Глава 8. Грузины в лагере

     
   Подобно проявителю, который  вытаскивает на свет божий картинку, скрывавшуюся на фотографической пленке, лагерь-приемник  выявляет, "кто есть кто", будь то отдельный человек или нация  в целом, за очень короткое время. Люди так спрессованы общими сортирами, кухней, душем и коридорами, что невозможно не узнать характер друг друга. Кроме того, никто не планирует оставаться здесь навечно и потому не видит нужды сдерживать злословие или придерживаться элементарной вежливости.


   Простое "Доброе утро" или "Хелло", сказанные соседу по коридору, могут воспринять как слабость, угрюмый взгляд принять за вызов, а улыбку за насмешку. И все же это разноязычное месиво как-то стабилизируется.


   Марина, женщина лет сорока, с лисьим лицом и осветленными, зачесанными
назад волосами, была "проблемной",  в большей даже степени, чем два её неотесанных сына-матершинника.


   Вывод не был догадкой или пророчеством со стороны Ивара, просто он знал людей такого типа по Грузии. Яков не слушал его и верил, что с каждым надо обращаться как с "хорошим", пока человек не покажет себя "плохим".


  В маленькую комнатку, которая досталась Якову в лагере M, эта женщина из Грузии, Марина, заходила в любое время дня и ночи и сидела часами, попивая чай и болтая с Самантой.


****


   Ивар часто возвращался к этим дням, сам не зная почему. Все несколько подзабылось за три года, как забывается старый фильм или книга, читанная годы тому назад, но он все ещё видел лагерь, видел лица, память сохранила слова и происшествия и вдруг "проигрывала" их в самые неожиданные моменты. Ивар не знал почему.


   Кто-то словно нажимал невидимую кнопку, и, казалось, случайно выбранная
сцена воспроизводилась на "мысленном экране".


 Пожалуй, он тогда был счастливее,  хотя  у него не было ни автомашины, ни мобильного телефона, ни даже одной жалкой немецкой марки, чтобы доехать до города на автобусе. У него было нечто другое, надежда,  наверное, делавшая  дни светлее, или телефонная будка, из которой "прошел" домой их первый телефонный звонок...

***


   Так вот, Марина могла "завалить" в любое время дня и ночи. Яков терпеть не мог пустопорожнюю женскую болтовню и уходил к окну, на свой матрас, спрятанный за двумя серыми железными шкафами, отделявшими "спальню" от "гостиной" у дверей.


   Он страдал от болей в спине и вышвырнул вон старые солдатские кровати с их провисшими сетками. Полуночные беседы ни о чем, мучили его не меньше, чем спина. Он страдал на своем матрасе, но что-то мешало ему встать и напомнить женщинам, который час. Ни Ивар, ни  Ирина на этих чаепитиях не присутствовали, они находили Марину слишком вульгарной.


   Однажды, после одной из посиделок, Марина поднялась со стула и пропела свое "Спокойной ночи". За дверью, в полутемном коридоре грузинские мужчины сидели вдоль стен, как псы, присев на корточки. Они курили и обозревали всех проходящих по коридору хамовато-кислым  взглядом "право имеющих".


   "Пошли ко мне в комнату, шлюшка. У меня есть большой красный подарок", -
обратился один из них к Марине, остальные захихикали, оценив шутку.


   Марина возвысила голос так, чтобы Яков мог слышать у себя в комнате: "Иди и трахайся со своими дружками-педерастами."


   Грузины вскочили на ноги. Чувство юмора им изменяло, когда речь шла о них
самих. С искривленными губами и бешеными глазами, они обрушили на женщину шквал оскорблений.


  "Руки убери", -  взвизгнула Марина и отскочила под дверь Якова.


   Яков все прекрасно слышал, и у него не было иного выбора, как выйти в коридор прямо в трусах и майке, мускулы профессионального культуриста громоздились на его плечах и груди. Он вышел из двери и загородил собой женщину.


   Грузинские мужчины обескуражено остановились от такого зрелища, затем
им стало стыдно за свой же испуг.


   "Слушай, ты кто такой?!" - загнусил крупный мужчина с широким, рыхлым лицом. Он цедил слова с невыразимым презрением и даже поднял ладонь со скрюченными пальцами, как бы целясь в лицо Якову, и следя,  как тот отреагирует.


   Яков посмотрел на него в искреннем удивлении и оттолкнул легким движением руки, вроде как отмахнувшись от мухи. Мужчина сорвался с места и ударился о противоположную стену. Никто так и не понял, отлетел он по воздуху или попятился.


