Глава 9. Забастовка

   
   Женщина-почтальон, доставившая два письма в голубых официальных конвертах, стояла возле окошка охранника и подозрительно смотрела по сторонам.


   Ивара  вызвали  вниз из его комнаты, он расписался за письма и женщина-почтальон, с видимым облегчением направилась к выходу. Охранник понимающе ухмыльнулся ей вослед.


   Заинтригованный и озабоченный,  Ивар медленно пошел обратно. Голубые конверты со специальным "карманом" означали, что письма пришли из суда.

Все "азюлянты" пугались, когда приходил вызов на слушание дела  в Веймаре: "политические", ибо решалась их судьба, "экономические" поскольку их золотые деньки в Германии подходили к концу.


   Под взглядами, буравившими его спину, Ивар прошел по длинному коридору, он даже безмятежно похлопывал себя по ляжке длинными голубыми конвертами.


   В лагере всегда считалось большой новостью, когда кто-то получал вызов из Веймара, вновь оживали сплетни, появлялись ехидные улыбочки, подходили востроглазые гонцы со своим "сочувствием". Ивар стремился мужественно перенести удар.


   У себя в комнате, он сел на стул и отложил письма, не в состоянии читать.
Он видел только слова "суд", а все остальное прыгало перед глазами. Ирина
тянула к себе конверты, как капризный ребенок и спрашивала, что это.


   "Да сядешь ты или нет, в конце концов?" - заорал Ивар, внезапно разозлившись.


   Он отшвырнул письма на диван и вскочил со стула. Пытаясь успокоиться, он нервно прошелся взад-вперед по комнате, затем присел и взял один из конвертов. Ирина уже разбиралась со вторым.


   "Что это? Что?" - повторяла она.
   Письма были не из Веймара, хотя и из какого-то суда, а  что гласил их юридический путаный язык, она не в состоянии была расшифровать.


   Ивар трижды без толку перечитал свое письмо и потянулся через стол за большим немецко-русским словарем.


   Письма пришли из суда в Херцберге и требовали уплатить за что-то 150
марок. Он снова перечитал письмо и скорее вспомнил, чем перевел.


   "Это насчет того случая, когда полицаи высадила нас из машины", - сказал он.


    "Что-о?" - Ирина давно уже забыла неприятное происшествие более чем
четырехмесячной давности.


 Полиция остановила их машину для контроля и затем прицепилась к советским правам Ивара, заявив, что они недействительны в Германии.


   Ирина с Иваром ездили к знакомым-евреям, переселенцам из Союза, и возвращались назад, в слегка ностальгическом настроении, под хрипловатые песни Розенбаума.
   Вдруг, откуда ни возьмись, выскочила полицейская машина и испортила вечер.


   Когда немецким "зеленым шапочкам" (у полиции зеленые фуражки) нечего было делать, они останавливали машины, иногда белые, иногда красные, вероятно, в поисках угнанных.      


   Правда, Ивар ни разу не слышал, чтобы им удавалось хоть одну найти, разве что сами угонщики бросали её на краю дороги. Всё, что угоняли, моментально скрывалось в Польше. Ивар считал, что полиция занимается этим от скуки.


   Одинокая машина на пустой ночной дороге, да ещё с "восточными" номерами
(знакомые жили  в "западной" Германии), возбудила полицаев как вид кошки
возбуждает собак.


   А когда маленький рыжий полицай увидел "русские" права, он  подскочил от радости. Его пузатый напарник угрюмо торчал перед радиатором, видимо предупреждая "побег".


   "Вы ведете машину без прав, - заявил рыжий. - Высаживайтесь и оставьте машину на месте".


   Ивар обескуражено смотрел на полицейского. Рыжий утверждал, что с "русскими", точнее - советскими правами он мог ездить в Германии только один год. После этого права внезапно аннулировались, и он заново должен был доказывать свое умение водить машину. 


   "Вы ведете машину без прав... Вы ведете..." - как заведенный твердил рыжий полицай.
   Спорить с полицейским -  самое бесполезное занятие, но Ивар не удержался и
спросил, почему же тогда власти позволили ему зарегистрировать машину, ведь в страховом полисе ясно сказано, что только он должен ей управлять.


   "Вы ведете машину без прав..."


