Я знаю то время... Гл. 9-11

 
Поместили нас в инфекционный блок местной железнодорожной больницы с диагнозом — « дизентерия».
   В приёмном отделении мы отдали наши документы, потом бабушка обняла меня, поцеловала и заплакала.
Я старался её утешить, успокоить. Но она, видимо, чувство- вала, что путешествие наше окончилось и видимся мы последний раз.
  Так оно и случилось.
Через два или три дня она умерла. Мне, конечно, ничего не сказали. Я узнал об этом только через несколько дней при выписке из больницы.
Случилось это уже в начале сентября.
Вместо бабушки в вестибюле меня встретил высокий черноволосый мужчина в чёрном костюме. Меня поразила его одежда — я давно не видел мужчин в гражданской одежде.
    Мужчина сказал, что мы сейчас поедем на лошади в очень интересное место, где живёт много хороших ребят.
   На мой вопрос: « А где бабушка?» Мужчина как-то неуверенно сказал, что бабушка тяжело больна, и ей нужно ещё какое-то время полежать в больнице. Я же это время пока поживу у него.
    Я категорически отказался ехать куда-то без бабушки, помня строгий мамин наказ.
    Его долгие уговоры и доводы ни к чему не привели. Я стоял на своём.
Тогда он посмотрел на меня как-то серьёзно и другим тоном сказал:
«Ты, я вижу, уже вполне взрослый парень. Можно с тобой поговорить, как мужчина с мужчиной?»
   Я уже знал этот хитрый обходной провокационный способ взрослых сыграть на гордости и глупости детей и добиться своего.
   Я сказал, что поговорить, конечно, можно, только я всё равно без бабушки никуда не поеду.
   Тогда он тяжело вздохнул и сказал:
«Не хотел я тебе это говорить сейчас. Хотел попозже. Но раз такое дело — скажу тебе правду. Умерла твоя бабушка ещё неделю назад. Вот такие дела, брат!».
    Я не ожидал от его таких слов и даже растерялся.
   « Этого не может быть!», — хотелось мне крикнуть, но я смотрел на его и молчал.
«Вот и документы твои у меня», — продолжал мужчина.
   «Я директор детского дома. Зовут меня … (Эх, память! К свое- му стыду я не могу вспомнить ни его имя, ни фамилию. Помню только, что фамилия его оканчивалась на букву « о», видимо, украинская.)
…Поживёшь какое-то время у нас, пока за тобой приедет мама. Я ей сегодня же напишу».
   Вот теперь я понял, что мужчина говорит правду.
Мне стало сразу как- то очень неуютно и одиноко в этом мире без моей бабули. Очень было её жалко, и себя тоже немного. Слёзы закапали из моих глаз…
     Мужчина отвернулся от меня, давая мне время успокоиться. Через некоторое время он сказал:
   «Ну, пошли! Тебе у нас понравиться. У меня дочка такая, как ты. Будете вместе играть…»
Он взял меня за руку, и мы пошли к выходу…




         Глава 9. Новая семья.

      У выхода из больницы, у коновязи, нас ожидала повозка, запряжённая лошадью бурой масти. Тощая лошадь лениво подбирала с земли остатки сена. На телеге сидя дремал пожилой мужчина в старом ватнике.
   Услышав наши шаги, он открыл глаза, потянулся и спросил: « Ну, что, поехали?».
Мужчина поднял меня и посадил на сноп соломы, лежавший в телеге.
   Возница отвязал поводья лошади от коновязи, подтянул подпругу, развернул лошадь с   телегой,   лихо,   на   ходу,   вскочил на передок, и мы поехали.
    Куда поехали? Зачем?
Мне было всё равно. Я не смотрел, куда мы едем, погружённый в свои мысли.
   А невесёлые мои мысли были о бабуле: « Как такое могло случиться здесь, в глубоком тылу, где много продуктов и нет войны?»…
   На глубокой рытвине телегу   сильно   тряхнуло,   и   я   чуть не вывалился из повозки в дорожную пыль.
   Мужчина ловко подхватил меня левой рукой и посадил рядом с собой. Тут я заметил, что его правая рука осталась совсем неподвижной.
   Он поймал мой взгляд и нарушил затянувшееся молчание: « На фронте не повезло. В разведке зацепило.»
   Тут я заметил маленькую красную полоску под лацканом его пиджака — воинский знак тяжёлого ранения, а ниже её орденскую планку.
   Как же я её раньше не заметил?
К людям « с фронта», боевым товарищам отца, у меня было особое отношение, не то, что к « тыловым крысам».
   Мне стало как-то не по себе, стыдно за своё нетактичное поведение.
Чтобы как то загладить свою неловкость, я спросил его: « Долго ли нам ещё ехать?».
  Он ответил, что ещё часа два и добавил: « Лошадка то у нас старенькая. Быстро бежать не может».
  Я и сам видел,   что   старенькая.   И   голова   вниз,   шерсть не блестит, и кости выпирают из под шкуры…
Совсем не ровня городским « битюгам» — тяжеловозам, лег-ко трусившим с тяжёлой телегой по городскому асфальту в далёкое довоенное время.
  Два таких красавца с гривами соломенного цвета  жили в нашем доме. Их конюшня находилась в полу- круглой пристройке нашего дома между первым и вторым двором.
   Когда мы выехали из посёлка, глазам открылась странная и незнакомая мне картина: от дороги до горизонта простирались поля, не было видно ни деревца, ни кустика. Мне, выросшему на северо- западе России, такой пейзаж был в диковинку.
   Заметив мою реакцию, мужчина, как будто отвечая на мой немой вопрос, сказал: 
 « Леса здесь тоже есть, только они искусственные, посаженные людьми».
Потом, помолчав, добавил: « Чтобы зимой снег задерживать.
Потому,  что летом  дожди здесь редко идут».
     Я не понял зачем нужно задерживать снег, и при чём здесь летние дожди, но спросить постеснялся.
