Завтрашний клубок

Автор: Джеральдин Боннер. АВТОРСКИЕ ПРАВА 1903 год.
***
 ПРОЛОГ ГЛАВА I ПУСТЫНЯ 1 II ЗАКЛЮЧЕНИЕ СДЕЛКИ 7 III ОН УЕЗЖАЕТ 28
IV ЗАКОЛДОВАННАЯ ЗИМА 50 ЛИЛИЯ-МАРИПОЗА I ЕГО ПРЕКРАСНАЯ ДОЧЬ 71
II МИЛЛИОНЕР 86 III РЕТРОСПЕКТИВА 100 IV ВЕЧЕРИНКА 119 V ПРОБНЫЕ ПОЛЕТЫ 130
VI ВИДЕНИЕ И МЕЧТА 147 VII ОТКРОВЕНИЕ 157 VIII ЕГО ПОСЛЕДСТВИЯ 172
 IX КАК ОН МОГ 181 X БЛЕДНАЯ ЛОШАДКА 194 XI РАЗРЫВЫ НА РЕЙСЕ 214
XII ДРЕЙФ И ПЕРЕСЕЧЕНИЕ 229 XIII СЕМЯ БАНКО 245 XIV НАПРАСНЫЕ ОБВИНЕНИЯ 260
 XV Сквозь тёмное стекло 276 XVI Мятежные сердца 294 XVII Друг и брат 311
18 Со мной, чтобы помочь 331 XIX Не на небесах 350 XX Женщина говорит 366
21 Встреча под дождём 382 XXII Ночная работа 398 XXIII УТРАЧЕННЫЙ ГОЛОС 410
24 СЛОМАННЫЙ ИНСТРУМЕНТ 426 XXV ВОТ И ТЫ ПРИШЛА 435 ЭПИЛОГ I ПРИМАДОННА 451
***
ПРОЛОГ ЗАВТРАШНИЙ ПУТАНИЦА. ГЛАВА I
ГЛАВА I

ПУСТЫНЯ

«Каждому мужчине — по одной-две девицы».

 — СУДЬИ.


 Огромное серое пространство пустыни лежало неподвижно, как на картине, в полуденной жаре. Тишина пустынных мест окутывала его. Оно было
скудным и бесплодным, покрытым скудной порослью шалфея, плоским, как стол, с белыми пятнами щелочи, проступающими сквозь высохшую кожу. Это была земля, иссохшая, безжизненная и отмеченная болезнями. Цепь
багровых холмов спускалась к её мёртвой равнине, по которой, словно шрам на измождённом лице,
проходила дорога для повозок. Из бронзовой арки
Небесная жара лилась вниз и отражалась от выжженной поверхности
земли. Это был август в пустыне Юты в начале 1950-х годов.

В тишине и безмолвии этой сцены была одна точка жизни.
Холщовый верх фургона для переселенцев выделялся белым пятном на фоне
серого однообразия. В полдень в пустыне была только одна тень — под фургоном, который стоял на дороге. Теперь
солнце опускалось ниже зенита, и тень расширялась: сначала
это был просто край, а затем значительная полоса тени.

На нем две женщины, присев на корточки, наблюдали за ребенком, который лежал, хватая ртом воздух. На некотором
расстоянии, рядом с двумя своими лошадьми, на земле сидел мужчина, надвинув шляпу
на глаза.

Разыгрывалась одна из тысяч трагедий, которые видела пустыня.
Раздавленные этим мёртвым безразличием земли и неба, его
участники, казалось, чувствовали безнадёжность движения или жалобы и
молчали, все, кроме ребёнка, который умирал с той торжественной отстранённостью
от окружающего мира, о которой знают только те, кто проходит мимо.
 Его громкое дыхание звучало как вызов в тишине того
дико несимпатичная природа. Мужчина, женщины, лошади были
словно частью картины в своей немой неподвижности, только умирающий ребенок
осмелился бросить ей вызов.

Он был симпатичным трехлетним мальчиком и стал жертвой одного из легких,
юношеских недугов, которые во время тяжелого сухопутного марша
развили трагическую силу смерти. Его мать сидела рядом с ним и пристально смотрела
на него. Ей было девятнадцать лет, и четыре года назад она вышла замуж за мужчину, который сидел в тени лошадей. Она выглядела на сорок лет, была загорелой, измождённой, полураздетой. Ошеломлённая трудностями и ударом
которая только что упала, у нее был вид ошеломленного животного. Она
ничего не сказала и не сделала попытки облегчить страдания своего
первенца.

Другая женщина была примерно на десять лет старше и была полногрудой, привлекательной.
создание крупного телосложения, способное, крепкое - женщина, созданная для борьбы.
и выносливости - помощник пионера. Она тоже была женой того человека
, который сидел рядом с лошадьми. Он принадлежал к мормонской вере, в которую
пришёл за год до этого, чтобы жениться на ней.

Солнце медленно двигалось по бледному небу.  Края
Пустыня мерцала сквозь завесу зноя. Далеко на горизонте в дрожащем воздухе
появился мираж голубого озера с маленькими волнами,
поднимающимися по песчаному полумесяцу. Тень повозки незаметно
приближалась. Внезапно ребёнок пошевелился, сделал пару судорожных вдохов
и умер. Обе женщины наклонились вперёд: мать — беспомощно, а
другая, с той стремительной решительностью, которая отличала все её движения,
пощупала пульс и сердце.

— Всё кончено, Люси, — резко, но не зло сказала она. — Думаю, тебе лучше сесть в повозку. Мы с Джейком всё сделаем.

Девушка медленно поднялась, как человек, привыкший подчиняться, подошла к
задней части повозки и забралась внутрь.

Мужчина, заметивший эту внезапную суету, сдвинул шляпу на затылок и посмотрел на своих жён, но не пошевелился и ничего не сказал.  Вторая жена
накрыла мёртвого ребёнка своим фартуком и подошла к нему.

— Он умер, — сказала она.

— О! — ответил он.

— Мы должны его похоронить, — сказала она.

“Ну, хорошо”, - согласился он.

Он подошел к повозке и вытащил из-под нее лопату. Затем он
отошел на несколько прутьев в сторону и, расчистив место в шалфее, начал копать.
Женщина приготовила ребенка к погребению. Воцарилась тишина, которая была нарушена раньше.
Воцарилась тишина, время от времени нарушаемая глухим стуком лопаты.
Тепло начали уменьшаться, а еще спокойствие, чтобы обладать бесплодной
пейзаж. Пустыня получила свое должное и был утолен.

Погребальный обряд был почти завершен, когда звук, донесшийся из повозки
внимание мужчины и женщины привлек. Они остановились,
прислушались и обменялись встревоженными взглядами. Женщина
быстро подошла к повозке и обменялась парой слов с
другая жена. Ее голос донесся до мужчины низким и надломленным. Он не расслышал
что она сказала, но ему показалось, что он понял смысл ее слов. Пока он
засыпал могилу землей, его брови были нахмурены. Он выглядел
сердито измученным. Вторая жена приехала к нему, ее загорелое лицо
набор в выражение хмурясь от беспокойства.

- Да, - сказала она в ответ на его взгляд, “она чувствует себя очень плохо. Нам нужно
остановиться здесь. Мы не можем идти дальше».

Он ничего не ответил, но продолжил насыпать холмик над могилой.
Он был на год или два младше женщины, с которой разговаривал, но
было ясно, что он был абсолютным хозяином и над ней, и над всем, что его касалось. Она мгновение смотрела на него, словно ожидая приказа, затем, не получив его, сказала:

«Мне лучше вернуться к ней. Я бы хотела, чтобы приехал поезд с врачом. У неё мало сил».

Он не ответил, и она вернулась в повозку и на этот раз забралась в неё.

Он продолжал возводить и придавать форму кургану с усердием и, очевидно, рассеянностью. Пот стекал по его лбу, обнажённому коричневому горлу и груди. Это был худощавый, но сильный мужчина, изнурённый
пройдя путь до костей и мускулов, но из железных волокон. У него не было
терпения к тем, кто мешал его продвижению вперед болезнью или
немощью.

Когда он закончил насыпь, солнце клонилось к вершинам
далеких гор. Первым цветом его заката было пламенеющее
небо, окрашивающее пустыню в тона странного, горячего сияния.
Бескрайние, мрачные просторы приобрели тропический вид. На фоне мрачного
пейзажа гряда холмов казалась прозрачной, как аметист, а
мрачная земля с её язвами превратилась в бледную
лилово-голубое. Вскоре тонкий, прозрачный красный закат проткнул
белую точку-звезду. И посреди этого яркого смешения чистых
основных цветов огонь, который развёл мужчина, пустил тонкую струйку дыма
прямо в воздух.

 Вторая жена вышла из фургона, чтобы помочь ему с ужином и
поесть самой. Они немного поговорили вполголоса, пока ели, отойдя
от жара костра. Мужчина проявлял признаки усталости, но
могущественная женщина была непоколебима в своей упрямой, великолепной силе. Когда
она ушла, он лёг на песок, подложив под голову руку, и
скоро заснул. Звуки пособие по безработице, что вышел из вагона не
разбудите его, ни мешать глубокому dreamlessness его исчерпаны остальные.
Ночь была наполовину закончена, когда его разбудила женщина, трясшая его за плечо
. С минуту он тупо смотрел на нее, видя ее голову
на фоне темно-синего неба с крупными белыми звездами.

“Все кончено. Это маленькая девочка. Но Люси довольно плоха ”.

Он сел, окончательно проснувшись, и в ночной тишине услышал
похожее на кошачье мяуканье писк новорождённого. Холщовая крыша фургона
светилась от зажжённых внутри фонарей.

“Она умирает?” поспешно спросил он.

“Нет, все не так плохо. Но она ужасно подавлена. Нам придется остаться здесь
с ней, пока она немного не поправится. Мы не можем жить с ней так дальше.

Он встал и, подойдя к фургону, заглянул внутрь через открытую дверцу.
Жена лежала с закрытыми глазами, восковой бледный дымный
фонарик-свет. При виде её он испытал внезапный прилив чувств. Она была свежей и хорошенькой пятнадцатилетней девушкой, когда он женился на ней четыре года назад в Сент-Луисе. Он подумал, узнал бы её сейчас её отец, который отдал её ему тогда.
Из беспечной жалости он положил руку ей на плечо и сказал:

«Ну что, Люси, как ты себя чувствуешь?»

Она вздрогнула от его прикосновения и попыталась натянуть угол одеяла, на котором лежала её голова, на лицо.

Он отвернулся и пошёл обратно к костру, сказав второй жене:

«Думаю, завтра она сможет ехать.  Она может всё время оставаться в фургоне». Я не хочу рисковать, что она попадет в эти
снега в Сьерре. Думаю, она возьмет себя в руки через
несколько дней. Я видел ее и похуже”.




ГЛАВА II

ЗАКЛЮЧЕНИЕ СДЕЛКИ

 “Мир создан для каждого из нас!
 Как всё, что мы воспринимаем и знаем,
 Сводится к некоему мгновенному результату,
 Когда душа заявляет о себе, а именно:
 Своим плодом, тем, что она делает!»

 — Браунинг.


 Там, где предгорья смыкаются друг с другом в прохладных голубых тенях,
и вершины Сьерры, покрытые снегом, смотрят вниз на
грубый вал гор, спускающийся к улыбающейся равнине, Дэн
Моро и его напарник с июня работали на русле реки.
Плейсервилль — всё ещё Хангтаун — хотя и миновал лихорадочные дни своей юности, находился примерно в двадцати пяти милях к юго-западу. A
В нескольких милях к югу от Карсона по склону Сьерры тянулась
тропа, по которой шли эмигранты. От главной тропы ответвлялись
маленькие тропки, которые спускались с вершины по «линии наименьшего сопротивления»
к аванпостам цивилизации, которые были разбросаны то тут, то там на
предгорьях и в долинах.

 Каньон, в котором работали Моро и его «парды», был Калифорнией,
девственной и непокорённой. В погоне за удачей «сорок девятые» прошли мимо. Но узкий овраг, который в полдень
дымился от нагретого воздуха и был пропитан резким запахом,
Калифорния, изнывающая под палящим солнцем, давала двум старателям хороший улов золота. Их шахты усеивали берега ручья сверху донизу. Теперь, в сентябре, вода превратилась в тонкую серебристую струйку, и они превратили её в миниатюрное озеро, в которое Флетчер — напарник Моро — с неутомимой регулярностью опускал ковш, одновременно двигая кресло-качалку, которая наполняла жаркую тишину каньона своим ленивым монотонным дребезжанием.

Они почти не прекращали работу с начала июня.
Богатство их участка и надежда на то, что первые снега положат конец их трудам и прибылям, побуждали их к неустанным усилиям.
В ящике под койкой Моро лежало шесть маленьких кожаных мешочков с
породой — общая прибыль от летнего труда.

Моро, мускулистый светловолосый великан, был той знакомой фигурой первых дней — джентльменом-шахтёром. Он был уроженцем Новой Англии,
получившим образование и приехавшим в Калифорнию во время первой волны переселенцев,
с небольшим состоянием, которое он надеялся увеличить. Удача была не на его стороне. Это был его первый успех. За пять месяцев до этого
он подцепил «парня» в Сакраменто и по беспечной моде того времени, когда никто не стремился слишком глубоко копаться в прошлом других людей, объединил с ним усилия и провёл весну в странствиях, переходя от бара к бару и от лагеря к лагерю. Случайное слово, сказанное индейцем, привело их в каньон, где теперь скрип их качалки наполнял жаркие, сонные дни.

 О Харни Флетчере Моро ничего не знал. Он познакомился с ним в
гостинице в Сакраменто, и их сотрудничество оказалось
успешным. То, что житель Новой Англии давал деньгами, другой
компенсировалось практическим опытом и общей сноровкой. Именно Флетчер сконструировал кресло-качалку по собственной улучшенной модели. Он был не только мозговым центром, но и помощником, построившим бревенчатую хижину, которая возвышалась над руслом реки на холме. Последние остатки состояния Моро были вложены в неё, и в сарае позади хижины стояли две хорошие лошади.

Наступил сентябрь, и листья осин, растущих вдоль
русла реки, пожелтели. Но воздух был тёплым и золотистым.
солнечный свет. Выше, в горах Сьерра-Невада, где тропа эмигрантов
петляла по краям ущелий и взбиралась на могучий склон
стены, отделяющей Калифорнию от пустыни, снег уже лежал толстым слоем. Флетчер, который за неделю до этого ездил в Хангтаун за провизией, вернулся,
рассказывая о толпах эмигрантов, которые шли по главной дороге и ответвлениям от неё,
толкаясь, спотыкаясь, голодные, измождённые, полураздетые, в безумной
погоне за обещанной землёй.

Здесь и не пахло зимой. Горячий воздух был пропитан
Ароматы, которые солнце источает из могучих сосен, покрывающих предгорья. В полдень в маленьком овражке, где работали мужчины, было душно. Вокруг царила странная тишина. Сосны, растущие ровными рядами, не колыхались от ветра. Не было слышно ни одной птицы, а ручей обмелел настолько, что его весенняя песня превратилась в шёпот. Жара и тишина окутывали долгие дни, когда красная пыль неподвижно лежала
на тропе наверху, а шум, издаваемый рокером, казался странно навязчивым и громким в зачарованной тишине, окутывавшей
пейзаж.

В такой день, как этот, мужчины работали в русле ручья: Моро — в яме, Флетчер — на своём месте у качелей. Они не разговаривали. Казалось, что безмолвие окружающей их природы передалось им. Далеко вверху, сверкая на фоне голубого неба, на них с далёких воздушных высот смотрели белые вершины Сьерры. Крошечная струйка воды блестела в своём широком, свободном русле. Если не считать людей, единственным движущимся объектом в поле зрения был ястреб, зависший в небе, его крылатая тень
плыву вперед и останавливаюсь на склонах ущелья.

В эту зачарованную тишину внезапно ворвался звук - звук неожиданный
и нежеланный - человеческий голос. Это был мужской голос, резкий и
громкий, очевидно, обращавшийся к скоту. Вместе с ним послышался скрип колес.
Двое партнеров прислушались, пораженные и нерешительные. Тропа, которая проходила мимо
их хижина была почти неизвестным ответвлением от главного шоссе. Затем,
когда звуки стали яснее, они вскарабкались на берег. Спускаясь по дороге,
они увидели изогнутую верхушку прерийной шхуны, которая образовывала
На фоне виднелись силуэты двух лошадей-скелетов, рядом с которыми шёл
человек, подгонявший их криками и ударами. Повозка и лошади были
окутаны облаком красной пыли.

 В тот момент, когда шахтёры увидели это
неприятное зрелище, одна из несчастных тварей споткнулась и, пошатнувшись,
упала с каким-то звуком, похожим на человеческий стон. Человек с
руганью подошёл к ней и пнул. Но он был слишком измотан, чтобы подняться, и, завалившись на бок, лежал,
хватая ртом воздух. Полная, загорелая женщина подбежала к нему с
задней части повозки с сердитым и встревоженным лицом. Когда Моро приблизился, он
Я услышал, как она сказала мужчине, который с руганью и ударами пытался поднять лошадь на ноги:

«О, это бесполезно. Разве ты не видишь, что она умирает?»

 Моро увидел, что она права. Животное билось в предсмертной агонии. Подойдя
к нему, он без предисловий сказал:

— Снимайте упряжь, бедняга, ему конец, — и начал отстёгивать лохмотья упряжи, которыми она была привязана к повозке.

Мужчина и женщина испуганно обернулись и увидели его.  Оглянувшись, они увидели
Флетчера, который медленно и явно неохотно приближался к ним.
вперёд. Вид измученных первопроходцев был слишком привычным, чтобы заинтересовать его. Умирающая лошадь привлекла его ленивый безразличный взгляд. Моро и мужчина распустили упряжь, подняли шест и позволили животному лежать, не стеснённое ничем. Другая лошадь, тоже освобождённая, стояла, понурив голову, слишком уставшая, чтобы сдвинуться с места. Если бы нужны были другие
свидетельства того ужасного путешествия, которое они заканчивали, то
они увидели бы их на измождённом лице мужчины, обожжённом солнцем,
изрезанном морщинами, с клочьями бороды и длинными лохмами
волос, свисающими из-под его жалкой шляпы.

Эта остановка в его путешествии, когда земля обетованная была уже в поле зрения, казалось,
вывела его из себя до такой степени, что он, очевидно, боялся говорить. Глазами
, полными дикого отчаяния, он стоял, глядя на лошадь. И он, и женщина
казалось, были настолько подавлены случившимся, что не обратили внимания
на двух незнакомцев, но стояли бок о бок, угрюмо глядя
на животное.

“ Что же нам делать? ” безнадежно спросила она. — Пятнистый, — указывая на другую
лошадь, — в одиночку не справится.

Моро ободряюще заговорил:

— Почему бы тебе не оставить повозку и другую лошадь здесь? Ты можешь идти пешком
В Хангтаун можно добраться налегке. Ранчо Портера всего в двенадцати милях отсюда, и вы можете остаться там на ночь. Бедняга-жеребец больше не может, и мы накормим его и позаботимся о ваших вещах, пока вас не будет.

— О, чёрт возьми, мы не можем! — в ярости воскликнул мужчина.

Словно в ответ на это замечание, в открытом передке фургона внезапно появилась женщина. Очевидно, она лежала в нем и
до сих пор не вставала.

Когда Моро взглянул на нее, он испытал сильный трепет жалости, которого
очевидные страдания других не вызвали. Он был человеком с
Он был очень добр и отзывчив ко всему, что было беспомощным и
слабым. Когда его взгляд упал на лицо этой женщины, он подумал, что она
самая жалкая из всех, кого он когда-либо видел.

«Вам лучше зайти в хижину, — сказал он, — и посмотреть, что вы можете сделать.
Вы не можете идти дальше, и вы выглядите довольно измотанной».

Мужчина одобрительно хмыкнул и, взяв другую лошадь за поводья,
повёл её к хижине, стараясь объезжать все препятствия. Женщина в соломенной шляпке
окликнула свою спутницу в повозке:

“Ну же, Люси, поторапливайся! Мы собираемся остановиться и отдохнуть”.

Получив такое обращение, женщина подошла к задней части повозки, откинула полог
в сторону и выскользнула наружу. Она шла позади остальных, и Моро, оглянувшись
назад, увидел, что она шла медленно, словно ослабев или испытывая боль.

Подойдя к фигуре в солнечной шляпе, стоявшей перед ним, он сказал, дернув головой назад:
“Что с ней такое? — Она больна?

 Женщина равнодушно оглянулась. Как и мужчина, она, казалось, была полностью поглощена их несчастьем.


— Сейчас нет, — ответила она, — но раньше болела. Но, Боже милостивый! — с
внезапный всплеск гневной горечи: «Такие женщины, как она, не созданы для подобных путешествий. Если бы не она, мы с Джейком могли бы продолжать в том же духе».

 Она снова замолчала, когда из-за деревьев показалась хижина. Похоже, она заинтересовала её, и она подошла к двери и заглянула внутрь.

 Это была типичная для того времени хижина шахтёра, состоящая из одной комнаты с двумя койками. Напротив дверного проёма находился широкий дымоход,
перед которым лежала каменная плита, служившая очагом. Там стояло
кресло, сделанное из бочки, с красной фланелевой обивкой и
в креслах-качалках. Кровать Моро была покрыта шахтёрским одеялом, и
неискоренимые привычки джентльмена проявлялись в очень простых, но
достаточных туалетных принадлежностях, которые стояли на полке под
крошечным квадратным зеркалом. Над крышей раскинула ветви огромная сосна, и
проходя сквозь них, малейшие дуновения воздуха издавали тихое
эолово журчание. Для первопроходцев это дикое, суровое место казалось
идеальным для комфорта и роскоши.

У корней сосны бил небольшой родник, и его вода
стекала по земле перед хижиной. По общему согласию,
Отряд двинулся дальше. Измученная лошадь окунула морду в прохладную воду, напилась, фыркнула и снова напилась. Пожилая женщина опустилась на колени и умыла лицо, шею и даже макушку в воде. Мужчина стоял, угрюмо глядя на своего измученного коня, и вместе с Флетчером обсуждал его состояние. Шахтёр, разбирающийся в этом, как и во всех практических вопросах, считал, что конь ещё какое-то время не сможет совершать длительные поездки. Оба животных были доведены до предела своих возможностей.

Первооткрыватель утверждал:

«Мне нужно было перебраться через хребет, пока нас не завалило снегом, а там сейчас много снега, — он кивнул в сторону гор, — а потом я хотел спуститься в поселения, как только смогу. Я знал, что там не будет работы ещё два дня, но я рассчитывал, что они меня примут.
После этого уже не имело значения».

— «Единственное, что тебе нужно сделать, — это пойти в Хангтаун, купить там мула
и вернуться».

Мужчина сделал отчаянный жест.

«Как, чёрт возьми, я могу это сделать с ней?» — сказал он, указывая на молодую женщину.

Флетчер обернулся и окинул её холодным, изучающим взглядом.
она опустилась на корни сосны, прислонившись спиной к ее стволу.


“ Она выглядит довольно измотанной, - сказал он. “ Ваша жена?

“ Да.

“А другая - твоя сестра?” Продолжил он с живым любопытством.

“Она тоже моя жена”.

Дознаватель, привыкший к такому разнообразию среди эмигрантов из Юты, присвистнул и сказал:

«Мормоны, да?»

Мужчина кивнул.

Тем временем Моро вошёл в хижину, чтобы принести еды и питья
для больной женщины.  Через несколько мгновений он вернулся с оловянной кружкой, в которой было виски, разбавленное родниковой водой, и
подошел к женщине, сидевшей у ствола дерева. Ее глаза были закрыты
и она выглядела как мертвец. Шаль, которой она была накинута,
ее плечи откинулись, обнажив небольшой сверток, который она
держала с небрежной небрежностью. Мужчина заметил, как ее руки были
расположены вокруг него, и удивился. Остановившись перед ней, он
сказал:

- Я принес тебе кое-что, что взбодрит тебя. Хочешь попробовать
это?

Она подняла веки и посмотрела на него, а затем на чашку. Встретившись с ней взглядом, он заметил, что её глаза были ясными, карими, как у собаки,
и впервые он понял, что она, возможно, молода. Она
послушно протянула руку и, взяв чашку, немного отпила,
а затем молча вернула её.

«Полагаю, тебе пришлось нелегко», — сказал он, держа чашку,
которую собирался снова ей отдать через минуту.

Она кивнула. Затем внезапно из её глаз хлынули слёзы,
целые потоки слёз, которые ручьём текли по её щекам. Она не
рыдала и не пыталась спрятать лицо, а прислонилась головой к дереву
и дала волю слезам, словно забыв обо всём, кроме своего горя.

“О, бедняжка! бедняжка!” - воскликнул он в порыве сочувствия.
“ты наполовину мертва. Вот, выпей еще, - и он вложил чашку
в ее руку, не зная, что еще можно для нее сделать.

Она взяла его, и затем, сквозь слезы, он увидел, как она бросила на мужа взгляд, полный
скрытой тревоги. Она была в поле его зрения и
попыталась спрятаться за спину Моро.

С чувством гневного отвращения он понял, что она боялась этого
неопрятного и измождённого существа, которому принадлежала. Он подвинулся, чтобы
прикрыть её, и увидел, как она снова пытается пить. Но слёзы застилали ей глаза
она дрожащей рукой вернула чашку.

“ Это было слишком, - выдохнула она. “ Если бы я только могла умереть! Мой мальчик
умер. Там, на этих ужасных равнинах, где нет ни единого дерева и жарко, как в печи.
И они похоронили его там - Бесси и он. - Бесси и он? - Спросила я. - Он умер? - спросила я.

“ Бесси и он? - повторил он неопределенно, жалость полностью заняла его разум.
на данный момент.

“Да, Бесси, вторая жена. Я первая”.

“О, - сказал он, поняв, - “ты из Юты?”

“Не я, ” быстро ответила она, “ я из Индианы. Я не мормон. Он
не был ни тем, ни другим, пока не женился на Бесси. Он хотел ее и сделал это ”.

Тут ее внезапно прервал слабый скулящий крик свертка.
одна рука все еще была согнута. Она наклонила голову и откинула
покрывало, и Моро увидел странное сморщенное лицо и крошечную, похожую на коготь
руку, которая слабо шарила вокруг. Он никогда раньше не видел очень маленького младенца
и это показалось ему странно отвратительным существом.

“Это твое?” изумленно спросил он.

“Да, ” ответила она, “ он родился в пустыне три недели назад”.

Ее слезы высохли, и она склонилась над слабым существом, которое извивалось.
слабо и издавала тихие, кошачьи звуки, с чем-то таким в ее поведении
что изменило ее и сделало ее еще девушкой, у которой была жизнь ее
страдания.

“Не хотите ли пройти в каюту?” - спросил мужчина, почувствовав себя
внезапно смущенным своим незнанием всего, что имеет отношение к этому
бесконечно малому кусочку жизни. “ Возможно, ты захочешь помыть его или уложить спать
или дать ему что-нибудь поесть. Там есть таз и мыло
и ... э-э ... немного муки и бекона.

Женщина ответила на приглашение с некоторой долей энтузиазма.
 Она споткнулась, поднимаясь, и он взял её за руку и повел за собой.  У двери каюты он оставил её и прошёл в заднюю часть, где находились остальные.
Когда все ушли, слабый, но настойчивый плач ребёнка
последовал за ними.

Эмигрант, Бесси и Флетчер отправились в сарай, где
были привязаны лошади Моро, и положили полумёртвого Спотти под
их прикрытие.  Там измученное животное и легло. Затем троица расположилась на голой земле в тени на склоне холма,
они ели корабельное печенье и пили виски с водой из жестяной кружки,
которая переходила из рук в руки. Когда Моро приблизился, он услышал,
как его напарник пространно рассуждает о бесплодности
русла ручьев поблизости. Незнакомец слушал его с
задумчивым видом, на его морщинистом, обветренном лице застыло выражение
хмурого внимания. Утолив голод, Бесси свернулась калачиком на своем
боку и, не снимая шляпки от солнца, погрузилась в глубокий, здоровый
сон.

Моро присоединился к ним и со смешанным чувством удивления и веселья выслушал
Бойкую ложь Флетчера. Затем, когда словарный запас его напарника иссяк,
он расспросил эмигранта о его путешествии. Ответы мужчины были короткими
и уклончивыми. Казалось, он был в мрачном, озлобленном состоянии из-за своего невезения,
его разум все еще был поглощен вопросом о том, как жить дальше.

«Если бы у меня были деньги, — сказал он, — я бы отдал тебе все, что ты попросишь, за тех двух лошадей, что стоят в сарае. Но мне нечего отдать — ни гроша».

«Твоя жена, твоя другая жена, — сказал Моро, — не кажется мне подходящей для того, чтобы жить дальше. Она совсем плоха».

Мужчина сердито фыркнул.

«Она почти всю дорогу была такой, — сказал он.
«Из-за неё всё пошло наперекосяк».

Он снова погрузился в угрюмое молчание, а затем внезапно сказал: «Мы пойдём, если ей придётся идти».

Моро вернулся в хижину. Они уже наполовину убили эту женщину;
Теперь, если они будут настаивать на том, чтобы она шла пешком, несчастное создание может
совсем упасть в обморок. Неужели они бросят её на горных дорогах, подумал он?

 Он подошёл к двери хижины, постучал и услышал, как она ответила: «Входи».
 Она сидела на перевёрнутом ящике рядом с койкой, на которой спал ребёнок. Её головной убор был снят, и он заметил, что у неё были светлые волнистые густые волосы того же красновато-коричневого цвета, что и глаза. Она смыла следы слёз, но её одежда, едва прикрывавшая худое, измождённое тело, была грязной
и оборванный. Ни один нищий, которого он когда-либо видел в далекой Новой Англии
городок, где прошло его детство, не имел более жалкого вида
. Она робко взглянула на него и встала с ящика, толкая его
к нему.

“Я положила ребенка на койку, “ сказала она извиняющимся тоном, ” но я могу подержать
ее”.

“ О, не тревожьте ее, ” быстро сказал он. - Это единственное место, куда вы
могли ее поместить. Затем, увидев, что она стоит, он сказал: «Почему бы тебе не
присесть?»

Она села, чувствуя себя явно не в своей тарелке.

«Они там обедали, — сказал он, — и я подумал, что тебе может понравиться
и еще кое-что. Там, в углу, есть кое-какие вещи, если ты не против.
подожди минутку.”

Он подошел к углу, где хранились припасы, и порылся в них.
в поисках еще корабельного печенья и ломтика сыра, деликатеса, который
Флетчер привез их из Хэнгтауна во время своего последнего визита, и он
предусмотрительно воздержался от предложения голодным эмигрантам. Вернувшись,
с ними он достал еще одну коробку и разложил их перед ней.
Она смотрела на него в тяжёлом, безмолвном удивлении. Когда он закончил, то сказал:

«А теперь — падай. Ты хочешь есть больше всего на свете».

Она не притронулась к еде, и он разочарованно сказал: «Ты не хочешь? О, попробуй».

 Она «попробовала» и откусила кусочек крекера, а он снова отошёл в угол за жестяной кружкой и виски. Он старался ступать тихо, чтобы не разбудить ребёнка, и было что-то нелепое в том, как этот огромный бородатый мужчина с могучими, полуобнажёнными руками и мускулистой шеей пытался ступать бесшумно, с таким же успехом, как медведь.

Внезапно, посреди трапезы, женщина расплакалась.
и, склонив голову, она была потрясена бурей каких-то сильных
чувств. Это было не похоже на её слёзы часом ранее, которые, казалось,
были лишь признаком физического истощения. Это было выражением
душевного смятения. Рыдания сотрясали её, и она раскачивалась взад-вперёд,
борясь с каким-то яростным приступом.

 Моро, держа в руке чашку, смотрел на неё в растерянной беспомощности.

— Ну же, съешь немного, — сказал он ласково, не зная, что ещё предложить, и, не получив ответа, добавил: — Может, ляжешь на койку? Тебе нужно отдохнуть.

“ О, я не могу больше, ” простонала она. “ Я не могу. Как я могу? О, это слишком!
Я не могу больше! Я не могу больше.

Он молчал перед этой болезнью, от которой у него не было лекарства, а она
снова заплакала в душевной агонии:

“Я не могу, я не могу. Если бы я только могла умереть! Но теперь у меня ребёнок, и я даже не могу умереть».

Он встал, чувствуя, как у него сжимается сердце при виде этого безнадёжного отчаяния. Что
он мог предложить несчастной женщине? Он чувствовал, что всё, что он мог бы сказать, было бы оскорблением в такой ситуации.

«О боже, почему мы не можем умереть? — простонала она. — Почему мы не можем умереть?»

Когда она произнесла эти слова, через открытую дверь донеслись приближающиеся голоса.
Голос мужа пронзил её агонию и заморозил её. Она
напряглась и подняла лицо, на котором застыло животное выражение, когда она прислушивалась.


 Моро заметил её грубые и узловатые руки, жалкие в своей
работоспособности, когда она подняла их в напряжённой позе,
выражающей внимание. «Что теперь?» — сказала она себе.

Пионеры, Флетчер и Бесси, медленно вышли из-за угла хижины. Бесси выглядела сонно-тревожной, Флетчер — лениво-весёлым. Когда Моро вышел к ним из двери, он понял, что они
приходите к какому-нибудь решению.

“Ну что ж, ” сказал мужчина, “ нам пора в путь”.

“Вы отправляетесь дальше?” - спросил Моро. “Как насчет фургона?”

“Мы идем, чтобы покинуть вагон, и я вернусь из
Хэнтауне. Это единственное, что можно сделать”.

“А коня?”

— Он собирается, — сказал Флетчер, — посадить свою жену — ту, что в шляпке, — на
лошадь и везти её, пока одна из них не упадёт.

— Посадить свою жену на эту лошадь? — воскликнул Моро. — Да она и двух миль не проедет.

— Ну, может, и не проедет, — невозмутимо ответил мужчина.

Повисла пауза. Моро заметил, что женщина стоит
позади него, в дверях. Он слышал ее дыхание.

“Давай, Люси”, - сказал муж. “Когда-нибудь нам нужно будет двигаться дальше”.

Тут заговорила вторая жена.:

“ Я не понимаю, как лошадь сможет протащить Люси двенадцать миль, а этот
человек говорит, что первое место, где мы можем остановиться, находится на двенадцать миль дальше.

“Не начинай со своих вечных возражений”, - сказал муж.
в ярости. — Приведи лошадь.

 Женщина, очевидно, поняла, что время для шуток прошло, и отвернулась
в сторону сарая.  Флетчер с ухмылкой последовал за ней.
ситуация взывала к его чувству юмора, и он интересуется
исход.

Моро и эмигрантов остались друг напротив друга, при этом первый
жена в дверях.

“Ваша жена не в состоянии ехать дальше”, - сказал шахтер, и его манеры внезапно стали
властными. “Не больше, чем ваша лошадь”.

“Может, и нет, ” сказал другой, “ но они оба собираются попытаться”.

“Но разве ты не видишь, что лошадь не может нести ее? Она определенно не может идти пешком
в Хэнгтаун или даже на ранчо Портера”.

“Нет, я не вижу. И как это стало твоим делом - что они могут
делать, а что нет?”

[Иллюстрация: «ВАША ЖЕНЩИНА НЕ МОЖЕТ ИДЕТ, КАК И ВАША ЛОШАДЬ
»]

«Дело каждого — не дать женщине быть наполовину убитой».

«Раз вы так много о ней думаете, почему бы вам не оставить ее здесь
самой?»

Мужчина говорил с дикой усмешкой, его взгляд был полон стального вызова.

Прежде чем он осознал весь смысл своих слов, охваченный яростью
по отношению к жестокому тирану, для которого жена значила не больше, чем
лошадь, Моро ответил:

«Я… я позволю ей остаться!»

 Последовала короткая пауза. Лицо эмигранта, потемневшее от ярости, было
внезапно озаренный странно настороженным выражением интеллекта. Он
посмотрел на женщину на заднем плане, а затем на шахтера.

“Я ничего не собираюсь сейчас разглашать”, - ответил он. “ Когда она поправится,
от нее будет польза. Но я обменяю ее на двух ваших лошадей.

В пылу своего негодования и отвращения Моро повернулся и посмотрел на
женщину. Она прислонилась к дверной раме, белая как мел, и
уставилась на него. Она не издавала ни звука, но её собачьи глаза, казалось,
молили о пощаде красноречивее, чем мог бы её язык.

 — Хорошо, — тихо сказал он. — Это сделка.

“Договорились”, - сказал эмигрант. “Ты найдешь в ней хорошую работницу, когда она
возьмет себя в руки. Ты останешься здесь, Люси. Бесси, ” пропел он,
“ подгони лошадей.

Под невозмутимостью его манер внезапно разгорелся жар
стыда, который он пытался скрыть. Женщина не шевельнулась и не произнесла ни слова, а
Моро стоял к ней спиной, борясь со своей страстью против
мужчины, который был ее владельцем. Порыв, под влиянием которого он заговорил,
полностью овладел им, и главным его чувством было желание избавиться
от эмигранта и его второй жены.

— Вот, — сказал он, — иди и скажи им, что ты возьмёшь лошадей.
Поторопись!

 Мужчине не нужно было повторять дважды, и он быстро скрылся за углом хижины.

Моро и женщина молчали. На мгновение он забыл о её присутствии, поглощённый яростью, охватившей его великодушную натуру.
Инстинктивно он последовал за мужчиной за угол хижины, откуда мог наблюдать за навесом. Троица стояла там, и Флетчер
с женщиной изумлённо слушали объяснения эмигранта. Моро
повернулся к хижине, и его взгляд упал на женщину в дверях.

— Что ж, — сказал он, стараясь говорить непринуждённо, — ты ведь не против остаться здесь на какое-то время, не так ли? Думаю, мы сможем сделать тебе удобно.

 Она ничего не ответила, и, подождав немного, он сказал:

 — Когда ты поправишься, я смогу найти тебе занятие в
Хэнгтауне. Ты же понимаешь, что не можешь продолжать в таком плохом самочувствии. А здешний воздух, — он махнул рукой в сторону окружающих сосен, —
отлично взбодрит вас.

 Она пробормотала что-то в знак согласия, но больше ничего не ответила.
 Казалось, говорили только её собачьи глаза.  В них читалась тоска.
Благодарность заставила Моро почувствовать себя неловко, и он не знал, что ещё сказать.

Звук шагов троицы, приближающейся от сарая, стал желанным
перерывом.  Они показались из-за угла хижины, ведя за собой двух сильных и упитанных лошадей шахтёра.  Очевидно, ситуация была объяснена.  Лицо Флетчера было загадочным. Шутка, которой он обменялся с незнакомцем, была слишком близка к тому, что он считал приемлемым, чтобы быть такой же остроумной, как раньше. Он настоял на том, чтобы эмигрант оставил свою лошадь, которой у того не было.
возражение против выполнения. Бесси выглядела раскрасневшейся и взволнованной. Моро подумал, что
он уловил стыд и неодобрение под ее взволнованным поведением. Но
для нее работа была второй натурой. Она запрягла лошадей в
язычок фургона и скрепила лохмотья сбруи, прежде чем
повернулась за последним словом к своему спутнику. Это было характерно для нее.
коротко:

“Пока, Люси, ” сказала она, “ давай еще раз посмотрим на ребенка”.

Ей показали его, и она с нежностью поцеловала его в лоб. Затем она забралась на колесо повозки и взяла
интерьер сверток, увязанный в ситца и положил ее на
землю. В нем содержатся все личные вещи и гардероб
первая жена. Они обменялись несколькими фразами вполголоса, а затем
она повернулась, чтобы подняться на свое место. Но прежде чем она успела взобраться на коня,
внезапный порыв охватил ее, и она развернулась, чтобы попрощаться с Люси.
поцелуй.

Не было больше чувства в этой акции, чем в то, что прошло
между "тройкой" во второй половине дня. Две жены были женщинами, которые
пережили вместе много страданий. На глазах у Бесси выступили слёзы, когда она поднималась
к ней домой. Муж ни разу не повернул головы в сторону своей
первой жены. Но когда он взял поводья и приготовился пустить упряжку, он
крикнул:

“Прощай, Люси”.

Он прикрикнул на лошадей, и фургон двинулся вперед, подняв облако
красной пыли. Женщина на переднем сиденье натянула шляпку от солнца на лицо.
Мужчина, сидевший рядом с ней, не смотрел ни направо, ни налево, а с бесстрастным выражением лица
смотрел на свою недавно приобретённую упряжку. Его длинный кнут с шипением
вылетел из рук, энергичные животные рванули вперёд, и повозка с грохотом и тряской покатилась по дороге.

Моро стоял и смотрел, как его брезентовая арка опускается под
тёмными ветвями сосен и трепещущей листвой осин. Он смотрел, пока
изгиб дороги не скрыл её. Затем он повернулся к хижине. Флетчер
стоял позади него и смотрел на него холодным и насмешливым взглядом:


— Ну что, ты сделал это!

 — Думаю, да.

— Что, чёрт возьми, ты собираешься с ней делать?

 — Не знаю.

 — И лошади ушли; ничего не осталось, кроме этого сломанного мула!

 Они стояли и смотрели друг на друга: Флетчер — сердито и недоверчиво, Моро — с улыбкой, уничижительной и извиняющейся.

Пока они стояли так, не зная, что сказать, в дверях хижины появилась жена эмигранта.

«Я принесу вам ужин, если сейчас подходящее время», — робко сказала она.




Глава III

Он уезжает

 «Увы, милорд, моя жизнь не стоит
 Ваших благородных мыслей! «Это не жизнь,
 это лишь кусок детства, выброшенный на ветер».

 — БОМОН И ФЛЕТЧЕР.


 Той ночью двое шахтёров завернулись в одеяла и легли
на скользкую траву под сосной. Моро не
Скоро они уснут. События этого дня стали первым
нарушением монотонности их ничем не примечательного лета.

 Теперь сильный мужчина, лежа на спине и глядя на большие белые
звёзды между сосновыми ветвями, с недоумением, но без сожаления
думал о том, что он сделал. В тишине и спокойствии ночи он
размышлял о том, что ему делать, когда женщина окрепнет. Женщины редко встречались в шахтёрских районах, и он знал, что
жена-эмигрантка могла бы получать высокую зарплату в качестве служанки либо в Хангтауне, либо
в растущем мегаполисе Сакраменто. Ребёнок мог бы помешать ей, но
он мог бы помочь ей заботиться о ребёнке, пока она не встанет на ноги. Ему нечего было делать со своей «пылью». Сильный, молодой и в Калифорнии, это всегда означало, что у него достаточно денег.

 Так он думал, отгоняя от себя беспокойство. Повернувшись на жёсткой кровати, он увидел тёмную громаду хижины с отблеском звёздного света на окне. Над головой чёрные ветви сосны образовали сеть
на фоне неба, усеянного звёздами невероятного размера и яркости. Он
слышал, как река сонно бормочет себе под нос. Где-то вдалеке, в
С высоких гор донёсся пронзительный, странный крик калифорнийского льва, нарушивший тишину. Он приподнялся на локте и посмотрел в сторону хижины. Звук был пугающим, и он был готов к тому, что женщина выйдет из хижины в испуге, и уже подбирал слова, чтобы успокоить её. Но в хижине никто не двигался. Она, очевидно, крепко спала от усталости.

Утром он спустился к ручью, чтобы наскоро умыться, когда Флетчер, сонно моргая и зевая,
спустился по склону.

— Что мы будем делать на завтрак? — спросил он. — Ты собираешься
купить эту лошадь? Она должна что-то сделать, чтобы показать, что стоит
двух лучших лошадей к востоку от Хангтауна.

 Моро, чьи волосы и борода были мокрыми от брызг,
собирался ответить, когда их внимание привлёк звук сверху.

 Люси стояла на берегу. При ярком утреннем свете она выглядела
бледной и измождённой. Её жалкая вчерашняя одежда — ситцевый мешок и
юбка — была дополнена чистым фартуком в синюю клетку. Юбка была
короткой и открывала ноги в ржавых ботинках, которые были ей велики
возможно, они принадлежали ее мужу.

“ Ты придешь завтракать? ” спросила она. - Все готово. Затем она
исчезла. Мужчины переглянулись, и Моро стряхнул капли воды
с бороды и попытался привести в порядок волосы.
Цивилизующее влияние женщины - даже такой некрасивой, как жена
эмигранта - начинало действовать.

Люси, очевидно, была занята. Мусор, который портил вид земли
перед хижиной, был убран. Через открытую дверь и
окно проникал поток смолистого горного воздуха, который
эффект от огня. Тем не менее она, очевидно, опасалась, что его жар будет слишком сильным, и принесла две коробки к грубой скамье у двери, на которую и был разложен завтрак. Он был самым простым — жареный бекон, кофе и горячие бисквиты, — но их запах, горячий и аппетитный, приятно щекотал ноздри голодных мужчин.

 Усевшись на скамью, они набросились на еду и не разочаровались. Жена
эмигранта, очевидно, обладала большим мастерством в приготовлении
простой пищи для первопроходцев. Имея в своём распоряжении скудные средства, она
она приготовила еду, которая показалась мужчинам, привыкшим к своей примитивной стряпне, самой вкусной с тех пор, как они покинули Сан-Франциско.

Когда она ушла в хижину, Флетчер, с набитым печеньем ртом, сказал:

«Что ж, она всё-таки умеет готовить. Интересно, как ей удаётся делать печенье таким лёгким? И они не все солёные».

Она снова появилась с кофейником в руках и, наклонившись к плечу Флетчера, приготовилась наполнить его оловянную кружку.

— Поставь его на стол. Он сам может налить себе кофе, — внезапно скомандовал Моро.

Она немедленно поставила его на стол со своей неизменной испуганной покорностью.

“Мы не привыкли, чтобы нам прислуживали”, - продолжил он. “Теперь сядь ...
здесь,” - он поднялся со своего конца стола и указал на него,--“и далее
что нам нужно, я пойду и достану ее. У тебя был свой завтрак, от
курс?”

“Нет ... я не имел еще мой”, - ответила она кротко.

— Ну, а ты почему не идёшь? — почти закричал он. — Что ты имеешь в виду, говоря, что мы должны
идти первыми?

 Она выглядела испуганной и немного сжалась на скамейке. Моро
подумал, что на мгновение ей показалось, будто он собирается её ударить.

“Вот, возьми этот кубок”, - сказал он, отдав ей свою, - “и этот бекон”
выбирая из кастрюли, которая стояла посреди стола,
лакомые куски, и печенье. “ Ну вот, теперь ешь. Я закончил.

Она пыталась есть, но, очевидно, это было трудно. Ее руки, согнутые
и изуродованные работой, дрожали. Время от времени она бросала на него украдкой
вопросительный взгляд, а он сидел на перевёрнутом ящике и смотрел на неё
с добродушным интересом. Встретившись с её испуганными собачьими глазами, он
ободряюще улыбнулся, но она была серьёзной и с нервной поспешностью
вернулась к завтраку.

Когда мужчины спустились по склону к руслу реки, Флетчер сказал:

«Что ж, от неё есть какая-то польза. Это первая приличная еда, которую мы
съели с тех пор, как покинули Сакраменто».

«Она сама почти ничего не съела», — ответил его товарищ, приступая к утренним
работам.

«Она самая чертовски красивая женщина, которую я когда-либо видел. Выглядит так, будто её
кормили опилками». Готов поспорить на десять к одному, что этот эмигрант, к которому она
принадлежит, чуть не выбил из неё дух».

 Поднявшись в хижину час спустя, Моро увидел женщину,
которая мыла посуду после завтрака в ручье, вытекавшем из
весна. Она не слышала, как он подошел, и, наблюдая за ней, он увидел, что
ее движения были медленными и вялыми. Солнечные лучи падали
сквозь сосновые ветви на ее густые, блестящие волосы и на
затылок, где кожа загорела до грубого красновато-коричневого цвета
.

“Зачем ты это делаешь?” - спросил он, останавливаясь перед ней.
 “Тебе не нужно беспокоиться о сковородках”.

— Их нужно было бы почистить, — ответила она.

— Ты же не хочешь чувствовать, — сказал он, — что тебе приходится всё время работать.
Я хотел, чтобы ты немного отдохнула. Здесь хорошее место для отдыха.

Она ничего не ответила, вытирая оловянные чашки куском мешковины.

«Я не так уж сильно устала», — сказала она наконец тихим голосом.

«Ну, не беспокойся о том, чтобы всё было так чисто; они всё равно подойдут. И в хижине довольно чисто, не так ли?» — спросил он с некоторой тревогой.

«Да, ужасно чисто», — сказала она. Затем, немного помолчав, она продолжила:
«Мне не следовало оставаться в хижине. Она твоя. Мы с ребёнком будем в порядке в сарае для дров с Пятнышком».

«Что за чушь!» — возразил Моро. «Думаешь, я позволю тебе и этому
ребёнок будет жить в сарае для инструментов, где всё лето держали лошадей? Вы останетесь в хижине, и если вам что-нибудь понадобится — что-нибудь короткое или то, что может понадобиться ребёнку, — Флетчер съездит в Хангтаун и привезёт это. Просто скажите, что вам нужно. Без женщин нам, наверное, не хватает всяких мелочей.

— Я ничего не хочу, — сказала она, опустив голову, — я никогда не чувствовала себя так комфортно с тех пор, как вышла замуж.

 — Вы давно замужем? — спросил он скорее из любопытства, чем из желания разговорить её.

“Четыре года, ” ответила она. “ Я поженилась в Сент-Луисе, как раз перед тем, как
мы с папой начали пересекать равнины. Папа заболел. Он был
болен чахоткой, и кто-то посоветовал ему уехать в Калифорнию, так что мы собирались
начать вместе с кучей других людей. Мы все ждали
В Сент-Луисе установилась погода, и так я познакомилась с Джейком ”.

— Джейк? — переспросил Моро. — Кто такой Джейк?

 — Мой муж — Джейк Шеклтон. Он был одним из машинистов поезда.
 Он водил упряжки Макгиннеса. Он был с нами в лагере, и
Он спросил меня, и папа был рад, что кто-то будет обо мне заботиться, потому что он был очень болен. Мы поженились за неделю до отправления поезда. Я не очень-то этого хотела, но папа считал, что это хорошо. Мой отец был методистским проповедником, и, зная, что он долго не протянет, он был очень рад, что кто-то будет обо мне заботиться. Я была слишком молода, чтобы меня бросили, — мне было всего пятнадцать».

— Пятнадцать! — эхом отозвалась Моро, а затем, собрав воедино скудные сведения о её биографии,
— Значит, сейчас тебе всего девятнадцать?

 — Это мой возраст, — сказала она с присущей ей лаконичной сухостью.

Он посмотрел на нее недоверчиво удивлять. Девятнадцать! Девушка, почти
ребенок! Волна жалости и ужаса захлестнула его, и на мгновение
он не мог подобрать слов. Она, очевидно, желая сказать ему
себя как в долгом ей нового хозяина.

“Папа умер прежде, чем мы добрались до Солт-Лейк. Тогда Джейк и я там поселились и
Родился Вилли, и в течение двух лет всё было не так плохо. Джейк любил меня и
хорошо ко мне относился. Но он познакомился с мормонами и всё время твердил, что
ничего хорошего не выйдет, если ты не мормон. Он говорил, что они
Он был бесполезен, потому что был негром. А потом он увидел Бесси — она работала официанткой в отеле «Сансет» — и сильно в неё влюбился. Она была крупной, сильной женщиной и могла работать. Не то что я. Я не могла работать нигде, кроме как дома. Я не годилась для работы на улице. Я всегда была своего рода обузой, — сказал он. Итак, он стал мормоном и женился на Бесси, и она
переехала жить к нам. Она замолчала и начала протирать сковороду куском
мешочка из-под муки.

 — Не рассказывай больше, если не хочешь, — сказал мужчина,
услышав, что его голос слегка охрип.

 — О, я не против, — ответила она своим бесцветным, бесстрастным голосом.
интонация: «Я никогда не могла смириться с тем, что она тоже была его женой. У меня не было таких мыслей. Мой отец был священником. Я ненавидела всё это, но не могла придумать, чем ещё заняться. Мне пришлось остаться. Мне некуда было идти. Папа умер, и у него не было родственников. Потом мы начали переезжать сюда, и по дороге умер мой маленький мальчик. Это было всё, что у меня
было, и тогда мне было всё равно, что случится. И только ради другого ребёнка
я бы как-нибудь ночью выбралась из фургона, убежала и заблудилась на
этих равнинах. Но...

 Она остановилась и развела руки в стороны.
затем позволила им упасть по бокам. Это было трагично в своей полной
безнадежности. Благодарности к Моро у нее, казалось, было мало. Она
была настолько подавлена несчастьем, что в ней не осталось ничего, кроме
покорности. Само ее служение ему казалось инстинктивным,
результатом суровой тренировки.

“ Что ж, ” сказал он после паузы, “ у тебя были трудные времена. Но теперь все позади
. Не думай об этом больше. Ты отдохнёшь здесь,
а когда снова станешь сильным и здоровым, мы подумаем, чем бы тебе заняться. Тогда у тебя будет достаточно времени. Но ты всегда можешь найти работу и
высокая зарплата в Хангтауне или Сакраменто. Или, если тебе не нравится ни одно из этих мест, я позабочусь о том, чтобы ты отправилась в Сан-Франциско. В любом случае, не беспокойся больше. Ты почти добралась до сути, а теперь поднимаешься наверх».

 Она собрала свои кастрюли и уныло сказала: «Спасибо, сэр».

Крик ребенка ударил ей в ухо, и она вскочила на ноги,
и, не говоря больше ни слова, повернулась и пошла к хижине.

За обедом она снова появилась на берегу и позвала двух мужчин.
мужчины. И снова их встретила необыкновенно аппетитная еда,
учитывая ограниченные ресурсы. Повинуясь приказу Моро, она села с ними, но ничего не ела, время от времени вставая, чтобы вернуться в хижину, но сдерживая этот порыв и неподвижно сидя на перевёрнутом ящике. Казалось, что обслуживать мужчин — это единственное, что она умела делать или что давало ей ощущение комфорта.

Ребёнок заплакал один или два раза во время ужина, а днём, когда Моро
работал в яме, которая находилась в русле реки прямо под окном хижины,
он снова услышал плач. Плач казался громче и настойчивее.
более властный крик, чем раньше. Шахтёр, чьи познания о младенчестве и его болезнях были весьма ограниченными, задался вопросом, не болен ли ребёнок.

 На закате, когда дневная работа была закончена, оба мужчины поднялись на берег, держа в руках по оловянному стаканчику с добытой пылью, которую они пересыпали в мешки из оленьей кожи, лежавшие в ящике под койкой. Моро вошёл в каюту, чтобы взять мешки, и увидел Люси, свернувшуюся калачиком на краю койки, где спал ребёнок. Когда его огромная фигура заслонила дверь, она вскочила с неизменным испуганным виноватым видом.

— Не двигайся, не двигайся, — сказал он, опускаясь на колени рядом с ней. — Я хочу достать ящик из-под койки.

 Она вскочила и, оказавшись ближе к ящику, чем он, просунула руку под койку и попыталась вытащить его.  Он был тяжёлым из-за мешков с пылью, и ей потребовалась помощь.  Она выпрямилась, тяжело дыша, и, пошатнувшись, упала на него. Он подхватил её на руки и, когда её голова упала ему на плечо, увидел, что она мертвенно-бледна и без сознания.

 С ужасом он положил её на койку Флетчера и, схватив кастрюлю с водой, обрызгал ей лицо и руки, а затем оторвал один из жестяных кружек
Он оторвал его от ногтя и, налив в него виски, попытался всунуть ей в рот. Немного виски попало ей в рот, но большая часть потекла по подбородку. Пока он стоял, глядя на неё, в дверях появился Флетчер.

«Привет! — сказал он. — Что с ней случилось? Чёрт возьми, она выглядит неважно!» А затем быстрой и умелой рукой он приподнял её, усадил и, открыв ей рот вилкой, влил немного виски. Это быстро привело её в чувство. Она села, нащупала свой чепец и сказала:

«Мне не следовало этого делать, но это случилось так быстро».

Она попыталась встать, но Моро толкнул её обратно.

«О, я не больна, — сказала она, стараясь говорить храбро, — со мной такое уже бывало. Это просто усталость. Сейчас я в порядке».

Она снова попыталась встать, на мгновение удержалась на ногах, а затем пошатнулась и упала на койку с побелевшими губами.

«Это такая слабость, — прошептала она, — такая слабость!»

В этот момент ребёнок проснулся и, повысив голос, начал громко и яростно
плакать. Женщина в ужасе переводила взгляд с одного мужчины на
другого.

«О, мой бедный малыш! — воскликнула она. — Что мне делать? Неужели и этот тоже
умрёт?»

“С ребенком все в порядке”, - сказал Моро. “Не начинайте беспокоиться об этом.
Все младенцы плачут, не так ли?”

“О, мой бедный малыш!” - причитала она, не обращая внимания, и вдруг начала
заламывать руки. “Он умрет, как Вилли. Он тоже умрет”.

“Почему он должен умереть? Что с ним не так? Сегодня утром всё было в порядке, не так ли? — ответил он, чувствуя, что здесь есть какие-то тайны, которых он не понимает.

 — Он умрёт, потому что ему нечего есть, — отчаянно закричала она.
 — У меня ничего нет для него. Я слишком больна! Я слишком больна! И он умрёт с голоду. О,
мой бедный малыш!

Она разразилась дикими, слабыми от изнеможения слезами, и её рыдания смешались с пронзительным плачем голодного ребёнка.

 Мужчины смущённо переглянулись, начиная понимать ситуацию.  Из-за ослабленного состояния матери она не могла кормить ребёнка.  Это было затруднительное положение, из которого даже находчивый Флетчер не мог найти выход. Он сдвинул фуражку на затылок
и, медленно почесывая макушку, с серьезным недоумением посмотрел на своего товарища,
в то время как в каюте раздавались жалобные звуки
ни один из тех, что когда-либо звучали в этих мирных стенах.

«Можем ли мы… можем ли мы что-нибудь достать?» — наконец спросил Моро. — «Что-нибудь… что-нибудь… из еды, мяса, яиц… э-э-э… что-нибудь, что он мог бы съесть?»

«Съесть?» — презрительно воскликнул Флетчер. — «Как он может есть? У него нет зубов».

“ А что было бы, если бы Флетчер поехал в Хэнгтаун и привез с собой
доктора? ” успокаивающе предложил Моро. “ Это займет двадцать четыре часа,
но он хороший врач.

Женщина покачала головой.

“Козел”, - всхлипнула она, угроза своему отпрыску придала ей
притворной храбрости. “Если бы ты мог завести козла”.

“Козел!”

Мужчины переглянулись, охваченные ужасом от масштабов этого предложения.

«С таким же успехом она могла бы попросить нас привезти слона, — угрюмо пробормотал Флетчер. — Ближе Сан-Франциско нет ни одной козы».

«И в любом случае нам потребовалось бы две недели, чтобы привезти его оттуда и через горы из Сакраменто», — сказал Моро.

“К тому времени, как ты доставишь ее сюда, это будет самая дорогая коза, с которой ты когда-либо сталкивался"
, ” презрительно сказал его партнер.

“Корова!” - воскликнул Моро. “Скажи, Люси, подойдет корова?”

“Корова!" - последовал приглушенный ответ. “О, для этого не нужна целая корова”.

— Но подойдёт ли корова? Если бы я могла раздобыть корову, ребёнка можно было бы кормить
молоком, не так ли?

— О да, это было бы отлично.

— Хорошо, я раздобуду корову. Больше не беспокойтесь, к завтрашнему полудню у меня будет
корова. Ребёнку придётся подождать до тех пор, потому что
у меня нет приличной лошади, и я не смогу привезти её раньше.

— И где ты собираешься раздобыть корову? — спросил Флетчер. — В этих краях коровы встречаются не чаще коз.

— На ранчо Портера. Оно в двенадцати милях отсюда. Я могу съездить туда сегодня вечером, немного отдохнуть и к полудню вернуться сюда с коровой.

— И этот ребёнок будет так орать до завтрашнего полудня?
С таким же успехом можно было бы привязать к койке горного льва.

Проблема действительно была решена лишь наполовину. Жалобные крики младенца не утихали. Несчастная мать с залитым слезами лицом и дрожащим подбородком села на койке и попыталась встать и подойти к нему, но Моро удержал её за плечо.

«Оставайся здесь, а я принесу его», — сказал он, затем подошёл к другой койке и осторожно поднял своими огромными волосатыми руками кричащий свёрток, из которого торчали два крошечных красных кулачка, дёргающихся и царапающихся.
развернула и отнесла его матери. Ее опытная рука заставила его замолчать на мгновение.
но его муки не поддавались временному облегчению, и вскоре он разразился криками
.

“Если бы я мог залезайте наверх и смешать его немного муки и воды”, - сказала она, слабо
пытаясь подняться.

“Что мы делаем?” - спросил Моро. “Как ты это делаешь?
это? Просто скажите нам, в каких пропорциях, и мы приготовим так, как будто родились для этого.

 Под её руководством он насыпал муку в один из черпаков и протянул
Флетчеру жестяную кружку, приказав наполнить её водой из родника.
Оба мужчины были глубоко заинтересованы, и Флетчер поспешил обратно к роднику с
мокрой чашкой в руках, словно опасаясь, что младенец умрёт, если не начать
кормить его немедленно.

«Ну же, — сказал Моро, вооружившись черпаком и жестяной чайной ложкой, —
что дальше?»

«Сахар, — сказала она, — если добавить немного сахара, им
понравится».

«Вот, сахар. Давай скорее. Ну вот, готово. Как ты их смешиваешь, Люси?

 Она дала указания, которым мужчины тщательно следовали, смешивая
белую, похожую на молоко жидкость. Настал решающий момент, когда им нужно было
покормите этим багрового и судорожно кричащего младенца.

Чтобы облегчить задачу, они подвинули два ящика к дверному проёму, куда
проникал свет заката, и сели: Флетчер с ковшиком и ложкой, Моро с младенцем.  Обе головы были опущены,
оба лица были напряжёнными, когда была дана первая ложка.
Это был напряжённый момент, пока кончик ложки не оказался между
губами младенца. На её сморщенном лице появилось выражение
раздражённого удивления; она поймала его, а затем, со звучным шлепком, медленно
обращает на контрафакт. Мужчины посмотрели друг на друга с подогревом
триумф.

“Берет его, как маленького человечка, не так ли?” с гордостью сказал Моро.

“Она не была голодна”, - сказал Флетчер. “О-о, нет! Послушай, как она причмокивает”.

“Вот, подними ковшик. Не заставляй ее ждать, когда она так голодна.
”

“Ты проливаешь половину. Ты пачкаешь ей одежду”.

“Ну, она не хочет есть быстрее. Именно так ей нравится.
Ешь - просто медленно высасывай с ложечки. Не торопись, старушка,
даже если ты проглотишь не все.

— Боже мой, как же она хорошо это ест! Посмотрите, как она облизывает уголок рта.


— Дайте нам тот мешочек с мукой, что у вас за спиной. Мы должны были что-нибудь
повязать ей на шею.

 Малышка, сосредоточенно глядя круглыми глазками, по-прежнему
размахивая маленьким красным кулачком, с шумом сосала кончик ложки. Мать, сидящая на
койке в углу, наблюдала за этим, вытянув шею и ревниво прищурившись.

Наконец, когда трапеза закончилась, ей торжественно вернули
его, липкого с головы до ног, но сонного и довольного.

Несколько часов спустя, в звёздной темноте раннего вечера, Моро
отправился в свой двенадцатимильный путь к ранчо Портера. На следующее утро,
ещё до полудня, он вернулся, красный и вспотевший, но с гордостью
ведя на верёвке тощую и унылую на вид корову.

 Проблема с питанием ребёнка была решена. Корова оказалась в высшей степени подходящей для той цели, ради которой её купили, и хотя у двух шахтёров было несколько неудачных попыток научиться доить её, ловкий Флетчер вскоре преодолел это препятствие, и запасы в хижине пополнились свежим молоком.

Малыш наедался досыта. Его плач больше не нарушал безмятежность каньона. Большую часть времени он спал и ел, но
добродушно соглашался бодрствовать ближе к вечеру и быть ласковым
и терпеливым, когда мужчины по очереди передавали его из рук в руки во время
перерыва перед ужином. Флетчер снисходительно относился к нему как к
объекту развлечения. Но Моро, особенно после эпизода с кормлением,
полюбил его всей душой. Его беспомощность взывала
ко всему нежному, что было в нём, и к первым слабым признакам
Крошечный сформировавшийся персонаж был чудом для его восхищённого и удивлённого взора. Втайне ему было стыдно за то, что он позволил насмешливо-равнодушному Флетчеру догадаться о его внезапномотряд, и придумывал глупые оправдания, чтобы объяснить свои походы в хижину, которые часто прерывали его утреннюю работу в русле ручья.

 Люси выздоравливала медленно. Упадок сил, от которого она страдала, был как физическим, так и психическим. Страдания последних двух лет измучили её израненный дух, а тяготы путешествия сломили слабое тело. У неё не было никаких особых симптомов, но она
несколько дней лежала молча и почти неподвижно на койке, слишком слабая, чтобы
двигаться или говорить, кроме как короткими фразами. Мужчины наблюдали за ней и ухаживали за ней
ее, Моро с неуклюжей заботливостью, Флетчер покорно, но больше
через страх своего могучего помощника, чем особый интерес в Люси, как
женщина или человек.

В глубине души он все еще был возмущен поступком Моро, который приобрел
ее и расстался с ценными лошадьми. Если бы она обладала какой-либо из
привлекательности человеческой женщины, он мог бы понять и, вероятно,
простить. Но теперь, когда она стала простой, беспомощной, больной, неспособной даже
готовить для них, требующей заботы, которая отвлекала их от работы и уменьшала
их прибыль, его негодование росло, а не уменьшалось. Моро видел
ничего из этого, потому что Флетчер давно разгадал простые секреты
этой великодушной, но непрактичной натуры и знал слишком много, чтобы навлекать на себя гнев, который, как он чувствовал, раз вспыхнув, уже не угаснет.

 Через две недели у Люси начали проявляться признаки улучшения. Ароматный воздух, проникавший в хижину, умиротворяющая тишина предгорий, нарушаемая лишь сонным журчанием реки или печальным шелестом огромной сосны, начали свою исцеляющую работу. В тот год осень наступила поздно. Дни были ещё тёплыми и сказочно яркими,
особенно в маленьком каньоне, где солнце наполняло ароматами сосны,
пока в полдень они не начали источать тяжёлый, резкий запах,
похожий на благовония, воскуряемые в честь какого-нибудь лесного бога.

Иногда теперь, тёплыми вечерами, Люси выбиралась наружу и сидела у корней
сосны, где она впервые нашла убежище. Там её
притупившийся взгляд начал замечать красоту, которая её окружала: сосны,
темными рядами поднимающиеся по склонам, голубые дали, где каньон
загибался, проблески чистых белых вершин высоко над головой
на фоне голубого неба. Она глубоко вдохнула живительный воздух, чистый и незамутнённый, как вода в маленьком родничке у её ног. Спокойствие всего этого проникло в её душу. Что-то в ней не позволяло ей оглядываться на ужасное прошлое. Здесь была новая жизнь, и её юность восстала и прошептала, что она ещё не умерла.

 Во время её болезни Моро начал смотреть на себя и на хижину женскими глазами. Обнаружились расхождения.
Он хотел многого из того, что раньше считалось роскошью. От оловянных
чашек для сервировки стола до полотенец, сшитых из мешков из-под муки,
его внутренние механизмы, казалось, означало и неадекватным. Все они были
право на два старателя, но не подходит для женщины и ребенка.
Болезнь Люси также показало, хочет, чтобы в ее оборудовании, которое показалось ему
заключение. Единственными ботинками на ней были те, в которых он видел ее утром
после ее приезда. У нее не было ни шали, ни покрывала для холодной погоды.
Одежда ребенка представляла собой несколько оторванных кусочков ситца и фланели. Моро сам много раз стирал их в старом мешке из-под муки, который привязывал к осине на берегу ручья, а затем опускал в воду.
в одной из самых глубоких частей течения. Там он оставался в течение двух дней,
и просачивающаяся вода очищала его содержимое так, как не смогла бы ни одна стиральная доска.

 Однажды вечером, покуривая под сосной, он поделился с Флетчером планом, который обдумывал несколько дней. План состоял в том, что на следующий день Флетчер должен был отправиться в Хангтаун и не только пополнить запасы провизии, но и купить всё необходимое для Люси и ребёнка. Спотти
тоже поправился и, хотя и не был резвым скакуном, был, по крайней мере, полезной вьючной лошадью. Но многочисленные статьи в газетах
Моро утянул бы Спотти на землю. Поэтому Флетчеру было поручено купить вьючного ослика и на нём привезти всё необходимое для хижины и одежду для Люси и ребёнка.

«У неё нет обуви. Ты хочешь купить ей пару обуви, одну практичную и одну модную, на каблуках».

«Какой размер мне взять? Я никогда раньше не покупал обувь для женщин».

Это был сложный вопрос, и оба мужчины размышляли, пока Моро не предложил
передать его торговцу обувью, которому следует сказать, что Люси была женщиной
среднего телосложения.

— Но у неё нет ног, — злобно сказал Флетчер, который так и не смог простить Люси её некрасивость.

 — Неважно, тебе придётся блефовать.  Возьми лучшее, что сможешь.
 Потом я хочу, чтобы ты купил ей шаль.  Скоро станет холодно, а у неё нет ничего, чтобы согреться.

