Я знаю то время. Гл. 7 и 8

            Эх, Ладога!Родная Ладога…



   На семейном совете решили: надо уезжать. Ещё зиму мы не выдержим.
Дров нет, запасов нет, ценных вещей — три обручальных золотых кольца.
   Мама снова написала заявление руководству Главпочтамта с просьбой разрешить ей выезд из города с больной матерью и ребёнком. И снова последовал отказ.
   В то время, руководство города поощряло выезд из города « иждивенцев» с целью освободится от лишних ртов, но не рабочим.
   Выход был только один — эвакуироваться мне и бабушке. Многие жильцы нашего дома уже уехали: кто на Урал, кто в Среднюю Азию.
   Начались сборы и оформление документов.
Вскоре подошёл день и нашего отъезда. В « Предписании» за гербовой печатью нам с бабушкой предлагалось выехать для дальнейшего проживания в город Омск.
    К « Предписанию» прилагались   два   продатестата   для   получения   питания в дороге к пункту назначения.
   Вещей у нас набралось на два « места»: мешок с бельём и зимними вещами, да чемодан с посудой и патефоном.
   Патефон с десятком   пластинок   планировалось   поменять   в   дороге на продукты.   (Патефон   и   пластинки   благополучно   доехали до железнодорожной больницы станции Канаш, где их позже видела мама).
   На мешке и чемодане мама « химическим» карандашом крупными буквами написала пункт назначения (г. Омск) и фамилию жозяина- « Васильева Парасковья Георгиевна».
   В дорогу мы взяли эмалированный чайник для кипятка, сушёных почек для заварки чая и трёхдневный паёк хлеба.
   Мне был вручён персональный пакет- авоська со сменой белья, запиской с адресом мамы и моими данными.
    Кроме того, бабушка получила от мамы «секретный» пакет с обручальными кольцами, часами и разными женскими украшениями — всё, что ещё оставалось в доме и имело какую-то ценность на толкучке.
     Не знаю, что думала в тот момент мама, но можно догадаться: мысли у неё были невесёлые. Отправляла она через линию фронта « больного старого да глупого малого» в полную неизвестность.
   Слёз я не помню, но, наверно, были и немалые.
  С этого момента и до нашей встречи в Чувашии о жизни мамы я ничего не знаю.
Согласно всё тому же семейному « табу», я никогда не спрашивал у неё о том времени, чтобы лишний раз не волновать её тяжёлыми воспоминаниями, а сама она никогда не рассказывала, видимо, оберегая нашу (с сестрой) детскую психику от всякой негативной информации.
  Итак, в середине август 1942 года, меня с бабулей и наши вещи погрузили на почтовый грузовик, и, вместе с несколькими с такими же « путешественниками», отправили по разбитой военной дороге (нынешней « Дороге Жизни») в посёлок Осиновец, что стоял и стоит на западном берегу крупнейшего в Европе Ладожского озера.
   Через несколько часов тряски, объездов и проверок документов, мы с вещами оказались на большом открытом поле, где уже ожидали погрузки на суда несколько сот, а может быть и тысяч человек.
   Не знаю как и кем управлялась это море людей с горами чемоданов и тюков, но переночевав ночь на холодном ладожском ветру, к середине следующего дня мы уже были на деревянных досках озёрного пирса.
   Перед нами лежала свинцовая гладь летнего варианта « Дороги Жизни».
Здесь ещё блокада, а там за горизонтом, « Большая Земля».
   Вот тут, на этом пирсе, и состоялась моя « знаменательная встреча» с военным кино-оператором, о которой у меня в памяти ничего, к сожалению,  не сохранилось.
    Видимо, события и треволнения последних дней были намного значительней и сильней, чем малозначительный эпизод моей неожиданной « киношной» карьеры.

   К вечеру погода испортилась, дул сильный и холодный ветер с озера. Если бы не два пальто, предусмотрительно одетые на меня мамой, я бы простудился и наверняка заболел.