В городе, наоборот, его стараются скорее убрать. В прошлую зиму не убирали, так что творилось на улицах!
     Вспомнились наши с мамой походы на Неву за водой, вспомнилась мама, бабушка… И слёзы опять  непроизвольно потекли из моих глаз.
   Я отвернулся, что-бы мужчина не видел моей минутной слабости.
Дав   мне   успокоиться,   мужчина,   стараясь   отвлечь   меня от грустных мыслей, стал рассказывать о нашей лошади.
  Оказалось, что в молодые годы это был известный цирковой артист, и что был он чуть ли не группе зверей дедушки Дурова.
   Я любил животных, несколько раз посещал с родителями крупнейший в нашей стране Ленинградский зоопарк, два раза был в цирке на Фонтанке.
   И опять, невольно, мысленно я вернулся в Ленинград, где прошлой осенью убило снарядом всеобщую любимицу слониху Бетти, зимой от голода погибли все звери, осталась в пустой квартире мама, меня везут куда-то незнакомые мне люди…
  Острое чувство жалости к старой лошади, с трудом тащившую нашу телегу, к погибшим животным, и к себе, такому одинокому в этом огромном и неприютном мире, вызвали новый поток из глаз.

   Наш возница остановил лошадь, легко спрыгнул с телеги, и пока он поправлял на лошади сбрую, я успел его разглядеть.
  Оказалось, что это совсем не старик, а мужчина средних лет. Рыжеватая, растущая клочками борода, и надвинутая на глаза шапка скрывали красные некрасивые рубцы от ожогов на его лице. На руках у его были одеты рукавицы, явно мешавшие ему управиться с упряжью.
   Заметив мой интерес к личности нашего возницы, мужчина сказал:
«Его зовут дядя Егор. Он у нас на все руки мастер: и конюх, и сторож, и дворник, и истопник, и столяр, и плотник. Всё хозяйство на нём. А вообще-то он герой- танкист. У его и орден есть. Он тебе его потом покажет».
   Мне сразу стало как-то спокойней на душе с этими мужчинами — спокойными, немногословными.
   Такими в моём представлении и должны были быть настоящие герои — фронтовики.
Мне очень захотелось задать им, фронтовикам, наивный вопрос, который задавали в те годы миллионы сыновей, жён, матерей:
  -«Не встречался ли Вам, случайно, на фронте мой отец (сын, муж, брат) по фамилии…»?
  Но не решался — слишком коротко было наше знакомство.
    Мы долго ехали молча. Каждый думал о своём.
Я первый нарушил молчание: « Дядя Егор! А как зовут нашу лошадь?»
  «Это не лошадь, а конь. Зовут его Буян.» — ответил он. И, повернувшись ко мне, спросил: « А тебя-то как звать?»
   Я сказал, что зовут меня Олегом.
«Ну, что ж, хорошее имя. У меня друг был на фронте, наводчик орудия нашего танка, да…» — он не договорил он и отвернулся.
   «Дочку мою зовут Оля, почти как тебя», — вступил в разговор мой новый начальник.
«Она тебя уже ждёт. Я со станции позвонил».
   «А ты читать или писать умеешь?.» — спросил он, глядя мне в глаза.
Я сказал, что читать книжки могу, а пишу только печатными буквами.
— « Это хорошо, что ты уже грамотный. В нашей библиотеке есть хорошие книжки. Будете вместе с Олей читать».
   Что он всё Оля, да Оля!.
Не люблю я   с   девчонками   играть,   а   уж   книжки   читать и подавно.
   Вот с бабулей…
   Опять мне вспомнился мне утренний разговор, события последних дней…
  Стало мне горько и одиноко, опять слёзы подступили к глазам…
«Ну, вот, почти приехали!» — вывел меня из моих невесёлых дум голос дяди Егора.
  Обращаясь ко мне, он сказал:
«Видишь справа дома и деревья? Это наша усадьба. Как раз к обеду успеем!»
Вдалике, среди бескрайних полей, я увидел островок деревьев, дом с серой крышей и какие-то постройки за дощатым забором.
Мы свернули с наезженной дороги и поехали по меже прямо к усадьбе.
  Через несколько минут мы уже въезжали в открытые ворота моего нового дома —   
 « Детскую исправительную колонию для малолетних преступников»,  входившую в исправительную систему НКВД.
  Несмотря на устрашающее официальное название, заведение это было весьма гуманным во всех отношениях.
«Малолетними преступниками» были мальчишки — беспризорники 10 — 14 лет, потерявшие в войне родителей и дом, а также « народные мстители», убежавшие из родного дома и пробиравшиеся на фронт « бить фашистов».
   Всех их сняли с поездов на станции Канаш работники дорожной милиции, а сотрудники детского дома их отмыли, одели, обогрели, накормили, дали крышу над головой.
    Тех, кто убежал из дома — отправили бы долой, но они все « забыли свои фамилии и адреса».
Со мной было всё проще — у начальника колонии было даже моё «Свидетельство о рождении», ну и, конечно, мамин адрес.
    Он сразу написал письмо в Ленинград о моём местонахождении, смерти бабушки и
 отправил официальный Запрос- вызов на мамы.
Ну, а пока — я сидел на телеге, вокруг которой собралось человек двадцать ребят с криками: « Ура! Новенького привезли!

Так, среди бескрайних Чувашских степей, закончилось моё многодневное и печальное путешествие « На Восток» по « Большой Земле» из блокадного Ленинграда.
  И началась новая полоса в моей жизни — жизни в эвакуации, в глубоком тылу нашей огромной страны, в детской колонии среди весёлых беспризорников, живших по воровским законам того времени.




             Часть 10. « Малина»



«Малина» — это не только  ягода.
«Малина» на языке « урок», — это место сбора, мелких и крупных уголовных элементов, их общий дом, их « хата».
