Я знаю то время... Гл. 12-14

Часть 12. На новом месте
 

 
К запоздалому обеду наши мамы вернулись с хорошими вестями.
Всем троим удалось найти хозяев, решивших приютить нас у себя в доме.
Перекусив хлебом с холодным чаем, собрав вещи, мы отправились по заснеженным улицам деревни к нашим новым жилищам.
Мама несла чемодан, я сумку с моими вещами и остат- ками еды.
Идти пришлось далеко — почти в противоположный конец деревни.
Целью нашего похода оказался маленький домик в два окна за невысоким забором.
Перед домом росли какие-то кустики и большая берёза. От дороги к дому вела аккуратная тропинка, оканчивающаяся небольшой, расчищенной от снега, площадкой.
С этой площадки был вход в дом через маленькое крыльцо. Два окна, выходившие на улицу, украшали голубые наличники.
Стёкла в окнах блистели чистотой, из побелённой трубы поднимался чуть видимый дымок.
Домик был очень похож на « домик зайца», нарисованного на обложке книжки — сказки « Зайкин дом».
Мне он очень понравился.
Во всём виде этого маленького домика чувствовалась акку- ратность, порядок.
Жила в этом домике одинокая женщина, которую в селе называли « монашкой». Она неплохо говорила по-русски. Лет ей было -за пятьдесят.
Жила она обособленно, замкнуто — с соседями не общалась. Была она верующая, христианка — весь « красный угол в избе был увешан иконами с горящими лампадками.
Это обстоятельство, по видимому, и породило взаимное отчуждение с окружающими и, возможно, сыграло решающую роль в благоприятном решении нашего жилищного вопроса.
Поскольку ни в нашей деревне, ни в соседних не было главного атрибута любого русского села — церкви, или хотя бы часовенки, мы решили, что большинство, если не все чуваши, — язычники.
  Это подтвердила позже наша новая хозяйка — « белая ворона» в родной чёрной стае.
   О том, почему она ушла из монастыря в деревне ходили разные слухи: то ли провинилась она сильно перед « сёстрами» и они её выгнали, то ли она сама ушла — не сложились отношения с настоятельницей, то ли…
Да, мало ли что наболтает « сарафанное радио»?!
  Главное — она дала нам приют в тяжелый для нас момент жизни. И мы были ей искренне благодарны, даже несмотря на некоторые случившиеся с нами печальные нюансы, о которых речь пойдёт ниже.
   Одним из важных аргументов в нашу пользу были всё те же злощастные и очень дифицитные дрова. Видимо, в этом плане она сильно бедствовала.
   В небольшой пристройке хозяйка держала несколько овец и коз, которые должны были в ближайшие дни окотиться. Так, что у нас появился шанс попробовать свежего козьего молока или овечьего сыра.
Весь вопрос только — за какие блага.
  Все надежды были на нашу « волшебную шкатулку» — мамин чемодан. Я немного забежал вперёд в своём рассказе. А пока…
    Пройдя по тропинке к дому, мы остановились перед крыльцом.
Из дома вышла женщина в национальном чувашском наряде с чёрным платком на голове.
  Она коротко сказала: « Входите!» и пошла впереди, открыв дверь в дом.
Была она высокого роста, выше мамы, с суровым выражением лица и низким голосом.
   Она больше походила на переодетого в женское платье «добра молодца», чем на сгорбленную, с опущенной головой скромную «старушку — монашку», какой она должна была быть в моём представлении.
    Я видел таких старушек в сквере у храма Николы Морского, когда мы с бабушкой иногда ходили туда во время наших « дальних» прогулок.
Войдя в дом, мы остановились у двери.
  Указав рукой на ближний угол комнаты, хозяйка сказала: « Вот вам кровать. Посуду я дам. Печь я топлю вечером, через день. Тогда и еду варите. Иконы и лампады не трогать!»
   Она строго посмотрела на меня.
Я понял, что последние слова относятся персонально ко мне.
Мама стала уверять её, что я воспитанный и послушный ребёнок, без разрешения ничего трогать в доме не буду.
   Хозяйка    посмотрела    на    меня    более    доброжелательно и произнесла тихо: -«Ну, ну!»
Пока мама распаковывала наши вещи, я осматривал наше новое жилище.
Мне оно понравилось: на окнах висели занавески с ручной аппликацией, на иконах — вышитые полотенца. Стол был застелен белой скатертью с кружевами, на чистом полу лежали само- тканые разноцветные дорожки. Под потолком висела керосиновая лампа со стеклом, на « русской» печи, по её верхней части, были нарисованы голубые цветы, похожие на васильки.
Во всём чувствовался порядок и чистота.
  Я думаю, что это было для мамы главным аргументом при поиске нашего жилья.
В комнате была только одна кровать, которую мы и заняли.
Хозяйке пришлось спать на печке, на полатях.
     Чтобы как-то отделить наш уголок, мама с разрешения хозяйки натянула верёвку и не неё повесила простыню. Получилась маленькая уютная комнатка, размером с кровать.
Наконец — то мы могли спокойно вздохнуть!
Теперь у нас была крыша над головой и можно было заняться другими проблемами.
   В первую очередь, конечно, питанием и обувью.
Картошкой и зерном с нами была готова поделиться хозяйка,« полжившая глаз» на мамины  "русские" сапоги.
   Валенки — главную обувку в деревне можно было не дорого купить в мастерских, которых в деревне было несколько. (Это было основное занятие жителей Средних Кибечь в зимнее вре- мя, которым они славились во всей округе).
   На последние деньги мама купила нам две пары валенок и несколько мотков шерсти для вязания носков и свитеров на продажу.
   Свитера у мамы получались очень красивые, с рельефным орнаментом и двухцветным рисунком.
После продажи нескольких маминых изделий появились заказы.
К нашему семейному « делу» подключилась и наша хозяйка, что   не   замедлило   сказаться на наших  взаимоотношениях (и нашем рационе питания).
    Процесс производства состоял из трёх этапов:
   -на первом, — наша хозяйка на прядильном станке пряла нить из овечий шерсти на специальные бобины (овец держали все жители, так что с сырьём проблем не было);
  -на втором, — я с бобин сматывал пряжу на ножки табуретки в мотки для последующей стирки и окраски, а также отбеливании на морозе (» мокрыми» делами занималась мама);
— на третьем, — мама вязала свитера, носки и полосатые чулки — самый ходовой товар, так как они шли к национальной одежде, и были незаменимы весной и осенью — в лапти.
С реализацией товара проблем тоже не было — помогало деревенское «сарафанное» радио и наши знакомые.
   Так, в « трудах праведных», прошло больше месяца.
В конце марта наступило тревожное время для владельцев мелкого рогатого скота — время окота их подопечных.
   Проснувшись как-то утром, я увидел на полу у печки двух только что родившихся беленьких ягнят. Они пытались встать на свои непослушные ноги и, не удержав равновесия, падали на постеленную солому.