   Несколько  раз  немецкие  самолёты  пытались  прорваться к судам, стоявшим под разгрузкой у пирса, но их отогнали наши зенитчики ПВО.
   После разгрузки продовольствия баржа, буксир или катер Ладожской военной флотилии подходили к нашему пирсу, и начиналась погрузка очередной группы эвакуируемых.
   Наконец, очередь дошла и до нас. Подошла самоходная баржа — сухогруз и добрые люди помогли погрузить наши вещи в трюмы — колодцы.
    После погрузки вещей разрешили погрузку людей на палубу, но без детей.
Детей же,включая меня, отдельно от взрослых, погрузили на рядом стоявший буксир.
   Таких было человек двадцать. Самых маленьких поместили в ходовой рубке — единственном помещении на буксире, укрытом от непогоды.
   Остальных, в том числе и меня, разместили на палубе за рубкой, у дымовой трубы около люка машинного отделения.
   Вместе с нами были две женщины- воспитательницы детского дома, руководившие погрузкой нашей детской группы.
    Здесь не было ветра, и шёл тёплый воздух из открытого люка от работающего двигателя.
    Мы с интересом наблюдали, как внизу, под нами, при тусклом свете электрической лампочки, вокруг чего- то гремящего и шипящего работали два человека.
    Один из их, молодой парень поднялся по трапу наверх вдохнуть свежего воздуха, увидел нас что — то сказал и улыбнулся. Из- за шума машины мы ничего не услышали.
   Потом он помахал нам рукой, и его чумазая физиономия скрылась в люке.
Погрузка закончилась быстро.
   Матросы убрали трап, палуба задрожала ещё сильней и   буксир   отошёл   от   берега.   
   Вслед за нами отошла и самоходная баржа с бабушкой и нашими вещами.
     Баржа следовала за нами на небольшом расстоянии, слева от пенной дорожки нашего буксира.
Я старался рассмотреть фигуру бабушки среди десятков людей, сидящих вплотную друг к другу на палубе баржи.
   В тот момент мне так её не хватало.
Я   впервые    оказался    один    среди    незнакомых    людей в необычной обстановке. Страха не было, было беспокойство за… бабушку.
   Как она там на открытой ветру палубе? Не отстанет ли от нас эта, перегруженная людьми, ржавая посудина?
   Где и как мы встретимся?
Такие или очень похожие мысли бродили тогда в моей голове.
    По мере удаления от берега усиливался ветер и началась сильная качка.
   Мы сбились в плотную кучку, а женщины  от ветра ещё накрыли нас сверху куском брезента, сильно пахнувшим машинным маслом.
   Непередаваемые ощущения я  испытывал, впервые в жизни попав на "большую воду".
      Я видел воду, такую тихую и спокойную в озере или
реке, столь бурной и неприветливой.
    Самым неприятным моментом был тот, когда буксир « залезал» на волну, а потом проваливался между волн.
   Наши пустые желудки то подкатывали к горлу, то отрывались куда-то вниз. Некоторых тошнило. Пожалуй это было наиболее тяжёлым испытанием во время нашего пяти- часового перехода по Ладоге.
  О том, что испытывала бабушка и другие женщины на барже, тоже впервые попавшие « в лапы морской стихии», можно только догадываться.
   Где -то по середине нашего пути нас вывели из полубессознательного состояния громкие и резкие звуки. Откинув край брезента, мы увидели, что с крупнокалиберного пулемёта, установленного на крыше рубки, матрос короткими очередями стреляет куда-то вверх.
    Ещё горячие пулемётные гильзы падали прямо на нас.
Накрывшись брезентом, мы старались разглядеть немецкий самолёт среди низких туч.
   Через мгновения мы увидели не одного, а сразу четырёх фашистов.
 Они летели прямо на нас. Пулемёт стрелял непрерывно.
