Кузнец кн2 ч5 гл11

Глава 11. Жатва смерти
      Плач младенцев среди ночи давно не пугал меня, я привык просыпаться, иногда качать малышей, если Сигню не вставала прежде меня. Но сегодня, проснувшись, я увидел её напуганное лицо, она держала Стояна на руках. Он заходился ором.
      — Он горячий, Сигурд! У него лихорадка! Наш мальчик… он … Он заболел! – вся белая от тревоги, прошептала Сигню.
     Я взял ребёнка из её трясущихся рук, он кричал, засовывая кулачки в рот, измазал их все слюной, румяный и горячий, это верно, но не слишком, уж я-то настоящей лихорадки дыхание знаю…
       — Ты улыбаешься?!  — в ужасе напустилась на меня Сигню.
      — У него зубки режутся, мамаша, — засмеялся я.
     Я сел спокойно на край ложа, держа вертлявого малыша на руках. Стоян вообще не такой как Эйнар. При всём внешнем сходстве они очень разные, Эйнар спокойный и внимательный к окружающему миру, а Стоян подвижный, быстрый, настоящий квиксильвер (ртуть). Вот и сейчас, крича, мучимый болью, он извивается всем телом, только держи.
      Сигню заплакала слезами радостного облегчения, быстро достала из своего лекарского сундучка маленькую склянку, помазала по дёсенкам малыша, и он успокоился в несколько мгновений и начал засыпать, прижавшись тёплым лобиком  к моей груди.
      — Боги… Как я испугалась… — Сигню села возле и прильнула к моей спине плечом, грудью, головой, обнимая меня, сразу всем своим телом. – Завтра в дорогу, а он расхворался…
      Я почувствовал, как её слёзы потекли на мою обнажённую спину, я развернулся и обнял её, свободной рукой:
       — Есть о чём плакать, верно… Но детей наших никто не обидит, даже, если… Словом, какой бы Орле не была моя мать…
     — Не надо, не говори, — Сигню прижала палец к моим губам, останавливая мои речи. – Невыносимо думать о разлуке с малышами…
    Я поцеловал её, мою милую, так напуганную мнимой болезнью Стояна, скованную напряжением, что растёт день ото дня по мере приближения Ньордовых ратей...
 
      Сольвейг охотно согласилась отправиться в Брандстан к Рангхильде, просить защиты для мирных бондеров, бывших с нами. Они собрались уже привычно обозами в дорогу, без радости оглядываясь на остающихся. Бабы вздумали было плакать, но Сольвейг прикрикнула властно, линьялен никогда не перестанет быть линьялен:
       — Прекратить! В свои земли едем, где всё по-нашему, по-старому, нечего причитать. Коли угодно Богам, скоро увидимся и отпразднуем, ну, а коли, нет… тогда и плакать станем.
    Ушли с Сольвейг все женщины, даже Хубава и Ганна, Сигню заставила их, сказав, что кроме них никто не расскажет детям ни о родителях, ни, тем более, о бабках и дедах.
       — Да и растить, кто будет?
       Хубава расплакалась было, но Ганна подтолкнула её в бок:
        — Не разводи сырость, старушенция, а то вон Гагар, гляди, разонрависся…
       И Хубава правда подобралась, сразу вытерла слёзы, но Гагара в помине не было рядом, Ганна толкнула подругу в плечо шутливо.
       — Вот поверите, всю жизнь эта чертущая Хубава Гагара у меня отбивает. Так я и не вышла за него из-за неё, дорогой моей подруженьки,  — рассмеялась Ганна.
      Но за этой её сегодняшней смешливостью и я, и, конечно, Сигню угадывали страх и даже отчаяние в этой, возможно, последней разлуке с нами…
      Грустно было смотреть на молодожёнов, влюблённых Ярни и Герду, как она ни просилась остаться, но непреклонен и сам Торвард, и я, нельзя здесь оставаться никому, кроме воинов.
     Кострома провожал повозку, гружённую узлами, сверху молодая женщина, пара ребятишек, трёх и пяти лет, сзади привязана корова и две козы.
      — Жена, что ли? – спросил я по-русски.
      — Да что ты, Боян! – отмахнулся Кострома. – Дочка. Вдовая, видишь ли. А жена померла. Считай через два месяца как вас тогда отсюда Ньорд забрал… так что мне теперь одна радость – она да внуки. Но может, замуж выйдет ещё, совсем молодая. В Брандстане женихи-то есть?
     «Здесь все женихи», — подумалось мне.