   Мне было интересно наблюдать, как с каждым разом их попытки становились всё увереннее. Через час они уже стояли, слегка покачиваясь,   на   своих   несоразмерно   длинных   ногах и смешно чмокали ртами. За это время их шёрстка обсохла и распушилась.
  Пришедшая хозяйка унесла их на первую кормёжку к ихним мамкам.
На следующий день по комнате бегало уже пять весёлых ягнят, потом ещё, ещё…
Изба наполнилась топотом и звонкими криками. Ягнята носились по избе кругами друг за другом, не обращая на нас внимания, чуть не сбивая  нас с ног.
  Мама пыталась робко протестовать, но хозяйка объяснила, что в хлеву без коровы холодно, и малыши могут замёрзнуть. Нужно потерпеть пару недель, пока подрастёт на ягнятах шерсть.
   Несколько раз в день хозяйка носила ягнят к их мамкам попить молочка.
Естественно, в такой обстановке наша « фирма» работать не могла, и мы мучились вынужденным бездельем.
   Как оказалось, — это были только "цветочки".
«Ягодки» появились на неделю позже в виде трёх очарова- тельных козлят.
Эта малышня была намного шустрей и проворней даже подросших ягнят.
   С третьего дня жизни они уже пытались запрыгнуть на лавку, а через неделю уж могли запрыгивать на нашу кровать. Спасения от их не было нигде.
Главным заводилой у их был козлик, а две козочки не медля следовали за ним.
Особенно нравилась им наша кровать.
   Что только ни делала мама, чтобы они на её не забирались! И чемодан ставили, и верёвки натягивали, и простынёй отгораживали…
Ничего не помогало!
Стоило только отойти от кровати, как через секунды они уже дружно лежали не одеяле, озорно блестя жёлтыми глазами.
    Ничего не оставалось, как сдаться перед напором этих нахалов: пришлось для их постелить специальное покрывало. Выспавшись днём на   нашей   кровати,   они   не   давали   покоя и ночью — запрыгивали прямо на нас, спящих.
  Такая « весёлая» жизнь продолжалась три недели.
Наконец, этот кошмар закончился и мы вздохнули спокойно. Хозяйка стала давать нам по литру козьего молока ( как плату за полученные сапоги), что сразу обогатило наш скудный рацион.
Заработал и наш рабочий конвейер.
Но, как всякое счастье, наше тоже было недолгим.

    Сначала на локтях, потом на спине и голове у меня появились прыщики, которые сильно чесались.
Мама прижигала их йодом, несколько раз мыла меня щёлоком, протирала самогоном, — ничто не помогало.
Я расчёсывал эти пыщики до крови. Их становилось всё больше.
   Пришлось ехать в поликлинику к врачу за двадцать километров в районный посёлок Шихозаны.
    После долгого сидения в коридоре поликлиники, нас принял детский доктор — молоденькая девушка,видимо, только что окончившая институт. Она долго осматривала меня, а потом сказала, что лучше позовет заведующего.
   Через несколько минут пришёл пожилой мужчина в белом халате.
Внимательно осмотрев меня со всех сторон, он собрал выделения с кожи на анализ, выписал рецепт и сказал маме, чтобы она приехала за ответом через три дня.
  Анализ подтвердил худшее — у меня была чесотка.
Эта заразная болезнь передаётся при контакте с больными людьми. Переносчиками болезни могут быть и домашне животные (что сейчас, вроде бы, опровергается официальной медициной. Мой случай в такую трактовку явно не вписывается).
  Её переносчик — микроскопический клещ, который проникает под кожу. Там он живёт и выходит на поверхность кожи только ночью.
  Из отложенных им под кожей яиц, очень быстро выходят личинки, которые проделывают под кожей длинные ходы.
   Быстро становясь взрослыми клещами, они откладывают яйца и… процесс продолжается лавинообразно.
   Через некоторое время в местах выхода клеща появляется незаживающая язва, из которой постоянно выделяется липкая жидкость с неприятным запахом.
Мама извела все заработанные деньги в поездках в аптеку за разными мазями.
   Мне не становилось лучше. Наоборот. Вся голова под волосами, вся спина, правая рука от плеча до кисти, колени покрыла сплошная вонючая мокрая корка, которая ещё и нестерпимо чесалась.
Спать лёжа в кровати я не мог, так как простыня, в которую я был постоянно завёрнут, местами присыхала и отдирать её приходилось с помощью раствора марганцовки вместе с верхней коркой кожи.
Поэтому я сутками сидел на лавке у окна в полусонном состоянии, завернутый в простыню и одеяло.
   Бедная мама! Как она намучилась со мной!
По совету знакомых мама обращалась к местным знахарям. Приходили,   смотрели,   давали    какие-то    порошки    и    мази, но лучше не становилось.
   Тогда мама решила снова везти меня к врачу в Шихозаны.
У председателя колхоза за некую мзду выпросила лошадь на день.
   Лошадь и сани-розвльни он дал, но без возницы, сказав:
- « Тебе на конюшне лошадь запрягут. Как выедешь за деревню, возжи привяжи к саням и не трогай. Лошадь дорогу сама знает. А в Шихозанах лучше за узду веди. Да не задерживайся! День-то короткий!»
  Утром, ещё затемно, мама пошла на конюшню и вскоре вернулась с повозкой, ведя лошадь за узду.
   Завернув меня в две простыни, одеяло и овечью шубу, предложенную хозяйкой, мама положила меня в сани, сверху накрыв ещё и старой дохой, которая сильно пахла лошадиным потом (ею накрывают зимой вспотевшую лошадь во время длительной остановки, чтоб не застудилась).
   «Запаковав» меня таким образом, мама села в сани и мы тронулись в дальний путь.
Сквозь небольшое отверстие я мог дышать и наблюдать за происходящим.
   Пока мы ехали по деревне, лошадь резво бежала по накатанной дороге и « слушала вожжи». Но когда мы стали выезжать из деревни в поле, наша лошадь категорически отказывалась идти дальше и поворачивала в сторону своего дома — конюшни.
Несколько минут мама безуспешно пыталась заставить лошадь двигаться прямо.
    Наконец,   она   вылезла   из   саней,   взяла   лошадь   за   узду и буквально потащила её по дороге.
Тогда же она обнаружила, что лошадь « не взнуздана», т.е. удила не заправлены лошади в рот.
   Поняв, видимо, что возврата домой не будет, наш « буланый» через пару сотен метров неспешным шагом пошёл сам.
Мама на ходу заскочила в сани, и мы приготовились к трёх- часовому путешествию по белой бескрайней равнине.
    Несколько дней не шёл снег и дорога была хорошо видна и накатана.
Привязав вожжи к передку саней, мама завернулась в тулуп и пристроилась рядом со мной. Чтобы я не заснул под однооб- разный скрип полозьев по морозному снегу и не замёрз, она всю дорогу мне что — то рассказывала.