Что было дальше — я не видел.
  Обе женщины придавили наш брезент и нас своими телами.
    Сколько времени стоял грохот и завывание моторов самолётов — сказать не берусь. Потом всё вдруг сразу стихло, как и началось.
   Видимо, встретив неожиданно сильное огневое сопротивление команды буксира, немецкие лётчики решили искать для себя более лёгкую жертву.
   В тот период войны, как не печально это признать, небо над Ладогой было      
  « немецким».
     К счастью, не пострадала и баржа с бабулей, избежав печальной участи многих подобных беззащитных плавсредств. Она шла за нами в пределах видимости.
    От повторных нападений немцев нас укрыли наступившие сумерки, а также сильная дымка над озером при подходе к порту Кобона.
    Пристали к берегу уже в темноте.
Найти родных в шумном хаосе порта в самый «горячий» (ночной) период его жизни было не реально. Поэтому всех нас, прибывших на буксире, отвели в небольшой дощатый сарай, накормили кашей и устроили спать в углу на подстилке из соло- мы.
   С рассветом наши сопровождающие отвели всех нас к месту, где находились наши близкие и наш багаж.
  Как ни странно, ничего не потерялось. Бабуля выглядела очень плохо и еле держалась на ногах.
   Все прибывшие с бабушкой на барже организовали своеобразный "живой круг", внутри которого находились вещи и дети.
   На большом поле уже «Большой Земли» нас окружали несколько таких, или подобных « таборов».
    Несколько в стороне   от   нас   виднелись   штабели   ящиков и бочек.
    А немного выше, у жиденького леса, стояли несколько железнодорожных вагонов.
Здесь начинался единственный « железный путь» на Восток, связывающий блокированный Ленинград со всей страной. Это был и наш единственный путь к спасению.
   В середине дня к нашим « таборам» подъехала машина с «солдатской» кухней. Все получили черпак каши с тушонкой, солидный кусок свежего хлеба и кипяток без ограничения.
   Вот тут впервые  и пригодился наш чайник, так как у многих не было другой посуды, кроме кружек.
Солдаты- повара сказали, что состав для нас должен прийти завтра вечером или послезавтра утром после разгрузки.
   Две ночи ночевать пришлось в открытом поле. Хорошо, что не было дождя.
На третий день утром   маневровый   паровозик   притащил на ж.д. путь несколько товарных вагонов.
   Мы сначала не поняли, что это наш состав. А когда поняли, ринулись занимать места в вагонах. Понятно, что мы с бабулей тоже « ринулись», только в самых последних рядах.
   Какие-то добрые люди помогли нам донести наш багаж до вагонов и даже погрузить в один наиболее свободный.
А дальше дело остановилось.
Бабушка при всём желании не могла забраться в дверь товарного вагона с земли. Она даже не могла поднять распухшие больные ноги до импровизированной лестницы — подножки, изготовленной из куска ржавой водопроводной трубы, и зацепленной за нижний полоз вагонной двери..
   Она стояла у вагона и плакала от своей беспомощности, а я ничем не мог ей помочь и тоже заплакал. Так и стояли мы у вагона, пока кто-то из отъезжающих не обратил на нас внимание.
   Нашёлся добрый человек, предложивший свою простыню. Нашлись добрые люди, помогшие с помощью этой простыни, сложенной вдвое в виде сиденья, поднять бабулю в вагон. А потом затащить за руки и меня.




                Часть 8. На восток!

      Итак, мы в двухосном товарном вагоне.
Поскольку мы были последними, «уютного уголочка» нам не досталось. Не досталось нам места и на « втором этаже» — дощатых нарах, что было не столь печально, поскольку бабуле было бы всё равно туда не забраться по маленькой самодельной лестнице.
    Осталось вакантным единственное место — у противоположной от входа, закрытой двери вагона.