   Рыжий напоминал робота, зациклившегося на этой фразе. Полицейский, правда, не вышвырнул их посреди ночного поля, а пересадил в свой "Опель" и довез до ближайшей деревни. Напарник рыжего отогнал туда же и их машину.


   Закон есть закон, машина должна оставаться в деревне, пока её не перегонит кто-нибудь с немецкими правами. Как Ивар и Ирина доберутся до дому, по словам рыжего, было "не его заботой".


   По счастью, они не забрали ключи, а возможно, команды просто не было в программе у робота. Ивар подождал минут десять после отъезда полиции, развернулся и, сделав крюк, помчался  домой по скоростной трассе. Всю дорогу он материл мирные деревенские проселки и сентиментальные песни в ночи.


   Сегодня, спустя четыре с половиной месяца, суд отрыгнул решение: воздержаться от вождения автомобиля и уплатить штраф в 150 марок.


  По своей наивности Ивар думал, что инцидент давно исчерпан, забыт, и, максимум, он заработает "предупреждение".


   В Германии ничего не забывается. Если немецкая бюрократия зацепила тебя за рукав, она затащит тебя в оборот с механической тупостью шестеренок.

***

   То же самое произошло, когда их лагерь забастовал два года назад. Шесть наиболее отчаянных "азюлянтов", Ивар в их числе, подписали петицию в офис Верховного Комиссариата ООН по делам беженцев в Бонне. Они просили немедленно вмешаться и разобраться с тем, как обращаются с "азюлянтами" в Германиии.


   Ответ поступил только через два месяца в лице некоего герра Крюгера, человека с непонятной должностью, который отказался оставить свою визитку, но упомянул, что, вообще говоря, он работает по линии немецкого МИДа, Красного Креста,  Верховного комиссариата ООН по беженцам. “И, наверное, чего-то ещё”, – резонно предположил Ивар.



   Так что, никто толком не знал был ли Крюгер действительно  Крюгером, но народ догадывался о причинах подобной засекреченности. Господин Крюгер говорил с "азюлянтами", словно страдая от зубной боли или постоянно жуя невидимый лимон.


***


   Вообще-то забастовка началась из-за одежды, которую дважды в год выдавали
каждому обитателю лагеря. Зимней одежды полагалось на 220 марок, летней на
180. Конечно же власти не могли попросту  раздать деньги беженцам, то бишь "азюлянтам". Это было бы слишком примитивно.


   "Одежные" деньги передали частной фирме, с которой у властей был договор
на содержание лагеря,  и фирма из кожи вон лезла, рыская по всем затоваренным складам бывшей Германской Демократической Республики и воскрешая к жизни вещи, пошитые семь или более лет назад в славное время немецкого социализма.


   Это барахло, годами пылившееся и превшее на полках и уже потерявшее надежду когда-либо увидеть прилавок, гордо называли "одеждой" и оценивали как новые, качественные брюки, пиджаки, туфли и всё остальное, что может понадобиться человеку.


   И это было ещё не всё. Можно было подумать, что всё дело провернут как можно не приметнее, одежку тихонько завезут в лагерь и здесь распределят между обитателями. Ан вовсе нет.


   Фирма решила не просто "раздать" одежду, а устроить "зрелище". На другом конце  древнего поселка L был арендован просторный танцевальный зал местного кабака "Линденхоф". По случаю мероприятия зал уставили столами, а на них вывалили все разнообразие покроев и цветов.


   Рано утром люди из "азюлянтского" лагеря собрались возле дверей танцзала.
С серого неба моросил мелкий, занудный дождик и народ выстраивался под
деревьями и жался под стеной кабака. Время приближалось к 10 и разноязычная
толпа росла.


   Маневрируя, все старались протиснуться поближе к дверям, хотя пока все обходилось без явных толчков и грубости. Немцы-прохожие держались противоположной стороны улицы, и, искоса поглядывая на это сборище, дивились, какого черта понадобилось "азюлянтам" с утра пораньше да ещё в кабаке.


   Пунктуально в десять ноль-ноль "социальщики" отперли изнутри двери и
"крысиные бега" начались. Мужчины рычали, женщины стонали и массивные деревянные двери трещали под напором толпы. После секундной давки "засорившийся" проход прорвало и первые, теряя  равновесие и спотыкаясь, загремели ногами по деревянному полу, устремляясь в зал, к заветным столам, заваленным сапогами и трусами, шапками и жакетами, юбками,  рубашками, носками, майками, брюками, кроссовками, платьями.