     — Ты, стало быть, остаёшься?
       — А ты меня в старичьё записал? И не думай! Я, если выберемся, ещё женюсь! Вот ты моё слово помяни, конунг!
     Он рассмеялся и я захохотал. Вообще удивительно, но веселья прибавилось в нашем пустеющем от часа к часу форте. Теперь уже горевать и, правда, ни к чему. Теперь оставалось только веселиться. И мы веселились, потому что часы наши были сочтены, потому что повеселиться уже будет некогда, и не отложишь на потом. Мы не пили хмельного, его и нет в стане. Увезли обозами в Брандстан. Нас здесь две тысячи три человека и единственная женщина среди нас — Свана Сигню, воин на все времена, никто её иначе и не считает.
     И бывалые ратники, и те, что не носили мечей на боку каждый день, все умелые воины, в Свее не было мужчин, что не были бы воинами. Мы все воины, все, кто есть: и лекари, и учителя, и золотари, и законники, и простые земледельцы или охотники. Все мы умели действовать слаженно и искусно. А храбрости нам не занимать. Для нас только смерть или победа, плен для нас не приготовлен. А для той, кому приготовлен, он во сто тысяч крат хуже смерти.
     Вот потому мы и веселы. Прошло время грустить. Можно печалиться, когда у тебя впереди целая жизнь, и ты успеешь ещё наверстать время веселья. У нас его уже нет. Наша смерть идёт с юга несметным войском. И хотя, каждый из нас унесёт с собой в Валхаллу не меньше десятка, а кто-то и пяти десятков, мы знали, что идущих на нас больше, и они хотят нашей крови, потому что ненавидят в нас, что мы не такие как они.
         Мы знали, что Ньорд  в дневном переходе отсюда. Что нашей жизни остаётся? Сутки?..
       Ив затеяли по-настоящему радостный и весёлый пир, такой радости я не помнил ни после побед, ни даже на свадьбах или бенемнингах. Нам казалось, наши любимые с нами, не только Сигню, Прекрасная Свана, но все наши жёны и возлюбенные. Мы танцевали, Боян пел нам, сверкая улыбкой, и голос его и гусли сегодня звучали слаще, чем когда-либо. И мы подпевали ему…
        Йофуры исчезли из-за стола, что скоро заметил Рауд:
       — Однако конунгу всё же повезло больше нашего этой ночью.
       Никто не ответил ему, ведь его жена Астрюд пропала бесследно в адском пламени, охватившем Свею. Но никто не думал, что Сигурду сегодня легче, чем всем… Мы все простились с нашими жёнами, они будут живы. А жена Сигурда, наша дроттнинг, Свана Сигню погибнет завтра вместе со всеми нами. Она и осталась здесь, только чтобы погибнуть, чтобы не быть без него. Конечно, Ньорд идёт за ней. Конечно, её смерть – самая желанная для него. Но её он припасёт напоследок, вначале убьёт всех нас…
     Я достал из-за пазухи её серьгу-лебедя, что так и не отдал Сигурду. Что мы знаем о том, что было с нашей Свана Сигню, прекрасной  светлой Богиней?..

       — До утра совсем нет времени, скоро солнце встанет, а мы так и не спали… — тихо сказала Сигню
       — На что нам теперь сон, Сигню? Теперь? – засмеялся я.
       Она тоже засмеялась, обнимая меня. Волосы распустились из косы, было щекотно от их прикосновений к моей коже… Не перестану целовать её… ни одной пяди её тела не оставлю без моих губ, без моих ласк…
      Я приподнялся над ней, почувствовав кое-что, новое, волшебное и прекрасное, ещё неопределённое, ещё, может быть, неощутимое ею самой…
      — Ты беременная, Сигню? – прошептал я.
      Она приподнялась на локтях, глядя на меня, положила ладонь себе на живот над лоном:
      — Ты… думаешь?!
       — Ну да. Я чувствую, — я улыбнулся. — Я всё в тебе чувствую.
     Лицо Сигню изменилось, от удивлённого к счастливому, озорно-юному:
       — Так что же выходит, тогда....  А? Тогда… Жить будем, а, Сигурд! – с этими словами и с удесятерённым, кажется, желанием, она обняла меня.
     Я засмеялся, счастливый её счастьем, моим счастьем, нашим с ней счастьем. Никого в эту минуту нет счастливее нас. Мы на краю, может, уже летим в пропасть, но острее наше счастье. И не верим мы ни в какую смерть...