  «Малиной» или « хатой» в данном случае для этих мальчишек была эта колония.
  Временно, конечно!
Поскольку все воспитанники нашей маленькой колонии считали себя уже достаточно опытными « уркаганами» (некоторые уже имели за плечами по несколько побегов из подобных учреждений и исколесили "зайцами" на поездах полстраны), взаимоотношения между ребятами строились строго по « опыту» бродяжничества.
  Заводилой и «батей» нашей « малины» был четырнадцати-летний парень, физически сильный, умный и хитрый. Ходил он в белой рубашке, а по особым случаям надевал галстук.
   ребят ходил слух, что ему не 14, а все 16 лет. И это было похоже на правду.
   Остальные ребята были в возрасте от 9 до14 лет.
Самым младшим оказался я, за что и получил « кликуху» — « сявка».
  Что она значила я не понимал, да и не интересно мне это было. « Сявка», так «сявка».
У всех были прозвища, и никто на это не обижался.
Я немножко забежал вперёд в своём повествовании. Возвращаюсь!

 После вкусного и обильного обеда, произошла моя встреча с семьёй нашего начальника: дочкой Олей и женой, по совместительству руководителем — воспитателем и заведующей учебной частью нашей колонии.
   Оля не   произвела   на   меня   впечатления   —   белобрысая, с жиденькими косичьками, маленького роста… Я был чуть ли не на голову выше её.
  Она показала мне какие-то старые игрушки и куклу с отбитой фарфоровой рукой — главной её гордостью. Эту куклу она « лечила» в « госпитале», оборудованном под письменным столом.
   Меня это, естественно, не заинтересовало.
Книжки у неё были тоже старые, затёртые чуть не до дыр. Читать их мне тоже не захотелось.
   И вообще, от пережитых впечатлений я устал, и глаза мои начали слипаться
Заметив моё состояние, Олина мама взяла меня за руку, и повела в жилой блок- две просторные комнаты с двух-ярусными кроватями.
Там меня уже давно ждала мои  новые «братаны».
   Мне выделили койку на нижнем «почётном» ярусе, потеснив кого-то из «старичков» до тех пор, пока я не смогу самостоятельно забираться на второй ярус.
  После ухода нашего воспитателя (Опять моя память подкачала с её именем!),начался допрос — знакомство с ребятами.
  Узнав, что я недавно из Ленинграда, посыпались вопросы на военную тему.
Оказалось, что все слышали о подвиге ленинградцев, а некоторые готовы были хоть сейчас ехать защищать город от врагов.
  Затем выяснилось, что подобное заведение первое в моей жизни, и мне был преподан урок правил « хорошего тона» и поведения в подобных учреждениях.
   Кроме того, как я узнал позже, мне негласно был установлен двухнедельный     испытательный  срок для проверки   « на вшивость» (доносительство).
   На этом мои первый день самостоятельной жизни закончился и я заснул тревожным сном, едва коснувшись головой подушки.
   Что говорили ребята обо мне и моём появлении, я уже не слышал.
Резкий звон колокола вернул меня в действительность. Было уже утро.
   Что-то ворча и нехорошо ругаясь, ребята стали выползать из- под своих одеял.
Повторный звон колокола   в   руках   Егора   уже   призывал на утреню зарядку. Он же её и проводил на небольшой спортивной площадке за домом.
  Я, повторяя движения Егора, увидел его руки без рукавиц. И увидев...
       В общем, мне уже ребята успели рассказать о его беде, но такого я не ожидал…
Потом было умывание и завтрак в небольшом мезонине, в нескольких метрах от главного здания усадьбы.
 
   Настало время сказать (точнее написать) несколько слов о моём новом месте жительства.
    Колония располагалась   в   бывшей   помещичьей   усадьбе с большим деревянным одноэтажным домом, окруженным дворовыми постройками и небольшим садом.
   Чуть в стороне от дома, в саду, стоял небольшой мезонин с застеклённой верандой, в котором теперь располагалась наша кухня — столовая.
  В дальнем углу усадьбы, у забора, был дровяной сарай, конюшня с сенником, землянка — продсклад и жилой домик, где жили конюх (и пр.,и пр.) Егор с поварихой Настей.
   Всю усадьбу окружал высокий дощатый забор с тяжёлыми воротами, которые всегда были закрыты на огромный амбарный замок.
    Внутри бывший господский дом был разделён на две половины: в одной был учебный класс с библиотекой, кабинетом — квартирой начальника и карцер, в другой — две большие жилые комнаты воспитанников и комната занятий по труду.
   Отапливался дом двумя большими старинными печами, покрытыми голубыми изразцами с картинками сельской жизни.
    В учебном классе воспитатель до обеда проводила занятия по письму и арифметике, на которых присутствовал и я.
    В комнате по труду Егор учил ребят ремонтировать нашу мебель, делать табуретки на продажу. Правда, занятия эти он проводил не часто, так как был постоянно занят бытовыми делами.
    В дни, когда Егор с начальником уезжали в Канаш за продуктами, дровами или по другим делам, ребята, пользуясь ослаблением контроля, совершали набеги на близь-лежащие морковные, капустные, гороховые и луковые колхозные поля.
   Особенно ценен среди ребят был лук.
  Это был какой-то особый сорт — «сибирский».
   Огромные луковицы были с очень сочной и сладкой мякотью.
Их можно было есть просто так, без хлеба или картошки.
   На станции головку лука можно было выгодно продать или выменять на хлеб и табак.
    Некоторые « смельчаки» из старших ребят пытались « провернуть» подобную операцию, но чаще всего их сразу ловила на станции бдительная милиция, и « поход» заканчивался пяти-суточной отсидкой в карцере на хлебе и воде.
  Ребята не скрывали от меня свои проделки, видимо, испытывая меня.
В некоторых набегах на колхозные поля участвовал и я в роли сторожа -  «на стрёме» или отвлекающего сторожей  от « злоумышленников».