    Как потом оказалось, это был не лакомый, но и не худший вариант. Место, конечно, было беспокойное, но зато рядом с нами, у края закрытой двери, было место маленькой печки -« буржуйки» и бачка с водой.
    По всему было видно, что вагон недавно доставил на фронт новое пополнение. Не выветрился даже специфический « солдатский» дух: смесь запахов кирзы, портянок и махорки.
    Подошедший через некоторое время маневровый паровозик под нежным названием   « Овечка» (были такие под серией « О»), бодро толкнул наши вагоны, потом сильно запыхтел, пустил облако пара, тоненько свистнул и мы тронулись с места.
   Многие столпились у открытой двери, бросая последние взгляды на Ладогу, покрытую мелкими бурунами, опустевшее поле со следами недавних костров, и пункт на карте с названием  «Кобона».
    А где- то там, за горизонтом, за серой дымкой, остался город, в которым остались родные и близкие, мёртвые и ещё живые, и… мама.
    Деловито постукивая на стыках рельс, наш вагон двигался на восток, в неведомую жизнь без воздушных тревог и артиллерийских обстрелов, к которым мы как-то уже успели привыкнуть.
    Попутчики, а их в вагоне было человек сорок, вскоре разошлись по своим местам, и затихли.
Тогда и мы с бабушкой увидели к открытую вагонную дверь кусочек  удаляющегося озера за бегущими придорожными кустами.
   Через несколько минут наш состав замедлил ход, а потом резко остановился так, что одна женщина чуть не упала с нар. Затем наши вагоны несколько раз толкали в разные стороны, пока не сформировали довольно длинный состав.
    Мы оказались в его середине.
Пока шли маневровые работы, мы успели присмотреться к попутчикам и, с ближайшими к нам, познакомится.
   Это была молодая, но болезненного вида женщина с маленькой девочкой с рыжими косичками. Как их звали, я, конечно, не помню. Ехали они куда-то на Урал к родственникам отца девочки, погибшего на фронте.
  Мы объединили с ими наши усилия, и отгородили нашими вещами небольшую часть вагонного пола — получилась маленькая комнатка без стен.
    На пол положили всю нашу одежду и мягкие вещи — получилось очень даже уютно. Вскоре я уже крепко спал под мерный стук колёс.
   Проснулся я от тишины. Оказалось, что мы уже давно стоим на разъезде, пропуская встречные воинские эшелоны.
   Из ехавших с нами в вагоне «мужчин» (двух мальчиков 10 — 12 лет и однорукого солдата- инвалида) был сформирован мобильный отряд, в задачу которого входило: добыча дров для « буржуйки» и снабжение вагона кипятком.
  Отряд уже успел поработать — в печурке ярко горел хворост, а на её верху грелась толпа разноцветных кружек и жестяных банок с водой.
   Перекусив остатками пайка, полученного в Кобоне, и запив его « чаем» из цветков клевера, мы поменялись с бабушкой местами и стали ждать дальнейших событий.
    Наступила ночь, а поезд всё стоял, пропуская встречные воинские эшелоны.
Вдруг с улицы послышались голоса и в проёме двери показалась сначала керосиновая лампа « Летучая мышь», а затем и мужчина в военной форме. Он представился.
  Это был начальник нашего эшелона. Он сообщил номер нашего эшелона (какая-то большая цифра с дробью), сказал, что стоять мы будем до утра, так как наш паровоз забрали для ночных перевозок войск.
     И, действительно, ночью встречные поезда проходили мимо нас один за другим.
В узкую щель приоткрытой двери были видны мелькающие силуэты танков и тяжёлых орудий, стоящих на открытых платформах.
По всему было видно, что скрытно готовится крупное наступление наших войск под Ленинградом.
   Как нам всем хотелось, чтобы оно, наконец — то, было успешным!
К утру движение встречных воинских эшелонов прекратилось, и мы стали ждать « наш» паровоз.