 — Какую шаль? Я знаю о шалях не больше, чем об обуви.

 — Розовая шаль, связанная крючком, — медленно произнёс Моро, явно смущаясь из-за того, что ему приходится демонстрировать свои неожиданные познания.

 — И что это такое? Я не знаю, что такое крючок.

“Я тоже” - и затем, с отчаянной храбростью: “Ну, в любом случае,
это то, чего она сказала, что хотела бы. Я спросил ее вчера, и она сказала
это. Зайди в магазин и попроси. Этого будет достаточно.

Флетчер хмыкнул.

“И потом, я хочу несколько игрушек для ребенка. Все, что ты сможешь достать, кажется
подходящим. Она девочка, так что ей не нужны ни барабан, ни солдатики, ни
пистолеты, ни что-то в этом роде. Купите ей куклу, если сможете, и музыкальную шкатулку,
или что-нибудь вкусное, что может привлечь внимание ребёнка».

«Да она же почти ничего не видит. Она как слепой котёнок. Люси сказала мне
Вчера ей было всего шесть недель».

«Не обращайте внимания. Она умная девочка; сейчас она знает больше, чем большинство детей в
шесть месяцев. Вы могли бы купить погремушку — красивую, с колокольчиками; ей
это может понравиться».

«Серебряную или золотую?» — усмехнулся Флетчер, которого этот разговор
заставил задуматься.

«Лучшую, какую только сможете достать. Не жалейте денег; всё самое лучшее». Затем одежда для неё; она будет одета так же хорошо, как
любой ребёнок в Калифорнии. Полагаю, вам лучше пойти к миссис Уингейт в
отель «Эльдорадо» и попросить её составить список; затем идите в
Сходи в магазин и купи всё, что есть в списке».

«Мне кажется, тебе понадобится целый обоз, а не один осёл, чтобы всё это унести».

«Что ж, если ты не можешь унести всё на Спотти и одном осле, купи двух.
Я дам тебе мешок с деньгами, и ты сможешь потратить их все».

После этого Флетчер замолчал и, лёжа в ту ночь под одеялом,
долго смотрел на звёзды, размышляя.

Рано утром он отправился в путь на отдохнувшем и повеселевшем
Пятнистом. Помимо инструкций, он взял с собой один из саквояжей Моро,
в котором, по приблизительным оценкам, было товаров на двенадцатьсот долларов.
пыль, и, как он сказал Моро, одна из его собственных. Он должен был вернуться на следующее утро.
на следующее утро. Коротко попрощавшись, он прикоснулся к Спотти пальцем
единственной мексиканской шпоры, которая у него была, и помчался прочь по неровной тропе.
Моро проводил его взглядом.

День прошел так же спокойно, как и его предшественники. Главными событиями, которые
отмечали их путь, были уборка, которую делали мужчины,
набирающаяся сил Люси и признаки растущего интеллекта у ребёнка.

Сегодня Люси дошла до места чуть выше по каньону,
отдохнула там и во второй половине дня вернулась, прихрамывая.
На её лице появилось выражение вернувшегося здоровья. Оно всё ещё было там, когда Моро поднялся
из русла ручья со своей кружкой. Он хорошо поработал и был
рад, показывая мелкие жёлтые зёрнышки на дне ржавого котелка.
Затем он заметил, что она выглядит лучше, и воскликнул:

«Ну, ты выглядишь цветущей. Можно подумать, что ты тоже хорошо поработала».

Про себя он вдруг с удивлением подумал:

 «Она почти хорошенькая. И ей, кажется, всего девятнадцать».

 На следующее утро он с нетерпением ждал прихода Флетчера.
Он хотел удивить Люси, сказав ей только, что Флетчер отправился купить ослика и кое-какие припасы. Но утро прошло, а он не возвращался. Затем наступил вечер, и Люси с Моро поужинали без него, причём последний был довольно молчалив. Задержка выводила его из себя. Он мало что знал о Флетчере. Однажды он видел его пьяным в Сакраменто и подумал, что, возможно, тот напился и теперь лежит где-нибудь без сознания, растратив содержимое мешков.

 Когда наступило следующее утро, а Флетчер так и не пришёл, он
Подозрения усилились, и он начал с тревогой думать о своей пыли. Теперь, когда на его руках были женщина и ребёнок, он мог потерять целый мешок. Люси, как он заметил, тоже была встревожена. Дважды он заставал её стоящей у тропы и, очевидно, прислушивающейся. Когда наступил вечер, а его всё ещё не было, они оба откровенно забеспокоились и приуныли. Внезапно, когда они сидели у ящика, служившего обеденным столом, она сказала:

— У него было много пыли?

— Да, один мой мешок и один его собственный. Они стоят примерно по
двести долларов каждый.

Она испуганно посмотрела на него и сидела, приоткрыв рот,
на ее лице были страх и изумление.

“ Где остальное? - спросила она.

Моро указал на коробку под койкой. В то же мгновение ее
подозрение охватило его, и он вытащил его и поднял крышку. Он был
пустой сэкономить несколько одежде. Каждый мешок пропал.

Моро тихо закрыл крышку, слегка побледнев. Он не был человеком
с быстрым умом и едва ли мог понять, что произошло. Это
объяснила Люси, сказав:

«Он сделал это, пока я была на улице утром. Я поднялась вверх по ручью к тому
«Он взял его, чтобы постирать кое-что на рассвете. Тогда он взял его».




 ГЛАВА IV

 ЗАКОЛДОВАННАЯ ЗИМА

 «Я хочу быть твоим, пока я в силах,
 Твоим, оставь меня или возьми, или испорти или создай;
 Если я соглашусь, зачем тебе мучиться
 От уколов совести и боли воспоминаний?»

 — БРАУНИНГ.


Флетчер исчез бесследно, а вместе с ним и деньги. Для Моро это стало потрясением. Из
сравнительно обеспеченной жизни он внезапно оказался без цента и без гроша.
Если бы ему нужно было заботиться только о себе, это не повлияло бы на его беззаботный и весёлый нрав, но теперь женщина и ребёнок, которыми он так беспечно завладел, предстали перед ним в истинном свете тяжёлой ответственности. Люси, насколько это было возможно, ещё не оправилась от болезни. И при мысли о том, чтобы отправить её прочь, даже если бы она излечилась от своих недугов, Моро почувствовал себя подавленным. Он чувствовал, что в домике будет невыносимо одиноко, когда она
и ребёнок уедут.

Той ночью, лёжа под сосной, он обдумывал сложившуюся ситуацию.
В конце концов он пришёл к выводу, что нет ничего лучше, чем остаться у ручья и работать изо всех сил.
Люси продолжала поправляться на свежем воздухе, а ребёнок рос.
Если бы снег выпал не так рано, как в открытую зиму 1950 года, он мог бы собрать приличную кучу пыли, прежде чем пришлось бы перевозить Люси и ребёнка в более комфортабельные помещения в Хангтауне или Сакраменто. Сейчас был октябрь. В ноябре можно было ожидать первых снегопадов.

В следующие шесть недель ему предстояло многое сделать. И он начал.
На следующий день он соорудил навес из веток позади хижины, где в холодные ночи можно было бы топить печь. В него он перевёз те немногие вещи, которые остались у него после того, как Люси и ребёнок поселились в хижине. Затем он с новой силой взялся за расчистку русла. Воды было мало, едва ли больше, чем
ниточки, и отмывать грязь было труднее, чем в начале лета, когда водотоки
были ещё полноводны. Но он трудился
Он изо всех сил радовался великолепию своего мужского труда, но не с той рыцарской свободой, которую ощущал, когда был королём людей, шахтёром с киркой на плече и всем миром перед ним, а с более сдержанной радостью человека, в чью жизнь вошли другие, чтобы ухватиться за неё лёгкими, цепкими руками.

 На фоне полного и абсолютного одиночества его жизни женщина и ребёнок, появившиеся из ниоткуда, выделялись как фигуры, имеющие жизненно важное значение. За этот месяц они стали ему ближе.
в изоляции, чем за год городской жизни. Ребёнок стал объектом его тайной, но глубокой привязанности. Ему было стыдно показывать его Флетчеру. Теперь, когда Флетчер уехал, Моро часто тайком поднимался с работы у ручья, чтобы посмотреть на него, пока тот спал в коробке у открытой двери. Он был свеж, как бутон розы, его кожа была чистой и атласной, а крошечные ручки — смятыми, белыми и розовыми, как лепестки цветов. Крупный мужчина оперся на лопату и с восхищением наблюдал за ним. Чудо его роста и красоты никогда не переставало его удивлять.

Люси тоже росли и цвели в эти тихие осенние дни. Никогда
разговорчивая, она стала менее лаконичный после ухода Флетчера.
Она, казалось, была рада его отсутствию. Моро начал понимать, по мере того как он
видел, как с каждым днем в ней растет свежесть и юношеское очарование, что она была
так же молода по натуре, как и по годам. В ней появились черты характера, которые были
трогательно детскими. Ее перекладывание всей ответственности
на него было таким же абсолютным, как если бы ей было десять лет. Она повиновалась ему с доверчивой покорностью и молча ждала его, не сводя с него глаз
Он смотрел на него, пытаясь угадать его невысказанное желание. Иногда он ловил на себе эти
наблюдающие взгляды и читал в них что-то, что смутно тревожило его.

 Однажды, поднявшись от ручья, чтобы украдкой взглянуть на
ребёнка, он обнаружил, что колыбель пуста, и уже собирался вернуться к
работе, когда услышал смех, доносившийся с небольшого холма среди осин.
 Это был заразительный, свежий, милый смех, и он
Губы Моро сами собой приоткрылись. Он крадучись двинулся в его сторону, и по мере его приближения
звук зазвучал снова, восхитительно переливаясь в хрустальном воздухе. Он коснулся
Он прошёл через осины и увидел Люси и её ребёнка. Она держала его на
коленях, одной рукой поглаживая по голове. Что-то затронуло его
неизвестное чувство юмора, и его губы медленно, но широко
растянулись в улыбке над беззубыми дёснами. На каждую улыбку
мать отвечала смехом, который слышал Моро.

Он посмотрел на них с минуту, а затем, подойдя ближе, наступил на сухую ветку, и Люси обернулась. Её лицо раскраснелось, в глазах всё ещё светилось
прежнее веселье, а улыбающиеся губы казались кораллово-красными на
белизна ее мелких ровных зубов. Шляпка для загара была снята, и ее
роскошные волосы блестели на солнце, как медь. Он никогда не видел ее такой
и остановился, рассматривая ее со странной, внезапной серьезностью.
Эта мысль пронзила его сердце.:

“Она всего лишь девушка, и ... и ... почти красавица”.

Люси выглядела смущенной.

“О, я просто смеялась над малышкой”, - сказала она извиняющимся тоном. “Она
выглядела такой милой, улыбаясь таким образом”.

“Я никогда раньше не слышала, чтобы ты так смеялась. Почему бы тебе не делать это почаще?

Она казалась смущенной и пробормотала:

“Я не думала, что тебе понравится меня слушать”.

— Я думаю, ты иногда меня боишься, — сказал он. — Это правда?

Она склонилась над ребёнком и очень тихо сказала:

— Я боюсь, что ты можешь на меня рассердиться. Я многого не знаю и... я другая, а ты был ко мне добрее, чем...

Она замолчала, склонившись над ребёнком. Моро внезапно почувствовал смущение.

— О, не говори так, — поспешно сказал он, — а то я могу разозлиться. Такие разговоры меня раздражают. Смейся и будь счастлива — вот какой я хочу тебя видеть. Наслаждайся жизнью — вот как ты можешь меня порадовать.

Он спустился с холма в русло ручья и вернулся в своё кресло-качалку. Ему было трудно собраться с мыслями. Музыка
смеха Люси не давала ему покоя.

 Прошла неделя, а затем и две. Золотые дни пролетали, всё ещё
тёплые, всё ещё пахнущие целебным сосновым бальзамом. Ночи были белыми
с крупными звёздами, которые Моро мог видеть между сосновыми ветвями, потому что
было ещё достаточно тепло, чтобы спать на холме. Теперь его ночной отдых
часто нарушался. Ситуация в хижине изменилась.
 Мир и спокойствие первых дней после отъезда Флетчера
Они ушли, оставив после себя чувство скованности и неловкости.
Теперь Моро смотрел на звёзды не со спокойной уверенностью тех дней, когда Люси только приехала, а с тревогой человека, который начинает
видеть угрозу в том, что раньше казалось безобидным.

Прошёл почти месяц после отъезда Флетчера, когда однажды,
идя вдоль ручья с намерением поискать золото ниже по течению,
он наткнулся на Люси, которая умывалась в пруду, образовавшемся из-за
грубо сделанной ею самой запруды. Она стояла на коленях на плоском камне
бэнк, без шляпки от солнца, с закатанными рукавами, купает в воде
несколько платьев, составлявших гардероб малышки. Ее руки были подняты вверх.
загорелые запястья сияли снежной белизной, растрепанные волосы падали низко на
лоб влажными вьющимися прядями. Вид ее, занятой этим
черная работа разозлила Моро, и он крикнул:

“Что ты там делаешь, Люси? Вставай”.

Она начала с одного из своих старых нервных движений и откинулась на
камень. Затем, увидев, кто это, уверенно улыбнулась и откинула
волосы со лба влажной рукой.

“Я стирала вещи ребенка. Вот такую дамбу я соорудила”.

Моро стоял и смотрел, но не на дамбу, а на женщину, раскрасневшуюся,
запыхавшуюся и улыбающуюся, цветущую девушку.

“ Никто бы никогда не подумал, что вы та же женщина, которая приходила сюда два
месяца назад, ” сказал он, скорее себе, чем ей.

“Я не чувствую то же самое”, - ответила она, начиная заламывать ей
сушилка. “Я не чувствую себя сейчас так, как если бы это был я”.

“Я думала, ты совсем старая женщина. Знаете ли вы что? Я бы нет
идея Вы были молоды”.

“Я чувствовал себя старым. О Боже!.. ” воскликнула она, внезапно опуская руки и
глядя на бассейн с темной, напоминающей глаз - “как ужасно я
чувствовал!”

“А ты довольно хорошо сейчас? Ты действительно хорошо, не так ли?” спросил он.

“О, со мной все в порядке”, - сказала она, возвращаясь к своему веселому тону. “Я
никогда раньше такой не была. Во всяком случае, не потому, что была замужем”.

Намек на ее замужество заставил Моро поморщиться. В последнее время эта тема стала ему ненавистна. Стоя, опираясь на лопату, он сказал:

«Знаешь, скоро здесь наступит зима, так что хорошо, что ты хорошо и спокойно отдохнула».

«Да, наверное, скоро наступит зима», — сказала она, рассеянно оглядываясь по сторонам;
“идет ли снег?”

“Иногда тонны, если зима суровая. Но мы должны выбраться отсюда
до этого. Или ты уже выбрался, во всяком случае. Мы не можем рисковать с ребенком.
Нужно вытащить ее и поместить в какое-нибудь приличное укрытие, пока не выпал снег.

Какое-то время Люси ничего не отвечала. Она перестала выжимать одежду
и опустилась на колени на камень, глядя на воду, слегка нахмурив брови.

«Куда?.. Что это за место?» — медленно произнесла она.

Моро перевел взгляд с ее лица на землю, в которую вонзился черенок его лопаты.

— Я говорил тебе, что как только ты поправишься, я отвезу тебя в Хангтаун или
Сакраменто, или даже во Фриско, если они тебе не понравятся. Теперь у меня не так много денег,
чтобы сделать это. Флетчер проколол мне колесо. Но я отвезу тебя и ребёнка в Хангтаун.

— Хангтаун? — слабо повторила она.

 — Да, это довольно далеко. Сначала мне придётся самому пойти и купить лошадь, а потом я привезу вас обоих. Я решил, что пойду к миссис
Уингейт. Её муж управляет отелем «Эльдорадо», а она нездорова и сказала мне в прошлый раз, когда я был там, что заплатит приличную сумму, если я
можно было бы нанять домработницу. Как ты смотришь на то, чтобы попробовать это? Это был бы
первоклассный дом для тебя и ребенка.

Люси склонилась над мокрой одеждой.

“ Разве здесь не все в порядке? ” спросила она едва слышным голосом.

- Нет, - сказал Моро раздраженно: “я просто скажу тебе, что есть опасность быть
снег после первого ноября. Ты же не хочешь, чтобы тебя занесло снегом
здесь, с ребёнком, не так ли?

— Мне всё равно, — сказала Люси.

— Если ты не чувствуешь себя достаточно сильной, чтобы выполнять такую работу, — продолжил он, —
ты можешь остаться в отеле. Я легко могу сделать для этого пыль.
Тогда весной, когда реки наполнятся, у меня будет достаточно денег, чтобы отправить
тебя в Сакраменто или Сан-Франциско, и ты сможешь осмотреться и понять,
как тебе там понравится».

«Почему я не могу остаться здесь?» — внезапно спросила она дрожащим, но
полным протеста голосом.

Эта нотка взволновала Моро.

«Я только что объяснил тебе почему», — тихо сказал он.

«Что ж, я не боюсь». Я не против снега. Ты можешь привезти что-нибудь поесть
из Хэнгтауна. О, позволь мне остаться.

Она повернулась к нему, все еще стоя на коленях на камне. Ее лицо было
искажено самыми сильными эмоциями, которые он когда-либо видел на нем. Лицо
Мёртвая апатия исчезла навсегда, по крайней мере, с его точки зрения.

«О, позволь мне остаться, — взмолилась она, — не прогоняй меня».

«О, Люси, — почти простонал он, — разве ты не видишь, что так нельзя?»

«Позволь мне остаться, — повторила она и протянула к нему руки. По её щекам потекли слёзы, и вдруг она схватила его за руки и
заговорила, не сдерживая эмоций:

«Позволь мне остаться. Позволь мне быть с тобой. Не прогоняй меня.
Всё будет напрасно, если я не буду с тобой. Позволь мне работать на тебя. Позволь мне быть
где я смогу видеть тебя — вот и всё, чего я хочу. Мне не нужны ни деньги, ни
одежда. Если ты просто позволишь мне быть рядом! И я всегда могу работать и
готовить, и ты знаешь, что тебе нравится, когда всё чисто, а я могу поддерживать чистоту. О,
ты не можешь меня прогонять. Я никогда раньше не была счастлива. Никто
никогда раньше не относился ко мне так хорошо. Я никогда не знала, каково это, когда с тобой
обращаются по-человечески. Я не могу оставить тебя... я не могу... я не могу...

 Она опустилась к его ногам дрожащей кучкой.

 Моро поднял её и обнял, прижав к груди.
Он прижался щекой к её волосам. В тот момент он не думал ни о чём, кроме
восторга от жалости и радости. Прижимаясь к нему, она повторяла между
прерывистыми вздохами:

«Я могу остаться? О! Я могу остаться?»

«Люси, — сказал он, — как ты можешь? Ты понимаешь, о чём просишь?»

«Но я могу остаться?» — повторила она.

Она обвила его шею рукой, и он почувствовал, как её влажная щека прижимается к его щеке.

«Позволь мне просто остаться и работать, — прошептала она, — там, где я смогу тебя видеть».

«Ты забыла, что ты замужем?» — хрипло спросил он.

«Я не буду тебе мешать. Я ни о чём не попрошу и не доставлю хлопот»,
— прошептала она в ответ, — пока ты позволяешь мне быть рядом с тобой.

 Они молча вернулись в хижину.  Люси знала, что добилась своего и останется.  Её детская натура, захваченная и одержимая великой страстью, основанной на благодарности и почтении, не просила ничего, кроме разрешения работать на мужчину, который был для неё богом.  Она не заглядывала в будущее и не требовала его тайн.  Её переполняла совершенная радость настоящего. В последующие дни она
становилась всё красивее и каким-то неуловимым образом приобретала девичью грацию.
Казалось, что её прошлое стёрлось из памяти. Отвратительные последствия четырёх предыдущих лет
исчезли, и она, казалось, вернулась к милой и простой юности, которая была у неё, когда Джейк Шеклтон женился на ней в Сент-Луисе. Тихая и нежная, как всегда, она ясно давала понять, что чего бы ни попросил Моро — помощи, дружбы, любви — она
беспрекословно даст это.

 В начале ноября наступил холодный вечер с красным закатом и
резкими очертаниями. Впервые их отвели в хижину на ужин. В очаге горел костёр из веток и сухих шишек.
камин, а перед этим, когда ужин закончился, они сидели, Люси в
кресле-качалке, сделанном из бочки, Моро на краю перевернутого ящика, уставившись
на пламя.

Наконец мужчина нарушил молчание, сказав ей, что собирается
взять свой прах и пойти в Хэнгтаун на следующий день, остаться там на
ночь и вернуться утром со свежими припасами и осликом.

“ Люси, ” сказал он, придвигая к ней свою коробку поближе, “ я хочу поговорить с тобой
кое о чем.

Она подняла глаза, увидела, что настал момент, которого они оба так боялись, и
побледнела.

“Люси, приближается зима. Снег может выпасть в любой момент.
Ты подумала о том, что нам делать?

 Она покачала головой и задрожала. Его слова пробудили в ней страх
разлуки — то, чего она боялась больше всего на свете.

 — Ты же знаешь, что мы не можем так жить. Если я поеду в Хангтаун
и привезу мула, поедешь ли ты со мной туда послезавтра и
выйдешь ли за меня замуж? Там есть два или три священника, которые это сделают.

Она удивлённо посмотрела на него.

«Я уже замужем за Джейком, — сказала она. — Как я могу снова выйти замуж?»

«Я знаю, и пытаться расторгнуть этот брак бесполезно. Но в твоём случае
глаза и мои, которых не было. Ты и твой ребенок - мои, о которых я должен заботиться
поддерживать и любить всю оставшуюся жизнь. Хотя ты не можешь быть
моей законной женой, я могу защитить тебя от скандала и оскорблений, сделав
то, что весь мир будет считать моей законной женой. Только ты, и я.
и Джейк, и его вторая жена будут знать, что у нас был предыдущий брак.
и никто из этой четверки никогда не скажет.”

Она протянула свою грубую руку и почувствовала, как его большой кулак сжал её, словно
в знак защиты, которую он ей предлагал.

«Мы можем пожениться в Хангтауне под твоим девичьим именем. Если кто-нибудь спросит, я
Я могу сказать, что женюсь на молодой вдове, чей муж погиб в Сьерре.
 Ваш муж действительно погиб там, когда продал вас мне за пару лошадей.

 Она кивнула, не совсем понимая, что он имеет в виду.

 — Джейк когда-нибудь приедет и заберёт меня? — спросила она испуганным голосом.

 — Как он может? Как он мог осмелиться рассказать всему миру, что бросил тебя и своего ребёнка
больными, почти умирающими, в хижине какого-то шахтёра в предгорьях? Это Калифорния, где люди не прощают таких вещей.

 Она помолчала, а потом сказала: «Да, давай поедем в Хангтаун и поженимся».

“ Ваш первый брак был абсолютно законным? У вас есть свидетельство о браке
?

Она встала, вытащила сверток, который принесла с собой, и достала из него
длинный грязный конверт, который протянула ему.

Он открыл ее и обнаружил свидетельства. Он был точен в каждом
деталь. Его взгляд пробежался по возрасту и именам договаривающихся сторон
от пятнадцатилетней Люси Фрейзер до двадцатичетырехлетнего Джейкоба Шеклтона из Сент-Луиса
.

Сжимая в руках газету, он угрюмо смотрел на огонь.
Второй брак был единственным способом, который он мог придумать, чтобы
придайте видимость законности тому невероятному положению, в которое его
поставило это великодушное действие. Развод в той отдалённой местности и в те
ранние времена, когда законы были несовершенными и хаотичными, был невозможен,
и даже если бы его можно было легко получить, он не стал бы предавать огласке
жалобную историю о том, как ему продали женщину, которую он любил.

Он знал, что брак с женой Джейка Шеклтона был противозаконным, но, поддавшись одной из тех странных причуд, которые свойственны человечеству, он почувствовал, что чтение брачной церемонии над Люси
и он сам каким-то образом освятит то, что никогда не сможет стать законным союзом.

В приступе ярости и отвращения он поднёс бумагу к огню,
когда Люси с приглушённым криком бросилась вперёд и схватила её. Это было
первое проявление насилия, которое он когда-либо видел в ней. Он
с удивлением посмотрел на её раскрасневшееся и встревоженное лицо.

— Почему бы и нет? Почему бы не уничтожить все, что могло связать тебя с таким
прошлым? ” спросил он почти сердито.

Она колебалась, разглаживая бумагу дрожащими руками. Затем она
неуверенно сказала:

“Я не знаю ... но... но... он был ее отцом”, - указывая на спящего
Малыш. “Я была замужем за ним все в порядке”.

Он понимал инстинктом, что заставило ее пожелать, чтобы сохранить документ в качестве
записей о легитимности своего ребенка, и не предпринимают никаких дальнейших комментариев.

На следующее утро на рассвете он отправился в свою долгую прогулку по Хэнгтауну,
прихватив с собой всю пыль, скопившуюся за время отсутствия Флетчера
. Он отсутствовал до полудня следующего дня, когда вернулся, ведя за собой маленького вьючного мула, нагруженного припасами, среди которых было несколько предметов одежды для Люси и ребёнка, чтобы они могли достойно выглядеть, когда приедут в лагерь на
Свадьба. Люси была вне себя от радости по поводу своего наряда, и одетая в него выглядела такой
хорошенькой и такой девичьей, что Моро, впервые после сцены
у ручья, обнял ее и поцеловал. Это был поцелуй
жениха и хозяина.

На следующее утро, когда она проснулась, в хижине было на удивление темно. Подойдя к
двери, чтобы открыть ее, она обнаружила, что та сопротивляется, и подошла к окну. Мир был окутан ослепительным снегопадом. Когда Моро пришёл на
завтрак, он сообщил, что на улице метель. Холод был сильным, ветер —
ураганным, а снег — таким мелким и рваным, что
Словно белая пелена окутала хижину. Снег уже навалил высокие сугробы у стен, и его приходилось сгребать от двери, чтобы её можно было открыть. К счастью, они собрали много дров, которые сложили в сарае, где жил мужчина. Утром Моро вывел животных из их укрытия и поставил в свой сарай. Там был корм для них и подстилка из листьев, а тепло от очага согревало хрупкую хижину.

Весь день бушевала гроза, и вечером, когда они с Люси сидели у камина,
они слышали шум бури снаружи, стоны
сквозь ряды часовых сосен. Они молчали, прислушиваясь к
этим крикам разбушевавшейся стихии, и испытывали неописуемо
приятное чувство дома и уюта в своей ветхой хижине и в обществе друг друга.

. Шторм был одним из тех неожиданных метелей, которые иногда
посещают Сьерру в начале зимы. С короткими перерывами на солнце
снег шёл почти месяц. Моро пришлось приложить почти нечеловеческие усилия, чтобы не дать хижине застрять в снегу, и, как бы то ни было, сугробы почти закрывали окно.
можно было пройти любое расстояние, так как снег был рыхлым, пушистым,
не слеживался, и путник проваливался в него по локоть.
К счастью, во время последней поездки в Хангтаун хижина была хорошо
заправлена провизией.  Ничто не угрожало её обитателям, которые, согретые и счастливые
в обширных заснеженных горных просторах, вели зачарованное существование,
забывая о мире и забывая о нём.

Когда шторм закончился, шахтёр попытался добраться до поселений
на муле. Но животное, изнурённое недостатком пищи,
лучшая часть корма должна быть корова, что в
так, умирая в одном из сугробов. Это, казалось, разорвать их последней ссылке
с миром. Природа разработала непрерывный круг одиночества
вокруг них. Под его чарами они приблизились друг к другу, что их
жизнь слилась--первобытные мужчины и женщины, жизни и любви в
примитивные пустыни.

Так прошла зачарованная зима. Мужчина время от времени наведывался в поселения за едой и немногочисленной одеждой, в которой они нуждались. Это была ужасная зима, почти такая же суровая, как в 1946 году,
но в перерывах между штормами Моро кое-как работал на реке, добывая
достаточно песка, чтобы расплатиться за провизию. Внешний мир, казалось, исчез из их жизни, ограниченной стенами хижины.
 Здесь, долгими вечерами, когда горел камин, Моро читал Люси, учил её по своим немногочисленным книгам, старался развить её ум, который почти угас из-за несчастий. Она откликалась на его уроки с любовью. Не обладая особыми умственными способностями, она совершенствовалась, потому что жила только ради того, чего он желал. Она смягчила свою грубую речь и
Она училась исправлять свои грамматические ошибки. Она заставляла его давать ей небольшие задания, как ребёнку, и по вечерам он украдкой наблюдал за ней, пока она мучилась над правописанием или выводила буквы в своей тетради. Она страстно желала быть достойной его и оставить позади свою старую оболочку, когда выйдет из хижины.

 Это должно было произойти только весной. Прошло почти шесть месяцев с тех пор, как фургон с эмигрантами остановился у его порога, и Моро, набравшись достаточно пыли, чтобы купить ещё одного мула и ещё одного
наряд - отвез Люси с ребенком в Хэнгтаун на свадьбу. Эта
церемония, к которой вначале она относилась несколько равнодушно,
теперь она искренне желала этого. Это было сделано без огласки или трудностей.
Люси взяла свою девичью фамилию Фрейзер и выдала себя за
молодую вдову. Во второй половине дня они отправились обратно в хижину, Моро
пешком, а его жена и ребенок верхом на муле. Они решили остаться на своём участке весной и в начале лета, когда уровень воды в ручьях был
высоким.

 Так прошла весна и наступило лето.  В это время Люси,
впервые увидела самый прекрасный из калифорнийских полевых цветов,
лилию марипоза, и назвала своего малыша в ее честь. Время шло, а
больше детей не рождалось, и Моро стал относиться к маленькой Марипозе как к
все больше и больше своей собственной. Его привязанность к ней переросла в отцовскую страсть.
Между ним и Люси было решено, что она никогда не узнает
тайну своего происхождения, но будет называться его именем и воспитываться
как его ребенок. По мере того, как счастье союза росло в глубине и силе,
и мужчина, и женщина всё сильнее желали забыть обо всём
вспомнить ужасное прошлое, из которого она вошла в его жизнь. Это переросло в
тему, на которую Моро не выносил никаких намеков, и их жизнь
была намеренно тихой и уединенной, опасаясь случайной встречи с
каким-нибудь тревожным напоминанием.

Так шло время. В течение следующих нескольких лет Моро переехал
из небольших лагерей в Сакраменто. Хотя он и не обладал большими коммерческими способностями, в те беззаботные дни он всегда мог обеспечить безбедное существование женщине и ребёнку, которым отдал свою жизнь. Годы процветания позволили ему обеспечивать Марипозу всем необходимым.
преимущество в образовании, которое давали период и город. У ребенка проявился
музыкальный талант, и для его развития он был очень амбициозен.

В их спокойной жизни время от времени появлялся зловещий отблеск
карьеры человека, который был законным мужем Люси Моро. Джейк Шеклтон
вскоре стал заметной фигурой в новом штате. Но его взлет к сенсационному состоянию
начался с расцвета Комстока. Затем его звезда взошла
над горизонтом. Он был одним из первых, кто обнаружил
богатую жилу, и одним из тех, кому принадлежал этот огромный конус серебра
который вошёл в историю как Рейдель Монте. Через десять лет после
вступления в должность он стал богатым человеком. В двадцать лет он был одним из
тех миллионеров, чьи имена были известны во всех уголках изумлённой страны.

Спустя четверть века после того, как он пересек пустыню в фургоне для переселенцев со своими двумя жёнами, он прочитал в газете, которую недавно купил в качестве хобби и инвестиции, сообщение о смерти Дэниела Моро в Санта-Барбаре. Оно было кратким, как и подобает первопроходцу, который так бесследно исчез из виду и памяти, не оставив ни
ни огромного состояния, ни живописных записей. В абзаце говорилось, что «преданная жена и дочь первопроходца
находились рядом с ним в его последние часы, которые были спокойными и
безболезненными. Известно, что покойный оставил после себя небольшое
состояние, поскольку в последние два-три года был неспособен работать из-за
ослабленного здоровья».




 ЛИЛИЯ МАРИПОЗА




ГЛАВА I

ЕГО ПРЕКРАСНАЯ ДОЧЬ

 «Ты нашёл меня, о мой враг?»

 — «Короли».


 Спустя четыре месяца после смерти Дэна Моро его приёмная дочь
Марипоса сидела за пианино в маленьком домике на Пайн-стрит в Сан-
Франциско и пела. Её исполнение было скорее не мелодичным, чем выдающимся,
поскольку она «пробовала свой голос». Это было главным стремлением Марипозы
к славе и, как она надеялась, к богатству. Она мечтала о том,
чтобы завоевать известность и принести богатство своей матери и себе.

Она была так далека от обеих этих целей, что позволяла себе
размышлять о них, как о недостижимой славе. Достоинства её
голоса были так же неизвестны в Сан-Франциско, как и она сама. Его развитие
Это был короткий и волнующий эпизод, от которого пришлось отказаться из-за нехватки средств. Теперь она не только отказалась от этого, но и сама стала преподавать игру на фортепиано и была в лихорадочном восторге, когда за неделю до этого к её трём ученикам прибавился четвёртый. Четыре ученика по пятьдесят центов за урок приносили четыре доллара в неделю — шестнадцать в месяц.

«Если я буду зарабатывать по шестнадцать долларов в неделю после четырёх месяцев работы, — сказала Марипоса своей матери, когда у неё появился четвёртый ученик, — то через год я должна буду зарабатывать по тридцать два доллара в месяц. Вам не кажется, что это разумный расчёт?»

Из этого следует, что Марипоса была не только молода, но и неопытна в работе, за которую платят.

 На самом деле ей было двадцать пять лет, но она выглядела на двадцать четыре и считала себя такой. Она превратилась в одну из тех величественных женщин, с гордой осанкой, широкими плечами и глубокой грудью, которых так много в Калифорнии. У неё были густые рыжевато-каштановые волосы, как у матери, с лёгкой волной, и карие глаза, как у собаки, кожа белая, как очищенный миндаль, с лёгким налётом веснушек на носу и ярко-красными губами
и изящно очерченные на фоне окружающей их тёплой бледности. По сути, она была улучшенной копией Люси, которую Моро видел возвращающейся к молодости и привлекательности в хижине на склоне Сьерры. Только счастье, утончённость и юность, проведённая в атмосфере любви, дали ей всё то богатство девичьей красоты, ту искрящуюся уверенность и радость юности, которых никогда не знала бедная Люси.

Несмотря на то, что она держалась как юная принцесса, гордо вскидывала голову, была почти
испаноязычной, и только её карие глаза смотрели настороженно
и смехом, она была по характеру и жизненному опыту безрассудно
юной — на самом деле маленькой девочкой, притворяющейся
триумфально взрослеющей женщиной. Её жизнь была спокойной
и уединённой. Её родители были единодушны в своём желании
этого: отец — из страха перед повторной встречей с каким-нибудь
призраком из прошлого. Люси якобы заботилась о своём слабом
здоровье, но на самом деле боялась, что Шеклтон может увидеть
своего ребёнка и заявить на неё права. Обожающей его матери казалось невероятным, что какой-то отец мог это увидеть
прекрасная дочь, и не встать и не назвать её своей перед всеми мужчинами.

 День был холодным, и Марипоса пела в куртке.
Коттедж на Пайн-стрит был именно таким, каким не должен быть коттедж:
на неправильной стороне улицы, «слишком далеко от центра», холодный, плохо построенный,
с единственным окном, выходящим на запад. У него было одно преимущество,
которое очень нравилось вдове и её дочери: арендная плата составляла
двадцать долларов в месяц. Марипоса заплатила за это десять долларов из своего
заработка, а остальные шесть оставила на карманные расходы. Но счастливая
Наступал день, подумала она, когда она сможет заплатить все двадцать.
 Она размышляла об этом и о том, на какое богатство это укажет, как, возможно, размышлял её настоящий отец, когда он и ближайшее окружение его
партнёров начали понимать, что Рейдель-Монте — это не карман, а
целая гора полезных ископаемых.

В этот серый день маленькая холодная гостиная с выступающим эркером,
выходящим на унылую улицу, казалась пропитанной унынием. Как и во многих бедных домах этого города,
пережившего экстравагантные перемены, в ней было полно дорогих реликвий
лучше дн. Сан-Франциско обладает большим количеством таких салонах, чем в любом другом городе
страны. Произведения Буля и маркетри скрывая свой позор в
двадцать-доллар коттеджей и восемнадцать-доллар квартиры отделка жалкий
комментарии по многим история падшего состояния. Мебель выглядит
смущенный и униженный. Иногда его богатое убранство находит благодарное пристанище под слоем пыли, накопившейся за четверть века, который в конце концов будет удалён в процессе реставрации торговцем подержанными вещами, который в конечном итоге станет его владельцем.

В серой гостиной стоял красивый буфет с инкрустацией.
напротив него стоял изящный китайский шкафчик из красного лака. Моро заказал высокое зеркало в позолоченной раме и консоль в «Хорн» из Нью-
Йорка, когда у него были хорошие времена в Сакраменто. Фортепиано, на котором играла Марипоса, было приобретено во второй период процветания и стоило столько, что сейчас хватило бы на год. В то время оно считалось дешёвым и было куплено, когда маленькая
Марипоса начала проявлять музыкальные способности. Она сыграла на нём свои первые
«пьесы» в тот беззаботный период, когда у неё был голос
на уроках она слышала, как большой голос в её груди медленно высвобождается под аккомпанемент ободряющих нот.

 Теперь она пела отдельными тонами, от ноты к ноте, всё выше и выше, а затем всё ниже и ниже.  Её голос был меццо-сопрано с «перерывом» в середине, ниже которого он звучал завораживающе, как колокол.  По мере того, как он понижался, он приобретал особое эмоциональное качество, которое, казалось, трепетало от страсти и слёз. Когда она начала подниматься, стало заметно, что её
верхние ноты, хоть и были полными, звучали резко. Она поразительно громко
они. Очевидно, это был громкий голос, с благородными обещаниями, но теперь
грубый и неуправляемый.

Она издала громкую вибрирующую ноту, которая беспокойно прокатилась между четырьмя
стенами, словно в попытке найти больше места, где можно было бы развернуться, и ее
руки легли на клавиши. В комнате, примыкающей к гостиной, была видна
неуверенная игра света от невидимого камина и приглушенная фигура
лежащая на диване. С этими словами она задала вопрос, в котором уныние было скрыто за беспокойством:

«Ну что, кажется, ему лучше? Или он всё ещё как корова, потерявшая телёнка?»

“Это чудесно улучшено”, - донесся ответ из соседней комнаты. “Я
не думаю, что кто-то поет так, как ты. В любом случае, ни у кого нет такого мощного
голоса”.

“ Ты хочешь сказать, что никто так не воет! О, мама, неужели ты думаешь, что я когда-нибудь смогу
брать еще какие-нибудь уроки?

“ О да, конечно. Сейчас мы находимся в большом городе. Даже если вы сами не зарабатываете достаточно денег, часто находятся люди, которые интересуются прекрасными голосами и обучают их. Возможно, однажды вы встретите одного из них. И в любом случае, — с воодушевлением, на выдохе, — вы сами скоро заработаете достаточно денег.

Марипоса склонилась над клавишами. Когда она взглянула на это с такой точки зрения,
то поняла, что шестнадцать долларов в месяц — это не так уж много, как казалось,
когда десять долларов за аренду были всем, что она могла получить.

 «Я слышала о богатых людях, которые ищут примадонн,
чтобы развивать их, но я не знаю, где их найти, и не понимаю, как
они могут найти меня». Единственный способ привлечь их внимание - это
петь на углу улицы с гитарой, как Рейчел. И тогда мне пришлось бы
получить лицензию, а у меня на это нет денег ”.

Она встала и походкой королевы прошла в соседнюю комнату. Ее
мама лежала на диване, прижавшись к крошечной решетки, в которых
горсть огня мерцали.

Люси была все еще красивая женщина, с тонкими, блеклыми деликатность пропорций.
Ее кожа была необычайно белой, особенно на руках, которые были
восковыми. Хотя любовь и счастье вернули ей молодость, ее
здоровье так и не восстановилось после рождения ребенка в пустыне и
последующего путешествия через Сьерру. Она обвилась вокруг и прижалась к мужчине, которого называла своим мужем, и с его потерей она медленно погружалась в мир, который его присутствие сделало для неё таким прекрасным.
Её дочь, которая боготворила героя, спасшего её в трудную минуту, не могла удержать её. Люси медленно угасала. Девушка ничего об этом не знала. Её мать уже несколько лет была полупарализованной, а её собственная юность была настолько полна сил, что она не замечала постепенного угасания пожилой женщины. Но мать знала, и её ночи были бессонными и мучительными из-за мыслей о ребёнке, оставшемся один, бедном и без друзей.

 Марипоса села на край дивана у ног больной и взяла
одна из ее рук. Она глубоко любила обоих родителей, но хрупкая
мать, такая простая и неземная, так зависящая от привязанности к себе
существо, было объектом ее особой преданности. Они помолчали:
девочка с рассеянным видом смотрела в огонь, размышляя о
будущем своего голоса; мать смотрела на нее с задумчивым восхищением.

Пока они сидели таким образом, звук шагов на крыльце разразился по их
мысли. Дом был построен так, что одним из его удобств было то, что всегда можно было услышать, как звонит телефон или как кто-то поднимается по лестнице
шаги перед тем, как он позвонил. Первые были реже, чем вторые, и
Марипоса, в которых однообразным жизнь любого была одна вещь
стоимость, навострили уши выжидательно.

Колокольчик пронзительно прозвучало и раба можно было услышать грохот
кастрюли на кухне, очевидно, подготовительные новых. Вскоре она
со скрипом прошла по коридору, дверь открылась, и послышался женский голос
спрашивающий о дамах. Это был посетитель. Марипоса была рада, что осталась дома в тот день, и, не выпуская руки матери, вытянула шею, чтобы посмотреть на дверь.

Посетительница была высокой, худой женщиной сорока лет, и её дешёвое модное платье говорило о том, что она много боролась между любовью к украшениям и скудным кошельком. Она была одной из тех малоизвестных и безоговорочно принимаемых людей, которых женщины, лишённые друзей и знакомые друг с другом в Мореасе, постоянно встречают в свободной и непринуждённой светской жизни западных городов.

Она была миссис Уиллерс, давно разведённой с никчёмным мужем и
с отчаянной и благородной смелостью поддерживавшей себя и своего
ребёнка, который был одним из учеников Марипозы по классу фортепиано. Её внешность
никто не догадывался о настоящей силе и неукротимой храбрости этой женщины, которая, несмотря на удары и оскорбления, шла вперёд с улыбкой на устах. Её внешность и манеры, особенно в этой светской позе, были против неё. Первое было броским и слишком вычурным, второе — громким и восторженным. Большая шляпа с похоронными перьями
была лихо сдвинута набок, а на лицо, небрежно накрашенное,
была наброшена пятнистая вуаль. Её корсеты были такими длинными
и тугими, что она едва могла согнуться, а когда сгибалась, они издавали
протестующие скрипы. По её яркому и стильному наряду никто бы не подумал, что она репортёр и «особый» автор недавно приобретённой Джейком  Шеклтоном газеты «Утренняя труба»! Но на самом деле она была энергичной и способной журналисткой. Только надев свою лучшую одежду и «светские» манеры, она становилась какой-то восторженной дурочкой.

— Ну что ж, — сказала она, шурша платьем, — вот и леди! Как у вас тут?
Уютно и мило, как в кукольном домике.

 Она пожала руку миссис Моро, а затем бросила орлиный взгляд на
Взгляд репортёра, привыкшего за один раз охватывать взглядом все важные объекты,
остановился на комнате. Она могла бы написать хорошее описание
этой комнаты, основываясь на том, что увидела в тот момент.

«Лучше? Конечно, тебе лучше», — перебила она Люси, которая
говорила о своём улучшившемся самочувствии. «Разве Сан-Франциско не лечит всех?
И дочь там?» Её усталый взгляд на мгновение остановился на Марипосе. — Она выглядит достаточно аппетитно, чтобы её съесть.

— Марипоса всегда хорошо выглядит, — сказала Люси, пожимая руку, которую всё ещё держала в своей.
— Она всегда была примерным ребёнком, с самого рождения.

Миссис Уиллерс откинулась назад и сложила руки в белых перчатках на своей
скрипящей талии.

“Ты знаешь, что она самое красивое создание, которое я видела в возрасте енота”, - сказала она
, кивая головой в сторону Марипосы. “В обществе нет девушки, которая
могла бы сравниться с ней”.

Люси снисходительно улыбнулась дочери. Марипоса, хотя и смутилась,
не была недовольна этими молниеносными комплиментами. Для неё это было в новинку, и она считала миссис Уиллерс, несмотря на некоторые особенности её стиля, женщиной, обладающей обширными познаниями и опытом в том удивительном мире веселья и моды, о котором она сама так мало знала.

— Я хожу на большинство здешних больших балов, — продолжил гость. — В «Трумпе»
всегда одно и то же: «Пошлите миссис Уиллерс в клуб «Котиллион» сегодня вечером; мы не хотим, чтобы там была какая-то другая репортёрша, кроме неё.
 Если вы пошлёте кого-то из этих других журналисток, мы их не примем». Так что мне приходится идти. На днях на большом балу у Лорли, когда
У Женевьевы Лорли был дебют, и это был тот же старый боевой клич: «Мы хотим, чтобы
миссис Уиллерс сегодня вечером выступила в Обществе, и не пытайтесь
свалить на нас какую-нибудь некомпетентность. Отправьте её пораньше, чтобы миссис Лорли могла дать ей
одевается сама». Так что я поднялась наверх и пробыла в гардеробной целый час,
увидела их всех, чёрных, белых и смуглых, наследниц и нищих,
и ни одна из них, миссис Моро, не прикоснулась к моей дочери — ни одна».

«Но в Сан-Франциско так много красивых девушек. Марипоса видела их в
автомобилях и в городе. Она часто рассказывает мне о них».

«Красавицы — да, их много, очень много. Но есть и те, кто
получает свою красоту из коробок и флаконов. Есть и те — я не говорю, кто именно, я не из тех, кто упоминает имена, — но есть и те, кто, когда они
перед сном вся косметика смывается и лежит слоями на полу. Не то
чтобы я их винила — старайся выглядеть как можно лучше, это мой
девиз. Это долг каждой женщины. Но не стоит начинать так рано.
 Я крашусь, — сказала миссис Уиллерс с беспечной откровенностью
человека, чья репутация вне подозрений, — но мне не нравится, когда это делает молодая
девушка.

— Кто была самая красивая девушка на балу? — спросила Марипоса с
глубоким интересом. Ей было семнадцать, и она проявляла любопытство к таким
предметам, которых в её девичьей жизни было необычайно мало.

“Моя дорогая, я расскажу тебе все это позже - говори в течение часа, если сможешь"
. Но это не то, что я пришел сказать сегодня. Это бизнес
сегодня - настоящий бизнес, и я не знаю, но от этого зависит все ваше будущее
.

Она бросила торжествующий взгляд на пораженных мать и дочь. Когда речь зашла о серьёзном деле, её измождённое лицо приобрело
острое выражение, а речь стала более мужской и менее небрежной.

«Дело в том, — сказала она, внушительно наклонившись вперёд, — что я не уверена, что
не нашла покровителя Марипозы».

“ Покровитель, ” слабым голосом произнесла Люси, сочтя это слово неприятным. “ Что это такое?
это?

“Человек, который услышит, как она поет, и предложит обучать ее прекрасному голосу
голос, который он, вероятно, услышит в ближайшие десять лет ”.

Марипоса подавила восклицание и посмотрела на свою мать. Люси
побледнела. Она дрожала от того, что, как ей казалось, ей предстояло услышать.

“Это Джейк Шеклтон”, - сказала миссис Уиллерс, с гордостью объявляя о своей "разорвавшейся бомбе"
.

“Джейк Шеклтон”, - выдохнула Марипоса, для которой это имя означало только
смутное сказочное богатство. “Человек из Бонанзы”?

Люси сидела, смертельно бледная, но ничего не сказала.

“Человек с Бонанзы”, - сказала миссис Уиллерс. “Мой шеф”.

“Но что он знает обо мне?” - спросила Марипоса. “Он даже никогда не слышал обо мне".
"я”.

“Вот где ты ошибаешься, моя дорогая. О Джейке Шеклтоне слышали
все. У него каждый отмечен и заперт в какой-нибудь маленькой ячейке
в его мозгу. Он никогда не забывает ни одного лица. Некоторые говорят, что это один из секретов его успеха; это, а также то, как он определяет, кто из мужчин или женщин добьётся успеха, а кто выпадет из процессии и сдастся при первом же препятствии. Он не нуждается в таких людях. Вставай и работай, или уходи — таков его девиз».

— Но что насчёт меня? — взмолилась Марипоса. — Продолжайте.

— Ну, это странная история. На днях утром меня вызвали в святилище. Мы немного поговорили о работе, а потом он сказал мне: «Разве вы не говорили мне, что ваша дочь берёт уроки игры на фортепиано, миссис
Уиллерс?» Никогда не забывает ни слова, которое вы произносите. Я ответила, что да, и он сказал:
«Разве её учительница не та самая мисс Моро, чей отец умер несколько месяцев назад
в Санта-Барбаре?» Я снова сказала ему «да», а потом он развернулся на
вращающемся стуле, посмотрел на меня из-под бровей и сказал: «Я
когда-то знал её отца, прекрасный был человек!»

— О, как странно, — выдохнула Марипоса, дрожа от любопытства. — Я никогда не слышала, чтобы отец говорил о нём.

 — Это было давно. Он знал твоего отца в шахтах где-то в пятидесятых и сказал, что очень им восхищался. Потом он продолжил и задал мне много вопросов о тебе, о твоих обстоятельствах, о том, где ты живёшь, и о том, так ли ты хороша собой, как твой отец. Он сказал, что слышал, что ты образованная молодая леди. Затем я увидел свой шанс и сказал, как можно небрежнее, что у мисс Моро прекрасный голос и музыкальные способности, но, к сожалению, она не умеет
Она тоже не могла учиться, потому что у неё было мало денег, и очень жаль, что кто-то с деньгами не помог ей. Я говорю — как можно более непринуждённо, — очень жаль, что такой голос бездействует из-за отсутствия обучения.

 — Что он тогда сказал? — спросила Марипоса.

 — Ну, к этому я и веду. Он немного подумал, задал ещё несколько вопросов, а затем сказал: «Я бы хотел познакомиться с юной леди и послушать, как она поёт. Мне бы не хотелось, чтобы у дочери Дэна Моро чего-то не хватало. Её отец оставил бы ей целое состояние, если бы не был человеком, который ставил других выше себя».

— Это был именно отец. Должно быть, он хорошо его знал. Мама, разве не странно, что он никогда о нём не говорил? Что ты тогда сказала?

 — Я? Ну конечно, я воспользовалась случаем и вмешалась. Я сказала: «Что ж, думаю, я могу устроить вам встречу с мисс Моро в моих комнатах. Я вижусь с ней дважды в неделю, когда она приходит давать Эдне уроки игры на фортепиано. Я спрошу её,
когда она сможет прийти, и дам тебе знать, а потом она споёт для тебя. Он
был доволен, очень доволен и сказал, что придёт, когда я скажу.
А теперь, юная леди, — положив большую руку в белой перчатке на плечо Марипозы,
— Это должно стать началом твоей карьеры!

 — Боже милостивый! — воскликнула Марипоса, покраснев. — Я никогда в жизни не слышала ничего более захватывающего, а мы только что говорили об этом. Я, наверное, буду петь как собака, лающая на луну.

 — Не говори так. Ты споёшь как можно лучше. И он не человек
что вам не понравится Марипоса встретиться”--обращаясь к бледной и
молчание Люси. “Любой другой неисправности он у него всегда была
натурал с женщинами. Никогда не было такого скандала из-за
Джейка Шеклтона. Есть история, которую вы, вероятно, слышали, что он был
по происхождению мормон. Я сам в это не очень верю. У него была,
в любом случае, только одна жена, когда он приехал в Калифорнию, и она была его женой с тех пор.
и она не из тех, кто терпит всякую чушь типа
Мормонского толка ”.

Люси внезапно судорожно вздохнула и села. Серый свет
за окном угасал, и в отблесках камина ее необычная
бледность не была заметна.

“Это было очень любезно с вашей стороны”, - сказала она. “Марипоса будет рада поехать”.

“И вы тоже поедете?” - спросила миссис Уиллерс. “Он спрашивал о вас”.

“ Он говорил, что когда-нибудь знал меня? ” тихо спросила Люси.

“ Нет, не совсем так. Нет, я не верю, что он это сказал. Но он был
заинтересован в тебе как в жене человека, которого знал так давно.

“ Конечно, это было бы только так, ” пробормотала Люси, откидываясь назад.
“ Нет, я не могу прийти. Это невозможно. Я недостаточно хорошо себя чувствую.

“О, мама, сделай это. Вы знаете, что иногда выходят на автомобили, и в
Ул. Линии Саттер находится всего в двух кварталах отсюда. Я знаю, что она вам понравится
когда там у вас.”

“Нет, дорогая. Нет, миссис Уиллерс. Пожалуйста, не уговаривайте меня. Я не в состоянии
знакомиться с новыми людьми. Нет ... О, пожалуйста, не говорите больше о моем отъезде.

Что-то в её голосе, полное боли и протеста, заставило их замолчать. Она снова
замолчала, пока Марипоса и миссис Уиллерс обсуждали детали вечеринки. Она должна была быть небольшой и изысканной. Должен был прийти только один человек,
которого звали Эссекс. При упоминании Эссекса миссис
Уиллерс искоса взглянула на Марипосу, которая, как и ожидалось, покраснела.

Было решено, что гостеприимство миссис Уиллерс должно выражаться в
виде вина и пирога. Обсуждались и другие, менее изысканные блюда,
и, наконец, оживлённо обсуждался подходящий наряд.
Марипоса должна была предстать перед первым по-настоящему выдающимся человеком,
которого она когда-либо встречала. Во время разговора, состоявшего из этих разнообразных вопросов,
Люси откинулась на подушки, погрузившись в то же бледное молчание.

 Наступила темнота, когда гостья, исчерпав тему до последнего слова, ушла.  Марипоса выглянула из открытой двери на тёмную улицу, усеянную жёлтыми пятнами фонарей. Воздух был холодным, пронизывающим, пробирающим до костей
холодом туманного вечера в Сан-Франциско. Когда ночь поглотила
Миссис Уиллерс, Марипоса закрыла дверь и поспешила обратно.

«Мама! — воскликнула она, не успев войти в свою комнату. — Разве это не самая захватывающая вещь на свете? О, ты когда-нибудь слышала о чём-то таком неожиданном, чудесном и волнующем? Как ты думаешь, ему понравится мой голос? Как ты думаешь, он действительно может заинтересоваться мной, потому что знал отца?» И
он, должно быть, не очень хорошо его знал, иначе отец сказал бы о нём больше. Ты когда-нибудь слышала, чтобы отец говорил о нём?

 Мать не ответила, и девочка наклонилась к ней. Люси, неподвижная и бледная, лежала среди подушек без сознания.




ГЛАВА II

 МИЛЛИОНЕР

 «И один человек в своё время играет много ролей».

 — ШЕКСПИР.


 В два часа дня, когда у неё была вечеринка, миссис Уиллерс наводила последний лоск в своих комнатах. Это были гостиная и спальня в одном из больших пансионов, которые уже начали появляться на Саттер-стрит. «Жить» на Саттер-стрит, как она бы выразилась, было модным шагом для миссис Уиллерс, которая раньше жила в таких неблагополучных районах, как Норт
Бич и верхняя часть Маркет-стрит, сдающие лишние комнаты в грязных
«частных домах». О том, что она разбогатела, свидетельствовал её переезд на Саттер-стрит. Её гостиная говорила об этом своим чрезмерным
обилием мебели. Вся лучшая мебель, которую бедная леди перевезла с собой во время многочисленных переездов,
втиснулась в маленькую комнату. Японские веера и зонтики, пришпиленные к стенам, были приобретены за немалые деньги, поскольку представляли собой одно из тех странных и необъяснимых проявлений народного вкуса, которые время от времени овладевают обществом.
разрушая силу. Шелковые шарфы были скручены обо всем на которой они
могли скрутить.

На “обед”, а хозяйка назвала его словам, уже подготовлены и
стоял на тумбочке. Эдна, дочь миссис Уиллерс, в то утро совершила множество
поездок вверх и вниз по улице, собирая его составные части
и принося их домой в бумажных пакетах. Дамы, сидевшие в нижних окнах дома, знали об этих приходах и уходах и были отчасти готовы к тому, что за обедом миссис Уиллерс вскользь упомянет о важном госте, которого она ожидает. Женщина из газеты не
Она прожила свою жизнь с закрытыми глазами и ушами и знала,
насколько ценна эта информация, и насколько она поднимет её престиж.

Теперь она порхала в своём халате с куском чёрной сетки, туго повязанной на лбу.  Сквозь неё виднелись тёмные завитки, похожие на силуэты. На миссис Уиллерс не было боевой раскраски, и, хотя она выглядела немного уставшей, она была гораздо привлекательнее, чем с розово-белым лицом и пятнистой вуалью. Эдна, которая уже была одета,
красивая светловолосая девочка двенадцати лет. Борьба, которую она видела в глазах своей матери, когда та шла с высоко поднятой головой, развила в ней сообразительность, которая не испортила милую детскую непосредственность очаровательной натуры. Пройдёт ещё много лет, прежде чем
Эдна поняла бы, что она была якорем для матери, которая была для неё такой умной и такой храброй; матери, которая в моменты слабости и искушений находила в своём ребёнке единственную опору в буре жизни.

Миссис Уиллерс ушла в спальню одеваться, время от времени возвращаясь в гостиную.
дверной проем на различных стадиях дезабилитации, чтобы дать указания ребенку
. Ее туалет был завершен с помощью изуродованных ритуалов, и к тому времени, как
наступил жертвенный момент нанесения румян, ее щеки были
слишком раскрасневшимися от возбуждения, чтобы в этом нуждаться. Когда она появилась, в ней было бы
трудно узнать женщину, которую она видела час назад.
Даже черные силуэты претерпели метаморфозу и
предстали в виде пуха небрежных локонов.

Первым прибывшим гостем был мужчина, о котором она говорила как об Эссексе.
Дамы, стоявшие у окон внизу, удивлённо перешёптывались
судя по его внешнему виду. Сан-Франциско всё ещё пользовался своей первоначальной репутацией
страны живописных миллионеров, которые жили в беззаконии и роскоши. Мужчины с положением в обществе всё ещё носили мягкие фетровые шляпы и
плотно застёгивались на все пуговицы, когда утром отправлялись по делам. Возможно, в светских кругах, где короли Бонанзы и их соратники жили по европейским образцам, были люди, на которых лежал отпечаток столичного лоска, как на Барри Эссексе.
Но они не посещали пансионы на Саттер-стрит и не носили шелка
шляпы, когда они наносили дневные визиты. Сан-Франциско все еще находился на той стадии,
когда эта форма головного убора в основном ассоциировалась в его сознании
с мужчинами, которые вырывали зубы и продавали патентованные лекарства на песчаных площадках
за мэрией.

Барри Эссекс, где бы он ни находился, был бы поразительной фигурой. Он был
красивый мужчина около тридцати лет, высокий и запасные, и с темной,
гладко выбритое лицо, где нос был высоким, а глаза застилает и
холодно. Он выглядел как человек благородного происхождения, и ходили слухи, что он был
им, хотя и по левую руку. Он говорил с английским акцентом,
а когда его спросили о национальности, он пожал плечами и сказал, что трудно сказать, кто он такой: его отец был испанцем, мать — англичанкой, а сам он родился и вырос во Франции.

 То, что он был способным и образованным человеком, превосходящим по уровню работы, которую он выполнял в качестве специального корреспондента газеты Джейка Шеклтона «Труба», было очевидно. Но Сан-Франциско настолько привык к таинственным
интересным незнакомцам, которые появляются неизвестно откуда и
рассказывают привлекательно необычную историю, что любопытство
Эссекс вскоре умер, и он был известен лишь как автор нескольких превосходных статей об искусстве, литературе и музыке в «Воскресной трубе».

 Он дружелюбно поздоровался с миссис Уиллерс, а затем быстро и украдкой оглядел комнату.  Она заметила это, поняла, что он ищет, но притворилась, что ничего не замечает. В его манерах промелькнуло что-то вычурное и театральное, что, по мнению миссис Уиллерс, имело какую-то мистическую связь с шёлковой шляпой. Теперь он, медленно оглядевшись в поисках безопасного места,
Депозит — Эдне с небрежной репликой: «Не положишь ли ты это куда-нибудь, Эдна?»

 Девочка взяла его, слегка покраснев. Она привыкла к тому, что гости её матери уделяли ей много внимания, и манеры Эссекса уязвили её девичью гордость. Но она положила шляпу на пианино и отошла в свой уголок,Она подошла к столу с закусками.

Через несколько мгновений она открыла дверь Джейку Шеклтону. Миссис
Уиллерс, раскрасневшаяся и торжествующая, чувствовала, что это действительно важный момент в её жизни. Она так и сказала, вызвав весёлый смех у своего второго гостя. Он тоже окинул комнату быстрым, изучающим взглядом. На этот раз миссис Уиллерс не притворялась, что ничего не замечает, и резко сказала:

«Нет, наша юная леди ещё не пришла. Тебе придётся какое-то время потерпеть меня».

 Даже самому преданному взгляду было бы трудно
увидеть в миллионере Комстоке эмигранта двадцатипятилетней
давности. Мать могла бы обмануться. Худощавая фигура стала
коренастой и грузной. Осунувшееся лицо теперь не было полным —
оно было из тех лиц, которые никогда не будут полными, — но на нём
не было морщин, которые тогда его избороздили. Волосы поседели, поредели на висках, и
борода, подстриженная и ухоженная, тоже поседела. Пожалуй, самая сильная связь с прошлым заключалась в том, что мужчина излучал ту же твёрдую, утончённую, энергичную силу. Она по-прежнему светилась в его узких светлых глазах и
Это всё ещё было заметно в его худощавой, мускулистой руке, которой он часто жестикулировал.

В его манерах тоже произошли перемены.  Хотя его речь была разговорной, в ней не было грубой безграмотности прошлого.  Его манеры были спокойными, естественными и не лишёнными своего рода непринуждённого достоинства, достоинства человека, который завоевал своё место среди людей.  Он был одет с предельной простотой. Его мягкие брюки из вельвета были не новыми,
а его чёрное пальто из альпаки не сидело на нём так элегантно, как
на Барри Эссексе, подчёркивая его стройную фигуру. Немного
Из-под его отложного воротничка выглядывал фиолетовый галстук, завязанный бантом. Он немного блестел от того, что он почесал бороду.

«Вы, должно быть, думаете, что мне не терпится увидеть эту юную леди, — сказал он, — после того, что вы мне о ней рассказали».

«Что ж, спросите мистера Эссекса, не преувеличиваю ли я, — сказала миссис Уиллерс. — Он тоже её знает».

— Не знаю, что вы сказали, — ответил он, — но я не думаю, что можно сказать что-то более лестное о мисс Моро.

— О, всё лучше и лучше, — сказал пожилой мужчина. — Я не знал, что вы знакомы, Эссекс?

Он обратил свои серые глаза, абсолютно холодные и ничего не выражающие, на Эссекса,
который ответил ему таким же невыразительным взглядом.

«Я знаю мисс Моро три месяца, — ответил он. — Я познакомился с ней здесь».

Шеклтон снова повернулся к миссис Уиллерс.

«Насколько я понял из ваших слов, миссис Уиллерс, эти дамы в крайне бедственном положении. У них совсем нет средств?»

— Нет-нет, — ответила она, — не совсем так. Мистер Моро оставил страховой полис на пять тысяч долларов. Марипоса сказала мне, что три тысячи из этой суммы пошли на оплату счетов врачей и похороны.
Он долго болел. Сейчас они живут на свои сбережения, и
они здесь уже четыре месяца, и миссис Моро постоянно находится под наблюдением
врача».

 Миллионер слегка прищёлкнул языком, выражая
раздражение.

 «У Моро было с дюжину шансов сколотить состояние, как и у каждого человека в
те дни, — сказал он. — Он был из тех, кому суждено оставить свою семью
бедной».

“И все же они боготворят его память”, - сказала миссис Уиллерс. “Должно быть, он был
очень добр к ним”.

Шеклтон ничего не ответил. Она привыкла читать выражение его лица.,
и ей пришла в голову странная мысль, что это её замечание было
неприятным для него.

 Прежде чем она успела ответить, стук в дверь возвестил о прибытии
Марипозы. Когда она вошла, оба мужчины встали и посмотрели на неё
с едва скрываемым нетерпением. Для Эссекса его чувства к ней превращали каждое её появление
в событие. Для Шеклтона это был момент трепетного интереса в карьере,
полной бурных моментов.

Его лицо слегка покраснело, когда он встретился с ней взглядом. Она
инстинктивно посмотрела на него первой, очаровательно, по-девичьи, застенчиво,
и уничижительно. Ее сходство с матерью поразило его, как удар,
но она была амазонской Люси, в которой было все, чего не хватало Люси. Он
увидел себя в ее более крепкой челюсти и твердых губах. Физически она
была похожа на них обоих. Его сердце переполняла страстная гордость.
Это действительно был его собственный ребенок, кость от его кости и плоть от его плоти.

После знакомства они устроились поудобнее, и Марипоса обнаружила, что
сидит рядом с этим тихим седовласым мужчиной и довольно много говорит. Она
не стеснялась и не нервничала, как ожидала, но чувствовала себя как-то странно
она чувствовала себя непринуждённо. Глядя на неё пристальным взглядом, он рассказывал ей о
первых днях в Калифорнии, когда они с её родителями приехали туда.

«Знаете, я давно знал вашего отца в Сьерре», — сказал он.

[Иллюстрация: «Для Шеклтона это был момент трепетного интереса»]

— Да, — ответила она довольно поспешно, боясь, что он спросит, не говорил ли о нём её отец, — так сказала миссис Уиллерс. Должно быть, это было очень давно. Я там была? — добавила она с лёгкой улыбкой.

  Он был озадачен вопросом и, запинаясь, ответил:

  — Ну, на самом деле, я... я... не совсем помню.

— Полагаю, что нет, — смеясь, ответила она. — Вы, должно быть, знали моего отца до этого. Он приехал в 1849 году, знаете ли. Я родилась двадцать четыре года назад в горах, в округе Эльдорадо, в маленькой хижине в нескольких милях от Плейсервилла. Мама часто рассказывала мне об этом месте. Они уехали вскоре после этого.

  Он опустил глаза. Он был лишён сентиментальности и нежности, но что-то в этом лживом утверждении, так невинно произнесённом этими свежими молодыми губами и с такой любовью к этой простой натуре, пронзило его, как стрела, и задело его за живое.

“Я был там более двадцати пяти лет назад”, - сказал он.
“Вы, очевидно, тогда еще не родились”.

“Но моя мать была там тогда. Как вы думаете, я похож на нее? Мой отец
думал, что я удивительно похожа на нее.

Он посмотрел в открытое лицо. Воспоминания о Люси до того, как его собственное жестокое обращение
и жизненные невзгоды сломили ее, всколыхнули в нем.

“ Да, ” медленно произнес он, “ ты очень похожа на нее. Но ты и на своего
отца тоже.

“ Правда? ” воскликнула она, явно обрадованная. “ Ты действительно так думаешь? Я действительно хочу быть похожим на своего отца.
- Почему? - не удержался он от вопроса. - Я хочу быть похожим на своего отца”.

“ Почему?

Она удивлённо уставилась на него.

«Разве тебе не хотелось бы быть похожей на обоих своих родителей, если бы они были самыми прекрасными людьми на свете?»

Тут миссис Уиллерс прервала разговор, попросив Марипозу спеть. Девочка встала и подошла к пианино. Несколько дней этот момент маячил перед ней, как кошмарный сон. Она лихорадочно стремилась сделать всё возможное и мучительно боялась потерпеть неудачу. Теперь её уверенность была непоколебима. Что-то — невозможно сказать, что именно, —
успокоило её. Её руки слегка дрожали, когда она нажимала на клавиши, и первые ноты выдавали колебания
нервозность, но вскоре мощный голос стал больше подчиняться ей.
она взяла себя в руки и с ликованием выплеснула его наружу. Она никогда не пела лучше. Ее
голос, слишком громкий для маленького помещения, был почти болезненным в своей
звучной силе.

Из двух мужчин старший не имел никаких музыкальных познаний.
Он был поражен и восхищен тем, что казалось ему поразительным
представление. Но Эссекс знал, что при должном обучении и руководстве
у этой красивой и безденежной молодой женщины есть все шансы на блестящее будущее. Он много жил среди профессиональных певцов,
и он знал, что у Марипозы Моро необычный голос. По
своим собственным причинам он не хотел, чтобы она осознавала свою силу, и втайне его раздражало, что она так хорошо пела.

Она продолжала, и Шеклтон попросил ещё одну, а потом ещё одну песню.
Только когда часы пробили четыре, он вспомнил, что ему пора уходить.
Он жил в своём загородном доме в Менло-Парке и должен был успеть на поезд. Он ушёл, выразив своё восхищение спектаклем.
Прощаясь с Марипозой, он пожал ей руку и сказал:

«Я ещё увижусь с вами. У вас замечательный голос, в этом нет никаких сомнений
это. Это подарок, отличный подарок, и у него должен быть шанс.