   Нахмурившись, Яков ступил вперед и грузины, штук восемь или десять, отодвинулись от него, как стая собак от окруженного медведя.


   "Он меня толкнул, он толкнул МЕНЯ... - заорал мужчина с рыхлым лицом. - Убью!"


   Мужчина нашаривал в карманах воображаемый нож, ничего не находил, и глядел в глаза Якову ненавидящим взором. Несколько грузин тут же подхватили жирного под руки, как бы удерживая его. Жирный давился руганью и как бы пытался освободиться.


   "Пустите меня, - орал он внушительным,  как из бочки,  басом и дергался, будто вырываясь из рук. - Я убью его..."


   Все, кому довелось провести в Грузии более двух-трех отпускных недель, конечно, знали  этот фокус: "Пустите меня - держите крепче".


  Фокус-покус использовали, если кто-то не отваживался  начать драку и хотел отступить,
"сохранив лицо".


 Будь мышцы Якова не столь красноречивы, вся “кодла” мгновенно накинулась бы на него, для начала осыпая унизительными шлепками со всех сторон, а затем, почувствовав вкус безнаказанности, лупя все сильнее и яростнее. Трусы всегда храбры в толпе, у толпы нет лица, нет имени, нет и свидетелей.


Бицепсы Якова обещали очень мало удовольствия и уйму разочарования, так что никто из грузин не хотел быть первым.


   Справедливости ради отметим, что не все из них были грузинами, там были и курды и армяне, но все они приехали из Грузии, называли себя "братьями", ненавидели и презирали русских, да и всех остальных, "чужих".


    "Мы должны держаться друг друга, - говорили они. - Русские ненавидят нас, они называют нас "черножопыми" ". 


   Всех русских женщин они, априори, считали дешевыми шлюхами, а мужиков -
лишенными гордости простофилями, которых не обвести вокруг пальца - грех.


Однако кормиться, то бишь, на промысел, каждый из них исправно, годами
отправлялся в Россию.


   Русские, в свою очередь, прозвали кавказцев "черножопыми".

Это прозвище родилось, как говорят, годы тому назад, когда один акушер заявил, что узнает любого новорожденного с Кавказа по сероватому треугольнику на крестце. И слово "прилипло" как фирменный знак лицемерного, племенного поведения.


   Когда Яков рассказал Ивару о стычке (комната Ивара была этажом выше и он не обратил никакого внимания на крики, ибо в "азюле" все время кто-нибудь да орал), Ивар был уверен, что дело ещё не закончено. Грузины терпеть не могут силу, если она не на их стороне.


    ***

   Они взывали ко всему миру,  когда, после разгона 8 апреля 1989 года националистической демонстрации, Москва послала танки патрулировать улицы Тбилиси.


( Тогдашний председатель президиума Верховного Совета Грузии вначале заявил, что не обращался к Кремлю за помощью, затем всплыла телеграмма, что все-таки обращался, но он-де не хотел, чтобы солдаты разгоняли демонстрацию, он думал, что против толпы выставят нянечек из детсада, и,  конечно же, во всем были виноваты "русские").


    После этой "мирной" демонстрации в военный госпиталь ЗакВо (Закавказского военного округа)  попали семьдесят солдат с ранениями,  хотя каждый из них был в каске и бронежилете.


Шестнадцать грузинских женщин погибли в толпе. "Жестоко убиты солдатами", - кричали националисты. Они заявляли, что хотя солдаты были без оружия, но рубили народ саперными лопатками.


 Странно, что все погибшие оказались женщинами, и ни одна не принадлежала к местной городской элите.

 
   Ивар хорошо помнил ту ночь, точнее, следующее утро. Он и Ирина, как обычно, в выходной день, отправились к друзьям,  на другой конец Тбилиси, чтобы расписать пульку и "посидеть".
 Было всего девять часов утра, но мгновенно они почувствовали какую-то неестественность в начинающемся дне.

 Ни обычной суеты, ни громких голосов, одни молчаливые женщины на каждом углу, отдельно от них кучки мужчин, что-то обсуждавших и бросавших на их пару странные взгляды.


   "Вы с ума сошли!" - выдохнул Егор, друг детства,  едва они переступили порог, а его жена даже обронила полотенце, которым вытирала тарелки. - Вы что, не знаете, что случилось?"


   Ни Ивар, ни Ирина ничего не знали о демонстрации.


   "А причем здесь я?" - спросил Ивар. Он всегда ратовал за независимость всех
союзных республик.


   "Бить будут не по убеждениям, а по морде", - Егор обескуражено покачал головой, наивность Ивара была безграничной.