   На « дело ходили» только старшие, так как колхозные поля осенью охранялись не только сторожами с ружьями, но и злыми собаками.
   И только старшие имели право на риск (и, соответственно, на большую долю в добыче. Что в общем-то, справедливо).
    Все было по-честному, хотя и по воровским законам!
После одного   из   наших   неудачных   походов,   терпение у нашего « Нача» закончилось, и всех ребят лишили обуви (кроме меня).
   Теперь по первому снежку или морозцу, нам приходилось бежать босиком в столовую и обратно по три раза в день.
   (Из солидарности, я тоже ходил в столовую босиком, что вызвало одобрение ребят и подняло среди них мой скромный авторитет).
  Поутихли горячие разговоры о предстоящих « бегах», так как по морозу босиком далеко не убежишь. И вояж в « Хлебный город Ташкент» -мечту многих беспризорников, пришлось отложить до весны.
   Зато активнее пошли занятия русскому языку и математике, а в кабинете труда выросла горка готовых табуреток.
(Кстати замечу, что все вырученные за продажу табуреток деньги, шли на покупку одежды ребятам и подарки к Дню рождения).
   Усилились морозы, задули степные ветры, закрутили вьюги. Наступил ноябрь.
    Я с нетерпенем ждал письма от мамы, а его всё не было, и не было.
   Не ближний был путь письма в блокированный город и обратно.
Всё могло случиться с ним на военных дорогах.
    Все ребята тоже ждали это письмо, и в вечерних разговорах придумывали разные причины его задержки.
    Начальник уже собрался написать маме повторно, как в один из декабрьских дней Егор, ездивший в Канаш за продуктами, нашёл меня и сказал, весело улыбаясь:       « Догадайся, что я привёз с почты?»
    «Письмо из Ленинграда!», —   закричали   ребята   хором за моей спиной.
«От мамы? Когда она приедет?» — спросил я.
   «Вы все угадали! Из Ленинграда. Только я не знаю что в письме.
   Оно „заказное“, и вскрыть его может только начальник лагеря. Лично!
 А тебе придётся поплясать!», — сказал Егор, помахивая письмом над моей головой.
     Мне пришлось сделать несколько неуклюжих движений под дружные аплодисменты ребят.
«Ладно, хватит! Пошли со мной к начальнику!», — сказал он мне.
    В письме мама   сообщала,   что   её   отпускают   с   работы, но выехать из города очень сложно. Ладога замёрзла в этом году поздно,…
    Дальше было несколько строк, закрашенных военной цензурой.
  Ещё дальше, она просила начальника сообщить (во избежание возможной ошибки с документами), имеется ли у воспитанника Козельского Олега родимое пятно на правом виске.
   И в конце письма, после чёрных полос цензуры, были слова:
« …возможно, в конце февраля».
   «Ну, вот! А ты боялся, что не приедет! Теперь уж скоро. Новый Год встретим, а там и мама приедет. Придётся нам расставаться.
  Не жалко будет? Будешь к нам в гости приезжать?», — говорил мне наш « Нач».
Потом подошёл ко мне, повернул  правым боком и сказал:
  « Всё правильно! Хорошая у тебя отметина — не потеряешься! Напишу твоей маме, чтоб не волновалась!»
   Я от радости почти его не слышал. Одна мысль крутилась у меня в голове:
  -« Мама приедет за мной! Мама приедет…»
На листе тетрадной бумаги старшие ребята нарисовали календарь  января и февраля.
   Мы повесили его в наше комнате на самом видном месте у окна, и каждый день вечером мы зачёркивали прожитой день.
    Все мальчишки ждали приезда МОЕЙ мамы, как чего-то очень важного и для них.
Теперь наши вечерние «байки» несколько поменяли тему. Ребята больше рассказывали о доме, родителях, событиях своей мирной довоенной жизни.
    Наконец, наступил долгожданный день.
Егор запряг своего верного Буяна и отправился на станцию за мамой.
Приехали они к обеду. Встречали всей колонией.
  Все искренне радовались нашей встрече. Я от счастья был как во сне, и, честно признаюсь, мало что помню о событиях этого дня.
   Помню, что был праздничный обед с капустными пирожками и чай с конфетами, привезёнными мамой ребятам.
   На обеде присутствовали все работники колонии, начальник говорил речь…
Я ничего не видел, ничего не слышал.
   Я сидел у мамы на руках, крепко обняв и прижавшись к ней.
    Я чувствовал, что все ребята завидуют мне, и мне было даже стыдно за свою радость. Но поделиться ей я бы не смог.
   После обеда начальник проводил маму и меня в свой кабинет. О чём они говорили, я не слушал, занятый своими мыслями и эмоциями. Наверно, обо мне, о нашей дальнейшей жизни в эвакуации.
  Потом он проводил нас в жилую половину дома, показал кровать рядом с моей, где мама могла отдохнуть после дороги и переночевать.
  Мне мама сказала, что завтра или послезавтра мы поедем жить в деревню под названием Средние Кибечи. Туда ей выдали предписание в райсовете.
   Где она находится она не знает, где-то в двадцати — двадцати пяти километрах от нашей усадьбы. Начальник сказал, что Егор отвезёт нас до места.
  Вечер прошёл в расспросах ребят о Ленинграде, о дороге… Наконец, все затихли и погрузились в свои сны.
Я долго не мог заснуть.
    Я всё ещё не мог поверить, что мама рядом, на соседней кровати.
     В синем свете ночной лампы была видна её голова на синей подушке, табурет с вещами и «русские» сапоги на полу. Тёплая волна спокойствия и счастья обволокла меня, погружая в сон…
   Проснулся я от тревожного голоса мамы.
В первых лучах рассвета я увидел её, сидящей на своей кровати с встревоженным лицом. Я тоже поднялся и увидел, что на табуретке нет её сумки, а на полу — сапог.