Девушка, увлеченная сегодняшним триумфом, весело сказала:

“Я буду петь для тебя, когда захочешь. Ты мог бы никогда не приезжать к нам в
коттедж на Пайн-стрит и не знакомиться с моей матерью? Я знаю, что она хотела бы увидеть
тебя.”

Малейшее выражение удивления промелькнуло на его лице, но исчезло
почти так же быстро, как и появилось. Марипоса, однако, заметила это и смутилась. Она, очевидно, была слишком прямолинейна и опустила взгляд,
краснея и чувствуя себя неловко. Он тут же взял себя в руки и сказал:

“ Не сейчас, как бы мне ни хотелось, мисс Моро. Я живу в Менло
Парк, и все свое свободное время, когда заканчиваются дела, трачу на то, чтобы успеть на поезд
. Но передай своей маме мои поздравления на обладание таким
дочь”.

Марипоса и Эссекс остался общения с миссис Уиллерс в течение некоторого времени
после отправления Шеклтон. Часы пробили уже не один раз, когда они наконец ушли, и хозяйка, измученная, но довольная, откинулась на спинку стула и посмотрела, как Эдна собирает остатки обеда.

«Положи пирожные в жестяную коробку, дорогая. Они пригодятся завтра, и
обязательно и плотно закупорьте бутылку. Этого хватит на другой раз.”

“Несколько раз в другой раз”, - сказала Эдна, рассматривая бутылку портвейна
на свет и прищурившись, склонив голову набок. “Это был
дешевые стороне-они почти ничего не пил”.

Марипоса и ее спутник шли по улице Саттер с отстающими
шаг людей, которые друг другу отличную компанию.

Был конец тёплого сентябрьского дня, один из тех тихих,
глубоких вечеров, когда воздух тёплый и пахнет далёкими пожарами, а крылатые муравьи выбираются из гниющих тротуаров.
тысяч. На Западе была четкая, тонкая красная нечеткое изображение бурого дыма. В
дома росли темными, и все темнее, и казалось, вырисовываются более прочно черный
каждое мгновение. Они выглядели сказочными и таинственными на огненном фоне
.

“ Как тебе понравилось? - спросила Марипоса, когда они двинулись дальше. - Я имею в виду мое пение,
?

“Конечно, это было превосходно. У тебя есть голос. Но комната была слишком
маленькая — и такая комната для пения, заставленная нелепыми вещами».

 Марипоза почувствовала себя уязвлённой. Она считала Эссекса самым прекрасным, самым элегантным
и утончённым человеком, которого она когда-либо встречала. Ей казалось, что он дышит
атмосфера тех больших утонченных городов, которых она никогда не видела. В
своих разговорах с ней он время от времени охлаждал ее своим предположением о
принадлежности к другому, более мудрому миру, в котором она была провинциалкой
аутсайдером.

Теперь это качество было в его манерах, и она начала чувствовать, насколько грубым ее выступление
должно быть, плохим показалось человеку, который слышал великих
примадонн Лондона и Парижа.

“Конечно, это был маленький зал, ” согласилась она, - но мне нужно было где-то петь.
а я не могла нанять место”.

“Насколько я понимаю, Шеклтон хотел вас послушать. Миссис Уиллерс сказала
что-то о том, что он был знаком с вашим отцом».

Теперь в его голосе не было и намёка на холодность. Если бы Марипоса
больше знала о мужчинах, она бы поняла, что он раздражён.

Она повторила историю о том, как её отец познакомился с Джейком
Шеклтоном, и о том, что последний выразил миссис Уиллерс желание
услышать её пение.

«Миссис Уиллерс такая дура!» — внезапно и зло сказал он.

На этот раз Марипозе стало обидно за подругу, и она сказала:

«Не понимаю, почему ты так говоришь. Я не думаю, что женщина — это задница, если она может обеспечивать себя и ребёнка, как она», — она подумала о своей шестнадцатилетней дочери.
долларов и добавил: «Женщине очень трудно зарабатывать деньги».

«О, она не такая уж и дура в этом смысле», — ответил он. «Она дура, раз пытается довести Шеклтона до того, чтобы он стал покровителем искусств — в лице вас».

Он повернулся к ней с лёгкой улыбкой, которая не вызвала и намёка на веселье на его несколько мрачном лице.

«Разве это не её идея?» — спросил он.

Марипоса почувствовала, что её надежды на то, что она сможет научиться петь, становятся
подлыми и вульгарными.

«Он сказал, что хочет меня послушать, — запинаясь, сказала она, — и она сказала, что это было бы хорошо. А у меня нет денег, чтобы учиться петь, и
Это всё, что у меня есть. Почему ты, кажется, не одобряешь это?

— Я? Не одобряю? Едва ли. Даже если бы я хотел, у меня нет на это права, не так ли?

 Лицо Марипозы покраснело. Теперь она чувствовала, что предполагала между ними близость, которой, как он вежливо намекнул, не было. Это был далеко не первый раз, когда Эссекс сбивал её с толку и ставил в неловкое положение. Ему это нравилось, но сегодня он был в дурном расположении духа и делал это из вредности.

«Что-то Джейк Шеклтон не производит на меня впечатления покровителя искусств, — сказал он. — Не думаю, что он отличит «Янки Дудл» от «Боже, храни короля».
Королева».

 Марипоса вспомнила блестящую статью об итальянской опере, от
Беллини до Верди, которую мужчина, сидевший рядом с ней, опубликовал в
«Трумпэ» в прошлое воскресенье, и восторженное восхищение Джейка Шеклтона её пением
сразу же показалось ей пустой похвалой пьяного невежды.

 — Тогда, — в отчаянии сказала она, — вы бы не придали значения тому, что ему понравилось моё пение, если бы были на моём месте? Просто некоторым людям нравится уличный орган, потому что он играет мелодии.

 — О, я бы так не сказал.  Нет причин, по которым он не должен узнавать хороший голос, когда слышит его.

— Вы думаете, у меня хороший голос? — спросила Марипоса, останавливаясь на
улице и угрюмо глядя на него.

— Конечно, дорогая леди.

— Правда?

— Да, правда.

Она улыбнулась и попыталась скрыть это, опустив взгляд.

Вряд ли мужчина мог продолжать дуться перед этим наивным проявлением
удовольствия от его похвалы.

«Ты правда думаешь, что я когда-нибудь смогу стать певицей, профессиональной
певицей?»

«Правда».

Улыбка стала шире и озарила её лицо.

«Из-за тебя я всегда чувствую себя такой глупой — и — и — как будто я ничего не
 стою», — пробормотала она.

Это было так мило, так по-детски откровенной, что он растаял последний остаток
его плохое настроение.

“Маленький гусь”, он мягко сказал, “Разве ты не знаешь, я тебя больше
чем я любого в Сан-Франциско? Уже темнеет; возьми меня под руку
, пока мы не дойдем до машины.

Она послушалась, и они двинулись вперед.

“ Или куда-нибудь еще, ” пробормотал он.




ГЛАВА III

РЕТРОСПЕКТИВА

«Ваши юноши будут видеть видения, а ваши старики будут видеть сны». — Деяния.


После того, как он посадил Марипозу в машину, Эссекс отправился в город в редакцию с копией статьи. Он неплохо зарабатывал на «Трубе».
и работа, которую он выполнял, его устраивала. Он думал, что это может продлиться всю зиму.
и у него не было возражений провести зиму в Сан-Франциско.
Как и многие ему подобные, он почувствовал ленивое богемное очарование разнообразного,
разноцветного, космополитичного города, раскинувшегося на песчаных дюнах. В
одни рестораны сделал жизнь более достойны, чем где-либо еще в
страны, кроме Нью-Йорка.

Сегодня вечером он зашёл в один из них, чтобы поужинать, на Клей-стрит, чуть ниже Кирни. Ему нужно было кое-что сказать повару в белом, который готовил ужин на виду у всех в маленькой духовке и на гриле.
под которым уголь светился красновато. Он остановился на минуту
болтовней с пышногрудой, румяный французская женщина, которые сидели за столом.
Это была жена шеф-повара, мадам Бертран, и ей нравился “месье Эссекс”,
который говорил на ее родном языке так же хорошо, как и она. Было очевидно,
правда в один кусок автобиографии Эссекса. Только детство, проведенное в
Франция могла бы научить его тому французскому, на котором он говорил с мадам Бертран.

Он долго сидел за ужином, курил и читал вечерние газеты.
Когда он ушел, было так поздно, что Бертран сам оторвался от своей стряпни.
Он свернул за угол и заговорил с ним о Париже. «Месье Эссекс» знал Париж так же хорошо, как и Бертран, а в некоторых местах даже лучше. Он получил там образование в одном из больших лицеев и много раз возвращался, живя то на одном берегу реки, то на другом. Бертран в своей белой кепке и фартуке, разговаривая с гостем, сохранял странную почтительность, необычную для Калифорнии.

— Месье — тот или иной джентльмен, — сказал он мадам.

 — В Калифорнии много разных джентльменов, — ответила
эта дама, как оракул.

Было почти девять, когда Эссекс вышел из ресторана и, пройдя несколько кварталов по
Керни-стрит, повернул направо и начал подниматься по
поднимающемуся тротуару, который вел к его квартире. Это были в
скромно и немодно районе на ул. Буша. Дом из
своего рода аристократизм, откуда ушел. Он стоял на вершине двух
небольших террас, на которые вели два деревянных лестничных пролёта, один из
которых так сильно кренился на правый борт, что Эссексу пару раз, когда он
поднимался по нему, казалось, что город сотрясается от землетрясения.

Теперь его окутывала ночная тьма. Было ещё рано, и сквозь два узких стеклянных окошка,
расположенных по бокам входной двери, тускло пробивался свет. Он вошёл и поднялся по лестнице, покрытой грязным ковром. В доме отвратительно пахло старой едой и дымом множества разных сигарет, сигар и трубок. Это был мужской пансион, и мужчины, очевидно, курили там, где и чем им вздумается. Эссекс понятия не имел, кто они такие, и видел только одного из них: мужчину, жившего с ним на одном этаже, который, как он предположил по его шумным появлениям, часто приходил домой пьяным.

Его комната была одной из лучших в доме, на первом этаже, с большим эркером, выходившим на улицу. Она была довольно удобной и хорошо обставленной, а сквозняк, проходивший через открытое окно, наполнял её свежестью. Эссекс, зажегши газ в висячей люстре, наклонился и разжег огонь в камине. Как и многие иностранцы, он считал Сан-Франциско холодным городом и, судя по его воспитанию, не отказал бы себе ни в огне, когда ему было холодно, ни в бокале вина, когда ему хотелось пить. Разные народы
У каждого свои причуды, и французское детство Эссекса привило ему уважение к маленьким удобствам этой умной расы.

Он пододвинул кресло и сел перед небольшим камином, вытянув руки.  Тепло было приятным, и он остался сидеть, размышляя.  Вскоре он слегка улыбнулся, услышав, как его сосед, спотыкаясь, поднимается по лестнице. Мужчина,
очевидно, снова был пьян, и он смутно удивился, как ему удалось подняться по ступенькам террасы с креном на правый борт.

Дверь в комнату жильца открылась, закрылась, и воцарилась тишина. Эссекс —
усердный читатель — вскоре углубился в книгу. Его отвлёк
звук шагов в коридоре и лёгкий стук в дверь. В ответ на его
«Войдите» дверь нерешительно приоткрылась, и мужчина из
дальнего конца коридора просунул голову в щель. Это была
голова с всклокоченными седыми волосами и старым жёлтым лицом,
морщинистым и сморщенным. Глаза, которые были
маленькими и близко посаженными, были налиты кровью, а губы
были вялыми и неуверенными. Очень грязная рука сжимала край двери.

 — Ну, что там? — спросил Эссекс.

“Я снова потерял свои спички”, - сказал мужчина плаксиво-извиняющимся тоном
.

“Вот несколько”, - сказал Эссекс, указывая на свою коробку на каминной полке.
“ Бери, что хочешь.

Незнакомец ввалился внутрь и, пошарив по коробке
дрожащей рукой, достал связку. Эссекс посмотрел на него с циничным
интересом. Он был бедно одет, грязный и оборванный. Он шёл, виновато ссутулившись, словно постоянно ожидая пинка под зад. Он
был явно очень пьян, и запах выпитого им алкоголя окутывал его.

“ Спасибо вам, Док, ” сказал он, выходя. “ Пока.

Несколько минут спустя Эссекс услышала грохот из комнаты его соседа, и
затем возгласы гнева и пособие по безработице. Эти продолжающиеся с повышенным
объем, Эссекс поднялся и пошел к источнику звука. В комнате была кромешная тьма
и из нее, как из входа в пещеру проклятых,
мощным потоком неслись проклятия и причитания. С помощью
принесённой с собой спички он зажег газ и, повернувшись, увидел, что его поздний
гость держится за изножье кровати, опрокинув
на маленькой подставке, которая, очевидно, была увенчана часами за десять центов.

«Какого чёрта ты так шумишь?» — сердито спросил он.

«Простите, простите!» — смиренно ответил тот, — «но на этот раз я не смог найти газ, доктор. Это маленькая комната, но вещи как-то исчезают».

Он тупо огляделся мутными глазами. Комната была маленькой и
ужасно грязной и непривлекательной.

“Здесь есть комната”, - внезапно сказал он громким, драматичным тоном и взмахнул рукой.
“Для человека, который мог бы быть королем бонанзы!”

Эссекс повернулся, чтобы уйти.

“Если ты еще раз устроишь этот скандал сегодня вечером, я позабочусь, чтобы тебя выгнали"
”завтра", - надменно сказал он.

Говоря это, он повернулся к пьянице. Промокшее лицо мужчины
озарилось вспышкой злорадного интеллекта, которая тут же сменилась
льстивой улыбкой.

“Я видел вас раньше сегодня”, - сказал он.

— Что ж, ты ещё увидишь меня сегодня вечером, если не будешь молчать, и на этот раз тебе это не понравится.

— Ты был с дамой, с красивой дамой.

— Хватит болтать, — угрожающе сказал Эссекс.

Мужчина остановился и украдкой посмотрел на него, словно ожидая, что его ударят.
ударил. Эссекс повернулся к двери и вышел. Как он это сделал он
слышал, как он бормочет: “и я тоже видел ее раньше.”

Возвращаемся в свою комнату, молодой человек взял его книгу еще раз, но резьба
его интерес был сломан. Его разум отказывался возвращаться в
предписанное ему русло, но начал дрейфовать туда-сюда в
своенравных потоках памяти.

Теперь в доме было совершенно тихо. Маленький огонёк превратился в приятное тёплое
ядро, которое мягко распространяло своё тепло по комнате. Эссекс развалился в кресле, вытянув длинные руки.
Его руки с изящными, свободными кистями лежали на округлых концах подлокотников,
и он мечтательно смотрел на это красное сердце из живого угля,
а дым от его трубки тонкими слоями стекал между ним и его лицом.

Его мысли вернулись к детским воспоминаниям, к тем временам,
когда он жил жизнью французского мальчика со своей матерью в Париже.

Он вспомнил её в те далёкие дни, когда сидел у неё на коленях и
она читала ему сказки. Тогда она была очень красивой и очень
счастливой и всегда говорила с ним по-английски, в то время как все остальные
Она говорила по-французски. Она была англичанкой, красивой и многообещающей актрисой, которая в зените своей популярности заключила, как тогда говорили, «прекрасный брак» с богатым венесуэльцем, жившим в Париже. Истории о сомнительном отцовстве Эссекса были ложью. Роуз Барри — Роуз Эссекс на сцене — была законной женой Антонио Переса и в течение десяти лет была счастливой женой.

В те дни они жили очень хорошо. Барри ходил в лицей
всю неделю и каждую пятницу возвращался в прекрасную квартиру на
улице Понтье. По воскресеньям они ездили туда на машине.
Буа иногда выходил из кареты и прогуливался по залитым солнцем аллеям под распускающимися деревьями. А бывали и ещё более прекрасные зимние воскресенья, когда они бродили по бульварам в ясный морозный день, когда небо было свинцово-серым, а сквозь чёрные ветви виднелись облака, и когда они возвращались домой в гостиную, освещённую огнём и лампами, и ели после ужина апельсины и твёрдые зелёные виноградины.

В те счастливые дни он преданно любил свою красивую мать, но к своему мрачному, смуглому отцу испытывал лишь чувство неловкости
страх. Ему было двенадцать, когда по просьбе матери его отправили в
Англию учиться в школе. Оглядываясь назад, он вспоминал, что тогда
мать была не такой красивой и не такой счастливой.

 Когда он вернулся домой на каникулы, она жила в
Версале в маленьком домике, который с виду был неприметным,
стоящим на каменной улице, но за ним был восхитительный сад с
миниатюрными фонтанами, беседками и гротами. Со стены он мог видеть покрытые мхом деревья и залитые солнцем лужайки Трианона. Его отец не всегда был там, когда он приходил. Однажды на Пасху
В тот отпуск его вообще не было, и когда он спросил об этом маму,
она разразилась внезапными, ужасными слезами, которые напугали его.

После этого Антонио Перес приезжал только раз, в воскресенье.  Потом он больше не приезжал, и Барри был рад, потому что никогда не любил своего отца.  Он проводил восхитительные дни в парке Трианон со своей мамой, которая была очень молчалива, а на её висках появились седые волосы. Она шла рядом с ним медленным шагом, волоча за собой богато расшитые
кружевом юбки и лениво перекинув зонтик через плечо.
Ему было приятно видеть, что многие смотрят на неё, но она не обращала на них внимания.

 Когда Барри вернулся в Англию на учёбу в том году, он начал чувствовать, что знает, что его ждёт. Это случилось на следующих каникулах. Его мать не осмелилась написать ему об этом в письме. Её муж бросил её и исчез, оставив ей несколько тысяч франков в банке и ни одного друга.

После этого были три года нищеты, когда они жили в маленькой
квартира на Рю де Севр, четыре лестничных пролета с _bonne
; tout faire_. Его матери пришлось преодолеть свои экстравагантные привычки
на всю жизнь, и она сделала это плохо. В последний год ее жизни
продажа ее драгоценностей сохранила их. Барри было восемнадцать, когда она умерла,
и те долгие последние дни, когда она лежала на диване в остатках
богатой и великолепной одежды, без которой ей было так трудно обходиться, были
навсегда запечатлены в его памяти.

Их мебель — кое-что из неё было редким и красивым — принесла им несколько сотен франков, и на эти деньги он прожил ещё год, зарабатывая на жизнь своими первыми робкими попытками стать журналистом. Когда ему исполнился двадцать один год, он получил официальное уведомление о смерти отца
в Венесуэле, оставив ему всё, что у него было, а после уплаты долгов и раздела имущества
сумма составила около десяти тысяч долларов.

 Для юноши это могло бы стать целым состоянием, но горький хлеб, который он ел,
испортил в нём всё хорошее.  Он принял наследство и решил
наслаждаться жизнью.  Несколько лет он жил на гребне волны,
время от времени занимаясь журналистикой — единственной профессией, которая его привлекала и в которой его таланты были легко узнаваемы. Он многое повидал в мире и его обычаях, живя в
во многих городах и среди многих народов. Он пытался отречься от
прошлого, приняв после смерти матери её сценический псевдоним
Эссекс.

Затем, когда его деньги были потрачены, наступил мрачный период невезения и
отчаяния, когда Барри Эссекс, блестящий журналист-любитель, выпал из числа людей, которых видят и о которых говорят.
Без средств он опустился до уровня потрёпанного и потрёпанного жизнью человека.
Богема. Был год или два, когда он колесил между Лондоном и
Парижем, зарабатывая деньги как мог и не всегда посещая приличные заведения
компания. Затем его захлестнула волна перемен, и он отправился в Нью-Йорк,
где успешно работал, пока снова не поддался _любопытству_ и не отправился
вдаль.

 Теперь он достиг переломного момента в своей карьере. В его бродячем прошлом
было много эпизодов, которые лучше оставить в тени, но ничего такого, что
сделало бы его изгоем по индивидуальному отбору. В тот мрачный, угрюмый год,
когда он нашёл сомнительную компанию по своему вкусу, за ним тянулся
след тёмных дел. Но он никогда не выходил за рамки дозволенного. Всегда
оставалась возможность.

Теперь он стоял на этой границе. Ему было тридцать лет, за его спиной были стыд и
горечь, а перед ним — мёртвая монотонность всей жизни,
посвящённой работе. Он ненавидел всё это. Ничто не поддерживало его. О прошлом было так же больно
думать, как и о бесплодном будущем. Это было расставание.
 И там, где они расставались, он видел, как Марипоса тянет его за руку
в одну сторону, а он мягко, но настойчиво тянет её в другую.

В своей освещённой мягким светом библиотеке в большом доме в Менло-Парке другой мужчина
в то же время тоже думал о Марипосе. Он думал о ней.
С тех пор, как он попрощался с ней в тот день у миссис
Уиллерс,

он то и дело вспоминал о ней. Когда поезд мчал его по выжженной, измученной жаждой стране,
выжженной дотла летней засухой, он не думал ни о чём, кроме своей недавно обретённой дочери.  Его взгляд рассеянно скользил по выжженным полям с полосами эвкалиптовых рощ и бирюзовой синеве залива за окраинными болотами. Мужчины, спускавшиеся
на станциях, приподнимали шляпы, садясь в красивые экипажи,
подъезжавшие к платформе. Его возвращение к ним
салютс озабоченно кивнул. Его мысли были заняты его ребенком - его
великолепной дочерью.

Джейк Шеклтон не забыл свою первую жену и ребенка, поскольку Дэн
Моро и Люси всегда надеялись. Он был человеком со многими тайными интересами
, дергал за многие ниточки, шел по многим следам. Он знал их
передвижения и состояние со времен их брака в Хэнгтауне.
Сначала этот тайный шпионаж был вызван опасением, что они его предадут.
Он начал процветать вскоре после того, как вступил в должность, и
с процветанием и ослаблением напряжения, связанного с поездкой через
В пустыне он осознал, что натворил. Он быстро понял, что продажа жены
пришлась бы по душе калифорнийцам в те дни, когда они были
фантастически благородны по отношению к женщинам. Он был обречён.

 С коварной настойчивостью он следовал за мирной парой,
в чьих силах было погубить его. Безмятежность начала возвращаться к нему, когда он услышал, что союз был необычайно счастливым; что Моро, уверенный, что никто не станет им мешать, прошёл церемонию бракосочетания с Люси, и что ребёнок воспитывался как их собственный.

Когда к Шеклтону пришло богатство, он думал о них с завистью и триумфом. Обладая удивительной проницательностью, он знал, что Дэн Моро никогда не разбогатеет, что он один из тех, кому суждено быть бедным. Затем, когда богатство росло и росло, а эмигрант пятидесятых стал королём-разбойником семидесятых, он задумался, не придёт ли время, когда они обратятся к нему.

Ему бы это понравилось, потому что, несмотря на холодное безразличие в его манерах,
сделка в хижине в Сьерре навсегда осталась у него в памяти.
дикая бесстыдство. Это было единственным унизительным пятном на карьере, которая,
трудная, эгоистичная, часто беспринципная, никогда, ни до, ни после, не опускалась
до такого подлого поступка.

 Когда Моро умер в Санта-Барбаре, Шеклтон услышал об этом с чувством
облегчения. Втайне он очень хотел увидеть своего ребёнка. Бесси
родила ему двоих детей, мальчика и девочку, и отчасти из-за
разочарования в них он захотел увидеть Марипозу. Он знал, и Бесси
знала, что она была его единственным законным ребёнком. Хотя он
фактически приехал в Калифорнию с одной женой, и пятно
Мормонизм был стёрт из его биографии ещё до того, как он провёл в штате два дня, но слухи о том, что он когда-то был мормоном, всё ещё беспечно передавались из уст в уста. Если бы стало известно, что у него была бывшая жена, Бесси и её дети не имели бы законных прав на него, хотя дети, признанные и воспитанные им, унаследовали бы часть его состояния.

С его огромным богатством росла и его гордость, которая была одной из доминирующих
черт его твёрдого и целеустремлённого характера. У него были
миллионы, но не было никого, кто мог бы их оценить. Это было бы
венцом его бурной карьеры было рождение красивой дочери
или талантливого сына, которые украшали роскошь, окружавшую его. Но дети Бесси
не были ни тем, ни другим. Они были скучными и заурядными.
Мод была толстой и грузной как умом, так и телом, в то время как Уинслоу был для
своего отца тугодумом, бесхарактерным юношей, лишенным воли,
энергии или инициативности обоих его родителей. Любовь, не основанная на восхищении, была невозможна для Шеклтона, который иногда в отчаянии — а успешный человек плохо переносит разочарования — говорил себе:

«Но они не мои настоящие дети; у меня только один ребёнок — дочь Дэна Моро».

 После смерти Моро он узнал, что Люси и Марипоса были в
Сан-Франциско. Там он потерял их след и был вынужден обратиться к частному детективу, который уже работал на него. Найти их было легко, и между ним и детективом было всего несколько писем. В них мужчина указал адрес и финансовое положение
дам и добавил, что дочь, по слухам, была «красивой, достойной уважения и
успешной молодой женщиной». Это ещё больше разожгло его.
Отец хотел увидеть её. Он также узнал об их стеснённых обстоятельствах, и ему было приятно думать, что теперь они могут зависеть от него. Но он с невыразимым отвращением отворачивался от мысли о том, чтобы снова увидеть Люси, и несколько недель пытался найти способ встретиться с Марипозой и не встречаться с её матерью. Именно на этом этапе он совершенно случайно узнал, что дочь миссис Уиллерс была одной из учениц Марипозы. Через день или два после того, как он вызвал миссис Уиллерс на
собеседование, которое в итоге привело к этой встрече.

Удовлетворённая гордость всё ещё бурлила в нём, когда он вышел из поезда и сел в ожидавший его экипаж. Эта великолепная девушка была достойна его, достойна миллионов, которые на самом деле принадлежали ей. В ней было всё, чего не хватало другим, — красота, очарование, таланты. Весь её вид, та царственная осанка, которая иногда странным образом отличает простых женщин Запада, страстно взывала к его амбициям и любви к успеху. Она была рождена, чтобы побеждать, быть королевой мужчин. Образ Мод возник рядом с ней и показался более неуклюжим и простым, чем
когда-либо. Отец почувствовал лёгкое отвращение и раздражение
по отношению ко второй дочери, которая вытеснила из его дома и из
внимания общества его старшую и более красивую дочь.

 Карета въехала в высокие ворота и медленно покатила
по длинной извилистой подъездной дорожке. Поместье Джейкоба Шеклтона в Менло-Парке было
одним из самых роскошных в этом месте, где собирались богачи.

Дорога петляла около полумили по неокультуренной
земле, усеянной огромными вековыми дубами. Трава под ними
Она была выжжено-серой, ломкой и скользкой. Массивные деревья, некоторые из которых были круглыми и компактными и настолько густо покрытыми листвой, что не пропускали дождь, как зонтик, а другие, раскинувшие длинные искривлённые ветви, словно заколдованные в какой-то гигантской мучительной агонии, отбрасывали на иссохшую землю огромные косые тени. Некоторые из них, подобно деревьям на рисунках Доре,
казались наделёнными гротескной, странной человечностью, как будто
заключённая в них дриада или гном пытались вырваться, заставляя
могучий ствол сгибаться и корчиться и посылая дрожь жизни по
сведенная судорогой конечность. Мягкая хрипотца отличала их всех из-за их собственной окраски
насыщенно приглушенный окрас и длинные гирлянды серебристого мха, которые свисали
с их ветвей, как причудливая поросль волос.

Внезапная зелень газона и яркие проблески цветочных клумб
видневшиеся между темными стволами деревьев говорили о близости дома.
Это было массивное сооружение, уродливое с архитектурной точки зрения, но приобретавшее своего рода величие благодаря своей массивности и великолепию лужаек и деревьев вокруг. Последние лучи солнца заливали траву
и сад, пронизывающий заросли боски, где зелень сливается с зеленью,
и спящий на участках коротко подстриженного изумрудного дерна. Среди
деревьев поменьше возвышались величественные голубые сосны, которые вместе с дубами когда-то были
единственными обитателями длинной богатой долины, одинокие и мрачные.
Их гребни, колеблемые мимолетными порывами ветра, издавали эолово бормотание,
бесконечно скорбное, словно оплакивающее те дни, когда они правили в одиночку
.

На повороте подъездной дорожки, где она сворачивала к конюшням,
 Шеклтон спешился и пошёл по траве к дому.
странная тишина, столь характерная для Калифорнии.
пейзаж окутал это место и сделал его похожим на заколдованный дворец.
погруженный в чары сна. Ни лист, ни подвешенный цветок-колокольчик не шелохнулись.
В этот час тепла и тишины мимолетные дуновения аромата
поднимались от ковров фиалок, которые начинали распускаться вокруг
корней живых дубов.

Когда он подошел к дому, Мод и молодой человек вышли из-за угла и
подошли к нему. Девушка была одета в изящное и изысканное платье
из бледно-розового шёлка, украшенное множеством кружев и поблёскивающее
тут и там поблескивали ленты. Через плечо у нее был перекинут розовый зонтик от солнца.
на фоне пестрой зелени ее фигура
выглядела модно, как с модной тарелки. Это была очень к лицу и элегантный
костюм, и тот, в котором большинство девушек выглядели бы лучше.

Мод, которая не была красавицей, из тех женщин, которая выглядит не менее хорошо в
красивый аксессуаров. Её непоправимая заурядность, казалось, подчёркивалась украшениями. Платье с мягкими оттенками лишило её бледную кожу всякого сияния, а безжизненные каштановые волосы стали ещё тусклее.
круглое, невыразительное лицо, выпуклые бледно-голубые глаза и слегка
опущенный подбородок. Она была не так уж некрасива, но в ней не было
живости, интереса или юношеского задора. С её деловитыми манерами,
полной фигурой и крупным, неподвижным лицом ей можно было дать сорок, а не
двадцать один год.

Она несколько неуклюже кокетничала со своим спутником, высоким, красивым молодым южанином, который был старше её лет на шесть или семь. Её отец узнал в нём одного из своих лучших клерков и проницательно заподозрил, что тот замышляет женитьбу. При виде отца она слегка
Что-то изменилось в её лице. Она улыбнулась, но не так непринуждённо; её речь
прервалась, и она сказала, неловко подходя к нему:

«О, Поппер! Ты сегодня опоздал; тебя задержали?»

«Очевидно, раз я на час позже обычного. Привет, Латимер;
 рад тебя видеть».

Он остановился и посмотрел на них с лёгкой вопросительной улыбкой.
Хотя он ничего не сказал, чтобы показать это, они оба, зная его с разных сторон, почувствовали, что он недоволен. Казалось, вся его личность излучала холодный антагонизм.

 — Хорошо, что ты всё-таки спустился, — сдержанно сказала Мод, — так будет гораздо
«Лучше, чем в городе, не так ли, мистер Латимер?»

 Вся радость Латимера улетучилась из-за явного и несколько пугающего недовольства его начальника. Если бы он был наедине с Мод, то
знал бы, как ответить на её замечание с пылкостью южанина. Но сейчас он лишь сказал с натянутой вежливостью:

 «О, это просто идеально!» — и погрузился в неловкое молчание.

— Ты опоздал из-за кого-то интересного? — спросила Мод, поскольку её
отец не пытался продолжить разговор.

 — Очень, — ответил он, — красивый и интересный.

— Не расскажете ли вы нам о них? — спросила девочка, чувствуя, что слово
«красивый» содержит скрытый намёк на её собственную некрасивость, к которой она была очень чувствительна.

 — Не сейчас, да и не думаю, что вас это сильно заинтересует. Ваша
мама дома?

 Девочка кивнула, и он отвернулся и исчез за углом дома. Они с Латимером пошли дальше.

«Красивый и интересный человек, похоже, не сделал вашу
отцовскую грудь более полной, чем обычно, от молока человеческой доброты», —
сказал молодой человек, чей ухажёрство зашло дальше, чем предполагали люди.

— Поппер часто такой, — медленно произнесла Мод, и если бы она была более красивой и привлекательной девушкой, то её тон и манера говорить были бы очаровательно-плаксивыми. — Я не знаю, что его так выводит из себя.

— Когда он хочет, то становится больше похожим на патентованный морозильный шкаф, чем кто-либо, кого я когда-либо видела. Но я не понимаю, почему он так ведёт себя с тобой.

— Я тоже не понимаю, но он часто так себя ведёт. Он никогда не говорит ничего особенно неприятного.
но из-за него я чувствую себя какой-то... какой-то... подлой. Иногда мне кажется,
я ему совсем не нравлюсь.”

“Ах, чушь!” - сказал Латимер галантно; “если это так, он созрел для
комиссия безумия”.

Шеклтон тем временем вошел в дом и поднялся в свою
гардеробную. Он был там, внося мелочь в свой рабочий туалет, которым отмечался его обед.
когда вошла его жена.

Годы превратили Бесси в пышущую здоровьем, симпатичную матрону.
модно одетую, но склонную к полноте. Ее глаза и
его взгляд были острыми, все еще светились энергией и
настороженностью. Было легко понять, почему Джейк Шеклтон, ценитель
характеров, оставил свою слабую первую жену ради этой властной и
сильной партнёрши. Он был верен ей; после того, как мода прошла
Он любил её и, безусловно, восхищался ею, потому что она обладала качествами, которые он больше всего уважал.

 В его успехах она была такой же помощницей, какой была в его бедности.  Она поднялась по социальной лестнице и завоевала неприступное положение, которое они теперь занимали.  Её богатое платье, красивая внешность, приятный голос — всё это соответствовало их положению и огромному богатству.  Дом, хозяйкой которого она была, был прекрасно обустроен и роскошно обставлен. Она
разочаровала его только в одном - в своих детях.

“Почему вы опоздали?” она, тоже, спросил; “несколько человек спустились этом
во второй половине дня”.

“Я была задержана девушка, Миссис Уиллерс хотел показать мне, кто здесь?”

“ Латимер, и граф де Ламоль, и Джордж Херрон, и девочки Терстон
; и Деланси придут к нам на ужин.

Он кивнул, услышав имена - Бесси хорошо знала, как устраивать свои вечеринки.
Турстоны были двумя обедневшими сёстрами, очень красивыми и принадлежащими к тому
гордому южному роду, о котором в ранней Калифорнии так высоко отзывались
и который в большинстве случаев был вознаграждён бедностью. Граф де Ламоль был
выдающийся иностранец, которого она рассматривала в качестве жениха для Мод. Двое других молодых людей были весьма привлекательны. Делэнси были братом и сестрой, претендентами на большой грант Делэнси, который сейчас находился в процессе оспаривания. Он перешёл к ним в результате брака их бабушки, сеньориты Консепсьон де Брионес, в 1836 году с капитаном-янки Джеремайей Делэнси.

— Кто была та девушка, с которой миссис Уиллерс хотела тебя познакомить? — спросила Бесси.

 — О, я расскажу тебе о ней завтра. Это долгая история, и я не хочу торопиться.

Он решил, что скажет Бесси о том, что видел, и
поможет своему старшему ребёнку. Он всегда был с ней откровенен
и не собирался притворяться сейчас. Он знал, что, несмотря на все её недостатки,
она была великодушной женщиной.




 ГЛАВА IV

 ВЕЧЕР В ГАЛА-САЛОНЕ

 «Он смотрел на неё, как может смотреть влюблённый;
 Она смотрела на него, как пробудившаяся».

 -- БРАУНИНГ.


 С первой же встречи Барри Эссекс проникся глубоким
интересом к Марипосе. Он знал многих женщин самых разных типов и
любил некоторых из них по-своему, что было свойственно его характеру.
лениво и эгоистично. О браке для него не могло быть и речи, если только он не был связан с деньгами, и какой-то инстинкт, возможно, унаследованный от его романтичной и глубоко любящей матери, делал это особенно отвратительным для его натуры, которая не была ни чувствительной, ни щепетильной. Тайна и опасность жизни страстно влекли его, и мысль о том, чтобы променять это на скучную монотонность богатого брака, была невыносимо тягостной для его необузданного и авантюрного духа.

Обаяние Марипозы глубоко поразило его. Он никогда прежде не встречал такого
сочетания крайней простоты характера с бессознательным
величественная внешность, которая отличала дитя далёкого Запада. Он видел её в той Европе, которая была его домом, как королеву-завоевательницу, и с гордостью думал о себе как о владельце такой женщины. Более того, он был уверен, что её голос, должным образом обученный и поставленный, станет источником богатства. Она казалась ему настоящей певицей, глупой во всём, кроме одного великого дара, в котором она была превосходна.

Марипоса трепетала на пороге первой любви. Она никогда не видела никого, похожего на Эссекса, и считала его самым выдающимся и
Он был блестящим человеком. Его внимание льстило ей так, как никогда раньше, и она постоянно задавалась вопросом, что он видит в девушке, которая, должно быть, кажется ему такой неопытной.

 Её опыт общения с мужчинами был невелик. Однажды в Сакраменто, когда ей было восемнадцать, она получила предложение от молодого юриста, а два года назад в Санта-Барбаре — от преуспевающего владельца ранчо. Оба были отвергнуты без колебаний и не
оставили следа в воображении или сердце. Затем, в критический период
ее жизнь - одинокая, бедная, чужая в чужом городе - она влюбилась
в Эссекса и впервые почувствовала трепет при звуке
шаги, учащающийся пульс и вспыхивающая щека от прикосновения
рука, о которой она читала в романах. Она думала, что никто этого не видел
но глаза опасного человека, под чары которого она подпала
, наблюдали за ней с настороженным, но горячим интересом.

Он знал ее уже три месяца и часто виделся с ней. Его
посещений в домике на Пайн-стрит были дополнены разовых встреч
у миссис Уиллерс, когда эта дама была дома и принимала гостей, и
во время совместных прогулок. В последнее время он также приглашал ее в театр. Люси всегда включали в эти приглашения, но она не могла пойти. Театр был для Марипозы неизменным источником радости, и мать не могла отказать ей в удовольствии провести там вечер. Более того, Люси, терзаясь при мысли о том, что оставит девочку
одну в этом мире, с отчаянным беспокойством наблюдала за Эссексом, пытаясь
понять его чувства. Неопытной женщине казалось, что
привлекательный джентльмен, возможно, был послан судьбой в качестве мужа, который должен был любить и оберегать ребёнка, когда мать уйдёт.

Через несколько дней после вечеринки в комнатах миссис Уиллерс Эссекс пригласил
Марипозу пойти с ним на представление «Трубадура» в оперном театре Уэйда. Труппой, которой руководил француз по имени
Лепин был одним из тех мелких иностранцев, которые в те дни гастролировали по Западу ради собственной выгоды и удовольствия своих зрителей.
Звезда рекламировалась как французская дива европейской известности. Эссекс
Я слышал её на континенте и счёл, что она стоит того, чтобы её послушать, хотя и слишком толстая, чтобы соответствовать эстетическим требованиям партии Леоноры. Большая опера в Сан-Франциско всё ещё была редкостью, и это обещало стать событием. В газетах были напечатаны имена тех, кто купил билеты в ложу. В тот вечер Марипоса прочла, что Джейкоб Шеклтон займёт левую ложу на сцене со своей женой и семьёй.

— Его дочь, — сказала Марипоса, стоя перед зеркалом и нанося последние штрихи, — уродлива, как говорит миссис Уиллерс. Я думаю, что это
Так и должно быть. Было бы несправедливо, если бы наследница была
красавицей».

«Для тебя было бы несправедливо быть наследницей, конечно», —
заметила мать, сидящая в кресле.

«Ты не думаешь, что я злоупотребляю привилегией быть красивой, которой
пользуется девушка без гроша за душой?» — сказала Марипоса, отворачиваясь от
зеркала с сияющими глазами.

Она выглядела лучше всех и знала это. В ящиках бюро и шкатулках с драгоценностями этих дам, как и в маленькой гостиной, хранились реликвии лучших дней. В тот вечер они были собраны со всей тщательностью для украшения Марипозы. Она гордилась тем, что платье
Тонкое чёрное кружево, которое она носила и сквозь ячейки которого её статные руки и шея блестели, как слоновая кость, было сделано из шали, которая в своё время была ценным приобретением. Её шея была обнажена, кружево оставляло её открытой и закрывалось ниже. Там, где чёрные края сходились на белой коже, была приколота небольшая бриллиантовая брошь. Из-под полей её шляпы выбивались медные пряди, а губы и щёки от волнения приобрели разные оттенки кораллового цвета.

 Когда они вошли в театр, Эссекс заметил, что многие головы повернулись в их сторону.
повернулся в их сторону. Но Марипоса была слишком поглощена радостной
необычностью момента, чтобы заметить это. Она совершенно забыла о себе
и, наклонившись немного вперед, приоткрыв губы, оглядела
шумящий и быстро заполняющийся дом.

Отблеск дней славы Комстока все еще витал в воздухе. Сан
Франциско по-прежнему оставался городом золота и серебра. Короли-разбойники не покинули его, но пытались приспособиться к дворцам, которые они возводили на свои свободные миллионы. Общество всё ещё сохраняло свой космополитичный тон, беспечный, блестящий и нетрадиционный. Там были
В нём были люди, прославившие его, — мужчины, которые начинали жизнь с кирки и лопаты, а заканчивали оргиями роскоши; женщины, с которых, как с одежды, слетели привычки, приобретённые в бедности, и которые, опьянённые властью, демонстрировали варварские капризы римских императриц.

 Внезапное обретение огромного богатства опьянило этот народ, подняв его с уровня обыденности на сатурналии экстравагантности. Бедность, единственное сдерживающее начало, которое многие из них когда-либо ощущали,
исчезла. Деньги сделали их беззаконными, капризными, странными.
развитые всепобеждающие личности, сильные индивидуальности. Они
все еще играли с ним, удивлялись ему, бросали его.

 Эссекс окинул взглядом публику, заполнявшую паркет,
и три подковы над ним. Это показалось ему скорее латиноамериканским,
чем американским. Та чужеродность, которая всегда была присуща Калифорнии,
была странно заметна в этом собрании представителей разных классов. Он
увидел много лиц с черными волосами и оливковой кожей испанцев
Калифорнийцы, милые женщины, томные и светлоглазые, плохо одетые — для
Теперь они почти все бедны, а когда-то были землевладельцами.

 Великое южное влияние, которое в своё время задавало тон в городе
и во многом способствовало его традициям рождения и воспитания,
уже отошло на второй план. У многих женщин осталась только красота, и они украшали её, как Марипоса,
остатками тех дней, когда консулом был Планкус, — украшениями, старыми и вышедшими из моды, но громоздкими и красивыми, кружевными оборками,
светлым пером в старой шляпке, кремовой шалью, которую носили с достоинством,
нитка бус, которую они отважно носили, хотя бусы уже вышли из моды.

 Ирландские калифорнийцы были полны высокомерного триумфа.  С открытием Комстока они водрузили свой флаг на вершине холма.  Они всегда хорошо относились к Калифорнии, но с открытием этой горы серебра они стали королями там, где когда-то довольствовались ролью слуг. Ирландское лицо, иногда в своей первобытной,
обезьяноподобной уродливости, иногда демонстрирующее свежую,
пышную красоту местных болот, повторялось снова и снова
со всех сторон. То и дело кто-нибудь из них блистал, как картина Тициана, —
ирландец с золотисто-рыжими волосами и молочно-белой кожей,
преображённый роскошью и изысканным окружением в роскошную и
привлекательную красоту. Многие демонстрировали металл, который привёл их отцов к победе. Другие были просто гладкими, лоснящимися животными, ленивыми,
чувственными и хитрыми. И эти женщины, чьи матери бегали босиком,
были одеты с небрежным великолепием тех, для кого бриллиант — это


Эссекс оторвал взгляд от моря лиц и поднял бокал.
В ложу, куда только что вошла группа Шеклтона, не было никаких сомнений в том, что это были американцы, подумал молодой человек, глядя на Джейка Шеклтона. Коренастый и ничем не украшенный, в вечернем костюме, который заставила его надеть Бесси, он сидел, откинувшись на бархатные перила, бескомпромиссная, энергичная, некрасивая, проницательная фигура, самое могущественное присутствие в этом блестящем собрании.

Две дамы в первом ряду ложи были миссис и мисс Шеклтон.
Первая была ослепительно красива, почти аристократична, а вторая
думал, глядя на крепко моделируется ее спокойное лицо под его крен
седых волос. Дочь была очень похожа на отца, но некрасиво. Даже
в дорогом французском костюме, который она носила, с блеском бриллиантов в
волосах, на шее, в кружевах на груди, она была уродлива.
Эссекс, с этой мыслью о женитьбе на деньгах на заднем плане своего разума
, внимательно изучал ее. Поправлять свое состояние таким способом стало
более отвратительно, чем когда-либо. Если бы Марипоса была дочерью Джейка Шеклтона!

Он повернулся и посмотрел на неё. Она встретила его взгляд потемневшими от волнения глазами.

“В ложе мистер Шеклтон”, - нетерпеливо сказала она.
полушепотом. “Ты видел?”

“Да, я присмотрелся, и это его дочь, Мод Шеклтон, в
белом с бриллиантами”.

“Неужели? О, какое красивое платье! и столько бриллиантов. Почти
слишком много; они мерцают, как вода, как будто кто-то выжал на нее губку
”.

«Что ты можешь сделать, если ты дочь короля-разбойника и так уродлива? Ты должна как-то соответствовать своему положению. Она, очевидно, считает, что бриллианты — лучший способ».

 Эссекс взял бокал и снова посмотрел на разодетую наследницу. После
Через несколько мгновений он отложил его и повернулся к Марипосе с лукавой улыбкой.


«Знаешь, я собираюсь сказать кое-что очень забавное, но сначала хорошенько посмотри на неё. Она похожа на кого-нибудь из твоих знакомых?»

Девочка посмотрела и покачала головой:

«Немного похожа на своего отца, — сказала она, — но больше ни на кого не похожа».

«Нет, не на своего отца. Кого-то, кого ты близко знаешь и часто видишь - очень часто
, если ты настолько тщеславен, насколько должен быть.”

“Кто?” - спросила она, нахмурившись и выглядя озадаченной. “Я не могу понять, кого
ты имеешь в виду”.

“Себя; она похожа на тебя”.

Марипоса бросила быстрый взгляд на девушку, а затем на Эссекса. Для
На мгновение ей показалось, что он насмехается над ней, но когда она снова взглянула на шкатулку, сходство внезапно поразило её.

 — Она, — медленно произнесла она, потянувшись за бокалом, — да, — поставив его на стол, — я вижу, что это она. Как забавно! И надо же, ты говоришь мне, что она была такой уродливой! Не знаю, смогу ли я снова улыбнуться сегодня вечером.

Она улыбнулась, не успев произнести эти слова, очаровательной улыбкой женщины,
которая знает, что её самые глупые фразы приятны по крайней мере одному мужчине.

«Я не совсем такая, как она?» — спросила она с некоторым беспокойством. — «Я
У меня ведь не такие бледно-серые выпуклые глаза, как у тебя?

«Нет, у тебя загадочные тёмные глаза, глубокие, как колодцы, и когда я смотрю в них, вниз, вниз, я иногда задаюсь вопросом, могу ли я увидеть твоё сердце на дне. Могу ли я? Дай мне посмотреть».

Он наклонился вперёд, словно желая заглянуть ей прямо в глаза. Марипоса
внезапно покраснела и почувствовала себя неловко, опустив взгляд. Ощущение неловкости и неопытности, которое она так часто испытывала с Эссексом, усилилось из-за раздражения, вызванного его пылкими словами. Но она была слишком неопытна, чтобы
муха, чтобы справиться с этим хитрым пауком, и ещё больше запуталась в паутине, нервно говоря:

«И мой нос! У меня не такой нос? О, конечно, нет», — поднимая руку в перчатке, чтобы убедиться в этом.

«У тебя самый милый маленький носик в мире, прямой, как у греческой статуи. Он немного высокомерный, но мне это нравится». А твой
рот, — он слегка понизил голос, — твой рот…

 Марипоса внезапно раздражённо пошевелилась. Она вскинула голову и
нахмурив брови посмотрела на занавеску.

 — Не надо, — резко сказала она, — я не люблю, когда ты так обо мне говоришь


Эссекс молчал, задумчиво глядя на её профиль и слегка улыбаясь. Какой же она была грубой и какой красивой! После
недолгого молчания он наклонился к ней и сказал голосом, полным добродушной
шутки:

«Бабочка! Бабочка! Почему тебя назвали Бабочкой?»

 Перемена в его тоне и манерах сразу вернула её в прежнее
весёлое расположение духа.

«По-английски это звучит ужасно, не так ли? Подумать только, меня назвали Бабочкой! Меня назвали в честь цветка. Полное моё имя —
Марипоса Лили».

— Марипоса Лили! — повторил он в весёлом изумлении. — Что за нелепое имя!

 — Нелепое! — возмущённо воскликнула Марипоса. — Я не вижу в нём ничего нелепого. Я считаю его очень красивым. Мама назвала меня в честь цветка,
который она увидела впервые. Они долго не могли подобрать мне подходящее имя,
а потом, когда она увидела цветок, сразу решила назвать меня в его честь. Это самый красивый дикий цветок в Калифорнии».

«Вам повезло, что вас не назвали Эшшольцией», — сказал Эссекс, которому это имя показалось крайне нелепым и немного грубым.
— Ты могла бы с таким же успехом назваться Эшольцией Поппи.

 Живой ответ, который уже был на устах Марипозы, был прерван поднятием занавеса.  В переполненном, шуршащем зале воцарилась тишина, приглушённые звуки оркестра сливались с голосами, звучавшими в зрительном зале.

 Остаток вечера показался ей волшебным сном. Она никогда не была в опере и впервые поняла, что значит обладать голосом. Она услышала, как публика аплодирует Леоноре,
и представила, как она поёт, стоя в одиночестве на этой тускло освещённой сцене,
глядя на море лиц, которые слушают, смотрят,
зачарованно внимают нотам, которые слетают с её губ,
сладкие и насыщенные, волнующие и страстные. Могла ли у неё когда-нибудь быть такая жизнь? Говорили ли они правду, когда с таким восхищением отзывались о её голосе? Сможет ли она когда-нибудь так петь? Волна ликующей
уверенности поднялась в ней и послала шёпот надежды и амбиций в её пульсирующий мозг.

По мере развития оперы она бледнела и не двигалась.  Дикая мысль
Она овладевала ею, она, Марипоса Моро, с четырьмя учениками и шестнадцатью долларами в месяц, могла петь так же хорошо, как эта женщина, известная во всей Европе, которой Эссекс, критик, человек с большим опытом, сказал много похвальных слов. Пару раз ей казалось, что ноты набухают в её собственном горле, рвутся наружу и взмывают вверх, выше, полнее, богаче, чем у женщины на сцене.
О, какое это блаженство — изливать свой голос, придавать дикую,
мелодичную форму любви или отчаянию, в то время как тысячи людей
висят на твоих устах!

Когда занавес опустился в третий раз, она повернулась к Эссексу, бледная и с широко раскрытыми глазами, и, задыхаясь, сказала:

«Я могла бы петь так же хорошо, как эта женщина, если бы брала больше уроков; я знаю, что могла бы! Я знаю это!»




Глава V

Пробные полёты

«Музыка луны
Спит в простых яйцах соловья».

 — Теннисон.


Не прошло и недели после той ночи в опере, как Марипоса
получила торопливое письмо от миссис Уиллерс. В нём было всего несколько строк,
нацарапанных на клочке жёлтой бумаги, которую использовали в «The
«Труба» и сообщение адресату о том, что мистер Шеклтон
просит её прийти в его офис в три часа следующего дня,
но в каждом слове сквозило торжество. Миссис Уиллерс
была явно воодушевлена в момент написания письма. В
заключительном предложении она намекнула, что звезда Марипозы
стремительно восходит. Она сама отвела бы девушку к великому человеку и предложила Марипосе встретиться с ней в её комнатах за полчаса до назначенного времени.

Марипоса была рада этому и за несколько минут дошла пешком через весь город
в сторону Третьей улицы, чтобы услышать, о чём, по мнению миссис Уиллерс, шла речь в интервью. Щеки девушки раскраснелись от волнения, когда они подошли к редакции «Трумэна». Миссис Уиллерс была уверена, что это как-то связано с её пением. Шеклтон почти так ей и сказал. Он был очень впечатлён её голосом, а теперь, когда «Лепин Опера»
Миссис Уиллерс из компании в городе решила, что он собирается обратиться к Лепину,
который был известным импресарио в небольшом, но респектабельном городке,
чтобы тот вынес своё суждение. У Марипозы подкосились ноги, когда она услышала это. Это было так
Это был важный шаг от уединения в увитом розами коттедже в Санта-
Барбаре к разговорам о пении перед настоящим импресарио. Она
посмотрела в сторону Третьей улицы, где возвышался фасад «Трубы»,
и миссис Уиллерс увидела в её глазах нерешительность и страх. Как заботливая опекунша, она взяла девушку под руку и быстро повела её вперёд,
рассуждая о редких возможностях, которые жизнь предоставляет людям с ограниченными возможностями.

Офис «Трумпет», как известно всем старожилам Сан-Франциско, располагался на
Третьей улицей, которая в своё время считалась прекрасным зданием. Джейк
Шеклтон стал его владельцем всего полгода назад, и все его реформы
ещё не были завершены. Из зияющей арки дверного проёма вверх
вели лестницы, от этажей, где всю ночь стучали печатные станки,
до редакционного этажа, где сотрудники «Трумпет» доверяли бумаге
свои мысли. Этот последний и самый важный отдел
находился на четвёртом этаже тёмной лестницы, освещённой на поворотах
большими керосиновыми лампами с жестяными отражателями. Там было немного
о роскоши современного газетного офиса в этом пустом, деловом здании, где эхом отдавались крики людей и грохот машин.

 На четвёртом этаже дамы остановились.  Лестничная площадка
расширялась, превращаясь в своего рода прихожую, голую и без окон, с двумя
унылыми газовыми рожками, рассеивающими тусклый жёлтый свет в
окружающем мраке. Мальчик с лоснящейся, намасленной головой сидел за столом,
читая утренний выпуск «Трубы». Он отложил газету, когда миссис
Уиллерс вошла в поле его зрения, и приветливо кивнул ей. Она ответила ему улыбкой.
Он быстро поздоровался с ним и повел Марипозу через
дверь в длинный коридор, из которого двери вели в крошечные комнаты
с письменными столами и настольными лампами. Время от времени девушка
видела мужчин, сидящих за столами, на их лицах, освещенных
настольными лампами, застыло выжидательное выражение, когда они
услышали интересный шорох юбок в коридоре.

Внезапно в конце коридора миссис Уиллерс постучала костяшками пальцев по закрытой двери. В следующий миг Марипоса, на лицо которой падал свет из большого окна, пожимала руки
Шеклтон. Затем, в ответ на его жест, она села на стул
рядом со столом, лицом к белому свету из окна, чувствуя, как его проницательный взгляд критически изучает её. Миссис Уиллерс
села на стул позади них. На мгновение она испугалась, что из-за нервозности, которую она заметила на лице своей протеже по пути вниз, та совершит какую-нибудь глупость, которая оттолкнёт Шеклтона, который, очевидно, проявлял к ней интерес. Миссис Уиллерс видела, как её начальник проявлял нетерпение из-за более простительных глупостей, чем
те, что возникают из-за нервной застенчивости молодой девушки и были бы
непонятны его твёрдой, уверенной в себе натуре.

Но Марипоса, казалось, была ободряюще спокойна.  Она снова почувствовала
любопытное ощущение лёгкости, словно она была у него дома, которое
этот незнакомый мужчина вызывал у неё раньше.  У неё было воодушевляющее
ощущение, что она ему нравится, что этот давний друг её отца
испытывает к ней особое невысказанное сочувствие. «Как будто он был старым другом, — сказала она матери после первой встречи, — или каким-то родственником — одним из тех дядей, которые возвращаются из Индии в Англии
романы».

Теперь только ее меняющийся цвет лица выдавал внутренний
переполох, охвативший ее, когда он кратко, но доброжелательно сообщил ей, что договорился о том, чтобы она спела перед Лепином, директором оперы, в два часа дня на следующий день. Несколько опытных людей сказали ему, что Лепин — отличный судья. Затем они услышат мнение эксперта о ее голосе.

— «Я думаю, что это лучший голос, — сказал он, улыбаясь, — но ты
знаешь, что моё мнение больше ценится в отношении руд, чем в отношении голосов. Так что мы не будем задирать нос, пока не услышим, что парень, чье это дело, должен сказать.
Потом, если он будет удовлетворен, - он слегка пожал плечами, - посмотрим.

Интервью было закончено через несколько минут. Марипосе казалось
, что сцены, в которых миссис Уиллерс уверяла ее, были такими масштабными
"с обещанием", были невероятно короткими для моментов, наполненных судьбой.
Казалось, она едва успела перевести дух после подъёма по
четырём лестничным пролётам, когда они снова шли по
коридору, а писари, навострив уши, прислушивались к
возвращающемуся шороху юбок. Это миссис Уиллерс унесла её прочь
так быстро.

«Никогда не ходи вокруг да около, когда имеешь дело с Джейком Шеклтоном, — сказала она, беря Марипозу под руку, когда они шли по коридору. — Ему не нужны люди, которые увиливают от темы. Говори, что хочешь, а потом уходи. Так с ним лучше всего общаться».

В приёмной мальчик всё ещё сидел, откинувшись на спинку стула, с «Трубой» в руках. Тем не менее он
проник во внутренние помещения, чтобы узнать, кого миссис Уиллерс
ведёт в святая святых, потому что он был любопытен, как все, кто
живёт на задворках газетного мира.

Когда дамы прошли мимо него к лестнице, молодой человек
поднялся с кресла и чуть не столкнулся с ними. Затем в полумраке
опущенных газовых рожков он отошёл в сторону, прислонившись к стене,
и пропустил их. На нём был длинный сюртук с отложным воротником.
Между краем воротника и полями шляпы-дерби поблескивали очки и
виднелись светлые усы. Он приподнял шляпу, держа её над головой во время их движения,
и обнажил небольшую лысину, покрытую гладкими светлыми волосами.

— Кто эта дама с миссис Уиллерс? — спросил он у мальчика, направляясь к двери, ведущей в коридор.

 — Она певица, — протянул юноша, ещё больше откинувшись на спинку стула, — пришла к мистеру Шеклтону, чтобы петь в оперном театре. Её зовут Моро.

Молодой человек, ничего не сказав, прошёл во внутренний зал,
оставив мальчика улыбаться от гордости за то, что его неосторожно добытая
информация оказалась столь полезной. Ведь спрашивающим был
Уинслоу Шеклтон, единственный сын миллионера.

На следующее утро в коттедже на Пайн-стрит царило лихорадочное возбуждение. Марипоса не могла ни на чём сосредоточиться: то она пробовала
свой голос за пианино, то стояла перед зеркалом и примеряла все свои шляпы и шляпы своей матери, пытаясь понять, в какой из них она выглядит наиболее привлекательно. Какое-то время она трепетала от надежды, а затем погрузилась в мёртвую апатию уныния.
Люси спокойно подбадривала её, но для неё этот день был полон скрытой тревоги. Дочь, не подозревавшая о знаниях и воспоминаниях, которые
сжимало сердце матери, удивлялось, почему Люси была так уверена, что добьётся одобрения Шеклтона. Когда настал час её отъезда, она тоже удивилась мраморной бледности лица матери, холоду её руки, которая в последний раз сжала её руку. Люси возвращала своего ребёнка отцу, который бросил его и её.

Утреннее волнение достигло апогея, когда у обочины остановилась карета, в окне которой виднелось лицо миссис Уиллерс. Настал час судьбы, и Марипоса, в последний раз поцеловав мать, сбежала вниз по
шаги, чувствуя, как один собирается отправиться в путешествие по опасной
море, в котором лежат Зачарованные острова.

Во время езды Миссис Уиллерс говорили о постороннем. Сегодня она была
деловой и тихой. Даже ее одежда, казалось, передавала
ее практичный настрой и была неприметной и сдержанной. Когда экипаж
свернул на Мишн-стрит, она сама начала испытывать угрызения совести.
Что, если они все ошиблись и в голосе девочки не было ничего
необычного? Какое жестокое разочарование, и при этом больная,
беспомощная мать! Она сказала:

“Итак, вот мы! Помните, что у тебя самый лучший голос Лепин по
вряд ли когда-нибудь слышать, и ты будешь петь лучше.”

Они вышли, и когда повернули к выложенному плитами входу, который вел
в фойе, Шеклтон вышел им навстречу. Он выглядел старше
в неярком послеполуденном свете на его лице проступили морщины, которые пропахала его
бурно прожитая жизнь. Но он ободряюще улыбнулся ей.
Марипоса и пожал ей руку.

«Всё готово, — сказал он. — Лепин отложил репетицию ради
нас, так что мы не должны заставлять его ждать. А вы все готовы удивить
нас? ” спросил он, когда они вместе шли туда, куда вели три ступеньки
в фойе.

“Я готова сделать все, что в моих силах”, - ответила она. “Человек не может сделать больше, чем
это”.

Ответ понравился ему, как и все, что она говорила. Он видел, что она нервничает.
но она собиралась справиться с собой.

“Много выдержки”, - сказал он себе, прислушиваясь к замечанию миссис
Уиллерс. «Она не сдастся при первом же препятствии».

Они прошли через отверстие в латунной решётке, ведущей в
фойе. Это пространство, место сбора сияющих существ
В первый вечер Марипозы в опере это был тускло освещённый и пустой зал,
его выложенный плиткой пол казался грязным в тусклом свете. Откуда-то,
казалось, из далёкой, призрачной дали, доносились звуки фортепиано,
словно приглушённые многочисленными дверями. Когда они пересекали фойе
на пути к входу в зрительный зал, дверь распахнулась, и появились
двое мужчин.

Один из них был невысоким и тучным французом с отложным воротником, на который
опирался двойной подбородок. У него был лысый лоб и глаза, которые
резко блестели из-под _пенсне_. Увидев троицу, он воскликнул и
вышел вперёд.

“ Наша юная леди? ” обратился он к Марипосе, окинув ее быстрым изучающим взглядом
, который, казалось, изучил ее с ног до головы. Затем он
приветствовал Шеклтона с несколько преувеличенной иностранной экспансивностью. Он говорил по-английски
В совершенстве, но с неизбежным акцентом. Это был Лепине,
импресарио, а другой мужчина, итальянец, плохо говоривший по-английски, был
представлен как синьор Тоджетти, дирижер.

Они двинулись вперёд, продолжая разговор, а затем, толкнув дверь, Лепин
жестом пригласил Марипозу войти. Она вошла и на мгновение замерла в изумлении,
уставившись в огромное тёмное пространство, где, как ей показалось,
на неопределенном расстоянии пара крошечных точек света прорезали темноту.
Воздух был прохладным и пах конюшней. Откуда-то она услышала
нарастающий и затихающий звук голосов, а затем снова ноты
пианино, теперь рядом и не заслоненное, небрежно тронутое и напоминающее
в гулком гулком пространстве огромного здания раздаются тонкие,
звенящие звуки, издаваемые бьющимся стеклом.

Лепин протиснулся мимо нее и направился по проходу. Когда она последовала за ним, её глаза привыкли к полумраку, и она начала различать арку сцены и черноту за ней, в которую проникал свет.
Круги света от нескольких газовых рожков. Перед ней простирались ряды кресел, обтянутых льняными чехлами. Время от времени по сцене проходила какая-нибудь фигура, и, когда они приближались, она видела, как по одну сторону сцены мужчина сидит на высоком стуле и читает книгу при свете затенённой лампы. Звуки фортепиано звучали резче и ближе, и по их близости, а не по виду, она определила, что они доносятся из тёмного угла оркестра. Когда они приблизились, из-за угла донеслись звуки двух голосов, а затем приглушённый мужской смех.

 — Мистер Мартинес, — сказал Лепин, обращаясь к темноте.
откуда раздался смех: «Леди здесь, чтобы петь, если вы готовы».

 Марипоса заметила, как едва заметная искра мгновенно разгорелась в яркое пламя газовой горелки, поставленной на полную мощность под навесом. Она отбрасывала, как показалось в полумраке, поток света на клавиатуру пианино, освещая пару длинных мужских рук, которые двигались по клавишам в темноте.
Позади них девушка увидела тёмную фигуру, а затем на свет вышло лицо в очках
под копной спутанных чёрных волос.

“У леди есть ее музыка?” - спросило лицо по-английски, но с другим
акцентом.

Она протянула ему две песни, которые она принесла, “знаешь ли ты
Земля,” от "миньон" и “прощай, у Лохабер.” За короткий период
ее обучения учитель сказал ей, что она спела “Lochaber”
превосходно. Мужчина открыл их, взглянул на названия и, положив арию «Миньон» на пюпитр, легко и небрежно пробежал пальцами по клавишам, наигрывая вступление.

«Как только дама будет готова», — сказал он с видом терпеливого ожидания.
Хотя он терпел эту форму преследования до тех пор, пока не угас дух
восстания.

 Марипоса отстранилась от него, гадая, не спеть ли ей прямо
сейчас. Лепин стоял позади неё, и она с чувством ностальгического
одиночества увидела, как итальянский дирижёр усаживает миссис
 Уиллерс и Шеклтона на два места в проходе. Они казались маленькими
и далёкими.

— Мы поднимемся на сцену вот так, мадемуазель, — сказал Лепин и указал на небольшую лестницу, которая вела от угла оркестровой ямы к краю сцены.

Он поднялся первым, она последовала за ним по пятам и через мгновение оказалась на тёмной, пустынной сцене. Она показалась ей огромной, уходящей в невидимые дали, где смутно виднелись очертания деревьев и замков, стен и скамеек.
 В проходах между задними планами она мельком видела пейзажи, освещённые мерцающими бликами. Люди сновали туда-сюда по этим
просторам, и их шаги звучали особенно отчётливо. Она
нервно стояла, оглядываясь направо и налево, и вдруг услышала стук молотка
Откуда-то сзади донесся громкий и энергичный стук. Лепин, который уже собирался спуститься по лестнице, повернулся и выкрикнул что-то гневное по-итальянски. Стук мгновенно прекратился, и мужчина в белом комбинезоне вышел на сцену. Импресарио, невысокий и толстый, спустился по лестнице.

“Теперь, Мадемуазель”, - сказал он, выступая с оркестром, “если вы не
готов, давай немного вперед, ближе к рампе есть.”

Марипоса двинулся вперед. Ее сердце билось где-то в горле, и она
почувствовала болезненный ужас при мысли о том, каким будет ее голос
в этом огромном пустом пространстве. Она заметила, что мужчина, читавший книгу, закрыл её и, облокотившись на подставку для лампы, наблюдал за ней. Она также заметила, что рядом с ней в нижней ложе внезапно появились женщина и мужчина. Она смутно видела женщину — толстую, невысокую фигуру в светлом плаще.
Пошептавшись с мужчиной, она придвинула один из покрытых льняной тканью стульев к перилам и села.

«Леди готова?» — спросил пианист из своего тёмного угла.

«Вполне готова», — ответила Марипоса, слыша свой голос как дрожащий
Нить звука в тишине.

 Первые такты аккомпанемента прозвучали слабо. Марипоса вышла вперёд. В полумраке зрительного зала она видела
 лысую голову Лепина, который сидел один в середине зала, и
два бледных лица Шеклтона и миссис Уиллерс. Итальянский дирижёр
оставил их и сидел один в стороне от паркета.
В тишине звуки фортепиано казались странно звенящими и
слабыми.

 Марипоса глубоко вдохнула. Внезапное радостное
ожидание охватило её при мысли о том, что она может позволить своему голосу зазвучать
в безмолвную пустоту перед ней. Слушающие люди казались такими маленькими
и незначительными в этом, что они внезапно перестали испытывать ужас. Она начала
петь.

Ей показалось, что ее первые ноты были едва слышны. Они казались
такими же бесполезными, как пианино. Затем ее уверенность возросла, а вместе с ней и восторг
. Никогда раньше она не чувствовала, что у нее достаточно места. Ее
голос прокатился, как разбивающаяся волна, по стенам здания
.

Первый куплет подошел к концу. Аккомпанемент смолк. Лепин пошевелился
на своем дальнем сиденье.

“ Продолжайте, мадемуазель, - резко сказал он. “ Второй куплет, если вы
пожалуйста. Еще раз, мистер Мартинес.

Марипоса увидела, как женщина в ложе посмотрела на мужчину рядом с ней, подняла
брови и кивнула.

Она начала второй куплет и пропела его до конца. Когда смолкли последние ноты
, на мгновение воцарилась тишина. В наступившей тишине итальянский дирижер
встал и подошел к тому месту, где сидел Лепине. Марипоса, стоя
на сцене, видела, как они совещались о перерыве. Итальянец говорил тихо, размахивая руками. Шеклтон и миссис Уиллерс
неподвижно и молча сидели. Женщина в ложе начала перешёптываться с мужчиной.

“А теперь второй кусок, если Мадемуазель не возражает”, - последовал
голос импресарио по паркету. “Никто не может судить хорошо
от одной песни”.

Вторая песня, “Lochaber”, была выбрана учителем Марипосы, чтобы
продемонстрировать ее нижний регистр - те любопытные, волнующие ноты, которые были
такими глубокими и полными смутной меланхолии. Она обрела такой контроль, как
она владела своим голосом, и пела с почти радостным ликованием. Она
никогда не понимала, каково это — петь перед людьми, которые знают и
слушают тебя в достаточно большом помещении.

Когда затихли последние ноты, а звонкое фортепиано, похожее на
хрупких призраков музыки, сопровождало звуки богатого, звонкого голоса,
раздались внезапные хлопки. Они доносились из ложи справа,
где женщина в накидке перегнулась через перила и хлопала
вытянутыми голыми руками.