    Вдоль дороги с правой стороны чернели воткнутые в снег палки — ориентиры на случай снежных заносов.
От лошади поднимался пар, круп её покрылся инием… Поднявшиеся над горизонтом солнце и отражённый от снега
яркий свет слепили глаза.
Придавленный горой одежды, лишённый возможности двигаться, я стал замерзать и меня неудержимо потянуло в сон.
    Видя моё   безучастное   состояние,   мама   стала   погонять лошадь, но толку   от   её   попытки   ускорить   наше   движение не было.
Скоро вдали показались окраины посёлка.
Наша лошадь, почуяв запах жилья, сама прибавила шагу и мы на мелкой рыси въехали в посёлок Шихозаны.
Надобности вести её за узду по посёлку не было — она сама пришла к коновязи в центре посёлка.
Там уже стояли несколько упряжек.
Привязав и дав лошади сена из наших саней, мама достала меня из моей берлоги и понесла на руках в старый деревянный дом, у крыльца которого был прибит кусок фанеры со словом « Поликлиника».
   В тесном коридоре толпились люди. Кто-то уступил маме место на скамейке.
Дождавшись своей очереди, мы зашли в кабинет врача. Принял нас сам главврач поликлиники.
Его заключение было категорично — "немедленно в больницу, на карантин в инфекционное отделение".. (недобрая « слава» об этом отделении давно перешагнула порог местной больницы).
   Мама его резонно спросила: « Чем же его будут там его лечить?  Мы уже все препараты перепробовали, что есть в аптеке.
И кто за им будет ухаживать?» Короче говоря, они разругались.
  Мама снова замотала меня в простыни, взяла в охапку и отнесла в сани.
Выехали из посёлка мы во второй половине дня без проблем.
Лошадь сразу « взяла дорогу», словно зная, что едим домой.
   Отъехав от посёлка, мы обратили внимание, что дорогу в некоторых низинках совсем замело. Пошёл снег и начал усиливаться ветер.
Хозяйка рассказывала нам об опасностях, подстерегающих путников, попавших в снежный буран.
   Но лошадь уверенно бежала по знакомой ей дороге без понукания, и мы рассчитывали добраться до нашей деревни ещё засветло.
    Но чем дальше мы ехали, тем сильнее шёл снег и усиливался ветер.
На дороге выросли снежные сугробы, в которых застревали наши сани.
Лошадь устала и шла шагом. Дороги было совсем не видно, но к следующей вешке мы неизменно подъезжали с правой стороны.
Как лошадь чувствовала дорогу?
Мы вручили свою судьбу её интуиции.
  Приближающаяся тёмная снеговая туча и сильный ветер были явными предвестниками степного бурана.
    По времени, мы должны были уже проехать больше половины пути, так что возвращаться назад в посёлок уже не имело смысла.
  Вытаскивая сани из очередного сугроба, лошадь вдруг остановилась.
Мама стала кричать: « Пошёл! Пошёл!», дёргать за возжи, — лошадь ни с места.
   Тогда она вылезла из саней, чтобы потянуть её за узду и обнаружила, что… лошадь распряглась: дуга лежала на спине лошади, правая оглобля упала в снег, хомут развязался…
   Трудно даже представить, что испытывала в этот момент моя мама!
Одна, с больным ребёнком на руках, в буран, вечером посреди бескрайней степи.
Ждать помощи было неоткуда — никто в ночь, в такой буран не поедет « искать приключений».
  Сама запрячь лошадь она не могла — просто не умела. Что было делать?
Если бы я мог ходить, можно было бы бросить сани и, держась за сбрую лошади, (и надеясь на её интуицию), двинуться дальше. Но я лежал бревном в санях…
   Не знаю, звучала ли в маминых ушах под завывание вьюги известная народная песня про ямщика, замерзающего в степи… (Как человек музыкально образованный, она её, конечно, знала).
 
  Ситуация была трагичная и бессмысленная одновременно: пережить голод и бомбардировки в блокированном Ленинграде, пересечь Ладогу по « Дороге Жизни» под обстрелом немцев, столько вытерпеть, чтобы, наконец — то, начать  жить в тылу, и так глупо погибнуть в этом же тылу из-за какого-то развязавшегося хомута!
   После многочисленных безуспешных попыток как-то привязать оглоблю к хомуту, совершенно обессилив, мама села в сани около меня и заплакала. Сначала тихо, а потом навзрыд.
  Я, хоть совсем замёрз в мокрых простынях, не стал об этом говорить, и старался успокоить маму, не представляя по молодости лет, конечно, весь трагизм нашего положения.
   Немного успокоившись и обняв меня, она почему-то сказала:
    -« Если хочешь, можешь поспать.Я рядом. Всё будет хорошо!»
Но спать мне совсем не хотелось.
Сильный озноб тряс меня так, что стучали зубы. Наконец, я решился сказать ей, что мне очень холодно.
   -«Это скоро пройдет. Ты не думай об этом», — ответила она.
Так мы молча сидели какое-то время. Совсем стемнело.
Вьюга усиливалась, превращая нас и сани в один большой сугроб.
    Дрожь прошла и я совсем перестал чувствовать холод.
Уже в полудрёме я услышал громкое ржание нашей лошади.
Мама тоже подняла голову.
   Ржание повторилось, как эхо, но где-то в стороне.
Потом послышался тихий звон колокольчика, какие иногда крепили на лошадиной дуге в зимнее время.
   Наклонившись ко мне, она сказала: « Спи. Показалось».
    Но я-то хорошо слышал, что кто-то едет на лошади.
Я  как мог её сильно толкнул и сказал об этом. Тогда и она услышала этот спасительный звук.
    Мы стали прислушиваться — с какой стороны он доноситься, чтобы мама могла пойти ему навстречу. Но звук внезапно прекратился.
   Подойдя к лошади и держась за оглоблю, чтобы не упасть от ветра, мама стала кричать в обступившую нас темноту. Голос её мне был еле слышен из-за завывания ветра.
  Наша лошадь оживилась и снова громко заржала. Ответное ржание прозвучало совсем близко.
   Потом послышались чьи-то голоса, и я увидел силуэты двух человек, одетых в белые полушубки.
   Они подошли к маме и она рассказала им про нашу беду. Пока один из их поправлял сбрую, второй вместе с мамой подошёл ко мне.
   Он стряхнул с меня снег и спросил: « Живой?»
Не успел я ответить, как он добавил: « Потерпи! Скоро дома будешь. Отогреешься!»
   Оказалось, что беда с нами случилась в двх-трёх километрах от нашей деревни. И если бы не буран и темнота, её можно было бы увидеть.
   Нашими неожиданными спасителями оказались два милиционера, возвращавшиеся из   района   в   Шихазаны   и   задержавшиеся   где-то по службе.
   Они за пять минут поправили упряжь нашей лошади, пожелали нам скорее добраться до дома, и скрылись в темноте так же внезапно, как и появились.