   Неделю спустя Ивара едва не "линчевали" в вагоне метро, когда мальчик лет двенадцати с забинтованной рукой, указал на него и сказал: "Это он меня бил".


Каждому было ясно, где и когда мальчику могли поранить руку.


   Весь вагон уставился на Ивара. "Что? Кто? Где он?" - засуетились на другом конце шустрые молодые парни.


   Ивара спасла борода. "Нет, сынок, - сказал кто-то из пожилых пассажиров, - у солдат не бывает бороды". Действительно, это казалось столь нелепо, что вагон даже забыл, что он  - "русский". Но это было ещё не всё.

***



   "Это ещё не конец", - сказал Ивар, когда Яков закончил свой рассказ. Он только улыбался, глядя на Якова, который не мог представить, что восемь взрослых мужчин посмели оскорбить беззащитную женщину.


 "Вот что значит, всю жизнь провести в Латвии", - думал Ивар.


   "Да у неё ведь два сына, что они к ней цепляются?" - искренне недоумевал Яков.


   "Латыши" не понимали, чего праздные кавказские мужчины, жравшие, пившие и курившие весь долгий лагерный день, могут хотеть от женщины ночью. Ну, а если та не соглашалась, конечно, её обзывали "шлюхой".


   У Марины было несколько романов в лагере - но не с этой компанией - так что
она была ещё хуже, чем "шлюха",  в их глазах.


   Без стука и прочих формальностей дверь отворилась и в комнату Якова заглянуло небритое длинноносое рыло.


   "Ребята там поговорить хотят с тобой", -  процедил обладатель небритой рожи, его глазки блестели как два черных жука в навозе.


   "Тебя в дверь стучаться не учили?" - вопросил Яков, чуть повернув голову к двери. - А ну вали..."


    "Там ребята..."


   Яков поднялся со стула и рыло мгновенно исчезло.


   "Не ходи туда", - тут же влезла с советом Ирина.


   Саманта взволнованно глядела на мужа и тоже не хотела, чтобы он выходил
к  грузинам.


   Ивар почувствовал знакомую дрожь в теле, будто он стоял в вагоне метро
над электромотором. Он долго жил с этой невидимой дрожью в Грузии, когда
делал вид, что не понимает брошенных ему вслед реплик.


    Он чувствовал эту дрожь, когда продавщица игнорировала его пять минут, за вопрос на русском. Каждая клетка в нем дрожала, когда мясник швырнул на пол  его деньги, высыпал сосиски обратно за стекло, и, скрестив на груди большие волосатые руки, процедил: "Десять копеек он хочет, уёбы...  к себе  в Россию, там сдачи проси".

 
   Потом Ивар долго жил с этой дрожью, когда его ни за что вышвырнули из института и ни обращения в Министерство, ни даже в ЦК КП Грузии ничего не дали…


   Сейчас в Иваре опять всё вибрировало невидимой дрожью, хотя его руки ничуть этого не выдавали.


   "Если я выйду, - сказал он, - будет драка".


   Яков сказал, что всё будет в порядке, и вышел в коридор один. Ивар сидел, прислушиваясь и вертя по столу маленький кухонный нож. Ему не было страшно, он просто дрожал внутри как электромотор. 


   Снаружи всё было тихо. И тут до него дошло, этот "вызов" был очередным приемчиком, вроде "пустите - держите крепче". Так сказать, проверка. Если бы Яков не вышел, или вышел не один, это дало бы понять, что он опасается  и неприятели сделались бы самоуверенными и наглыми.


   В Грузии, до того как оскорбить, вначале изучают твою реакцию, чтобы не "нарваться". (По крайней мере, так было раньше, когда редко кто таскал автомат за плечом или пистолет в кармане, как после “завоевания независимости”.) Старая психология возродилась в немецком лагере.


   Яков вернулся в комнату.
   "Не с кем там говорить, - пожал он плечами, - они слоняются по коридору, ну и я прошелся из конца в конец, никто ко мне не подошел, никто не заговорил, что мне там целый час ходить, что ли?"


   Более этой ночью ничего не произошло. Зная, что если дойдет до драки, никаких шансов у них нет, грузины прибегли к кавказской, впитанной с детства, софистике, хотя они и вряд ли знали это слово.


  Они "вызвали" Якова снова, и на этот раз Ивар пошел вместе с ним - показать,
что тот не один.


   Это были нудные препирательства, вертевшиеся все вокруг одного и того же,
цель же умственных упражнений была одна - заставить тебя смутиться, и признать, что ты неправ, а они - правы. Если бы удалось внести смятение в мысли, то последовала бы и "физическая" часть.