       Я была рада увидеть Сольвейг. Я оставалась совсем одна в своём тереме, во всём моём Брандстане. Конечно, у меня были мои алаи и их жёны, с которыми мы устраивали и обеды и охоты. Ньорд пока оставил вокруг города достаточно земель, конечно, не в пределах прежнего богатого йорда Брандстана, но вполне достаточно, чтобы и жить беззаботно, имея кое-какие урожаи, а ещё рыбу, дичь и всё остальное, что давали нам окрестные леса, озёра, реки и море.
      Но никого близких не было больше у меня. Даже Лодинн. Удивительно, я очень скучала по ней, она была со мной с детства, она, единственная, осталась мне верной до конца…
      Мы теперь узнавали новости нескоро и глухо. После того, как Ньорд проиграл в битве не то, что Сигурду, а ей, проклятой ведьме Сигню, мой брат рассвирепел по-настоящему. Свеям стало небезопасно передвигаться по дорогам страны, поэтому я остерегалась посылать шпионов по Свее.
      Я слышала, что городов больше не осталось, кроме моего Брандстана и самого Асбина. Вот до чего довела страну проклятая тварь! Всё из-за неё! Всё началось из-за неё! И из-за неё теперь заканчивается гибелью всей страны. Ведь из-за неё сорвался с цепи Ньорд, и почему Сигурду было не уступить и не отдать её?   
     Всё только из-за неё! Почему я не придушила её со всей её треклятой семейкой?! Пожалела ради предателя Эйнара… Во всём, во всех бедах Свеи виновата она. Теперь нет уже Свеи, а тварь жива.
      Но неожиданным счастьем стал приезд Сольвейг, единственной, из оставшихся, с кем у меня были когда-то тёплые отношения. Мы обнялись и заплакали. Я узнала, что Сольвейг теперь тоже вдова, а узнав, заплакала и Сольвейг заплакала снова, вместе со мной. Мы обнялись, и так мы плакали, две старые подруги, две женщины, помнившие столько хороших времён из нашей юности, да и из времён зрелости.
      Отплакавшись, приступили, наконец, к разговору:
      – Я привела с собой обоз, Рангхильда, – сказала Сольвейг. – Здесь бабы, дети, старики, всё семьи тех, кто остался там, в Грёнаварском форте, который идёт уничтожить твой брат.
      — Дети… всех… И… И Сигурда?! – дрогнула я.
     Сольвейг улыбнулась:
      — Да, и твои внуки. Эйнар и Годрик Навой.
     — Да где же они?! Вели привести!
     — Позволишь остальным спрятаться?
     — Ты из меня совсем-то бессердечное чудовище не делай, Сольвейг. Я за всю жизнь зла желала только одному человеку.
     — Однако зла оказалось так много, что оно сожгло всю Свею, — негромко заметила Сольвейг.
     Но я не хотела спорить сегодня, моё сердце стосковалось по теплу, а Сольвейг привезла его с соой. Тем более что всё, чего я хотела так давно – гибель негодной Сигню, так близка. Теперь я словно в предвкушении праздника. И даже внуки в моих руках. Они и продолжат славную династию Брандстана.
      Мальчики, мои внуки... моё ердце загорелось гордой радостью. Оба — копии Сигурд, мой сыночек. Разве что Годрик был немного темнее бровями и чубчиком надо лбом, это, пожалуй, в меня. Но глаза – громадные синие озёра, черты — всё мой Сигурд. Ты отказался от меня, сынок, но посмотри, боги на моей стороне, я воспитаю твоих сыновей, и они изгонят Ньордовых потомков и норвеев из Свеи. Я крепка здоровьем и проживу достаточно долго, чтобы увидеть это. Всё же ты вернулся ко мне мой сын, пусть и через своих детей, и, значит, я победила. Я воспряла духом сильнее, чем когда Сигурд стал конунгом всей Свеи…
     Сольвейг привезла и своего внука. Красивого, сероглазого мальчика, высокого для своих лет, тонкого в кости, видимо, в мать. Я спросила, не известно ли что-нибудь об Астрюд. Сольвейг нечего было ответить на это.
       — Но она ведь не была хорошей матерью… — сказала я.
       — Не бывает так, – твёрдо сказала Сольвейг, качнув тяжёдыми русыми косами. — Мать – священна, священна для всех и всегда.
       — Я перестала быть для своего сына такой…
      Но Сольвейг покачала головой:
       — Нет, Рангхильда, ты была и есть в сердце Сигурда. Только теперь вместе с болью. И своим ядом. Ты предала его.