   Не успела мама сесть в сани, как наша лошадь резко дёрнула сани и, чуть ни рысью, двинулась вперёд по свежим следам на дороге.
   Буквально через несколько минут показались дома деревни.
Въехав в деревню, на развилке дорог, лошадь, не слушаясь маминых команд, сразу повернула к колхозной конюшне.
Мама с трудом остановила её.
   Пришлось ей снова вылезать из саней, разворачивать лошадь, и за узду вести её до нашего дома.
    Хозяйка очень удивилась увидев нас в столь поздний час.
Она думала, что из-за пурги мы остались на ночь в посёлке.
Она помогла маме распеленать и отогреть меня,а после того, как мама отвела лошадь на конюшню, внимательно слушая мамин рассказ о том, что с нами случилось.
   Потом, помолчав, посмотрев и перекрестившись на иконы, торжественным голосом произнесла:
  -«Это не милиционеры вас спасли. Это Бог вас спас! Теперь будете жить долго и всё у вас будет хорошо!»
После молочной каши и горячего молока с мёдом, я уснул и проспал больше двенадцати часов  подряд..
   В тот день, когда мы ездили в Шихозаны, наша хозяйка ходила проведать свою сестру, жившую в Больших Кибечах.
    Там она узнала ещё один народный рецепт лечения моей болезни. Я его хорошо запомнил.
    А рецепт был такой: в полкило свежего коровьего масла добавляется 200 грамм растёртой природной (ископаемой) серы, и всё тщательно перемешивается.
Затем из печной трубы нужно наскрести стакан сажи (только после топки берёзовыми дровами) и, добавив её в приготовленную серную мазь, снова тщательно перемешать в глиняной посуде. После этого нужно поставить горшок с мазью в тёплое место на три дня.
    Как утопающий хватается за соломинку, так и мы решили попробовать мазь по этому рецепту, благо его составляющие были, как говориться,«под рукой».
Жёлтые кусочки природной серы, встречавшиеся на местных полях, были не редкостью, и являлись исходным материалом при самодельных  изготовления спичек — ещё одним заработком местных умельцев.
   Проблема возникла только с берёзовой сажей, но и её мы решили с помощью знакомых.
   Пока наша мазь « выстаивалась» на лежанке печи, со мной произошла курьёзная история.

    Покормив   меня   обедом,   мама    решила    вынести    меня на улицу — подышать свежим воздухом.
   Завернув меня в два одеяла, она вынесла меня во двор и поставила на тропинку  в двух шагах от крыльца, а сама зашла в дом, чтобы одеть пальто.
   После долгих дней сидения в доме на лавке — это для меня был дорогой подарок. Я с жадностью вдыхал свежий морозный воздух, любуясь падающими снежинками.
Вдруг резкий и сильный удар в бок опрокинул меня с ног.
  Снег залепил мне глаза, нос, рот. От неожиданности я онемел.
Вышедшая на крыльцо мама, не обнаружив меня на месте, остановилась в нерешительности: куда мог мгновенно исчезнуть ребёнок, не способный ходить?
   Следов на выпавшем снегу тоже никаких не было.
Она стояла на крыльце в растерянности, не зная где меня искать.
В этот момент я закашлялся от попавшего в рот снега, что и позволило меня обнаружить в сугробе под слоем свежевыпавшего снега.
   Как оказалось, хозяйка   на   время   дойки   коз,   выпустила во двор овец — тоже подышать сежим воздухом и почистить свою шерсть.
   Главная овца — матка, почему-то не любила детей.
От её мощного удара я отлетел на метр и зарылся в сугробе с головой.
   Во все последующие наши встречи, она всегда хотела повторить своё удачное нападение, но видя рядом маму, откладывала на следующий раз.
     Новая мазь оказалась чудодейственной.
Уже на четвёртый-пятый день у меня местами стали отходить корки, и на их месте появлялась нежная розовая кожа. Маме пришлось ещё раз приготовить мазь, уже в большом горшке.
    Хозяйка ходила довольная — это её рецепт мази оказался действенным.
И вообще, я стал замечать, что она стала меня баловать: то яблоком угостит, то стакан парного молока нальёт, то кусок свежего хлеба с мёдом передо мной положит.
   Короче говоря, общими усилиями к концу апреля я был уже на ногах, мог одевать обычную одежду и гулять около дома.
  Вскоре к нам пришла ещё одна хорошая новость — уходила в декретный отпуск завдующая почтой в Больших Кибечах.
Маму взяли на работу на два месяца.
  При почте была небольшая комнатка, куда мы вскоре и перебрались, чтобы дать отдохнуть от нас нашей доброй хозяйке. Да и нам хотелось побыть какое-то время хозяевами в доме, а не приживалками.
   К тому же, маме платили зарплату и обеспечивали дровами.
Работы на почте было не много: утром принять и отправить почту с экспедитором в Канаш, до обеда разобрать и оформить в журнале переводы, посылки и бандероли, после обеда — передать письма, газеты, журналы и извещения деревенским почта- льонам.
   За активную помощь мне иногда перепадали гашёные почтовые марки, а также и не гашёные, если были красивыми и интересными.
Так я стал начинающим филателистом.
   По    свежим    газетам    мы    первыми    узнавали    новости, по красочным журналам « Крокодил» я научился бегло читать.
    Мне эти два месяца запомнились, как сплошной праздник.
Ещё одно чудесное событие случилось в последние дни апреля — пришло поздравление от отца с …Новым 1943 Годом!
   За четыре месяца письмо с открыткой побывало сначала в блокированном Ленинграде, а потом неведомыми путями нашло нас в Чувашии.
   На конверте не осталось « живого места» от почтовых штемпелей и штампов военной цензуры.
К великому сожалению, этот конверт не сохранился. А то бы он был достойным экспонатом какого-нибудь музея почты или ВОВ, — свидетельством отличной работы советской почтовой системы в тяжёлые военные годы.
   Сама поздравительная открытка с изображением Рождественских кроликов чудом сохранилась, и я храню её как память о том времени.
 


 
 


            ЧАСТЬ 13. КОЛХОЗНОЕ ЛЕТО

    После двух месяцев проживания на почте, мы снова вернулись к нашей прежней хозяйке.
Наступила весна и «зимний  асфальт» деревенских улиц превратился в жидкую, скользкую грязь.
  Население « меняло резину»: с тёплых овечьих валенок на липовые лапти-мокроступы. О резиновых сапогах и калошах тогда не мечтали — о их существований
 многие даже и  не слышали.
В один прекрасный день я стал владельцем золотистых лапоточков с деревянными квадратными « калабашками», привязанными к подошве. Они издавали приятный кисловатый запах и поскрипывали при ходьбе.
    Теперь я мог, не замочив ног, добраться до бурного весеннего ручья, проложившего себе путь по середине нашей улицы.
Изготовленные в разных вариантах бумажные и деревянные кораблики, давно ждали своего часа, чтобы пустится в неведомое кругосветное плавание под руководством отважных капитанов, сделанных из дубовых желудей.