   "Почему Яков полез не в свое дело?"

   "Марина была у него в гостях, это же ваш кавказский обычай, защищать
гостя".

   "Послушай Коля", - с улыбочкой, один из грузин попытался положить руку Ивару на плечо.


   "Меня зовут Ивар", - с такой же улыбочкой Ивар дружески взял за плечо
грузина. Грузин убрал свою руку, Ивар убрал свою.


   "Ах, да, Ивар", - как бы вспомнил грузин, - почему он защищал проститутку?"


   (Согласно неписаным "воровским законам", столь чтимым в этой южной
стране, нельзя вступаться за проститутку, если у неё вышла ссора с клиентом.)


   "Кто сказал, что она проститутка?"


   "Слушай, Коля, наши ребята "тянули" её прямо в подвале..."


   "Я не Коля, кто именно это сказал?"


   "Ах, да, я всегда забываю имена, Ивар, я могу привести свидетелей..."


   "Назови имена вначале..."


   "Она назвала нас "пидерами", Коля..."


   Разумеется, сукин сын называл его "Колей" умышленно, провоцируя на грубость, чтобы потом встать в удобную позу "униженного и оскорбленного" и завоевать "моральное право" на начало "боевых действий".


   Ивар решил позабыть имя грузина.


    "Слушай, как там тебя зовут… забыл, кто именно с ней трахался?"


   Это "как там тебя" грузину ощутимо не понравилось, они вообще не любят, когда к ним относятся, как они к другим.


   "Я приведу свидетелей..."


   "Вопрос не в свидетелях. Вопрос -  в гостеприимстве, и зачем вы её назвали "шлюхой". Если гость уходит из твоего дома, шлюха или не шлюха, это – гость,  и до своего дома он должен дойти нормально, или ты уже забыл кавказские традиции?"


   "Она же проститутка, я могу привести..."


   "Проститутка или нет, она стояла у Якова под дверью..."


   "Ты думаешь, мы простим, что она нам сказала?"


   "Вы её первыми оскорбили".


   "Яков не имел права вмешиваться, и потом он ударил мужчину. Ты знаешь,
что бывает, если кто-то ударит мужчину?"


   "Какого ещё мужчину?" - Ивар говорил с такой искренностью, что было непонятно, сомневался ли он, что рыхлолицый тип - мужчина, или спрашивал, кого именно.


   "Мы едва его удержали, он поклялся пролить кровь, Ударить мужчину -
такого у нас не прощают".


   "Ваши оскорбили гостя Якова."


   "Она же проститутка, я могу доказать..."


   "Проститутка или нет,  не имеет значения."


   "Коля, твой друг должен извиниться..."


    "Как тебя там зовут, опять забыл, извиниться - за что?"


   "Он влез в чужое дело, заступился за проститутку, он ударил больного человека, Весь лагерь знает, что у него больные почки, а Яков его ударил".


   "Ты сам видел, что Яков его ударил?"


   "Ребята говорят, что Яков его ударил".


   "Ты сам это видел?"


   "Меня там не было, но ребята..."


   "Яков никого не бил, Если б ударил, тот давно бы копыта откинул, или ты сомневаешься в этом?"


   "Стыдно бить больного человека, весь лагерь знает про его почки..."


   Весь лагерь действительно знал о почках жирного. Когда ему хотелось "ширнуться" на халяву, он валился на пол, корчился и стонал так натурально, что можно было обмануться. Немецкая скорая приезжала в лагерь, и наивные санитары бережно несли рыхлолицего страдальца на сидячих носилках.

В больнице ему делали укол морфия, после чего он отказывался от обследования и через час-другой уже гордо прохаживался по лагерю, окруженный своей ухмыляющейся компанией.


   "Больного человека бить стыдно..."  - по-новому кругу начал оппонент Ивара.


   "Ты видел, как Яков его ударил?"


   "Другие говорили, что..."


   "Вы её первыми оскорбили..."


   "Это неправда, мы всего-то и сказали школьную дразнилку..."


   Лицемерие этой компании достигло апогея, когда Яков потребовал всем собраться вместе и повторить, что они сказали Марине. Он слышал все и сам из-за двери и не сомневался, что мужчины, настоящие мужчины, как он понимал это слово, никогда не солгут.


   "Кто сказал "шлюха"? Никто не называл её "шлюхой", - все как один заявили
кавказцы, от удовольствия блестя глазами.


   Итак, это было слово одного Якова, против честного слова восьми "грузин".
Женщина, само собой, не в счет.


  Яков не верил, что мужчина, какой бы то ни было мужчина, может пасть
столь низко.