   Я сразу всё понял и сказал маме, что надо скорее сообщить о краже начальнику.
Накинув сверху пальто, босиком я повёл её через улицу в квартиру нашего « нача».
   В окнах квартиры горел свет, дверь была не закрыта.
Как только мы вошли, начальник и его жена даже не стали спрашивать: « Что случилось?».
   Он схватил на ходу пальто и шапку, и побежал искать Егора и запрягать Буяна. Нам велел вернуться в комнату и ждать их возвращения.
  Вместе с нами пошла его жена.
Опытным взглядом она сразу увидела пустую кровать, несмотря на то, что под одеялом угадывался контур тела человека. Она откинула одеяло, а там лежали какие-то тряпки.
   Я вспомнил парня, который спал на этой койке.
Это был не высокого роста мальчишка с рыжими волосами.

Появился он здесь недавно, был замкнут, о себе рассказывал мало.
  Мы знали только, что он убежал из колонии под Казанью, и что « кликуха» его в « известных кругах» была — « Рыжий хлюст». Мы его звали просто « Рыжий»,
   Поднялись все ребята, и узнав в чём дело, сильно возмущались такой «подлянкой».
Мама сидела на кровати бледная и растерянная.
   Кроме единственных   сапог,   этот   мерзавец   украл   сумку с деньгами и всеми документами. А что такое остаться без пас- порта и документов в военное время в тысяче километров от дома, где тебя никто не знает, — даже страшно себе представить.
   Я пытался успокоить маму, еще плохо понимая размер трагедии.
По-моему, после этого случая у её в волосах появилась седая прядь, которую я раньше не замечал.
Ребята сидели притихшие.
  Они чувствовали себя в какой-то степени морально- виноватыми за случившиеся. Половина их не пошла на завтрак, выражая этим нам поддержку и солидарность. Занятия в классе отменили.
Бесконечно долго тянулись часы ожидания.
   Неожиданность произошедшего и трагизм положения, видимо, переполнили чашу испытаний и переживаний, выпавшей на долю измученной войной и блокадой женщины.
Мама неподвижно сидела на кровати, бессильно опустив руки.
  Сначала из её глаз текли слёзы, потом перестали. Такой несчастной и подавленной я видел маму первый раз в жизни.
   Я даже немного испугался.
Наверно, именно тогда у меня возникло настоящее, человеческое чувство жалости и сострадания к обездоленным, обиженным жизнью людям.
   Подойдя к маме, я « по-взрослому» положил руку на её плечо и, как можно уверенным тоном, сказал:
  -« Не волнуйся! Всё будет хорошо. Они его поймают!»
Мой уверенный тон вывел её из оцепенения. Она как-то странно посмотрела мне в глаза и тихо, с надеждой в голосе, спросила:
   -« Правда? Они его поймают?»
   -«Конечно!», — ещё более уверенным тоном сказал я то слово, которое она от меня ждала.
   Именно в тот момент я почувствовал, как нужна маме опора и поддержка близкого человека, даже такого несмыслёныша, как я.
   Тогда же я понял, как много может значить для человека вовремя сказанное ободряющее слово или проявленное внимание.
    В то трагическое февральское утро что-то изменилось во мне.
Что-то ушло, что-то появилось новое.
    Похоже, что это детство покинуло меня.
Оно ушло вместе детскими слезами и игрушками, но я об этом совсем не жалел.
    Мама прониклась ко мне ещё большим доверием, когда вскоре появились на нашем дворе сани с начальством и беглецом в наручниках.
   Ребята подняли такую « бузу», что во избежание расправы- самосуда над «бегунцом», его поместили в карцер.
   Начальник колонии принёс маме сапоги, документы и часть денег.
Он извинился за своего подопечного и рассказал, что они сняли вора на станции буквально с подножки вагона уходящего поезда в последний момент, уже на ходу.
   Ещё бы каких-то 3—5 минут и…
Ох, и грустное бы было тогда продолжение этой истории!
Если бы не очередное чудо, сотворённое добрыми людьми!
   Часть денег злодей успел потратить на станционном базаре, где и « засветился», покупая продукты в дорогу.
        От радости, что всё окончилось так благополучно, мама чуть ни расцеловала нашего начальника, нашего спасителя. Пыталась дать деньги…
    Он, конечно, категорически отказался, сказав, что это его работа, за которую ему государство платит зарплату.
      Ребята сразу повеселели, напряжение в отношениях спало. Добавило хорошего настроения выглянувшее солнышко, заиграли радугой зимние узоры на окнах нашей комнаты. Команду « На обед!» — встретило дружное « Ура!»
    После обеда, по предложению начальника, мы с вещами перебрались в учебный класс, где прожили следующие два дня до отъезда.
   Казалось, что инцендент исчерпан и все вернулось « на круги своя».
Но остался один вопрос: Как начальник поступит с виновником этого происшествия?
Мама уже успокоилась, и готова была его простить.
    Ребята же были настроены агрессивно.
Вор опозорил колонию, и перед кем — перед ленинградцами, отношение к которым и в военные годы было более уважительным, нежели к жителям других городов.
   А самое главное — он взял у « своих». Что было всегда наказуемо в блатном мире.
Развязка истории выяснилась следующим утром.
   Когда Егор (он и смотрителем карцера был!) понёс арестованному завтрак (кусок хлеба и кружку воды), то обнаружил его в камере изолятора избитым до полусмерти.
Как это могло случиться — осталось загадкой.
   Ведь карцер находился в другой половине дома, рядом с квартирой начальника колонии. Обе половины дома были совершенно изолированные, не имели общих дверей и проходов.
   Вернее всего группа старших ребят пробралась в карцер по подвалу или по чердаку дома.
     О том, что туда « есть ход» я догадывался и раньше: арестантам, пострадавшим « за общее дело», неведомым путём доставлялись « с воли» съэкономленная еда из столовой или « передачи» сердобольной поварихи Насти.