В тот момент я был под сильным впечатлением от прочитанной книги- сказки Паустовского о маленьких человечках, живущих в макете- корабле, и выходящих из своих кают только ночью.
   Я, проснувшись ночью, старался рассмотреть — не бегают ли маленькие матросы с фонариками по палубам и моих корабликов. Мне так хотелось с ими познакомиться!
Не обнаружив их, я с разочарованием засыпал…
   Одев в первый раз свои лапти, я обнаружил, что ходить в их по грязи не так-то просто.
Искупавшись пару раз в луже, я приобрёл необходимые навыки передвижения, и даже консультировал маму в этом непростом деле.
 
   Руководство колхоза решило приобщить к крестьянскому труду эвакуированных женщин нашей деревни. Таких набралось около десяти человек.
   Их решили использовать на подсобных работах: перебирать посевной картофель, чистить освободившиеся от сена сараи, помогать на скотном дворе.
  За каждый отработанный двенадцатичасовой день начислялся один « трудо- день». Стимулировался труд тем, что на следующий день бригадир выдавал заработанный «трудодень» конкретными благами: картошкой, свёклой, морковью, молоком или деньгами. Все, конечно, предпочитали « натурпродукт».
   За май месяц мама заработала « целых» тринадцать трудо- дней. Это был рекорд бригады. Дело в том, что из — за  детей женщины не могли отработать подряд положенных двенадцать часов, поэтому работали на « пол-трудодня».
За посевной наступила сенокосная пора.
    Теперь, рано утром наших мам увозили на дальние сенокосы на целый день. Большинство женщин стали брать с собой детей, поскольку на поле кормили          « бесплатным» (условно) обедом. Мне эти поездки очень нравились.
    Пока взрослые работали, мы (человек десять) играли в казаки-разбойники, прятки, « штандер» и другие игры, вокруг заготовленных копен и стогов сена.
   Вечером, после ужина, мы мгновенно засыпали крепким здоровым сном сельских тружеников.
   а сенокосом подошло время сбора озимых. Вот тут и обнаружилась полная         
 « профнепригодность» наших мам — городских жительниц.
Жать серпом жесткие стебли пшеницы или ячменя без при-вычки и навыков было очень тяжело. Мама в кровь исколола острой соломой руки, но даже четверти (сдельного)  «трудодня» за день не заработала. Аналогичное положение было и у других
« горожанок».
   Увидев, что наш « табор» съедает больше, чем зарабатывает, нашу бригаду перекинули на другой участок — молотить и сушить зерно на колхозном току.
  Здесь мне ещё больше понравилось — от старенького « Фордзона» через длинные приводные ремни работали две молотилки. Стоял невообразимый шум, столбами поднималась пыль.
   Часть женской бригады поставили на конвейер по подаче снопов скошенного ячменя или пшеницы к молотилкам, остальные сушили зерно или очищали его от мусора на ручных веялках. Мы, ребята, смотрели, как в широкое отверстие молотилки уходили развязанные снопы ячменя, а с другой сыпалось золотистое зерно и мятая солома.
Нам очень хотелось узнать, как работает эта « хитрая» машина.
  Но близко подходить к работающим машинам нам категорически запрещалось. А вот когда объявлялся перерыв, мы дружно бросались осмотреть и потрогать притихший трактор, заглянуть в « живот» молотилке.
  Работали здесь, в основном, мужчины, поэтому и обеды были побогаче. Но и работа была очень тяжёлой: с повязками на лице от пыли, под палящим солнцем по 12 часов с небольшими перерывами.
   Мужчины обслуживали технику, а женщины должны были обеспечить непрерывную подачу к молотилке снопов, а также своевременно убирать солому и зерно на специальные площадки.
Сушили обмолоченное зерно на солнце.
Сначала его ровно рассыпали по утоптанной земляной площадке, затем сгребали деревянными лопатами в валы, которые постепенно передвигали к краю площадки, постоянно перемешивая.
    Затем подсушенное зерно вёдрами носили к веялкам, стоявшим с с подветренной стороны площадки. Очищенное зерно, опять же   вёдрами,   грузили   в   телеги   с   высокими   бортами и отправляли на гумно для досушивания.
  Поскольку  одна набежавшая   грозовая   тучка   могла   испортить результаты многочасовой работы десятков людей, в ясные, солнечные дни все работали до захода солнца.
   После работы все шли на ручей, протекавший неподалёку- смыть пыль, пот и грязь. Домой мы добирались « на полусогнутых» уже затемно. А завтра … …повторение сегодняшнего.
   Однажды, во время обеденного перерыва, к току подъехала « полуторка», на бортах которой был надписано крупными белыми буквами: « Кино».
  Водитель машины, он же и киномеханик, долго устанавливал аппаратуру, протягивал кабель, запускал движок генератора.
Вся ребятня, затаив дыхание, следили за каждым его движением.
К концу рабочего дня подъехали на ток и другие бригады. Мужчины помогли повесить на стену сарая белый экран, принесли несколько охапок соломы и расселили её перед экраном.
   Когда   совсем   стемнело,   затарахтел   движок   генератора,
и на экране появились титры документального фильма « Разгром немцев под Москвой».
Кино в тех краях ещё было редкой диковинкой.
  Некоторые зрители, как и я, видели «великого немого» первый раз в жизни. Поэтому многие реагировали на происходящее на экране, как на живую реальность, и гробовая тишина (движок не в счёт) взрывалась всплеском эмоций и гулом комментариев с «крепкими» выражениями.
    Особенно остро реагировали зрители на те эпизоды фильма, где показывали пленных немцев.
Здесь эмоции зашкаливали.
   Во время нескольких вынужденных остановок (перемотка и замена кассеты на киноаппарате), происходило бурное обсуждение увиденного, вплоть до словесных дуэлей с переходом на личности.
   Дым от самокруток ел глаза. При первых кадрах очередной части все разговоры прекращались, и «великий немой» вновь завладевал вниманием и сердцами зрителей..
   Завершающие кадры   фильма   сопровождались   бурными аплодисментами и торжествующими возгласами присутствующих- громовым "У-р-ааааа!"
    Я с ребятами сидел почти у самого экрана и, честно сказать, мало что понял в мелькании серых и белых пятен над головой. Мне было гораздо интереснее смотреть на реакцию зрителей, на их бурные эмоции.
(« Нормально» посмотреть этот замечательный, и очень нужный в то время фильм, мне удалось только по возвращению в Ленинград).
   После окончания фильма, на волне впечатления от увиденого, свою долю оваций и благодарностей получил и киномеханик. Ему достались бурные аплодисменты.
Окончился фильм поздно вечером. Обсуждение фильма продолжалось по дороге в деревню, и ещё несколько дней спустя.
   Несмотря на то, что фильм к этому времени уже потерял свою актуальность (был уже 1943 -й год и наши войска уже далеко ушли на запад от Москвы), он всем нам добавил оптимизма и веры в нашу неизбежную Победу над врагом.