   Я с двумя мальчиками спустился на насыпь железной дороги, и, прогуливаясь вдоль состава, мы обнаружили в начале нашего состава открытую платформу, а на ней две зенитные установки из счетверённых пулемётов « Максим».
   Около платформы ходил часовой с винтовкой и подходить близко не разрешал.
Я ещё подумал: « Зачем же везут оружие, так нужное фронту, в тыл. Там же нет немцев!» И, как выяснилось чуть позже,очень  ошибался.
    После нескольких перегонов, наш состав вновь остановился у опущенного вниз сигнала светофора.
   (Кто не помнит — напоминаю. В то время и до пятидесятых годов прошлого века светофоры на железной дороге были не электрические, а механические. Переключались они вручную системой стальных тяг- проводов тем самым « стрелочником». )
    Мы опять ждали « встречный».
Вдруг в небе послышался знакомый звук мотора самолёта. Мы, ленинградские ребята, уже по звуку мотора могли определить кто летит: « наш» или « не наш». Звук мотора был « не наш».
   Но откуда здесь взяться немецкому самолёту? Фронт ведь остался далеко позади нас!
   Громкие отрывистые гудки паровоза подняли всех на ноги. Ясно, что это тревога. Но что делать по этому сигналу?
Бежать в ближайший лес или оставаться в вагонах? А если поезд уйдёт, пока ты прячешься в лесу? Ведь он ждать не будет — обстановка то военная!
    Так, наверное, думали многие. Мы с бабулей так не думали.
У нас выбора не было. Бегать было уже « не по нашей части». Сидели и ждали, устремив глаза в деревянный потолок вагона, стараясь как-бы укрепить его, сделать не пробиваемым.
   Немецкий истребитель прошёл пулемётом по всему составу и повернул за лес на второй круг.
   Он появился из-за леса так внезапно, что наше ПВО на платформе его прозевало. Это был, видимо, один из фашистских ассов-«охотников», в одиночку рыскавших в поисках лёгкой жертвы.
   Зато при втором заходе его встретил дружный « разговор» наших   «Максимов».   Фашист   не   стал   рисковать,   и   скрылся за лесом также быстро, как и появился.
   Две маленькие дырочки в потолке вагона мы обнаружили на следующий день, когда появилось солнце. Два солнечных зайчика стали бегать по полу вагона, доставляя нам маленькую радость.
     Дальнейшее наше путешествие проходило относительно спокойно.
   Двигались, в основном, днём. Ночью дверь вагона закрывали изнутри на проволоку, и вагон погружался в неспокойный сон под грохот проносящихся мимо поездов.
    Во время одной из дневных стоянок нам пришлось стать свидетелями воздушного боя, точнее его трагической развязки.
    Повторилась  печальная  история,  виденная  мной  в  июне 1941 года в Сосницах. Только на этот раз наш горящий « Ишачок» (И-153 бис) упал всего в 200—300 метрах от ж.д. насыпи вместе с лётчиком.
   Взрыва на месте падения не было и много народу с вагонов побежало к месту трагедии, чтобы оказать помощь раненому пилоту. Но, как рассказал наш попутчик — солдат, побывавший на месте происшествия, оказывать помощь было некому — само- лёт полностью ушёл в торфяную болотистую землю.
На месте падения самолёта осталась глубокая воронка, заполняющаяся чёрной жижей, да обломки нескольких деревьев.
     Этот случай глубоко взволновал всех. Всё произошло так внезапно и неожиданно — ведь мы уже были далеко от линии фронта.
    Долго не утихали разговоры о героической и трагической борьбе   наших   лётчиков   с   превосходящим   по   силе   врагом. И непроизвольно повисал в воздухе вопрос: где же наши самолёты « самые, самые…», почему фашисты хозяйничают в нашем небе, почему…    И ещё много « почему?».
   Кто тогда мог ответить нам на эти « почему»?