«_Браво!_» — закричала она громким, звучным голосом. «_Браво! Какой прекрасный голос! И
quel volume! Браво!_”

 Она повернулась на стуле, чтобы посмотреть на мужчину рядом с ней, и,
наклонившись вперед, снова захлопала в ладоши, весело крича “браво”.

Марипоса подошла к ложе, внезапно почувствовав себя неловко. Приблизившись, она отчётливо разглядела лицо женщины. Это было смуглое французское лицо с кожей брюнетки, краснеющей на щеках, обрамлённое жёсткими чёрными волосами и с большим ртом, который, когда женщина смеялась, обнажал крепкие белые зубы, хорошо расставленные. Когда Марипоса разглядела его при свете соседней лампы, она узнала в нём лицо Леоноры из «Трубадура». Это была примадонна.

Она шагнула вперёд с раскрасневшимися щеками и нерешительно протянула руку.
Толстые ладони певицы без перчаток сомкнулись на нем с гейлическим излиянием.
Mariposa был в курсе чего-то восхитительно полезный и рода в
широкое, румяное лицо, с большим, улыбающимся ртом и фирма зубов
как половинки аккуратно разбитым лесным орехом. Певица, склонившись над
железнодорожный, производство урчание объем французский покраснела девушка,
запрокинутое лицо. Марипоса поняла это и попыталась ответить, запинаясь, как школьница, когда голос миссис Уиллерс, стоявшей внизу лестницы, позвал её:

«Спускайся скорее! Они думают, что всё в порядке. О, дорогая», — потянувшись вверх
рука помощи, когда Марипоса взмахнула юбками над линией рампы
“ты отлично справилась. Это было великолепно. Ты просто превзошла саму себя.
И ты тоже выглядела сногсшибательно. Я только хотел, чтобы зал был полон.
Боже! но сначала я думал, что умру. Пока ты стояла там
ожидая начала, я почувствовал морскую болезнь. Это был ужасный момент. И ты смотрела
так же круто! Мистер Шеклтон, много не говорит, но я знаю, что он щекотали
смерти”.

Они шли по проходу, как она говорила, когда Шеклтон и два
мужчины стояли в серьезную беседу. Когда они приблизились к Лепину
Он повернулся к ней и слегка улыбнулся.

«Мы говорили, мадемуазель, — сказал он, — что у вас, несомненно, есть голос. Нижний регистр на удивление хорош. Конечно, он очень необработанный, совсем сырой. Но синьор Тоэтти считает это вашим сильным местом».

“Синьор Тоджетти, ” сказал Шеклтон, - кажется, считает, что двух лет
учебы было бы достаточно, чтобы подготовить вас к выступлению на оперной сцене”.

Марипоса переводил взгляд с одного на другой с горящими глазами, едва ли удастся
верить во все это.

“Ты действительно сделал бы это?” - спросила она Лепин с ее наиболее
простодушный воздуха.

Он пожал плечами, со странной французское выражение шутливое
развлечения.

“Это был действительно интересный спектакль, и после периода обучения
хороший мастер это должен быть по-настоящему восхитительный”.

Итальянец, которому эти предложения были понятны лишь наполовину, теперь вмешался
с быстрой серией звучных фраз, адресованных Лепину,
но время от времени поворачивался к Шеклтону. Глаза Марипосы перебегали с одного
на другого в попытке понять. Импресарио, нахмурившись,
внимательно выслушал его и ответил кивком и парой грубых слов
— Согласен. Повернувшись к Шеклтону, он сказал:

 «Тоэтти тоже считает, что внешность мадемуазель ей очень идёт. У неё восхитительная манера держаться на сцене», — он посмотрел на Марипозу так, словно оценивал предмет мебели. «Один только её рост имеет неоценимую ценность. В ней не меньше пяти футов восьми или девяти дюймов».

В этот момент дама в ложе, которая поднялась на ноги и
прислонилась к перилам, внезапно воскликнула:

«Лепин, у вас действительно прекрасный голос и красивая девушка! Вы
великолепны».

Лепин повернулся к своей звезде, которая в полумраке стояла, бледная и грузная, застегивая накидку на пышной груди.

«Одну минуту», — извиняющимся тоном сказал он остальным и, подбежав к ложе, остановился, запрокинув голову, и заговорил с ней, в то время как примадонна наклонилась к нему, и они быстро обменялись фразами по-французски.

Синьор Тоэтти повернулся к Марипозе и с серьёзным видом произнёс по-английски:

«Пора идти». Затем он махнул рукой в сторону сцены.
Оттуда донёсся топот ног, и, когда Марипоса оглянулась, она увидела, что все вскочили.
Смутные призрачные фигуры поднимались из какого-то невидимого входа в пещеру и
заполняли оркестр.

«Это репетиция, — сказала она. — Нам пора идти».

Они направились к выходу, а в зале позади них
уже начал раздаваться шум прибывающих артистов.  Из затемненного оркестра
доносилось поскрипывание струн, смешивающееся с неуверенными аккордами,
которые извлекал из пианино пианист. У двери к ним присоединился Лепин,
который шёл рядом с Шеклтоном и тихо с ним беседовал. Синьор Тоэтти проводил их к латунной
перила и там
Он удалился, низко поклонившись. Дамы поняли, что репетиция требует его присутствия.

И снова в сером свете дня они на мгновение остановились у обочины, ожидая экипаж.

Лепин попрощался с Марипозой и выразил желание увидеться с ней снова.

«В Париже, — сказал он, слегка улыбнувшись, — вот где я хотел бы увидеть мадемуазель».

— Мы ещё поговорим об этом, — сказал Шеклтон. — Я собираюсь встретиться с мистером
Лепином до его отъезда и ещё раз поговорить о вас. Понимаете, вы становитесь очень важной молодой леди.

Подъехал экипаж, и Марипозе помогли забраться внутрь. Несколько уличных мальчишек
с широко раскрытыми глазами смотрели на неё с интересом, как на знатную
даму.

 Она улыбнулась в окно, прощаясь с группой на тротуаре, а затем откинулась
на спинку, переводя дыхание. Что за день! Довезёт ли её
экипаж до дома, чтобы она могла всё рассказать матери? Какой
волнующий, чудесный, неслыханный день!




ГЛАВА VI

ВИДЕНИЕ И МЕЧТА

 «Ибо сон приходит от множества забот».

 — Екклесиаст.


Когда карета свернула за угол на Третью улицу, Шеклтон и
миссис Уиллерс, попрощавшись с Лепином, направились в редакцию «Трубы». До здания было не больше десяти минут ходьбы, и
у владельца газеты и у женщины-репортёра там была работа, которая их ждала.

 Каждый из них по-своему был чрезвычайно рад. Мужчина с суровым бородатым лицом, верхняя часть которого была затенена полями мягкой фетровой шляпы, ничем не выдавал охватившего его ликования. Но женщина, более возбуждённая и менее
сдержанная натура, выражала свое возбужденное удовлетворение в ее покрасневших
щеках и искрящемся оживлении в ее усталых глазах. Ее состояние
радостного торжества было заметно даже в ее походке, в том, как она взмахивала
юбками по тротуару, в чем-то молодом и жизнерадостном
, что прокралось в интонации ее голоса.

“Что ж, ” сказала она, “ это был стоящий опыт! Я никогда раньше не слышала, чтобы
она так пела. Она просто превзошла саму себя”.

«Мне показалось, что она хорошо поёт. Поначалу я сомневался, ведь я знаю о пении не больше, чем о санскрите,
является ли она действительно имела прекрасный голос, как мы думали. Но есть
кажется, не мне быть никаких сомнений сейчас”.

“Лепин уверен, это он?” - спросила миссис Уиллерс, которая пыталась
подслушать разговор между своим шефом и импресарио по дороге к выходу, но ей помешала взволнованная болтовня Марипосы. - Что это? - спросила она. - Что это? - Спросила миссис Уиллерс, которая пыталась
подслушать разговор между ее шефом и импресарио по дороге к выходу.

«Он говорит, что у неё необычайно красивый голос, который, при должном обучении, как они утверждают, идеально подошёл бы для большой оперы. Это то, что они называют драматическим меццо-сопрано, с особенно хорошими низкими нотами. Лепин собирается навестить меня
еще раз, прежде чем он уедет.

“ Он подсказал, что ей следует сделать?

“ Да; он говорил о Париже как о лучшем месте, куда ее можно отправить. Он знает там какого-то
известного преподавателя, который, по его словам, является подходящим человеком для ее учебы
. Казалось, он думал, что двух лет учебы будет достаточно
для нее. После этого она была бы готова выступить в гранд опера.
за это время ”.

— Боже мой! — выдохнула миссис Уиллерс в порыве благочестивого триумфа.
— Только подумайте! А теперь в том коттедже на Пайн-стрит она получает
пятьдесят центов за урок, и у неё всего четыре ученика.

“Через два года, ” сказал Шеклтон, обращаясь скорее к самому себе, чем
к ней, “ ей будет двадцать семь лет - в самом расцвете сил”.

“ Ей будет двадцать шесть, ” поправила миссис Уиллерс. “ Сейчас ей всего двадцать четыре.


Он приподнял брови с видом слегка насмешливого извинения.

“ Двадцать четыре, не так ли? ” спросил он. “ Что ж, тем лучше. Двадцать шесть
на год лучше, чем двадцать семь».

«Это будет похоже на «Невинность за границей», когда мы увидим её и её мать
в Париже, — сказала миссис Уиллерс. — Они просто две самые
неискушённые женщины, которые когда-либо покидали золотой век».

Мужчина на мгновение замолчал, обдумывая это замечание, а затем сказал:

«Здоровье матери очень слабое? Она совсем больна, вы говорите?»

«Да. Но она одна из самых милых и покладистых женщин, которых вы когда-либо видели. Вы бы лучше поняли дочь, если бы знали мать. Она такая нежная и женственная. А потом они жили в каком-то тихом, уединённом месте. Мне это кажется забавным, потому что у них было много денег, когда мистер Моро был жив. Но они, кажется, никогда не выходили в свет и не знали много людей; им, похоже, хватало друг друга
другие, особенно когда с ними был отец. Они просто обожали
он, должно быть, был прекрасным человеком. Они...

“Состояние здоровья миссис Моро слишком плохое, чтобы позволить ей путешествовать?” - спросил Шеклтон.
Шеклтон внезапно и грубо прервал ее.

Миссис Уиллерс слегка покраснела. Она знала своего шефа достаточно хорошо, чтобы
понять, что в его тоне сквозило раздражение. Почему ему так не хотелось
слышать что-либо о покойном Дэне Моро?

«Насчет этого я не знаю, — сказала она. — Она настолько больна, что
редко выходит из дома. Но при должном уходе она могла бы
путешествуйте и извлекайте из этого пользу. Морское путешествие иногда излечивает людей ”.

“Мисс Моро не могла и, я не сомневаюсь, не оставила бы ее.
Следовательно, матери необходимо будет поехать в Париж с девочкой, и
если она такой полный и беспомощный инвалид, она, безусловно, не сможет оказать никакой
помощи своей дочери - только заботу ”.

“Она бы, несомненно, уход. Но человек не может отделить тех
два. Они поглощены друг другом. Жаль, что вы не знакомы с миссис
Моро, мистер Шеклтон.

 Во второй раз за этот день миссис Уиллерс осознала, что
Слова, которые она хотела произнести мягко и заискивающе, почему-то
обидели её работодателя. Теперь он сказал с резкой ноткой в голосе:

«Я не сомневаюсь, что это досадно, миссис Уиллерс. Но есть так много вещей и людей, которых я не знаю, что, если бы я задумался об этом,
то, вероятно, впал бы в меланхолию». Кроме того, позвольте мне заверить вас,
что я ни в коем случае не собираюсь пытаться разлучить миссис Моро
и её дочь. Меня беспокоит лишь тот факт, что эта дама едва ли обладает достаточным жизненным опытом и уж точно не
у неё не хватит сил, чтобы заботиться о девочке в чужой стране».

«Ну, нет, — медленно и неохотно произнесла миссис Уиллерс, — всё будет наоборот, девочка будет заботиться о ней».

«Я так и думала. Единственный выход — отправить с ними кого-нибудь. Женщину, которая могла бы заботиться о них обеих, присматривать за дочерью и ухаживать за матерью».

Наступило молчание. Миссис Уиллерс начала понимать, почему мистер
 Шеклтон спустился с ней в редакцию «Трумпет». Прогулка закончилась, они подошли к двери редакции, и разговор
они подошли к тому месту, на котором он, очевидно, намеревался остановиться, прежде чем они расстанутся.

Когда они вошли в арочный дверной проём и начали подниматься по лестнице, миссис Уиллерс ответила:

«Я думаю, это была бы очень хорошая идея, мистер Шеклтон. Если, конечно, вы сможете найти подходящую женщину».

«О, я уже нашёл её», — ответил он, бросив на неё быстрый взгляд. — Я думаю, это было бы хорошим решением для всех сторон. _
«Труба»_ хочет иметь корреспондента в Париже.

 Дверь, ведущая в пресс-центр, находилась на лестничной площадке, где они стояли.
дойдя до этого места, он повернулся к ней, попрощался и приподнял шляпу. Миссис Уиллерс продолжила подъём в одиночестве. Поднимаясь, она сказала себе:

«Лучше всего мне будет купить по дороге домой французский разговорник и начать учить: «У вас есть зелёные панталоны матери мельника?»

Восторженное настроение не покидало Шеклтона, когда два часа спустя
он вышел из экипажа у крыльца своего загородного
дома. Он поднялся в свои комнаты с радостным видом. В своей
В библиотеке, с распахнутыми настежь окнами, вдыхая мягкий, благоухающий воздух, он сидел, курил и размышлял. Наступали октябрьские сумерки, когда он услышал на подъездной дорожке стук колес экипажа и голоса. Его домочадцы со второй из сестер Терстон — единственной гостьей, которая сейчас была в доме, — возвращались после дневных визитов, которые были главным развлечением их жизни в летние месяцы и охватывали загородные дома от Редвуд-Сити до Менло-Парка.

В тот вечер за обеденным столом было малолюдно. Уинслоу остался в городе
наступила ночь, и Шеклтон сидел во главе стола, а
Бесси сидела напротив него, его дочь — слева, а Пусси Тёрстон — справа. Пусси была лучшей подругой Мод и одной из красавиц
Сан-Франциско. Сегодня вечером она выглядела особенно хорошенькой в бледно-зелёном
платьице с зелёными листьями в светлых волосах. Её кожа была
нежно-розовой и белой, как ракушка, лицо было маленьким, с правильными
чертами и милой детской улыбкой.

Она и её сестра были единственными детьми знаменитого судьи
Борегарда Терстона, который в своё время был одним из тех блестящих юристов,
Он прославил калифорнийский бар. Он сколотил состояние, жил на него безрассудно и роскошно и умер, оставив своих дочерей почти без гроша. Он был в расцвете своего великолепия, когда Джейк
Шеклтон, только-только пробившийся в общество, приехал в Сан-
Франциско, и гордый южанин не постеснялся отнестись к неопытному шахтёру с пренебрежением. Шеклтон сравнял счёт ещё до того, как
Смерть Терстона, и он всё ещё тешил свою уязвлённую гордость мыслью о том, что две дочери человека, который когда-то презирал его,
во многом зависели от благотворительности его жены. Бесси водила их на балы и вечеринки, одевала, почти кормила. То самое зелёное кремовое платье, в котором Пусси сегодня была так хороша, было включено в счёт Мод в модном ателье.

 Лично ему нравилась Пусси, чья красота и обаяние придавали блеск его дому. Раз или два за вечер она ловила на себе его холодный, оценивающий взгляд, в котором почти не было того восхищения, к которому она привыкла со времён своего первого длинного платья.

По правде говоря, он впервые критически взглянул на неё, потому что
Король Бонанзы был человеком, на которого красота женщин не производила впечатления.
Он сравнивал её с другой, более царственно красивой девушкой.
Киска Тёрстон выглядела бы пресной и незначительной по сравнению с величественным
великолепием его собственной дочери.

Он улыбнулся, осознав превосходство Марипозы. Девушка заметила его улыбку и сказала с кокетством привилегированной служанки, которая всю жизнь считала себя выше своих товарищей:

 «Почему вы улыбаетесь про себя, мистер Шеклтон? Разве мы не можем узнать, что это что-то приятное?»

“Я смотрел на кое-что красивое”, - ответил он, его глаза были полны
веселья, когда они остановились на ее очаровательном лице. “Это обычно заставляет
людей улыбаться”.

Она была настолько привык к такому замечает, что она Роза-цвет листьев не меняется
доля оттенок. Мод, на кого никто и никогда не платил комплименты,
посмотрел на нее с задумчивым восхищением.

“И это все?” - спросила она с видом разочарования. — Я надеялся, что это будет что-то, что заставит нас всех улыбнуться.

 — Что ж, у меня есть идея, которая может заставить вас всех улыбнуться, — он повернулся к жене, — как бы ты хотела поехать в Европу следующей весной, Бесси?

Миссис Шеклтон выглядела удивлённой и не слишком обрадованной. Во время их последней поездки в Европу два года назад её мужу так наскучили радости заграничных путешествий, что она решила, что никогда больше не попросит его поехать с ней. Теперь она сказала:

«Но ты же не хочешь ехать в Европу. В прошлый раз ты сказал, что тебе там не понравилось».

«Правда? Да, наверное, так и было». Что ж, на этот раз я готов к этому.
 Весной мы могли бы прокатиться в Лондон и Париж. Мы бы
побывали в Париже, а вы, женщины, могли бы купить одежду. Ты бы тоже
приехала, Киска, не так ли? — сказал он, повернувшись к девушке.

Теперь ее румянец стал ярче, а глаза заблестели. Она никогда не была даже в
НЬЮ-ЙОРК.

“Разве нет?” - сказала она. “Это заставляет меня улыбаться”.

“Я так и думал”, - добродушно ответил он. “И, Мод, тебе бы понравилось,
конечно?”

Мод совсем не нравилась мысль о поездке. В этой маленькой компании из
четырёх человек двое руководствовались в своих поступках тайными пристрастиями, о которых остальные не знали. Мод подумывала о том, чтобы разорвать свою любовную связь, которая достигла критической точки, и с болью в сердце притворялась равнодушной.

 «Не знаю, — сказала она, кроша хлеб, — не думаю, что это так уж важно».
весело в Европе. Вы просто путешествуете в маленьких душных поездах и вынуждены
жить в отелях без ванн ”.

“Ну, вы и я, Киска”, - сказал Шеклтон, “кажется, только два
кто меня никакого энтузиазма. Тебе придется попытаться влить немного в Мод,
и если дело дойдет до худшего, мы сможем похитить старую леди.

Он был в необычайно хорошем настроении, и ужин был оживлен и
веселая. Только Мод после предложения европейца стала ещё более
спокойной, чем когда-либо. Но она утешала себя мыслью, что до весны ещё шесть месяцев, а кто знает, что может случиться за шесть месяцев?

После ужина дамы удалились в музыкальную комнату, и Шеклтон,
следуя своему обычаю, вышел через одно из высоких окон в
сад, чтобы расхаживать там взад-вперед, покуривая сигару.

Ночь была теплой и благоухающей ароматом скрытых цветов. Время от времени
то и дело под его ногой хрустел гравий дорожки, пока он прогуливался по ней.
взад и вперед по длинной полосе газона, разбитой цветочными клумбами и
узкими дорожками. Огромная масса дома, его чёрная громада, освещённая
множеством горящих окон, выделялась на фоне усыпанного звёздами неба.

Вскоре из музыкальной комнаты донеслись звуки фортепиано. Мужчина
остановился, прислушался и обошёл дом сбоку. Французские окна
музыкальной комнаты были открыты, и на балкон и траву за ним падали
удлиненные квадраты света. Он остановился в темноте и заглянул в одно из
окон. Там, словно картина в раме, сидела Пусси Тёрстон за
фортепиано и пела, а Мод сидела рядом и слушала. Одной из самых ценимых обществом черт мисс Терстон был её певческий дар. Она
У неё был приятный тихий голос, и она была хорошо обучена, но в ночной тишине её лёгкие, хрупкие звуки звучали слабо. Это было
слабое, но милое исполнение «опытной юной леди».

 Шеклтон слушал с лёгкой улыбкой, которая становилась всё шире по мере того, как песня подходила к концу. Когда она закончилась, он отошёл в сторону, и красный огонёк его сигары
то появлялся, то исчезал в темноте.

 «Поют! — сказал он себе, — они называют это пением!» Подождите, пока они
услышат мою дочь!»




 ГЛАВА VII

ОТКРОВЕНИЕ

 «Славься, бездонная Вселенная!»
 За жизнь, за радость, за любопытные предметы и знания,
 И за любовь, сладкую любовь — но хвала, хвала, хвала,
 За надёжные объятия прохладной смерти,
 За ночь в тишине под множеством звёзд,
 За берег океана и хриплый шёпот волн, чей голос я слышу,
 И за душу, обращающуюся к тебе, о великая и хорошо скрытая смерть,
 И за тело, благодарно прижимающееся к тебе».

 -- УИТМЕН.


 С того дня, когда миссис Уиллерс появилась с новостью о
Интерес Шеклтона к своей дочери Люси неуклонно угасал. Процесс угасания был таким тихим, хотя и таким уверенным и стремительным,
что Марипоса, привыкшая к взлётам и падениям своей матери-инвалида,
не осознавала, что дни пожилой женщины были сочтены.
Бледность и холодность руки, сжавшей её ладонь, с которыми она
рассказывала о концерте в Опере, показались девушке лишь отражением её собственного ликующего восторга. Она была слепа не только из-за невежества, но и из-за эгоистичных забот.
о своей юности. Казалось невозможным думать о том, что её мать не ответила на
её любовь, теперь, когда солнце взошло над их тёмным горизонтом.

 Но Люси знала, что умирает. Её слабое тело получило
_последний удар_ в тот день, когда миссис Уиллерс принесла новость о
желании Шеклтона увидеть своего ребёнка. С тех пор она проводила долгие часы
в размышлениях. Когда её разум достаточно прояснился, она задумалась о
ситуации, пытаясь понять, что лучше всего сделать для благополучия Марипозы.
Стоявшая перед ней проблема пугала её. Умирающая женщина в последний раз боролась с собой.

Через неделю после концерта в Оперном театре ей стало так плохо, что Марипоса вызвала врача, который время от времени навещал их с момента их приезда. Он был серьёзен, и они посовещались. Когда она увидела их лица, холодный ужас, который медленно нарастал в сердце девушки, внезапно охватил всё её существо. Миссис Моро, несомненно, была очень больна, но надежда ещё оставалась. Однако их взгляды были серьёзными и полными жалости, когда они слушали
повторяющиеся заявления дочери о том, что её матери часто бывало
хуже, и она успешно восстанавливалась.

Атмосфера болезни, словно туман, окутала маленький
коттедж. Появилась медсестра; казалось, что врачи бывают в доме
по нескольку раз в день. Миссис Уиллерс, как только услышала об этом,
подошла к ним, уже не разодетая и не глупая, а серьёзная и заботливая. После получаса, проведённого у постели Люси, в течение которого больная почти ничего не говорила, а если и говорила, то только о своей дочери, миссис Уиллерс, нахмурившись от сочувствия, отправилась в редакцию «Трубы». Была суббота, и Шеклтон уже уехал в Менло-Парк, когда она добралась до редакции.
в офисе. Но она решила встретиться с ним в понедельник пораньше и рассказать о бедственном положении вдовы и ребёнка его старого друга. Миссис Уиллерс знала о нехватке денег и о непомерных расходах, связанных с болезнью. Чего она не знала, так это того, что в пятницу утром Марипоса плакала над своей чековой книжкой, а потом пошла и продала бриллиантовую брошь.

Длинное воскресенье — бесконечный день напряжённого ожидания — прошло,
окутанное дождём. Когда мать погрузилась в лёгкий сон, который теперь
был ей свойственен, Марипоса машинально подошла к окну.
Я вышел из спальни и выглянул на улицу. Это был один из тех ослепительных дождей, которые знаменуют собой начало зимы в Сан-Франциско. Вода падала прямыми струями, которые на фоне света казались тонкими стеклянными трубками, и с силой ударялась о тротуар, разбрызгиваясь. Она барабанила по жестяной крыше над спальней с непрекращающимся глухим звуком и стекала по водостоку на карнизе.

Вид, открывавшийся из окна, казался унылым, как и мысли
девушки. Эта часть Пайн-стрит всё ещё была
недостроенный состояние описывается словами “далеко”.Пустырях
зевнул между домами, плохо проложили дорожное полотно было пространство
глубоко разъезженной грязи, с желтыми пруды дождя на грязных ртов.
Разбитый деревянный тротуар блестел от влаги и был равномерно расчерчен
ярко-зелеными полосами там, где между досками пробивалась трава.
Время от времени мимо спешил прохожий, скорчившийся под куполом
зонта, со всех ребер которого струилась вода.

Серые сумерки наступили рано, и Марипоса, опустив занавеску,
повернулась к комнате, которая была у неё за спиной. Свет от небольшого камина и затенённого
Лампа отбрасывала мягкий свет на комнату, которая, несмотря на свою бедность, свидетельствовала о вкусе благородных дам своей простой и изящной обстановкой. Медсестра, женщина средних лет, добрая и умелая, сидела у камина в плетёном кресле-качалке и читала газету.
 Рядом с ней на столе стояли стаканы и бутылки, необходимые для ухода за больными. Обычный скрип кресла-качалки и случайное потрескивание
огня были единственными звуками, которые прерывали монотонное
стучание дождя по жестяной крыше.

 Японская ширма, наполовину закрывавшая кровать,
сквозняком из-под двери, и в этом укрытии Люси лежала, погрузившись в лёгкий,
бездыханный сон. В этом приглушённом свете, в расслабленной позе
бессознательного состояния она выглядела как юная девушка, едва ли
старше своей дочери. И всё же на ней явно лежала печать смерти,
которую теперь видела даже Марипоса.

 Беззвучно девушка вышла из комнаты в свою спальню. Её
охватило горе, и правда, с которой она боролась с отчаянной неопытностью юности,
навязала ей себя. Она бросилась на кровать и лежала, борясь с
отчаянием, которое охватило её.
знание приносит. Сумерки рассеялись, и наступила темнота. В ответ на стук слуги в дверь и приглашение к ужину она крикнула, что не хочет ужинать. В комнате было так же темно, как и в её мыслях. Из-за двери, ведущей в комнату больного, которая была лишь наполовину закрыта, пробивался луч света, и она устремила на него свои опухшие от слёз глаза, чувствуя себя оглушённой горем.

Лежа так на кровати, она услышала скрип плетёного кресла, когда
медсестра встала, затем звяканье ложки и стакана, и
низкий женский голос, а затем ее матери, сильнее и яснее, чем
она была на несколько дней. Произошел обмен репликами между
медсестрой и пациентом, звук осторожных шагов и щель света
внезапно расширилась, когда открылась дверь. На этом фоне,
четким и гладко желтым, как листовое золото, выделялась фигура медсестры
четким силуэтом.

“Вы здесь, мисс Моро?” - спросила она тихим голосом. Марипоса начала
с поспешного ответа.

«Что ж, твоя мать хочет тебя видеть, и тебе лучше прийти. Кажется, она
пришла в себя, и это может не повториться».

Девушка встала с кровати, пытаясь взять себя в руки. В свете, падавшем из открытой двери, женщина увидела её страдания и с жалостью посмотрела на неё.

«Не утомляй её, — сказала она, — но я советую тебе сказать всё, что ты хочешь. Возможно, она больше не будет такой».

Марипоса пересекла комнату и подошла к кровати. Её мать лежала на боку,
сморщенная, бледная, с тёмными кругами под глазами.

— Ты только что проснулась, дорогая? — нежно спросила девушка.

 — Нет, — ответила она с любопытным безразличием в голосе и манерах.
 — Я уже давно не сплю. Я думала.

“Почему бы тебе не послать Миссис Браун для меня? Я была в своей комнате прохождения
время, пока ты не проснулся”.

“Я думал, я хотел бы закончить. Я долго думала.
время, дни и недели.

Марипосе показалось, что ее мысли блуждают, и она села на стул.
стоявший у кровати, взяла ее за руку и нежно пожала, не говоря ни слова.
Её мать лежала в той же позе, повернувшись к ней профилем, и безучастно смотрела на экран. Внезапно она сказала:

 «Ты знаешь мой старый стол, маленький, из розового дерева, который подарил мне Дэн? Возьми мои ключи и открой его, там внизу ты увидишь два конверта, без
«Пишу. Один выглядит грязным и старым. Принеси их сюда».

 Марипоса встала в недоумении и с тревогой посмотрела на мать. Пожилая женщина
увидела этот взгляд и сказала слабым и почти раздражённым голосом:

 «Иди, только быстро. Я недостаточно сильна, чтобы долго говорить. Ключи в
рабочем ящике».

 Девочка повиновалась как можно быстрее. Письменный стол был небольшим и стоял на центральном
столе. Это был подарок отца её матери, и она помнила его с самого раннего детства,
стоящим на видном месте в комнате матери. Она открыла его и через несколько
через несколько минут под старыми письмами, памятными записками и сувенирами она нашла два
конверта. Отнесла их к кровати и отдала матери.

Люси взяла их дрожащей рукой и некоторое время лежала, уставившись на
свою дочь и не двигаясь. Потом она сказала:

“Подложи подушки мне под голову. Это легче дышать, когда я
высшее,” Марипоса и как у них устроено, - добавила она, понизив голос:
— И скажи миссис Браун, чтобы она ушла; я хочу побыть с тобой наедине.

 Марипоса выглянула за ширму и, увидев, что медсестра всё ещё
читает газету, велела ей пойти на кухню и принести ей ужин.
Женщина проворно встала и, попросив Марипозу позвать её, если у больной появятся признаки усталости или какие-либо изменения, вышла из комнаты.

Девушка вернулась к кровати и села на стул. Люси достала из грязного конверта потёртый и выцветший листок бумаги и медленно развернула его. При этом она посмотрела на дочь запавшими глазами и сказала:

«Это мои свидетельства о браке».

Марипоса, снова подумав, что она отвлекается, попыталась улыбнуться
и мягко ответила:

«Ваше свидетельство о браке, дорогая. Вы были замужем только один раз».

“Я была замужем дважды”, - сказала Люси и протянула девушке два документа.

Все еще предполагая, что ее мать слегка бредит, дочь взяла документы
и просмотрела их. Первое, на что упал ее взгляд, было имя
"первый брак". Она прочитала имена, поначалу не понимая,
чьи они. Затем значение “Люси Фрейзер” дошло до
нее. Она перевела взгляд на вторую бумагу и с первого же взгляда поняла, что это свидетельство о браке её отца и матери, Дэниела Моро и Люси Фрейзер, выданное в Плейсервилле
Двадцать пять лет назад. Она снова повернулась к другой бумаге, теперь уже более чем озадаченная. Она поднесла её к лицу, словно ей было трудно читать, и в мёртвой тишине комнаты она зашуршала от дрожи её руки. Её охватил страх перед чем-то ужасным и непреодолимым. Бледными губами она прочла имена и дату, которая была на пять лет раньше, чем в другом свидетельстве.

— Мама! — воскликнула она, уронив газету на кровать.

 Люси, приподнявшись на подушках, смотрела на неё с измождённым
выражением лица.  Казалось, что все жизненные силы, оставшиеся в её угасающем теле,
сосредоточенный взгляд.

“ Я была замужем дважды, ” медленно произнесла она.

“ Но как? Когда? Что это значит? Мама, что это значит?

“Я была замужем дважды”, - повторила она. “В Сент-Луисе за Джейком Шеклтоном".
и в Плейсервилле, пять лет спустя, за Дэном Моро. И я никогда не была
разведена с Джейком. Это было не в соответствии с законом. Я никогда не была законной женой Дэна».

 Девушка сидела, уставившись в одну точку, смысл слов медленно доходил до неё. Она была слишком ошеломлена, чтобы говорить. Её лицо было таким же белым, как у матери. На какой-то трагический миг эти два белых лица посмотрели друг на друга
Другое. Матери, с ожиданием смерти, чтобы забрать ее, был лишен всех
стресс или эмоции. Дочь, проснувшись к жизни, была жесткой с
в ужасе удивлять.

Опираясь на подушки, Люси снова заговорила; ее предложения были короткими и
с паузами между ними:

“Джейк Шеклтон женился на мне в Сент-Луисе, когда мне было пятнадцать. Я ему
скоро надоела. Мы поехали в Солт-Лейк-Сити. Там он стал мормоном и взял в жёны вторую жену. Она была официанткой в отеле. Теперь она его жена. Двадцать пять лет назад он привёз нас обоих в Калифорнию. По пути, на равнинах Юты, ты родился. Он твой отец,
Марипоса».

Она сделала усилие и села. Ей становилось трудно дышать,
но цель придала ей сил. Это была информация, которую она
несколько недель собиралась сообщить.

«Он твой отец, — повторила она. — Вот что я хотела тебе сказать».

Марипоса не ответила, и она снова повторила:

«Он твой отец. Ты понимаешь? — Ответь мне.

— Да… я не знаю. О, мама, это так странно и ужасно. И
ты сидишь здесь, так на меня смотришь и говоришь мне об этом!
О, мама!

 Она на мгновение закрыла лицо руками, а затем опустила их.
Она наклонилась к кровати и схватила мать за руки.

«Ты не в своём уме. Это просто какой-то ужасный сон, который тебе привиделся в лихорадке. Дорогая, скажи мне, что это неправда. Это не может быть правдой. Подумай о том, что мы с тобой и отцом всегда были вместе и что за нами не было никаких ужасных тайн. О, это не может быть правдой!»

Люси посмотрела на коричневые, порванные бумаги, лежавшие на белом одеяле.
 Взгляд Марипозы устремился в ту же сторону, и она со стоном опустила голову на руки, вытянутые вдоль кровати.  Холодная и лёгкая рука матери легла на её руку, но лицо умирающей женщины было обращено в
Она снова заговорила, и в её голосе не было ни волнения, ни апатии:

«Джейк был груб со мной во время поездки. Он был суровым человеком и никогда не любил меня. После рождения Бесси он стал меня недолюбливать. Я всегда была обузой, по его словам. После твоего рождения я никак не могла прийти в себя. Переезжая через Сьерры, мы остановились в хижине. Дэн был там с другим мужчиной, шахтёром по имени Флетчер. Это был первый раз, когда я увидела Дэна».

 Марипоса подняла голову и пристально посмотрела на лицо матери.
 Безразличие, которое оно выражало, казалось, исчезло. На её губах появилась слабая улыбка, а в глазах зажегся огонёк воспоминаний.

«Он всегда хорошо относился ко всему, что было больным или слабым. Ему было жаль меня. Он пытался заставить Джейка остановиться подольше, чтобы я отдохнула. Но Джейк не стал. Он сказал, что я должна ехать дальше. Я не могла, но знала, что должна, раз он так сказал. Мы уже собирались тронуться, когда Джейк сказал, что обменяет меня на пару лошадей, которые были у двух шахтёров в сарае. Поэтому он оставил меня и забрал лошадей».

— Обменял тебя на лошадей? Оставил тебя там больную и одинокую?

— Да, Джейк и Бесси уехали с лошадьми. Я осталась. Я была слишком больна,
чтобы беспокоиться.

 Она сделала небольшую паузу, то ли от слабости, то ли пытаясь
приведите в порядок следующую часть ее истории.

“Я жила там с ними месяц. Я была больна, и они заботились обо мне.
обо мне. И вот однажды Флетчер украл все деньги и единственную лошадь и
так и не вернулся. Тогда мы были одни, Дэн и я. Мне стало лучше. Я
с каждым днем любила его все больше. Всю зиму нас занесло снегом, и мы
жили как муж и жена. Весной мы приехали в Хангтаун и поженились.

 Она остановилась, на её лице появилось невыразимо милое выражение, и она тихо сказала, словно обращаясь к самой себе:

 «О, та прекрасная зима! Есть Бог, который так добр к женщинам, которые
страдала так же, как и я».

 Марипоса молча смотрела на неё. Это было похоже на страшный кошмар.
 Всё было странным: больничная палата, кровать с ширмой, лицо матери с запавшими глазами и заострившимся носом. Только две старые грязные бумажки на белом покрывале, казалось, говорили о том, что это было по-настоящему.

Взгляд Люси, обращённый в прошлое, полное любви и молодости, вернулся к лицу дочери.

«Но Джейк — твой отец, — сказала она. — Вот что я должна была тебе сказать.
Он будет хорошо к тебе относиться. Вот почему он хотел найти тебя и помочь».

— Да, — глухо сказала Марипоса, — теперь я понимаю; вот почему он хотел мне помочь.

 — Он будет добр к тебе, — продолжал низкий слабый голос, прерываемый учащённым дыханием. — Я знаю Джейка. Он будет тобой гордиться. Ты красивая и талантливая, а не слабая и безвольная, как я. Ты его единственный законный ребёнок; остальные — нет, они родились в Калифорнии.
Они дети Бесси, а я была его единственной настоящей женой. Ты позволишь ему
заботиться о тебе? О, Марипоса, дорогая моя, я рассказала тебе всё это, чтобы
ты поняла и позволила ему заботиться о тебе».

Она в последний раз призвала на помощь все свои силы и наклонилась вперед. Ее умирающее тело
ожило; вся агония любви ее матери отразилась на ее лице.
Решив разрушить иллюзии своего ребенка, чтобы обеспечить себе будущее
, она совершила единственное героическое усилие в своей жизни. Дело было сделано,
и в последний момент облегчения и триумфа она была потрясающе жива.

Марипоса в приступе отчаяния бросилась вперед на кровать.

— О, зачем ты мне это сказал? Зачем ты мне это сказал? — воскликнула она. — Почему ты не
позволил мне думать, что всё как раньше? Зачем ты мне это сказал?

 Люси положила руку на склоненную голову.

“Потому что я хотел, чтобы ты поняла и позволила ему быть твоим отцом”.

“Мой отец! Этот человек! О, нет, нет!”

“Ты должна пообещать мне. О, мое любимое дитя, я не мог оставить тебя одну.
Казалось, Бог сказал мне: ‘Умри с миром. Ее отец позаботится о ней".
О ней позаботится. Я не мог уйти и оставить тебя вот так, без друга. Теперь я
могу покоиться с миром. Пообещай позволить ему позаботиться о тебе. Обещай.

“ О, мама, не спрашивай меня. Что ты мне только что сказала? Что он продал тебя
незнакомцу за пару лошадей, оставил умирать в хижине в горах
! Это не мой отец. Моим отцом был Дэн Моро. Я могу сделать
ничего, кроме ненависти к тому, другому мужчине».

«Не вини его, дорогая, прошлое позади. Прости его. Прости меня. Если я
согрешила, у меня были оправдания. Я слишком много страдала. Я слишком сильно
любила».

Ее голос внезапно дрогнул и сорвался. Лицо посерело, а в глазах застыл ужас. Она протянула руки к дочери.

— Обещаю, — выдохнула она, — обещаю.

 Марипоса вскочила, схватила обмякшее тело в объятия и заплакала,
успокаиваясь:

 — Да-да-я обещаю! Всё-всё. О, мама, дорогая, посмотри на меня. Я
обещаю.

Она осторожно потрясла безвольное тело, но оно было неподвижно, только голова слегка покачивалась из стороны в сторону.

«Мама, посмотри на меня, — отчаянно закричала она. — Посмотри на меня, а не мимо меня.
Вернись ко мне. Поговори со мной, я обещаю всё, что угодно».

Но ответа не последовало. Люси лежала безвольная, с белыми губами, её голова
откинулась назад, поддерживаемая рукой дочери. Её силы были
исчерпаны до последней капли. Она была без сознания.

 Дикая фигура Марипозы у кухонной двери позвала миссис Браун.
 Люси была не мертва, но умирала. Через несколько мгновений Марипоса нашла её
Она помнила, как бежала без шляпы под дождём за врачом, а потом, казалось, ещё несколько минут стояла, промокшая и запыхавшаяся, рядом с матерью. Она просидела там всю ночь,
держа безвольную руку и ожидая проблеска сознания в полузакрытых глазах.

 Этого так и не произошло. Не было никакого восстановления после обморока, последовавшего за признанием матери. Она прожила до тех пор, пока это не было сделано. Затем, совершив величайший поступок в своей жизни, она разжала руки и
отпустила его. Однажды, когда миссис Браун не было дома, Марипоса наклонилась
Марипоса откинулась на подушку и страстно повторила заверения в том, что она даст обещание, о котором просила Люси. На лице умирающей женщины промелькнула слабая тень оживления, и она открыла глаза, словно испугавшись, но больше никак не показала, что услышала или поняла. Но Марипоса знала, что она пообещала.

 Вечером следующего дня после исповеди Люси умерла, тихо угаснув, словно во сне. Смерть простой и никому не известной женщины
не оставила и следа в жизни города. Миссис Уиллерс и один-два
соседа были единственными посетителями Марипозы, и единственными цветами
Вклад в гроб Люси был сделан женщиной из газеты и Барри Эссексом. Во второй половине дня, когда было объявлено о смерти её матери, Марипоса получила посылку от Джейка Шеклтона. К ней прилагалась короткая записка с соболезнованиями и предложением, изложенным в простой и доброжелательной форме, о небольшой сумме денег, которая, как он надеялся, будет принята мисс Моро, учитывая его давнее знакомство с её родителями и интерес к ней самой. В пакете
лежало пятьсот долларов монетами.

 Лицо Марипозы вспыхнуло.  Деньги выпали у неё из рук и покатились по полу.
где-то на полу. Ей хотелось взять его, кусочек за кусочком,
и выбросить в окно, в уличную грязь. Она чувствовала,
что ее ужас перед Шеклтоном усиливается с каждым мгновением,
охватывал ее все сильнее с каждым воспоминанием о словах матери и с каждым
мгновением разглядывания спокойного, мертвого лица в окружении цветов.

Но ее обещание было дано. Она взяла деньги и спрятала их
подальше. Ее обещание было дано. Она уже начала смутно понимать, что это будет связывать и сковывать её до конца жизни. Она
Она была слишком оцепеневшей, чтобы полностью осознать его значение, но смутно чувствовала, что будет его рабой, пока он или она живы. Но она дала его.

Деньги лежали нетронутыми в течение следующих нескольких дней, а простые похороны Люси были оплачены за счёт выручки от продажи бриллиантовой броши, которую Моро подарил ей в первые дни их счастья.




Глава VIII

Его действие

 «Цветок персика,
 смерть для всех нас и его собственная жизнь для каждого».

 — БРАУНИНГ.


Джейк Шеклтон не приехал из Сан-Матео в понедельник, как ожидала миссис
Уиллерс, и первым, что он узнал о смерти Люси, было короткое сообщение в газете.

Он спустился по лестнице рано утром во вторник в просторный холл, распахнутые двери которого впускали благоухающий воздух.  С газетой в руке он стоял на балконе, оглядываясь по сторонам и вдыхая утреннюю свежесть. Дождь смыл с земли каждую пылинку, отполировал каждый лист и пробудил к жизни
цветы, которые ждали его призыва.

Из тени, отбрасываемой длинными искривлёнными ветвями
живых дубов, доносился тонкий аромат фиалок, их
густые соцветия ярко зеленели на фоне седых стволов.
Воздух, доносившийся с безлюдных жёлтых полей, был пропитан
запахом полыни — одним из самых резких и страстных ароматов,
которые природа создала в своей огромной лаборатории.
Характерный запах поднимался от сухих, но плодородных лугов
Калифорнии. В идеальной, кристальной тишине эти смешанные
ароматы поднимались, как благовония, навстречу новому дню.

Шеклтон огляделся, держа в руках газету. Он не очень-то любил
природу, но умиротворяющая свежесть этого часа заставила его
восхититься. Какая ирония, что единственный ребёнок, ради которого
он всё это сделал, не получит этого. Марипоса,
поставленная в такую рамку, добавила бы последний штрих к триумфу
его жизни.

С нетерпеливым возгласом он сел на верхнюю ступеньку и,
открыв газету, пробежал взглядом по колонкам. Он просматривал её
несколько минут, прежде чем его внимание привлекло объявление о смерти Люси.
глаза. Он отнял у него дыхание. Он снова прочитал ее, сначала не кредитовании
это. Он был совершенно неподготовленные, просто думал о Люси, как
“деликатная”.Теперь она была мертва.

Он уронил газету на колени и сел, уставившись в сад.
Новость потрясла его больше, чем он мог себе представить.
Была ли это недавно пробудившаяся гордость за своего ребенка, которая пробудила какую-то часть
старой нежности к матери? Или дело в том, что мысль о Люси,
погибшей, пробудила воспоминания о том постыдном прошлом?

 Он сидел, уставившись в одну точку, пока его не отвлекли шаги на балконе. Он обернулся и увидел
увидел своего сына. Уин, хотя ему было всего двадцать три, принадлежал к тому типу людей, которые плохо выглядят по утрам. Он был худощавого телосложения, худой и бледный, как будто ему было холодно. Ходили слухи, что Уин был распутником, слухи, кстати, в значительной степени им самим и созданные. Он был в том возрасте, когда репутация повесы имеет свои преимущества. На самом деле он был дружелюбным, мягким и слишком робким, чтобы быть отчаянным повесой, каким он себя изображал. Он искренне боялся своего отца, чьё нетерпение
В отличие от Мод, он не скрывал своего недовольства за показной вежливостью.

Он стоял, засунув руки в карманы брюк, с впалой грудью,
с покрасневшими глазами, полузакрытыми за пенсне, которое он всегда носил,
и с тонкими усиками, которые не могли скрыть улыбку, глупую от смущения.
Он не был сыном, которым отец мог бы гордиться.

— Привет, губернатор, — сказал он, стараясь быть непринуждённым; затем, увидев газету в руке отца, он спросил: — Кто-нибудь родился, умер или женился сегодня утром?

Его голос невыносимо портил настроение отца. Мужчина постарше бросил на него
взгляд через плечо, и выражение его лица заставило мальчика дрогнуть.

- Уйди, - сказал он, варварски; “попасть в дом и оставить меня в покое”.

Выиграть повернулся и вошел в дом. Глупая улыбка все еще на его
губы. Гордость удерживала его на месте, но в глубине души он был горько ранен.

У подножия лестницы он встретил свою мать.

«Лучше тебе не выходить туда, — сказал он, кивнув в сторону отца, — это стоит твоей жизни. Старик оторвёт тебе нос, если ты это сделаешь».

— Твой отец сердится? — спросила Бесси.

 — Сердится?  Его нельзя выпускать из дома в таком состоянии.

 — Должно быть, что-то в газете его расстроило, — сказала Бесси.  — Утром, перед тем как спуститься, он был в порядке.  Что-то на бирже его беспокоит.

 — Может быть, — сказал его сын с некоторым чувством.  — Но это не повод разговаривать со мной как с собакой. Он заходит слишком далеко, когда он говорит
мне в ту сторону. Не слуга в доме будет стоять его”.

Он сбалансирован взад и вперед на носках и пятках, глядя вниз,
его лицо покраснело. Это было бы трудно сказать - таков был
бесхарактерная ничтожность его внешности — был ли он действительно
обижен, как мужчина, в глубине души и в своей гордости, или лишь на мгновение
уязвлён презрительным словом.

Бесси прошла мимо него и вышла на балкон. Её муж всё ещё
сидел на ступеньках с газетой в руке.

— В чём дело, Джейк? — спросила она. — Уин говорит, ты сердишься. Что-то
не так?

— Люси умерла, — ответил он, вставая и протягивая ей газету.

 Она слегка побледнела, читая объявление.  Затем, подняв глаза, она встретилась с ним взглядом.  В этом взгляде было понимание того, что они оба знали тайну.
они изо всех сил старались сохранить то, что теперь, наконец, стало их собственностью.

 Во второй раз за полгода смерть вмешалась и забрала одну из четверых, чьи жизни так ненадолго и так судьбоносно пересеклись двадцать пять лет назад.

 — Бедняжка Люси! — тихо сказала Бесси.  — Но говорят, она была очень счастлива с Моро.  Теперь ты можешь что-то сделать для своей... для девочки.

“Да, - сказал он, “ я подумаю над этим. Я не спущусь к завтраку. Пришлите
наверх кофе”.

Он поднялся наверх и заперся в своей библиотеке. Он не мог
понять, почему новость так глубоко подействовала на него. Казалось, это заставило
ему стало не по себе. Он не сказал Бесси, что поднялся наверх, потому что
чувствовал себя слишком плохо и был слишком потрясён, чтобы кого-то видеть.

 Всё утро он сидел в библиотеке, нахмурив брови, и размышлял.
 В полдень он сел на поезд до города и вскоре после прибытия
отправил Марипосе пятьсот долларов. Он не сомневался, что она их примет, так как ему и в голову не пришло, что Люси в последний момент могла рассказать об этом.

 * * * * *

Дни, последовавшие за похоронами матери, прошли для Марипозы как
череда серых, страшных снов с незнакомым чувством
Отчаяние. Тревога из-за болезни матери прошла. Настали
пустые часы, когда она сидела в своих комнатах и пыталась осознать
полный смысл последних слов Люси. Она сидела неподвижно, уставившись
перед собой, и чувствовала, как сжимается её сердце. Её жизнь
казалась разбитой на куски. Она избегала будущего, в котором
невозможно было осуществить то, что она себе наобещала. И сила и
вдохновение прекрасного прошлого исчезли. Все воспоминания о том счастливом детстве
и юности были разрушены. Вполне естественно, что шок
и последующие размышления должны были сделать ее взгляд на эту тему
болезненным. Отец, к которому она выросла и относилась с благоговением
нежностью, принадлежал не ей. Мать, которая была любимым
идолом, скрывала мрачную тайну. И она сама была аутсайдером из
дома она так глубоко любила ... детей жестокой и тиранической
отец-изначально принят и уход из жалости.

Это был решающий период в ее жизни. Старые идеалы исчезли, а новые ещё не сформировались. Вокруг неё были одни руины, и среди них она
Она искала, за что можно было бы ухватиться и во что можно было бы верить. С тайной страстью
она лелеяла мысль об Эссексе — всё, что у неё осталось, что не было смыто
потопом прошедшей недели.

 К счастью для неё, деловые звонки, которыми была наполнена жизнь женщины,
оставшейся без гроша, вывели её из состояния задумчивой праздности. Коттедж
оставался в её распоряжении ещё месяц, и, несмотря на бедственное положение вдовы, в нём оставалось довольно много мебели, которая была достаточно ценной, чтобы привлечь крупных торговцев. Марипоса
Она обнаружила, что её дни разнообразят споры с мужчинами, которые приходили посмотреть на большой шкаф красного лака и исследовать внутреннее убранство буфета, инкрустированного мозаикой. Когда месяц подходил к концу, она должна была переехать в небольшой пансион, которым владели испанцы по фамилии Гарсия, и миссис Уиллерс, в зависимости от обстоятельств, включала его в число своих мест обитания. Гарсии не возражали против её занятий на пианино, и это было удивительно дёшево. Миссис
Уиллерс сама жила там в один из периодов своего затворничества и
знала, что они были респектабельными обитателями несколько потрёпанной богемы.

“Но ты же сам станешь Богемой, будучи музыкальным гением”,
весело сказала она. “Значит, ты не будешь возражать против этого”.

Марипоса не думала, что она будет возражать. В хаотическом помутнение
разобрали стойки салона она выглядела вялой богиня, которая бы
не жалко ничего.

Миссис Уиллерс сочла её состояние мрачной апатии любопытным и рассказала о нём Шеклтону, в котором теперь видела признанного опекуна девочки. Он выслушал её рассказ о душевном состоянии Марипозы с безмолвное внимание.

«Разве не естественно, учитывая все обстоятельства, что девушка должна быть убита горем из-за смерти любящей матери? И, насколько я понимаю, мисс Моро совершенно одна. У неё нет родственников нигде.
Это довольно мрачная перспектива».

«Это правда. Я никогда не видела, чтобы девушка осталась совсем без связей. Но она меня беспокоит. Она такая молчаливая, унылая и не похожа на себя». Конечно,
это был ужасный удар. Я думал, она была более подготовлена.

Он пожал плечами, поглаживая короткую бородку своими худыми,
рука с крупными венами. Его забавляло видеть, какой была миссис Уиллерс.
незаметно подталкивала его к роли спонсора девушки. И в то же время
это укрепило его мнение о ней как о женщине со способностями
и сердцем. Она была бы идеальной компаньонкой для его
беззащитной дочери.

“Когда ей станет лучше, ” сказал он, - я бы хотел, чтобы ты снова привел ее сюда“
. Не беспокойте её, пока она не почувствует себя готовой. Но я хочу поговорить с ней о том, что Лепин задумал для неё. Я снова виделся с ним, и он рассказал мне много интересного о Париже, учителях и прочем.
Прежде чем делать какие-либо определенные договоренности, я должен увидеть ее и поговорить
он за всех”.

Миссис Уиллерс отправился обратно победные реляции Марипоса, чтобы сообщить об этом
разговор. Он действительно, казалось, клинч вопросы. Король Бонанзы
назначил себя ее опекуном и покровителем. Это означало удачу для
Марипозы Моро, сироты без гроша в кармане.

К её крайнему удивлению, Марипоса выслушала её, покраснев и нахмурившись от возмущения.

«Я не поеду», — сказала она с внезапной яростью.

«Но, дорогая моя! — воскликнула миссис Уиллерс, — от этого зависит всё ваше будущее».
Подумай об этом. С таким влиянием, как у тебя, ты можешь разбогатеть.
 И послушай меня, милая, я знаю, что одинокой и красивой женщине, такой как ты, нелегко
добиться успеха.

 — Я не поеду, — сердито и упрямо повторила Марипоса.

 — Но почему, ради всего святого? — в полном изумлении. — Что на тебя нашло? Это из-за твоего траура? Ты же знаешь, что твоя мать — последний человек, который
хотел бы, чтобы ты сидела дома, хандрила, как улитка в раковине, когда
твоё будущее ждёт тебя за дверью».

 Её обещание всплыло в сознании Марипозы и остановило
сердитое повторение, которое было у нее на губах. Она внезапно отвернулась,
дрожа и бледнея.

“Не говори больше об этом, - ответила она, - но я не могу сейчас уйти.
Может быть, позже, но не сейчас - сейчас я не могу уйти.

Миссис Уиллерс пожала плечами и благоразумно промолчала. Марипоза
горе сделало ее неразумной, вот и все. Шеклтону она просто сказала, что девочка слишком больна и расстроена, чтобы с кем-то встречаться. Как только она придёт в себя, миссис Уиллерс приведёт её в редакцию «Трубы» для интервью, которое должно было стать началом новой эры.




 ГЛАВА IX

 КАК ОН МОГ

 «Мужчина — охотник, женщина — его добыча,
 Ловкие и блестящие создания, за которыми мы гоняемся.
 Мы охотимся на них ради красоты их шкур;
 Они любят нас за это, и мы загоняем их».

 — Теннисон.


 Месяц, который Марипоса прожила в коттедже, подходил к концу. Это был последний
вечер там, и она сидела, скорчившись, над горсткой углей, тлевших
в камине в гостиной. Комната была наполовину пуста, вся лишняя
мебель была вывезена тем утром еврейским торговцем подержанными
вещами. В одном углу стояли те реликвии, которые она решила оставить.
хранить и который завтра увезут в пансион Гарсиасов
. Сервант с маркетри исчез. Его продали какому-то
Торговец с Саттер-стрит за двадцать пять долларов. Красный лакированный шкафчик,
хотя он больше и не принадлежал ей, все еще оставался. Его тоже заберут
завтра утром его новые владельцы. Она смотрела на него с грустью, пока огонь
освещал и скрывал его золотые узоры и бросал
внезапные дрожащие отблески на его алые двери. Огонь был не столько роскошью, сколько экономией, позволявшей сжечь последние кусочки угля в корзине.

Наклонившись над пляшущими языками пламени, Марипоса протянула руки к огню, рассеянно глядя на них. Это были красивые, умелые руки,
большие и белые, с крепкими запястьями и предплечьями, такими округлыми, что их утолщение начиналось на полпути между локтем и запястьем. Довольная теплом, которое согревало после холода, всегда возникающего в передней гостиной, она закатала рукава и посмотрела, как отблески огня окрашивают белую кожу в красный цвет. Она сидела так, когда раздался звонок в дверь.
Она вздрогнула и поспешно опустила рукава. К ней пришли гости.
так мало, что она была почти уверена в личности этой. Несмотря на все
невзгоды последнего месяца, она все еще оставалась женщиной. Она вскочила на нее
стоп, а как шаги слуги звучал в зале, подбежал к
большое зеркало в углу и трепали и таскали за волосы, чтобы стиль
она думала, что самой становится.

Она отвернулась от него и стояла у камина, когда Эссекс
вошел. Он видел её однажды после смерти матери, но она была так поглощена горем, что он, ненавидящий всё неприятное, как эгоист, покинул её как можно скорее. Сегодня вечером
он увидел, что она поправляется, что, по крайней мере, физически она снова стала прежней. Но едва он взглянул на неё, как был поражён произошедшими в ней переменами. Какое-то влияние привело к тому, что в ней произошли едва заметные и любопытные изменения. Простота, что-то детское и милое, что всегда казалось таким непохожим на её величественную внешность, исчезли. Марипоса приходила в себя. Его сердце
Его сердце забилось быстрее, когда он понял, что она стала красивее, богаче внутренне,
более женственной, чем месяц назад.

Он сел с другой стороны камина, и несколько минут они вели
бессмысленную беседу. Молчание, в которое она погрузилась во время
его предыдущего визита, было нарушено. Она казалась более разговорчивой,
чем обычно. На самом деле Марипоса начала приходить в себя после
месяца горя и уединения. Ей было ужасно стыдно за чувство радости,
которое охватило её при звуке голоса Эссекса. Она изо всех сил старалась
скрыть его, но в её глазах зажегся огонёк.
к её щекам прилила кровь, которую она не могла скрыть. Присутствие её возлюбленного
вызвало у неё смущённое ликование, какого она никогда раньше не испытывала. Чтобы скрыть его, она заговорила быстро, глядя в огонь, к которому всё ещё протягивала руки.

  Эссекс наблюдал за ней с другой стороны камина.

 Он видел, что его
приезд заставил её нервничать, и это только усилило чувство, которое росло в нём в течение нескольких месяцев.Она начала рассказывать ему о своём переезде.

«Я переезжаю завтра, во второй половине дня. Это странное место, старый
дом на Гайд-стрит, с большим деревом персика, самым большим в городе,
Говорят, что он растёт в палисаднике. Когда-то это был прекрасный дом,
построенный давным-давно, в начале времён, этими людьми, Гарсиями,
когда у них ещё были деньги. Потом они всё потеряли, и теперь пожилая дама
и жена её сына принимают у себя нескольких человек, потому что дом слишком велик для них,
а они так бедны. Молодая миссис Гарсия — вдова. Её муж погиб на шахте во время взрыва.

— Звучит живописно. Они говорят по-английски?

«Сеньора, то есть пожилая дама, не говорит. Она жила здесь ещё до прихода гринго, но совсем не говорит по-английски.
невестка - американка, южанка. Она выглядела очень неопрятно
в тот день, когда я пришла туда. Боюсь, я буду скучать по дому. Ты увидишь
меня иногда, не так ли?”

Не было никакого кокетства в ремарке. Ее страх одиночества все
что говорил.

Эссекс встретился с ней взглядом, темным и задумчивым, и молча кивнул.

Она снова посмотрела на огонь и протянула к нему руки ладонями вверх.

«Это... это довольно ветхое место, — продолжила она после
недолгой паузы, — но, возможно, я привыкну».

В её голосе отчётливо слышалась мольба о подтверждении.
слегка хрипловатым голосом. Эссекс, однако, с той извращенностью, которая отличала все его обращения с ней, сказал:

«Как вы думаете, вы сможете? Женщине трудно приспособиться к таким изменившимся условиям — я имею в виду такую утонченную женщину, как вы».

Она продолжала слабо сопротивляться.

«Но мои условия так сильно изменились за последние два-три года. Я должна была привыкнуть к этому; это не в первый раз.
 До того, как мой отец заболел, нам было так хорошо. Мы были богаты, и у нас было много красивых вещей, таких как этот шкаф. И как они
ушли, один за другим, так что мы постепенно опускались, пока я не осталась вот такой».

 Она обвела жестом пустую комнату и повернулась к огню.

 «Но ты не останешься такой», — сказал он, бросив взгляд на голые стены.

 «Ты так не думаешь?» — спросила она, глядя в огонь удручёнными глазами. «Ты так добр, что пытаешься меня подбодрить».

«Ты можешь быть счастлива, защищена и любима, твоя жизнь может быть полна
солнечного света и радости…»

 Он остановился. Каждый его шаг был важен, и он был не из тех, кто прощает себе ошибки. Марипоса смотрела на него, слегка нахмурившись.

— Что вы имеете в виду? — спросила она. — Своим голосом?

— Нет, — ответил он тоном, в котором внезапно зазвучали важные для него слова, — своим
я.

Та трепетная пауза, которая возникает между мужчиной и женщиной, когда
нужно произнести слова, которые свяжут или разлучат их на всю жизнь, повисла в комнате.
Марипоса почувствовала, как её охватило пугающее желание остановить
надвигающиеся слова, что является последним инстинктивным стремлением девушки
сохранить свою свободу. Но её разум был в смятении, а сердце билось как молот.

 — Со мной, — повторил Эссекс, когда пауза стала невыносимой.  — Разве эта мысль не делает тебя счастливой?

Она ничего не ответила, и внезапно он придвинул свой стул поближе к ней.
Она почувствовала, что его взгляд прикован к ней, и не сводила глаз с огня. Ее другие
предложения брака не было выполнено с этого удушающего чувства
дискомфорта.

“Я подумал:” его глубокий голос продолжал: “что ты заботился обо мне -
мало. Я наблюдал, я впадал в уныние. Но в последнее время — в последнее время, — он наклонился к ней и понизил голос, — я надеялся.

Она по-прежнему ничего не отвечала.  Ей казалось, что отвечать не нужно и невозможно.

— Тебе всё равно? — тихо спросил он.

Она выдохнула «да», которое могло услышать только любящее ухо.

— Марипоса, дорогая, ты это серьёзно? Он наклонился к ней и положил руку на её руку. Его голос был хриплым, а рука дрожала. Насколько он был способен любить, он любил эту женщину.

 — Ты любишь меня? — прошептал он.

 На этот раз «да» прозвучало ещё тише. Он поднёс руку, которую держал, к груди и попытался притянуть её к себе.

Она сопротивлялась и повернула к нему бледное лицо, на котором дрожали чувства,
никогда прежде не пробуждавшиеся в ней. Она была тронута до глубины души. Что-то в её лице заставило его слегка отпрянуть. Она протянула руку
Прижавшись к его груди, она бросила на него прекрасный взгляд женщины, впервые
отдавшейся чувству. Он подавил внезапный укол совести
и снова попытался притянуть её к себе. Но она отстранилась,
положив руку ему на грудь, и сказала то, что тысячи девушек говорят каждый год:

«Ты правда меня любишь?»

«Больше всего на свете», — ответил он гладко, но с хрипотцой, выдававшей
настоящее чувство.

— Зачем? — сказала она с дрожащей улыбкой. — Зачем вам это?

 — Потому что ты — это ты.

— Но я здесь всего лишь маленькая ничтожная личность, без каких-либо связей,
и я бедна, очень бедна.

«Это не имеет значения, когда мужчина любит женщину. Я хочу тебя,
а не то, что у тебя может быть или чем ты можешь быть».

«Но ты такой умный, ты везде побывал и всё повидал,
а я такая... такая деревенская и глупая».

«Ты — Марипоса. Этого мне достаточно».

«Всё, что я могу дать тебе в качестве своей доли, — это моё сердце».

«И это всё, чего я хочу».

— Ты любишь меня настолько, чтобы выйти за меня замуж?

 Его взгляд, пылко устремлённый на неё, изменился.

 — Я люблю тебя настолько, чтобы сходить по тебе с ума. Тебе это нравится?

 Её тихий ответ затерялся в первом любовном поцелуе, который она когда-либо
прижался к её губам. Она отстранилась от него, бледная и взволнованная, но не смущённая, а смотревшая на своего возлюбленного глазами, перед которыми он склонился.
Это был священный момент для неё.

«Как чудесно, — прошептала она, — что ты заботишься обо мне».

«Было бы ещё чудеснее, если бы я не заботился».

«И что ты пришёл сейчас, когда всё так мрачно и одиноко». Ты
не представляешь, как ужасно одиноко мне было сегодня вечером, когда я думала о том, что завтра уеду отсюда и окажусь среди чужих людей.

 — Но теперь всё позади.  Тебе больше никогда не придётся быть одной.  Я всегда буду рядом, чтобы заботиться о тебе.  Мы всегда будем вместе.

— Вам не кажется, что всё часто меняется, когда доходит до самого худшего?
Сегодня вечером мне показалось, что я вот-вот открою дверь, которая ведёт в мир, где никто не заботится обо мне, не знает меня и не хочет меня.

— Один человек отчаянно хотел тебя.

— А потом, в одно мгновение, вся моя жизнь изменилась. Не прошло и часа, как я сидела здесь, смотрела на огонь и думала, как мне
плохо, а теперь…

«Ты в моих объятиях!» — перебил он и притянул её к себе, чтобы поцеловать. Она отвернулась и уткнулась лицом ему в плечо, а он крепко
обнял её и сказал:

“Мы поедем в Европу, в Италию-это страна, а не сырья
Западный город, где ты как какой-то экзотический цветок растет на песке.
Вы никогда не видели ничего подобного, с серыми оливковыми деревьями, похожими на
дым на склонах холмов, и белыми стенами вилл, сияющими среди
кипарисов. У нас будет вилла, и мы сможем гулять по террасе по вечерам
и смотреть вниз на долину Арно. Это место для
любовников, и мы будем любовниками, Марипоса».

Она всё ещё не понимала и радостно сказала:

«Да, настоящими любовниками навсегда».

«А потом мы поедем во Францию и увидим Париж — все эти большие площади с мерцающими огнями и улицу Риволи с газовыми фонарями, развешанными вдоль неё, как бриллианты на нитке. И реку — ночью она чернеет, над ней высятся мосты, а фонари вонзаются в воду длинными золотыми зигзагами. Мы будем ходить в театры и в оперу, и ты будешь там самой красивой женщиной». И мы поедем домой в открытой карете при свете звёзд, почти ничего не говоря,
потому что будем очень счастливы».

«А я буду учиться петь?»

“Конечно, с лучшими мастерами. Ты будешь Великой Примадонны некоторые
день”.

“И я не высылаются Мистер Шеклтон? О, я буду так рада
сказать ему, что еду с тобой.

Эссекс вздрогнул... посмотрел на нее, нахмурившись.

“Но вы не должны этого делать”, - сказал он с внезапной, авторитетный изменить
ключ.

— Почему бы и нет? — ответила она. — Вы же знаете, что он должен был меня отправить. Я обещала маме, что позволю ему позаботиться обо мне. Но теперь, когда я выйду замуж, обо мне будет заботиться мой... мой... муж.

  Она посмотрела на него с очаровательным девичьим смущением.
Она покраснела так, как не краснел ни один мужчина, и это было
прекрасно. Эссекс почувствовал, что должен разочаровать её. Он посмотрел на
огонь.

— Женаты, — медленно произнёс он. — Ну, конечно, если бы мы были женаты...

Он замолчал и бросил на неё быстрый взгляд. Она улыбалась.

— Ну, конечно, мы поженимся, — сказала она. — Как мы можем не пожениться?
Европа, если только мы не в ней?»

По-прежнему избегая её взгляда, который, как он знал, был устремлён на него с улыбкой,
он сказал приглушённым голосом:

«О да, мы могли бы».

«Как… я не понимаю?»

Впервые в её голосе послышалась лёгкая тревога.
Хотя его взгляд по-прежнему был устремлен на огонь, он знал, что она больше не улыбается.

«Мы могли бы уехать спокойно, без разговоров и суеты. Конечно, мы не могли бы уехать отсюда вместе. Я бы встретился с тобой в Чикаго или Нью-Йорке».

Он услышал, как зашуршало ее платье, когда она инстинктивно отстранилась от него.

«Встретиться со мной в Нью-Йорке или Чикаго?» — повторила она. «Но зачем встречаться там?
Я не понимаю. Почему нельзя пожениться здесь?

 Он повернулся к ней и вскинул голову, как человек, который собирается говорить решительно и долго. Только подняв голову, он
опустил глаза.

— Моя дорогая девочка, — сказал он вкрадчивым тоном, — ты всю жизнь прожила в этих маленьких, полуцивилизованных калифорнийских городках, и ты многого не понимаешь в жизни в более крупных и развитых сообществах. Я только что сказал тебе, что люблю тебя, и ты знаешь, что твоё благополучие для меня важнее всего на свете. Я бы отдал свою кровь, чтобы сделать тебя счастливой. Но сейчас я едва ли в том положении, чтобы жениться. Ты должна это понять».

Так и было сказано. Марипоса тихо вскрикнула и поднялась на ноги. Он
тоже встал, злясь на неё за то, что она вынудила его произнести эти банальные слова.
объяснение. Бывали моменты, когда ее глупость выводила из себя.

Она была очень бледна, глаза ее потемнели, ноздри расширились. На ее лице
было выражение жалкого недоумения и огорчения.

“ Значит... значит... ты не хотел жениться на мне? ” запинаясь, пробормотала она.
губы дрожали.

“О, я хочу”, - сказал он, примирительно пожимая плечами. “Конечно
Я _want_ для. Но нельзя же всегда делать то, что хочется. Под
обстоятельств, как я тебе говорю, брак-это невозможно”.