   Происходящее напоминало грабеж. Времени на примерку не оставалось, горластые албанки хапали подряд всё, что выглядело подороже, одна даже попыталась выхватить туфли из рук у Ирины. У женщины под мышкой уже торчала пара сапог, а левая рука была занята  кроссовками, и это помогло Ирине отбиться.


    В зале стоял гул голосов, прерываемый выкриками "Сюда, сюда." , "Бери..."
"Пусти, я тебе говорю...", "Ты где?". Над головами взлетали куртки, брюки растягивались  "во всю ширь",  топали ноги в новой обувке, было душно.


   Немецкие "социальщики" стояли возле дверей и созерцали происходящее.
К ним подходили взопревшие "азюлянты" с ворохом набранной одежды, и немцы начинали считать "цены" по специальным спискам, поскольку на самой одежде цена не стояла. Тем, кто превысил дозволенную сумму, приходилось отказываться от части добычи, снова идти в зал  и подбирать что-то другое.


Затем они возвращались и цену "подбивали" заново. Если обнаруживался недобор, "социалы" бросали в кучу пару носок, какую-нибудь майку или что-то ещё, хотя владельцу они были без надобности.


   Подпись на "вещевой карточке" проставлена, шмотки засунуты в голубой пластиковый мешок и, вытирая пот, "азюлянты" выходят из вала. Затем они тащат свои синие мешки (обычно используемые под мусор в немецких домах) через весь город в лагерь.  И весь долгий путь из каждого окна, из каждой проходящей машины на эти фигуры с неуклюжими мешками дивятся десятки пар глаз.


   И все же не глупая и унизительная процедура раздачи привела к забастовке, а
отвратительное качество одежды.
   Стоило только потянуть за рукав куртку (оцененную в 50 марок), как с гнилым звуком материал подавался под вашими пальцами.

   Турецкие курды возмутились, когда детские кроссовки - очень хорошие на вид - развалились буквально через триста метров от "Линденхофа". "Социалы" категорически отказались заменить их на новые. Неудивительно, что брюки и куртки сидели на "азюлянтах" как на пугале и по однообразию, смахивали на униформу.
    
***


   Так было на предшествующей раздаче одежды. Когда привезли новые "вещевые карточки" гласившие, что "господин или госпожа" такие-то имеют право приобрести одежду на указанную ниже сумму" люди в лагере уже ворчали. Курды горланили, что-то неприятное по-турецки и трясли в руках карточки, албанцы только вздыхали, глядя на проставленную сумму, африканцы обещали вышвырнуть эти тряпки на помойку.


   Мохаммед, алжирец, который позднее возглавил забастовку, решительно отказался даже близко подходить к танцзалу. Один раз он побывал там, и этого было достаточно.
   Это был плотный мужчина средних лет, с внушительными манерами и проницательным взглядом, странно контрастировавшим с безмятежным выражением загорелого лица.


   Мохаммед часто приходил к Ивару в комнату и они подолгу сидели, обсуждая мировую политику и "растущую наглость империалистов, вызванную дисбалансом сил после распада Советского Союза".


   Немецкие власти что-то не торопились предоставить ему политическое убежище, и дело тянулось уже два года. "Дело Мохаммеда" было ещё одним катализатором, заставившим Ивара серьезно задуматься: "Почему?"


   Так вот, Мохаммед, начал презирать немецкое "правосудие" и,  устав от вранья о сроках предоставления ему убежища и "паспорта беженца",  решил показать немцам, чем настоящие "политические" отличаются от толпы попрошаек.


   Он поговорил с африканцами и они с восторгом поддержали идею. Их тоже задело унизительное торжище в танцзале. Албанцы жаловались, но держались боязливо. Бывшие "советские" сетовали на качество и фасоны.


   Ивар открыто выражал свои взгляды, но про себя думал, что лучше было бы не ссориться с немцами. Это был его первый год в лагере и он всё ещё надеялся, что "ошибки" заметят и исправят, что воришек и лгунов лишат политического убежища, а настоящим "политическим" распахнут объятия. Он считал дело с одеждой гнусным надувательством, но думал, что лично для него, это скоро закончится. Скоро, очень скоро, он уберется из лагеря.