       — Это он предал меня! Он выбрал между матерью и этой…
       — Перестань, Хильди… — остановила меня Сольвейг, даже не хмурясь. — Для злобы скоро не останется даже людей.
      Как ей понять меня? Ей, счастливой женщине, всю жизнь проведшей рядом с тем, кого она любила, и кто любил её? Она ничего не знает ни о ревности, ни о предательстве, ни о ненависти, кого ей было ненавидеть? Ей достаточно было только любить. А мне не досталось той любви, которую мне обещали…
       — Не надо было мне их женить… — проговорила я.
      На что Сольвейг только рассмеялась:
       — Думаешь, это ты их поженила?! – она покачала головой. — Они соединились бы, даже, если бы весь мир был против. Они друг другу назначены. Это судьба. Никто и ничто не мог бы изменить.
       Я смотрела на неё удивлённо немного: "назначены"? Неужели она может так думать?
       — Что ж… Умрут теперь вместе, «предназначенные судьбой». Ни черта никто ни кому не предназначен! Мы сами всё творим! Хочешь, докажу тебе это!?
      Решение созрело во мне как удар молнии, в один миг…

       Весна разливала тепло в этом году раньше обычного. Уже кружеом зелени начали одеваться леса, с каждым днём всё ярче и выше трава на пригорках. Появились капли первых цветов, скоро их станет больше, всё больше с каждым днём. Увидим мы это? Увидим, как расцветёт наше лето? Никто уже не думал и не ждал. Каждый радовался каждому часу, минуте отведённой жизни.
      Ясное яркое весеннее утро. В такое утро хорошо просыпаться, когда влюблён. Всё радует, и щебетание птиц, и тихий шелест листвы за окнами и ветерок, овевающий кожу.
      Но и умирать хорошо в такое утро. В такое утро хорошо всё…
      Сигню в платье бирюзового шёлка, на голове не шлем, корона с колтами до плеч, тонкая броня, больше украшение, чем защита, на боку на богато украшенном поясе, меч Ньорда, её законный трофей. Волосы распущены, и струятся прекрасными русыми потоками с медовым отливом вдоль её тонкой гибкой фигурки, совсем маленькой и хрупкой рядом с воинами, что окружают её. Давно не была такой красивой, такой весёлой, наша дроттнинг.
      Мы не будем за стенами ждать врага, мы выйдем навстречу. Нечего оттягивать неизбежное. Да и прятать нам некого за стенами, незачем и давно надоело…
      Пока все садились на коней, я подошёл к Сигню.
       — Что ты, Боян? Что ты, мой милый Никтагёль? Ничего не бойся, — она улыбнулась мне как ребёнку.
       — Я не боюсь умереть, – сказал я.
       — Никто не умрёт сегодня. Жизнь подаёт знаки, их только надо суметь разглядеть, как ты во мне когда-то почувствовал Эйнара, помнишь? – она лучилась улыбкой.
       В меня будто проникло солнце, вот это, что заливает так радостно всё вокруг:
      — Не может быть… Правда?!  — догадался я. Больше  того – увидел, правда, в ней новая жизнь. – Сигню, как же ты в бой идёшь?
      Она радостно захохотала:
       — Не бойся ничего, мой Никтагёль! – она обняла и поцеловала меня в щёки. –  Ничео не надо бояться. Будет так, как должно быть. Страхом не отравляй себе последние часы жизни.
      Отпустила меня и погладила по плечу, глядя в лицо долго, такой, прекрасной и весенней будет стоять перед моими глазами всегда… А потом направилась к своей лошади. Но у седла её поджидал Асгейр Берси…
     …— Ты что, Асгейр? – прекраснейшая, как никогда она улыбнулась мне счастливейшей из всех улыбок, какие я вообще видел у неё.
      Я протянул её серьгу.
      — Я нашёл её у сгоревшего остова Сонборгского терема. Мы не знали тогда, что думать. Я не решился отдать Сигурду. На ней была кровь.
       Сигню посмотрела на меня долгим, всё больше теплеющим взглядом, а потом обняла, прижав на мгновение:
       — Спасибо, Берси, что пожалел сердце молочного брата, – сказала она, близко из объятий глядя мне в глаза. А отпустив, сказала уже весело: – Что Агнета тяжела, знаешь уже?
       — Значит правда?! – я не был уверен, уезжая Агнета говорила, но не была уверена.
       — Правда-правда! Девчонка родится. Войне конец скоро.