   Главный лозунг того времени: « Всё для фронта! Всё для победы!», — для тружеников колхозов и совхозов выражался конкретными цифрами сданного государству зерна, мяса, ово- щей, картофеля,…  И мы в этом тоже посильно  участвовали.
За озимыми — пришла пора сбора гороха и чечевицы, следом — яровые, а там и осень со своими дарами — картофель, морковь, сахарная свёкла, турнепс, лук…
  Из нашей группы ребят, кто был постарше (7 — 10 лет), организовали бригаду по сбору и сортировке овощей в помощь деревенским ребятам.
Меня мама не пустила, а я очень хотел заработать свой, персональный « трудодень» в нашу семейную копилку.
  К осени мы уже не были похожи на ленинградских тощих блокадников — дистрофиков.
Загорелые, окрепшие, заработавшие продукты на предстоящую зиму, мы с оптимизмом смотрели в будущее, ожидая полного снятия блокады Ленинграда и скорого возвращения домой.
 
   По школьной географичесуой карте,   которую   мама   у   кого-то   выменяла за шерстяные детские носки, мы следили за сражениями и победами наших войск, их продвижением на запад — к нашей государственной границе,отмечая красными звёздочками освобождённые от врага города.
А где-то там, под Ленинградом, выполнял свой воинский долг наш любимый муж и отец. Мы очень за его беспокоились.
   Перед Новым 1944 годом маму вызвали в сельсовет и предложили снова поработать на почте.
Через пару дней мы  снова  перебрались в знакомую уже комнатку с круглой печкой — « голландкой» в углу, где и встретили Новый 1944-й год, полные надежд на скорое окончание нашего вынужденного затянувшегося "путешествия".
 

    Часть 14. Возвращение домой.
 
     Добрый Дед мороз на Новый Год преподнёс нам дорогой подарок — письмо от отца. Нас немного огорчило его содержание, точнее почти полное его отсутствие.
Кроме «..я жив и здоров…» и «… целую. Ваш папа-Лёня», все остальные строчки были залиты чёрными чернилами военной цензуры, о чём свидетельствовал и жирный фиолетовый штамп на конверте: « ПРОВЕРЕНО».
   Как ни старались мы разгляднть и разгадать содержание зачёркнутых строчек — всё было напрасно.
   Из письма   мы   всё-таки   узнали   самое   главное:   « жив и здоров». Остальное уже было не столь важно!
   Дальнейшее наше житьё-бытьё какими-либо интересными событиями в моей памяти не отметилось.
В конце января мы с радостью узнали об окончательном снятии блокады Ленинграда и успехах наших войск на Ленинградском фронте. Узнали мы и о салюте, впервые осветившим небо над нашим городом разноцветными огнями.
   Это было первый и единственный раз за годы войны, когда по особому рас- поряжению Верховного Главнокомандующего (маршала И. Сталина) был произведен салют в честь победы наших войск над врагом не в столице СССР, как обычно, а в родном Ленинграде.
Этим подчеркивалось особое значение подвига защитников и жителей города- фронта в неизбежной победе над ненавистным врагом.

   Теперь время нашего возвращения домой исчислялось неде- лями и днями.
Мама написала письмо на имя начальника Почтамта с просьбой выслать ей "Вызов" для возвращения в Ленинград.
После длительного ожидания ответа, так и не получив его, мы решили ехать в Ленинград самостоятельно.
   Подготовив себе замену на работе, распродав и раздав все вещи, попрощавшись и поблагодарив нашу добрую «монашку», в один из солнечных мартовских дней 1944 года мы начали движение к дому.
  С собой мы взяли только мамину дорожную сумку, еду на дорогу и все скопленные к этому случаю деньги (приличную по тем временам сумму).
    Сначала на попутной подводе до Канаша, а там…
   А там мы застряли на двое суток.
Билетов в сторону Москвы не было никаких.
В проходящих поездах проводники даже не открывали двери вагонов.
  Самые отчаянные ехали на крышах вагонов, на сцепках. В вокзале станции негде было ступить ногой, люди жили здесь уже по несколько дней.
   Цены на продукты на местном базарчике спекулянты взвинтили до заоблачных высот.
Была реальная угроза застрять здесь на долго и остаться без денег.
Какие-то подозрительные личности предлагали « содействие» в посадке на поезд без билетов через нерабочий тамбур.
    На это можно было бы рискнуть, если бы надо было ехать до следующей станции.
Нам же нужно было ехать до Москвы двое, если не трое суток, учитывая военную обстановку и загруженность железной дороги воинскими эшелонами.
  «Переночевав» две ночи не подоконнике зала ожидания, решили ходить вдоль останавливающихся поездов и пробовать уговорить проводников вагонов.
После нескольких неудачных попыток, удача нам улыбнулась.
   Проводница вечернего московского поезда, почти за всю нашу наличность, согласилась нам помочь.
Она провела нас в нерабочий тамбур вагона, до половины его высоты заполненный сосновыми брёвнами. Там уже находилось ещё несколько человек.
Мама только открыла рот, чтобы выразить своё недоумение, как проводница сказала: -« Не нравиться? До свидания! Желающие найдутся!»
Других вариантов не было и мама покорно сказала:
-«Нет, нет! Я согласна».
Тогда проводница властно сказала: « Деньги вперёд!»
   Мама стала доставать деньги и внутреннего кармана пальто и робко спросила:
- « А какие гаран…»
«Никаких!», — перебила её проводница.
Пересчитав полученные деньги при свете керосиновой лампы, уходя, «бросила»:
   -«Если повезёт — доедете почти до самой Москвы».
Потом вернулась и добавила: « Если увижу огонь или спички — высажу сразу! И чтоб тихо было!»
   После её ухода в тамбуре наступила полная темнота.
Мама положила на брёвна нашу сумку и мы сели на её. Когда она хотела что-то спросить у наших попутчиков, они дружно зашипели и кто -то шопотом сказал:
 -«Разговаривать можно только на перегонах. Если кто-нибудь узнает — нас всех высадят».
  Наконец, когда поезд набрал ход, мама спросила в темноту: « А сколько
 вас здесь?»
   «С вами будет девять!», -ответил из темноты мужской голос.
«Располагайтесь ближе к нам. В вашей двери разбито стекло.
Через фанеру сильно дует», — порекомендовал женский.
    Эта, первая ночь долгожданной поездки, запомнилась нам надолго.
Сидеть было не удобно, немела   спина, затекали   ноги. Но встать и выпрямиться было невозможно — до потолка было чуть больше метра.
О каком — либо сне не могло быть и речи.
Мы вертелись на брёвнах в поисках удобной позы и считали минуты до рассвета.
   Поезд, вернее всего, был «скорый», так как остановки делал редко и стоял на их не долго.
Но это разбитое стекло… От его, действительно, сильно дуло. Мы прижались друг к другу, чтобы совсем не замёрзнуть-за окном был хороший мартовский « минус».