  ***


   С "Интернешенел геральд трибьюн" в руках, Ивар недовольно морщился от всё крепчавшей бури голосов в коридоре. Вот в его дверь постучались.


"Черт тебя задери", - прокомментировал Ивар и пошел открывать.


   "Выходи, - сказал Мохаммед,- у нас собрание по поводу "вещевых карточек".


   Подавив вздох, Ивар кинул на стол газету и направился в коридор.


   Африканцы, как и следовало ожидать, были наиболее горячими. Последние дни они прилюдно клялись даже не притронуться  к "новой" одежде. Албанцы, напротив, держались на редкость тихо и скользили вдоль стен, как тонюсенькие обои.


   "Давайте соберем "вещевые карточки", все до одной, - кричал Мохаммед, - мы не будем брать дрянную одежду, мы хотим покупать одежду в магазине, как все нормальные люди..."


   Он собрал у африканцев большие красные листы с печатью "социаламта" (отдела социальной помощи) города N. Албанцы следили, как он переходил от одного африканца к другому, колебались и обменивались короткими репликами на своем странном языке.


   "Ты сдаешь свою карточку?" -  обратился Мохаммед к Ивару.


   Албанцы вцепились взглядами в лицо Ивара, они боялись, что ничего хорошего из затеи не выйдет, и старались уловить признаки колебания или, напротив, уверенности в победе. Момент был решающий.


   Ивар открыл было рот, чтобы сказать нечто вроде "каждый должен решать за себя" и прочее дерьмо в том же духе, но внезапно устыдился. Эти парни из Африки, с разгоряченными лицами и горящими глазами не боялись постоять за правое дело, а он человек из Советского Союза - сдрейфит? Никогда.


   "Я принесу мои карточки, мою и жены, - сказал он, - они в комнате."


   Ивар кинулся к себе в комнату и тут же вышел с двумя красными листами в руке.


   Мохаммед коротко взглянул на него, и его темные арабские глаза признательно блеснули. В следующую секунду он уже собирал красные листы пачками, албанцы решились и спешно протягивали свои карточки. Никто не хотел остаться за "бортом".


   Только двое из ста тридцати обитателей лагеря отказались сдать свои вещевые
карточки - армянин из Грузии и жена дезертира, который отказался ехать на Украину после вывода Советской армии из ГДР. Армянин корчился под взглядами африканцев, как перепуганный кролик, и повторял, что в танцзал не пойдет и одежду брать не будет, однако отдавать карточку ни в какую не хотел.


   Жена дезертира, Маша, заявила "шо ничего никому не даст" и закрылась в своей комнате.

Африканцы пообещали плюнуть ей в рожу, если она завтра пойдет в танцзал за одеждой.

   Весь следующий день лагерь жил как в лихорадке. Люди искося поглядывали на немецких "социалов", разбивались на кучки и говорили на полутонах. Африканцы выслали "дозорных" к "Линденхофу", чтобы никто тайком не поперся за одеждой. Албанцы, кажется, уже жалели, что сдали карточки, но не решались пойти на попятную. То один, то другой из них подходил к Мохаммеду и спрашивал, когда дадут наличные деньги на одежду. Некоторые просили свои карточки обратно - "посмотреть" - но Мохаммед пресек упаднические настроения, заявив, что все карточки спрятаны в надежном месте вне лагеря.


   Второй день забастовки прошел как и первый. Немецкие "социалы" настежь  открыли двери в "Линденхофе", но никто из "азюлянтов" даже не пошел заглянуть во внутрь. Тем временем "шеф", управляющий лагерем, сотрудник той же самой фирмы, что раздавала одежду, начал принимать "меры". По албанским комнатам пошли две немки-социалши, жена дезертира принялась истериковать, что ей "угрожают". Это было в пятницу.


   "Надо закрывать двери", - сказал Мохаммед Ивару, - немцы пытаются игнорировать наши требования. Мы забаррикадируем двери и не выпустим из лагеря  ни "социалов", ни завхозов с охранниками пока не приедет начальство из N и не прекратит это безобразие с "Линденхофом".


   Ивар сомневался,  план смахивал на "нарушение общественного порядка", но
Мохаммед доказывал, что только так можно принудить немцев к переговорам.