      Это уж точно…
     Сигню сняла свои серьги и отдаёт мне:
      — Подарок дочери твоей будет на рождение, они дорогие, редкие, из заморских стран.
       А сама надела эту, потемневшую за то время, что я прятал её у себя под одеждами, серьгу-лебедь, только золотые крылья горят ещё ярче на фоне чёрного теперь серебра.
       — На удачу, — Сигню улыбнулась. — Не пропала же я тогда в Сонборге.
       — Сигню, Свана, задумала чего? – тревожно спросил я.
       — Нет, Асгейр. Будем жить! Что бы ни случилось, будем жить… День-то какой, кто согласится умереть сегодня?! – засмеялась она.
       Мы выехали за ворота нашего форта, ставшего городом за эти месяцы с осени, всё вокруг Сигурда строилось быстро.
    Выстроились боевым порядком. Но нас всего лишь капля против тучи воинов окруживших нас. Мы как горсть горошин на земле.
  Но они не подходят, ждут на отдалении, надо думать за горизонтом их ещё в несколько раз больше, чем мы можем видеть здесь. Рати из несметных орд норвеев с вкраплениями асбинцев. Впереди Ньорд на высоком коне с приближёнными алаями и старшими сыновьями. Стоят спокойно. Выжидают нас… Что им спешить…
      Стереть нас пришли.
      Сигню повернулась к Сигурду, протянула ему руку, коснулась запястья, повыше рукавицы:
       — Позволь молвить, Великий конунг?
      Я смотрел на неё, и её весёлая, даже шальная решимость внушила мне страх. Из тех страхов, когда я просыпаюсь в поту, догоняя её, и не могу догнать, и упускаю…
       Но не дать ей сказать нельзя. Я чувствую, за этими словами много, то, что меняет судьбы, наши судьбы, а может, и тех, кто стоит чёрной стеной, скрывая от нас горизонт.
     Бледнея и чувствуя бъюшееся сердце горлом, я киваю, позволяя говорить:
       — Спасибо, мой конунг! – она обвела всех своим сияющим взглядом: — Воины! Все вы мои братья! Те, что стоят там, пришли за одним – покончить с нами навсегда. Их предводитель в своей слепой ненависти уничтожил уже всю Свею, остались только мы. Но он может остановиться. Он не дикий зверь. И остановить его могу я. Как чуму когда-то. Ждите меня, я поговорю с ним!
       — Сигню… — вылетело из моей груди. Как отчаянный вой. Вот уж не мог я подумать... чувствовал только...
       Но она лишь улыбнулась:
        — Двум смертям не бывать, а одной не миновать! Быть может наша смерть придёт за нами не сегодня? Никто из нас не слышит шелеста крыльев Валькирий, значит, они дремлют у себя в Валхалле, так чего их будить? Ждите меня!..  И-И-И-ЭХ!
       Она хлестнула коня, разворачивая, и поскакала к войску Ньорда, превращаясь в нестерпимо яркую голубую точку впереди. А мы остались онемевшими, оцепеневшими, не понимающими, как все мы отпустили Сигню скакать прямо в пасть чудищу…
       — Ты что, Сигурд!?.. Что это такое – наша жертва Богам?! — пробормотал Гуннар, белея губами, конь занервничал под ним, чувствуя седока. — Ты что делаешь, как можно было её послать к нему?! После… ты что, Кай?! – он переходит на крик и хочет уже двинуться вслед за Сигню.
       — Молчать! — Сигурд, белый и страшный, саам, как Смерть, обернулся, оглядев нас. — Всем молчать и стоять на месте! – Сигурд с таким яростным лицом даже в бой не идёт… — Великая дроттнинг делает своё дело! У каждого своё дело. У каждого свой путь... Все ждём! Боги ведут Свана Сигню!
       Мы умолкли все, замерев и, глядя, как она останавливает, поднявшегося на дыбы жеребца, недовольного остановкой скачки, на отдалении от войска и поджидает выдвинувшегося к ней навстречу всадника на большом рыжем коне. Ясно, что это Ньорд… он подъезжает к ней, ни щита, ни копья нет в его руках, они спокойны...

      Да, я былспокоен. Я не мог показать тысячам закалённых мужей, настоящих головорезов, за моей спиной, что у меня дрожат не только руки, но колени, каждый палец, само моё сердце от её приближения. Их вождь, их конунг не может дрожать. Вообще. Там более перед женщиной. Кем бы, какой бы она ни была. Даже, если мой меч у неё на поясе.