   Затем двое или трое подтвердили, что "трахались" с Мариной, хотя та ранее
категорически отвергла что-либо подобное и по очень простой причине: "Если
дашь одному из этих ублюдков, то и с остальными заставят трахаться. Я не такая дешевая".


   Где-то год спустя, Яков случайно встретит одного из этих “мужчин”, и тот
признается, что соврал тогда про Марину. "Понимаешь, у меня другого варианта  не было, кроме как своих поддержать", - смущенно скажет он.
Яков тогда сумрачно кивнул в ответ.


   Софистикой и ложью настоящего триумфа не добьешься. Мускулы Якова по-прежнему сдерживали страсти, беся  честную компанию. Чувствуя себя униженными, грузины переключились на насмешки.


   Они усаживались  на корточках, как псы, возле своей двери, что была напротив двери Якова, и принимались ругаться на русском, выбирая наиболее гнусные и грязные выражения.


После каждого нового пассажа они гоготали искусственно гадкими голосами, но остерегались упоминать конкретные имена.


Внутри своей комнаты Яков мог догадываться, что матерят именно его, но доказать это было невозможно, и "черножопые"  веселились ещё пуще.


   Дочь Якова,  которой было всего девять месяцев, не могла заснуть и начинала реветь. Яков снова и снова выходил объяснять этим людям, что маленький ребенок должен днем поспать.


    "А что мы такого делаем?"-  строили удивленные рожи грузины и говорили, что ладно, ради ребенка они, конечно, будут вести себя потише, каково бы ни было их отношение к отцу ребенка.

Минут десять из-за двери доносилось только приглушенное бормотанье, а затем гогот и ругань начинались заново. Особенно громко орал жирный рыхлолицый.


   В конце концов, Яков вышел из себя, распахнул дверь и материно обругал всю компанию. Они только этого и ждали.


   Их оскорбили. С ними обошлись несправедливо. Что такого они сделали? Ничего. Совсем ничего. День за днем они собирались то здесь, то там и растравляли свои обиды, пока не накалили свою злобу добела и не осмелели.


   Рахит с поганым лицом, который по причине хромоты, конечно, сам не мог бы драться, орал, что они этого больше не потерпят, что это была последняя капля; рыхлолицый клялся, что перережет Якову глотку и искал по карманам нож. Они раскочегарили себя до бешенства, стали под дверью Якова и начали орать, чтоб он вышел.


   Яков вышел.


   "Отдайте его мне", - хрипло орал рыхлолицый.


   Рахит тут же нырнул в комнату и вынес нож.


   "Приведите его ко мне... я дам ему ножа... он мой", - страшным голосом  орал он.


   Яков пошел прямо на рыхлолицего, который разыгрывал роль "воровского
авторитета" в этой компании. (Вообще, все они называли себя "ворами" и претендовали на особое "уважение".)


   "Ты меня звал? Ну, давай посмотрим, что ты сделаешь с этим ножом, -
сдвинув брови и тяжело сопя в усы, сказал Яков. - Я его тебе в жопу по ручку
засуну..."


   Рыхлолицый махал ножом, будто отбиваясь от призраков, и отступал по коридору  к лестнице и далее к выходу…


 Пятясь и продолжая прыгать с ножом перед Яковом, жирный оказался на улице, почему-то ничего нового не предпринимая.


   "Полиция!" раздалось чье-то предостережение.


   Рыхлолицый тут же отшвырнул нож и внезапно схватился за брюхо.


   "О - о - о, -  завыл рыхлолицый, - он меня ударил, о..."


   Затем он картинно повалился на траву, как бы в мучениях, привстал и, волоча по земле правую руку, удрал короткими перебежками, не забывая прижимать брюхо левой рукой и стонать.


Подошла лагерная охрана с дубинками и слезоточивым газом, её называли "полицией".


“Грузины” исчезли, будто их никогда рядом и не было.


 Высокий лагерный охранник, видимо, из числа изгнанных со службы после объединения Германии "гедеэровских" военных или полицейских,  подобрал с травы нож и выругался, сказав, что хотел бы раскроить башку жирного дубинкой. Охрана знала, "кто есть кто" в лагере.


   Яков вернулся к себе в комнату и обескуражено спросил: "Что за порода эти ваши "черножопые" ?"


   Ивар вздохнул, он знал, что это ещё не конец, и знал, что вся заваруха подстроена Мариной намеренно – раньше, до приезда Якова, она прекрасно обходилась без скандалов и могла постоять за себя. Ивар не был ясновидцем, просто он знал такой тип женщин по жизни в Грузии.   


***