  "Албанцы уже напуганы и готовы отступить, а если один побежит, то..."
   Он был совершенно прав. Обычно грубоватые, небритые албанские мужики,
слонялись по лагерю, и трусливым белым глазом высматривали, кто побежит
в "Линденхоф" первым.


   "Почему шеф социального отдела из N отказывается говорить с нами?" - кричали африканцы, они не собирались отступать.


   Арабы говорили мало, но ходили по коридорам с гордыми и решительными лицами.  "Мы хотим, говорить с фрау Кир и герром Фрассманом из социального отдела, они отвечают за снабжение лагеря..." - требовал народ.

   В конце концов, эти двое приехали в лагерь, но как-то неприметно, по-бараньи встали во дворе, так, что их не сразу заметили. Когда Мохаммед с депутацией "азюлянтов" вышел из здания, они уже укатили. Шеф лагеря только пожал плечами.

   Тогда африканцы закрыли двери. Высокий, худой негр с козлиной бородкой сказал, нервно дергая лицом, что лучше никому и не пытаться выйти из здания, пока Фрассман не вернется и не выслушает все претензии.


  Ивар, как журналист, позвонил в  редакцию "Тюрингер Алгемайне", местная редакция которой была в городе N,  и сообщил, что в лагере началась забастовка, и рассказал о причинах.


   К его дичайшему изумлению, немецкие журналисты отвечали, что никого в
лагерь посылать не собираются.


   Ивар не верил своим ушам: редакции дают информацию о забастовке, а крупная, уважаемая газета не хочет сообщать об этом  по горячим следам. Это было невероятно. Это смахивало на косность, на недоброжелательство по отношению к иностранцам, на цензуру советского образца. Газета отказывалась информировать читателя, невероятно!


   Дверь с грохотом затворили. Возмущенные африканцы стояли перед ней как волноломы и кричали, наблюдение велось и за всеми окнами первого этажа.
Никто, даже те, кто где-то работал "по-черному" не осмеливались выскользнуть
из здания.


   Африканцы заявили, что не сдадутся, турецкие курды были "за", арабы держались весело и решительно, только албанцы обеспокоенно молчали.


   В этот день Ивар заметил странное поведение одного типа из Грузии, его
прозвали "Гнилушкой".


   Пристроившись за спинами забастовщиков, Гнилушка вскидывал "Рот фронтовский" кулак и кричал "Немцы - свиньи" или призывал "Проучить армянского пидера", не сдавшего свою карточку. На переднем плане никто его не видел, и лично он даже пальцем не пошевелил, чтобы расправиться с "пидером", когда столкнулся с ним лицом к лицу в коридоре.


   Ивар стал присматривать за Гнилушкой, он мог доставить неприятности.


   Социалы и другие сотрудники лагеря сидели по своим кабинетам, вылезая
только за водой для своих кофейных аппаратов или в свой отдельный сортир.


   Наконец шеф лагеря вышел в коридор сообщить, что звонил в N и
начальство обещало приехать в понедельник и решить все проблемы.


   Мохаммед и африканцы сразу же распознали подвох и отвергли предложение:
   "Начальство должно приехать сегодня!"


   Ивар согласно кивнул, немцы просто пытались выиграть время, Они знали, что за два дня албанцы "дозреют", запаникуют  и попозлут в "Линденхоф", умоляя не лишать их одежды. Работа двух немецких "социальщиц" уже давала себя знать.


   "Надо сегодня же отправить письма",-  сказал Ивар и посмотрел на Мохаммеда, тот кивнул.


   Ивар, как единственный обладатель пишущей машинки, подготовил письмо в
Верховный комиссариат ООН по беженцам, сообщая  о целях забастовки, а цели
эти теперь не ограничивались только  негодной одеждой.


   По мере того как разгорались страсти, "азюлянты" вспомнили, что их заставляли  "покупать" не только одежду, но и продукты питания в лагерном магазине. Магазин принадлежал той же частной фирме, и все продукты стоили процентов на 30 дороже, чем в окрестных универсамах.. В универсамы "азюлянты" ходить не могли, ибо вместо денег получали "продовольственные карточки", которые и отоваривались в лагере.