До сих пор военные историки и всезнающие журналисты « ломают копья» по этому и подобным вопросам.

   На больших станциях наш состав загоняли на самые дальние пути.
За кипятком нам (меня тоже взяли в « бригаду обеспечения») приходилось ходить к вокзалу по путям, подлезая под десятки вагонов, стоящих на путях составов.
    Постепенно это стало настолько привычным, что мы намного опережали « ходаков» из соседних вагонов, и были в числе первых в длинных очередях за кипятком.
    Моим « оружием» был наш эмалированный зелёный чайник.
   Через несколько дней мы уже были далеко от линии фронта. Здесь жизнь шла совсем в другом, непривычном для нас темпе. Война была где-то далеко и, казалось, людей она мало волновала.
   У   многочисленных   торговцев   на   станциях   можно   было за деньги купить хлеб и овощи.
   Было непривычно много мужчин в гражданской одежде. На окнах не было привычной светомаскировки и бумажных крестов. Не было воздушных тревог и артобстрелов.
Это уже был другой мир, мир глубокого тыла.
   Здесь наши продатестаты отоварить было практически невозможно, и нам пришлось лезть за кошельком.
А в кошельке было  пусто. Выручил наш « НЗ».
   За золотое обручальное кольцо бабушка выменяла большой кочан капусты и ещё какие-то продукты.
  Но мне   запомнился   только   кочан:   большой,   зелёный, с хрустящими сладкими листьями, которые мы аккуратно с его снимали и ели.
   Мы медленно и долго жевали каждый лист, стараясь продлить сказочное удовольствие. Такой сладкой и вкусной капусты я больше не ел никогда.
   Заметив, с какой жадностью, даже страхом, поглядывала на нас девочка- соседка, бабушка протянула ей тоже большой лист от кочна. Она отпрянула от подарка к матери, со страхом и мольбой в глазах глядя на мать.
    Женщина поблагодарила за угощение, разорвала капустный лист пополам, дала половину девочке.
Вторую половину листа она аккуратно сложила вчетверо, аккуратно завернула в носовой платок, и положила в свою сумку-« рюдикюль». (Это такая длинная сумка — кошелёк с замочком в виде двух металлических шариков. Её женщины носили под мышкой).
  Возможно, этот момент я описываю с ненужными деталями и подробностями, да и другие тоже. Но дав волю своей памяти, я уже не в силах ограничивать её в деталях.
  Как объяснить и понять: почему какие- то мелкие, незначительные эпизоды врезались в мою память до мельчайших подробностей, даже на уровне эмоций, другие же, более важные в моей судьбе, оказались не достойны её внимания и сохранения?
   Увы! « Сиё тайна великая есть!»
Наш мозг- это очень большой  «чёрный ящик» и, думаю, не только для меня.
    Не спрашивая, мы поняли, что у наших попутчиков нет спасительного «НЗ», а не поделиться куском хлеба или той же капустой мы не могли.
   Тем более, что эта женщина всегда помогала бабушке в том интимном вопросе, о котором не принято распространяться, но обходиться без которого человечество пока не научилось. Прозрачно намекнул?

   Да, в товарных вагонах туалеты тогда не делали. А на виду у всех эту процедуру делать ещё стеснялись.
    Если на стоянках дружно выполнялась команда: " Мальчики направо,- девочки налево", то во время движения поезда  приходилось решать по другому.
    У отрытой двери вагона два или три человека из двух простыней делали "кабину", где и проходила  "операция". Ещё два человека держали "клиента" за руки, чтобы его "не сдуло".  И очередь из "клиентов" с каждым часом увеличивалась- сказывались,видимо, немытые купленные овощи и общая антисанитария.
   Беда пришла и к нам.  У бабушки поднялась температура, открылся кровавый понос.
   По приказу Начальника поезда нас сняли с поезда на ближайшей  станции.
  Это был Канаш- крупный железно-дорожный узел в Чувашской АССР.