Глава 7. Поминки

   "Я помню, как она сидела  в кухне", - вздыхая, сказала Ирина.
   Она и её муж были у себя в комнате. На столе горела маленькая свеча, они
смотрели на неё и пили. Прошел месяц со дня похорон Ма.


   "Ма всегда вставала очень рано, когда оставалась ночевать у нас, - медленно
продолжала Ирина, - уходила на кухню и сидела, дожидаясь пока мы проснемся.  Такая маленькая и робкая, на маленьком неудобном табурете".


   Глаза Ирины наполнились слезами.  "Я часто вспоминаю её, - Ирина судорожно вдохнула между рыданиями, - такой робкой и боящейся причинить малейшее беспокойство".

   
   Они решили никого не звать на поминки. "Я буду реветь, -  сказала Ирина, - и не хочу посторонних глаз".


   Она не знала, когда, по обычаю, полагается поминать ушедших, на сороковой
день или тридцатый. Душа, говорят, покидает Землю на сороковой день, а до
того витает вокруг и говорит с близкими - во сне, или даже днем, если вы достаточно восприимчивы.


   Друзья, даже Саманта с Яковом, не поймут. У всех родителям под семьдесят,
кто знает, что может случиться завтра. Они не поймут, что значит оставить Ма
там, совершенно одну. Оставить, зная, что можешь никогда её больше не увидеть.


   О, как они гордились своими "идеалами", своими непоколебимыми "принципами", своим отказом от сотрудничества с "режимом". И старую женщину оставили одну, в её квартире, где не было ни газа, ни света, одну, без друзей, которые не пережили горбачевской "перестройки", одну, без последнего, что у неё оставалось - без её дочери. Старую женщину, которая все эти три темные, холодные и голодные года жила только их письмами и редкими телефонными звонками. Даже их друзья не поймут, как тяжело это было.


   "Мы наполовину помешались за три года лагерей,-  произнес Ивар, стараясь
контролировать свой голос, - а для неё это было одиночное заключение".


   Сегодня, через месяц после того злосчастного телефонного звонка, они получили письмо от отца Ивара. Соседи говорили, она не признавалась, что её дочь в Германии. Она часто уезжала в Тбилиси "навестить своих детей", но люди видели, как она целый день бродила по улицам, пытаясь загасить сжигавшее её одиночество. Вечером она садилась на автобус и ехала домой.


     Водители хмурились на маленькую седовласую женщину с глубокой
печалью в лице, но не осмеливались потребовать денег. "Что за жизнь пошла, -
говорили они, качая головой, - люди не могут за автобус платить".
 Они матерно ругали Горбачева, Ельцина, и, с оглядкой, Шеварднадзе тоже.


   Соседи нашли её в квартире, когда, не видя несколько дней, стали волноваться. Когда это случилось? Седьмого апреля Ирина звонила в Рустави и дрожащий голос Ма отвечал, что все в порядке. А двадцать первого отцовский голос запинался и срывался в телефонной трубке…


 В квартире не нашли ни документов, ни фотографий, что было очень странно.


   "Ма держала целую сумку с фотографиями и разными документами, Я так и
звала её - "мой маленький бюрократ, -  словно в трансе продолжала Ирина. - Бедная, бедная моя Ма..."


   Ивар налил водки в стаканы и они выпили, не чокаясь, как требовал обычай.
На столе, тоже по обычаю, были только овощи, сыр и рыба.


   "Это все моя гордость, -  думал Ивар, - я играю в "принципы", а другие расплачиваются за меня..."


   Он чувствовал, что судит себя  излишне сурово, но внезапное потрясение ещё не прошло. Никто за него не расплачивался. Он просто удрал и не сделал для других того, что должен был сделать. Это несколько иное, но все равно было больно.


   Ивар наколол на вилку кусочек греческого сыра и в молчании жевал его.
Ирина поморщилась от крепкого яблочного “Шпехта”, деревенской водки,  и сидела, глядя на желтое пламя, дышавшее в круглой алюминиевой чашечке.


Пламя трепетало, словно живое, и пыталось что-то сказать им, сидящим за столом и не понимающим его языка.


   "В Мюнхене, - медленно сказала Ирина, - когда я зажгла свечу за Ма,
я слышала её голос: "Не уходи, поговори со мной..."


   Ирина замолкла, и? проглотив слезы, продолжила:

   "Вот почему я так долго там стояла…"


   Ивару подумалось, как же отчаянно одинока должна быть душа Ма, как
невыразимо одинока.


   "Мне кажется, что за все эти годы, я не сказала Ма что-то очень важное, -
не замечая медленно катившихся по щекам слез, проговорила Ирина, - что-то
важное, а не могу вспомнить что..."


   "Было бы лучше, останься мы там?" - Ивар словно говорил сам с собой, глядя
на хрупкое, желтое пламя.