  Наконец, стало светать, и мы могли рассмотреть наших случайных попутчиков.
Кроме мужчины в ватнике и шапке-ушанке неопределённого возраста из- за неопрятной бороды, вдоль стен тамбура ещё сидели: пожилая женщина с девочкой-подростком и две женщи- ны с двумя детьми — мальчиком и девочкой лет 7 — 8. Все они ехали из Казани.
   Часть брёвен они переложили на нашу сторону тамбура так, что в их половине тамбура можно былодаже стоять, правда сильно согнувшись.
Мама поинтересовалась у женщин, есть ли возможность зайти в вагон за кипятком и в туалет. Одна из их, в тёмном шерстяном платке, сказала, что таких возможностей нет — мы с четырёх сторон закрыты на ключ.
Проводница боится проверяющих и не открывает дверь, чтобы пассажиры вагона её не выдали. Поэтому они сидят голодные уже сутки, чтобы туалет не потребовался.
Помолчав, она добавила: « Да вы не стесняйтесь, если надо.Дело житейское, Мы отвернёмся. Ночью обещала открыть.»
  Бутылку молока   и   полбуханки   хлеба,   которые   лежали в мамной сумке и планировались, как питание на дорогу, мы решили пока не трогать.
Мама, с помощью одной из женщин, переложили два бревна в нашей половине тамбура к наружной его стене — теперь можно было сидеть, хоть немного опуств ноги.
  Я познакомился с ребятами: их звали Юра и Лена. Были они близьняшками, но совсем не похожими друг на друга. Возвращались они, как и мы, домой, в маленький городок на юге Московской области. В эвакуации оба ходили в первый класс, умели читать и показали мне « Букварь» с цветными картинками. Я тоже похвастался своими успехами в чтении.
Взрослые молчали.   Суровая   обстановка   не   располагала к дорожным откровениям. Примолкли и мы.
Слышался только перестук вагонных колёс на стыках рельс.
В наступившей паузе послышались тихие всхлипывания. Это плакала девочка, что ехала с пожилой женщиной.
  Случилось то, что случилось. Об этом нас известил знакомый всем запах. Женщина стала сконфуженно извиняться.
Все сделали вид, что спят   и   ничего   не   видят,   ничего не слышат и ничего не чувствуют.
Я тоже, конечно, отвернулся.
Через некоторое время краем глаза я увидел, как женщина, проползла мимо нас и, отогнув фанеру у разбитого окна, выбросила свёрток, завёрнутый в красивый        « газовый» платок — непременный атрибут всех довоенных городских модниц.
   Только ночью, во время больших перегонов, проводница открывала дверь тамбура на полчаса, что бы крадучись, как приведения по полутёмному вагону, мы могли набрать бутылку тёплой воды и сходить в туалет.
   При приближении к столице, поезд стал подолгу стоять на разъездах. Он явно перестал быть « скорым».
Нервы у всех были на пределе — звенящая тишина на остановках готова была взорваться чьей -либо истерикой.
 
На третьи сутки пути на остановке днём дверь тамбура неожиданно открылась и проводница командным голосом изрекла: « Быстро собирайтесь и выходите! Приехали! Москва! Дальше сами доберётесь».
   Мы быстро прошли через вагон, забитый до предела людьми и вещами, спустились на землю и оказались в чистом поле на очередном железнодорожном разъезде.
   Когда все наши попутчики вышли из вагона, проводница, закрывая дверь, махнула рукой в сторону стоящих вдали построек и сказала на прощание:
«Вон Москва! Идите через поле! Там спросите, где метро!»
 День был солнечный, тёплый, совсем весенний...
Вскоре паровоз, дав короткий как бы прощальный гудок, пустил облако пара, запыхтел чёрным трубным дымом и увез наш поезд в Москву.
   Выбравшись, наконец, из нашего вынужденного заточения на твёрдую землю, мы стояли на дрожащих ногах посредине большого пустыря.
Голубое небо, слепящее солнце, теплый ветерок создавали иллюзию чего- то нереального, сказочного после трёхдневного заточения в вонючем холодном тамбуре.
  Доев остатки хлеба и запив его последними глотками воды, мы с мамой первыми двинулись по хорошо протоптанной тропинке к ближайшим жилым домам.
Конечно, как мы уже догадались, это была совсем не Москва, а далёкий московский пригород.
  Встретив около домов женщину, мама спросила её: где можно купить продуктов и как пройти к метро.
Женщина сказала, что рынок-толкучка только у станции метро и указала дорогу.
   Немного отдохнув, мы пошли по улице посёлка в указанном направлении.
Отвыкшие от ходьбы ноги болели и еле слушались. Остановки приходилось делать всё чаще и чаще. Хорошо, что у нас была только одна полупустая мамина сумка. Как будут тащить свои чемоданы и тюки наши попутчики? Нам их стало искренне жаль.
П  римерно через час пути мы подошли к конечной станции московского метро. (Не могу,к сожалению, припомнить её название. Да это и не столь важно).
   Вокруг вестибюля станции шла оживлённая торговля всем, чего душа пожелает.
Мама купила нам по четыре пирожка с картошкой и поллитра молока. Съев   тут   же   половину   пирожков   и   выпив   молока на пустых перевёрнутых ящиках, мы немного отдохнули и огляделись.
    Кругом стояли обычные деревенские избы, из труб которых в небо поднимались обычные сизые дымки.
Дальше, до горизонта, в подобную картину добавились лишь дымящие заводские трубы, да кирпичные коробки цехов. И всё это уже была Москва.
   Вот тогда у меня и сложился, конечно ошибочный, образ Москвы, как «большой деревни» с Красной площадью и Кремлём посередине. (От этого детского впечатления я не могу избавиться до сих пор. От многих « коренных питерцев» я слышал нечто подобное. Понятно,   что   всякому   кулику   его   "болото"   милее и роднее).
  Купив билеты (или жетоны, точно не помню) за пять копеек, мы спустились по эскалатору в царство Хозяйки Медной горы из моих любимых сказов Бажова.
   Так, или почти так, мне представлялось её подземное царство —   сверкающие   огнями   самоцветов   огромные   залы с мраморными и гранитными стенами.
Я был очарован и потрясён увиденным.
    Впечатление портили только толпы людей и электропоезда, с шумом вылетающие из чёрных дыр туннелей.
Толпа занесла нас в вагон и сказка кончилась. Зато сразу вспомнился недавний тамбур и наша недавняя кошмарная поездка. Меня просто потянуло из вагона. Но мама, видимо догадываясь о моих мыслях,   сказала,   что   мы   ещё   не   доехали до нашей остановки и нужно немного потерпеть.
Потом мы пересели в другой поезд и снова ехали мимо подземных дворцов.
Нас сначала смущал наш непрезентабельный внешний вид — в валенках, в заношенных зимних пальто…
  Но потом увидели, что таких как мы « гопников» в метро чуть ли не большинство.