Мгновение она не могла вымолвить ни слова, первый ошеломленный момент
понимания. Затем она сказала тихим голосом, все еще находясь в здравом уме
рассеянно пробормотала: «А я думала, ты это серьёзно».

«Серьёзно что? Что я люблю тебя? Ты мне не доверяешь? Ты мне не веришь?
Ты должна признать, что я понимаю жизнь лучше, чем ты».

Она посмотрела ему прямо в глаза. Боль и растерянность исчезли с её лица,
оставив его бледным и напряжённым. Он понял, что она не собирается
плакать и стонать - рана стала глубже. Он ударил ее ножом
в сердце.

“Ты прав”, - сказала она. “Я не разбираюсь в жизни так, как ты. Я
не понимал, что мужчина может разговаривать с женщиной так, как это делаешь ты
мне и тогда нанести ей такой удар. Для меня это тоже новое узнать
быстро. Я ... я ... не могу ... понять. Я ничего не могу тебе сказать, только
что я больше никогда не хочу тебя видеть, или слышать, или думать о тебе ”.

“ Моя дорогая девочка, ” сказал он, делая шаг к ней, “ не будь такой
строгой. Ты похожа на королеву трагедии. Что же я наделала?

«Я не думала, что у мужчины хватит духу так ранить любую женщину,
любое живое существо, и ту, которая была мне небезразлична…» — она остановилась,
не в силах продолжать.

«Но я бы ни за что на свете не ранил тебя. Разве я не говорил тебе, что
люблю тебя?»

— О, уходи, — сказала она, отступая от него. — Уходи! Уходи прочь. Никогда больше не подходи ко мне. Ты унизил и оскорбил меня навсегда, а я целовала тебя и говорила, что люблю. Почему я не могу забиться в какой-нибудь угол и умереть?

— Марипоса, дорогая моя, — сказал он, театрально приподняв брови, — в чём дело? Я ничего не понимаю. Ты говоришь со мной так, будто я причинил тебе зло, а я всего лишь выразил тебе свою глубочайшую преданность. Тебя это оскорбляет?

— Да, ужасно, ужасно! — в ярости закричала она. — Уходи, уходи отсюда.
взгляд. Если в тебе осталась хоть капля мужественности или порядочности, уходи - я больше не могу этого выносить
.

Она закрыла лицо руками и отвернулась от него.

“ О, не делай этого, ” нежно сказал он, подходя к ней. “ Моя любовь
делает тебя несчастной? Полчаса назад все было не так.

Он внезапно, но нежно попытался обнять ее. Хотя она ничего не видела, она почувствовала его прикосновение и с криком ужаса вырвалась, проскочила мимо него в соседнюю комнату, а оттуда в свою спальню. Хлопок закрывшейся двери холодно отозвался в ушах Эссекса.

Он постоял немного, прислушиваясь и размышляя. Ему показалось, что она может вернуться. В доме было абсолютно тихо. Затем, не услышав ни звука, нарушающего тишину, ни скрипа открывающейся двери, эхом разносящегося по пустой комнате, он вышел в коридор, надел шляпу и пальто и вышел на улицу. Он был зол и возмущён. В своих мыслях он осуждал Марипозу за глупость. К сожалению,
прямое объяснение вызвало у неё гнев, и он не знал, насколько
сильным он может быть. Только когда он вспомнил, как она выпроводила его из комнаты
он понял, что это была не та вымышленная ярость, которую он видел раньше, и
понял, что это значит.

 Марипоса стояла за дверью своей комнаты, держась за ручку и
пытаясь успокоить дыхание, чтобы лучше слышать.  Она слышала
его шаги, которые эхом отдавались на голом полу с удивительной отчётливостью.  Сначала
они были медленными, затем в них появилась решимость, затем хлопнула
дверь в коридор. Она прислонилась к панели, прикусив нижнюю губу, и опустила голову на грудь.

«О, как он мог? Как он мог?» — прошептала она.

Её сотрясала буря страданий. Она прокралась к кровати и легла на неё.
до самого рассвета он лежал, уткнувшись лицом в подушку, неподвижный и с сухими глазами.




 ГЛАВА X

БЛЕДНЫЙ КОНЬ

 «Никанор лежал мёртвый в своей упряжи».

 — Маккавеи.


День выдался пасмурным и сырым, одним из тех унылых дней, когда
всё вокруг погружено в мягкую серость, предвещающую скорые дожди, когда в воздухе
чувствуется тяжёлая духота, а небо, кажется, прогибается под тяжестью влаги, которая
медленно падает.

В разрушенном коттедже ещё многое нужно было сделать. Марипоса встала с
бледным лицом и тяжёлыми веками. Она была погружена в свои мысли на протяжении долгих,
Бессонная ночь не развеяла её стыд и горе. Она обнаружила, что упорно работает, а сердце у неё в груди словно свинцовое, и во рту пересохло, когда она вспомнила вчерашний вечер. Она пыталась не думать об этом, но не могла. Слова, взгляды, предложения всплывали в её сознании, окрашивая щёки в жалкий багровый цвет, наполняя её существо тошнотворным отчаянием. Воспоминания о поцелуях
следовали за ней из комнаты в комнату, от дела к делу. Она чувствовала их на своём теле.
губы, когда она двигалась, губы, которые никогда не знали поцелуя любовника, а теперь казались навсегда испачканными и грязными.

После обеда красный лакированный шкаф уехал.  Она смотрела ему вслед,
как последнему остатку старой жизни.  Она чувствовала странное безразличие
к тому, что вчера казалось ей невыносимым.
В конце концов ничего не осталось, кроме её немногочисленных вещей, собранных в углу гостиной: двух сундуков, ширмы, стола, длинного старомодного зеркала и нескольких картин. Вчера утром она
торгуется с низкой Картер, подобрали на улице, чтобы взять
их за доллар, и теперь она сидела и ждала его, а днем выросла
скучнее снаружи, и туман начал просеивать себя в мелкий дождь.

Слуга, который должен был закрыть и запереть на даче, попросила ее уйти,
пообещав посмотреть доставки из последних нагрузки. Марипоса не нужны
специальные призывая. Она чувствовала, что день, проведённый в этой тусклой маленькой
гостиной, с видом на дождь из эркера, сведёт её с ума. В доме Гарсии не было и намёка на веселье.
пансион, но, по крайней мере, он не был наполнен воспоминаниями.

Полчаса спустя, держа под мышкой драгоценный стол с брачными свидетельствами и деньгами, подаренными Шеклтоном, она поднималась по холмам от Саттер-стрит к той части Гайд-стрит, где стоял дом Гарсии.  Она смотрела на него с растущим унынием, пока он вырисовывался сквозь моросящий дождь. Это был дом, который уже тогда
был старым и стоял в стороне от улицы на вершине холма,
который удерживался на месте деревянной подпорной стеной, увенчанной
балюстрада. Через неё можно было попасть в дом по зигзагообразной лестнице,
сделанной из гнилых деревянных досок. Нижний этаж был окружён
балконом, который, по моде раннего Сан-Франциско, был застеклён. Его крыша
наклонялась к двум длинным окнам передней спальни. Перечное дерево,
Марипоса, о которой Эссекс говорил, была достаточно велика, чтобы рассказать о возрасте
поместья и придать красоту и живописность ветхому старому дому. Она достигла необычайных размеров и бросала тень
поникшая листва на балюстраде и одна длинная ветка на крыше балкона.

Сегодня она капала вместе со всем остальным миром.  Когда Марипоса с грохотом распахнула ворота, от удара с дерева посыпались капли, которые упали на нее, когда она проходила под ним.  Это показалось ей дурным предзнаменованием и добавило почти пугающего ощущения мрака, которое охватило ее.

Ее звонок в дверь собрал всю семью Гарсия в холле. Десятилетний мальчик — старший из сыновей молодой миссис Гарсия — открыл его. Он был весь мокрый и грязный.
на бейсбольном матче по дороге домой из школы. Позади него толпился
мальчик поменьше, ангелоподобной красоты, одетый в очень грязную матросскую
блузу с ещё более грязным широким белым воротником, на который свисали
пряди тонких жёлтых волос. Миссис Гарсия, младшая, уныло подошла ближе.
Она была худой, симпатичной, неряшливой молодой женщиной, очень полной в талии, с такими же тонкими жёлтыми волосами, как у её сына, которые она носила, зачёсывая назад. Утром она аккуратно завила их, но из-за сырости они распустились и безвольно свисали почти до плеч.
Глаза. Позади нее, в полумраке зала, Марипоса увидела
бабушку, странную старую испанку, которая не говорила по-английски. Она
выглядела очень старой, маленькой и была сморщенной, как грецкий орех. Но когда она
встретилась с несчастным взглядом девушки, она одарила ее мягкой ободряющей
улыбкой, полной той любопытной, терпеливой доброты, которая появляется на лицах
стариков, которые жили доброй жизнью.

Младшие члены семьи проводили новоприбывшую наверх.
 Она уже видела свою комнату, уже поставила в ней пианино и
множество мелких безделушек, но её унылость поразила её заново. Она
Остановившись на пороге, он окинул взглядом холодную, полупустую комнату
с внезапным удушающим чувством тоски по дому. Это была большая комната,
очевидно, когда-то бывшая парадной спальней в доме. Следы былой роскоши
сохранились в изысканной позолоченной люстре, белых обоях,
усыпанных золотыми колосьями, и мраморной каминной полке с
резьбой в виде фруктов по бокам. Теперь она с новой ясностью увидела
выцветший ковёр с большим чернильным пятном у стола, кресло-качалку
без одной ножки, место на стене за диваном
там, где головы предыдущих жильцов оставили свои отметины.

«Ваши часы не идут», — громко сказал мальчик-херувим. «Я
пытался завести их, но они тикают всего минуту, а потом останавливаются».

«Ну вот!» — сказала миссис Гарсия, безнадежно махнув рукой.
«Он заходил к вашим часам! Я так и знала. Ты сломал ее часы?»
 яростно обратилась она к мальчику.

“Нет, я не,” он вернулся, нисколько не спасовал перед материнской
натиск. “Он на мели, когда оно пришло”.

“Он действительно сломал его”, - внезапно сказал другой мальчик. “Он открыл заднюю
дверцу и воткнул шпильку для волос”.

Миссис Гарсия бросилась к сыну с явным намерением
наказать его на месте. Но с громким насмешливым криком он ускользнул от неё и выбежал за дверь. Оказавшись на лестнице, он вызывающе крикнул:

 «Я этого не делал, и никто не сможет это доказать».

 «Они всегда так себя ведут», — уныло сказала миссис Гарсия,
откидывая чёлку, чтобы лучше видеть своего нового гостя.
«Нелегко жить без мужа и прислуживать всем».

«Бабушка тоже прислуживает, — сказала бунтарка на лестнице, — она прислуживает больше, чем ты, а дядя Гэм прислуживает больше всех».

Дальнейшие откровения были прерваны очередным звонком в колокольчик. Посетители
были, очевидно, редкостью, потому что все, кроме Марипосы, вылетели в холл и
бросились вниз по лестнице. В общих интересах о
недавнем сражении забыли, мятежник заслужил свое прощение, добравшись до
двери раньше всех. Вновь прибывший был курьером Марипосы.
Она уже видела через окно непокрытой телеге с ней несколько
вещи блестели от дождя.

Водитель, грязный юноша в пропотевшей рубашке, стоял в дверях с
мокрым чеком в руке.

“Это твои вещи”, - орали мальчики.

“Скажи ему, чтобы воспитывать их”, - сказал Марипоса, кто сейчас был на
сама лестница-голова.

Мужчина вышел в коридор и посмотрел на нее. Он был исключительно
красный и наглым лицом.

“Нет, пока я вам два моих с половиной долларов”, - сказал он.

— Два с половиной доллара! — в ужасе воскликнула Марипоса, потому что доллар стал казаться ей больше, чем когда-либо прежде. — Это был всего лишь доллар.

 — Доллар! — закричал он. — Доллар за этот груз! — он указал на улицу. — Послушайте, у вас есть наглость!

 Марипоса покраснела. С ней никогда так не разговаривали.
жизнь. Она перегнулась через балюстраду и надменно сказала:

 «Принеси мои вещи, и когда они будут здесь, я дам тебе доллар, о котором мы договорились».

 Мужчина громко и насмешливо рассмеялся.

 «Это лучше всего!» — сказал он, а затем прокричал через дверь своему напарнику: «Эй, она хочет дать нам доллар за этот груз. Разве это не круто?»

В зале воцарилась тишина. Грубая ссора была почти
невозможна для девушки в том положении, в которое её поставили
удручающие и отвратительные события последних нескольких недель. И всё же она
в ней ещё теплилась искра жизни, и она возмутилась наглому обману.

«Я не заплачу вам два с половиной доллара, и я заберу свои вещи, —
сказала она.  — Принесите их немедленно».

Мужчина снова рассмеялся, на этот раз ещё противнее.

«Думаю, нет, юная леди», — сказал он, прислонившись к балюстраде.
— Полагаю, тебе придётся раскошелиться на двести пятьдесят или распрощаться со своими вещами.

 Марипоса ничего не ответила.  Дрожащей от ярости рукой она начала шарить в кармане в поисках кошелька.  Вся семья Гарсия, собравшаяся в коридоре внизу, шумно дышала в напряжённом ожидании.
мгновение, и продолжали переводить глаза с нее на курьера и обратно.
снова. Китаец из кухни присоединились к ним, слушая
с зачарованной улыбкой, которая холопах, что гонки всегда носить на
случаев внутренних распрей.

“ Послушайте, ” сказал мужчина, поднимаясь по лестнице и принимая
внезапно угрожающий вид, “ я не могу валять дурака здесь весь день. Я
хочу получить свои деньги, и я хочу их быстро. Ты слышишь?”

Рука Марипозы сжалась на сумочке. Сейчас она отдала бы всё,
чтобы сбежать от этой отвратительной сцены. В тот же миг она услышала, как открылась дверь
Дверь позади неё открылась, в коридоре послышались быстрые шаги, и рядом с ней у лестницы внезапно появился мужчина. Он был в рубашке с короткими рукавами, а в руке держал перо.

Курьер, поднявшийся на две-три ступеньки, увидел его и отпрянул, испуганно глядя на него.

— Что с тобой? — коротко спросил вошедший.

— Я хочу получить свои деньги, — упрямо сказал мужчина, но отступил.

«Кто должен тебе денег? И что ты имеешь в виду, устраивая такой скандал в этом доме?»

«Я должна ему денег, — сказала Марипоса. — Я согласилась заплатить ему доллар за то, что он принёс сюда мои вещи, а теперь он хочет два с половиной и не отдаёт
«Он не отдаст мне мои вещи, пока я не заплачу. Но я лучше заплачу, сколько он хочет, чем буду
сражаться таким образом».

 Она заметила лёгкую, насмешливую улыбку в очень проницательных и ясных
серых глазах мужчины, стоявшего рядом с ней и смотревшего на неё в упор.

 «Возьми свой доллар, — сказал он, — и больше не беспокойся». Затем громким голосом, обращаясь к лестнице: «А ну-ка, выходи и забирай чемоданы, и больше об этом не говори. Чинг, — обратился он к китайцу, — выйди и помоги этому человеку с вещами этой дамы».

 Китаец вышел вперёд, всё ещё ухмыляясь. Курьер на мгновение замешкался.

“ Послушайте, ” сказал мужчина в рубашке без пиджака, - я не хочу, чтобы мне приходилось
спускаться вниз, я занят.

Курьер, сопровождаемый Чингом, поспешил к выходу.

Сдатчик Марипоса стоял на лестнице-головой, наблюдая за ними и немного
улыбается. Затем он повернулся к ней. Она снова осознает, как серый и
ясные глаза смотрели в его загорелое лицо.

«Я писала письмо в своей комнате и услышала шум борьбы
задолго до того, как поняла, что происходит. Почему ты не позвала меня?»

«Я не знала, что там кто-то есть», — ответила она.

“Ну, мальчикам следовало бы знать. Почему никто из вас, маленьких
попрошаек, не пришел за мной?” он сказал двум мальчикам, которые карабкались
медленно до внешней стороны балюстрады, глядя от сдатчика
в expressman, поднимается вверх по лестнице с вещами Марипоса.

“Мне нравилось смотреть, как они дерутся”, - сказал тот, что поменьше. “Мне это нравилось”.

— Ах ты, негодник, — сказал мужчина и, перегнувшись через перила,
схватил восходящего херувима за штанины и потянул вверх, радостно крича.
На площадке он слегка встряхнул его и сказал:

“Я больше не хочу слышать подобных разговоров. В следующий раз, когда будет
драка, позвони мне”.

Курьер и Чинг уже вошли, нагруженные багажом. Они
, пошатываясь, поднялись по лестнице, задевая стены углами
чемоданов и тихо ругаясь. Марипоса направилась в свою комнату, за ней последовали
незнакомый мужчина и двое мальчиков.

Её спаситель, очевидно, был человеком, которому общественные приличия
были безразличны. Он вошёл в комнату без разрешения
или извинений и вопросительно огляделся, скользнув взглядом по
от кровати до широкого старомодного бюро, кресла-качалки с оторванной
ручкой и чернильного пятна на ковре. Когда мужчины вошли с
грузом в руках, он сказал:

«Похоже, вам здесь не хватает стульев. Я позабочусь о том, чтобы завтра вам принесли ещё одно кресло-качалку».

 Марипоса подумала, что миссис Гарсия, должно быть, скоро перестанет быть вдовой, и
этот человек был счастлив.

Он стоял рядом, пока мужчины укладывали багаж, и наблюдал, как
доллар перекочевал из белой руки Марипозы в грязную руку её
покойного врага. Мальчики тоже молча наблюдали за этой сделкой.
внимание, очевидно, ожидая новой вспышки военных действий.
Но мир был восстановлен и, очевидно, будет сохраняться до тех пор, пока
загорелый мужчина в рубашке с короткими рукавами будет здесь.

Похоже, он намеревался остаться. Он предложил переставить один или два предмета мебели Марипозы и показал ей, как можно использовать ширму, чтобы скрыть кровать. Он выглядел раздражённым из-за оторвавшейся полоски обоев, которая уныло свисала, обнажая длинный шов штукатурки, похожий на ожог. Затем он подошёл к окну и раздвинул выцветшие занавески.

«В солнечные дни отсюда открывается прекрасный вид на сад».

 Марипоса почувствовала, что должна проявить интерес, и тоже подошла к окну.
Окно было грязным, и за ним не было ничего, кроме
великолепной, похожей на фонтан листвы перечного дерева и
промокшей полоски сада, на которой поникшие хризантемы
склоняли свои головки, а оборванная лиана настурции пыталась
продемонстрировать свою силу, демонстрируя несколько цветков на
вершине забора. Это казалось ей верхом
отчаяния. Кульминация невыразимого уныния этого дня
Она достигла своего апогея. Чувство опустошённости внезапно охватило её. Оно сдавило ей горло. Она сделала над собой невероятное усилие и сказала дрожащим голосом:

«Теперь это выглядит довольно сыро».

 Её спутник отвернулся от окна.

«Ну-ка, ребята, подвиньтесь», — сказал он двум мальчикам, которые пытались открыть сундуки ключом от часов. “У тебя нет бизнеса висит
здесь. Спуститься и изучать свои уроки”.

Они послушно вышли из комнаты. Марипоса слышал их, ликуя,
крикливый спуск по лестнице. Она не сделала ни малейшей попытки покинуть помещение .
Она не могла ни отойти от окна, ни заговорить с мужчиной, который всё ещё ходил взад-вперёд, словно что-то искал. В тёмный зимний день свет становился всё тусклее, но девушка всё ещё стояла, прижавшись лицом к стеклу. Она знала, что если слёзы, с которыми она боролась, прольются, то их будет очень много. Прикусив губу и сжав руки, она стояла, глядя в окно, не в силах вымолвить ни слова, охваченная отчаянием.

Через некоторое время мужчина сказал, словно обращаясь к самому себе:

«Где, чёрт возьми, спички? Элси слишком беспечна».

Она услышала, как он шарит по полкам и столам, и через мгновение
он сказал:

«Ты не видела, где спички? Я хочу зажечь газ».

«Их нет», — ответила она, не оборачиваясь.

Он сдержанно вскрикнул и, открыв дверь, вышел из комнаты.

С уходом его сдерживающего присутствия напряжение спало.
Марипоса опустилась в кресло у окна, и из её глаз хлынули слёзы,
такие же обильные, как те, что пролила её мать двадцать пять лет назад перед хижиной Дэна Моро.

 Горе охватило её и поглотило. Она дрожала от него. Почему она не могла
она не умирает и вырваться из этого ужасного мира? Он поклонился ей, как
Рид перед ветром, и она опустила лицо на кресло и затряслась
и пульсировала.

Она не слышала, как открылась дверь, и не знала, что в ее уединение снова вторглись
, пока не услышала мужские шаги рядом с собой. Тогда она вскочила,
задыхаясь от рыданий и негодования.

“ Это снова ты? ” воскликнула она. “Разве ты не видишь, как несчастен я?”

“Я видел его в тот момент, я вышел из комнаты в этот день,” - ответил он
тихо. “Я сожалею, что беспокою вас. Я только хотела зажечь газ и
Сделай так, чтобы здесь стало немного веселее и теплее. Здесь слишком холодно.
Продолжай плакать. Не беспокойся обо мне, я разожгу камин.

Она подчинилась, слишком подавленная своим горем, чтобы возражать. Он зажёг все газовые лампы в позолоченной люстре, а затем опустился на колени перед камином.
Вскоре треск поленьев в камине смешался с тихими,
жалобными звуками плача женщины. Она почувствовала — сначала
бессознательно — благодатное тепло пламени. Вскоре она убрала
с лица пропитанный слезами платок. Комната была залита
Поток света, мерцание языков пламени, облизывающих глазурь нескольких старомодных украшений, и неясные блики от длинного зеркала, стоящего на полу в углу. Мужчина сидел перед камином. Теперь на нём был сюртук, и Марипоса увидела, что он высокий и сильный, загорелый и мускулистый мужчина лет тридцати пяти, с лицом цвета красного дерева, густыми каштановыми волосами и каштановыми усами. Его рука, лежавшая на колене, привлекла её внимание.
Она была хорошо сложена, но загрубела, как у рабочего.

“Вы не хотите прийти и сидеть у костра?” сказал он, не двигаясь
головой.

Она пробормотала отрицательный.

“Я вижу, что ваши часы вышли из строя”, - продолжил он. “ Тут что-то не так.
С ними что-то не так. Я починю их для тебя сегодня вечером.

Он встал и снял часы с каминной полки. Это были маленькие часы
с французской позолотой, одни из многих подарков, которые дарил ее отец
ее мать в дни их достатка.

Как только он поднял его Марипоса вдруг ощутил возвращение страданий в
думал, что он собирался. При мысли о том, что снова ушел в себя
Её горе обрушилось на неё с удвоенной силой. Она почувствовала,
что снова готова расплакаться.

 «О, не уходи, — сказала она с умоляющей настойчивостью старой подруги.
— Я так ужасно подавлена. Не уходи».

 Её губы дрожали, в опухших глазах не было ни света, ни красоты.
 Она была настолько некрасива, насколько может быть красива женщина. Мужчина,
однако, не посмотрел на неё. Он открыл дверцу часов и
изучал их внутреннее устройство. Он тихо ответил:

 «Мне нужно ненадолго уйти. Я должен закончить письмо. Оно должно
Сегодня вечером я собирался спросить вас, не хотите ли вы поужинать здесь? Сейчас немного больше пяти; в шесть часов
я принесу ужин, и, если вы не против, я тоже принесу свой. Я просто возьму чай, хлеб, масло, джем или что-нибудь ещё — что-то, что есть у Элси. Если хотите, вы можете накрыть на стол и привести всё в порядок.

Он направился к двери. Взявшись за ручку, он сказал:

“ Ты не возражаешь, если я тоже поднимусь сюда? Если хочешь, просто
так и скажи.

“Нет, я не возражаю”, - сказала Марипоса сдавленным голосом плаксы.

Когда он ушёл, она вяло попыталась навести хоть какой-то порядок в
хаотичной комнате. Она чувствовала себя измотанной и равнодушной. В какой-то момент она поймала себя на том, что смотрит на часы с каким-то тяжёлым желанием, чтобы время шло быстрее. Она боялась одиночества. Она мельком взглянула на себя в зеркало на каминной полке и не почувствовала ни стыда, ни отвращения к своей неприглядной внешности.

В шесть часов она услышала в коридоре быстрые решительные шаги, которые
днём прервали её спор с почтальоном. Раздался стук в дверь, очень похожий на
удар, даруемый при трудностях. Она открыла дверь, и вошла ее новая подруга.
вошла с большим подносом, на котором были разложены принадлежности холодного
ужина, а сверху лежала вечерняя газета. Он поставил его на расчищенный
стол, и они вместе вытащили его содержимое и разложили.
На столе было холодное мясо, джем, хлеб с маслом, коричневый керамический чайник с разбитым росточком
и две очень красивые чашки, изящные и богато
украшенные. Затем они сели, по одному с каждой стороны стола, и
начался обед.

Марипоса не хотела есть. Сидя под сиянием позолоты
подсвеченная люстрой, с отблесками камина, золотившими одну сторону ее раскрасневшегося
и изуродованного лица, она разливала чай, в то время как ее спутница
с аппетитом набросилась на холодное мясо. Из разбитого носика потекла вода,
и она поймала себя на том, что виновато смотрит на мужчину напротив, пока она
тайком пыталась промокнуть салфеткой струйки чая, которые текли по ней.
отправлено через скатерть.

Казалось, он обладал способностью видеть все, что происходило поблизости
.

— Не обращай внимания на чайник, — сказал он с набитым ртом, — он всегда так делает.
Новый покупать бесполезно. Я думаю, мальчики их ломают.
Элси говорит, они играют с ними в кораблики в ванне.

Марипоса ничего не ответила, и трапеза продолжалась в молчании. Вскоре
ее визави протянул свою чашку для второго наполнения.

“Какие красивые чашки”, - сказала она. “Было бы жаль их разбить”.

“Они бабушкины. Они единственные, кто остался. У бабушки было несколько
потрясающих вещей, которые ее муж привез из "Рога" в самом начале.
Еще до того, как пришли Гринго. В свое время он был великим человеком, дон Мануэль.
Гарсия.

“Она и твоя бабушка тоже?” Спросила Марипоса. Это показалось естественным для
задавал прямые вопросы этому человеку, который так решительно отбросил в сторону
все условности.

«Моя? О, Господи, нет. Моя бедная старушка-бабушка умерла, когда мы пересекали равнины в
49-м. Я был там, но не помню этого. Я называю старую леди Гарсию бабушкой, потому что я здесь часто бываю и потому что считаю их своей
семьёй».

— Ты всегда здесь живёшь? — спросила Марипоса, глядя потухшим взглядом поверх кусочка хлеба, который она откусывала.

 — Нет, я живу на шахтах. Я шахтёр. Моя территория — вся
Сьерра от Сискию до Туолумне.

Он посмотрел на неё со странной, причудливой улыбкой. Его крепкие белые зубы
на мгновение сверкнули из-под бороды.

«Я часто бываю в Сьерре, — продолжил он, — а потом
ещё чаще бываю здесь. Я прихожу сюда, чтобы найти своих жертв. Я
нахожу хорошую добычу в Сьерре и прихожу сюда, чтобы продать её.
Это мой бизнес».

— Как тебя зовут? — внезапно спросила Марипоса, услышав, как она задаёт этот последний и самый уместный вопрос с сухой непринуждённостью интервьюера.

 — Как меня зовут? Чёрт возьми, ты не знаешь! — он откинул голову назад и расхохотался.
весёлый, звучный смех наполнил комнату. — Это здорово, что мы с тобой сидим здесь вместе за ужином, как будто выросли в одной детской, а ты не знаешь, как меня зовут. Меня зовут Гамалиэль Бэррон. Тебе нравится?

 — Да, — серьёзно ответила Марипоса, — это очень красивое имя.

 — Я рад, что ты так думаешь. Не могу сказать, что я сильно привязан к его интерфейсу
. Это библейское название. Я не имею ни малейшего представления, кем был этот джентльмен
и что он сделал, но он где-то есть в Библии.

“Саул сидел у его ног, - сказала Марипоса. - он был великим учителем”.

“Ну, боюсь, его тезка не очень на него похож. Я никогда никого ничему не учил
и уж точно никто никогда не сидел у моих ног, и я бы
возненавидел, если бы они это сделали ”.

Повисла еще одна пауза, а барон продолжил свой ужин с
ослабевает удовольствием. Он покончил с холодным мясом и теперь намазывал джем
на хлеб с маслом и ел его, поочередно запивая чаем.
Хотя он ел быстро, как человек, привыкший обедать в одиночестве, он
ел как джентльмен. Она поймала себя на том, что смотрит на него с вялым
любопытством, едва ли не гадая, что он за человек.

 Подняв глаза, он встретился с ней взглядом и сказал:

“Вам будет здесь очень удобно. Не позволяйте первому впечатлению
обескуражить вас. Неосторожное Элси, и ребята довольно дико, но
с ними все в порядке, когда вы узнаете их лучше, и бабушки
хорошо. Существует не так много женщин в Сан-Франциско, чтобы соответствовать старого сеньора
Гарсия. Она настоящая.

“Как жаль, что ее сын умер!” - сказала Марипоса.

Он тут же поднял голову, и на его лице отразилась боль.


«Ты прав, — сказал он низким голосом. — Это было одно из самых тяжёлых событий в моей жизни. Если есть Бог, я бы хотел знать,
почему он допустил это. Хуан Гарсия был солью земли — великим человеком. Он был лучшим сыном, лучшим мужем и лучшим другом, которого я когда-либо знал. И он был убит без всякой причины, в результате ненужного несчастного случая, оставив этих бедных, беспомощных созданий в таком положении».

Он указал головой на дверь.

«Вы хорошо его знали?» — спросила Марипоса.

Серые глаза очень серьёзно посмотрели на неё.

«Он был моим лучшим другом, — ответил он, — лучшим другом, который когда-либо был у человека в этом мире».

Девушка увидела, что он растроган.

«Люди, которых мы любим, от которых зависим и ради которых живём, всегда умирают», — мрачно сказала она.

«Но приходят другие. Они не совсем занимают их место, но заполняют пустоты в рядах. От нас не ждут, что мы всегда будем любить и быть счастливыми. От нас ждут работы; это то, для чего мы здесь, и работы много. Разве я не должен работать, — внезапно рассмеявшись, — с этими двумя мальчиками?»

Бледные губы Марипозы дрогнули в одобрительной улыбке.

«Это, конечно, серьёзное предложение, — продолжил он, — и бедная
Элси не сможет справиться с ними, как не смогла бы оседлать взбесившегося мустанга.
Но они справятся. Не волнуйся. Эти парни — молодцы».

Он уже собирался вернуться к остаткам ужина, когда его взгляд упал на сложенную бумагу, которую он отодвинул в сторону.

 «О, смотри-ка! — сказал он. — Мы забыли про бумагу. Ты закончила; не хочешь
посмотреть её?»

 Она покачала головой. Бумага и в лучшие времена не представляла для неё особого интереса.

“Что ж, тогда, если ты не возражаешь, я пробегусь по нему глазами, пока ты готовишь"
мне еще чашку чая. Три чашки - это мой предел: один кусок и молоко”.

Он протянул ей чашку, уже вытряхивая бумагу из ее складок. Она
боролась с протечкой из разбитого носика, когда он протянул
громкое восклицание:

«Великий Скотт! У меня новости!»

«Что такое?» — спросила она, держа над чашкой разбитый чайник.

«Джейк Шеклтон умер!»

Чайник с грохотом упал на стол. Она открыла рот, лицо ее
побледнело, и она уставилась на изумленного мужчину
полными ужаса глазами.

— Умер! — выдохнула она. — Все умерли!

Бэррон уронил газету на пол.

— Мне так ужасно жаль; я не знал, что вы хорошо его знали. Я не знал, что он был вашим другом.

— Другом! — эхом отозвалась она, почти вскрикнув. — Другом! Да он был моим отцом.

Голос оборвался диким смехом, ужасным, почти маниакальным.

 Мужчина, не обращая внимания на её слова, понял, что напряжение
дня и подавленное состояние полностью вывели её из равновесия. Её дикий смех внезапно сменился ещё более дикими слезами.
В тот же миг он бросился к двери, чтобы позвать сеньору, но в следующий момент вспомнил, что Элси и мальчики, несомненно, пойдут с ней, а женщина, стоявшая перед ним, была не в том состоянии, чтобы выносить их непонимающие взгляды.

 Истерики были для него в новинку, но он смутно представлял, что вода
единственным разрешенным средством было внезапное введение из кувшина. Он
схватил кувшин с умывальника, начал слегка побрызгивать на нее
робко, пальцами, и, наконец, вылил изрядное количество на
ее голову.

Это произвело желаемый эффект. Задыхаясь, насыщенный, но тащили обратно
какой-то контроль, холод текущие из ее головы в
rillets по ее телу, Марипоса сел. Мужчина стоял перед ней, тревожно глядя на неё, с кувшином, готовым для следующего
применения. Она оттолкнула его ледяной рукой.

“ Теперь со мной все в порядке, ” выдохнула она. “ Тебе лучше уйти. И... и... если я сказала
что-нибудь глупое, ты понимаешь, я не знала, что говорила. Я
имел в виду, что мистер Шеклтон был другом моего отца. Он был
очень добр ко мне. Это меня ужасно потрясло. Пожалуйста, уходи.”

Бэррон поставил кувшин и вышел. Его охватила жалость к этому сломленному существу, и он разозлился на себя за то, что так потряс её. Поначалу её слова не произвели на него особого впечатления. Но потом, когда он остался один, в тишине,
в комнате, что они показались ему более значимыми. Какое-то время он с удивлением размышлял об этом замечании и её объяснении. Но
прежде чем он уснул, он выбросил это из головы, посчитав бессмысленной болтовнёй истеричной женщины.




 ГЛАВА XI

 ПРОРЫВЫ В ДОЖДЕ

 «У меня не было времени ненавидеть, потому что
 Могила помешала бы мне,
 И жизнь не была бы такой простой,
 Если бы я мог покончить с враждой».

 — ДИККИНСОН.


 В течение двух дней после истерики Марипоса не выходила из своей комнаты, чувствуя себя плохо.
в теле и разуме. Быстрая череда потрясших её до глубины души событий,
закончившихся смертью Шеклтона, казалось, оглушила её. Она лежала на
диване, бледная и неподвижная, не реагируя даже на зов мальчиков,
которые весело барабанили в её дверь, как только возвращались домой из
школы.

К счастью для неё, в этом беспорядочном
_м;nage_ было так же трудно найти уединение, как и порядок. Когда мальчики были в школе, юная миссис Гарсия, в суматохе, которая сопровождала выполнение её домашних обязанностей, поднялась к своей квартирантке на второй этаж и поделилась с ней
со смешанными рассказами о былом великолепии и нынешних страданиях. Миссис
Гарсия свободно говорила о своём муже и о том, в каких условиях он её содержал. Слушательница, глядя на увядшую, белокурую красавицу с глупым лицом, удивлялась, как Хуан Гарсия, которого описывал Гамалиэль Бэррон, мог её любить. Марипосе ещё предстояло узнать, что природа сводит сильных мужчин с мира сего с слабыми женщинами, стремясь сохранить равновесие.

Раз или два старая сеньора поднималась наверх с каким-нибудь лакомством
в закрытом блюде. Она родилась в Монтерее и приехала в
Сан-Франциско в качестве невесты в конце 1950-х, но она так и не выучила
английский, разговаривая на звучном испанском, на котором говорила в детстве, со всеми, кого встречала, независимо от того, понимали её или нет. Даже в том плачевном состоянии, в котором Марипоса застала её, она была прекрасным образцом высшего класса испанских калифорнийцев, некогда блистательной и живописной расы, беспечных, простых, ленивых, счастливых, владевших королевством, о ценности которого они никогда не догадывались, обладавших бескрайними угодьями, на которых пасся их скот.

 На следующий день после смерти Шеклтона появилась миссис Уиллерс, всё ещё потрясённая
от внезапности катастрофы. Марипоса не знала, что за несколько дней до этого Шеклтон сообщил журналистке о своём намерении отправить её в Париж с мисс Моро, чтобы она заняла место корреспондента «Трубы». Это стало кульминацией всей жизни миссис Уиллерс, полной борьбы. Теперь всё было разрушено. К её чести, она была разочарована больше из-за девушки, чем из-за себя. Она знала, что Шеклтон не предпринял никаких конкретных
действий для отправки «Марипозы» в путь. Всё было _в
в прежнем положении, ожидая, когда дочь оправится от потери матери. Теперь смерть вмешалась и навсегда закрыла дверь перед этими надеждами.

 Миссис Уиллерс нашла Марипозу странно апатичной. Она попыталась подбодрить её, а затем, к своему удивлению, увидела, что девушка почти не расстроена. Было очевидно, что внезапный удар расстроил её. Она, несомненно, выглядела больной. Но то, что она лишилась свободы,
независимости, возможности прославиться, казалось, мало её волновало. Она
молча слушала рассказ миссис Уиллерс о Короле-Бонанзе.
смерть. Будучи «внутренним корреспондентом» «Трумпет», журналистка
услышала все подробности трагического события, обсуждавшиеся в
потрясённом офисе. Шеклтона нашли, как сообщалось в газете,
сидящим за столом в библиотеке Менло-Парка. Он писал письма, когда
его настигла смерть. Его жена пришла поздно вечером и нашла его
таким, опирающимся на стол, словно от усталости. Врачи сказали, что
это была аневризма. Сердце было больное уже много лет. Однако никто
об этом не подозревал. Бедная миссис Шеклтон была совершенно
распростертая. В газетах не писали, что она была в состоянии
обморока.

“ И этого было достаточно, чтобы свалить с ног любую женщину, ” сказала миссис Уиллерс,
сочувственно покачивая головой, “ войти и обнаружить своего мужа, сидящего
за своим столом как мертвый. И хорошим мужем тоже. Это было бы
для меня шоком, если бы я нашел Уиллерса в таком состоянии, и даже некролог
заметка в газете, владельцем которой он был, вряд ли вызвала бы
Уиллерс — хороший муж».

 Два дня отдыха вернули Марипозу в некое подобие равновесия. Она всё ещё
чувствовала слабость и опустошённость в сердце и голове. Отсутствие интереса, которое она
То, что она показала миссис Уиллерс, было внешним проявлением этого внутреннего оцепенения. Но когда она медленно одевалась утром третьего дня, она почувствовала, как к ней возвращается жизнь, как оттаивают эти застывшие способности. Она услышала быстрые, решительные шаги Бэррона в коридоре, а затем его голос, доносившийся из-за двери: «Как вы себя чувствуете сегодня утром? Лучше?»

— Очень, — ответила она. — Я встаю.

 — Превосходно.  Лучше и быть не могло.  Поторапливайся и выходи.  Такой день, что оживит и мумию.  Я бы сам тебя вывел, но у меня
чтобы спуститься в город и поймать в сети одну из моих жертв».

 Затем он загрохотал вниз по лестнице. Марипоса не видела его с тех пор, как они вместе ужинали. Каждое утро он останавливался и что-то кричал через дверь. Она избегала встречи с ним. Её преследовало то странное замечание, которое она ему сделала. Единственное, что успокаивало её, — это воспоминание о его лице, на котором не было осознания смысла её слов, только растерянность и изумление от того, какой эффект произвели его новости.

Это был поистине чудесный день.  Сквозь раздвинутые занавески она видела
детали великолепия в бирюзовых просветах между
домами и яркая зелень омытых дождём садов. Когда солнце
встало высоко и в открытое окно проникли восхитительные
земные ароматы, она надела шляпу и жакет и вышла, направляясь к
высокому хребту города, вдоль которого проходит Калифорния-стрит.

 Есть ли место, где дни прекраснее, чем те, что
Сан-Франциско может подарить зимой? «Передышки в дожде», — так называют их старики
из Калифорнии. Именно дождь придаёт им очарование,
Весь мир был омыт и засиял, как агат под волной. Небо отражает эту чистоту оттенков. Облаков нет. Вся арка насыщенного синего цвета, переходящего на горизонте в тонкую, бледную прозрачность. Пейзаж окрашен несколькими мазками свежих основных цветов, каждый из которых глубокий, но прозрачный, как оттенки в сердцевине драгоценного камня. И в этой кристально чистой атмосфере каждая линия
вырезана с неизменной чёткостью. Нет ни размытости, ни дымки, ни
забытой туманной плёнки. Кажется, что природа даже завидует
Клубы дыма, поднимающиеся над городом, размывают красоту величественной картины, и серые спирали поспешно рассеиваются.

 Марипоса медленно шла, поднимаясь зигзагами от улицы к улице, лениво поглядывая на дома и сады, мимо которых проходила.
В последнее время состоятельные люди переезжали из Южного парка в эту часть города.  Улицы, по которым шла девушка, теперь были местом сбора успешных горожан.
На возвышенностях над ними новые миллионеры возводили дворцы,
которым они подражали на восходящих склонах. Огромные дома возвышались
на каждом солнечном уголке. Архитектура эркерного окна
особняка с двумя львами, спящими на ступенях крыльца, вытеснила
величественные фасады из оштукатуренного кирпича с длинными рядами
окон, выходящих на кованые балконы.

В этих огромных деревянных зданиях отражались богатство и мода города
. Марипоса остановилась и, нахмурив брови, посмотрела вниз с высоты
на сверкающую теплицу и бархатные лужайки особняка Джейка Шеклтона.
Нигде не было ни души.
занятие по этому поводу. Кружевные занавески прикрывали его бесчисленные окна.
Только на углу лужайки и сада, примыкающем к перекрестку
двух улиц, мужчина в рубашке без пиджака срезал каллы
от живой изгороди, которая венчала высокую каменную стену, поднимавшуюся от тротуара
.

Наконец, на вершине холма, там, где Калифорния-стрит проходит между
его дворцами, девушка остановилась и огляделась. Великолепные здания
были новыми и стояли, огромные, внушающие благоговение памятники
материальной славы Калифорнии. Их владельцы всё ещё пытались
сделать себя
Им было удобно в них. У них были сыновья и дочери, которых нужно было выдать замуж. Сидя высоко над городом, в этих многооконных залах, они могли смотреть вниз на город, который, как они видели, вырос из деревни в те дни, когда они тоже были молоды, бедны и боролись за выживание. Какие воспоминания, должно быть, теснились в их головах, когда они думали о Сан-Франциско, который увидели впервые, и о Сан-Франциско, который видели сейчас; о себе, какими они были тогда, и о себе, какими они были сейчас!

Марипоса прислонилась к удобной стене и посмотрела вниз. Город
Он лежал, чёткий и серый, в чаше, образованной окружающими его холмами.
Он ещё не протянул щупальца к холмам Мишн, и они возвышались над черепичными крышами и дымоходами, волнистыми зелёными холмами, кое-где испещрёнными белыми точками коттеджей. В этот солнечный день залив сиял сапфировым блеском. С его дальней стороны виднелись другие холмы, каждый пик и склон чётко выделялись на фоне соседнего и определялись смятой кобальтовой линией на фоне бледного неба. Над всем возвышалась гора Дьяволо, пурпурная точка,
возвышающиеся над зеленью недавно покрывшихся травой холмов, у подножия которых
висела белая бахрома маленьких городков.

 Снова обратив взгляд на спускающиеся стены и крыши, наблюдательница
увидела длинный кортеж, торжественно проезжающий между серыми фасадами домов
на улице в нескольких кварталах ниже.  Когда она посмотрела вниз, до неё донеслись звуки торжественной музыки. Это были похороны, и они затянулись надолго, подумала она,
когда её взгляд упал на медленно двигающуюся вереницу экипажей,
виднеющуюся в просветах между домами. Вскоре в проходе, где пересекались две улицы,
показался чёрный и мрачный катафалк с покачивающимися пучками
перья и лошади в мрачных попонах. За ним шли люди, и размеренная музыка звучала громче, меланхоличная и в то же время вдохновляющая.

 Внезапно она поняла, чья это была карета. Богач великолепно ехал на покой.

 «Мой отец!» — прошептала она про себя. «Мой отец! Как странно! как странно!»

Кортеж проехал мимо, величественная музыка нарастала, а затем затихала,
прерываясь на отдельные приятные звуки. Длинная вереница экипажей
медленно двигалась вперёд, едва перебирая ногами.

Дочь прислонилась к стене, наблюдая за этим последним
путешествие по городу отца, которого она так мало знала и
к которому испытывала горькую и молчаливую неприязнь.

Она смотрела вслед колышущимся перьям, пока они не скрылись из виду. Как
странно смерть свела воедино троих, разлученных жизнью!
Через шесть месяцев женщина и двое мужчин, связанные вместе поворотом Судьбы
, были призваны один за другим во тьму
за гранью. Встретятся ли они там? Марипоса вздрогнула и отвернулась. Чёрные шлейфы исчезли, но музыка всё ещё звучала мерно и величественно.

Когда она вернулась к дому Гарсии, свистки возвещали о наступлении полудня. Поднимаясь по лестнице к входной двери, она заметила, что на балконе собралось несколько человек. Их силуэты смутно виднелись сквозь грязное стекло и за кустами герани с длинными стеблями, которые росли там в небрежении. Открыв наружную дверь, она увидела их. Она вздрогнула и слегка побледнела, когда поняла, что одна из фигур принадлежит Гамалиэлю
Бэррон. Он сидел на подлокотнике старого кресла-качалки и хмурился
Марипоса уставилась на Бенито, младшего из братьев Гарсия, против которого, судя по всему, только что выдвинули какое-то обвинение. Дело было передано Бэррону, который, очевидно, выступал в роли судьи, человеком, которого Марипоса раньше не видела, — высоким, худым молодым человеком лет тридцати, с сутулыми плечами, копной тонких чёрных волос и очень мягкими и красивыми голубыми глазами.

Они были так заняты обсуждением насущных вопросов, что даже не
попытались представить незнакомку Марипосе, хотя Бэррон предложил ей
своё кресло, а сам сел на перила балкона, откуда
мрачно-суровый вид вырисовывался из-за разросшейся герани. Бенито
в его матросский воротник и тонкие локоны, сохранял какую-то улыбается
невинность, но Мигель, старший мальчик, который был заинтересованный свидетель,
свидетельством беспокойства в напряг внимание
повернулся к Баррон.

Марипоса помолчала, положив руку на спинку кресла-качалки. Бенито
уже успел завоевать ее расположение. Она переводила взгляд с одного
на другого, чтобы понять, кто из них виноват. Оба мужчины смотрели на
виновника: Бэррон — с хмурым неодобрением, а другой — с полным
развлечения. Именно он приступил к изложению дела против
обвиняемого:

“Она перегнулась через перила и сказала мне: ‘Этим маленьким мальчикам будет
плохо, если они съедят этого краба’. ‘Какого краба и каких маленьких мальчиков?’ Я
спросил совершенно невинно, и она ответила: ‘Те маленькие мальчики на
пустыре!’ Потом я обернулся и увидел Бенито и Мигеля, сидящих на корточках в траве среди банок из-под помидоров и обрывков газет. Они разрывали краба, который был размером с колесо телеги.

«Мы нашли его там, — сказал Бенито. — Он просто лежал там».

«Если они съедят этого краба, — продолжила дама, — их стошнит. Это
неправильно. Я сама его выбросила. И я кричала им, чтобы они
остановились, а та маленькая, с кудряшками, просто повернулась ко мне
и сказала: «Да пошла ты к чёрту!»»


Заявительница сделала паузу, посмотрела на Марипозу, в глазах которой
она увидела пляшущий огонёк, и сказала:

— Довольно странный способ для джентльмена разговаривать с леди,
не так ли?

Хотя язык То, что сделал обвиняемый, трудно было соотнести с его ангельской внешностью, и это несколько шокировало Марипозу, которая с трудом сдерживала улыбку. Бенито ухмыльнулся, словно гордясь своим мастерством, которое он продемонстрировал в схватке со странной женщиной, посмотрел на брата и громко рассмеялся. Мигель, однако, лучше понимал серьёзность проступка и выглядел обеспокоенным. Бэррон смотрел на младшего мальчика с невозмутимым и сердитым видом. Марипоса видела, что мужчина ни в малейшей степени не склонен
относиться к этому с юмором.

— Ты правда так сказал, Бенито? — спросил он.

 — Ну, — ответил Бенито, покачиваясь из стороны в сторону и не сводя глаз с ножа, который он небрежно достал из кармана, — я не видел, что она делала с этим крабом. Он был один на пустыре. Откуда нам было знать, что это её краб?

— Но, — обратился Мигель к Мигелю, — она ведь говорила тебе, чтобы ты не трогал его, что это плохо, не так ли?

— Да, — ответил старший мальчик, чувствуя себя крайне неловко. — Она подошла, перегнулась через перила и крикнула нам, чтобы мы не трогали его, что это
плохо, и нам стало бы плохо. Тогда я остановился, потому что не хотел, чтобы мне стало плохо. Но Бен не остановился, и она снова закричала, а потом он послал её к чёрту, и тут как раз подошёл мистер Пирпонт, и она рассказала ему, а Бен испугался и остановился».

 На мгновение воцарилась тишина. Младший мальчик продолжал улыбаться и вертеть в руках нож, но было очевидно, что он не так уж спокоен.
Незнакомец, с трудом сдерживая смех, снова повернулся к Марипосе и сказал:

«Если бы леди хоть как-то досаждала молодому джентльмену,
Если бы речь шла о комфорте или удобстве, это было бы не совсем оправданно, но
понятно. Но когда вы понимаете, что её единственным желанием было уберечь его от
еды, от которой ему могло стать плохо, вы начинаете осознавать серьёзность
преступления. О, Бенито, боюсь, ты в плохом состоянии!


— Я не в том состоянии, — сказал Бенито, улыбаясь и показывая ямочки на щеках.
— Я не сделал ничего такого, чего не сделал бы Мигель.

«Я не говорил ей, чтобы она шла к дьяволу», — громко и воинственно воскликнул Мигель.

«Потому что я сказал это первым», — спокойно ответил его брат. «У тебя не было времени».

“Что ж, Бенито, - сказал Бэррон, - ты мне ни к чему, когда ты так себя ведешь”
. Этому нет оправдания. Вы использовали худший вид
язык дама, которая пыталась сделать достойную вещь. Я не отниму
вы в этот день”.

Изменения на лицо Бенито был резким и жалобным. Улыбка застыла на его губах, он покраснел и, запинаясь, сказал, явно не веря своим ушам:

«Посмотреть на воздушный шар? О, дядя Гэм, ты обещал это на неделю. О, я бы
лучше посмотрел на воздушный шар, чем на что-либо другое. О, дядя Гэм!»

«Бесполезно говорить; я не возьму мальчика, который так себя ведёт. Я
зол на тебя.

Мужчина был абсолютно серьезен и, как видела Марипоса, говорил правду, когда
он сказал, что зол. Мальчик собирался умолять, когда, вероятно, а
осознание безнадежности такого курса заставило его замолчать. С
раскрасневшимся лицом он стоял перед трибуналом, борясь со слезами,
гордый и молчаливый. Когда он больше не мог их контролировать, он повернулся и
бросился в дом, из коридора доносились его душераздирающие рыдания.
Мигель бросился за ним.

«О, бедняжка!» — воскликнула Марипоса. — «Как ты мог? Отведи его посмотреть на воздушный шар, пожалуйста».

Бэррон ничего не ответил, сидя на перилах, нахмурившись и погрузившись в свои мысли.
Она перевела взгляд на другого мужчину. Он всё ещё улыбался.

— Бэррон воспитывает мальчиков, — сказал он, — и он тяжело это переносит.

— Если бы не я, — сказал мужчина с перил, — кто бы это делал? Видит Бог
Я не хочу разочаровывать этого маленького негодника, но кто-то должен попытаться привести его в чувство.

 — Вы не можете наказать его как-нибудь по-другому? Он уже несколько дней твердит о том, что хочет увидеть воздушный шар.

 — Хотел бы я, чтобы мне кто-нибудь помог, — угрюмо сказал судья.
«Я не гожусь для такой работы. Я чувствую себя самым подлым человеком на свете, когда встаю и наказываю мальчика за то, что делал сам в его возрасте. Но что делать мужчине? Я не могу смотреть, как эти дети попадают к дьяволу».

 Вопли Бенито уже несколько минут доносились из дома. Теперь они страдали внезапной проверке; там был быстрым шагом в
зал и миссис Гарсия появился в дверях, красный и злой. Бенито
был на ее стороне, ест большой и вкусный торт.

“Что ты имеешь в виду, Гэм Бэррон, ” спросила она на повышенных тонах, “ заставляя моего
сын так плачет? Неужели тебе нечем заняться, кроме как дразнить и мучить бедного маленького беспомощного мальчика, у которого нет отца, который мог бы его защитить?

— Я не дразнил его, Элси, — тихо ответил он. — Я только сказал, что не поведу его гулять сегодня днём, потому что он плохо себя вёл.

— Ну разве это не дразнилка, когда ты обещал это целую неделю и даже больше?
Вот это я называю подлым трюком. Это просто потому, что ты хочешь пойти
куда-то ещё, я знаю. И поэтому ты сваливаешь это на ту женщину и
краба. В любом случае, она не так уж хороша, я её тоже знаю. Неважно, детка,
— Мама сама отведет тебя посмотреть на воздушный шар, — ласково сказала она Бенито, гладя его по голове.

 Бенито вырвался из маминых рук и сказал с набитым тортом ртом:

 — Я не хочу идти с тобой, я хочу пойти с дядей Гамом.  Он разрешает мне кататься в повозке с козлами и покупать арахис.

“Ты пойдешь со мной,” сказала миссис Гарсия с неровность“, или ты не пойдешь
на всех”.

“Я не хочу идти с тобой”, - сказал Бенито, начиная поднимать шум.
“Я не получаю удовольствия, когда иду с тобой”.

“Ты пойдешь со мной или останешься дома, запершись в шкафу на весь день”.

“Я не пойду; нет, я не буду”.

Бенито был одновременно расстроен и взбешён. Его мать схватила его за руку и,
крепко сжав её, наклонилась к нему и сказала с нажимом:

«Ты хочешь провести весь день в кухонном шкафу?»

 Он попытался вырваться, повторяя:

«Нет, не хочу и не собираюсь». Я думаю, ты очень плохо со мной обращаешься; я никуда с тобой не пойду.

— Ты неблагодарный маленький мальчик, — в ярости сказала его мать, тряся его за руку. — Не смей мне перечить. Ты пойдёшь со мной сегодня днём и посмотришь на воздушный шар, даже если мне придётся тащить тебя за собой. Да, пойдёшь.

— Я не буду, — взревел Бенито, окончательно вышедший из себя, и в порыве отчаяния пнул мать по лодыжкам, не обращая внимания на её юбки.

Это было уже слишком для миссис Гарсия, которая была матерью.  Она подняла свободную руку и звонко шлёпнула Бенито по уху.  На мгновение воцарилась тишина.  Бенито пинался, яростно рыча, а его мать давала ему оплеухи. На балконе стоял грохот, и несколько горшков с геранью
были опрокинуты.

Бэррону оставалось только спуститься с перил и увести мальчика
от разгневанного родителя.

“ Эй, перестань пинать свою мать, ” сказал он безапелляционно. “ Так не пойдет.
совсем не пойдет.

“ Тогда заставь ее перестать бить меня, ” взвыл Бенито. “Разве у меня нет права
пнуть в ответ? Я думаю, ты бы пнул нормально, если бы тебя так шлепнули”.

— Ладно, — сказала его мать, стоя в дверях, — в следующий раз, когда ты придешь ко мне, Бенито Гарсия, чтобы я отвела тебя в цирк или на ярмарку, ты узнаешь, что barked up the wrong tree.

 — Мне всё равно, — вызывающе ответил Бенито, — бабушка или дядя Гам отведут меня.

 Через пять минут после того, как она в гневе ушла, она вернулась, спокойная и
Она улыбнулась, вспомнив о недавнем сражении, и объявила, что обед готов.

За обедом незнакомца представили Марипосе, и она узнала, что
это был Исаак Пирпонт, учитель пения, живший в этом доме.




Глава XII

Дрейф и перекрёстный огонь

 «Живая собака лучше мёртвого льва».

 — Экклезиаст.


В тот вечер, когда Джейк Шеклтон отправился к своему бухгалтеру,
Эссекс медленно шёл к «Роттисье» Бертрана, опустив голову и держа в руке вечернюю газету.

За два часа до этого крики разносчиков газет, возвещавших о внезапной кончине его начальника, ударили ему в уши, на мгновение заставив его застыть в изумлении. Стоя под лампой, он прочитал краткий отчёт, а затем поспешил в редакцию «Трубы». Там, в суматохе и шуме, которыми сопровождается первое многозначительное движение великой ежедневной газеты, готовой к печати, он услышал более подробные сведения.
В офисе царил переполох, вызванный этой поразительной новостью.
Каждый мужчина и каждая женщина строили догадки и слухи о том, что
Окончательная судьба «Трубы», от которой зависели их собственные маленькие судьбы, была неизвестна.

Сидя за своим столиком в дальнем углу «Бертран», он размышлял о различных
сообщениях, которые слышал. Смерть Шеклтона, несомненно, нарушила бы
нынешнее положение «Трубы». Её продажа была бы неизбежна. Судя по тому, что он о нём слышал, Уин Шеклтон был совершенно неспособен занять место своего отца в качестве владельца и управляющего газетой, которую Джейк Шеклтон, человек умный и инициативный, превращал в мощный орган общественного мнения. И в
Если бы Барри Эссекс занял первое место, то, несомненно, избавился бы от конкурентов.

 «Труба» всегда платила своим способным людям большие зарплаты.  Это стоило обдумать.  Теперь Эссекс решил остаться в Сан-
Франциско, по крайней мере, на зиму.  Климат ему нравился; космополитичная атмосфера отдалённого, живописного города продолжала очаровывать его. Та самая утка, которую он сейчас ел, стоила бы ему целое состояние в любом другом американском городе, но была стимулом остаться. Но настоящим стимулом была женщина, которую он желал тем сильнее, чем больше она ему отказывала.
Ее возмущение было не отталкивало от него, но он видел это означало бы долго
ухаживания.

Попав в свою комнату, он зажег огонь и привлек к себе кучу
справочники он был вынужден обратиться за статью о великой актрисы
французской сцены из Clairon к Рейчел. Эти легкие и блестящие
эссе были экспериментом Шеклтона, который утверждал, что
воскресный выпуск должен дать пищу для умов всех типов. Эссекс
произвёл именно то, что требовалось, и получил за это щедрое вознаграждение, которое владелец «Трубы» всегда был готов выплатить за хорошую работу.

Читатель листал первую книгу из стопки, когда
его остановил стук в дверь. Он знал, что это был его сосед по
зал, который провели в постели около недели, болеют бронхитом. Эссекс
видел этого человека несколько раз во время своего уединения и проникся к нему
небрежно-циничным интересом.

Когда он был трезв, у него проявлялись замечательные способности к рассказыванию анекдотов, что
очень позабавило его нового знакомого. Рассказы о 49-м и начале
Дни Комстока, скандалы с участием тех, кто сейчас занимает высокие посты, дискредитирующие
рассказы о том, как сколачивались состояния, потоком лились из его уст
Яркий и увлекательный рассказ. Если это и была ложь, то чрезвычайно изобретательная. Эссекс увидел в откровенных и мрачных повествованиях этого человека материал для дюжины романов. О своей личной жизни он говорил неохотно, лишь упомянув, что его зовут Джордж Харни и что он печатник. Алкоголь почти уничтожил его. Физически он представлял собой лишь комок нервов, обтянутый дряблой, желтоватой кожей.

В ответ на приглашение Эссекса «входите» дверь открылась, и Харни, шаркая ногами, вошёл в комнату. Он был полностью одет, но выглядел измождённым.
Болезнь оставила следы на его впалых щеках и в глазах, а жёлтая кожа обвисла на
круглых щеках и шее. Его рука дрожала, а походка была
неуверенной, но он был совершенно трезв.

«Я пришёл взглянуть на газету, док», — сказал он хриплым голосом.
«Я не могу выйти на улицу с этим чёртовым свистом. Не хочу умирать в расцвете сил».

Эссекс швырнул ему газету через стол.

«Сегодня вечером будут новости, — сказал он, беря в руки книгу. — Шеклтон
погиб».

Мужчина остановился, словно его ударило током.

«Шеклтон? Джейк Шеклтон?» — громко спросил он.

— Джейк Шеклтон, — ответил Эссекс, удивлённый выражением его лица. — Вы его знали?

 Харни схватил газету и дрожащей рукой открыл её. Он пробежал глазами по строчкам под заголовком, напечатанным чёрными буквами на первой
странице.

 — Чёрт возьми! — сказал он себе, — так и есть, так и есть!

Он сел в кресло на противоположной стороне стола, разгладил
лист бумаги и медленно и внимательно прочитал отчёт.

«Чёрт возьми!» — снова сказал он, закончив чтение, — «кто бы мог подумать, что Джейк
так поступит!»

«Вы его знали?» — повторил Эссекс.

“Однажды в Сьерре, когда мы все там работали шахтерами”.

Он говорил рассеянно и некоторое время сидел, глядя в огонь, затем сказал:

“Это довольно тяжелая удача, когда тебя вот так уводят, когда у тебя только что было
все, что у тебя на ладони”.

Эссекс ничего не ответил, и после паузы добавил:

— Там написано, что от пятнадцати до двадцати миллионов, — указал он на газету, — и когда я впервые увидел Джейка Шеклтона, вы бы не наняли его даже подметать ступени редакции «Трумпет». Но это было по меньшей мере двадцать пять лет назад.

— О, Шеклтон был способным человеком. В этом нет никаких сомнений.
Сегодня вечером в конторе говорили, что двадцать миллионов — это консервативная сумма, на которую можно
положить деньги.

 — Кому они достанутся? Вы знаете? — спросил мужчина у камина.

 — Вдове и детям, полагаю. У него двое детей. Думаю, они ни на что не
годятся.

 — Нет, их трое.

 Харни отвернулся от камина и посмотрел через плечо. Он сидел, сгорбившись, ссутулившись, опустив подбородок.
 Его чёрные глаза, близко посаженные к носу, горели жадным
хитроумием. Кожа на переносице собралась в морщины.
Как он выглядел свистящее дыхание его нарушено дыхание было отчетливо
слышно. Эссекс был поражен хитрый и злобный случае его
лицо.

“Трое детей!” - сказал он. “Ну, я всегда слышал, что смерть
короля бонанзы была сигналом для большого количества вдов и сирот, чтобы
выйти на поле”.

“На этот раз вдов не будет. Она мертва. Но девушка жива,
и я её видел.

 Он сопроводил это замечание ещё одним взглядом, полным той же злобы.

 Затем он поднялся на ноги и
пошёл к двери.“Спокойной ночи, док”, - сказал он достиг его; “не достаточно хорошо, чтобы говорить
в эту ночь”.

Эссекс дал ему вернуться Спокойной ночи и закрыл дверь на него.
Молодой человек некоторое время размышлял над своими книгами. Ему не показалось
интересным или примечательным, что у Шеклтона должен был быть
непризнанный ребенок, о существовании которого знал Джордж Харни, пьяница-типограф.
работа печатником. Он привыкал к необычному смешению классов и условий, характерному для периода освоения Калифорнии. Но если бы непризнанный ребёнок попытался
заявить о своих правах на часть огромного состояния, оставленного королём-разбойником, — к каким осложнениям это могло привести! Эти калифорнийцы, безусловно, были колоритным народом со своими драматическими взлётами и падениями, пренебрежением к общепринятым стандартам, безразличием к традициям и великолепным позором в прошлом.

  Будучи одним из специальных корреспондентов «Трубы», Эссекс присутствовал на похоронах своего начальника. Он, миссис Уиллерс и Эдна в компании
молодой женщины, которая вела колонку «Мода и причуды», были в одном из
экипажи, которые Марипоса видела с вершины холма. Миссис Уиллерс
молчала всю долгую и медленную поездку. Она уважала своего начальника, который был
с ней честен. Мисс Пиблс, молодая женщина из «Моды и слабостей»,
была так поглощена своими страхами, что смена владельца «Трубы»
лишит её работы, что не могла говорить ни о чём другом. Для
Эдны ощущение поездки в экипаже было настолько новым, что занимало её
всецело, вытесняя все остальные мысли, и она смотрела в окно
с живым интересом.

В тот вечер, после похорон, Эссекс собирался поработать допоздна.
 Он «проглотил» стопку книг и, хорошо усвоив их содержание, был готов написать три колонки.  На улице не было машин, и в этот час движение на тихой улице прекращалось.  В течение часа он писал легко и свободно.  Листы, блестящие от влажных чернил, небрежно валялись перед ним. Время от времени он останавливался, чтобы свериться со своими книгами, которые были разложены
вокруг него на столе и открыты в нужных местах.
Клубы дыма окутывали его голову, в комнате было жарко. Было почти десять часов, когда он услышал, как шумно вошёл его сосед. Харни, очевидно, чувствовал себя достаточно хорошо, чтобы снова пойти на работу и вернуться домой пьяным. Эссекс слушал, опустив перо, с полуулыбкой на смуглом лице, которая сменилась хмурым выражением, когда он понял, что шаркающие шаги направляются в его сторону. Затем раздался стук в дверь, и
одновременно она открылась, и в неё просунулась голова Харни.

— Какого чёрта тебе нужно? — спросил писец, выпрямившись и выпустив трубку.
в одной руке, а другой размахивал, разгоняя клубы дыма, висевшие перед его лицом.

«Позвольте мне войти и погреться. Я снова хриплю, а в моей комнате холодно, как в могиле. Не обращайте на меня внимания — я просто хочу посидеть у огня».

Он проскользнул внутрь, не дожидаясь разрешения, и опустился в кресло, придвинув его поближе к камину. Он был человеком, которому опьянение придавало
любопытно-дружелюбное и юмористическое качество. Уродство и зло, которые были так очевидны в его характере,
становились не такими заметными, и он становился весёлым, почти добродушным.

Сидя близко к огню, он протянул руки к пламени, а затем,
украдкой посматривая на Эссекс через плечо, увидел, что он был заправка
его трубы.

“Будешь на похоронах?” - спросил он.

Эссекс что-то буркнул в знак согласия.

“Там семья?”

“Никого из дам; только Уин Шеклтон”.

Харни молчал; затем он очень осторожно взял уголёк и положил его в огонь. Это действие потребовало от него всей изобретательности, которой он обладал. Его тело реагировало на опьянение, в то время как разум, за исключением необычной беглости речи, оставался ясным.
не тронутый. Установив уголек на место, он снова посмотрел на
Эссекса, который безучастно смотрел на него, думая о второй части
своей статьи.

«Вы заметили там высокую, красивую молодую леди с темно-рыжими
волосами?» — спросил Харни, не отрывая остекленевшего взгляда от
человека за столом.

Эссекс не пошевелился, но его отсутствующий взгляд внезапно
сфокусировался, выдавая внимание. Посмотрев на Харни, он холодно ответил:

«Нет, я не видел никого похожего. О ком вы говорите?»

«О, я не знаю, не знаю», — ответил тот, неуклюже пожав плечами.
расправив плечи и поворачиваясь обратно к огню, у которого он съежился.

“ Но ты все равно ее знаешь, ” добавил он, наполовину про себя.

“ Кого я знаю? Повернись.

Мужчина повернулся с немного вызывающим видом.

“Итак, что ты пытаешься сказать?”

“Я ничего не пытаюсь сказать. Все, что я сделал, это спросил вас, не видели ли вы на похоронах
женщину - высокую, с рыжими волосами. Вы ее знаете, потому что я
видел вас с ней.”

“Кто она?”

“Ну, - медленно и неуверенно, - ”ее зовут Моро”.

“ Вы имеете в виду мисс Марипозу Моро, дочь шахтера, которая умерла
прошлой весной в Санта-Барбаре?

— Да, это она, конечно. Её зовут Моро, но это не её настоящее имя.

 — Моро — это не её настоящее имя? Как же её зовут тогда?

 — Не знаю, — упрямо ответил он и отвернулся к костру.

 — Повернись сюда, — сказал Эссекс внезапно властным тоном, — объясни мне, что ты имеешь в виду.

— Я ничего не имею в виду, — сказал другой, угрюмо и вызывающе глядя на него, — и
я ничего не знаю, кроме того, что это не её настоящее имя.

 — Как её зовут?  Отвечай немедленно, и без шуток.

 — Я не знаю.

 Эссекс встал.  Харни, выглядевший испуганным, с трудом поднялся на ноги.
Он вцепился в каминную полку. Он полуподнял руку, словно ожидая удара, и громко сказал:

«Если хотите знать, спросите у вдовы Шеклтона. _Она_ знает».

Эссекс стоял в нескольких шагах от него, внезапно застыв от этих слов.
Пьяница, встревоженный и в то же время дерзкий, лишь смутно понимал, что означает выражение лица стоящего перед ним человека.

“ Сядь, ” спокойно сказал Эссекс. “ Я не собираюсь к тебе прикасаться. Я собираюсь
принести виски. Это немного взбодрит тебя. Бронхит отнял у тебя силы
больше, чем ты думаешь.

Он подошел к буфету и достал бутылку и стаканы. Наливая
налив в одну немного виски, он подтолкнул ее к Харни.

“ Вот, это взбодрит тебя. Через минуту ты почувствуешь себя лучше.