   Егор как-то об этом узнавал и поругивал её за это, но не зло, больше «для порядку».
   Во время осмотра арестанта нашим воспитателем (и медсестрой по совместительству), через неплотно закрытую дверь карцера, я увидел его лицо. Точнее то, что было когда-то лицом. Это была страшная маска африканских дикарей в лилово — зелёных тонах. Других серьёзных травм не было.
   Те два дня, что мы прожили в учебном классе рядом с карцером, парень ни разу не притронулся к пище. Лежал он на голых досках кровати, накрывшись тюфяком, отвернувшись к стене.
   Никто из ребят не пришёл его проведать.
Мама хотела поговорить с ним, сказать что простила его.
   Ей казалось, что наказание (точнее реакция на его проступок ребят- колонистов) чересчур жестоким.
   Если честно, то и мне его было немного жалко. Но начальник строго запретил нам даже подходить к карцеру, сказав в конце:
- « Он получил то, что заслужил. Я бы не смог ему объяснить лучше».
  Вот так, с приключениями, прошли последние дни моего пребывания в большой и дружной семье одной маленькой детской колонии,затерянной в бескрайних чувашских степях.




       Часть 11. Средние Кибечи

   Средние Кибечи — это была большая чувашская деревня в Канашском районе Чувашской АССР, куда получила « Предписание для дальнейшего проживания Козельская Валентина Михайловна с сыном Олегом, 6 лет».
   Находилась она (и находиться сейчас) в пределах 20 километров от ж.д. станции Канаш, рядом с двумя другим Кибечами: Большими и Малыми.
   Ранним февральским   утром   1943   года,   Буян,   запряженный в сани-розвальни, под управлением незаменимого Егора, доставил нас к крыльцу правления местного колхоза.
    Встретили нас без особой радости.
На лицах присутствующих при этом мужчин и женщин явственно читалось: « Понаехали тут всякие…!».
    Нам выделили пустующий дом, куда вчера уже заселились две семьи таких же бесприютных горемык.
   Дом находился на самом   краю   деревни,   и   представлял из себя типичный четырёхстенок с « русской» печкой посреди единственной комнаты.
    Егор довёз нас до дома и заторопился в обратную дорогу. Мы поблагодарили его, пообещали как-нибудь наведаться…
    Когда мы через сугробы снега подошли к дому, на лай соседской собаки из дверей дома вышла молодая женщина с ведром.
   Поздоровавшись, мама сказала ей,   что   нас   направили из сельсовета на проживание в этот дом.
    Татьяна (так она представилась) сообщила, что им тоже выделили этот дом, но можно ли здесь жить зимой с детьми, она сильно сомневается.
    Когда мы поднялись по кривым ступеням крыльца в дом, картина представилась довольно печальная: кроме двух грязных лавок у стен, другой — мебели в избе не было.
   На лежанке печи лежали какие-то мешки с тряпками. В окнах не хватало нескольких стёкол.
В дальнем углу комнаты кучей лежали мешки и чемоданы — вещи наших будущих соседей.
В русской печи стояло ведро с водой, возле которого горела кучка обломков гнилой доски, с помощью которых женщина пыталась согреть воду. От этого вся изба была в дыму.
  Татьяна объяснила, что её пока дети находятся у соседей, а она решила сделать уборку в доме. Но дров нет и когда привезут — неизвестно. Обещали сегодня, но не привезли. И где сегодня будет с детьми ночевать — не знает.
   Мама сложила наши вещи на лавку и стала помогать в наведении порядка.
Потом она спросила у Татьяны: « Где можно купить дров для печи?»
   -«А ни где. Не продают здесь дрова. А если и найдешь продавца, то по такой цене, что и сама не захочешь покупать. Единственный вариант — это попросить в долг. Ведь нам положены по закону два куба на семью в месяц. Но пока дров в сельсовете нет. И население это знает. Так, что шансов у нас не много.
  Хозяйка — соседка вроде бы добрая женщина, но она совершенно не понимает по-русски. Вечером вернётся хозяин, тогда, может быть попробуем договориться», — разъяснила ситуацию Татьяна.
    Мама поняла, что у нас вариантов нет. Нужно достать где — то дров хотя бы на одну топку, чтобы переночевать. А утром уже решать, что делать дальше.
   На улице быстро темнело. Мама зажгла свечку, которую предусмотрительно привезла с собой. Потом посадила меня на чистую лавку, завернув в одеяло, и сказала: « Сиди! Мы пошли за дровами,»
   Сколько   времени   их   не   было    сказать    затрудняюсь, но от свечки уже оставался маленький огарок, готовый вот -вот погаснуть.
   А мамы всё не было. Я не отрываясь смотрел на мерцающий огонёк, и холодный червячок страха уже заполз ко мне под одеяло. Ничего я так не боялся, как темноты в незнакомом месте.
   Вдруг послышался лай собаки, какие-то голоса и скрип половиц в сенях.
Потом с шумом открылась дверь, и, от ворвавшегося в избу потока морозного воздуха, огонёк свечи последний раз мигнул и погас.
  В полной темноте я услышал грохот падающих на пол поленьев и радостный голос мамы: « Сынуля, ты не замёрз? Сейчас мы затопим печь! Будет тепло и светло. И кашу сварим! И чай будем пить!»
  Я хотел ей ответить, но губы не слушались меня. Я промычал что-то нечленораздельное.
   Почувствовав недоброе, мама в полной темноте нашла меня, и стала меня ощупывать . В этот момент Татьяна зажгла спичку и подожгла принесённую с дровами лучину для растопки печи.
Появился хоть какой-то свет.
   -«Да он совсем окоченел!», — сказала мама, и начала растирать моим шерстяным шарфом мои нос, щёки, руки…
    Теперь и я почувствовал, как мне холодно, как трудно двигать руками, нога- ми…
Она заставила меня двигаться, ходить по комнате, прыгать, а сама с Татьяной старались разжечь в печи принесённые дрова. Едкий дым из печи, нетопленой несколько месяцев, не хотел идти в холодную трубу, заполнил всю избу.