Понимая, какое впечатление не меня произвело московское метро после глухой деревни, где и электричества даже не было, мама пообещала по позже проехать и посмотреть со мной все его станции.
   Сначала надо было достать билеты на Ленинград.
Немного поплутав на переходах метро, мы вышли к Ленинградскому вокзалу.
Оказалось, что снаружи он копия нашего Московского.
   Как ни странно, отстояв не очень большую очередь в кассу, мы взяли на последние деньги два билета на ночной поезд в общий вагон.
    Теперь мы могли целый вечер кататься на метро и гулять по вечерней Москве!
Первым делом мы поехали смотреть Кремль и Красную площадь с мавзолеем Ленина.
Их изображения я хорошо помнил — они были у меня на многочисленных почтовых марках и вырезках из журналов.
   Я представлял их огромными монументальными сооружениями.
Выйдя из метро и пройдя несколько кварталов, мы вышли на Красную площадь у здания Универмага.
    Сначала я даже не понял, что мы уже стоим на Красной площади.
Неширокая площадь, зажатя со всех сторон зданиями, никак не соответствовала моему представлению о «о главной площади страны».
Я её представлял ну никак не меньше нашей Дворцовой.
И потом, разве площадь может поеатой?
А Кремль? Его стены должны были касаться облаков! А Спасская Башня?
   Она, уж всяко, должна была быть выше и грандиозней нашего Исаакиевского собора!
   Я был глубоко разочарован увиденным, и на всю жизнь обиделся на Москву — она обманула мои радужные ожидания.
Но метро!   Да!  Это был непередаваемый восторг!
Оставшееся время до отхода поезда мы катались по всем линиям московского метро.
Мы выходили на каждой следующей станции и осматривали роспись потолков, барельефы на стенах, огромные бронзовые люстры   с   сотнями    лампочек,    мраморные    узоры    на    полу и стенах…
  К отходу поезда мы пришли еле живые от усталости и голода. О голоде, правда, я вспомнил только в вагоне, когда соседи стали доставать свои бутерброды.
   Мама тоже « поскребла по сусекам в кошельке» и принесла, к нашей паре пирожков, от проводника ещё несколько сухарей и два стакана сладкого горячего чая.
   Ехавший с нами в купэ офицер, угостил нас американской тушёнкой и галетами. Взрослые о чём-то разговаривали, я их не слышал, погружённый в свои мысли и впечатления этого дня.
  Потом, сидя у окна, я пытался увидеть в темноте ночи слабые огоньки в окнах придорожных посёлков, синие огоньки фонарей на стрелках…
Проснулся я от резкого толчка и лязга буферных тарелок сцепки вагонов нашего поезда.
Предыдущий опыт подсказал мне — это к нашему составу прицепили новый паровоз.
А это в свою очередь означило, что мы стоим большой станции.
Открыв глаза, я обнаружил, что лежу на второй полке, укрытый маминым зимним пальто.
Увидев, что я проснулся, мама сказала: « Вставай, соня! Сколько ж можно спать? Мы уже скоро приедем! Уже Любань — столица цветов!»
Я посмотрел в окно и не увидел никаких цветов.
За платформой стояло желтое здание вокзала с окнами, забитыми досками, и провалившейся крышей. По перрону бегали какие-то люди с мешками за спиной.
   Поймав мой недоуменный взгляд, она с грустью произнесла:
« Не сейчас, конечно. До войны. На этой станции мы всегда цветы покупали. Здесь они были самые красивые и дешёвые. Просто было море диковинных цветов!»
  К разговору о цветах, о красивых родных местах подключились и другие наши попутчики по купэ.
   Так, за разговорами, незаметно прошли два часа.
    За окном показались развалины придорожных построек, поля, перерытые окопами, брошенная военная техника, валяющиеся у насыпи остовы сгоревших железнодорожных вагонов — зловещие следы недавних тяжелых сражений.
Поезд замедлил ход.
    За окнами уже были пригороды Ленинграда.
Все пассажиры вагона прильнули к окнам, стараясь оценить ущерб, нанесённый городу немецкими бомбёжками и обстрелами.
   Картина открывалась не радостная — прилегающие к железной дороге здания и сооружения были почти полностью разрушены.
Повсюду лежали груды битого кирпича, торчали обгорелые балки, валялись телефонные столбы с оборванными проводами.
  Работала только одна линия железной дороги.
Московский вокзал был закрыт. Нас высадили на путях станции Московская-товарная.
   Вместе с толпой приехавших мы прошли мимо старинных, красного кирпича, зданий складов и вышли на Староневский проспект.
Народу на улице было не много. Все куда-то спешили. Вот и мы поспешили на остановку трамвая, который шёл по Невскому проспекту в сторону Адмиралтейства.
   Трамваи ходили редко, так что его ждать пришлось довольно долго.
 В подошедший вагон мы еле втиснулись.
Горластая кондукторша взяла с нас шесть копеек за два билета и пыталась получить еще и за багаж (за нашу пустую уже сумку), думая что мы деревенские « лопухи».
     На Невском было более оживлённо. Работали кинотеатры и магазины, на лотках у Гостиного Двора продавали мороженое и газ-воду.
    В облике города и жителях уже чувствовался какой то мирный настрой, хотя кресты на окнах и надписи на стенах домов предупреждали ещё о недавних обстрелах и бомбёжках.
   Трамвай повернул налево, остановился, и снова двинулся вдоль решётки Александровского сада.
Сквозь мутное стекло вагонного окна я увидел знакомый шпиль Адмиралтейства, укрытый в брезентовый чехол и грядки, грядки, грядки…
   Вышли мы на остановке у Исаакия.
   Калитка входа в Александровский сад была закрыта на замок. На « историческом» здании общественного туалета (на крыше этого здания мама спасалась от стремительных вод Невы во время наводнения 1924 года) висела информационная доска какого-то предприятия.
   Исаакий, строгий и величественный, стоял как ни в чём не бывало.
   Закрашенный темно-зелёной краской его золотой купол придавал ему некоторую мрачноватость.
Дальше виделся Конногвардейский манеж, улица Якубовича, музей Музыкальных инструментов… и вот она — наша Союза Связи!
   В этот момент мы почувствовали себя, наконец-то, ДОМА.
Чуть ли не бегом мы проделали остальной путь до нашего дома.
У ворот на лавочке сидели две женщины. Они узнали маму, обрадовались нашему возвращению, рассказали последние новости…
   Оказалось, что из эвакуации уже вернулось несколько семей, в том числе и мамина подруга детства — тётя Таня.
Прервав беседу, мы поднялись в свою квартиру. Здесь было всё так, как и полтора года назад при нашем отъезде.
   Не разде- ваясь, мы сели за стол под нашей « хитрой» подвижной люстрой (гордостью отца) и мама сказала:
«Ну вот! Теперь мы, действительно, дома. Давай устраиваться, сынуля.»