Он разбавляется с водой и касался стекла только Рим, чтобы
его губы. Его глаза, блестящие и намерениях, на что пьяница сейчас
темно гиперемия лица. Стекла задребезжали на столе как Харни набора
он вниз.

«Это снова придаёт мне сил. Я чувствую себя как в старые времена,
до того, как малярия подкосила меня. Малярия была моим проклятием. Я подхватил её на
рудниках Сьерры. Люди думают, что это из-за выпивки, но это из-за
малярии».

“Это было, когда вы познакомились с Моро? Что он был за человек?”

“Бедный; совсем не выдержал. У него был хороший участок там, за Плейсервиллем,
мы с ним в то первое лето заработали почти восемь тысяч.
Моро остался при нем, но я уволился. У обоих были на то свои причины.

“ И мисс Моро, вы говорите, не дочь Дэна Моро. Она что,
падчерица?

— Ну, в каком-то смысле можно и так сказать. В любом случае, у неё нет законных прав на это имя.

 — Я не знал, что мать была вдовой, когда вышла замуж за Моро?

 — Она не была вдовой. Она дважды выходила замуж и не разводилась.
но в мире есть только два человека, которые знают об этом. Один из них — вдова Джейка Шеклтона, — он встал и, положив дрожащую руку на стол, наклонился вперёд и почти прошептал в лицо своему собеседнику: — а другой — я.

— Вы хотите сказать мне, — тихо произнёс Эссекс, — что мисс Моро — дочь Джейка Шеклтона?

— Именно так. Мужчина повернулся, как персонаж на сцене, и окинул комнату пристальным взглядом: «И она не просто
его дочь. Она его законная дочь, рождённая в браке».

 Они уставились друг на друга. Пьяный мужчина был не так уж далёк от истины
Эссекс был потрясён, осознав важность того, что он говорил. На
секунду Эссекс мысленно вернулся к тому, что Шеклтон проявлял
необъяснимый интерес к Марипосе Моро. Мог ли этот человек
перед ним говорить правду?

 «Как она стала известна как дочь Моро? Почему
Шеклтон не признал её, если она была его законным ребёнком? Это
сказка».

— Были осложнения. Вы когда-нибудь слышали, что Шеклтон когда-то был
мормоном?

 Эссекс слышал сплетни, которые упорно ходили о Шеклтоне
восходящий курс. Он кивнул головой, пристально глядя на Харни, предчувствие
грядущих откровений заставляло его молчать.

“Что ж, это правда. Так и было. Я видел его, когда он был. Джейк Шеклтон
пересек Сьерру с двумя женами. Одной - первой - была леди
которая умерла здесь месяц назад и выдавала себя за миссис Моро. Другая -
вдова. Но она была второй женой. Тогда у неё не было детей.
Но у первой жены была девочка, родившаяся на равнинах Юты. Ей не было и трёх недель, когда я её увидел.

— Где ты её увидел?

— В Сьерре, за Хангтауном. Мы с Дэном Моро работали
Там было русло ручья. И однажды с вершины спустились двое эмигрантов, мужчина и женщина, с больной женщиной в повозке. Это были Джейк
Шеклтон и две его жены, и это был самый жалкий вид, который вы когда-либо видели. Они были почти мертвы. Одна из их лошадей умерла прямо перед нашей хижиной, а больная женщина — та, которую впоследствии назвали миссис Моро, — была слишком измотана, чтобы идти дальше.
Шеклтон, которому было всё равно, кто умрёт, лишь бы они добрались до
поселений, решил заставить её немного покататься, а когда остальные
сброшенная лошадь заставила ее ходить. Она была самым неряшливо выглядящим пугалом.
вы когда-либо видели, и жизни в ней было не больше, чем в мумии. Но она была
готова сделать именно то, что они сказали. Она была просто выбита из сил. И потом
Моро - он был просто таким дураком ... ”

Он сделал паузу и посмотрел на Эссекса, его темные глаза-бусинки блестели
от осознания важности его сообщения. Его рука потянулась к стакану, и он осушил его. Затем он наклонился вперёд, чтобы произнести кульминационную фразу своей истории:

«Купил её у Шеклтона за пару лошадей».

«Купил её за пару лошадей! Как он мог?»

— Я не говорю, как он мог это сделать, я говорю, что он это сделал.

 — Зачем он это сделал?

 — Господь знает.  Он был таким дураком.  Она несколько дней болела в хижине, а мы с ним ухаживали за ней, как за ребёнком, и этот проклятый ребёнок выл, как койот.  Она была ни на что не годна. Просто
Усть Тер лежат вокруг больных и достигло своего пика и сортировщик сосны. Но Моро получил
безумная симпатия к ней, и он был СОТ на детские же, если это была его
собственные. Я довольно скоро понял, как кошка собирается прыгать. Я
свалил и оставил их.

“Почему ты ушел, если участок был хорошим?”

«Это было нехорошо, когда никто этим не занимался, и этого было недостаточно для Моро, у которого на руках были женщина и ребёнок. Сначала он сказал, что просто вылечит её и отправит в отель «Эльдорадо» работать официанткой, но я быстро понял, что произойдёт. И это произошло. Они застряли там в снегу на всю зиму. Весной он привёз её в Хангтаун и женился на ней — сказал, что женится на вдове, чей муж погиб на равнинах. Я потом слышал об этом от кого-то из парней, но это было не моё дело
отдай их. Поэтому я закрыл рот и не открывал его до сих пор. Но
Моро мертв, и женщина мертва, и теперь мертв Шеклтон. Там
никто не знает, кроме меня и вдовы Шеклтона ”.

“И что заставляет вас думать, что это тот самый ребенок? Ребенок, которого вы видели, возможно,
умер, а это может быть ребенок, родившийся годом или двумя позже ”.

— Это не так. Это то же самое. Других детей никогда не было.
 Я присматривал за ними. Моро добывал золото в окрестностях лагерей, а
потом какое-то время жил в Сакраменто, и я бывал в тех местах
и на себя. Я видел его, но я увернулся от него, потому что я знала, что он не
хотите работать против меня, зная, как я был onter, что он сделал.
Он был в безопасности для меня. Но я часто видела эту девочку; видела, как она взрослела. И
Я узнала ее в ту минуту, когда увидела, как ты гуляешь с ней по Саттер-стрит.
Улица, и я думаю про себя: "Ты с самой большой наследницей в мире".
Сан-Франциско, если бы вы только знали об этом. И это то, чем она является, если бы
было что-то ещё, кроме моего слова, чтобы это доказать.

Эссекс сидел, откинувшись на спинку стула, засунув руки в карманы, и
в зубах у него была зажата трубка, лицо частично скрывали плывущие клубы дыма.
Клубы дыма окутывали его голову.

“ Первоклассный рассказ, ” медленно произнес он. - Выпейте еще виски.

И он толкнул бутылку в сторону Харни, кто захватил ее и fumblingly
вылил огненную ликер в бокал.

“И это правда”, - сказал он хрипло--“все списывали слова”.

Он выпил то, что налил, поставил стакан и уставился на Эссекса,
и на его лице появилось выражение злобной хитрости.

«И она ничего об этом не знает, да?» — спросил он.

— Если вы имеете в виду мисс Моро, то она, кажется, считает себя дочерью человека, который её воспитал.

 — Я так и слышал. Но Шеклтон, когда Моро умерла, собирался поступить с ней по-честному. По крайней мере, я слышал, что он собирался отправить её в Европу, чтобы она стала певицей. Так ли это?

 — Я тоже кое-что об этом слышал. Но я не специалист.

Наступила пауза. Харни откинулся на спинку стула. В комнате было
чрезвычайно жарко, и она была пропитана запахом виски и дыма
от трубки Эссекса.

“Он не мог признать ее. Это было бы э-э, учитывая, что и другие дети тоже
большой синяк под глазом. Но, похоже, он хотел все исправить, когда
его вот так внезапно уволили.

Он сделал паузу. Другой, курящий, с нахмуренными бровями и широко раскрытыми глазами, ничего не ответил.
его собственные мысли держали его в напряженной неподвижности.

“И другая жена все равно бы этого не... э-э... вынесла. Она симпатичная.
компетентная женщина, я полагаю. О, он не мог ее признать,
ни в коем случае. Но она его законная дочь, это точно. Она законная наследница... большинства из них... миллионов. Она...

 Его голос дрогнул и затих в тишине, которая внезапно
его прервало гортанное фырканье, а затем тяжелое, ровное дыхание.
Эссекс встал и, подойдя к окну, открыл его. В комнату ворвался острый ветерок
, казавшийся еще более свежим из-за плотной атмосферы комнаты
. От его поспешного появления клубы дыма заметались вокруг
фантастическими завитками. Угасающий костер выбросил испуганное пламя.

Эссекс направился к нему, сказав, приближаясь:

“Да, это хороший рассказ. Тебе следовало бы стать романистом, Харни”.

Ответа не последовало, и, взглянув на кресло, он увидел, что Харни
Он погрузился в тяжёлый сон, свернувшись калачиком на спинке стула,
опустив подбородок на грудь, и впадины на его лице казались чёрными в
жёстком свете газовой лампы. Молодой человек посмотрел на него с
лёгким холодным отвращением, затем повернулся к столу и сел.

Он больше ничего не писал, а сидел неподвижно, уставившись в пустоту, и из его трубки
валил густой, клубящийся дым. Он обдумывал каждую деталь услышанной им истории. Он был уверен, что она правдива. Пьяный наборщик и представить себе не мог такого.

Это объясняло многое из того, что раньше озадачивало его. Почему Моро,
даже в дни своего процветания, жили в такой безмятежной
тишине, воспитывая свою прекрасную и талантливую дочь в
ревнивом и необычном уединении. Это объясняло интерес Шеклтона к
девушке. Теперь, вспоминая эти два лица, он даже увидел сходство, которое
сам отец заметил в чётко очерченных скулах и подбородке Марипозы,
не свойственных мягкой, женственной красоте Люси.

Должно быть, это правда.

И если это правда, то какие возможности это открывает? Миссис.
Шеклтон тоже знал об этом — о том, что эта девушка без гроша за душой была старшим и единственным законным ребёнком короля-разбойника, и что она могла если не полностью лишить наследства собственных детей, то, по крайней мере, претендовать на львиную долю огромного состояния. Если бы у Марипозы были доказательства брака её матери с Шеклтоном и того, что она является ребёнком от этого брака, она могла бы заявить о своём наследстве — о своей доле в двадцать миллионов!

От этой мысли и от того, что она ему открыла, у него закружилась голова. Он выпил немного разбавленного виски из стоявшего рядом стакана и неподвижно сел.
Было очевидно, что Марипоса ничего не знала. Она выросла в неведении
всей этой необычной истории. Мужчина и женщина, которых она считала своими родителями,
совершили преступление против закона, которое они скрыли от неё, будучи уверенными, что другие
участники этого странного происшествия никогда не осмелятся признаться.

Минуты и часы шли, а Эссекс всё сидел и размышлял, в то время как
пьяница тяжело дышал во сне, а угли
тихо потрескивали в камине, превращаясь в золу и пепел.




Глава XIII

Зерно Банко

 «Что говорит замужняя женщина?»

 — Шекспир.


 Как только миссис Шеклтон достаточно поправилась, семья
переехала из Менло-Парка в свой городской дом.

 Долгая работа по обустройству большого поместья, которое было оставлено вдове и её детям, требовала их присутствия в городе, а
шок, который испытала Бесси, обнаружив своего мужа мёртвым, сделал сельскую местность невыносимой для неё.

На следующий день после похорон женщины переехали в город. Уин, однако,
остался в Менло-Парке, чтобы просмотреть документы своего отца.
они были оставлены там. Шеклтон так часто жил в своей загородной резиденции
в последние два или три года, что многие из его бумаг и писем
хранились в библиотеке, которая была его особым святилищем.

 Среди них сын обнаружил небольшую пачку писем, скреплённых резинкой и с пометкой о содержании на одном из концов, что вызвало его интерес. Это были письма, которыми обменивались его отец и глава детективного бюро, когда последнему было поручено найти вдову и дочь Дэниела Моро.

Шеклтон, человек чрезвычайно методичных привычек, сохранил копии
своих писем. Всего их было всего семь - три от него.;
четыре в ответ. Первые были короткими, всего в несколько строк, и содержали
просьбу найти дам, которые, как понял автор, находились в Сан-Франциско
, и выяснить их обстоятельства и положение. Затем последовало
подтверждение этого, а через несколько дней пришёл ответ, в котором сообщалось
о местонахождении миссис Моро и её дочери, их средствах и таких незначительных фактах, как то, что мать была нездорова, и
дочь «красивая, образованная и достойная уважения юная леди».

 Уин просмотрел эту переписку, озадаченный и удивлённый. Он
вспомнил девушку, которую видел в офисе «Трубы» в тот тёмный
день, и то, как мальчик из офиса сказал ему, что это мисс Моро,
подруга миссис Уиллерс и певица. Какой мотив мог быть у его отца,
чтобы искать эту девушку и её мать таким тайным и эффективным
способом? Он снова перечитал письма. Моро умер в Санта-
Барбаре весной, а вдова с дочерью приехали в Сан-
Франциско, судя по формулировке второго письма, сделал вывод, что его отец не знал об их средствах к существованию, а также о внешности, стиле и характере девушки. Очевидно, это не было результатом интереса к людям, которых он когда-то знал, а затем потерял из виду. Похоже, это был интерес по какой-то внешней причине к двум женщинам, о которых он ничего не знал.

Уин слышал, что его отец подумывал о том, чтобы дать музыкальное образование
какой-то поющей девушке, о которой молодой человек ничего не знал и которую
видел лишь мельком в тот день в офисе «Трубы». Это было
несомненно, это была та самая девушка. Но Шеклтон, очевидно, узнал о ней не от миссис Уиллерс, которая, как известно, была энергичной дамой с сомнительным талантом. Он сам выследил её; несомненно, у него был какой-то скрытый интерес к ней или он знал о ней ещё до того дня, когда Уин её увидел. Это было странно, подумал мальчик, размышляя над перепиской. Что могло заставить его отца искать, а затем
пытаться помочь женщине, которая, казалось, была ему совершенно незнакома?
Это выглядело как тайное погашение старого долга.

Уин положил письма в карман и отправился в город. Теперь у него было больше работы, чем когда-либо прежде, и он взялся за неё с воодушевлением и энергией, которые удивили его самого. Ни он, ни кто-либо другой никогда не осознавал, насколько парализующим было для него холодное презрение отца. С детства Уин чувствовал себя жалким неудачником. Старший мужчина не стеснялся давать ему понять, что он хуже других. Одно лишь присутствие отца, казалось, туманило его разум
и заставляло заикаться при произнесении самых простых фраз. Теперь он чувствовал
он был свободен и полон энергии, как будто путы, сковывавшие его разум
и сковывавшие его тело, были разорваны. Его прежняя манера изображать из себя
шустрого молодого светского человека потеряла свое очарование. Жизнь внезапно стала что-то значить
она стала полна пользы и цели.

Он остался очень многое сам, его мать, будучи еще слишком много
сломано много дел, и Мод, поглощаясь в ее романе
с Латимером, который недавно завершился в тайной помолвки.
Об этом она боялась сказать своему властному отцу и
амбициозной матери, и возможности видеться со своим женихом у неё не было
из самых коротких до сих пор. Латимер бродил по дому вечерами, когда
Бесси лежала на диване в будуаре наверху, а Уин был заперт в кабинете отца и просматривал бесконечные документы.

В первую тьму своего горя и ужаса Бесси в уединении думала о многом. Одной из тем была судьба Марипозы Моро. Вдова короля-золотоискателя, несмотря на все свои недостатки, отличалась
щедростью и безрассудством в денежных вопросах, что было характерно для первых калифорнийцев. Эта энергичная женщина, которая
разрушая путешествие по равнинам без жалоб, столкнулась с ожесточенной
тяготы ее в начале супружеской жизни с улыбкой нести ее детей
на фоне грубо дискомфорт дистанционного минирования лагерях, был адептом в
искусство роскошной жизни. Инстинктивно она знала, как быть великолепной,
и одним из ее достоинств была небрежная щедрость.
великодушие.

Теперь она сочувствовала Марипосе. Она знала о планах Шеклтона в отношении неё и
понимала, что девочка разочарована. В глубине души она сильно
завидовала ребёнку другой жены, который был красив и наделён талантами.
собственного не хватало. Всем было бы выгодно отправить девушку в другую страну и в другое место. И поскольку её муж умер, не было причин, по которым его планы не могли быть реализованы. Хотя Шеклтон заверил её, что девушка ничего не знает, хотя все, кто был причастен к постыдной сделке, кроме неё самой, были мертвы, лучше было проявить благоразумие, особенно когда благоразумие было наиболее приемлемым решением для всех заинтересованных сторон. Ей было бы спокойнее, а её дети чувствовали бы себя увереннее в своих должностях и владениях, если бы Марипоса Моро, хорошо обеспеченная,


Когда она окончательно убедилась в разумности своего поступка, она написала
Марипосе короткое, но дружелюбное письмо, в котором рассказала о планах мистера
Шеклтона по её продвижению, о своём желании исполнить волю покойного мужа и назвала день и час, когда она просила девушку навестить её.  Выяснить, где находится мисс
Адрес Моро был получен от миссис Уиллерс, и письмо было отправлено.

Оно вызвало гнев у получателя. Марипоса набиралась житейской мудрости
со скоростью, на которую её медленное развитие не давало надежды. В её простой натуре происходили большие перемены. Она пробудилась к жизни с дикой внезапностью. Дремлющие черты характера, неожиданные страсти всплыли на поверхность. Сильные чувства богатой, но неразвитой женщины внезапно пробудились от сна, схваченные рукой судьбы. Незнакомое чувство горькой злобы
по отношению к Шэклтонам боролось с растущим отвращением к Эссексу,
которое росло с каждым днём.

 Утро за утром она просыпалась, когда едва брезжил первый серый свет.
очерчивающие квадраты окон. Тяжёлое чувство безысходности,
которое, казалось, выводило её из сна, уступило место животной ненависти
и стыду, которые остались после потрясений в её жизни. Она смотрела
на золотистые колосья пшеницы, тускло мерцающие на бледных стенах,
лежала и думала обо всём, что узнала о жизни, о своей вере и счастливом
неведении, которые были навсегда разрушены.

Шесть недель назад письмо миссис Шеклтон не значило для неё ничего, кроме того, что было в нём написано. Теперь она видела, как Бесси хотела избавиться от неё, выгнать её, как угрозу. Насколько же больше
С какой готовностью вдова взялась бы за работу, с какой тревогой и энергией она
придумала бы способ избавиться от неё, если бы догадалась, что известно Марипосе. Девушка колебалась целый день, ненавидя саму мысль о встрече с кем-либо из членов семьи, чьи обиды на её любимую мать были у неё в голове, но в конце концов решила, что будет лучше порвать с ними, встретившись с миссис Шеклтон, и ответила на письмо, сообщив, что придёт в назначенный час.

Два дня спустя, в назначенное время, она стояла в
Маленькая приёмная слева от широкого мраморного холла, где они ждали.
 В любое другое время приглушённое великолепие дома произвело бы на неё впечатление и внушило благоговейный трепет. Но сегодня её сердце громко билось, а разум был занят попытками сохранить ясность цели и в то же время не разозлиться и не выдать слишком много. Огромный нижний этаж был выше и просторнее всего, что она когда-либо видела. Сквозь множество дверей виднелись
отблески и искусственное удлинение перспективы с помощью зеркал. Вдалеке виднелись
отблески.
свет на паркетном полу, отражения на серых поверхностях зеркал,
изгибы фарфоровых ваз, выступы золоченых рам. Надо всем этим
витал аромат цветов, которые были расставлены тут и там в китайских вазах
.

Шаги Бесси и сопровождающий их шелест шелковых платьев заставили
девушку подняться на ноги, застывшую и похолодевшую. Вдова ворвалась в комнату
протягивая руку. Она была богато и правильно одета в бесцветное
чёрный, от которого исходил нервный шорох смятого шёлка и
лёгкий аромат. Невозможно было не обратить внимания на руку, и
Марипоса на минуту прикоснулась к нему своей рукой. Она видела Бесси
только однажды, в тот вечер, когда была в опере. Перемены,
которые принесло ей горе и болезнь, были заметны. Её прекрасный, здоровый цвет лица
побледнел, глаза потемнели, а на лбу и вокруг рта появилось много глубоких морщин. Тем не менее, посторонний взгляд всё равно
бы отметил, что она была сильной женщиной, умственно и физически. Было легко
понять, как она стояла плечом к плечу со своим мужем
в его борьбе за состояние.

 Она жестом пригласила Марипозу сесть на стул лицом к окну и внимательно посмотрела на неё
Она непринуждённо произнесла банальные слова приветствия. Её сердце сжалось от новой вспышки ревности, когда она заметила, что девочка превосходит её собственную дочь. Какими же утончёнными качествами обладала Люси, что её ребёнок так сильно отличался от других детей Джейка Шеклтона? Негодование, направленное против этой женщины, придало последний штрих естественному достоинству бедной Марипозы. Казалось, что она по природе своей и по рождению принадлежала этим царственным
обстоятельствам, которые полностью затмевали Мод и даже делали приспособленческую
Бесси заурядной.

“Мой муж, ” сказала пожилая женщина, когда с началом
разговора было покончено, “ очень интересовался вами. Он
очень хорошо знал вашего отца, Дэна Моро”.

Марипоса уже привыкла к этой фразе и могла слушать ее
не удивляясь и не краснея от смущения.

“Так мне сказал мистер Шеклтон”, - ответила она.

— Ваш отец, — Бесси опустила взгляд на носовой платок с бахромой,
который держала в руке, — был очень добрым и щедрым человеком. Мистер
Шеклтон знал его в Сьеррах, где он занимался добычей полезных ископаемых, много лет назад, когда
он... - она сделала паузу, но не от смущения, а для того, чтобы тщательно подобрать слова.
“ был очень добр к моему мужу и другим членам нашей компании.
Мистер Шеклтон никогда не забывал об этом обязательстве ”.

Марипоса не нашлась, что ответить. Шеклтон никогда не разговаривал с ней
с такой дерзостью. Бесси посмотрела на нее, ожидая ответа, и увидела, что она
опустила глаза в землю, бледная и слегка нахмуренная. Она хотела
избавить девочку от любых подозрений, дав ей понять, что отношение семьи к ней
изменилось из-за благодарности за прошлую услугу.

— Мистер Шеклтон, — продолжила она, — часто рассказывал мне о своих планах в отношении вас. Он хотел, чтобы вы учились в Париже у какого-то учителя, о котором ему говорил Лепин. Я понимаю, что у вас замечательный голос. Я несколько раз хотела послушать вас, но, живя в деревне и будучи всегда такой занятой, я не могла этого сделать. С его внезапной кончиной все эти планы рухнули. Он ничего не планировал заранее.
Было так много задержек.

Марипоса кивнула, затем, чувствуя, что должна что-то сказать, пробормотала:

“Моя мать умерла. Мне было нехорошо, и я не могла его видеть ”.

“Вот именно, я точно понимаю, как это было. И это было немного несправедливо, что
просто потому, что ты не смог пойти в офис в то время
, ты должен был потерять свой шанс получить музыкальное образование и все, что из этого могло получиться
. Теперь, мисс Моро, я намерена выполнить
желание моего мужа.

Она посмотрела на Марипозу без улыбки или снисхождения, но с жесткой
серьезностью. Девушка подняла глаза, и их взгляды встретились.

«Его пожелания в отношении меня?» — спросила Марипоса с вопросительной интонацией.


«Именно так. Я хочу, чтобы ты поехала в Париж, как он хотел, чтобы ты поехала. Я хочу
вы обучаться, чтобы стать певицей. Я заплачу все--образование, мастеров, и
ежемесячная сумма для жизни, кроме. Из того, что я слышал, я не думаю, что
вам нужно было бы учиться больше двух или трех лет.
Тогда вы могли бы выступить в качестве примадонны великой оперы или
концертной певицы, как сочтут нужным ваши учителя. Я не знаю много о
это, но я считаю, что они не всегда могут сказать про право голоса на
начать. В любом случае, я бы позаботилась о том, чтобы у вас были все шансы на лучшее
развитие».

Она сделала паузу.

«Я... я... боюсь, это будет невозможно», — тихо сказала Марипоса.

— Невозможно! — воскликнула пожилая женщина, выпрямившись от удивления. — Почему?

 Марипоса пришла в дом миссис Шеклтон, сгорая от чувства несправедливости, которую её мать испытала от рук этой женщины и её покойного мужа. Она почти не думала о том, какой будет эта встреча, и теперь, под пристальным, суровым и удивлённым взглядом Бесси, она почувствовала, что ей должно помочь нечто большее, чем гордость и негодование. Мировая дипломатия, основанная на языке и разуме, была для неё
неожиданным искусством.

«Я... я... — нерешительно пробормотала она, — передумала с тех пор, как
разговаривал с мистером Шеклтон”.

“Передумала! Но почему? Что заставило тебя изменить свое мнение в
короткое время?”

“Много чего”, - ответила девушка, и ее лицо сильно покраснело.
"Произошли изменения - в-в-обстоятельствах - и во мне." Под пристальным взглядом Бесси. “Произошли изменения
в-в-обстоятельствах - и во мне. Мама очень старалась, чтобы мой
продвижение. Теперь она мертва и ... это не имеет значения”.

Это, конечно, был не самый блестящий выход из затруднительного положения. Слабая улыбка
согнула дряблую кожу вокруг глаз миссис Шеклтон.

— О, дорогая, — сказала она с лёгким оттенком нетерпения в голосе.
голос. “Если это все, я думаю, нам не о чем беспокоиться. Люди умирают,
и мы теряем нашу энергию и амбиции, поэтому мы просто хотим лежать и
скорбеть. Но в твоем возрасте это длится недолго. Ты должен сам строить свое
будущее, и сейчас у тебя есть шанс. Это случается раз или два в
жизни, и люди, которые попадают туда, - это люди, которые знают достаточно
чтобы схватить это, когда оно приходит ”.

Нерешительность Марипозы прошла. Она поняла, что ей нужно не просто заявить о своих намерениях, но и бороться с волей, не привыкшей к поражениям.

 «Я не могу уйти, — тихо сказала она. — Я понимаю, что всё, что ты говоришь, — правда».
совершенно верно. Ты, наверное, считаешь меня глупой и неблагодарной. Я тоже так не думаю.
но это потому, что я знаю, что чувствую. Я очень вам благодарна
но я не могу принять это.

Она поднялась на ноги. Бесси увидела, что она бледна - очевидно, взволнована.

“Садись”, - сказала она, снова указывая на стул. “Теперь позволь мне услышать твои
доводы, моя дорогая девочка. Люди не отказываются от шанса, который выпадает раз в жизни,
просто так. Что за всем этим стоит?

 Повисла пауза. Марипоса медленно произнесла:

 «Я не хочу это принимать. Я не хочу брать деньги или брать на себя какие-либо обязательства».

— Несколько недель назад ты была готова взять на себя обязательства, как ты это называешь?

 Голос Бесси был холоден, как сталь. С того момента, как она вошла в комнату, она почувствовала инстинктивный антагонизм между собой и старшим ребёнком своего мужа. Со временем это переросло в ненависть. Медленная и неохотная манера, с которой девушка говорила, казалось, указывала на то, что она с трудом выражает свои мысли, как человек, который под давлением говорит правду.

«Моя мать хотела, чтобы я принимала всё, что идёт мне на пользу.
Теперь она мертва. Я сама себе хозяйка. Я не причиняю боли и не огорчаю никого, кроме
себя, если я отказываюсь от вашего предложения. А, как дела обстоят сейчас, это лучше для
меня от него отказаться”.

“Что вы подразумеваете под ‘Как дела обстоят сейчас? Произошло ли что-нибудь такое, что
изменило ваши взгляды с тех пор, как мой муж впервые сделал вам предложение?

Марипоса солгала, как это делает женщина, с оговорками. Это было
достойно похвалы, потому что это была первая ложь, которую она сказала в своей жизни.

— На самом деле ничего не случилось, но я... я... изменился.

 — И ты собираешься позволить девичьим капризам помешать твоему
будущему успеху в жизни? Я не могу в это поверить. Дорогая, ты красивая.
и у вас прекрасный голос, но неужели вы думаете, что эти две вещи, без
поддержки, помогут вам подняться на вершину? Вы не из тех, кто
может добиться этого без посторонней помощи.

 — Зачем мне подниматься на вершину?

 — О, если вы _хотите_ остаться внизу...

 Миссис Шеклтон пожала плечами и встала. Девушка была
непонятна. Она была либо очень утончённой и глубокой, либо
чрезвычайно глупой и поверхностной. Шеклтон однажды сказал ей, что она кажется ему
детской и неразвитой для своего возраста. Женщина
Зоркий глаз видел глубже. Если бы Марипоса не была неискренней, она бы
всегда, в силу своей проницательности и житейской мудрости, оставалась бы в неведении.

«Что ж, моя дорогая, — холодно сказала она, — всё зависит от вас. Но я
не могу по совести позволить вам упустить свой лучший шанс. Сегодня мы больше не будем об этом говорить». Но иди домой и подумай об этом, а через
неделю или две дай мне знать, к какому выводу ты пришел. Никогда не
бросить есть шанс, даже если вам не нравится человек, который
открывается он”.

Она дала Марипоса проницательный и добродушной улыбкой. Девушка, ее лицо
покраснев, она уже собиралась ответить, когда дверь в коридор открылась, и в комнату,
смеясь и благоухая фиалками, вошли Мод и граф де Ламоль.

 В своём глубоком трауре Мод выглядела почти хорошенькой, как никогда прежде. Её украшало не платье, а счастье от помолвки с Латимером, в которого она была глубоко влюблена. Это придавало ей мимолетную грацию и очарование, которые может дать только любовь, если она взаимна. В руке она держала большой букет фиалок, а лицо её слегка раскраснелось.

Граф, внимательно прочитавший завещание Джейка Шеклтона в газетах, остался в Сан-Франциско. Его внимание к Мод
не стало более настойчивым, но стало более «серьёзным», если использовать
техническую формулировку, чем прежде. Она стала бы ему идеальной женой,
подумал он. Даже её некрасивость была преимуществом. Когда американская
девушка была и богатой, и красивой, она была больше, чем мог бы
понять даже самый тактичный и утончённый француз. Мод, некрасивая, кроткая и не слишком умная, была бы восхитительной женой, готовой смиренно любить, нетребовательной, которую легко сделать счастливой.

Граф, красивый, лощеный парижанин, прекрасно говоривший по-английски,
склонился над рукой миссис Шеклтон, а затем, в ответ на её слова
представления, бросил на Марипозу изучающий взгляд, в котором
промелькнуло сдержанное восхищение. Он гадал, кто она такая,
поскольку его наметанный глаз с первого взгляда определил, что она
была плохо одета и явно не принадлежала к миру миллиардеров. Теперь, когда он решил провести несколько месяцев в Сан-Франциско, ухаживая за наследницей, которая стала бы ему превосходной женой, он пожалел, что не знал её раньше.
чьё светское времяпровождение так тяготило его.

 Марипоса извинилась и поспешила уйти. Она была сердита и смущена.
 Ей казалось, что она вела себя грубо и упрямо глупо, в то время как холодная и сдержанная пожилая женщина смотрела на неё с настороженной внимательностью. Что, по мнению миссис Шеклтон, она имела в виду? Марипоса чувствовала, что вдова ни на секунду не оставляла попыток отослать её. Спускаясь по широким ступеням в предрассветных сумерках, девушка
поняла, что женщина, которую она только что оставила, не отступит
от своей цели из-за того, что показалось ей необоснованным капризом.

Мужчина, поднимавшийся по ступенькам, задел её, на мгновение остановился и машинально приподнял шляпу. В свете ламп, которые держали на верхней площадке, она узнала худое лицо и очки Уинстона Шеклтона. Она не ответила на приветствие, так как оно было совершенно неожиданным, и, стоя у подножия лестницы, услышала, как за ним захлопнулась дверь.

 — Кто была та девушка, которую я только что встретил на ступеньках? Уин спросил свою мать, когда они вместе поднимались по лестнице:

 «Та мисс Моро, которой интересовался твой отец. Он собирался отправить её в Париж учиться пению».

“Что она здесь делала?”

“Я послал за ней. Я хотел обсудить с ней некоторые вещи. Я намеревался
послать ее”.

“И ты все уладил?”

“ Нет, ” с легким смешком, - она очень переменчивая молодая женщина. Она
говорит, что не хочет уходить сейчас; что она пришла к выводу, что она
не хочет быть обязанной ”.

— Забавно, — сказала Уин. — Должно быть, она какая-то особенная. Мам, почему
губернатор хотел отправить её в Париж? Что его так заинтересовало в ней?

 — Он давно знал её отца, они вместе добывали руду в Сьерре, и Моро
Он оказал ему там хорошую услугу. Твой отец никогда этого не забывал и
стремился отплатить за это, помогая дочери. Кажется, ей нелегко
помочь».

 Уин, одеваясь к ужину, размышлял над объяснением матери.
 Оно звучало достаточно разумно, только жажда отплатить за прошлые
долги, судя по его опыту и воспоминаниям, не была особенностью,
которая беспокоила его отца. И он, и Мод знали, что все
щедрые и милосердные поступки в их доме были вдохновлены их
матерью. В его детской памяти сохранились воспоминания о том, как она его
поощряла
преимущество оказания денежной помощи тому или иному человеку,
объединению или благотворительной организации. Именно она спасла Джейка Шеклтона от
обвинений в скупости, которые калифорнийское общество неизменно выдвигает
против своих богачей.




 ГЛАВА XIV

 БЕСПОЛЕЗНЫЕ ПРЕТЕНЗИИ

 «Разве в приключении ныряльщика не было * * *
 двух моментов:
 Один — когда нищий готовится нырнуть;
 Один — когда принц поднимается со своей жемчужиной?»

 — БРАУНИНГ.


 К удивлению всего мира, Уин Шеклтон объявил о своём
он намеревался сохранить «Трубу» и дирижировать ею сам, следуя принципам, заложенным его отцом. Произошло небольшое смещение позиций, в результате которого некоторые были выдвинуты вперёд, а одна или две головы были неожиданно отрублены и брошены в корзину. Новый правитель принял решение, которое поразило тех, кто считал его типичным сыном миллионера. Мужчины на бумаге, которые видели, как их жизнь проходит под руководством слабого и неопытного юноши, очнулись от своих грёз, почувствовав, что кто-то взял их за поводья, как
так же крепко, как у самого Джейка Шеклтона. У Уин были идеи. Миссис Уиллерс
была повышена до должности редактора «Женской страницы», на которую она
триумфально взошла вместе с мисс Пиблс, молодой женщиной из рубрики «Слабости
и причуды». Барри Эссекс был повышен до штатной должности с
высокой зарплатой и получил в своё распоряжение одну из маленьких
комнат, отходящих от главного коридора.

Здесь он усердно работал, поскольку Уин не допускал трутней в свой улей. Удача
была на стороне Эссекса, как это часто бывало раньше в его разнообразной карьере.
Все сложилось именно так, как и должно было сложиться для дальнейшего развития
его планы. Понадобится много времени, чтобы завоевать Марипозу. Теперь он
мог откладывать деньги на тот день, когда они с ней вместе отправятся
в Европу, где они завоюют славу и богатство.

 С того вечера, когда он всё понял, у него были и другие разговоры с Харни.
 Он был уверен, что тот говорит правду. Он и раньше знал людей, похожих на Харни, и удивлялся, почему этот пьяница не воспользовался своими знаниями для собственного продвижения по службе. Он, очевидно, следил и за Шеклтоном, и за Моро, и было странно, что эти двое мужчин
Добившись процветания, он не воспользовался своим ужасным секретом. Единственным объяснением этому было то, что они обладали над ним ещё большей властью. У него, несомненно, были причины бояться обоих. Шеклтон, достигнув вершины своего успеха, раздавил бы, как жука, этого пьяницу, угрожавшего его спокойствию. Моро, за каждым шагом которого он, казалось, следил, очевидно, имел над ним власть. Держись
или не держись, Шеклтон оттолкнул бы его силой своих денег и положения в
забвение, которое ждёт врагов богатых и беспринципных людей.

Теперь оба были мертвы. Но дни власти Харни сочтены. Ослабленный
умом и телом из-за пьянства и болезней, он не обладал ни силой, ни умом,
чтобы представлять опасность. Он был лишь орудием в умелых руках. И эти руки нашли его. По вечерам в комнате Эссекса
велись долгие разговоры, во время которых обсуждалась эта история. Джордж Харни, пьяный или трезвый, не противоречил сам себе и не менял деталей. Его разум, смущённый и затуманенный другими мыслями,
сохранил это воспоминание с кристальной ясностью.

Итак, Эссекс размышлял, тщательно и без спешки, потому что времени у него было предостаточно.


Светлые дни продолжались. В ясный субботний день Марипоса, уставшая после утренних занятий, отправилась провести час или два в парке. Она уже несколько раз так делала, находя в этом прекрасном месте покой и умиротворение. В те дни это была долгая поездка, и в ней было своё очарование: маленький паровоз, взбирающийся на вершины песчаных холмов, поросших люпинами и крошечными испуганными дубами, пригибающимися под морскими ветрами.
В этот раз она пригласила Бенито, который уныло слонялся по дому, думая со смешанным чувством триумфа и зависти о Мигеле, который пошёл с матерью вырывать зуб.

 «Вырывать зуб, конечно, больно, — сказал Бенито Марипосе, когда они шли к машине, — но потом дают конфету. Я не знаю, но это того стоит. А потом у тебя будет зуб».

«Возьми зуб!» — сказала Марипоса. «Зачем тебе зуб?»

«Ты можешь показать его мальчикам в школе и вообще обменять на что-нибудь.
Я обменял свой на нож с двумя лезвиями, но оба они сломались».

 Бенито очень подружился с Марипозой. Он был весёлым и
открытым человеком. Если бы они услышали его, дядя Гэм и его мать
могли бы смутиться из-за его откровений об их ссорах по поводу его воспитания. Бенито тщательно взвесил способность каждого из них противостоять его обаянию и побуждать его к более высоким и благородным поступкам. Он уже был на той стадии, когда его мать взывала отчасти к его сочувствию, а отчасти к его здравому смыслу
о юморе. Марипоса увидел, что, хотя он и осознал тот великий факт, что
у его дяди Гэма, к сожалению, было мягкое сердце, он также знал, что была стадия
, когда оно окончательно ожесточилось и его самые изощренные уловки потерпели крах
сбитый с толку с его поверхности.

Они вышли из машины у того, что тогда было главным входом, и
бок о бок, Бенито что-то бегло говорил, направились к воротам. Здесь торговец арахисом искусно разместил свой лоток, и запах жареных орехов с благодарностью ударил в ноздри маленького мальчика. Он ничего не сказал, но демонстративно принюхался, а затем посмотрел
искоса взглянул на Марипозу. Одним из источников его уважения к ней было то,
что она так быстро читала по глазам. Не нужно было
вульгарно требовать от неё чего-то. Он почувствовал в руке пятак
и поскакал к прилавку, чтобы медленно вернуться, склонив голову набок
и изучая содержимое открытого бумажного пакета, который он держал в руках.

Будучи джентльменом из благородной семьи, он предложил это Марипосе,
с некоторым беспокойством прислушиваясь к тому, как она роется в содержимом. Ему пришла в голову ужасная мысль, что она может быть похожа на Мигеля,
которому никогда нельзя было доверять, чтобы он убрал руку, пока она не наполнилась до
отказа. Но в конце концов Марипоса вытащила руку с одним маленьким орешком между
большим и указательным пальцами. Она осторожно погрызла его, пока они шли под
благоухающей тёмной тенью кипарисов. Бенито оставлял за собой след из скорлупок,
волоча ноги в безмолвном счастье, его взгляд был прикован к блестящему
зелёному пейзажу, залитому солнцем, который простирался до самого
горизонта, как занавес.

Когда они вышли из тени кипарисов, перед ними предстали лужайки и кустарники парка,
сияющие своей пёстрой зеленью.
Эта сцена напоминала картину в своей неподвижной красоте: солнечный свет
освещал участки подстриженного газона, где расхаживали павлины, а
красная пыль на подъездной дорожке не колыхалась ни от ветра, ни от колёс. Богатые ароматы земли
смешивались с запахом зимних цветов, нежным ароматом фиалок,
растущих под деревьями, пряностями, которые источали запоздалые розы,
храбро цветущие в ноябре, а иногда и едким, животным запахом эвкалипта.

Следуя по дорожкам, то влажным под сенью печальных елей и сосен, то твёрдым и сухим между бархатистыми лужайками, они вышли на большую
круглое отверстие. Здесь Марипоса села на скамейку, прислонившись спиной к
укрывающей её массе пихт и тсуги, и на неё хлынул яркий солнечный свет. Бенито с сумкой в руке побежал к поросшему травой склону
напротив, где, по обычаю, маленькие мальчики могут кататься и играть. Едва он устроился там, чтобы продолжить наслаждаться орехами, как появился другой маленький мальчик и сделал дружеский жест, не сводя глаз с сумки. Марипоса не могла их слышать, но она
видела, как Бенито осторожно приближается к
незнакомка. Через несколько мгновений формальности были улажены,
и они оба лежали на траве, слегка перебирая пальцами ног, а сумка стояла между ними.

 Марипоса собиралась читать, но книга так и осталась лежать нераскрытой у неё на коленях.
 Солнце в Калифорнии не просто согревает и радует. Оно
лечит. В его свете есть какой-то безымянный бальзам, который успокаивает
измученный дух, даёт отдых и оживляет уставшее тело. Он одновременно
стимулирует и успокаивает. Кажется, что он впитал в себя целительную
Вдохнуть аромат смолистых лесов, растущих внутри страны, и снова выдохнуть его на тех, кто не может обратиться к ним за помощью.

 Когда успокаивающие лучи окутали её, Марипоса почувствовала, как напряжение в теле и душе ослабевает, и её охватывает чувство покоя.  Она вытянулась на скамье, положив руку на спинку.  Книга лежала рядом с ней. Чтобы ослепляющий свет не попадал ей в глаза, она наклонила шляпу вперёд, так что тень от её полей
пересекла её лицо.

 На её лице, которое было хорошо видно, отразилось страдание
это произносится устами тех, кто был вынужден терпеть
внезапно и молча. Ее мысли вернулись к Эссексу и сцене
в коттедже. Ей было интересно, уменьшатся ли когда-нибудь острота и стыд от этого?
увидит ли она его когда-нибудь снова и что он скажет. Она
не могла представить его никем иным, кроме как хозяином самого себя. Но он был
не хозяин ее. Заклинание едва различимым он уже однажды воспользовался была
вечно сломан.

Она услышала шаги по гравию, но не подняла глаз; несколько человек прошли мимо неё, направляясь к главной дороге. Незнакомец приблизился.
Он лениво направился к ней, отмечая грациозность её позы, пышные и в то же время изящные формы её фигуры. Она отвернулась от него, но
он увидел рулон цвета ржавчины волосы под шляпу, начал, и
ускорил шаг. Он останавливается рядом с ней, прежде чем она посмотрела
до вздрогнул. Быстрый красный ворвался в ее лицо. Он, в свою очередь, стоял
учтивый и улыбающийся, держа шляпу в одной руке, никакого выражения на его
лицо, однако одним из откровенное удовольствие. Даже в его глазах не было ни тени
сознания.

“Какая удача!” - сказал он. — Кто бы мог подумать, что мы встретимся здесь?

 Марипосе нечего было ответить. В отчаянном желании сбежать и
найти защиту она посмотрела на Бенито, но он был наверху склона,


Эссекс с любовью и вниманием вгляделся в её лицо.

«Ты выглядишь лучше, чем до переезда, — сказал он. — Тогда ты была слишком бледной. Знаешь, я вообще не узнал тебя. Я смотрел на тебя, когда шёл по дорожке, и понятия не имел, что это ты, пока не увидел твои волосы, — его взгляд ласково скользнул по ним, — я знал, что в Сан-Франциско есть только одна женщина с такими волосами.

Его голос, казалось, сначала загипнотизировал её. Теперь к ней вернулось самообладание, и она встала.

— Бенито! — воскликнула она, — иди сюда немедленно.

Мальчики стояли, прижавшись друг к другу, и ни один из них не обернулся.

«Куда ты идёшь?» — удивлённо спросил Эссекс.

«Что за вопрос!» — сказала она, беря книгу дрожащей рукой и думая в своём невежестве, что он говорит искренне. — «Что за оскорбительный вопрос!»

«Оскорбительный! Что ты имеешь в виду?» — вкрадчиво спросил он. «Пожалуйста, скажи мне, зачем ты идёшь?»

— Потому что я не хочу больше никогда тебя видеть или разговаривать с тобой, — сказала она
дрожащим от гнева голосом. — Я не могла поверить, что какой-то мужчина может быть настолько бесчестным, чтобы... чтобы... сделать это.

— Что сделать? — спросил он с наигранным удивлением. — Что я делаю?

 — Набрасываешься на меня, когда... когда... ты знаешь, что вид тебя унижает и отвращает меня.

 — О, Марипоса! — мягко сказал он. Он посмотрел ей в лицо с дразнящей нежностью в глазах. — Как ты можешь так говорить со мной, когда моей самой большой ошибкой было любить тебя?

— Люби меня! — выдохнула она с презрительным смехом. — Люби меня! О,
Бенито, — позвала она изо всех сил, — иди сюда, иди сюда. Я хочу тебя!

 Бенито, который, несомненно, слышал её, был слишком занят.
в компании своего нового друга он мог хоть как-то отреагировать. В раннем возрасте
он понял ценность случайных приступов глухоты.

Марипоса сделал движение, чтобы пойти к нему, но Эссекс осторожно двинулась в перед
ее. Она отодвинулась от него, хмуря свои брови в беспомощном состоянии, с подогревом
ярость.

“Ты знаешь, что относишься ко мне очень плохо”, - сказал он.

— Я обращаюсь с тобой очень плохо, — выдохнула она, снова чувствуя себя растерянной мухой в сети этого коварного паука. — Как ещё я должна с тобой обращаться?

— Хорошо, — сказал он, мягко глядя на неё своим неотразимым взглядом, — как женщина обращается с мужчиной, который её любит.

— Мистер Эссекс, — сказала она, повернувшись к нему со всем достоинством, на какое была способна, — кажется, мы не понимаем друг друга. В последний раз, когда я вас видела, вы оскорбили и унизили меня. Не знаю, как такое возможно, но вы, кажется, совсем забыли об этом. Я не забыла. Я никогда не смогу забыть, и я не хочу больше видеть вас, говорить с вами или думать о вас в этом мире.

“Почему ты думаешь, я забыл?” он сказал, внезапно понижая его
голос на ключ, в восторге, со смыслом.

Он увидел замечание трясти ее напугал половину-понимания. Что
то, что она по-прежнему принимала его слова за чистую монету, снова напомнило ему, насколько она была странно проста.

«С чего ты взяла, что я забыл?» — повторил он.

Она подняла на него взгляд, полный изумления, и встретилась с ним глазами, которые, казалось, внезапно наполнились воспоминаниями о сцене в
коттедже.

«Как я мог забыть?» — пробормотал он. «Ты правда думаешь, что я когда-нибудь смогу забыть тот вечер?»

Она отвернулась, не в силах вымолвить ни слова от смущения и гнева, а воспоминания
о поцелуях во время того злополучного интервью жгли ей лицо.

«Когда мужчина ранит единственную женщину в мире, которая ему небезразлична, может ли он когда-нибудь
«Забыть, ты думаешь?»

Он снова с удовлетворением увидел, как она бросает на него взгляд, полный искреннего
удивления.

«Тогда… тогда… — она запнулась, совершенно сбитая с толку, — если ты знаешь, что
так сильно ранил меня, зачем ты вернулся? Зачем ты говоришь со мной сейчас?
Нам больше нечего сказать друг другу».

«Есть, и ещё как».

Она отстранилась, нахмурившись, готовая уйти. На секунду ему показалось, что он
потеряет этот драгоценный и неожиданный шанс исправиться
с ней.

“ Сядьте, - умоляюще сказал он, “ сядьте; мне нужно с вами поговорить.

Она отвернулась от него и послал быстрый взгляд в сторону Бенито. Она была
идем.

“Марипоса”, - сказал он, отчаянно хватаясь за руку: “пожалуйста,--а
момент. Дай мне один момент. Ты _ должен_ выслушать меня.

Она попыталась высвободить руку, но он удержал ее и искренне взмолился.
от чувства, что его лицо покраснело, а голос стал грубым.

«Я прошу — умоляю — вас выслушать меня. Я прошу лишь об одном. Не осуждайте меня, не выслушав того, что я хочу сказать. Я вёл себя как негодяй. Я знаю это. С тех пор это не даёт мне покоя. Сядьте и выслушайте меня, пока я пытаюсь объяснить и заставить вас простить меня».

Он был действительно взволнован; искренность его обращения тронула сердце,
когда-то такое теплое, теперь ставшее таким холодным по отношению к нему. Она села на
скамейку в самом дальнем от него конце, вся ее осанка говорила о
сдержанной отчужденности.

“Я знаю, что шокировала и обидела тебя. Я знаю, это справедливо и естественно для тебя.
так со мной обращаться. Я был зол. Я не понимал, что говорю. Если бы вы
знали, как я страдал с тех пор, вы бы, по крайней мере, пожалели
меня. Можете ли вы представить, что значит нанести удар существу, которое
значит для вас больше, чем весь остальной мир? Я был безумен в тот вечер».

Он помолчал, глядя на нее. Ее профиль был к нему, бледная и
недвижимые. Она не обернулась ни говорил. Он продолжил С легким
снижение доверия:

“Я был необузданным парнем, общался со всяким сбродом
и легкомысленно относился к женщинам. Я встречал много самых разных. Все это было правильно.
Разговаривать с ними таким образом. Ты был другим. Я знал это с самого начала.
С самого начала. Но в ту ночь в коттедже я потерял голову. Ты выглядела
такой бледной и грустной; моя любовь разорвала оковы, которые я на неё наложил. Ты не можешь
понять и простить меня?

Он наклонился к ней, его лицо было напряженным и бледным. Когда он разволновался
и принял позу просителя, она успокоилась и взяла себя в руки.
держи себя в руках. В ней было холодное самообладание, которое пугало его.
Он чувствовал, что, если попытается дотронуться до нее, она отпрянет с
быстрым, инстинктивным отвращением.

Она повернулась и посмотрела ему в лицо холодными глазами.

“Нет, я не думаю, что понимаю. Я думаю, что именно то, о чём вы говорите, привлекло бы благородного мужчину, даже если бы он не был влюблён в женщину.

 — Вы сомневаетесь, что я люблю вас?

“ Да, - сказала она, отворачиваясь. - Я не думаю, что ты когда-нибудь смог бы полюбить
меня или какую-либо другую женщину.

“ Почему ты так говоришь?

Она посмотрела на травянистый склон перед ними.

“Потому что ты не понимаешь основных принципов этого. Когда ты
любишь людей, ты не хочешь причинять им боль и унижать их. Ты же не хочешь
довести их до позора и страданий. Ты бы умер, чтобы спасти их от
этого. Ты хочешь защитить их, помочь им, заботиться о них,
гордиться ими и сказать всему миру: «Вот, смотрите, это
человек, которого я люблю!»

В ее простоте, которая когда-то позабавила бы его, теперь было что-то такое
, что одновременно тронуло и встревожило его. Было прямо-таки
убежденность в этом, что спор, красноречие, страсть и даже, не будет
в состоянии поколебать.

“И за это, Марипоса, ” пылко сказал он, “ я люблю тебя”.

“За это!” - презрительно повторила она. “Нет, твой способ - попросить меня
уничтожить себя, тело и душу. Ты просишь меня отдать тебе всё, но сам ничего не даёшь. Ты говоришь, что любишь меня, но при этом так стыдишься меня
и своей любви, что это должно быть отвратительной тайной, что
ты лгал и ожидал, что я тоже буду лгать. Я
не могу понять, как ты смеешь называть это любовью. Я не могу понять.
О, не говори об этом больше. Это всё слишком ужасно, жестоко и
лживо!»

Её слова ещё больше встревожили мужчину. Он знал, что это были не слова
женщины, охваченной чувствами, а тем более страстью.

— Всё это правда, — поспешно сказал он, — всё, что я сказал тебе той ночью в коттедже. Теперь всё по-другому. Разве у тебя не хватит великодушия, чтобы простить человека, чья самая большая слабость была
его влечение к тебе? Я был грубияном, а ты — ничего не подозревающим ангелом.
Теперь я хочу предложить тебе единственную любовь, которую ты когда-либо могла получить. Ты станешь моей женой?

Марипоса заметно вздрогнула. Она повернулась и изумлённо посмотрела ему в лицо. Он казался совсем другим человеком по сравнению с тем, кто так жестоко унизил её во время их последней встречи. Он был бледен и серьёзен.

— Ты согласна? — повторил он.

— Нет, — сказала она медленно и решительно, — я не согласна.

— Нет? — воскликнул он громко и недоверчиво, наклонив голову, чтобы
посмотреть ей в лицо. — Нет?

— Нет, — повторила она, — я сказала «нет».

С каждой минутой она чувствовала, что их позиции меняются всё больше и
больше. Она постепенно становилась главной, а он медленно
подчинялся её воле.

«Почему ты говоришь «нет»?» — спросил он.

«Потому что я хочу сказать «нет»».

«Но... но... почему? Ты всё ещё злишься?»

«Я хочу сказать «нет», — повторила она. — Я не могу сказать ничего другого».

— Но ты любишь меня? — с сердитым упорством.

— Нет, я тебя не люблю.

— Любишь, — сказал он низким голосом. — Ты говоришь неправду. Ты
любишь меня. Ты знаешь, что любишь.

 Она посмотрела на него с холодным вызовом и твёрдо сказала:

— Нет, не люблю.

Он придвинулся к ней по скамье и сказал, пристально глядя на неё:

«Я не думал, что ты из тех женщин, которые целуют мужчину, который им не
нравится».

Он знал, что эти слова были глупыми и ставили под угрозу его дело, но ярость из-за её пренебрежительного отношения заставила его их произнести.

Она побледнела, и её ноздри затрепетали.  Он ударил её по больному месту. Какое-то время они сидели бок о бок, глядя друг на друга, как два
взбешённых зверя, движимых одинаково сильными, но разными страстями.

 — Спасибо, что сказал это, — сказала она, когда смогла взять себя в руки.
— Теперь я понимаю, что значит твоя любовь ко мне.

Она встала со скамьи. Он схватил её за руку и попытался удержать, говоря:

«Марипоса, послушай меня. Ты сводишь меня с ума. Ты заставляешь меня говорить
тебе такие вещи, когда ты знаешь, что я схожу с ума от любви к тебе.
Послушай...»

Она вырвала свою руку из его хватки и побежала через пространство к
склону, дико зовя Бенито. Мальчик, наконец, не смог больше притворяться глухим
и сел на корточки в хорошо разыгранном удивлении.

“ Идем, идем, ” сердито крикнула она. “ Иди немедленно. Я хочу тебя.”

Он поднялся, отряхивая штаны и крича:

«Почему? Почему? Нам здесь ужасно хорошо».

«Пойдём, — повторила она, — уже поздно, и нам пора».

Он затрусил вниз по склону, крайне неохотно и склоняясь к бунту.

Марипоса схватила его за руку и потащила обратно к тропинке между елями. Эссекс все еще стоял возле скамьи, элегантная фигура с мрачным и зловещим лицом. Когда они проходили мимо, он приподнял шляпу. Марипоса, опустившая голову, не ответила на приветствие, но Бенито ответил, когда его тащили мимо. Она продолжала тянуть его за собой
маленький мальчик, не желающий идти рядом, свободно повисший на ее руке,
оглядывающийся назад, чтобы в последний раз взглянуть на своего товарища по играм.

- Как тебя зовут? - спросил я. он взревел, когда его потащили к тенистой тропинке,
которая терялась среди деревьев. “ Я забыл, как тебя зовут.

Ответ затерялся в пространстве между ними, и в следующий момент он
и Марипоса исчезли за ширмой густо растущих вечнозеленых растений.

— Послушай, — сказал Бенито, — отпусти мою руку. Какой смысл тащить меня
сюда?

 Марипоса не послушалась, и они продолжили путь в лихорадочном темпе.

“Почему у тебя так дрожат руки?” - было его следующее замечание. “Это
как у бабушки, когда она вернулась домой из Лос-Анджелеса с ознобом”.

В этом безобидном замечании было что-то такое, что заставило Марипосу
внезапно ослабить хватку.

“Моя рука часто так себя ведет”, - сказала она с видом смущения.

“ Из чего это делается? ” спросил Бенито, внезапно заинтересовавшись.

“Я не знаю, может быть, играю на пианино”, - сказала она, чувствуя, что ей необходимо притворяться.
"Я не знаю".

“Хотел бы я иметь возможность так же трясти руку”, - заметил Бенито.
с завистью. “Когда у бабушки был озноб, я обычно наблюдал за ней. Но она
Она вся дрожала. Иногда у нее стучали зубы. У вас когда-нибудь стучали зубы?

 Эта тема заинтересовала его и давала пищу для разговора, пока они не добрались до машины и не помчались домой по невысоким холмам,
то и дело съезжая на песок, а маленькие дубки сгибались в гротескном страхе перед ветром.




 ГЛАВА XV

 Сквозь мутное стекло

 «Ты напоил нас вином изумления. Ты показал Своему народу тяжкие испытания». — Псалмы.


 Третьим постояльцем Гарсий был Исаак Пирпонт, учитель
пение. Дом Гарсии, по крайней мере, предлагал жильцам, склонным к музыке,
место, где они могли бы наполнить дом звуками своего труда, не вызывая
протеста. Между стуком собственных учеников Марипоса могла слышать
голоса учеников Пьерпонта, которые под руководством учителя демонстрировали
вокальные таланты.

 Молодой человек был необычным и интересным. У него был «метод», который он
изложил Марипосе во время трапезы. Он был основан на большом опыте работы с голосами в целом и тщательном анатомическом изучении
голосовые связки. Все, чего он хотел, по его словам, — это продемонстрировать миру свое превосходство.
Это был голос. Миссис Гарсия, которая заходила к Марипосе с головой, повязанной белыми тряпками, и с метлой в руке, в начале их знакомства рассказала ей историю жизни двух других постояльцев, сопровождая свой рассказ комментариями. Пьерпон
не вызывал у неё особого одобрения, так как был возмутительно равнодушен
к деньгам и был поглощён поисками своего голоса, не обращая внимания
на всё остальное. Половина его учеников училась бесплатно и
другая половина забыла заплатить, или Пирпонт забыл отправить свои счета,
что в конечном итоге одно и то же, подумала миссис Гарсия.

«Не понимаю, какой смысл работать, — сказала она, изящно выметая
пыль с ковра своей метлой, — если ты ничего не зарабатываешь
своей работой. Какой в этом смысл, хотела бы я знать?»

Как только учитель пения услышал, что у Марипозы есть голос, он
увидел в ней то, что искал, и попросил её спеть для него.
Но она отказалась. Она не пела ни ноты со смерти матери.
Серия непредвиденных и катастрофических событий, последовавших за
начальной сценой драмы, в которой она оказалась главной героиней,
лишила её всякого желания использовать дар, который был её единственным
источником дохода. Иногда, сидя в одиночестве в своей комнате и
пробегая пальцами по клавишам пианино, она мечтательно
представляла, каково было бы снова услышать полные, вибрирующие
звуки, вырывающиеся из её груди. Время от времени она пробовала взять одну-две ноты или старую знакомую
мелодию, а затем останавливалась, разочарованная и расстроенная. Её голос звучал
грубый и странный. И пока он висел в воздухе, нахлынули
восхитительно болезненные воспоминания.

 Но однажды днём, через несколько дней после встречи с Эссексом, она
пришла пораньше и обнаружила, что нижний коридор наполнен звуками высокого,
кристально чистого сопрано, доносившегося из учительской. Она
с интересом прислушалась, очарованная завистливым вниманием. Очевидно, это была та самая девушка, о которой говорил ей Пирпонт, обладавшая самым многообещающим голосом, который он когда-либо слышал, и готовившаяся к сцене. Склонившись над перилами лестницы, Марипоса почувствовала, как у неё по спине пробежал холодок.
в глубине души она понимала, что в этом пении была завершенность и выдержка, которых ей
совершенно не хватало, и все же голос был тонким, бесцветным и хрупким по сравнению с
ее собственным. При всей его безупречной легкости и плавности в нем не было
того же великолепия тона, той же страстной трепетности.

Она медленно поднималась по лестнице, преследуемая прекрасными звуками, наклоняясь к перилам, чтобы лучше их слышать, и впервые после смерти матери ей захотелось подражать, встать и заняться чем-нибудь, чтобы снова услышать богатые ноты, льющиеся из её горла.

«Когда-нибудь я буду петь для него», — сказала она себе, подняв голову.
и её глаза заблестели, — и он увидит, что ни у кого из них нет такого голоса, как у меня».

 Она всё ещё была полна энтузиазма, когда закрывала дверь своей комнаты. Ей было трудно сосредоточиться на чём-то, когда в ней внезапно проснулись старые амбиции, нарушив апатию, вызванную горем. Она стояла, глядя на сад — вид, который давно перестал казаться ей унылым, — когда раздался стук в дверь. Даже общество миссис Гарсии, с головой, повязанной белым платком,
иногда имело свои преимущества.

Но за открывшейся дверью оказалась не миссис Гарсия, а миссис Уиллерс. Марипоса встретила её не только с желанием пообщаться, но и с искренней привязанностью. Она считала миссис
Уиллерс своей лучшей подругой.

Они виделись не так часто, как раньше, потому что журналистка была занята своей новой работой. Сегодня был понедельник,
и ей удалось отпроситься на вторую половину дня, так как в воскресном
выпуске «Женская страница» достигала своих самых внушительных размеров.
Понедельник был выходным. Но миссис Уиллерс не всегда им пользовалась
IT. У нее был первый реальный шанс в жизни, и она работала
усерднее, чем когда-либо прежде. Ее банковский счет увеличивался
еженедельно. В тех случаях, когда у нее было время заглянуть в книжечку
сквозь ряды цифр она видела, что Эдна ходит в хорошую школу в
Нью-Йорк, а затем, возможно, ещё более прекрасный город за границей, а потом снова Нью-Йорк — смутно, как в блаженном видении, — Эдна, ставшая женщиной,
успешной, грациозной, красивой, прославленной фигурой в ореоле
богатства и успеха.

Сегодня на ней не было боевой раскраски, она была в рабочей одежде, тёмной
и практичная, с зазорами между юбкой и поясом и торчащими в неожиданных местах концами тесьмы. В то утро она одевалась в такой спешке, что застегнула только три пуговицы на каждом ботинке,
хотя накануне вечером Эдна позаботилась о том, чтобы они были на месте.
 Она поднялась на холм, что назвала бы «бегом во весь опор»,
и все еще пыталась отдышаться.

Сидя напротив Марипозы в ярком свете, падающем из окна, она с нежностью
смотрела на лицо девушки.

«Ну что, юная леди, знаете ли вы, что я поднялась сюда, чтобы прочитать вам лекцию?»

— Читать мне нотации? — сказала Марипоса, смеясь и наклоняясь вперёд, чтобы дружески пожать руку миссис
Уиллерс. — Что я сейчас делала?

 — Именно это я и пришла выяснить. Оставила стол, заваленный работой, и
мисс Пиблз, прыгающую вокруг, как курица без головы, чтобы узнать,
что ты делала. Я бы пришла раньше, но не могла уйти. Марипоса, дорогая моя, я получила письмо от миссис Шеклтон.

 Марипоса покраснела.  Между её бровями появилась морщинка, и она
посмотрела в окно.

 — Ну, — сказала она, — а обо мне она что-нибудь написала?

— Вот что она сделала — много чего. Много чего, что поставило меня в тупик. И сегодня я
пришёл сюда, чтобы выяснить, что с тобой не так. Что заставляет тебя вести себя как несколько разных типов дураков одновременно?

— Что ты имеешь в виду? — слабым голосом спросила Марипоса, пытаясь выиграть время. — Что она тебе сказала?

— Дорогая, ты не хуже меня знаешь, что она мне сказала. И я не могу взять в толк, что на тебя нашло?

— Не знаю, — тихо ответила девочка. — Наверное, я изменилась.

— Чушь! — резко заметила миссис Уиллерс. — Не пытайся лгать;
ты не знаешь как. У человека должна быть какая-то природная способность к этому.
Вам поступило предложение, которое дает вам возможность поехать в Европу,
улучшить свой вокал, изучить французский и немецкий языки и стать примадонной.
За все нужно платить - никаких ограничений по времени или деньгам. Теперь, что в
это сделал ты откажешься от этого?”

Стоя перед ней при ярком свете, допрашивающий впился в неё взглядом,
как будто хотел пронзить насквозь. Миссис Уиллерс заметила его тревогу, но
ничего не могла понять. За три дня до этого она получила письмо от миссис Шеклтон
и была поражена его содержанием. Она не могла ни объяснить, ни
ни себе, ни миссис Шеклтон не объяснила причину необъяснимого поведения девушки.

«Я не могу вам этого объяснить, — сказала Марипоса. — Я… я… не хотела ехать.
Вот и всё».

«Но вы же хотели поехать всего за месяц или два до этого, когда Шеклтон
сам сделал вам предложение?»

Марипоса кивнула, не ответив.

«Но почему? Это то, что так необычно. Ты бы восприняла это от
него, но не от его жены ”.

“Человек может изменить свое мнение, не так ли?”

“Дурак мог бы, но разумная женщина, без гроша за душой, почти без друга"
”Как она могла?"

“Ну, у нее есть”.

“Марипоса, посмотри мне в глаза”.

Миссис Уиллерс встретилась взглядом с янтарно-карими глазами и с тревогой заметила, что в них появилось что-то, чего раньше не было. Это был уже не тот ясный взгляд искренней, непорочной юности, каким он был когда-то. Она почувствовала боль в сердце, как будто прочла ту же перемену в глазах Эдны.

«Что заставило тебя передумать? — вот что я хочу знать».

Марипоса опустила веки.

«Я не могу сказать. Что заставляет кого-то менять своё мнение? Ты думаешь
по-другому. Случаются вещи, которые заставляют тебя думать по-другому».

«Ну, а что случилось, что заставило _тебя_ думать по-другому?»

На гладком лбу снова появились морщины. Она перевела взгляд
на окно, а затем снова на руки, лежащие на коленях.

«А что, если я не захочу рассказывать? Я не маленькая девочка, как Эдна, чтобы
рассказывать обо всех своих мыслях. Можно мне иметь свой секрет, миссис Уиллерс?»

Она посмотрела на собеседницу с попыткой ободряюще улыбнуться. Миссис.
Уиллерс заметила, что это потребовало от неё усилий, и осталась серьёзной.

«Я не хочу, чтобы у тебя были от меня секреты, дорогая, не больше, чем у меня от Эдны. Марипоса, — сказала она пониженным голосом, наклонившись вперёд и положив руку на колено девушки, — это из-за какого-то мужчины?»

Марипоса быстро подняла взгляд. Пожилая женщина заметила, что на мгновение она
была поражена.

«Какой мужчина!» — воскликнула она. — «Какой мужчина?»

«Вы не передумали из-за Эссекса?»

«Эссекс!» — она медленно покраснела, и миссис Уиллерс не сводила безжалостных глаз с
нарастающего румянца.

— О, моя дорогая девочка, — сказала она почти в отчаянии, — не говори, что ты его полюбила.

— Мне не нравится мистер Эссекс. Я... я... терпеть его не могу.

Миссис Уиллерс достаточно хорошо знала человеческую натуру, чтобы не поверить этому замечанию.

— Он не тот мужчина, которому женщина может отдать своё сердце. Он не тот мужчина,
не воспринимай его всерьёз. Он никогда в жизни никого не любил, кроме себя.
 Не позволяй ему одурачить себя. Он красив, и он, пожалуй, самый обходительный из всех, кого я встречала. Но не будь настолько глупа, чтобы влюбиться в него.

— Говорю тебе, он мне не нравится.

— Боже мой, как бы я хотела, чтобы в этом мире был кто-то, кто позаботился бы о тебе. У тебя нет здравого смысла, и ты, к сожалению, так хорош собой.
Когда-нибудь тебя одурачат, как меня с Уиллерсом. Ты говоришь правду? Не Эссекс заставил тебя передумать?

Эти повторяющиеся обвинения раздражали Марипозу.

“Нет, это не так”, - сердито сказала она; и затем, в пылу своего
раздражения: “Если что-то и заставит меня принять предложение миссис Шеклтон, так это
была бы надежда сбежать от этого человека.

Теперь не было никаких сомнений, что она говорит правду. Точка зрения миссис Уиллерс
на ситуацию претерпела калейдоскопические изменения.

— О, — сказала она приглушённым голосом, — значит, это _он_ влюблён?

 Девушка не ответила. Ей было жарко и больно от этого настойчивого
прощупывания ещё не заживших ран.

 — Он... он... беспокоит тебя? — недоверчиво спросила пожилая женщина.
— Она не могла понять, как Эссекс, которого она знала как уверенного в себе и обходительного человека, мог вести себя как отвергнутый и умоляющий поклонник.

— Я не понимаю, что вы имеете в виду под «надоедает», — сказала Марипоса, все еще злясь. — Он занимается со мной любовью, и мне это не нравится. — Занимается с тобой любовью? Что вы имеете в виду под «занимается с вами любовью»?

«Он попросил меня стать его женой», — сказала жертва, доведённая до отчаяния этим мучительным допросом.