       И я не хотел, чтобы они слышали, о чём мы будем говорить с ней. Поэтому я выехал навстречу, на значительное расстояние от войска. Мне нечего бояться. Но и она не боится. Вот, что поразительно: ничего не боится. Или знает теперь, что она мне страшнее, чем я ей?..
      Вокруг нас, разливая ароматы, тепло и трели, разцветала весна, она замерла сейчас со страху, молчит распуганными птицами, нашим многотысячным нашествием изгнанными из гнёзд, растоптанной травой, сломанными деревцами, но ярче пахнет взрытая копытами земля. Примет она нас в могилы и расцветёт на наших курганах, или, радостно взбудораженная, закроет все свои раны новым свежим ковром цветов и травы? Что иы увидим через час? Или завтра? Эту весну или холодные чертоги Валхаллы?
      Солнце блистало на золоте и шёлке, но, главное в её глазах. Будто солнечные зайчики. Сигню была весела!
      — Ты похорошела, — сказал я, будто и не клялся в бранных словах и письмах убить, распнуть её, застоптать, замучить…
       — Это весна, Ньорд, — улыбнулась Сигню.
      Я смотрел на неё, упиваясь:
       — Ты сама – Весна.
      Она засмеялась, искрясь, сдерживая, поднявшегося опять на дыбы, коня.        Удивительно ловко управляется с норовистым животным.
       — Красивый конь у тебя.
     Сигню кивнула, смеясь ещё веселее:
       — Да не везёт мне с красавцами-конями, того и гляди сбросит.
      — Выбирала бы проверенных, бцло бы надёжно. А ты всё какие-то подвиги бессмысленные совершаешь. Вот кони и сбрасывают, сувствуют неуверенность. Так Свея сбросила тебя.
      Сигню покачала головой, уже без смеха:
       — Нет, Ньорд… не так получилось. Не свея меня сбросила. Ты убил Свею, — сказала она, успокоив, наконец, жеребца.
       — Ты не думала, что я послан был для того, чтобы изгнать вас, чуждых, ненужных, не в своё время пришедших в Свею?
  Но она опять покачала головой:
      — Неправда. Свея хотела нас, радовалась тому, то происходило, смотри, сколько мы успели меньше, чем за десять лет…
      — Я стёр всё меньше чем за год!
      — Чтобы родился человек, нужно девять месяцев, а чтобы вырос и стал челолвеком – целая долгая жизнь, а убить можно за какой-то миг. Что говорить о стране… Стереть можно и быстрее. Но для чего? Ты так ненавидел всё то, чему тебя учили в детстве?  — она пристально вгляделась в меня, чуть сощурив нижние веки, обостряя синеву своих пронзительных глаз.
       — Нет. Не ненавидел, пока не возненавидел тебя. Я любил Сигурда больше всех людей на свете. Почему ты стала его женой, не моей? Тогда не было бы ничего этого.
      — Ты прав, не было бы ничего… Я не знаю, что было бы… Может, ты убил бы меня за непокорность и за то, что я не похожа на тех женщин, которые приятны тебе…
      — Я любил бы тебя, — отчаянно выдохнул я.
      Она долго смотрела, молча.
      — Нет… Это быстро закончилось бы. Ты никогда не захотел бы быть в моей власти, ты не такой человек.
      — А Сигурд в твоей власти?
      — Ему не надо быть в моей власти. Мы с ним во власти друг друга, между нами нет различий, нет расстояния.
       — Бландат блад! – зло процедил я.
     Сигню не ответила на это, тихо улыбнулась, пожимая плечами:
      — Ты пришёл сюда убить нас.
       — Больше всего я хочу убить тебя! – огонь вырвался из моей глотки.
       — Ну так убей, – ответила она, даже не теряя румянца. — Вот я — перед тобой. С твоим мечом. Убей меня, остальные пусть уйдут.
      — Все и так ушли в Брандстан. Остались только воины, которые половину моей рати снесут, если я, правда, тебя убью. А может, и всю. Эта горстка все берсерки…
      — Так отпусти всех. Мы уйдём из Свеи. Будто никогда и не было нас, будто ты видел сон. Ты останешься конунгом Единой Свеи. Захочешь, разделишь между сыновьями. Нашей Свеи уже нет, осталось несколько тысяч, мы заберём их с собой.
       — И куда же вы пойдёте? – изумился я такому решению. — На север, к саамам? Они не примут вас…
       — Нет, к славянам, — легко сказала она.
       — Ах, к предкам?.. — протянул я. — Через море?.. Рангхильда не даст кораблей.