   Так что, Ивар написал письмо в Верховный комиссариат, рассказав о негодной одежде и завышенных ценах на продукты, и приложив для наглядности таблицу с ценами в "лагерном" магазине и в городе. Народ разозлился, что 235 марок, полагавшихся на каждого взрослого, превращались в "карточки", а разница в ценах оседала в фирме, "заботящейся" о лагере.


   (По секрету, одна молодая немка помогла перевести письмо на "нормальный"
немецкий язык. Она работала в католической организации "Каритас" и была единственной из "общественников", кто приехал в лагерь, едва узнав о забастовке. Позднее её деликатно убрали с работы, отправив на учебу, а на её место назначили недомерка с острым глазом и повадками "опера".)



   Мохаммед дал команду африканцам и те разблокировали дверь, выпустив Ирину с пятью письмами в Верховный комиссариат ООН, в министерство социального обеспечения в Эрфурте, и другие важные адреса.



   Тем временем забастовщики продолжали требовать приезда Фрассмана и
фрау Кир. Немцы не знали, что предпринять. В другом лагере, принадлежавшем той же фирме, что был в деревне километрах в шести от поселка L,  они вызвали полицию, когда африканцы отказались брать "это дерьмо - одежду" и выдали пару тумаков штрейкбрехерам.


   В лагере L всех строго предупредили насчет рукоприкладства.  Полиция приехала и, разведя руками, удалилась: "А что я могу поделать?" - сказал полицейский шефу. Все проходило "вежливо" и организованно, никого даже пальцем не тронули и никакой зацепки для полиции не оставалось.


   Шеф лагеря сидел в своем кабинете, две женщины из социальных служащих
надувшись пили очередную чашку кофе, два завхоза-ремонтника сосали пиво
у себя  в подвале, два охранника прятали нервозность под тренированными улыбками. Никто не решался выйти из здания.


   Наконец, герр Фрассман и фрау Кир из “социаламта” соизволили приехать, хотя проворчали, что делают это в своё личное время. Они снова было отказались заходить в здание, видимо, предпочитая говорить с толпой во дворе.


   Мохаммед приятно улыбнулся:
   "Не все здесь понимают по-немецки, лучше будет пройти в кабинет и поговорить с представителями от каждой национальности".


   Мохаммед и Ивар проложили для них "коридор" среди волнующейся толпы и
провели к шефу.


   Украинский дезертир переходил от одной группы забастовщиков к другой
и нудил, что "бунт и сопротивление властям" могут закончиться "депортом" -
высылкой на родину.


   "Подача петиций и обращение к властям это наше право, записанное в немецком законе", -  громогласно объявил Ивар, чтобы все слышали.
   "Это наше право", - повторил он поднимая над головой сборник законов об
"азюлянтах".


   Затем шесть делегатов, по одному от каждой национальности в лагере, те же
люди, кто подписал петицию в Верховный комиссариат ООН, прошли к шефу
в кабинет для переговоров.


   Все уселись за прямоугольным столом, Фрассман, по-хозяйски,  во главе,
 по правую руку - Мохаммед, по левую - Ивар.


   "Я лично обещаю найти решение", - тянул Фрассман, - но на это понадобится
время".


   "У нас нет времени. Люди раздражены и агрессивны. Если не найти решения сейчас, мы не в состоянии будем сдерживать их, и вы лично понесете ответственность за последствия", -  нажимал на него Мохаммед.


   "Я слышал,  вы заставляли людей отдавать "вещевые карточки", угрожали
несогласным..." -  попробовал другой финт Фрассман.


   "Кто это сказал? - вмешался Ивар, прекрасно понимая откуда исходила "подача", от дезертирской жены или от армянина. - Нам не нужны голословные утверждения".


   "У меня имеется такая информация..." расплывчато отвечал Фрассман.

   "Вас обманули. Все "вещевые карточки" сданы добровольно, и вы это прекрасно знаете", -  сказал Мохаммед, - если бы мы заставляли кого-нибудь, вы давно бы нагнали сюда полицию, как в другом лагере".


   "Вот вы слушаетесь этих буянов из ..." начал было Фрассман.


   "Мы никого не слушаем, никому не подчиняемся, нас никто не "поджигает"
мы просто не хотим брать гнилую одежду и дорогую еду..."


   Герру Фрассману передали копию петиции, но он не знал, что она пошла ещё в пять адресов, ибо на этом экземпляре стоял только его адрес.
   Хмыкнув, он перелистал страницы:
   "Покажите все "вещевые карточки" в доказательство своих слов..."