   Он « ел» глаза, вызывал сильный кашель.
Мама вывела меня на крыльцо « подышать свежим воздухом», а сама вернулась в избу помогать Татьяне растопить печь.
   Через некоторое время тёплый воздух от горящих дров пробил холодную «пробку» в трубе, и дым в избе стал постепенно рассеиваться.
    Дрова дружно загорелись, освещая и согревая наше новое убогое жилище.
Окна занавесили каким-то старым тряпьём, на лежанке  печи расстелили одеяло. Из мягких вещей соорудили подобие подушек.
    Спать собирались не раздеваясь, в пальто и шапках.
Пока мама варила   нам   кашу   из   пшена,   Татьяна   пошла за своими детьми к соседям.
   Минут через двадцать открылась входная дверь, и в облаках пара в комнату вошло несколько человек.
   Когда пар рассеялся, я увидел три фигуры маленького роста, закутанных женскими платками до глаз, и двух женщин, стоящих за ними.
   Татьяна подтолкнула вперед детей и сказала: « Эти двое мои — Катя и Юра. А это моя тёзка — Танечка. Ну, а это — Клава. Танечка её дочь. Мы вместе с Череповца пробираемся. Хотели в Среднюю Азию, да вот сюда занесло…».
  Мама тоже, в двух словах рассказала нашу « сказку». Так и познакомились.
    Из чемоданов соорудили импровизированный стол, достали скромные припасы. Под горячий чай из какой-то травы женщины ещё раз обсудили положение с дровами и жильём.
    После ужина всех ребят, и меня в том числе, отправили « на полати», т.е. на лежанку « русской» печи.
   Там, сквозь расстеленное одеяло уже проступало тепло печи. Все вопросы друг к другу мы отложили до утра. Через считанные минуты наша команда погрузилась в царство Морфея.
   Сколько времени еще « держали совет» наши родительницы, стараясь решить свалившиеся на их плечи проблемы, история не сохранила.
    Наутро, наскоро позавтракав с нами остатками вчерашнего ужина, мама с Татьяной пошли в сельсовет решать проблему дров. Я с детьми и Клавой остались в избе.
   Через наспех заткнутые окна и покосившуюся входную дверь остатки тепла быстро уходили на улицу. Да и дров, что сгорели вчера в печи, было слишком мало, чтобы прогреть застылый дом.
   Натянув на себя всю одежду и одеяла, я, наконец, при тусклом свете дня, смог поближе познакомиться с нашими новыми соседями и « друзьями по несчастью».
  Юре было семь лет, его с сестре (как позже выяснилось — двоюродной) восемь.
До войны они жили под Новгородом, в рабочем посёлке. Вместе с отступающими войсками успели уйти от немцев и, после нескольких месяцев скитания, попали в Череповец. Там они на сортировочном пункте познакомились с Таней и её мамой —
« тётей Клавой», у которой под Ташкентом жили какие-то родственники, эвакуировавшиеся раньше. Туда они и хотели ехать. Почему не поехали, а оказались здесь — Юра не знал.
  Пока я разговаривал  с  Юрой,  девочки  сидели  в  стороне и о чём-то шептались, поглядывая в нашу сторону. По их поведению было видно, что они не считают нас « за ровню» и общаться с нами не намерены.
Да и они нам были не нужны — было о чём поговорить и без их.
   Вскоре вернулись наши мамы « с пустыми руками».
   Дров у сельсовета нет и в ближайшие дни не предвидеться.
На женском совете мама предложила самим заготовить немного дров, благо небольшой лесок начинался почти сразу за деревней. Куски верёвки сняли с чемоданов, топор взялась принести Татьяна от соседей.
   Клава оставалась « на хозяйстве» — присматривать за нами и принести воды из колодца.
Прошло час два или три, а мама с Татьяной не возвращались.
Лес-то был совсем не далеко.
    Почему они задерживаются? Волнение Клавы передалось и нам.
Время шло, а их всё не было.
     Клава несколько раз выходила на улицу посмотреть — не идут ли, и молча возвращалась с всё большей тревогой в глазах.
   На улице стало темнеть. Стало ясно, что что-то случилось с нашими мамами.
Заблудились в лесу? Так лес-то лес! Сосенки толщиной с руку!
В таком лесу и заблудиться-то невозможно! Да и деревня рядом — собачий лай зимой далеко слышно.
  Что делать? Куда идти?
От страха за наших мам и голода у нас разболелись животы, девчонки притихли и « захлюпали» носами.
    Наконец, Клава решила идти к соседям и просить помощи.
Не успела она дойти до двери, как послышались на улице какие-то звуки.
   Громко фыркнула лошадь, послышались мужские голоса, застучали половицы сеней.
В полной тишине скрипнула и с грохотом открылась входная дверь. В избу вошли двое мужчин, держа в руках по охапке дров.
  Они   на   мгновение   остановились,   чтобы   глаза   привыкли к полутьме нашего жилища, потом бросили дрова к печке. За ими, потупив головы, в избу вошли наши мамы.
  Один из   мужчин,   осмотревшись   по   сторонам,   подошёл к нашей группе, нагнулся, чтобы лучше нас рассмотреть в полутьме и сказал командирским тоном другому:
   -«У тебя, что, своих детей нет? Или чужие — не дети?…
Все! Закрыли вопрос! Пошли! Дальше они без нас разберутся».
   Когда за мужчинами захлопнулась дверь, и затихли их шаги, мама устало села на лавку и рассказала Клаве и нам следующее:
 «Оказывается, этот лес — совсем не лес, а искусственные насаждения для задержания снега на полях.
   Сначала мы хотели наломать сухих веток, но их не оказалось. Их уже все срубили до нас. Тогда мы решили срубить несколько деревьев потолще.
