хочу пойти за тебя, Джонатан. Я люблю тебя. Но вот в чём беда, я не уверена в том, что я – это я. Может быть ты не поверишь мне, решишь, что я с ума сошла. Не знаю. Больше не могу делать вид, что всё хорошо, а тем более сказать тебе "да". Понимаешь, я раньше, ещё до нас, жила в коконе своих комплексов, мне хотелось быть с тобой, но я не могла. Из-за этого кокона. Я боялась, отстранялась... ну, ты помнишь же, как всё было? И вот я пошла к знахарке. И она вынула из меня это с помощью травяного комка такого... долго объяснять...  не важно. С тех пор кокона вроде как нет, но и я как бы не я. Всё что происходит между нами с тобой я вижу со стороны, словно кукла Алина живёт с тобой, обнимает тебя... а я ни при чём. Как будто большая часть меня осталась в том комке. И всё это как-то связано с моими родителями. Они не любили меня. Отец колотил нас с матерью смертным боем. Таким ужасом было ждать его с работы домой. Запираться в ванной, слышать её крики, его звериный рык... перебегать из-за шкафа под стол, получать табуреткой по хребту... нет, не могу вспоминать... До сих пор тот страх живёт во мне. А мать, представляешь, любила его всё равно. А меня не любила. Так странно... ну вот... смогла я наконец рассказать тебе... а этот кокон нарос, как короста на ранах... он мешал мне. Но этот способ... то как я избавилась от него, он был неправильный. Наверное, мне надо как-то самой изживать это. Знаешь, как будто удалили раковую опухоль, а вместе с ней, случайно, душу. Потому что всё теперь не так, как должно быть. Я не целая... не настоящая... Я-не-я. Не знаю, как это?! Не знаю, что мне делать! Как тебе объяснить.... Как объяснить?

     Я тихо заплакала, а он обнял, прижал к себе крепко, закрыл большим белым крылом. Он мог меня защитить от чего угодно... кроме травяного комка. И научить меня летать он тоже мог, но только когда я сама избавлюсь от своего чёртова кокона.

     Мы долго стояли так над речкой Пахрой горько обнявшись. Так и не съели мы свои припасы, не выпили чай, поехали домой.
    
     ***
     Джонатан остался ждать на скамеечке. А я пошла снова в квартиру номер десять.
На этот раз тётка была в простом сером костюме, волосы собраны в аккуратную причёску. Выглядела моложе, да и взгляд был яснее.

     – Здравствуйте, Людмила. А вы не могли бы вернуть всё как было? Я заплачу.
Она отступила, помолчала, взглянула недоверчиво.

     – А зачем? Разве ты не счастлива?

     – Да, но... я ли это? – она снова смотрела-смотрела на меня, потом кивнула, словно сумела поставить диагноз.

     – Ладно. Проходи, садись.

     Через пять минут она принесла стакан, протянула мне.

     – Это вода?

     – Нет.

     У зелья был ярко выраженный полынный вкус. От горечи сводило скулы. Когда я допивала, она промолвила:

     – Денег не надо. И больше не приходи.

     Мы с Джонатаном шли потом по летней тёплой улице. Я была теперь точно я. Я шла, плакала и шептала: " Чтоб ты сдох, подонок, чтоб ты сдох". А Джонатан только крепче сжимал моё сведённое судорогой плечо.

     – Послушай, Джонатан... мне нужно время. Мне так жаль, Джонатан... Нужно всё это переварить.

     – Я буду ждать. Сколько нужно.

     ***
     Мне теперь кажется – мой кокон связан из толстой шерсти, как мамины носки. У меня таких много в комоде. Десятки носков. Все они зелёные, разных оттенков от травяного до изумрудного. Я их достала, разложила на диване и распускаю помаленьку. Думаю, может вместе с ними распускается по несколько рядов в день и мой кокон? Чем не способ? Может и этот не сработает, кто знает... тогда придётся придумывать что-то ещё. Но я надеюсь. Ради нас с Джонатаном.

     Я пока в глубокой норе. Но Джонатан заходит, и часто. Правда, когда он рядом, мне трудно двигаться, говорить, дышать. Проклятый кокон. И без него плохо... и с ним... но я стараюсь. Через "не могу". Нина с Ольгой снова появились. Они заботливы и внимательны. Приносят апельсины, конфеты и морсы, словно я подхватила грипп. Жаль, что в аптеке не продают лекарства от моего недуга.

     Перед тем, как заснуть, между явью и сном, мне мерещится, что Джонатан рядом, он шепчет прямо в ухо: "Алька, спокойной ночи. Алька, я жду тебя". Какой же ты красивый, Джонатан, какой сильный, спокойный, уверенный...

     Он ждёт. Я думаю, я справлюсь. Я смогу когда-нибудь. Может завтра?



Илл. Ramona Zordini