   "Разве я похож на ребенка?" - спокойно спросил Мохаммед. - Мы их не держим в лагере."

   "Фирма обещает привезти новую одежду, которая удовлетворит всех..."


   "От этой фирмы нам никакой одежды не надо..."


   "Как можно так говорить, если вы даже не позволяете людям пойти и посмотреть на привезенную одежду?"


   "Кому конкретно не позволили?"


   И Мохаммед и Ивар знали, что даже украинский дезертир не осмелился  и близко подойти к "Линденхофу", где немецкие "социалы" напрасно сидели перед распахнутыми дверями.


   Фрассман ничего не ответил и обернулся к Ивару.


   "Одна женщина сказала, что твоя жена ей угрожала..."


   "Моя жена всего лишь перевела, что говорили люди, но это не имеет отношения к теме нашей беседы..."


   Герр Фрассман снова вернулся к софистике:

   "Откуда вы знаете, что одежда плохая, если никто её не видел?"

   "Представители от всех национальностей видели, и сказали, что одежда
не годится, мы доверяем их мнению..."

   "В понедельник фирма привезет новую одежду, кроме того, мы можем переговорить с каждым человеком в отдельности и удовлетворить частные запросы..."


   Ивар взглянул на Мохаммеда: от разговоров "по отдельности" ничего хорошего ожидать нельзя.


   "От этой фирмы нам никакой одежды не надо. Чтобы сберечь время, сразу
скажем, что наших представителей не удовлетворит никакая одежда, доставленная фирмой", - заявил Мохаммед.


   "Я не могу решать за министерство соцобеспечения и изменять существующий порядок..."


   Очевидно, герр Фрассман решил  выиграть время. Он знал, что албанцы вот-вот сдадутся. 


   "Вы видите, как взбудоражены люди. Вы лично будете отвечать, если что-то случится..."
   Герр Фрассман поразмыслил секунду-другую.


   "Я объявлю свое решение на следующей неделе..."


   Каждый из депутатов знал, что нельзя отпускать Фрассмана с расплывчатыми
обещаниями.


   "В какой день конкретно? Решение должно быть письменным и вывешено на
 стене, чтобы все могли прочитать...


   "Ладно", - наконец согласился Фрассман.


   "Мы хотим выбирать одежду как все нормальные люди, а не копаться в этой
куче на "Линденхофе"..."


   "Я не могу дать наличные деньги..."


   Герр Фрассман был скользким, как угорь, он пытался подтолкнуть их к вопросу о деньгах.


   "Мы не требуем денег, мы требуем право выбирать одежду. Выдайте нам
"вещевые карточки" на большой магазин в городе N, в "С&А"."


   "Как люди будут туда добираться?-  вдруг озаботился герр Фрассман. - Билет в
одну сторону стоит четыре марки".


   "Это наше дело, как мы будем добираться, если кого-то это не устраивает, пусть придёт к нам..."


   "Я не могу дать такого разрешения..."


   Они ещё долго "торговались" в том же духе, а фрау Кир держалась на заднем плане, и если не кусала в открытую губы, то выглядела ужасно расстроенной и настороженной. В другом лагере ей пообещали навесить по паре синяков под каждый глаз - "поносить на время".


   "Значит, вы даете слово, что решение будет письменным, его вывесят на стене
в понедельник, мы получаем "карточки"  на одежду в "C&A" и право покупать продукты на свои деньги в городе, а вы будете их нам возвращать, по предоставлении чеков, списывая соответствующую сумму с "продуктовых карточек".


   Последний пункт был самым трудным. Герр Фрассман утверждал, что "продуктовые карточки" ничего общего с деньгами не имеют, однако его заставили признаться, что его отдел имел в банке счет на всю сумму лагерного питания и перечислял деньги фирме против записей в "продуктовых карточках".


   После устного заключения этого "договора", все шесть депутатов тут же
вышли в коридор объявить результаты всему населению лагеря. Теперь Фрассману было бы трудно отвертеться от своих слов.


   Албанцы вздохнули с облегчением, африканцы торжествовали победу,
но Мохаммед и Ивар беспокоились. А что, если "скользкий" тип не сдержит слово и просто исчезнет на время?


   ***