   Может он действительно удрал в сытую Германию с её жирными сосисками
и оставил других платить по его долгам?


   "Католический священник подошел ко мне, - говорила Ирина,- когда я стояла там и плакала. Он сказал, что помолится за Ма".


   Ивар помнил священника. Он говорил по-немецки с акцентом, может быть
итальянец. Сама церковь,  выглядела как монастырская часовня: низкие потолки, массивные арки. Металлический бюст почившего проповедника, отполированный у сердца прикосновением тысяч людей, приходивших к нему за поддержкой.
   И длинные, длинные ряды желтых, трепещущих огоньков.


   Ирина и Ивар принадлежали к Лютеранской церкви, но там не принято зажигать свечи. В прошлую субботу, в своем поселке L, Ирина возвратилась из церкви, сказав, что священник, по новой моде - женщина, отказалась помолиться за Ма:


 "Видите ли, она не была нашей прихожанкой...", -  рационально объяснила пасторша.

   Ирина казалась совершенно спокойной, передавая разговор, даже как бы полусонной, но Ивар сказал, что ноги его больше не будет в церкви.

   Зачем этой женщине понадобился сан священника? Ради эмансипации?
Удивительно, как обязательное посещение мессы сочетается  в этой стране с чем-то дико безбожным.


   "Было бы лучше, останься мы в Грузии?" - снова повторил Ивар и не мог найти
ответа. Всё, что приходило на ум, звучало как отговорки и попытка оправдать
себя.


   "Если переселение душ действительно существует, - думал он, вспоминая слова, услышанные Ириной: "Не уходи, поговори со мною...", - то сколько печали
должна накопить душа, оставляя Землю и снова возвращаясь туда. А может печаль ограничивалась только этими сорока днями, а затем тоска любящей и
отчаянно одинокой души сменяется мудрым спокойствием?"


   "Я думаю, он итальянец, тот священник, - продолжала  Ирина как бы сама с
собой, - он говорил с акцентом, и у него другое лицо..."
   Пламя свечи колыхалось, словно отвечая.


   "Было бы лучше, останься мы дома?"


   По крайней мере Ма не переживала бы так. Это очень "благородно" расплачиваться за "принципы" своей карьерой, но расплачиваешься не только ты один.


   "Прости меня за все, моя бедная, маленькая Ма, пожалуйста, прости..." -  Ирина снова заплакала.


   Ивар пытался сдержать слезы, но чувствовал как вопреки всем усилиям, они
проступают на глазах.  Когда умерла его мать, он не плакал вообще. Он держался  как "сильный мужчина".
  В то время он был шестнадцатилетним щенком. С каждым прожитым годом, когда приходит осознание ценности человеческой жизни, каждая новая смерть ранит все сильнее.


   Как Ирина суетилась, собирая очередную посылку в два килограмма для Ма!
Только эти маленькие пакетики, с уведомлением и страховкой, не грабили на
голодной грузинской почте.


   Каждый день Ирина бежала в магазин, выбирала сухие супы и молоко, порошковое пюре, взвешивала и перевешивала все это дома (немецкая почта не примет посылку с перевесом в несколько грамм) и запечатывала в шоколадку банкноту в двадцать марок (приборы не "просвечивали" фольгу). Когда посылка уходила, пару недель Ирина была спокойна и счастлива.


   "Крошки, только крошки, что я могла послать тебе, Ма? - тоскливо вздохнула Ирина.


   Банкам  в Грузии доверять нельзя:  переведенные туда деньги могли "потерять",
или "прокручивать" несколько месяцев, пока ты бегаешь и жалуешься, или же посетителя могут выследить и ограбить


   "Бедная моя мамочка, прости, только теперь я поняла твои слова: "Когда меня
не станет, ты всё поймешь..." ".


   Маленькое желтое пламя трепетало, словно пытаясь что-то сказать. Маленькая, живая память, все, что у них оставалось.


   "Если бы я осталась, она прожила бы ещё лет пять-десять..."
   Седая, маленькая женщина выдержала три темных, холодных и опасных года,
надеясь и веря, хотя её опыт, знание политики и поведение немецких властей
показывали - у Ирины и её мужа нет шансов.


   И потом она вдруг поняла: получат они политическое убежище или нет,
назад они не вернутся. Сама же она, никогда и ни за что не покинула бы "свою"
страну. Так что,  все было кончено. Её похоронили двадцать второго апреля,
в день  сто двадцать восьмой годовщины со дня рождения Ленина, коммуниста, которого она почитала.


   Знакомые писали, что Ма скрывала искры радости и надежды в глазах, когда
после одиннадцати месяцев в Германии их прошение было отвергнуто. Два года
после этого равнялись десяти для маленькой, деликатной женщины.


   "Ничего я не хочу от Германии, - неожиданно сказал Ивар, - ни их паспорта,
ни "азюля", ни чего от них не хочу..."

   ***