       — Придётся построить, города строили, что там корабли.
      Я смотрел на неё. Убить её теперь же, умереть самому, не этого ли я и хоте? Вместе с нею пойти в Вечность? Убить… среди этой благоухающей весны…
       Или… или полушать её и отпустить. Один раз в жизни проявить... что? Жалость? Милосердие? Вспомнить, что из людей, стоящих там, у стены маленького форта, трое были младшими приятелями моих подростковых игр, мальчишки, над которыми я подшучивал каждый день, пользуясь их детской наивностью. Учил прыгать в реку с верёвки, раскачиваясь как на качелях, приклеивал на их ссадины подорожники... А ещё одного я люблю и горжусь им, несмотря на то, что он мой полный антагонист и соперник во всём. Он выиграл у меня все битвы, но я забрал у него им задуманную, им выстроенную страну, не доблестью, но коварством и подлостями. Я оказался сильнее…
       — Уходите, — проговорил я, чувствуя сердце болезненной тоскою.
      Она посмотрела на меня, будто не верила ещё.
       — Уходите, — повторил я.
      Но я не хотел ещё выпустить её из своих глаз. Я хотел смотреть на неё. На неё, непонятную мне, странную, так и не разгаданную мной.
      — Сигню… Ответь: ты… каждую минуту, что... что была со мной, ненавидела меня?
      Она переменилась в лице немного, перестала усмехаться, перестала быть весёлой. Она не солжёт.
       — Нет, — смотрела на меня, чтобы я понял, вспомнил, что не лгала мне, кроме одного раза, когда сказала, что должна сама объявить Сигурду, что становится моей дроттнинг… 
      И я вспыхнул как юноша, опять рядом с ней:
       — Идём со мной! — я вытянулся к ней, поднявшись на стременах. — Отпустим всех. И отстроишь новую Свею, какой захочешь! Сильнее, мощнее, чем... – слова сами вылетают из меня, выдавая все мои потаённые желания. Моё отчаяние…
      Она вздохнула:
       – Прости меня, Ньорд... Я же говорила тебе, без Сигурда я ничего не смогу построить. Да и не захочу. Прости, что ты... так мучаешься из-за меня...
       — Все вы дети своего отца… — пробормотал я, почти завидуя ей, им обоим.
      И вдруг мы вздрогнули оба, оборачиваясь, вздрогнули под нами и наши кони: с криком и гиканьем к нам нёсся небольшой отряд. Этого не ожидал никто, ни я, ни, очевидно, Сигню.
     Впереди отряда на вороном коне Рангхильда, звеня грудами тяжёлых  украшений, которыми она обвешана всегда, со струящимися по ветру волосами. За ней, сильно  отставая, алаи и Сольвейг.
       — Ньо-о-о-орд! – кричала, даже вопила, Рангхильда.
     От стены форта отделился Сигурд и понёсся к нам. Я и Сигню посмотрели друг на друга в полном недоумении и замешательстве. Рангхильда на скаку взмахнула рукой, приказывая своему отряду остановиться на изрядном расстоянии от нас, а сама продолжила скачку.
       — Ты договариваешься с этой ведьмой?! О чём, Ньорд?! Почему она жива до сих пор, это проклятое отродье?! Она отводит тебе глаза! Убей её, Ньорд! Убей немедля!.. – прокричала Рангхильда и спешилась, чем вынудила спешиться и нас.
       — Рангхильда…
       — Как ты можешь её слушать? Всё потому, что спал с ней? – взвизгнула она. — Теперь ты сделаешь для неё всё? Почему вы все одинаковы? Почему…
      — Остановись, Рангхильда! – побледнел, глядя на неё, Ньорд. – Чего ты хочешь?
      — Убей её! Всех их убей! Они солгут, соберутся с силами и изгонят тебя, если…
       — Всех убить? И твоего сына?!
     Рангхильда вздрогнула, но сверкнув глазами, страшно вскричала, совсем белея:
       — Да! Ибо он предал меня!
       — Рангхильда… — выдохнул поражённый Ньорд. — Даже я, ненавистник, дикий воин и злобный насильник, я – Ньорд Болли, так и не решился поднять руку на племянника, мальчика, с которым рос. А ты просишь убить твоего сына, твою плоть и кровь. Всё, что есть у тебя дорогого… Что стало с тобой, Рангхильда? Что настолько лишает тебя разума?
       — Что?!.. Ты меня спрашиваешь, что?!.. Ты?!.. Только одно – до сих пор жива эта проклятая тварь!