  Мы успели срубить и вытащить на дорогу только шесть сосенок, что были у края леса…
    Ехавшие на лошади деревенские мужики увидели на дороге срубленные деревья и подошли к нам. Они отняли у нас топор, усадили в сани и отвезли в контору лесхоза.
   Там лесники составили акт о самовольной порубке насаждений на баснословную сумму и вызвали начальника.
   Пока его ждали, нам зачитали статью из Уголовного Кодекса: пять лет тюрьмы с конфискацией имущества и поражением в правах.
   Приехавший начальник сначала хотел сразу под конвоем отправить нас в Канаш, в КПЗ.  Потом успокоившись и разобравшись в ситуации, решил сам проверить — правду ли мы сказали. Поехали в контору колхоза, потом сюда…
   Пока отпустили под "подписку о невыезде"…
  Не знаем, чем дело кончится…
Кто же знал, что это насаждения…»
   Татьяна тоже сидела « убитая горем», молчала…
Мы сидели в темноте оглушённые и подавленные произошедшим, боясь нарушить тишину.
  Страшные картины будущего мелькали в наших головах…
    Свет луны, пробившись через сохранившееся грязное стекло в окне, бледным пятном упал на пол вывел нас из мрачного оцепенения.
    Клава первой нарушила тишину, сказав:
 « Давайте скорее топить печку! А то мы все замёрзнем! Дети не ели целый день. Навалились все дружно!»
   Кому-то пришла мысль — положить на пол, где было лунное пятно, что — нибудь белое и протереть стекло в окне. Рассеянный свет ночного светила помог нам разобраться с дровами, затопить печь…
   Дальше — повторился вчерашний сценарий с печкой, только добавилось новых проблем у наших добрых и любимых мам…
    Завтрашний день пугал всех своей непредсказуемостью событий…
Вряд ли эту ночь кто — нибудь спал спокойно, если вообще кто-то из взрослых вообще спал.
   Даже довольно большие « палати» на русской печи не были предусмотрены для размещения семи человек.
Я проснулся, когда только начинало светать.
     Внизу, за печкой, я услышал голос мамы: она что-то говорила тихим голосом Татьяне.
   Я напряг слух, стараясь расслышать слова.
Какой-то посторонний шорох мешал мне понять речь взрослых. Исходил этот звук откуда-то сверху. Он напоминал шелест осенних опавших листьев в Александровском саду, когда мы гуляли с бабулей…
   Я поймал себя на мысли, что давно не вспоминал мою бабулю, а ведь она была  мне…
Мне стало стыдно за себя.
    Да, она была мне самым близким человеком, после мамы, конечно.
Не хорошо, что я так быстро…
   Мои праведные мысли прервало что-то, упавшее мне прямо не лицо. Я смахнул рукой это « что-то» и посмотрел на потолок.
   В метре от моих глаз что-то поблескивало в слабом утреннем свете и, как мне даже показалось, шевелилось.
  Чтобы лучше рассмотреть увиденное, я привстал на руках и онемел от ужаса — потолок сплошным ковром был покрыт какими-то блестящими жуками, которые и издавали шорох, ползая друг по другу.
    Через мгновение, придя в себя, я издал звук, поднявший всех на ноги.
 А сам я скатился с печи прямо в руки мамы. Если бы не она, не знаю чем бы закончился мой полёт с полутораметровой высоты вниз головой…
   Как оказалось, это тараканы, в народе прозванные « пруссаками», отогрелись на наших дровах, и вылезли из всех щелей на самое теплое место — потолок над печью.
    Меня ещё долго трясло от страха. Я всегда боялся всяких ползающих тварей — жуков, сороконожек, слизняков, пауков, не говоря уже о змеях и ящерицах.
    Если честно, я и сейчас их не люблю трогать руками.
 Стыдно признаться, но… ведь так!
    На обще-семейном совете, во время утреннего чаепития, выработалось общее и единственное мнение:. этом доме, да ещё с многочисленными «рыжими соседями», которых не убили тридцатиградусные морозы, жить не хотелось никому.
   Нужно было искать что-то другое, в частном секторе.
  Но и здесь было всё не так просто:
— во-первых, общий отрицательный настрой населени против « пришлых».
 Нас, эвакуированных русских, чуваши презрительно называли « майра» (с ударением на последнем « а») и, по видимому, считали бродягами — бездельниками, вроде коче- вых цыган;
   -во-вторых, языковый барьер. Единицы в деревне понимали по-русски, и только мужчины, да и то не все;
   -в-третьих, поголовное заболевание трахомой — заразным заболеванием глаз.
   Из -за этого мужчин не призывали в армию и, как нам казалось, никто из их не очень то и хотел лечиться. Болезнь была нормой;
   -в-четвёртых, общая   грязь   и   антисанитария   в   избах,   что с нашим хилым иммунитетом и ослабленным дистрофией организмом неизбежно вела к проблемам, если не к…
 (Да, да! К сожалению, большой процент блокадников погибли от болезней именно в первые месяцы после эвакуации.
Такова печальная статистика того времени);
   -в-пятых, — последним пунктом по порядку, но не по значимости- были мы, «отпрыски».
   Не хотели люди видеть в своём доме (практически в одной комнате) чужих детей, вместе со своими.
   И в этом, пожалуй, их можно было понять.
Решение этих, почти не разрешимых проблем, и занялись наши мамы, не теряя время, после символического завтрака, путём поизбенного обхода деревни.
  "Молодое поколение", закутанное в одеяла до глаз, осталось на вещах в доме, остывающем с каждым часом.
  Дров для печи не было. И взять их было негде. Отступать нашим мамам тоже было некуда!
   Прямо как в песенке с чёрным юмором: « А в бомбочке что- то тикало, тикало…».
Вот такая "не скучная обстановочка" сложилась в нашем « глубоком и мирном» тылу!