Этюд

Намокнув, розы пахли старой, разбухшей от воды книгой. Конечно, она их, мокрые книги, никогда не нюхала и тем более не топила в воде - просто в ванне, куда она залезла слегка просолиться и расслабиться, ей показалось, что отделённые от стеблей сухие бутоны не торопились раскисать, вообще никогда не распадались, - вот тогда она их растеребила, добравшись до нутра, до самых тычинок (кто их вообще и когда видел у роз?), и принюхалась. Что-то библиотечное или же архивное отслоилось в многослойных тугих воспоминаниях.
Как бы ни было странным, но все цветы, особенно увядшие, особенно пионы, всегда были похожи на истерзанные салфетки. Кстати, в этом доме, теперь уже её доме, салфетки разлетаются, как... Как что? Ладно, к ним ещё вернёмся, про цветы ведь начали. Так вот розы, заметила она, те, что были белы и с ободком несколько марганцевого цвета, они от воды сперва превратились в тяжелые и охристые книжные страницы. Потом ей виделись плавающие тряпки, тряпочки оттенка телесных подследников или же желтушного цвета застиранный комок марли. Плеск!

А недавние, густо красные, точь-в-точь венозная кровь, когда стали жухнуть, и она снова отсекла им головы, так они остались лежать на подоконнике не то скомканным бархатом, не то тонкой, смятой кожей, кровяной. Их хотелось разгладить, расправить и приложить к щеке.

Совсем новые, смесь нежнейшего жемчуга, розового кварца и коралла, - да, она долго разглядывала скоропостижно умершие бутоны, - они стояли складками вверх или же то был богатый рюш. Пышное увядание на расстоянии вытянутой руки от кровати. Оказались самыми ранимыми и смертными из всех. Будет говорить, что предательски завяли, словно дарены были не по любви. Лю-бви, ви, ви, ви-ви - тонкое щебетание, где-то под ложечкой, где-то под вздошной. Нога, ножка. Протянула на плачущий кафель пенный тапочек, пузырчатую балетку поверх блестящей перламутром ступни - закидывать на стену нравилось, как и на плечи, как и немногим, но не ему.

Розы скуксились, невелика потеря. Вот хризантемы, купленные у старушки, бордо и солнце, мелкие, рясные, сгущёнка, а не букет - здравствуют, хоть и падает лист случайным пёрышком.

Итак, салфетки. Белые, строгие, летят в мусор всегда умервщленные маслом со сковороды, руками, что их нещадно терзали, редко губами - а чаще просто потому, что салфетки  - самая малость в этом нескончаемом водевиле гедонизма. Вылизывай, облизывай, плавься под ладонями, будь этот сеанс единственной и последней агонией.

Ничего не пишется. Вода - тишь, благодать. Соль с пальцев лизать. Молчать, отдыхать. Под крышей ветер воет, но хотя бы не хочется спать.

Куда-то утратилось то самое, божественное щупальце восприятия, когда невозможно было не писать. А теперь, здесь, северная, хоть и юг, выдержанная, со вкусом портвейна, белого, взвесь. Живёшь в кармане у матрицы, уравновешивая тут и там.
Почему я не роза, не вода, хотя да, вода. Только бедлам, в голове, головешке, головешечке. Была кошечка, стала... Сталью дамасской. Проползла, прорезалась в спальню. Спать бу.
Давай в губы, туда, вглубь, сильнее, если не жё...

Дай вздохнуть.