       И вдруг…
       Не смолкли ещё последние слова, все увидели огромный кинжал, свекрнувший лезвием на солнце, который выхватила Рнгхильда, бросаясь на будто молния – в Сигню. Я всегда был очень глазастый и чуткий, как любой прирождённый хищник, я мгновенно среагировал, толкнул Сигню в сторону, как раз к Сигурду, подбежавщему к нам как раз в этот момент, и в ответ на бросок Рангхильды, послал свой кинжал в неё. Это лишь инстинкт, реакция руки быстрее, чем решение моего ума, как было уже когда-то в схватке с самим Сигурдом. Но Сигурд остался жив тогда, а Рангхильда…
     Кинжал вошёл по рукоятку в самую середину груди Рангхильды, ровно между звеньев тяжёлого золотого ожерелья. Но мой кинжал не остановил её сразу, она упала лицом вниз, будто ещё продолжая лететь за своим жалом…
 
    … сильно ударило в грудь, и сразу зажгло, стало так горячо, невыносимо горячо… но жар… не бежал к пальцам больше… он выходит, вытекает из сердца… я вижу, что падаю со всё так же вытянутой в броске рукой… мне не добраться до её шеи… уже не добраться… не добраться до неё... почему я вижу кровь…
      Это не кровь… Это же не кровь… Это… это… Это жизнь вытекает из меня… …я вижу… Я вижу их всех, подходящими ко мне… Переворачивающих меня на спину, и я смотрю в мои мёртвые глаза… но я ещё вижу… я вижу, что она жива, она, по-прежнему, жива! Я смотрю мёртвыми глазами, а она жива!.. Какая страшная и уже бессильная и даже бесплотная злоба раздирает меня… затопляет меня чернотой, растворяет меня…
      На тебя Я даже не посмотрела, мой сын. В последний раз не посмотрела, так хотела убить ЕЁ!
      А теперь меня нет… я не существую…
      Злоба убила меня… моя собственная злоба… Злоба растворила мою душу до конца, как кислота.
     Меня нет больше…
     Некому, нечему уйти в Хеллхейм…
       …Ещё не приблизившись, ещё не коснувшись её тела, я почувствовал: её больше нет… мама… мама!
  Я склонился над её телом, перевернул к себе лицом, но её уже нет. Это лицо даже не похоже на её: оно спокойно, глаза потухли, и тускнели с каждым мгновением… нет ни энергии, ни её силы… нет больше ничего, что было моей матерью, татуированной линьялен Рангхильдой. Моей властной, сильной и, так и не побеждённой в её ненависти, моей матери уже нет…
     Я стираю пыль с её кожи, пыль, в которую она упала лицом, в последнем своём выпаде, как настоящая змея в броске к жертве… Держа сейчас в руках её тело, в котором уже не было её, я не чувствую той боли, какую ожидал, ничего, кроме пустоты…  Будто всю боль от её потери я уже испытал раньше, я испытывал эту боль не один раз, и всякий раз, ты отрывала меня от себя мама, сама, с кровью, разрывая моё сердце. А теперь ты просто исчезла, оставив мне только это бренное тело. Ты не ушла, тебя нет нигде. Твоя душа сгорела, сожгла саму себя при жизни, нечему идти в Хеллхейм…
       — Сигурд… — Ньорд подошёл ближе, коснулся моего плеча, — прости. Я… я не хотел этого…
     Вот тут я зарыдал… Слёзы лились из моей души, орошая платье Рангхильды Орле, кожу на её груди, которой она никогда не кормила меня, но к которой прижимала так ревниво всю жизнь, так, что почти задушила…
      Я поднялся. Алаи матери, Сольвейг, кто-то принёс Рангхильдин кинжал, что она бросила в Сигню. Этот кинжал я выковал для Рангхильды сам, ещё, когда мне было пятнадцать. Это было первое оружие, что справно вышло из-под моего молота. Рангхильда похвалила, но прибавила слегка высокомерно и словно разочарованно, что не думала, что воспитывает кузнеца. И всё же хранила. И им хотела убить Сигню… Боги… Что было с ней, что же происходило с её душой? Ведь она так любила меня когда-то, больше жизни, больше себя самой, но и меня она возненавидела… Ничего не осталось, чем можно было любить? Но разве такое может быть? Разве возможно заживо умереть… Мама…
      Я поднял голову, посмотрел на Ньорда, ожидая его слов. Он понял меня:
      — Проведём тризну как положено и решим наше дело, — тихо, голосом из нашей прежней жизни, сказал он.