Она не могла признаться, что у Эссекса были другие планы
что касается её, то она не могла бы назвать истинную причину, по которой
отказала миссис Шеклтон. Но ей было стыдно и
неловко из-за этой полуправды, которую её подруга слушала, широко раскрыв
от удивления глаза.

 «Хм!» — сказала миссис Уиллерс. — «Я никогда не думала, что этот мужчина захочет жениться на бедной девушке. Но это не так удивительно, как то, что у тебя хватило ума отказать ему».

«Он мне не нравится. Я знаю, что я глупая, но я знаю, когда мне кто-то нравится, а когда нет. И я бы предпочла стоять на углу Кирни и
Лучше я буду ходить по Саттер-стрит с жестяной кружкой и просить милостыню, чем выйду замуж за мистера Эссекса или буду отправлена в Европу миссис Шеклтон».

«Что ж, в тебе сочетаются ум и глупость, и я не ожидал, что ты сдашься. У тебя хватило ума отказаться от брака с мужчиной, который сделает тебя несчастной. Это удивительно для любой девушки. А с другой стороны, ты отказываешься от шанса, который выпадает раз в жизни, ни за что.
Это было бы удивительно для кандидата на место в приюте для слабоумных.


— Возможно, я слабоумная, — смиренно сказала Марипоса. — Я точно не
«Я думаю, что я очень умная, особенно сейчас, когда все говорят мне, какая я дура».

«Ты дура только в этом вопросе, милая. И именно это так раздражает. Это просто заскок в твоей голове, потому что у тебя нет причин вести себя так, как ты ведёшь».

 Она говорила уверенно, но её умоляющий взгляд, обращённый на Марипозу, показывал, что она ещё не готова отказаться от поисков причины. Марипоса наклонилась вперёд и взяла её за руку.

«О, дорогая миссис Уиллерс, — сказала она, — не спрашивайте меня больше. Не дразните
меня. Я люблю вас, и вы были так добры ко мне, что я никогда не смогу отплатить вам тем же».
любить тебя, что бы ты ни сделала. Но позволь мне быть. Возможно, у меня есть на то причина, а может, я просто глупая, но как бы то ни было, будь уверена,
 что я не действовала поспешно; и я тоже страдала, пытаясь сделать то, что казалось мне правильным.

 Её глаза внезапно наполнились слезами, и она быстро встала, чтобы скрыть их, и посмотрела в окно. Миссис Уиллерс тоже встала и,
обняв её, поцеловала в щёку.

«Хорошо, — сказала она, — я постараюсь не мешать. Но ты можешь рассказать мне всё, что считаешь нужным. Ты слишком хороша собой, Марипоса, и
ты такая...

Она замолчала.

“Дурак” вышел из Марипоса в душат тона неминуемые слезы.
Там был небольшой паузы, а затем одновременное их смех наполнил
номер.

“Ты видишь, что не можешь не сказать этого”, - сказала Марипоса, глупо смеясь.
на ее ресницах повисли слезы. “Это как любая другая плохая привычка
- она полностью контролирует тебя”.

Через несколько мгновений миссис Уиллерс быстро спускалась с холма
в сторону Саттер-стрит, задумчиво нахмурив брови. Она, конечно, ничего не
нашла. В её кармане лежало письмо миссис Шеклтон, в котором говорилось:
Мисс Моро отказа в ее предложением и просьбой, если Миссис Уиллерс
знал причину этого. Миссис Шеклтон была уверена, что Мисс Моро
чувства были заняты, что, возможно, за ее счет
иначе безотчетное неприятие возможность после чего ее
все Будущее зависит.

Миссис Уиллерс испытала облегчение, обнаружив, что определенно не было мужчины,
влияющего на решение мисс Моро. Потому что, если это не Эссекс, это не мог быть
никто. Миссис Уиллерс знала, что круг общения Марипозы был очень узким.
То, что Эссекс сделал девушке предложение и получил отказ, было
Удивительно. Отказ был лишь немногим более неожиданным, чем предложение. То, что такой мужчина, как Эссекс, захотел жениться на нищей сироте, было столь же необычно, как и то, что такая девушка, как Марипоса, отказала мужчине, обладающему неоспоримыми достоинствами Эссекса. Но даже в самой безнадёжной ситуации всегда есть за что быть благодарным, и Марипоса, несомненно, не собиралась выходить за него замуж. По крайней мере, в этом отношении её направляло провидение.

Было ещё рано, когда миссис Уиллерс подошла к редакции «Трумпет».
 Небо было свинцовым и затянутым низкими облаками. Когда она приблизилась к
Когда она подошла к двери, упали первые капли дождя,
оставляя пятна на тротуаре, словно медленно и неохотно срываясь с
набухших небес. «Будет гроза», — подумала она, поворачивая в
дверной проём и поднимаясь по тёмной лестнице с фонарями на
площадках. В своей каморке она ответила на письмо миссис Шеклтон,
а затем прошла по коридору в святилище хозяина, который всё ещё
находился в своём кабинете.

Уин, сидящий в отцовском вращающемся кресле, выглядел очень маленьким и незначительным.
Широкое окно позади него заливало его бледным светом.
Пулевидная голова с копной жидких светлых волос и худые плечи, склонившиеся над столом. Он прищурился за очками, когда поднял голову в ответ на стук миссис Уиллерс, а затем, увидев, кто это, улыбнулся, потому что Уин любил миссис Уиллерс.

Она протянула ему письмо с просьбой передать его матери вечером и села в кресло рядом с ним, глядя на длинные белые стёкла в окне, по которым начинал барабанить дождь.

 — Вы с моей матерью, кажется, ведёте оживлённую переписку, — сказал он.
Уин, которая несколько дней назад принесла письмо миссис Шеклтон.

“Да, у нас на руках непривлекательная молодая леди, и это
крупный заказ”.

“Мисс Моро?” - спросил владелец "Трубы". “Моя мать рассказала
мне. Она очень независимая, не так ли?”

“Она странная девушка. Вы можете сказать своей матери, как я сказал ей в этом письме, что я совсем её не понимаю. У неё в голове какая-то идея, но я не могу её понять.

 — Разве девушка не может быть просто независимой? — сказал молодой человек, протягивая длинную тонкую руку, чтобы поправить очки на носу.
— Второй палец. — Просто независимая, и ничего больше?

— Никогда не знаешь, какой может быть девушка, мистер Шеклтон, — мрачно ответила миссис
Уиллерс. — Я сама когда-то была такой, но это было так давно, что я забыла, каково это; и, слава богу, это этап, который быстро проходит.

Так случилось, что этот небольшой разговор снова заставил Уина задуматься о девушке, которую его отец так стремился найти и помочь ей. Когда он покидал редакцию «Трубы» вскоре после ухода миссис Уиллерс, его мысли были заняты вопросами, связанными с находкой
письма пробудили в нем интерес. Красивая девушка, которую он видел в тот день
днем, три месяца назад, возникла перед его мысленным взором, и
на этот раз ее лицо всплыло перед ним из темных уголков памяти
в нем был внезапный дразнящий намек на знакомство. Вопрос
пришел, что так часто дразнит нас с внезапным проблеском смутно
признано лицо: “где я видел его раньше?”

Выиграть добрел до Третьей улицы, медитируя под распространением зонтик.
Теперь шёл сильный дождь, ровный ливень, который яростно обрушивался на
город, который сверкал и покрывался ручейками воды под натиском стихии.
Люди спешили прочь во всех направлениях, женщины с низко опущенными зонтиками, придерживая одной рукой юбки, из-под которых то и дело выглядывали грязные ботинки и мокрые подолы. Под карнизами стояли бездельники с жёлтыми, безразличными лицами.
 Торговцы из квартала подходили к дверям небольших магазинов, мимо которых проходил Уин, и стояли, глядя на улицу, а затем вверх, в небо, с задумчивыми улыбками. Шёл сильный дождь, и это не было ошибкой.

Уина ждала работа, которую нужно было выполнить, прежде чем он отправится домой, и он прошёл мимо
вверх по Керни-стрит до "Пост", где, через несколько дверей от угла, он
зашел к фотографу. У него была копия, сделанная на слоновой кости старого
дагерротип отца, должно быть дано в качестве подарка для его матери,
и когда она была закончена.

Фотограф, умный и способный человек, внедрил новшество
его студия была грубо обшита мешковиной, на которую гвоздями с латунными головками были прикреплены фотографии
местных красавиц и знаменитостей.
Уин, ожидая его появления, слонялся по комнате, разглядывая
то тут, то там, узнавая друга или гордую красавицу, которая
она терпела его в качестве партнёра на котильоне, потому что он был единственным сыном
Джейка Шеклтона. Дальше висела фотография Эдны Уиллерс, очень
милой и ангелоподобной в своей невинности и широко раскрытых глазах.

 На небольшом участке стены между двумя окнами висела только одна
картинка, и когда его взгляд упал на неё, он вздрогнул. Это была Марипоса
Моро, в кружевном платье, которое она надела в оперу, смотрела прямо и серьёзно ему в глаза. В тот момент, когда его взгляд, только что скользнувший по другим лицам, упал на неё, его охватило навязчивое ощущение знакомства,
Ощущение какой-то интимной связи или воспоминания о ней овладели им с внезапной, поразительной силой. Кого она ему напоминала?

 Он попятился от неё и, отступая, осознал, что точно знает, как бы приоткрылись её губы, если бы она собиралась заговорить, как бы она вздёрнула подбородок. И всё же он видел её всего дважды в жизни, насколько ему было известно, и то в полумраке.
Ему была знакома не она, а кто-то, на кого она была похожа, — кто-то, кого он хорошо знал и с кем у него была какая-то смутная, но близкая связь
со своей жизнью. Он почувствовал, что его разум нащупывает решение,
почти ухватился за него, когда голос фотографа позади него оборвал нить размышлений.

 «Это будет готово через минуту, мистер Шеклтон, — сказал он. — Вы смотрите на эту фотографию. Это мисс Моро, молодая леди, которая, как я
полагаю, певица». Я поставил её отдельно, потому что немного гордился ею.

— Это потрясающая картина, без сомнения, — сказал Уин, поправляя очки, — но, должно быть, легко нарисовать такую девушку.

— Напротив, я думаю, это трудно. Мисс Моро красива, но это
красота, которая больше подходит художнику, чем фотографу. Это
цвет волос, который такой замечательный, такой насыщенный и в то же время такой изысканный - это
белая кожа и темно-рыжие волосы. Вот почему я горжусь фотографией. Я думаю, это
наводит на мысль о цвете. Мне кажется, в этих волосах есть что-то теплое
”.

Выиграть неопределенно сказал, Да, он догадался, должно быть, интересно, что
парень имел в виду про то, что что-то теплое о волосах. Дальнейшие
комментарии были прерваны тем, что один из участников вышел вперёд с фотографией и
передал её фотографу.

Мужчина протянул выиграть с гордой улыбкой. Это было расширение
небольшой дагерротип, принято около двадцати лет назад, и
представляя Шеклтон в анфас и без бороды. Работа
была выполнена превосходно. Это было точное и одухотворенное изображение.

Когда его взгляд упал на нее, Уина постигло внезапное и удивительное откровение.
Это было как ослепительная вспышка света, оторвав тени
темном месте. Сквозь мрак его разума, словно электрический ток,
прошло озарение. Вот что это было за воспоминание, за смутное ощущение
прежних знаний, что ощупью что-то известно и еще
неуловимый.

Он вглядывался в изображение, а затем повернулся и посмотрел в Марипоса
висит на стене. Фотограф, сочувственно посмотрев на него,
очевидно, ошибочно приняв его очевидное душевное смятение за порыв
сыновней привязанности, вернул его к себе. Он не знал, что он был
бледный, но он увидел, что пластина из слоновой кости в руке дрожал.

— Это... это... первоклассная работа, — тихо сказал он. — Я чрезвычайно
доволен. Отправьте её завтра в редакцию «Трумпет», а счёт приложите.
— Пожалуйста, не надо. Вы отлично справились.

Он отвернулся и медленно вышел, а фотограф и его ассистент с любопытством
смотрели ему вслед. Прежде чем он вышел на улицу, ему нужно было спуститься по
ступеням, и он спускался по ним, как по лабиринту, под проливным дождём,
с закрытым зонтом в руке. Теперь всё было ясно как день: тайные поиски матери и дочери, интерес его отца к красивой и талантливой девушке, его желание дать ей образование и обеспечить её. Всё было просто как дважды два.

«Она так отличалась от Мод и меня, — смиренно подумал Уин,
продвигаясь вперёд под ослепительным дождём. — Неудивительно, что он её любил».

 Это было так удивительно, так просто и в то же время так трудно осознать в
первый момент, когда он это понял, что он остановился и уставился
в тротуар.

Двое его друзей, с зонтами и в плащах, неслись к нему, не
узнавая неподвижную фигуру, с которой стекала вода с полей шляпы,
пока не оказались рядом с ним.

«Вин, ты спятил!» — весело закричал один из них. «Когда это с тобой случилось, Винни?»

Он испуганно поднял голову, и у него хватило присутствия духа не раскрыть свой
зонтик.

“Уин пытается вырасти”, - сказал другой, зная, что его незначительный
рост огорчает молодого человека. “Так он стоит в
дождь как растение”.

“Дождь-это хорошо”, - сказала победа. “Мне это нравится”.

“Не сомневаюсь, сынок. Единственное, в чем можно сомневаться, так это в твоем здравомыслии.

“Милый денек, не правда ли?” - сказал его спутник.

“Уину это нравится”, - сказал первый. “Продолжай в том же духе, старина, и к концу зимы ты будешь
шести футов ростом”.

И они, хихикая, отправились в клуб рассказывать историю Уина с
Вода стекала с его шляпы, очки промокли, а он стоял, уставившись в
тротуар на Пост-стрит.

Уин раскрыл зонтик и пошёл дальше. Он медленно шёл домой окольным путём. Его мысли метались туда-сюда, и с каждым мгновением он всё больше убеждался в том, что все эти
загадочные обстоятельства складываются в логическую последовательность.

Она была его сводной сестрой, старше его, — первенцем его отца.
По воле случая она родилась в семье, где не было ни гроша, и
не получила признания в доме и состоянии, которые унаследовали он и Мод.
В тот самый момент, когда отец нашёл её свободной, чтобы принять его
дары, его самого не стало. И она знала об этом. Это и было
объяснением её переменчивого поведения. Она каким-то образом узнала об этом
между смертью своей матери и Шеклтона. Кто-то сказал ей или она сама
обнаружила это.

В промозглой темноте Уин размышлял обо всём этом, поднимаясь и спускаясь по извилистым улочкам, ведущим домой, удивляясь судьбе,
разговаривая сам с собой.




Глава XVI

Мятежные сердца

«Ты непоколебима,
Но всё же ты женщина, и для сохранения тайны,
 «Ни одна леди не подойдёт ближе, ибо я поверю,
 что ты не скажешь того, чего не знаешь».

 — ШЕКСПИР.


 Уин нашёл свою мать в будуаре и без комментариев передал ей письмо миссис Уиллерс. Он видел, как она прочитала его, а затем молча сидела, нахмурив брови и глядя в огонь, у которого она сидела. В тот момент он не мог говорить о теме письма,
и, неловко постояв у камина и согревая мокрые ноги,
он поднялся в свои комнаты.

За ужином все трое были необычайно молчаливы.  При ярком свете
который упал с огромной хрустальной люстры на стол под тяжестью стекла и серебра.
трое участников выглядели озабоченными
и глупыми. Двое слуг-китайцев, ступающих мягко, как кошки, и безупречно чистых
в своих накрахмаленных белых одеждах, бесшумно передвигались по столу, предлагая блюдо
за блюдом своим бесстрастным хозяевам.

Это был один из тех раздражающих случаи, когда все вроде
объединить для целей раздражать. Бесси, раздражённая содержанием письма миссис Уиллерс, обнаружила, что её раздражение усилилось из-за того, что Мод в тот вечер выглядела особенно невзрачно, а граф де
Ламоль должен был прийти после ужина. Волнение лишило её лицо присущего ему сияния и подчеркнуло его неженственную тяжесть.
 Она чувствовала, что о её помолвке с Латимером нужно объявить, потому что граф де Ламоль проявлял те признаки грядущего предложения, которые она хорошо знала, и какое оправдание она могла бы дать своей матери, отказав ему? Она должна была сказать правду, и эта мысль тревожила её робкую и миролюбивую душу. Она сидела молча, нервно кроша хлеб и размышляя о том, как бы ей отвергнуть предложение, если граф
проявит признаки того, что собирается сделать его в тот вечер.

После ужина мать оставила её в маленькой гостиной, богато
обставленной в восточном стиле, с диванами, подушками и
мавританскими занавесями. Стремление к опеке над дочерьми ещё
не проникло на Запад, и Бесси считала, что оставить дочь
одну — значит выполнить свой родительский долг с деликатностью. Она удалилась в соседнюю библиотеку, где
граф, войдя, увидел, как она сидит в низком кресле,
лениво перелистывая страницы журнала. Он же, со своей стороны,
на Западе достаточно долго, чтобы понять, что размещение семьи в
этих изолированных квартирах было тем, что диктовали обычаи и условности.

Граф был умным человеком и изучал Соединенные Штаты с других
точек зрения, отличных от окна пульмановского вагона.

С журчанием его приветствия мод в ушах, Бесси Роуз от
ее стул. Она нашла библиотеку, и холод, и невеселая после ее уютный
будуар на втором этаже, и решила туда сходить. Оглянувшись через плечо, когда она поднималась по лестнице, она увидела, что граф стоит
спиной к огню, беседующий с улыбкой - красивый,
представительный мужчина, его смуглое лицо и заостренная бородка кажутся еще темнее,
чем когда-либо, над его блестящей широкой грудью в рубашке. Это был бы
абсолютно желанный брак для Мод. Бесси узнали все о
должность графа и титул на родной земле, и как все
что он сказал, что они, которые были удовлетворены и удивлены ее.

У себя в комнате она села перед камином и задумалась. Будущее Мод
теперь было в её собственных руках, оно формировалось внизу, в
приемная. Бесси могла направить его не больше, чем она уже сделала
, и ее деятельный ум немедленно ухватился за другую
тему, которая занимала его все это время. Она вытащила письмо миссис Уиллерс
и перечитала его еще раз. Затем, скомкав его в руке, она посмотрела в огонь
глазами, полными мрачного недоумения.

Что случилось с девушкой? Миссис Уиллерс категорически заявила, что, насколько ей известно, ни один мужчина не имел ни малейшего влияния на чувства Марипозы Моро. Она действовала исключительно по собственному усмотрению
по собственной воле. Но что заставило её передумать, миссис Уиллерс не знала. Несомненно, произошло что-то, что повлияло на Марипозу и заставило её полностью изменить своё мнение. Миссис Уиллерс сказала, что не может себе этого представить, но это изменило девушку не только в плане амбиций и взглядов, но и в характере.

 Письмо напугало Бесси. Из-за этого она молчала весь ужин, а теперь, сидя у камина, размышляла о том, что это может значить, и чувствовала, как её охватывает холодное предчувствие. Может ли Марипоса знать?
Её поведение и поступки после смерти Шеклтона указывали на такую возможность. Это было невероятно, но Люси могла рассказать. А ещё, возможно, девочка, разбирая вещи матери после её смерти, наткнулась на что-то, письма или бумаги, которые раскрывали прошлое?

В памяти Бесси всплыло воспоминание о девушке-жене, которую она заменила,
прижимаясь к свидетельству о браке, которое было единственным, что
напоминало ей о тех днях, когда она была законной женой. Бесси
знала, что эта бумага была аккуратно сложена в пакет с
Немногочисленные пожитки Люси, когда они уезжали из Солт-Лейк-Сити. Она знала, что он всё ещё был в свёртке, когда она сама отдала его брошенной девочке перед хижиной Моро. Могла ли Марипоса найти его?

 Она встала и прошлась по комнате, чувствуя тошноту при этой мысли. Она уже не была молода, и её железные нервы были навсегда потрясены внезапной смертью мужа. Марипоса, имея на руках свидетельство о браке своей матери, могла замышлять какой-нибудь отчаянный _переворот_. Неудивительно, что она отказалась ехать в Париж! Если бы она могла заявить о своих правах как
Старшая и единственная законная дочь Шеклтона, она не только отнимет у Уин и Мод львиную долю их наследства, но и, что не менее невыносимо, вытащит на свет божий неприглядную историю — ужасную историю, которую Джейк Шеклтон и его вторая жена так успешно скрывали.

Ее мысли внезапно прервал стук входной двери.
Она посмотрела на часы и увидела, что было только девять. Если это был граф, то он пробыл здесь меньше часа. Что случилось? Она подошла к двери и прислушалась.

 Она услышала лёгкие шаги, медленно и осторожно поднимающиеся по лестнице. Это был
это была Мод, потому что, хотя она и пыталась приглушить свой топот, ей
не удавалось приглушить шелест своих шелковых юбок. А потрясающий звук
дошли до лестницы-голова, Бесси открыла дверь. Мод остановилась,
ее черное платье исчезает в темноте о ней, так что ее белые
лицо, казалось, плавали одиноких по воздуху, как оптический
бред.

“ Ну, мама, ” запинаясь, сказала она, - я думала, ты уже в постели.

«Граф уехал?» — спросила мать с необычной строгостью в голосе.


«Да, — ответила девочка, — он уехал. Он... он... уехал сегодня вечером».

«Почему он уехал так рано?»

«Он не хотел больше оставаться».

 Мод была в ужасе. Её рука, сжимавшая балюстраду, дрожала и
леденела. При жизни отца она знала, что никогда не осмелится
рассказать о своей помолвке с Латимером. В итоге она бы сбежала с ним.
Теперь страх перед матерью, которая всегда была более мягкой из них двоих,
сковал её робкую душу, и даже радость от любви, казалось, померкла в
этот ужасный момент признания.

«Граф просил тебя выйти за него замуж?» — спросила Бесси.

«Да! И… — с дрожащим отчаянием — я сказала «нет», я не могу».

“Ты сказал "нет"! это невозможно. Ты не мог быть таким дураком”.

“Ну, я был таким, и я это сказал”.

“Иди сюда, Мод”, - сказала ее мать, отступая от двери.;
“Мы не можем так разумно разговаривать”.

Но Мод не двинулась с места.

“Нет, я не хочу туда идти”, - сказала она, как непослушный ребенок;
— Не о чем говорить. Я не хочу выходить за него замуж, и я сказала ему об этом, и он ушёл, и на этом всё.

— На этом всё! Это вздор. Я хочу, чтобы ты вышла замуж за графа де Ламоля.
 Я не хочу слышать такие глупости. Я напишу ему завтра.

“Ну, это не принесет ни вам, ни ему никакой пользы”, - сказал мод, которому страх был
дает мужество, “я не выйду за него, и ни вы, ни он может тащить
меня к алтарю, если я не пойду. Сейчас не время крестовых походов ”.

Если намек Мод был не совсем проливающим свет, ее мать
поняла это.

— Возможно, сейчас не время крестовых походов, — мрачно сказала она, — но
это и не то время, когда девушки могут быть дурочками, и никто не протянет им руку помощи. Вы понимаете, что этот брак значит для вас?
 Положение, титул, вход в общество, которого вы никогда не добьётесь никаким другим способом.
как можно поставить аж конца свой нос в дела”.

“Если я не хочу ставить даже кончика моего носа в это, что толку
это сделать мне? Ты знаешь, я ненавижу общество. Я ненавижу ходить на обеды и сидит
у людей, которые говорят мне о вещах, которые я не понимаю или ухода
для. Ненавижу ходить на балы и танцевать круг за кругом, как трезвенница
с мужчинами, которые мне не нравятся. И если здесь плохо, то каково же там, где я не говорю на их языке и не знаю их обычаев, и они
подумают, что я просто какой-то чудак и дикарь, которого граф поймал здесь
лассо».

Страхи и сомнения, она ни разу не говорила никому, кроме Латимер пришел
Бойко до ее губ в этот момент страданий. Мать была поражена
в ее владения.

“Ты нагромождаешь возражения на пустом месте”, - сказала она. “Когда эти
люди во Франции узнают, каково твое состояние, не сомневайся,
они будут только рады познакомиться с тобой и стать твоим другом. Они не будут
считать тебя странным и диким. Там ты будешь на вершине всего, а не просто одной из кучки богатых наследниц, как здесь.
А граф? Ты знаешь кого-нибудь такого же красивого, такого же благородного, такого же
элегантный и вежливый в Сан-Франциско?»

«Я знаю мужчину, который мне нравится больше», — приглушённо сказала Мод.

Белое лицо с едва различимыми чертами казалось ещё белее.

«Что ты имеешь в виду?» — спросила мать, напрягшись.

«Я имею в виду Джека Латимера».

«Джека Латимера? Одного из клерков твоего отца! Мод, немедленно иди сюда».
Я не могу разговаривать в коридоре о таких вещах».

«Нет, я не войду», — воскликнула Мод, отступая к балясину и чувствуя себя так же, как в юности, когда её тащили за руку на место наказания. «Больше не о чем говорить
о чём. Я помолвлена с Джеком Латимером и собираюсь выйти за него замуж, и
это начало и конец всему.

 Она чувствовала себя отчаянно дерзкой, стоя в темноте и глядя на массивную фигуру матери на фоне освещённого дверного проёма.

 — Джек Латимер! — повторила миссис Шеклтон, — который получает всего сто пятьдесят долларов в месяц и должен отдавать часть из них своим людям.

— Ну, разве у меня не хватит на двоих?

— Мод, ты сошла с ума. Я знаю только, что не позволю тебе испортить
своё будущее. Завтра я напишу графу де Ламолю и Джеку Латимеру тоже.

“ Какая от этого кому-нибудь польза? Граф де Ламоль не сможет жениться на мне, если
Я не захочу. И почему Джек Латимер должен бросить меня только потому, что
ты просишь его об этом? Он, ” она сделала робкое колебание, которое бы
тронуло более мягкое сердце, а затем добавила: “ Я ему нравлюсь.

“ Ты ему нравишься! - повторила ее мать с яростным презрением. - Ему нравятся эти
пять миллионов долларов.

— Дело во мне, — страстно сказала Мод, — дело не в деньгах. И он — единственный человек в мире, кроме Уина, которому я по-настоящему нравлюсь. Когда я с ним, я не чувствую себя такой уродливой и глупой, как обычно.
Я чувствую себя такой же, как все остальные. Ему нравится слушать, как я говорю, и когда он смотрит на меня, я не чувствую, что он говорит себе: «Какая же она уродливая». Но я чувствую, что он не знает, красивая я или уродливая. Он знает только, что любит меня такой, какая я есть.

Она разразилась безудержными рыданиями и, прежде чем мать успела ответить или остановить её, проскочила мимо и взбежала по следующему пролёту лестницы.
Звук её рыданий доносился из темноты наверху. Бесси вернулась в будуар и закрыла дверь.

Мод побежала дальше и ворвалась в свою комнату, где бросилась на кровать и часами рыдала в отчаянии. Она думала о своём возлюбленном, единственном человеке, кроме брата, который никогда не заставлял её чувствовать себя неполноценной, и, лёжа без сил и дрожа среди подушек, с безумной тоской думала о том времени, когда она сможет свободно прийти к нему в объятия и спрятать уродливое лицо, которое он находил таким привлекательным, у него на груди.

Утром, прежде чем она встала, к ней пришла Бесси и возобновила
разговор, начатый накануне вечером. Бедняжка Мод, с раскалывающейся головой и
Она лежала с тяжёлыми веками, беспомощно отвечая на вопросы, которые раскрывали нежные тайны тайного ухаживания, которое было для неё оазисом почти пугающего счастья в одинокой, подавленной жизни.
Наконец, не в силах больше выносить саркастические намёки матери на
неискренность Латимера, она вскочила с кровати и побежала в
ванную, которая была частью апартаментов, которые она занимала. Здесь она включила оба крана, и шум льющейся воды полностью заглушил голос матери. Она села на край ванны и уныло посмотрела
спустилась в ванну, в то время как возмущённые возгласы Бесси доносились из-за двери.

В тот день миссис Шеклтон обедала в одиночестве. Уин обычно ходил обедать в свой клуб, а Мод ушла пораньше и нашла гостеприимный дом у Пасси Терстон. В то утро Бесси много размышляла в перерывах между домашними делами — она была выдающейся экономкой и лично следила за всем в своём доме — и решила посвятить часть дня обществу миссис Уиллерс. Один из секретов миссис Шеклтон
Успех в жизни заключался в её способности контролировать и сохранять интерес к
разным вещам одновременно. Неприятные новости от Мод не заставили
вдовствующую герцогиню забыть о более важном вопросе — Марипосе. Он
по-прежнему занимал её мысли.

 Вскоре после обеда она приехала в редакцию «Трубы» и медленно
поднялась по длинной лестнице. Для любой другой женщины её возраста и комплекции это было бы тяжёлым испытанием, но физическая форма Бесси по-прежнему была на высоте, и она никогда не позволяла себе лениться. На четвёртом этаже она остановилась, переводя дыхание, пока
Изумлённый мальчик-секретарь уставился на неё, узнав в ней мать шефа.

Миссис Уиллерс сидела в своём закутке, и настольная лампа отбрасывала на середину стола маленький круг жёлтого света.  Вокруг неё валялись газетные вырезки, а мисс Пиблз в момент появления миссис Шеклтон сидела в кресле с плетёной спинкой, в котором обычно сидели претенденты на журналистские награды.  Шорох платья миссис
Шелковые платья Шеклтон и слабый аромат духов, который сопровождал её,
возвестили о прибытии особы необычайной важности, и мисс Пиблз
Она беспокойно повернулась в кресле, и миссис Уиллерс выглянула из-за абажура, когда в комнату вошла дама.

 Мисс Пиблз поспешно вскочила и выдвинула стул, а миссис Уиллерс выбралась из-под груды газет и протянула ей руку.

 Поздоровавшись, молодая женщина поклонилась и вышла, и её мнение о миссис Уиллерс, если такое возможно, стало ещё выше, чем прежде.Миссис Уиллерс была удивлена, но тактично не подала виду.
 Она знала миссис Шеклтон несколько лет и однажды услышала,
от ее покойного начальника, что его жена одобрила ее дело и посоветовала
ее продвижение по службе.

Но то, что она появилась так без предупреждения в интимной духоте и нагрузке
рабочего дня, было решительно неожиданным. Миссис Шеклтон знала об этом и
приступила к объяснению.

“ Тебе, должно быть, кажется странным, что я вот так набрасываюсь на тебя, когда ты по уши в работе.
но я не задержу тебя и на десять минут. Она посмотрела на маленькие никелированные часы, которые громко тикали в центре стола. — И я знаю, что вы слишком занятая женщина, чтобы просить вас приехать ко мне домой. Поэтому я сама приехала к вам.

“ Рада и польщена, ” пробормотала миссис Уиллерс, отодвигая стул.
и пнула ногой место в газетах, чтобы удобнее было скрестить ноги.
колени. “Но не торопитесь, миссис Шеклтон. Работа идет полным ходом, и
Я в вашем распоряжении добрых десять минут”.

“Я просто хочу обсудить то письмо, которое вы прислали мне с Уином. Что вы
понять по поведению Мисс Моро, Миссис Уиллерс?”

“Я ничего не понимаю его. Я не понимаю”.

“Вот так мне кажется. Этому есть только одно объяснение, которое
Я вижу, и ты говоришь, что оно неправильное.

“ Что это было?

“ Что здесь есть какой-то мужчина, которым она интересуется. Когда девушка такого
возраста, без гроша в кармане, без друга или перспектив, отказывается от предложения, которое
означает успешное и, возможно, знаменитое будущее, что должен подумать человек?
Что-то ее останавливает. И единственное, что я знаю, что могло бы остановить ее.
это то, что она влюбилась. Но ты говоришь, что это не так.

“Она не производит на меня впечатления таковой. Она говорит не как влюблённая девушка».

«Есть ли какой-нибудь мужчина, который интересуется ею и постоянно с ней видится?»

Миссис Уиллерс была от природы правдивой женщиной, но тяжёлый опыт
Жизнь научила её ловко и хладнокровно увиливать, когда она считала, что этого требует ситуация. Однако сейчас она не видела никакой угрозы и полностью разделяла недовольство миссис Шеклтон по поводу
раздражающего поведения Марипозы.

«Да, — сказала она, кивая с серьёзным видом, — там есть мужчина».

“О, вот он”, - сказал другой, наклоняясь вперед с внезапным пылом.
интерес, который не ускользнул от миссис Уиллерс. “Кто?”

“Один из наших людей, Барри Эссекс”.

“ Эссекс! ” воскликнула вдова с внезапным облегчением.
понимание осветило ее взгляд. “ Конечно. Я знаю его. Этот темный,
Человек нездешнего вида, о котором никто ничего не знает. Мистер Шеклтон
очень высокого мнения о нём; он сказал, что его выбросили за борт «Трубы».
Он не похож на обычного человека».

«Это он и есть», — сказала миссис Уиллерс, мрачно кивнув в знак
согласия. «И вы правы насчёт того, что никто ничего о нём не знает. Он — тёмная тайна, я думаю».

— И вы говорите, что он влюблён в неё?

 — Это то, что я могу предположить, исходя из того, что она мне рассказывает.

 — Что она вам рассказывает?

 — Он попросил её выйти за него замуж.

 — Значит, они помолвлены. Это всё объясняет.

— Нет, они не помолвлены. Она отказала ему.

— Отказала ему? Эта девушка, которая жила в хижине в Санта-Барбаре,
отказала этому красавчику? Да она больше никогда в жизни не встретит
такого мужчину. Она не отказала ему? Конечно, она с ним помолвлена.

— Нет, вы ошибаетесь. Это не так. — Она его не любит.

 — Это она вам так говорит. Девушки всегда так говорят. Это объясняет, почему она так себя вела с самого начала. Он не ухаживал за ней, когда мистер Шеклтон был жив. Теперь она с ним помолвлена и не хочет его бросать. Она показалась мне такой мягкой, сентиментальной.

— Вы ошибаетесь, миссис Шеклтон; я знаю Марипозу Моро. Она говорит правду, всю правду. Вот почему иногда так трудно понять, что она имеет в виду. Мы к этому не привыкли. Ей не нравится этот мужчина, и она не вышла бы за него замуж, даже если бы он был увешан бриллиантами и собирался подарить ей «Кон Вирджинию» в качестве свадебного подарка.

— Чушь! — воскликнула её спутница с внезапным резким раздражением.
 — Вот что она говорит. Полагаю, у них нет денег, чтобы пожениться, и
она пытается сохранить помолвку в тайне. Это всё объясняет.
Должен сказать, я испытываю облегчение. У меня на уме была девушка, и мне показалось,
она была такой бессмысленной и улетучившейся, что ты не знал, где она найдется.
найти.

Миссис Уиллерс была раздосадована. Ей было неприятно слышать, как о Марипозе
говорили в таком тоне. Но долгая жизнь-борьба и несчастье
ее учил, среди прочих ценных вещей, искусство из укрытия невыгодно
гнев под вежливой улыбкой.

— Что ж, всё, что я могу сказать, — сказала она, непринуждённо смеясь, — это то, что я
надеюсь, что вы ошибаетесь. Я уверена, что не хочу видеть её замужем за этим мужчиной.

— Почему бы и нет? — спросила миссис Шеклтон, бросив на неё внезапный взгляд, полный удивлённого любопытства. — Что может быть плохого в таком браке?

 — Сотни вещей, — ответила миссис Уиллерс, чувствуя, что есть много недостатков в том, чтобы обсуждать с матерью своего работодателя одного из ваших лучших друзей. — Кто хоть что-нибудь знает о Барри Эссексе? Никто не знает, откуда он родом, кто он такой и даже
действительно ли его зовут Эссекс. Я вообще в это не верю. Думаю, он просто взял это имя, потому что оно аристократическое. А что у него за послужной список?
Я поставлю десять против одного, что есть вещи, за ним он бы не хотел видеть
опубликована на первой странице библиотеки Trumpet_. Он не человек, чтобы сделать
девушка счастлива.”

“ Ты, кажется, многое принимаешь как должное. Поскольку ты ничего о нем не знаешь
, это не повод предполагать худшее. Он, безусловно,
выглядит и ведет себя как джентльмен, и он прекрасно образован. И разве не лучше для такой девушки, как мисс Моро, иметь мужа, который будет о ней заботиться, чем бродить в одиночестве, упуская каждый шанс, который ей выпадает, из-за какой-то безумной идеи? Эта молодая женщина не способна
позаботься о себе сама. Самое лучшее для нее - попросить Барри Эссекса сделать это за нее.
”

“ Я знавала женщин, ” рассудительно сказала миссис Уиллерс, “ которые считали, что
плохой муж лучше, чем вообще никакого. Но я не придерживаюсь этого мнения
сам я был одного из самых плохих. Соломон сказал, что уголок
на крыше дома и ужин из зелени лучше, чем просторный дом с
драчливой женщиной. И я говорю вам, что одна комната в Тар-Флэт и говяжья
печень на каждый приём пищи лучше, чем дворец на Ноб-Хилл с мужем,
который ничего не значит».

«Боюсь, вы склонны смотреть на брак с тёмной стороны», —
— сказала миссис Шеклтон, смеясь и вставая со стула.

 — Может быть, — ответила другая, — но после моего опыта я не думаю, что это
такое блаженное состояние, что я хочу собрать всех своих друзей и загнать их в загон, хотят они того или нет.

 Миссис Шеклтон задумчиво опустила взгляд.  Она явно не слушала. Подняв голову, она пристально посмотрела в наполовину грустные, наполовину лукавые глаза миссис Уиллерс и сказала:

«Тогда, если это не роман, что же заставило мисс Моро передумать?»

“Ах!” Миссис Уиллерс пожала плечами. “Вот что я хочу
знаешь так же хорошо, как вы. Я могу только сказать, что это не так”.

“И вот Барри Эссекс. Что ж, миссис Уиллерс, вы умная женщина, но
вы знаете свое дело лучше, чем капризы молодых девушек.
Я не очень хорошо знаю мисс Моро, но готова поспорить, что на этот раз я понимаю её лучше, чем вы.

Она дружелюбно улыбнулась и протянула руку.

— Мои десять минут истекли, — кивнула она на часы. — А я слишком деловая женщина, чтобы превышать отведённое мне время. Нет, — ответила она на вежливый протест миссис
Уиллерс, — я должна идти.

Она направилась к двери, затем остановилась и спросила:

«Разве Эссекс не француз? Или, по крайней мере, не воспитывался ли он в
Париже, или у него не было матери-француженки, или что-то в этом роде?»

«Что касается его матери, — кисло сказала миссис Уиллерс, — одному Богу известно,
кем она была. Я слышала, что она была кем угодно — от дочери герцога
до заклинательницы змей в музее». Но он сказал мне, что родился и получил часть образования в Париже, и мадам Бертран из «Ротиссери» говорит, что, должно быть, так и есть, потому что он говорит по-французски как настоящий француз, а не так, как учат по книгам.

— Он определённо похож на француза, — сказал уходящий гость.
 — Что ж, до свидания.  Это своего рода связь между нами, чтобы попытаться устроить эту глупую девчонку, которая не хочет, чтобы её устраивали.  Если вы ещё что-нибудь услышите о её романе с Эссексом, дайте мне знать.  Несмотря на мои критические замечания, я проявляю к ней большой интерес.  Я бы не критиковал, если бы не проявлял.

Пока миссис Шеклтон медленно спускалась по длинной лестнице, миссис Уиллерс
все еще стояла у своего стола, размышляя. Этот визит стал для нее неожиданностью.пурэ ее в
начало. Теперь он оставил ее чувство недоумение и смутно беспокоили.
Почему миссис Шеклтон, кажется, так хочется думать, что
Марипоса была помолвлена с Эссексом? Вдова Бонанза короля была женщина
больших благотворительных организаций и небрежно великолепный шедрости, но она
также женщина проницательность и непоколебимый здравый смысл. Её интерес к Марипосе был таким же сильным, как и у её мужа, и вполне объяснимым, как и у него, в свете их давнего знакомства с отцом девочки. Чего миссис Уиллерс не могла понять, так это того, как
любой человек, которому небезразлично благополучие Марипозы Моро, мог бы получить удовлетворение от мысли о том, что она выйдет замуж за Барри Эссекса.




Глава XVII

Друг и брат

«Мудрость хороша с наследством, и в ней есть польза для тех, кто видит солнце». — Екклесиаст.


Шестнадцать долларов Марипозы в месяц увеличились до двадцати восьми с появлением трёх новых учениц. Они были приобретены благодаря
Исааку Пирпонту, который был рад найти недорогого учителя для своих потенциальных
примадонн, которым часто не хватало элементарных знаний о
инструментальной музыке.

Mariposa был поражен и польщен ее большой клиентурой, и на
впервые почувствовал некоторое смущение в поиске, что один из учеников
женщина на десять лет старше, чем она сама. Беспокойство, которое она испытывала по поводу
своего существования, теперь улеглось, поскольку Пьерпонт пообещал ей свою
постоянную помощь, и ее новые ученики заявили, что очень довольны
ее усилиями.

Ее ежемесячные доходы были достаточными для покрытия ее крайне скромный
расходы на жизнь. Остатки её состояния — несколько долларов, оставшихся
после похорон матери, и деньги, вырученные от продажи
драгоценности и мебель, которые были последними реликвиями их _beaux
jours_, составили сумму в триста двадцать долларов. Это
было в банке. В маленьком письменном столе, стоявшем в ее комнате,
лежали пятьсот долларов золотом, которые прислал ей Шеклтон. Она
не прикасалась к нему и никогда не собиралась, по-видимому, отказываясь от него.
держа его в секрете и отдельно от другого своего магазина.

Время приближалось к середине декабря. Рождество начинало
фигурировать в разговорах Мигеля и Бенито, и с глазу на глаз
В ожидании этого события они оба записались в воскресную школу, куда благочестиво ходили каждое субботнее утро. Они с такой улыбкой и настойчивостью поднимали вопрос о подарках в разговорах с Марипозой, что она в конце концов пообещала им, что в свой первый свободный день сходит в город и узнает цены на некоторые желанные ими вещи. Через несколько дней после того, как она дала обещание, одна из её учениц
сообщила ей, что её пригласили за город на каникулы и что занятия
прекратятся до Нового года.

Судя по всему, цена была удовлетворительной, потому что ближе к вечеру Марипоса повернула домой, держа в руках несколько маленьких пакетов. Это был один из ясных, безоблачных дней с разреженным воздухом,
с ноткой холода, которые бывают в Сан-Франциско зимой. В воздухе не было мороза, но в холоде чувствовалась
зимняя пронзительность, как и в диком сиянии заката, разлившегося на западе прозрачной красной пеленой. Бодрящий
холодный воздух заставил кровь молодой девушки забурлить, и она быстро пошла вперёд
Она шла по Кирни-стрит, и от свежего воздуха её щёки слегка порозовели. Она собиралась дойти до Клей-стрит, а затем сесть на канатную дорогу, которая в те дни медленно поднималась по длинным холмам мимо Плазы и через Чайнатаун.

 Она была уже недалеко от Плазы, когда услышала, как кто-то окликнул её по имени, и, обернувшись, увидела, что Бэррон идёт за ней по пятам, тоже с пакетами в руках. Он пробыл на шахтах две недели, и она не могла не заметить искреннюю радость в его приветствии. Она обрадовалась,
Кроме того, по какой-то непонятной причине она стыдилась этого обстоятельства,
и стыд в сочетании с радостью придавал её улыбке сдержанность и в то же время
осознанность, а в глазах читалось очаровательное смущение. Они стояли на тротуаре, и он смотрел на неё с наивным восхищением,
а она смотрела вниз на свои покупки. Прохожие
обратили на них внимание, когда они остановились: она в своём скромном платье, он в своей
непритязательной деревенской одежде, как пара из глубинки,
фермер или шахтёр и его красивая возлюбленная.

Он забрал у неё пакеты, и они направились к
Плаза.

«Ты слышишь, как я дышу?» — сказал он, положив свободную руку на грудь.

«Нет, а почему ты должен дышать?»

«Потому что я бежал за тобой по всей Кирни-стрит. Я никогда в жизни не видел, чтобы кто-то так быстро шёл. Я думал, что даже если
Если бы я тебя не догнал, ты бы услышала, как я пыхчу у тебя за спиной, и подумала бы, что это какая-то новая пожарная машина, и обернулась бы. Но ты ни разу не дрогнула — просто шла вперёд, как гонщик, стремящийся к цели. Ты шла так быстро, потому что знала, что я за тобой?

 Она быстро взглянула на него, протестуя, и встретилась с ним взглядом.
в глазах, полных лукавого юмора, но с проблеском чего-то нетерпеливого и серьёзного.

«Мне нравится быстро ходить по этому холодному воздуху. Это помогает мне чувствовать себя живым.
Долгое время я чувствовал себя полумёртвым, и вы не представляете,
как приятно ощущать, что жизнь возвращается. Это всё равно что
свободно дышать после того, как чуть не задохнулся. Но где
ты видел меня на Кирни-стрит?

«Я был в магазине, покупал вещи для мальчиков. Я рассматривал барабан
для Бенито и случайно поднял взгляд, а там был ты. Я уронил барабан и убежал».

“А _drum_ для Бенито! О, мистер Бэррон, не Бенито барабану!”

Он не мог сдержать свой смех при виде ее выражения
в ужасе протеста. Он смеялся так громко, что люди смотрели на него. Она
улыбнулась сама, не совсем понимая почему, и незаметно, оба почувствовав
странную беззаботность, они придвинулись ближе друг к другу.

“Что я могу взять?” - спросил он. «Я посмотрел на ножи и пистолеты и понял, что они не подойдут. Бенито наверняка убил бы Мигеля и, возможно, бабушку. Я подумал о бите и мяче, а потом понял, что он всё сломает.
в витринах. Мужчина в магазине хотел, чтобы я купил лук и стрелы,
но я видел, как он мстил торговке крабами. Бенито — серьёзная
проблема, с какой стороны ни посмотри.

 Они пришли на Плазу, некогда открытое песчаное пространство, вокруг которого
дикий город первопроходцев кружился в водовороте, а теперь уже виднелись
обросшие лишайником кирпичи и осыпающаяся штукатурка, строгие линии
фасадов домов стареющего района. Там, где Чайнатаун примыкал к площади, дома
стали восточными, их западное уродство скрывалось за позолотой,
которая кое-где покрывала фасады, а также за покачиванием
малиновые фонари, зелёные зигзаги карликовых деревьев. Над вершиной холма Клей-стрит на западе сквозь дым, наполнявший воздух резким, едким запахом, виднелось красное зарево. Оно говорило о кострах в очагах. И, вырываясь из тысячи дымовых труб и стекая по сумеречному городу, оно говорило о домах, где добрая жена готовила ужин для своего мужа.

— Давай не будем брать машины, — сказал Бэррон. — Давай пойдём домой пешком. Ты справишься с этими холмами?

 Она со смехом согласилась, и они пошли вверх, медленно, как и подобает при подъёме. Чайнатаун открылся перед ними, словно таинственный,
Средневековое логово разбойников на старинном рисунке. На город опускалась
мрачная ночь, пронизанная красными отблесками в конце улиц,
где закат проникал в его населённую тьму. Чернота зияющего дверного проёма и
тёмного переулка сменила блеск позолоченного интерьера или освещённого
фонарями балкона. В воздухе витали странные запахи, ароматные и отвратительные, как будто обитатели этих владений варили свои колдовские зелья. Раздавались звуки шагов, гортанные голоса и мелькающие лица.
тень, отмеченная странным сходством, с глазами, похожими на кусочки оникса,
впившиеся в натянутую кожу.

Это был чужой город, осколок древнейшей цивилизации в мире,
втиснутый в сердце новейшего. Причудливые, зловещие
краски наполняли его захватывающим интересом. На подоконниках
лилии, стебли которых были перевязаны полосками красной бумаги, росли в синих
и белых фарфоровых вазах, наполненных галькой, к которой
прилипли их белые корни. Миниатюрные сосны в медных горшках
протягивали свои ветви между ржавыми железными перилами
старых балконов. Через открытую дверь
В тёмном коридоре, узком, чёрном, газовая горелка, словно крошечная золотая слезинка, рассеивала испуганный проблеск света. Из какого-то тёмного угла на прокажённую стену падал кроваво-красный отблеск фонаря.
На шатком балконе из тени выглядывало женское лицо, округлое, как у ребёнка, с алыми
губами, увенчанное цветками персика. Свет фонаря
освещал и размывал золотые узоры на её богатом одеянии,
след от цветков персика на щеке.

 Подъём был долгим и крутым, и они шли медленно, разговаривая вполголоса.
беспорядочно. Марипоса рассказала о тривиальных происшествиях, которые
произошли в доме Гарсиа во время отсутствия ее компаньонки. Когда они
перевалили через последний холм, свет стал ярче, потому что закат все еще
неохотно загорался.

“Возьми меня за руку”, - сказал Бэррон. “Ты запыхался”.

Она взяла его, и они начали медленно взбираться на последние крутые блоки. Она
взглянула на него, чтобы улыбкой поблагодарить за поддержку, и встретилась с ним взглядом
Он пристально смотрел на нее. Красный свет усилился на ее лице
по мере того, как они поднимались.

“ У тебя странные глаза, ” внезапно сказал он. “ Знаешь, что
— Какого они цвета?

— Мой отец говорил, что они как у собаки, — ответила она, чувствуя, что не может их опустить, но в то же время испытывая неловкость под его пристальным взглядом.

— Они цвета хереса — точно такого же.

— Я больше не позволю вам их видеть, если это лучшее, что вы можете о них сказать, — сказала она, опуская их.

— «Я мог бы сказать, что они цвета пива, — ответил он, — но я подумал, что херес звучит лучше».

«Пиво!» — воскликнула она, отводя взгляд не только от его глаз, но и от лица.
«Это оскорбление».

«Что ж, тогда я просто скажу, что думаю. Я не
мужчина, который произносит прекрасные речи - это самые красивые глаза в мире.
”

“Это хуже всего”, - ответила она, крайне смутило и не
более комфортно от мысли, что она привезла его на
сама. “Давай оставим все глаза на вопрос.”

“Хорошо, я больше не буду о них говорить. Но я хочу увидеть их сейчас
и потом”.

Он увидел, как она раскраснелась, и, радуясь её близости,
они рука об руку прогуливались по грязной улице, и он снова рассмеялся от счастья и сказал:

«Когда у человека есть что-то редкое и прекрасное, он не должен
— Не стоит так говорить.

— Полагаю, что нет, — сказал владелец редких и прекрасных вещей,
удерживая их подальше от глаз.

Он продолжал пылко смотреть на неё, не осознавая, что делает, и его шаг становился всё медленнее и медленнее.

— Это долгий подъём, — сказал он наконец.

— Да, — согласилась она. — Поэтому вы идёте так медленно?

— Мы идём так медленно? — спросил он и, словно демонстрируя, как медленно они продвигались, они оба остановились, как
сломавшийся механизм.

Они вопросительно посмотрели друг на друга, а затем одновременно расхохотались.

Одно из последних и изысканнейших очарований, которыми природа может наделить женщину, — это прекрасный смех. Он говорит о неизведанных богатствах нежности и
сладости, о нераскрытой способности к радости и боли, в то время как резкий и немузыкальный смех говорит о сухой натуре, жёсткой, безжизненной, лишённой воображения, таинственности и страсти. Как и её мать до неё, Марипоса обладала этим очарованием в высшей степени. Звук, вырвавшийся из её уст, был музыкой, и он околдовал мужчину, рядом с которым она стояла, как смех Люси двадцать пять лет назад околдовал Дэна Моро.

— Я никогда раньше не слышал, чтобы ты смеялась, — сказал он с восторгом. — Что мне сказать, чтобы ты рассмеялась снова?

 — В тот раз ты ничего не сказал, — ответила Марипоса. — Так что, полагаю, тебе лучше промолчать.

 Бэррон последовал её совету и молча посмотрел на неё сияющими глазами. На мгновение её губы, сложившиеся в дрожащую улыбку, дрогнули в преддверии второго приступа смеха. Но она сдерживала их,
движимая каким-то извращённым кокетством, в то время как в её глазах, устремлённых на него, закипал смех.

«Я вижу, что мне придётся пошутить, — сказал он, — но я не могу придумать ничего подходящего».

“У миссис Гарсии полно книг. Вы могли бы одолжить ее”.

“Не могли бы вы назвать мне что-нибудь, что раньше заставляло вас смеяться, и одолжить это
мне?”

“Но это может не сработать во второй раз. Я могу отнестись к этому довольно серьезно. А
чувство юмора - очень капризная штука ”.

“Я думаю, что леди, у которой это есть, еще более хороша”, - сказал он.

А потом они снова рассмеялись, глупо и весело, сами не зная почему.

Они поднялись на вершину холма, и красное зарево,
охватившее запад, озарило их лица.  До заката оставалось несколько минут.
а теперь прогуляйтесь по дому, и они продолжили путь, взявшись за руки, как было принято в тот день.
и той же неторопливой походкой.

“Разве вы не говорили мне, что ваши люди родом из округа Эльдорадо,
где-то недалеко от Хэнгтауна?” спросил он. “Я только что была в той стороне, и
если бы я знала это место, то, возможно, остановилась бы там”.

“О, вы бы никогда не смогли его найти”, - поспешно сказала Марипоса. «Это была всего лишь хижина в нескольких милях от предгорий. Моя мама часто рассказывала мне о ней — просто хижина у ручья. Сейчас она, наверное, исчезла.
 Мои отец и мать познакомились и поженились там, среди шахт,
и... и... я там родилась, — закончила она, запинаясь, ненавидя ложь, на которой были построены её юношеские традиции.

«Если бы я знала, что ты там родилась, я бы отправилась в паломничество, чтобы найти эту хижину, даже если бы это заняло месяц».

«Но я говорю тебе, что она ещё не могла там стоять». Мне двадцать четыре года… —
она вдруг поняла, что это тоже было частью необходимой паутины
неправды, в которую она попала. Краска залила её лицо, и она
сознательно покраснела. Она опустила глаза, затем подняла их на
него с любопытным вызовом и сказала:

— Нет, это ошибка. Мне... мне... больше, чем двадцать пять, почти двадцать шесть.

 Бэррон, который не увидел в этом ничего, кроме глупого желания девушки преуменьшить свой возраст, разразился радостным смехом и, прижав руку к боку, сказал:

 — Я всегда думал, что вы на несколько лет старше — лет на тридцать-тридцать пять, не меньше.

И он насмешливо посмотрел ей в лицо. Но на этот раз Марипоса
не засмеялась и даже не улыбнулась. Радость внезапно покинула её,
и она молча пошла дальше, опустив голову и словно погрузившись в какие-то
таинственным образом внезапно стала встревоженной и озабоченной.

«Вот и дом, — сказала она наконец. — Я устала».

«В гостиной горит свет, — сказал Бэррон, открывая ворота.
«Что могло случиться? Бенито убил бабушку или там вечеринка?»

Их сомнения по этому поводу вскоре рассеялись. Их приближающиеся шаги, очевидно, были услышаны кем-то внутри, потому что дверь в коридор
открылась, и в проёме появился Бенито.

«В гостиной тебя ждёт какой-то мужчина», — объявил он Марипосе.

В коридоре дверь слева, ведущая в комнату миссис Гарсии,
Дверь в квартиру открылась, и молодая женщина высунула голову и сказала
шипящим шёпотом:

«В гостиной вас ждёт джентльмен, мисс Моро».

В то же время Мигель сообщил аналогичную информацию с верхней
ступеньки лестницы, а китаец появился в дверях кухни и крикнул оттуда
с лаконичной сухостью, присущей его расе:

«Один человек хочет вас видеть в гостиной».

Марипоса стояла, переводя взгляд с одного на другого и приподняв брови в
вопросительном удивлении. Единственным человеком, у которого в доме Гарсии были гости, был Пирпонт, и они пришли не в такой модной
— Уже поздно.

«Он худой, измождённый на вид молодой человек в очках», — сказала
миссис Гарсия, пригнувшись к двери, чтобы лучше слышать её шипящий
шёпот, — «и он сказал, что подождёт, пока вы войдёте».

Марипоса повернулась к двери гостиной, оставив семью с
Бэррон, стоявший на лестнице, и китаец, выглядывавший из кухни, наблюдали за ней с напряжённым интересом, как будто ожидали, что больше никогда её не увидят.

 В старой люстре горели две газовые лампы, отбрасывая тусклый свет на большую комнату, в которой стоял затхлый запах непроветриваемого помещения.
квартира. Здесь были собраны последние реликвии величия сеньоры Гарсии: бронзовые статуэтки, которые когда-то стоили больших денег, позолоченная консоль, привезённая из французского замка, окружённого рвом, на парусном судне, буфет с изящной серебристой инкрустацией, сверкающей в полумраке, и две огромные японские вазы с голубыми и белыми драконами, обвивающими их шеи, по бокам от камина.

На краю стула, прямо под люстрой, сидел молодой человек. Он
держал в руке шляпу и опустил голову так, что свет падал на
Он был гладко выбрит, с копной светлых волос. Он казался маленьким и хрупким в
окружающих его складках очень большого и свободного плаща. Услышав
шаги приближающегося человека, он вздрогнул и поднял голову,
прищурив близорукие глаза, а затем вскочил на ноги.

 — Мисс Моро? — вопросительно сказал он и протянул длинную, худую руку,
которая, когда она пожала её, показалась ей тёплой и мягкой, как
кучка холодных палочек. Она не имела ни малейшего представления о том, кто он такой, и, глядя на него при тусклом свете,
увидела, что он был кем-то из того мира
богатство, с которым она была так мало знакома. Что-то в нём —
холод его руки, неописуемое волнение в поведении — подсказало ей, что он чувствует себя крайне неуютно. Она с удивлением посмотрела на него и сказала:

«Не хотите ли присесть?»

 По её просьбе он сел на стул, с которого встал, и превратился в маленькую, съежившуюся фигурку в складках пальто. Одна рука свесилась между колен, держа шляпу. Он
посмотрел на Марипозу, а затем опустил глаза на шляпу.

“Холодный день, не правда ли?” - сказал он.

“Очень холодно, - ответила она, - но мне это нравится. Я надеюсь, ты не
долго ждать”.

“ Не очень, ” он посмотрел на нее, близоруко щурясь сквозь
очки. - Не знаю, знаете ли вы, как меня зовут, мисс Моро?
Это Шеклтон... Уинслоу Шеклтон. Я забыл свою визитку.”

Марипоса почувствовала, как на её лице, словно молния, промелькнула какая-то перемена.
Черты её лица внезапно застыли, превратившись в нечто жёсткое и отталкивающее. В этот момент Вин увидел, что она очень похожа на его отца.

 — О! — сказала она, и в конце восклицания её голос дрогнул.
с ноткой смутного неодобрения и беспокойства.

«Я видел вас, — продолжил Уин, — однажды в редакции «Трубы», когда вы были там с миссис Уиллерс. Не думаю, что вы меня видели. Я стоял в углу, рядом со столом, за которым сидит Джек — это мальчик».

Марипоса пробормотала:

«Нет, я вас не видела».

Она едва ли понимала, что он говорит и что она отвечает. Что это
значит? Что теперь будет?

«Вы должны простить меня за то, что я пришёл без
представления или чего-то в этом роде, но поскольку вы знали моих отца и мать, я... я...
подумал, что вы не будете возражать».

Он снова взглянул на неё с тревогой, подумала она и вдруг сказала с присущей ей прямотой:

«Вы приехали от своей матери?»

«Нет, я приехал по… по… по своей собственной воле. Я хотел…» — он рассеянно огляделся и положил шляпу на стоявший рядом столик, — «я хотел увидеться с вами по личному делу».

Нервозность, которую он, очевидно, испытывал, передалась Марипосе. Семья Шеклтонов стала для неё олицетворением всего, что причиняло ей боль и беспокойство, а тут ещё и новый член семьи, который хотел поговорить с ней о деле, которое, как она не сомневалась, носило необычный характер.

“Если вы пришли поговорить со мной о поездке в Европу”, - сказала она
в отчаянии, - “Я могу также сказать вам, что это бесполезно. Я не поеду в
Теперь в Париж, как я однажды сказал, я поеду, и бесполезно пытаться заставить
меня изменить мое решение. Твоя мать и миссис Уиллерс обе пытались, и
это очень любезно с их стороны, но я... не могу.

На лице у нее были одновременно испуг и решимость. Эта тема
превращалась для неё в кошмар, и она снова почувствовала, что на неё нападают
с неожиданной стороны и, как ей казалось, с новыми аргументами.

«Это не имеет никакого отношения к поездке в Европу», — сказал он.  «Это... это...» — он
Он поднял одну из своих длинных костлявых рук и двумя первыми пальцами
прижал очки к глазам, затем опустил руку и уставился на Марипозу. Его глаза
казались странно бледными и выпуклыми за мощными линзами.

«Это то, что касается только нас с тобой», — сказал он.

Она посмотрела на него, не отвечая, нахмурив брови и сосредоточившись на
нем и на том, что он мог иметь в виду.

— Вы хотите, чтобы я кого-то научила музыке? — спросила она, гадая, не может ли это стать приятным решением загадки.

 — Нет. Дело, о котором я пришёл поговорить с вами, должно быть сделано
избавь меня от необходимости брать у тебя уроки».

 Они молча посмотрели друг на друга. Уин почувствовал, что у него дрожат руки и пересохло во рту. Он встал со стула и машинально потянулся за шляпой. Отправляясь с этим трудным поручением, он был уверен, что она знает о своём родстве с его отцом. Теперь ему в голову пришла ужасная мысль, что, возможно, она не знает. И даже если бы она это сделала, было очевидно, что она не собирается
оказывать ему ни малейшей помощи.

«По какому делу вы пришли ко мне?» — спросила она.

“Это вопрос денег”, - ответил он.

“Денег!” - воскликнула Марипоса, сбитая с толку. “Каких денег? Почему?”

Он в отчаянии взглянул на свою шляпу, а затем снова на нее. Она увидела, что
шляпа дрожит в его руке, и внезапно поняла, что этот человек
пытается сказать что-то, что взволновало его до глубины души
.

— Мистер Шеклтон, — сказала она, поднимаясь на ноги, — объясните, что вы имеете в виду. Я не понимаю. Я совершенно растеряна. Как между нами может быть какой-то денежный вопрос, если я никогда вас не видела и не встречала? Объясните всё.

Он отбросил шляпу в сторону и медленно произнёс, глядя ей прямо в глаза:

«Я хочу отдать тебе часть наследства, оставшегося мне от отца. Я считаю его твоим».

Последовала пауза. Он увидел, как она побледнела под его взглядом, и понял, что, как бы она ни притворялась, она знала. Его сердце разрывалось от жалости к ней.

«Моим!» — сказала она низким неуверенным голосом. — «Почему?»

«Потому что у тебя есть на это право».

Последовала ещё одна пауза. Он подошёл к ней ближе и сказал голосом,
полным глубокой мужской доброты:

«Я больше ничего не могу объяснить. Не спрашивай. Давай не будем об этом беспокоиться
что-то на заднем плане. Нас касается только настоящее».

 Он вдруг сбросил шляпу и взял её за руку. Она была такой же холодной, как и его. Он сжал её, и Марипоса, ошеломлённо глядя на него, увидела, как за стёклами очков блеснули слёзы.

 «Мне ненавистно, что ты живёшь здесь в таких условиях, в то время как у нас — то есть у других людей — есть всё. Я этого не выношу». Это слишком подло
и несправедливо. Я хочу, чтобы ты поделился со мной.

Она покачала головой, глядя вниз, сотни мыслей проносились в
ее мозгу. Что он знал? Как он узнал? В его руках, ее
руки дрожали жалостно.

“Не качай головой, ” взмолился он, “ мне так трудно это произносить. Не
отказывайся, пока не выслушаешь меня”.

“И мне тяжело это слышать”, - пробормотала она.

“Никто ничего не знает об этом, кроме меня”, - продолжил он, - “и я обещаю
тебе, что никто другой никогда не узнает. Это будет только между нами, как между... - он
помолчал, а затем добавил хриплым голосом: - как между братом
и сестрой.

Она снова покачала головой, чувствуя на данный момент слишком расстроена, чтобы говорить,
и попытался оторваться от него. Но он положил другую руку на ее
плечо и удержала ее.

— Я буду делить с тобой пополам. Я могу всё устроить так, что никто
никогда не узнает. Я не могу официально разделить имущество
до конца года. Но до тех пор я буду ежемесячно присылать тебе
то, что будет твоей долей, и ты сможешь жить там, где и как тебе нравится.
 Я... я... не могу продолжать, зная, что ты живёшь в таких условиях и преподаёшь музыку.

— Я не могу этого сделать, — сказала она сдавленным голосом, вырывая руку из его хватки. — Я не могу. Это невозможно. Я не могу взять деньги, которые принадлежали твоему отцу.

“ Но это не его... теперь это мое. Не позволяй тому, что мертво и похоронено, всплыть
и вмешаться.

Она попятилась от него, все еще качая головой. Она сделала над собой усилие
к холодной сдержанностью, но ее боль, казалось, показывают более четко
через него. Он посмотрел на нее, досадуя, нерешителен, с отжатой жаль, что
он знал, что она не позволит ему выразить.

Им было невозможно понять друг друга. Она, с её тайным знанием о законных притязаниях её матери и о её собственной
законнорождённости, — он, считавший её обиженным ребёнком своего отца
грех. В своём оцепенении она лишь наполовину понимала, о чём он думает.
Сильнее всего ей хотелось снова сбежать от тягот, которые эти ужасные люди, так обидевшие её мать, навлекали на неё.
Они хотели заплатить ей, чтобы она смыла пятно с их прошлого.

«Деньги не могут исправить то, что было сделано неправильно, — сказала она. — Деньги не могут наладить отношения между вашей семьёй и моей».

«Деньги ничего не исправят — я этого не хочу. Я не пытаюсь ничего исправить; я вообще не думал об этом. Я просто хотел, чтобы они были у тебя, потому что мне казалось неправильным, что они не будут у тебя. У тебя были
верно, так же, как было у меня и у Мод. Не думаю, что я много думал
во всяком случае, об этом. Мне просто пришло в голову, что ты должен получить то, что принадлежит тебе по праву.
твое. Я бы не стал заставлять тебя чувствовать себя плохо перед всем миром ”.

“Тогда запомни, раз и навсегда, что я ничего не беру ни у тебя, ни у твоего
народа. Я лучше буду просить милостыню, чем брать деньги, полученные от твоего отца”.

“Но он не имеет к этому никакого отношения. Теперь он мой. Я не причинил тебе вреда, и я хочу, чтобы ты его взяла. Не возьмёшь ли ты его у меня?

 Он говорил просто, почти с тоской, как маленький мальчик. Марипоса ответила:

— Нет, мистер Шеклтон, почему бы вам и вашим людям не оставить меня в покое?
 Я никому не скажу. Я сохраню всё в секрете. Но ваша мать мучает меня, чтобы я поехала в Европу, — а теперь ещё и вы! Если бы я голодала, я бы не стала — я бы не смогла — брать ничего ни у кого из вас. Я думаю, что вы добры. Я думаю, что вы пришли сегодня, потому что вам жаль. Но не говори больше об
этом. Оставь меня в покое. Позволь мне продолжать преподавать здесь, где мое место.
Забудь меня. Забудь, что ты когда-либо видел меня. Забыли убогие галстук
крови между нами”.

“Это то, чего я не могу забыть. Вот что меня беспокоит.
Это не прошлое. Я не имею к этому никакого отношения. Это настоящее.
это мое дело. У меня не может быть всего, пока у тебя нет ничего. Это
не мне кажется, это как человеку вести себя таким образом. Он идет против меня,
так или иначе. Я предлагаю вам это не из-за чего-то в прошлом; это
дело моего отца. Я ничего об этом не знаю. Я предлагаю это, потому что
Я... я... я... ” он запинался, произнося незнакомые слова, и, наконец, выдавил из себя
- потому что я хочу вернуть то, что принадлежит тебе. Вот и все, что нужно сделать
. Пожалуйста, возьми это.

Она посмотрела ему прямо в глаза и серьезно сказала:

“Нет. Мне жаль, если это разочаровывает, но я не могу”.

Затем она внезапно опустила взгляд, ее лицо задрожало, и она сказала
прерывающимся шепотом:

“Не говори больше об этом, мне так больно”.

Уин быстро отвернулся от нее и взял свою шляпу. Он был сбит с толку
и разочарован, и в то же время испытал облегчение, потому что выполнил самую трудную
часть работы в своей жизни. Но в тот момент самым сильным чувством, которое он испытывал, было сочувствие к этой девушке, которая так храбро скрывала свою боль.

 Она пробормотала что-то более уверенным голосом, и он повернулся к ней.
Если бы кто-нибудь из его светских друзей оказался рядом, они бы его не узнали. Глупая манера, за которой он скрывал свою застенчивую и чувствительную натуру, исчезла. Он был серьёзен и выглядел как настоящий мужчина.

 — Ну, конечно, ты можешь говорить всё, что хочешь. Но я бы хотел, чтобы ты пообещала мне кое-что.

 — Пообещала? — с тревогой переспросила она.

 — Да, и сдержала обещание. И если вам когда-нибудь понадобится что-нибудь — помощь
в чём угодно; если вы будете грустить или кто-то поступит с вами нечестно
или предаст вас — приходите ко мне. Я не
в некотором смысле много, но, думаю, я мог бы быть полезен. И, в любом случае, это
хорошо, когда у девушки есть друг, на которого она может положиться, мужчина.
И... - Он замер, держась за дверную ручку, -... и теперь ты знаешь меня,
в любом случае, а это уже кое-что. Ты обещаешь?

“Да, я обещаю это”, - сказала Марипоса и, подойдя к нему, протянула
ему руку.

Он нажал на кнопку, отпустил её и открыл дверь. Мгновение спустя Марипоса
услышала, как за ним захлопнулась дверь в коридор. Она села в кресло, из которого
встала, сложив руки на коленях и уставившись в одну точку.
Она поднялась с ковра, пытаясь собраться с мыслями, понять, что это значит.

 Она не услышала, как открылась дверь, и не заметила, как вошёл Бенито,
который передвигался с трудом, опираясь на трость.  Его энергичное
движение по комнате, когда конец трости яростно ударялся о мебель,
преграждавшую ему путь, было настолько шумным, что разбудило её.  Она
отстранённо посмотрела на него и увидела, что он улыбается. Привлекая её внимание, он направил своего коня к ней, слегка гарцуя. Она заметила, что в руках он держал пару перчаток.

— Тот мужчина, что приходил к вам, — сказал он, — оставил эту трость. Она была на
вешалке для шляп, и я вышел первым, так что я её прихватил. Я взял это для
Мигеля, — он помахал перчатками, — но трость моя, это точно. Приходите
на ужин.

 И он развернулся и ушёл, шаркая тростью по вытертому ковру. Марипоса, механически следуя за ним,
услышала его торжествующие возгласы, когда он вошёл в столовую, а затем
внезапные гневные вопли, когда Мигель выразил своё неодобрение
разделом добычи в энергичной манере невинного ребёнка.




Глава XVIII

СО МНОЙ, ЧТОБЫ ПОМОЧЬ

 «Взгляни мне в лицо, меня зовут — Могло Бы Быть!
 Меня также называют — Больше Нет, Слишком Поздно, Прощай».

 — РОЗЕТТИ.


 Если бы Эссекс понял, что миссис Уиллерс была препятствием на его пути к Марипосе, он не стал бы приветствовать её с той учтивой вежливостью, которая отличала их встречи. Он был человеком разносторонним и никогда бы не потратил один из своих лучших вечеров на газетчицу, которая казалась ему неинтересной и непривлекательной, если бы не намеревался таким образом достичь своих целей. Он знал, что миссис Уиллерс —
Марипоса была его подругой, и он считал разумным держаться с ней
вежливо. Он совершил ошибку, которая часто губит тех, кто беспринципен и умен, — не придал миссис Уиллерс должного значения. Он видел её глупую сторону и знал, что она была хорошей журналисткой, энергичной, но неинтеллектуальной, но не заглядывал глубже.

С тех пор, как они встретились в парке и она безоговорочно отвергла его,
его чувство к Марипосе разгоралось всё сильнее и сильнее, пока не завладело им полностью. Он был из тех мужчин, которым нравятся лёгкие победы.
прохладный. Теперь к переменам, произошедшим с девушкой, добавилось непреодолимое
стремление к богатству, которое она олицетворяла. Его первоначальная идея о Марипозе
как о красивой любовнице, которую он увезет во Францию и выставит на оперную сцену,
гордо владея ею, пока они вместе путешествуют по Европе, а её голос и красота очаровывают королей,
была отброшена в ночь после разговора с Харни. Он женился бы на ней,
и, полностью подчинив её своей власти, он бы обратился к
Шеклтону и предъявил бы на неё права. Он считал, что она полностью
он не знал, кто она по происхождению, и его первой мыслью было жениться на ней
и не раскрывать этого секрета, пока она не окажется в его власти. Он
боялся, что она испугается опасностей, связанных с этим предприятием, но
был уверен, что, как только она станет его женой, все сомнения, робость и воля
уступят ему.

 Но её отказ расстроил его планы, а её холодность и отвращение
подлили масла в огонь его страсти. Он был в ярости на себя и на неё. Он вспомнил ночь в
коттедже и проклял себя за поспешность, а своих богов — за
Невезение, которое слишком поздно раскрыло ему её связь с покойным миллионером. Сначала он думал, что предложение руки и сердца сотрёт все неприятные воспоминания. Но её поведение в тот день в парке напугало его. Это была не надменная манера, принятая, чтобы скрыть скрытое пламя, женщины, которая всё ещё любит. В ней была холодная сдержанность, которая говорила о полном отказе от его влияния.

  С тех пор он много размышлял. Он предвидел, что ему будет очень трудно видеться с ней и разговаривать. Время от времени они гуляли вместе.
На Третьей улице миссис Уиллерс сообщала ему о своих передвижениях и делах. Если бы он догадался, что миссис Уиллерс, румянец которой был ярче на одной щеке, чем на другой, а чёрные кудри, выбившиеся из-под вуали, были прижаты ко лбу, она была бы в курсе его притязаний и их провала, он был бы более сдержан в проявлении своего интереса. Но миссис
Уиллерс написал Марипосе после одной из таких прогулок, во время которой Эссекс
задавал бесчисленные и откровенные вопросы, и сообщил ей, что он
она всё ещё «преследовала её по пятам, и, ради всего святого, не ослабляйте бдительность».
 Марипоса с гневным возгласом разорвала письмо.

 «Не ослаблять бдительность!» — сказала она себе. Если бы она только осмелилась рассказать
 миссис Уиллерс всю правду, а не половину!

 Трудность встречи с Марипозой усугублялась
напряжённостью его собственных дней. У него было мало свободного времени. Новый
хозяин выжимал из своих людей все, что только можно, и хорошо им платил. Несколько раз во время еженедельного отпуска, который
_Трубач_ предоставлял своим лучшим работникам, он слонялся по улицам, где она
не пройти. Но он ее никогда не видел. Вероятность того, что привлекло его
что когда-то в парке не было повторено. Миссис Виллерс сказал, что она очень
занят. Эссекс начал задаваться вопросом, не подозревает ли она, что он подстерегает ее в засаде.
она прогуливалась по безлюдным переулкам.

Наконец, когда Рождество прошло, а он так и не увидел ее
мельком, он решил увидеться с ней единственным способом, который казался
возможным. Он унаследовал от своей матери некоторые традиции хорошего воспитания, и это оскорбляло его чувство деликатности и порядочности.
в его характере всё ещё было что-то от назойливости, когда он навязывался даме, которая так явно демонстрировала отвращение к его обществу. Но ничего другого не оставалось. На карту были поставлены жизненно важные интересы. Более того, его желание увидеть её снова было непреодолимым. Её лицо вставало между ним и его работой. Бывали ночи, когда он стоял напротив дома Гарсии и ждал, когда на жалюзи появится её тень.

Он рассчитал время своего визита так, чтобы, согласно информации, полученной от миссис Уиллерс, последняя ученица Марипозы должна была уйти
ушли. Он слонялся без дела на углу улицы и увидел
ученика - одного из взрослых, в тюленьем мешке и черном
Шляпа Гейнсборо - откройте ворота и величественно пройдите по улице.
Затем он вышел со своего наблюдательного пункта, легко поднялся по
лестнице и позвонил.

Это было после уроков, и Бенито открыл дверь. Эссекс в своей
шелковой шляпе и длинном темном пальто, высокий и представительный, был настолько
более внушительной фигурой, чем Уин, что мальчик уставился на него в
благоговейном изумлении и смог перевести дыхание, только когда незнакомец
потребовал, чтобы ему показали мисс Моро.

— Да, она дома, — сказал Бенито, пятясь к лестнице. — Я позову её. Иногда к ней приходит много гостей, — любезно добавил он.

 Дверь рядом приоткрылась, и из неё донёсся женский голос, в котором слышалось сдерживаемое раздражение.

 — Бенито, почему бы тебе не проводить джентльмена в гостиную?

— Он войдёт, если захочет, — сказал Бенито, который, очевидно, решил, что незнакомец сам о себе позаботится. — Вот дверь, просто открой её и заходи.

 Эссекс, который понял, что взгляд, сопровождавший голос, был
пристально разглядывая его через щель, сделал, как ему было велено, и
оказался в тесной, затхлой гостиной. Было далеко за полдень,
и длинные кружевные занавески, задрапированные на окнах, заслоняли свет.
Ему хотелось как следует разглядеть Марипозу, и он откинул занавески
на латунные крючки. Его сердце сильно билось от ожидания.
Обернувшись, чтобы посмотреть на дверь, он заметил, что ключ был в замке, и с мрачной решимостью подумал, что если она попытается уйти, когда увидит, кто это, он успеет опередить её и повернуть ключ.

Поднявшись наверх, Бенито нашел Марипосу сидящей перед камином. Она
большую часть дня давала уроки и устала. Она потянулась
как сонная кошка, когда он вошел, и провела рукой по волосам
, вставляя ослабевшие шпильки.

“Это какая-то про уроки, я думаю”, - сказала она, вставая и давая
поспешный взгляд в стекло. “В таком случае, Бен, я скоро буду богат”.

— Что мы будем делать тогда? — спросил Бенито, поднимаясь по лестнице рядом с ней.


— Мы купим паровую яхту, только ты и я, и будем путешествовать по миру.
И мы будем останавливаться во всяких странных странах, и кататься на слонах,
и покупать попугаев, и стрелять в тигров, и летать на воздушных шарах, и делать
всё, что опасно и интересно».

 Она была в приподнятом настроении из-за перспективы нового ученика и, держась за дверную ручку,
бросила Бенито прощальную улыбку, которая всё ещё была на её губах, когда она вошла.

Он задержался там на мгновение, потому что с первого взгляда она не
узнала Эссекса, который стоял спиной к незанавешенным окнам; затем он двинулся к ней, и она увидела, кто это был.

Она приглушённо вскрикнула и отпрянула.

«Мистер Эссекс! — воскликнула она. — Зачем вы пришли сюда?»

Он намеревался встретить её со своей обычной полунаглой, полульстивой учтивостью, но обнаружил, что не может этого сделать. При виде её он пришёл в сильное волнение.

«Я пришёл, потому что не мог удержаться», — сказал он, протягивая руку.

— Нет, — сказала она, взглянув на руку и нетерпеливо отвернув голову, — между нами не может быть никаких притворных дружеских отношений. Я не хочу пожимать вам руку. Я не хочу вас видеть. Зачем вы пришли?

— Чтобы увидеть тебя. Я должен был увидеть тебя.

Его взгляд, устремлённый на неё, когда она стояла в свете окна, казалось,
подчёркивал слова в предложении.

— Не стоит снова поднимать эту тему, — поспешно сказала она;
— не стоит говорить о таких вещах.

— О каких вещах? О чём ты говоришь?

На мгновение она почувствовала, как на неё нахлынуло прежнее чувство беспомощности, но она
отогнала его и сказала, пристально глядя на него:

«То, о чём мы говорили в парке в нашу последнюю встречу».

Она увидела, как его смуглое лицо покраснело.  Теперь он был слишком серьёзен, чтобы шутить.
чтобы утвердить своё превосходство, дразня двусмысленностью.

«Тем не менее, я пришёл сегодня, чтобы повторить всё это».

«Не надо, не надо, — быстро сказала она, — это бесполезно. Я не стану их слушать. Невежливо вторгаться в дом леди и пытаться говорить на темы, которые она ненавидит».

— «Время, когда мы должны были быть вежливыми или невежливыми, прошло, — горячо ответил он. — Мы не мужчина и женщина, какими их сделало общество и мир. Мы мужчина и женщина, какими они есть и какими были с самого начала. Мы не говорим друг с другом сквозь завесу вежливости
условности; мы говорим лицом к лицу. У нас есть сердца и души.
и страсти. Мы любили друг друга”.

“Никогда, “ сказала она, - ни на мгновение”.

“У тебя плохая память”, - он медленно ответил: “Это физическое или
культивируется?”

Он с удовольствием увидел цвет ее рост. Взгляд направил
трепет надежды через него. Он придвинулся к ней и сказал голосом,
дрожащим от волнения:

«Ты когда-то любила меня».

«Нет, никогда, никогда. Это было не так».

«Тогда почему, — ответил он, пытаясь изобразить на лице
сардоническую улыбку, в то время как его охватила ярость, — почему ты позволила нам
скажем, подбодрить меня той ночью в коттедже на Пайн-стрит?

Хотя она покраснела ещё сильнее, её взгляд не потух. Он никогда не видел, чтобы она так владела своими девичьими порывами. Казалось, это
удаляло её на тысячи миль от сферы его влияния.

— Я скажу тебе, — ответила она, — я была одинока и несчастна, и ты
казался мне единственным существом, о котором я могла заботиться. Я думал, что нравлюсь тебе, и считал, что это замечательно, что такой умный человек, как ты, может по-настоящему заботиться обо мне. То, что ты относился ко мне так, как относился, я мог
я не мог себе представить, что ты можешь залезть ко мне в карман или убить меня. И в ту ночь в коттедже, когда я в одиночестве и отчаянии, казалось, протягивал к тебе руки, прося защитить и утешить меня, ты рассмеялась надо мной и ударила меня по лицу. Это был конец моего сна. Тогда я очнулся и увидел реальность. Но тебя — тебя такой, какой я знаю тебя сейчас, — я никогда не любил, я никогда не смог бы полюбить.

Ее слова разожгли в нем ярость, направленную не только на нее, но и на него самого, который держал ее в своих объятиях в таком податливом настроении и потерял ее.

“ И только желание утешения и сочувствия заставило тебя
вести себя со мной так, что едва ли было... ” он замолчал, словно колеблясь
в поисках слова, которое пристойно выразило бы его мысль,
на самом деле ломая голову над тем, которое причинило бы ей боль.
больше всего: “Вряд ли это по-девичьи, учитывая отсутствие у тебя интереса ко мне?”

Слово, которое он выбрал, сказало. Ее румянец внезапно исчез, оставив ее
очень бледной. Казалось, её лицо застыло и утратило юношеские черты.

 — Я не думаю, — медленно произнесла она, — что нужно продолжать в том же духе
разговор. Мне кажется, это никому не приносит особой пользы.

Она посмотрела на него, но он не пошевелился.

“ Вам придется извинить меня, мистер Эссекс, ” сказала она, направляясь к двери.
- но если вы не уйдете, я должна уйти.

Ожидаемое произошло. Он подскочил к ней и запер дверь.
Прислонившись к ней спиной, он уставился на нее. Теперь оба были очень бледны.

— Нет, — сказал он, слыша, как его голос дрожит от быстрого дыхания, — ты не уйдёшь. Я ещё не всё сказал, что хотел. Я пришёл не для того, чтобы умолять и просить, как нищий, о любви, которую ты готова
дай мне один день, а следующий забери обратно. Мне нужно поговорить о другом.

“ Открой дверь, - приказала она. - Открой дверь и выпусти меня. Я не хочу
ничего слышать из того, что ты собираешься сказать.

“Разве ты не хочешь услышать, кто ты?” спросил он.

Слова прошли сквозь Марипосу, как электрический разряд. Каждый
нерв в ее теле, казалось, напрягся. Она посмотрела на него, не отрываясь, и повторила:

«Слышишь, кто я?»

«Да, — сказал он, наклоняясь к ней, продолжая держаться одной рукой за дверную ручку, — слышишь, как тебя зовут на самом деле и кто ты? Слышишь, кто твой отец и где ты родилась?»

Ее лицо побледнело под его взглядом. Это зрелище доставило ему удовольствие, предполагая, что так же, как и
слабость и страх, которые вернут ему былое влияние.
Ужас охватил ее. Он, единственный из всех людей на земле, должен знать! Она ничего не могла сказать
едва могла думать; казалось, у нее есть только уши, чтобы слышать.

“ Послушай, кем был мой отец! ” повторила она, на этот раз почти шепотом.

“ Да, я могу рассказать вам все это и даже больше. У меня есть для вас удивительно
интересная история. Вам не захочется уходить, когда я начну. Садитесь
.

“ Что ты знаешь? Рассказывай скорее.

“Не будьте нетерпеливы. Это долгая история. Она начинается в пустыне Невада.
Там ты родился, а не в хижине в округе Эльдорадо, как я слышал.
в тот день ты рассказывал Джейку Шеклтону у миссис Уиллерс.

Он наблюдал за ней, как тигр, все еще стоя спиной к
дверь. Ее глаза были направлены на него, дикий и намерениях. Каждое слово упало, как
капли яда на мозг. Она поняла, что он всё знает.

«Твоей матерью была Люси Фрейзер, но твоим отцом был не Дэн Моро. Он
был совсем другим человеком, и ты была его старшим ребёнком, его старшим и
единственный законнорожденный ребенок. Вы знаете” как его звали?

“ Да, ” тихо сказала Марипоса, “ Джейк Шеклтон.

Настала очередь Эссекса удивляться. Он уставился на нее, потеряв дар речи,
совершенно ошеломленный.

[Иллюстрация: “РАЗВЕ ТЫ НЕ ХОЧЕШЬ УСЛЫШАТЬ, КТО ТЫ?”]

“Ты это знаешь?” - ты знаешь это? - воскликнул он, бросаясь к ней. - Ты знаешь это?

“Да”, - ответила она, - “Я знаю это”.

Он стоял, свирепо глядя на нее, пытаясь собраться с мыслями и осознать за один раз.
головокружительный момент, какое значение для него имело бы ее знание.

“ Как... как ... вы узнали об этом? ” запинаясь, пробормотал он.

— Это не имеет значения. Я знаю, что я — старший из ныне живущих детей Джейка Шеклтона; что моя мать была дважды замужем; что я родился в пустыне, а не в округе Эльдорадо. Я всё это знаю. И что в этом такого странного? Она вскинула голову и с непостижимой холодностью посмотрела ему в глаза. — Почему я не должен знать, кто мои родители и где я родился?

— И... и... — он продолжал говорить с жадной неуверенностью, — вы ещё ничего не сделали?

— Ничего не сделала, — повторила она, — а что я должна была сделать?

— Всё в порядке, — поспешно сказал он, явно испытывая облегчение, — вы не могли
ничего делать в одиночку. Там должен быть один, чтобы помочь вам”.

“Помоги мне это сделать?”

У обоих были забыты ссоры, запертая дверь, в апогее
на десять минут раньше. Все остальные мысли были вытеснены из головы
Ужасное открытие, что Эссексу все известно, и
дурные предчувствия, которые холодили ее сердце. Она отшатнулась от него
больше, чем когда-либо, но теперь у нее не было желания покидать комнату. Вместо этого она
продолжила свою реплику:

«Помочь мне в чём? Я не понимаю, о чём вы».

«Помочь вам в обосновании вашего притязания. И судьба вложила в мои руки
тот самый человек, единственный человек, который может это сделать. Вы знаете, что в хижине с Моро был мужчина — его партнёр. Вы когда-нибудь слышали о нём?

 Она кивнула, с трудом сглотнув. С каждым его словом её тревога усиливалась.

 — Что ж, этот человек у меня в руках. Он и миссис Шеклтон — единственные живые свидетели сделки, в результате которой вы и ваша мать перешли в собственность Моро. И он у меня. Он у меня здесь.
Он сделал жест большим пальцем, как будто надавливал им на что-то.
на что-то. Затем он посмотрел на Марипозу глазами, полными нетерпеливой
алчности.

Она не ответила с тем интересом, которого он ожидал, а стояла, опустив взгляд, бледная и неподвижная. В её голове царил ужасающий хаос, из которого выделялись лишь несколько фактов. Этот ужасный человек знал её тайну — тайну жизни и чести её матери, — которую она была бы готова умереть, чтобы сохранить в святости своей любви к умершим мужчине и женщине, которые больше не могли себя защитить.

— Кажется, сама судьба послала меня тебе на помощь, — продолжил он. — Ты
не могла бы сделать это в одиночку.

 — Сделать что? — спросила она, не двигаясь.

 — Заявить о своих правах как о настоящей наследнице.  Конечно, ты главная
наследник. Я навел справки. Остальные получат долю как
признанные дети. Но ты должен получить большую часть состояния как
единственный законнорожденный ребенок.

“Подтвердить мои претензии?” - повторила она. “Вы имеете в виду, доказать, что я Джейк
Дочь Шеклтона?”

“Да. И есть чрезвычайно важный момент. У вашей матери были при себе
бумаги или письма, подтверждающие, что она была женой Шеклтона?

“Она оставила свое свидетельство о браке”, - глухо сказала она, едва осознавая свои слова.
"Оно у меня". “Оно у меня”.

“Здесь?.. у вас?” - с живым любопытством.

“Да, наверху ... в моем маленьком письменном столе”.

— Ах, — сказал он почти со смехом облегчения. — Это всё решает. Ты
с сертификатом, а я с Харни! Ну вот, они у нас.

— У нас? — переспросила она, словно очнувшись. — У нас?

— Да, у нас, — ответил он.

 Он подошёл к ней и, встав рядом, наклонил голову, чтобы
посмотреть ей прямо в лицо.

— «Это должно положить конец твоим возражениям, дорогая, — мягко сказал он. —
 Ты не можешь сделать это в одиночку. Ни одна женщина не смогла бы, тем более такая, как ты, — молодая,
неопытная, ничего не знающая о мире. Ты не представляешь, насколько это важно».
Такой конкурс означает, что должен быть мужчина, который поможет тебе, и я должен быть этим мужчиной, Марипоса. Мы можем тихо пожениться, как только ты будешь готова. Будет лучше, если мы не будем предпринимать никаких действий до этого, так как мне будет гораздо проще вести кампанию в качестве твоего мужа, а не жениха. Я возьму всё это на себя. Тебе почти ничего не нужно было бы делать, кроме как быть уверенным в своих воспоминаниях и датах, и я бы позаботился о том, чтобы ты был безупречен в этом, когда придёт время. Я бы встал между тобой и всем, что тебе неприятно».

Он взял ее за руку, которая на мгновение замерла в его руке.

“ Когда это будет? ” спросил он, нежно сжимая ее. “ Когда,
милая?

Она вырвала руку.

“Да ты с ума сошел!” - воскликнула она. “Ничего этого никогда не будет. Никогда не будет
никаких претензий, или оспаривания, или чего-то еще, о чем ты говоришь. Вы хотите, чтобы я
заработала на истории моей матери, которая была трагедией, — я едва могу думать о себе! О! — она обернулась, лишившись дара речи, и прижала руку ко рту.

 Она подумала о своей умирающей матери, и горе за эту измученную душу, которую так сильно любили, так нежно лелеяли, разрывало её от жалости.
острая, как физическая боль.

“Твоя мать мертва”, - сказал он, понимая ее и испытывая к ней настоящую
симпатию. “Теперь это не причинит ей вреда”.

“Вытащите все это на свет божий”, - продолжала она. “Сражайтесь в суде с помощью
этих ужасных кандалов! Пусть это будет в газетах, и пусть все подлые, низкие
люди в Калифорнии, которые ни на секунду не могут понять ничего
чистого и благородного, насмехаются и сплетничают о моих отце и матери!
Вот это вы называете подтверждением моих притязаний, не так ли?

— Это ещё не всё, — запнулся он, ошеломлённый её яростью.
— И, в любом случае, всё это правда.

— Что ж, тогда я солгу и скажу, что это неправда. Если бы дело дошло до драки, я бы сказала, что это неправда. Что я не дочь Джейка Шеклтона и что моя мать никогда не знала его, не видела его и не слышала о нём. Я бы сожгла это свидетельство и сказала, что его никогда не существовало и что любой, кто предположил обратное, был лжецом или сумасшедшим. А что касается тебя, то
Скажу только одно: я бы не вышла за тебя замуж, даже если бы от этого зависело моё
состояние. Я бы лучше попрошайничала или воровала, чем стала твоей женой, даже если бы ты владел всеми
шахтами Комстока. Ты думаешь, что это будущее соблазнило бы меня — ты
за мужа и состояние для нас обоих, доказав, что моя мать никогда не была замужем за мужчиной, которого я называла своим отцом!

— Но… но, — сказал он, не обращая внимания на её гнев в своём изумлении, — ты сама рано или поздно собиралась это сделать?

— Я?… Я?… Предать своих родителей ради денег? Я на это способна?

 Она уставилась на него с диким негодованием в глазах. Он начал понимать, что она чувствует, и это потрясло его так же сильно, как и его страсть к ней.

«Но ты не понимаешь, — воскликнул он. — Это не вопрос
Это тысячи, это миллионы, и они принадлежат тебе по праву. Это колоссальное состояние, которое ты держишь в руках, — почти твоё, стоит только попросить.

«Оно никогда не будет моим. Я бы не взяла его. О, отпустите меня! Это слишком ужасно».

«Подожди — всего минуту. Если бы дело дошло до суда, тебе было бы больно и тяжело. Но как я могу договориться о компромиссе с
миссис Шеклтон? Думаю, что могу. Когда она узнает, что у вас есть доказательства
брака, она будет рада договориться. Она не хочет, чтобы эти
дела всплыли, так же как и вы. Она умная женщина, и
она поймёт, что твоё молчание — это самое ценное, что она может купить.
Ты понимаешь?

— Я понимаю только одно.

— Что именно?

— Тебя.

Во второй раз они посмотрели друг на друга, не двигаясь и глубоко дыша. В их лицах и позах не было ничего, что указывало бы на то, что они любовники. Они выглядели как пара противников, остановившихся в своей борьбе,
настороженно ожидающих продолжения сражения.

«Да, теперь я понимаю тебя, — сказала она тихо, — ты заставил меня
понять тебя».

«Я хочу, чтобы ты поняла только одно — как сильно я тебя люблю».

Она отшатнулась с движением сильного отвращения. Внезапно он
протянул руки и подошел к ней.

Она побежала к двери, на мгновение забыв, что та заперта. Затем,
пока оно сопротивлялось, проснулась память. Он был рядом с ней и попытался обнять ее
но она повернулась и изо всех сил ударила его
по лицу. Она увидела, как покраснела кожа под ним.

— Открой дверь! — выдохнула она. — Открой дверь!

 На мгновение удар так ошеломил и разозлил его, что он отпрянул от неё, инстинктивно прижав руку к горящей коже. Из его сжатых губ вырвалось ругательство.

— Я бы убил тебя за это, — сказал он.

 — Открой дверь, — почти закричала она, дёргая за ручку.

 — Я заплачу тебе за это.  Ты, кажется, забыл, что я знаю все неприглядные тайны твоего прошлого.  Я могу рассказать всему миру, как
твою мать продали Дэну Моро и как…

 Марипоса услышала щелчок калитки и шаги по наружной лестнице.
Звук голоса Эссекса заглушил внезапный яростный стук в дверь
Она закричала во всю силу своих легких:

“Бенито! Мигель! Миссис Гарсия! - Подойдите и откройте эту дверь! Подойдите и выпустите меня
! Я заперт! Подойдите!”

Эссекс в мгновение ока оказался у двери с ключом в замке. Повернув его, он бросил на неё убийственный взгляд.

«Дура!» — пробормотал он себе под нос.

Когда дверь распахнулась и он вошёл в холл, входная дверь
была резко распахнута внутрь, и Бэррон чуть не упал на него, торопясь войти.

Незнакомец отпрянул от уходящего незнакомца, извиняясь.

— Прошу прощения, — резко сказал он, — но мне показалось, что я слышал здесь чей-то крик.

 — Крик? — переспросил Эссекс, лениво снимая шляпу с этого сомнительного
коллекция на полке; “Я этого не заметил, а я сидел здесь
почти час с мисс Моро. Мне кажется, вы совершили
ошибку”.

“Наверное, я ошибся". Это странно.

Дверь в холл захлопнулась за Эссексом, и другой мужчина повернул в гостиную.
Свет в ней теперь был очень тусклым. Когда он выходил из комнаты
Эссекс с силой распахнул дверь, и Марипоса, прижавшись спиной к стене,
все еще стояла за ней. Когда Бэррон толкнул дверь, он увидел в темноте
ее смутную черную фигуру с белыми руками и лицом.

— Что ты там делаешь, чёрт возьми? — спросил он, — стоишь за дверью,
как ребёнок в углу.

 Она поблагодарила небеса за спасительную темноту и поспешно ответила:

 — Я... я... я... не хотела, чтобы ты меня застал. Я такая... такая... неопрятная.

 — Неопрятная? Я никогда не видел тебя неопрятной и не верю, что ты когда-либо была такой. Я встретил в коридоре мужчину, который сказал, что пробыл здесь час. Должно быть, ты играла с ним в кошки-мышки в углу.

— Да, его зовут Эссекс, и он друг миссис Уиллерс, которого я знаю.
 Он был здесь, и я подумал, что он пришёл насчёт уроков музыки, поэтому я пришёл.
Он выглядел довольно неопрятно. Вот как это случилось».

«И он пробыл там час, разговаривая об уроках музыки?»

«Нет, о нет, о другом».

Они вышли в коридор, и Бэррон, в качестве главного хранителя состояния Гарсии,
закрыл дверь парадной гостиной. Казалось, он не обращал внимания на Марипозу, но как только он
оказался в свете газового рожка в коридоре, он молниеносно окинул
её взглядом.

«Забавно, — сказал он, — но когда я поднимался по лестнице, мне показалось, что кто-то меня зовёт. Я ворвался внутрь и упал в объятия вашей
учитель музыки, который сказал, что никакие крики не нарушили его радость от часа, проведённого в вашем обществе».

 Марипоса начала подниматься по лестнице.

 «Крики?» — сказала она через плечо. — «Не думаю, что здесь кто-то кричал.

 Зачем кому-то здесь кричать?»

 «Именно это я и хотел узнать», — сказал он, наблюдая, как она поднимается по лестнице.Она повернулась и скрылась из виду на вершине лестницы. Бэррон
стоял внизу под лампой в холле, опустив голову. Он был озадачен, потому что,
что бы они ни говорили, он был уверен, что слышал крики.




 ГЛАВА XIX

 НЕ СОЗДАНО НА НЕБЕСАХ

 «Женщины подобны фокусам,
 которыми мы восхищаемся, но не понимаем».

 — Конгрив.


 На следующее утро в редакции «Трубы» Эссекс обнаружил ожидавшее его письмо. Оно было от миссис Шеклтон, которая приглашала его на ужин в один из вечеров на этой неделе — «очень неформально, как поймёт мистер Эссекс, поскольку семья пребывает в глубоком трауре».

 Эссекс перечитал письмо, улыбаясь про себя. Это было восхитительное
свидетельство способностей Бесси. Её монограмма, богато позолоченная, украшала
верхнюю часть листа кремовой бумаги, а под ней, в изящном
В бегущей строке было несколько тщательно сформулированных предложений, а затем подпись — Бесси А. Шеклтон. Это было замечательное письмо,
учитывая все обстоятельства; чудесное свидетельство той приспособляемости,
которая является врождённым правом соотечественниц Бесси. В её случае забота о внешнем виде не была случайным приобретением. Она была не из тех, кто
расслабляется или полагается на опыт. Когда звезда её
мужа начала сиять так ослепительно, она наняла учителей для себя и для Мод, и
На полках в её будуаре стояло множество книг по этикету.

Письмо содержало для Эссекса нечто большее, чем простое приглашение на ужин.
Это был первый шаг фракции Шеклтонов в том направлении, в котором он хотел их видеть.
Бесси, очевидно, услышала что-то, что заставило её понять, что он тоже может быть не просто пешкой в этой игре.Он ответил на записку согласием и хорошо составленной фразой, выражающей его удовольствие от мысли о новой встрече с ней.

Он был не в лучшем расположении духа. Его разговор с Марипозой
пробудил в нём спящего дьявола, который в последнее время был лишь
сонным. Его худшие черты — уродливые черты, унаследованные от его
проклятого отца, — развивались с непреодолимой силой. Уроки,
полученные в те смутные и не задокументированные годы, когда он
колебался между Лондоном и Парижем, начали приносить плоды. После
удара Марипозы в нём пробудились страсти с красными прожилками,
которые росли со скоростью бобового стебля Джека. Его лицо горело от воспоминаний об этом
ударе. Когда он вспоминал его жгучую силу, то не знал, то ли
любил или ненавидел Марипозу больше всего. Но его решимость заставить её выйти за него замуж усилилась из-за её открыто выраженного отвращения. Воспоминание о её лице, когда она ударила его, постоянно стояло у него перед глазами, и его ярость разгоралась до предела, когда он вспоминал страх и ненависть в её глазах.

 Ужин у миссис Шеклтон был небольшим и неформальным. Компания из шести человек — помимо него самого, единственными гостями были граф де Ламоль и Пусси Терстон — выглядела чрезвычайно скромно.
Огромная гостиная, величественные размеры которой казались ещё больше из-за зеркал, поднимавшихся от пола до карниза и удлинявших комнату множеством тёмных отражений. В каждом конце гостиной, под мексиканскими ониксовыми каминными полками, горел небольшой камин, и эти два маленьких трепещущих огненных сердца были самыми яркими пятнами в просторной комнате, где даже бледно-голубое газовое платье мисс Тёрстон, казалось, растворялось в исчезающих тенях.

Граф де Ламоль бросил на Эссекса быстрый взгляд, и, когда они стояли
вместе перед одним из костров — две девушки и Уин, —
отошёл в сторону, чтобы посмотреть на картину Бугро, стоявшую на мольберте, —
бросил ему небрежное замечание по-французски. Граф уже встречался с
журналистом и без иллюзий и колебаний счёл его умным авантюристом. Он
преодолел своё удивление от встречи с ним в доме богатой вдовы,
подумав, что в Соединённых Штатах все мужчины равны, а женщины с
деньгами могут свободно выбирать любого из них.

Граф пребывал в неопределённом и почти неприятном расположении духа.
 Письмо, которое он получил от миссис Шеклтон, приглашавшей его в
Это был второй подарок от неё с тех пор, как Мод отвергла его. Первый
был утешительным и ободряющим. Миссис Шеклтон сказала ему, что Мод молода и что многие женщины говорят «нет», имея в виду «да». Граф знал об этом не хуже миссис Шеклтон, а о последнем даже лучше. Но ему показалось, что Мод, хоть и была молода, не имела в виду «да», а красивый француз не был из тех, кто навязывает своё внимание женщине. Он наблюдал за ней, делая вид, что не замечает её. Она сильно смутилась при виде его и только
на самое короткое мгновение позволила своим холодным пальцам коснуться его ладони. Под
потоком света от люстры в столовой она выглядела более некрасивой, чем
когда-либо; ее бесцветность и бесстрастное отсутствие анимации были еще более
заметны, чем обычно, по контрасту с ярко-розовым и белым
прелесть Пусси Терстон, которая весело болтала со всеми и
пыталась немного говорить по-французски с Де Ламолем.

Мод сидела рядом, Эссекс, и даже то, что легко свободно джентльмен нашел ее
трудно заинтересовать. Она казалась скучной и безразличной. Глядя на
Глядя на неё слегка прищуренными глазами, он удивлялся, как граф, о чьём имени и подвигах он часто слышал в Париже, мог решиться на такой смелый поступок, как женитьба на ней.

 Граф, у которого было больше сердца и который мог видеть глубже, спрашивал себя, действительно ли девушка несчастна.  Слушая восхитительный французский мисс Тёрстон, он с нарастающим раздражением думал, не пытается ли мать навязать брак против воли дочери. В своё время он разбивал сердца, но это не было
его любимым занятием. Он был слишком галантным джентльменом, чтобы ухаживать там, где
Его ухаживания были нежелательны.

Когда джентльмены вошли в гостиную после ужина,
чтобы выпить вина и выкурить сигару, они увидели дам, сидящих у камина под
каминными экранами из мексиканского оникса. Бесси встала, когда они подошли, и, повернувшись к Эссексу, спросила, видел ли он Бугро на мольберте, и направила его к нему.

«Это была одна из последних покупок мистера Шеклтона, — сказала она. — Он очень
хотел собрать прекрасную коллекцию. У него был отличный вкус».

 Её спутник, глядя на пухлую нимфу с жемчужной кожей и
сопровождающих её купидонов, вспомнил, как Харни описывал Шеклтона в
В те дни, когда он впервые приехал в Калифорнию, он с уверенностью сказал:

 «Каким удивительно разносторонним человеком был ваш муж! Я и не подозревал, что он интересуется искусством».

 «О, он любил его, — сказала Бесси, — и много знал о нём. Два года назад мы были в Европе».Прошло шесть месяцев, и мы с мистером Шеклтоном
посетили множество студий. Вон там — Мейсонье, а эту мы купили у Розы Бонёр. Она интересная женщина, выглядела
как мужчина. А в мавританской комнате есть Жером. Хотите посмотреть? Это очень хороший образец.

Он выразил желание увидеть Жерома и последовал за Бесси в мавританскую комнату. В маленькой комнате было тепло, горел камин, и она была мягко освещена чеканными и перфорированными фонарями из бронзы и латуни. От жара из ваз, наполненных благовониями, поднимался пар.
розы и фиалки, которые стояли повсюду, наполняли воздух своей сладостью. В одном углу на мольберте стояла картина Жерома «Сцена в гареме» с танцующей женщиной.

 — Вот она, — сказала Бесси, подходя ближе, чтобы он мог лучше её рассмотреть. — Одна картина на ту же тему была в студии, когда мы впервые пришли туда, но мистер Шеклтон решил, что она слишком маленькая, и эту картину написали на заказ.

 — Великолепно, — пробормотал Эссекс, — Жером в своей лучшей форме.

 — Мы надеялись, — продолжила Бесси, опускаясь в кресло, — что у нас будет прекрасная
сбор и строить галерею для них в саду. Там был
много комнат, и они показали бы лучше все вместе
кстати, а не валяются как этот. Но у меня нет амбиций заниматься этим сейчас.
И они останутся такими, какие они есть ”.

“Почему бы тебе не продолжить заниматься коллекцией?” - сказал молодой человек, усаживаясь
на квадратный табурет из резного тикового дерева. — Это было бы очень
интересно, и ты могла бы раз в год или два ездить за границу, ходить по студиям и покупать картины напрямую у художников. Это гораздо лучше.

 — О, я не могу, — сказала она, слегка пожав плечами. — Я не знаю
хватит об этом. Я знаю только то, что мне нравится, а нравится мне, как правило,
не то, что нужно. Я не такая разносторонняя, как мой муж. Когда я впервые приехала в
Калифорнию, я не отличала хромографию от масляной живописи. На самом деле, — сказала она,
прямо глядя на него и слегка смеясь, — не думаю, что я вообще когда-либо видела
масляную живопись.

 Эссекс тоже рассмеялся и пробормотал пару слов в знак
недоверия. Он гадал, когда же она перейдёт к главной теме разговора, которая привела их в комнату Жерома и мавров. Она была ближе, чем он думал.

— Было бы соблазнительно ездить в Париж раз в год или два, — сказала она.
 — Это самое восхитительное место в мире. Это ваш дом, не так ли? Так что, конечно, вы со мной согласны.

 — Да, я там родился и с тех пор живу там время от времени. Для меня существует только один Париж.

— И вы можете себе представить, что у кого-то есть возможность поехать туда, жить и учиться, не беспокоясь о деньгах, и отказаться?

 Эссекс посмотрел на огонь и ответил тоном, в котором слышалось вежливое безразличие:

 — Нет, это выше моего понимания.

— У меня есть своего рода — кажется, вы называете это протеже — не так ли? — да, — в ответ на его кивок, — которую я хочу отправить в Париж. Это молодая девушка с прекрасным голосом. Мистер Шеклтон очень заинтересовался ею. Он знал её отца в те времена, когда они добывали золото в начале пятидесятых, и хотел свести старые счёты, помогая дочери. А теперь дочери, кажется, не нравится, что ей помогают.

— Есть такие люди, — тем же тоном сказал Эссекс. — Ей тоже не нравится
мысль о поездке в Париж?

— Похоже на то. Мы оба хотели отправить её туда, чтобы она высказалась.
обучил и помог ей стать певицей. Лепин, когда он
был здесь, услышал ее и подумал, что у нее есть задатки примадонны.
Но, ” она вдруг посмотрела на него с недоуменным выражением лица.
вопросительно. - Я думаю, вы знаете ее... мисс Моро?

Эссекс на мгновение обернулся и посмотрел на нее совершенно невыразительными
глазами.

“ Да, я ее знаю. Она подруга Миссис Уиллерс, одна из самых воскресенье
издание народа на библиотеки Trumpet_. Очень красивая и обаятельная девушка”.

“Это та самая девушка”, - сказала Бесси, мысленно восхищаясь его безупречным апломбом.
— Она очень красивая девушка и, как вы говорите, привлекательная. Но я не думаю, что у неё много здравого смысла. У девушек, как правило, его не больше, чем нужно. Но когда они бедны и так одиноки в этом мире, они должны хоть что-то понимать.

 — Конечно, отказ от такого предложения, о котором вы говорите, свидетельствует о недостатке чего-то. Вы знаете, почему она отказалась?

Он посмотрел на Бесси, задавая вопрос, и слегка прикрыл веки. Она, в свою очередь, окинула его пристальным серым взглядом.
Ей в голову пришла мысль, что это лишь очередное доказательство
Особенность характера Марипозы заключалась в том, что она должна была отказать такому красивому и привлекательному мужчине.

«Нет, — сказала она с невозмутимым спокойствием, — я этого не понимаю.
Она гордая девушка и не хочет брать на себя обязательства.  Но тогда это не было бы обязательством.  Помимо всего прочего, в отношении певцов, артистов и подобных им людей не может быть и речи об обязательствах.  Это всё вопрос искусства».

«Искусство уравнивает всех», — бойко сказал молодой человек.

«Я всегда так думал. Но мисс Моро, кажется, со мной не согласна
со мной. Самое любопытное во всём этом то, что поначалу она была готова поехать. Это было до того, как умерла её мать; потом она внезапно передумала, ни в какую не хотела ехать и сказала, что предпочтёт остаться здесь, в Сан-Франциско, и преподавать музыку за пятьдесят центов за урок. Должен сказать, я был раздражён. Я привёл её сюда и поговорил с ней довольно сурово, но, похоже, это не произвело на неё никакого впечатления. Я был до смерти озадачен, пытаясь понять это. Но, поразмыслив немного и задавшись вопросом, что
могло заставить девушку предпочесть Сан-Франциско и преподавание музыки в пятьдесят
центов за урок, побывав в Париже и будучи примадонной, я пришла к выводу
, что только одна вещь могла повлиять на женщину до такой степени
- в этом деле был мужчина ”.

Она увидела, как Эссекс, не отрывавший глаз от огня, приподнял брови в знак того, что
вежливо прокомментировал ее слова.

“Это звучит как очень правдоподобное решение проблемы”, - сказал он.
“Любовь - смертельный враг здравого смысла”.

— Мне так показалось. Она влюбилась, а у мужчины, очевидно, не было денег, чтобы жениться, или он был в бедственном положении, или что-то в этом роде. Когда я подумал об этом, я был уверен, что нашёл ключ к разгадке.
Глупая девчонка собиралась бросить всё ради любви. Полагаю, я должен был бы почувствовать себя тронутым. Но сначала я был просто взбешён.
 Потом, поразмыслив, я решил, что это не так уж глупо, и теперь
я настолько изменил своё мнение, что склонен поощрять это.

— В общих чертах вы считаете, что домашний уют для женщины лучше, чем
яркий свет рампы?

— Нет, не в этом смысле. Я думаю, что такой талант, как у Марипозы Моро, нужно развивать и показывать публике. Я никогда не сочувствовал тому человеку из Библии, который закопал свой талант в землю. Я думаю, что таланты
были созданы для того, чтобы их использовали. Я подумал, что почему бы Марипосе не выйти замуж за мужчину, который ей нравится, и не уехать с ним в Париж. Это было бы гораздо лучше для всех. Она не очень умна и не очень способна, и она молода и наивна для своих лет. Вам так не кажется, мистер
Эссекс?

Эссекс снова поднял брови и посмотрел в огонь.

“Да”, - сказал он с сомнением в голосе. “Да, я полагаю, что это так. Она
определенно не утонченный или светский человек”.

“В том-то и дело. Она зеленая - зеленая во всем. Так или иначе
Мне не нравилась мысль отправлять ее туда одну, где
она не знала ни души. И потом, она такая красивая. Если бы она была уродливой,
это не имело бы такого значения. Но она очень хорошенькая, и когда
ты добавляешь к этому, что она такая неопытная и зелёная во всём,
ты начинаешь осознавать ответственность за то, что отправляешь её одну в
чужую страну, особенно в Париж».

«Париж — это не тот город, — прокомментировал её спутник, — где молодые,
красивые и незащищённые женщины являются объектами общественной
защиты и заботы».

«Вот почему я хочу сейчас поощрять этот брак. С мужем, который любит её и заботится о ней, всё будет гладко
парусный спорт. Она была бы счастлива, не тосковала бы по дому и не была бы странной. Он был бы там с
ней, присматривал бы за ней и, возможно, помогал бы с учебой. Возможно
он мог получить какую-то должность, лишь бы занять свое время. Потому что, до сих пор
как деньги пошли, я прослежу, чтобы они были хорошо обеспечены в течение
когда она готовилась. Лепин сказал, что, по его мнению, двух или трех
лет ей будет достаточно для учебы. Что ж, для начала я бы дал им пятнадцать тысяч долларов. А если бы этого оказалось недостаточно или она не появилась бы в ожидаемое время, я бы дал ещё. Я бы дал ещё.
быть и речи о средствах жизни, так или иначе. Они могли бы просто положить, что
из их голов”.

“Я всегда слышал, что миссис Шеклтон была щедрой”, - сказал Эссекс,
глядя на нее с легкой улыбкой.

“О, великодушно!” - сказала она с легким движением нетерпения, которое
было неподдельным. “Это не вопрос щедрости; я хочу, чтобы девушка ушла
и стала певицей, и я не хочу, чтобы она уходила одна. Теперь я нашла способ, который устроит и её, и меня, и, я полагаю, этого мужчину.

 Она посмотрела на Эссекса с улыбкой, которая почти говорила, что она знает его.
что выступает человек.

“Конечно, - продолжала она, - было бы лучше для него, чтобы получить некоторые
работы. Это плохо для мужчины или женщины, чтобы быть праздными. Если он умеет писать,
было бы легко сделать его парижским корреспондентом "The
Trumpet_". Это намерение моего мужа, чтобы у корреспондента, и он
была мысль предложить ему Миссис Уиллерс. Но это не та работа, которая ей подходит, и она не та женщина, которая для неё годится. Это должен быть мужчина, и мужчина, который знаком с этой страной и языком. К этому прилагается хорошая зарплата. Уин говорил об этом только вчера вечером.

“Какой дождь удачи обрушился на одного человека, - сказал Эссекс, -
готовое положение, небольшое состояние и красивая жена! Он, должно быть,
любимец богов”.

“Вы можете называть это как вам угодно, мистер Эссекс”, - сказала Бесси. “Это был мой
опыт, что боги принимают за своих любимцев мужчин и женщин, которые
есть немного шума. У каждого рано или поздно есть шанс. У мисс Моро
и ее молодого человека теперь есть свой шанс.”

Она поднялась на ноги, потому что в этот момент в дверях появилась Киска Тёрстон, чтобы пожелать ей спокойной ночи.

Это милое создание не раз бросало на неё тайные восхищённые взгляды
Эссекс, во время ужина, а теперь, протягивая ему руку на прощание, она сказала в неформальной западной манере:

«Не зайдете ли вы ко мне, мистер Эссекс? Я всегда дома в воскресенье после обеда. Если вы стесняетесь, Уин вас проводит. Он иногда приходит, когда ему больше некуда пойти».

Уин, стоявший прямо за ней, выразил готовность сопровождать её, и, смеясь и шутя, они прошли через дверь в гостиную. Огонь в камине почти погас. При свете одного из них Мод и граф де Ламоль рассматривали альбом с фотографиями
швейцарские пейзажи. Лицо графа было загадочным, и когда Бесси
подошла к ним, она услышала, как Мод сказала:

«О, это гора. Как же она называется? Не могу вспомнить.
 Она очень высокая и остроконечная, и люди всегда взбираются на неё и
падают в пропасти».

«Возможно, Маттерхорн», — вежливо предположил граф.

Мод с облегчением кивнула. Её слова были достаточно банальными,
но в голосе слышалась беззаботность, подавленное ликование,
которые мгновенно уловило чуткое ухо матери. Когда
девушка подняла взгляд на приближающиеся фигуры, на её лице
тот же недавно приобретенный блеск, почти радостный.

На самом деле это был решающий вечер для Мод, и она чувствовала себя настолько несчастной, что собрала все свое мужество в кулак и нанесла один отчаянный удар в борьбе за свободу.

Когда ее мать и Эссекс начали свое живописное шествие, она почувствовала, как к ее сердцу подступает холодный страх перед тет-а-тетом с графом. Какое-то время она пыталась поддерживать отношения с Уин и Пасси
Торнтон, но ни Уин, ни Пасси, которые были старыми друзьями и могли
обсуждать множество интересующих их тем, не поощряли ее общество.
Мод не обладала дипломатическим талантом даже при самых благоприятных обстоятельствах. Через полчаса после того, как мужчины вошли в
гостиную, она осталась наедине с графом у камина, а Уин и Киска отошли к Бугро.

 Граф пытался заговорить на разные темы, но они увядали и умирали после нескольких минут вялого существования. Он стоял
спиной к камину и с любопытством смотрел на Мод, которая сидела
на краю кресла в пределах досягаемости мерцающего света.
Она сложила руки на коленях и опустила голову, чтобы он не видел её лица.

Внезапно она поднялась на ноги и повернулась к нему.  Она была бледна, а её глаза казались несчастными и испуганными.

— Граф де Ламоль, — выдохнула она дрожащим голосом.

— Мадемуазель, — сказал он, подходя к ней и очень удивлённый её видом.

— Я должна вам кое-что сказать. Это может показаться странным, но я должна это сказать.

— Дорогая мисс, — сказал француз, искренне обеспокоенный её трагическим видом, — говорите всё, что вам угодно. Я здесь только для того, чтобы слушать.

— На самом деле я тебе безразлична. О, если бы ты только сказал правду!

 — Это странное замечание, — сказал он, совершенно застигнутый врасплох и
заинтересовавшийся, что эта необыкновенная девушка скажет дальше.

 — Если бы я думала, что ты мне действительно небезразличен, всё было бы по-другому. Возможно, я
не смогла бы этого сказать. Я ненавижу делать людей несчастными, но многие люди
делают несчастной меня.

— Кто делает вас несчастной, дорогая юная леди? — спросил он, искренне тронутый.

 — Вы, — почти прошептала она. — Вы. Я знаю, что вы не хотели этого, потому что я
думаю, что вы добрее многих других мужчин. Но... но... О, пожалуйста, не надо
продолжай просить меня выйти за тебя замуж. Не делай этого больше; это делает меня
несчастной. Потому что я не могу этого сделать. Действительно, не могу.

Граф де Ламоль стал очень серьезным. Он выпрямился со странным,
напряженным видом, как солдат.

“ Если леди так разговаривает с мужчиной, - сказал он, - мужчине остается только подчиниться.

Мод ухватилась за его слова. Когда она поняла их значение, она внезапно
двинулась к нему. Было что-то трогательное в ее порыве
благодарности.

“О, спасибо! Спасибо! Я знал, что ты это сделаешь. Я возражаю не против тебя.
Ты нравишься мне больше, чем кто-либо другой. Но... - она окинула взглядом свою
повернувшись плечом к освещенной фонарями комнате в мавританском стиле, она сказала:
понизив голос: “Есть кое-кто, кто нравится мне больше”.

“О”, - сказал граф, и его темные глаза оторвались от ее лица, которое
сильно покраснело.

“Когда-нибудь он женится на мне. Он просто Джек Латимер,
стенографист в офисе. Но он мне нравится, и это все, что в этом есть.
главное. Но мама очень хочет, чтобы ты на мне женился. И она так решительно настроена. О,
граф де Ламоль, очень трудно заставить решительных людей увидеть
что-то отличное от того, чего они хотят. Так что, пожалуйста, не женись на мне
больше, потому что, если вы не захотите, на этом всё и закончится».

 Она остановилась, её губы дрожали. Граф взял её руку, холодную и
влажную, и, подняв её, слегка коснулся губами тыльной стороны ладони. Затем,
опустив руку, он тихо сказал:

 «Всё понятно. Вы оказали мне большую честь, мадемуазель, доверившись мне».

 Они помолчали. Поцелуй в руку, что-то дружеское и доброе — так непохожее на холодный взгляд, полный неодобрения, к которому она привыкла, — в глазах мужчины заставили её
почувствовать себя неловко и чуть не расплакаться. Мало кто был добр к Мод
Шеклтон среди своего богатства и великолепия.

Граф заметил её волнение и отвернулся к камину. Он чувствовал, что она привлекает его больше, чем когда-либо во время ухаживания. Краем глаза он заметил, как она вытащила из кармана платочек и спрятала его обратно. Когда он исчез, граф сказал:

«Я вижу, мисс Шеклтон, что у вас на столе лежат альбомы с видами. Не могли бы мы посмотреть их вместе?»

Так Бесси и Эссекс нашли их. Они проработали два тома по Северной Италии и были в Швейцарии. И за
застывшие страницы с их фотографиями, из которых Мод не могла вспомнить и половины, хотя она побывала во всех местах, где они бывали во время её поездки за границу. Они стали ближе друг к другу, чем когда-либо прежде.




Глава XX

Женщина говорит

 «Сердце моё горело во мне, пока я размышлял, огонь пылал; тогда
 я говорил языком моим». — Псалмы.


На следующее утро после разговора с Эссексом Марипоса появилась на
завтраке с бледными щеками и апатичная. Она ничего не ела, а на вопрос о
состоянии здоровья ответила, что ей нехорошо.
бессонная ночь и головная боль. Миссис Гарсия, младшая, в
грязном хлопчатобумажном халате, подпоясанном белым фартуком, покачала головой над
кофейником и начала рассказывать, как покойный Хуан Гарсия был
жертва головных болей из-за зеленых обоев.

“ Но, ” сказала миссис Гарсия, поднимая взгляд из-под ламбрекена из светлых
локонов, украшавших ее лоб, “ в ваших обоях нет ничего зеленого.
Она белая, с золотыми колосьями. Так что я не понимаю, из-за чего у вас болит голова.


 — Головные боли бывают не только из-за зелёных обоев, — сказал
Пьерпон: «Они у меня от переутомления. Я бы посоветовал мисс Моро дать своим ученикам недельный отпуск. А потом она могла бы как-нибудь днём спуститься и спеть для меня».

 Это была старая тема для разговоров за столом Гарсии. Марипоса
постоянно отказывалась от приглашений молодого человека послушать и оценить её голос. С тех пор, как он встретил её, он узнал подробности
концерта в оперном театре и мнение Лепина,
и открыто стремился взять Марипозу в ученицы. Теперь она
посмотрела на него с внезапной искрой оживления в глазах.

— Когда-нибудь я так и сделаю. Я приду как-нибудь днём и спою для вас — как-нибудь днём, когда у меня не будет головной боли, — поспешно добавила она, увидев в его глазах мольбу.

Бэррон, сидевший напротив, незаметно наблюдал за ней во время ужина. Он видел, что она ничего не ела, и догадался, что головная боль, о которой она говорила, была результатом бессонной ночи. Накануне вечером, когда он
зашел посмотреть, как мальчики спят, он как бы невзначай спросил их,
не играли ли они днем в игры, в которых часто кричали.

“Индейцы?” Предположил Бенито, садясь на своей койке и почесывая
затылок; “Это игра с криками”.

“Любая игра с криками. Когда я пришел, я думал, что слышал крики ближайшие
откуда-то”.

“Это не мы”, - сказал Мигель с его большой кроватью в углу. — Мы
играли в «солдатиков» на заднем дворе, это такая игра, в которой
ты закапываешь солдатиков, вырезанных из бумаги, в песок. В ней
не нужно кричать. Иногда мы притворяемся, что плачем, но это
тихо».

«Может быть, — сонно сказал Бенито, — это был джентльмен мисс Моро».
гостиная. Я впустил его. Они, должно быть, пели. Теперь расскажи нам
историю об индейцах и пони-экспрессе ”.

Это было все удовлетворение, которое он получил от мальчиков. После того, как история
была рассказана, он не спустился вниз, а прошел в свою комнату и
сел за заваленный бумагами стол, размышляя. Подробности его вход
в доме несколько часов, прежде чем были выгравированы на его мысленным взором.
В неверном свете газового фонаря он увидел смуглое лицо незнакомца с
слегка нависшими веками и ничего не выражающей линией
чисто выбритых губ. На его взгляд, это было неприятное лицо. Простое
Человек в нём прочитывал сквозь его сдержанность скрытую сложность. Здоровяк-американец видел в нём изощрённость древних цивилизаций, обширных сообществ, где «Бог сотворил человека прямым, но они изобрели множество вещей».

 На его слух снова обрушилась холодная вежливость голоса. Гамалиил
Бэррон был слишком лишён какого-либо самосознания, слишком безразлично уверен в себе как в жителе Запада, равном любому другому человеку, чтобы испытывать это чувство _mauvaise honte_
что люди с более слабым характером склонны чувствовать в присутствии
более утончённых натур. Тонкость для него ничего не значила. Человек — вот что было важно. И
ему казалось, что он разглядел этого человека в глубине души в тот
первый момент их встречи в холле. Задумчиво куря и откинувшись на спинку
кресла, он мысленно охарактеризовал его двумя словами: «паршивая овца». Он
присмотрит за ним, а заодно отложит поездку на шахты, которую собирался
совершить в течение следующих двух недель.

 На следующее утро появление Марипозы за столом для завтрака разбудило
беспокойство, которое он испытывал, переросло в мучительную тревогу. С остротой
растущей любви он осознал, что именно разум был встревожен больше, чем тело. Он пришёл домой на обед — необычное отклонение от
привычки, так как он почти всегда обедал в «Лик Хаус» в центре города — и застал её за столом такой же бледной и рассеянной, как всегда. После обеда он последовал за ней в холл. Она медленно поднималась по лестнице, держась одной рукой за перила, а её длинное чёрное платье скользило вверх от ступеньки к ступеньке.

Он бесшумно последовал за ней и на верхней площадке, обернувшись,
Она направилась в свою комнату, но, увидев его, остановилась, не отрывая руки от перил.

«Мисс Моро, — сказал он, — вы устали — слишком устали, чтобы преподавать. Позвольте мне
отвести ваших учеников. У меня сегодня много свободного времени».

«Как мило с вашей стороны, — сказала она, слегка удивившись, — к счастью, у меня сегодня нет
учеников». Я не работаю каждый день; это то, к чему я
стремлюсь, это моя самая большая мечта».

Она посмотрела на его поднятое вверх лицо и слегка улыбнулась.

«Это из-за переутомления ты не спала прошлой ночью и сегодня выглядишь такой бледной?» — спросил он
понизив голос.

— О, я не знаю, — она довольно нетерпеливо отвернулась, — я, наверное,
беспокоюсь. Все должны беспокоиться, не так ли?

— Я не могу допустить, чтобы ты беспокоилась. Я бы сделал всё, что угодно, лишь бы
этого не случилось.

Он смотрел на неё с любовью в глазах. Бэррон не был из тех, кто прячет или скрывает свою любовь. Теперь она овладела им и сияла на его лице. Марипоса отвела взгляд, словно от чего-то болезненного и священного одновременно. Он положил руку на перила рядом с её рукой.

 — Ты же знаешь, — сказал он дрожащим низким голосом.

Ее взгляд опустился на руки, и она машинально отметила, какими белыми
ее пальцы выглядели между его большими коричневыми. Она мягко отвела их в сторону.
чувствуя на своем лице его пристальный, страстный и непоколебимый взгляд.

“ Тебя что-то беспокоит, ” продолжил он тем же голосом. “Почему
ты не позволяешь мне помочь тебе? Тебе не нужно говорить мне, в чем дело, но ты мог бы позволить
мне помочь тебе. Для чего я здесь, как не для того, чтобы заботиться о тебе, сражаться за
тебя и защищать тебя?

 Эти слова были невыразимо милы одинокой девушке.  Всю предыдущую ночь она ворочалась на
подушке, терзаемая страхом перед Эссексом и тем, что
он намеревался сделать. Она чувствовала себя совершенно беспомощной, и ее
неопределенность на какой шаг он хотел взять пытал. На мгновение
от слабости она подумала о том, чтобы выложить все мужчине рядом с ней,
чья сильная рука на ее руке казалась символом рукопожатия, твердого и
бесстрашный, он мог справиться с ситуацией, которая угрожала ей. Затем
она осознала невозможность подобного и отступила от
перил.

— Ты не можешь мне помочь, — сказала она, — никто не может.

 Он поднялся на ступеньку и протянул руку через перила, чтобы попытаться
удержать её.

«Но я могу сделать кое-что: я всегда могу быть здесь, рядом с тобой, готовый прийти, когда ты позовешь меня, если тебе понадобится помощь или совет. Если тебе когда-нибудь понадобится помощь, любая помощь, я буду здесь. И если бы я был тебе нужен, я думаю, я бы это почувствовал и, где бы я ни был, я бы пришел. Помни об этом».

Пока он говорил, она полуобернулась к двери и теперь стояла в профиль, высокая, с белой, как молоко, шеей и запястьями на фоне жёсткой чёрной линии её платья. Она казалась картиной, написанной в нескольких цветах: волосы — медно-бронзовые, а губы — ярко-красные.
бледно-красный, самый яркий цвет в композиции.

— Ты запомнишь? — спросил он.

— Да, — пробормотала она.

— И когда тебе понадобится помощь, приди ко мне или позови меня, и даже если я буду на другом конце света, я услышу тебя и приду.

Она отвернулась, ничего не ответив, и, открыв дверь, исчезла в своей комнате.

Следующие три-четыре дня она выглядела почти так же. Миссис Гарсия-младшая
говорила о зелёных обоях, а миссис Гарсия-старшая
готовила свои мексиканские деликатесы, которые были такими острыми из-за перца чили, что
Только закалённое горло могло их проглотить. Марипоса пыталась есть и говорить, но оба занятия не удавались. Втайне она была поглощена мыслями о том, что предпримет Эссекс. Она вспоминала его лицо, когда он поднёс руку к своей пощёчине, и содрогалась от этого воспоминания. Она жила в постоянном страхе перед его возвращением. Беседа расшатала её нервы, которые так и не восстановились после череды ужасных событий, предшествовавших смерти её матери и последовавших за ней. Когда она услышала звон
колокола, её сердце подпрыгнуло к горлу, и она почувствовала
Желание убежать и спрятаться от преследователя охватило её и заставило дрожать от страха и насторожиться.

 Бэррон продолжал беспокоиться о ней, хотя и не высказывал этого открыто.  Он был уверен, что мужчина, которого он видел в холле, нанёс ей какой-то удар.  Ему не хотелось расспрашивать её или пытаться проникнуть в её доверие, но он помнил те несколько слов, которые она обронила в тот вечер. Мужчину звали
Эссекс, и он был другом миссис Уиллерс. Бэррон знал миссис
Уиллерс много лет. Он был гостем в этом доме в то время
Она жила в его доме, и, хотя он нечасто с ней виделся, у него остались приятные воспоминания о ней и её дочери.

 Поэтому он с большим облегчением встретил её через несколько дней после встречи с Эссексом, когда она в серый день пересекала Юнион-сквер.

 Миссис Уиллерс спешила в редакцию «Трумпет» после утренней работы в своих комнатах. Она нанесла румяна с обычной поспешностью и осознала, что трёх пуговиц на одном из её сапог едва ли достаточно, чтобы удержать этот необходимый предмет одежды на месте.
Но она чувствовала себя бодрой и беззаботной, уверенной в том, что статья, которую она держала в руках, была умной и пикантной и оживит её колонку в
_The Trumpet_.

 Она дружелюбно поздоровалась с Бэрроном, и они остановились на минутку, чтобы поболтать посреди площади.

“Ты выглядишь свежее, как летнее утро”, - сказал горно человек, которого
жизнь, затрачиваемое на поиск полезных ископаемых секреты Сьерра, не
сделала с ним знакомы с тех комбинаций, как Миссис Уиллерс’.

“О, убирайся!” - сказала она, очень довольная. “Я слишком взрослая для таких"
ириски. Теперь почти очередь Эдны”.

«Скоро я буду бояться смотреть на Эдну. Она станет такой красавицей, что
единственное спасение — бегство».

Мать обрадовалась этому ещё больше.

«Ты прав, — сказала она, кивая ему с серьёзным видом, — Эдна —
красавица. Я не понимаю, в кого она такая. Мой стакан говорит мне, что это не от её матери, а моя память говорит мне, что это не от её отца».

«В вашей газете есть человек по имени Эссекс, — сказал Бэррон, который не был из тех, кто ходит вокруг да около. — Что он за человек, миссис Уиллерс?»

«Я склонна думать, что он плохой человек. Почему вы спрашиваете?»

— Он был в доме на днях, заходил к мисс Моро. Я встретил его в холле. Он мне совсем не понравился. Она сказала мне, что он ваш друг и писатель в «Трумпе».

 Он вопросительно посмотрел на неё, не решаясь продолжать, пока она не подбодрит его. Он заметил, что выражение её лица изменилось и что она смотрит на него с пристальным вниманием.

— «Почему тебе не понравился его внешний вид?» — спросила она.

«Ну, я и раньше видела таких мужчин — на шахтах. Симпатичные
парни, которые притворяются джентльменами и пытаются заставить тебя
имитация настоящего, изображающая собаку. Во всяком случае, мне не понравился его стиль.
и я не думаю, что ей он тоже не нравится ”.

“В этом вы правы, - сказала миссис Уиллерс. - Вы знаете, зачем он был"
там?

“Она сказала, что-то насчет уроков музыки. Мне не хотелось ее спрашивать”.

“Уроки музыки!” воскликнула Миссис Уиллерс, с сильным склонением
сюрприз.

— Да, — сказал Бэррон, обеспокоенный её тоном и странным выражением почти
возбуждённого удивления на её лице, — и у меня сложилось впечатление, что он
сказал ей что-то, что её напугало. Когда я поднимался по
В тот день я отчётливо услышал, как кто-то позвал кого-то в
гостиной. Я ворвался туда, потому что был уверен, что это был женский
голос, и этот мужчина вышел из гостиной, когда я открыл дверь. Он был спокоен, как летнее море; сказал, что не слышал ни звука,
и вышел, ухмыляясь. Затем я вошёл в гостиную, чтобы посмотреть, кто там
был, и увидел мисс Моро, которая стояла, прислонившись к стене, и была
белой, как мои манжеты».

Он хмуро посмотрел на миссис Уиллерс. Она слушала, не двигаясь, с напряженным выражением лица.

— Марипоса не сказала вам, о чём они говорили? — спросила она.

 — Нет, она ничего мне не сказала.  И когда я спросила её о криках, она
сказала, что я ошиблась.  Но я не ошиблась, миссис Уиллерс.  Этот мужчина чем-то напугал её, и она закричала.  Она позвала Бенито и миссис
 Гарсию.  Я слышала её.  С тех пор она выглядит бледной и несчастной.
Зачем вообще этот негодяй приходит к ней? Чего он добивается?

— Её, — торжественно ответила миссис Уиллерс, — он хочет жениться на ней.

— Хочет жениться на ней! Этот иностранный паук! Ну и наглость.
Хм!

Казалось, он не мог подобрать достаточно презрительных слов. То, что он сам стремился к тому же, в тот момент не казалось ему причиной для
сдержанности в осуждении соперника.

«И он пытается запугать её, чтобы она вышла за него замуж? Жаль, что я этого не знал. Я бы свернул ему шею в коридоре».

«Нечего сворачивать людям шеи, — сказала миссис Уиллерс, — но
Я рад, что вы в этом доме. Если Барри Эссекс собирается заставить её выйти за него замуж, запугивая и давя на неё, я рад, что там есть мужчина, который поставит его на место. Это не лучший способ завоевать женщину, мистер.
Бэррон. Я знаю, потому что именно так Уиллерс ухаживал за мной. Он и слышать не хотел, когда я отказывалась; говорил, что застрелится. Я уже тогда знала, что он не выстрелит,
но не знала, что он попытается ранить себя в то место, где не будет больно, и оставит мне письмо, которое опубликуют в утренней газете. Поэтому я вышла за него замуж, чтобы избавиться от него, а потом мне пришлось обратиться в суд, чтобы избавиться от него во второй раз. Мужчина, который принуждает женщину выйти за него замуж, — плохой человек. Можете быть в этом уверены.

— Что ж, — сказал Бэррон, — я рад, что вы мне это сказали. Я буду следить за ним.
Мистер Эссекс. Я собирался на рудники на следующей неделе, но, думаю, отложу это.
”Делай".

“Делай. Но не говори Марипосе о том, что я тебе сказал. Ей бы это не понравилось
. Она гордая девушка. Но я скажу вам, мистер Бэррон, она
тоже хорошая, одна из лучших, и я люблю ее почти так же сильно, как
свою родную девочку. Но посмотрите! - он вздрогнул, взглянув на соседние часы. - Я
должно быть, путешествую. Эти вещи нужно сдать немедленно ”.

“Хорошо”, - сказал Барон, протягивая руку; “это хорошо, что у нас было
в эту минуту разговор”.

“Хорошо,” ответила она, возвращая давлением сцепление почти как
мэнли: “было ужасно приятно снова тебя увидеть. Мне нужно двигаться дальше.
Пока.”

И они расстались, Бэррон повернулся лицом к дому Гарсиа, где
у него была договоренность сводить мальчиков на пляж у подножия Хайда
Улица, а миссис Уиллерс - в офис "Трубы".

Её прогулка заняла не больше пятнадцати минут, и за это время
гнев, вызванный словами шахтёра, разгорелся с новой силой. Из подавленного
негодования он перешёл в состояние кипящей страсти. Совесть
ещё больше разжигала его, ведь именно она познакомила Эссекса с
Марипоса на первых порах их знакомства беспечно поощряла их дружбу, думая, что одинокой девушке будет приятно время от времени общаться с этим умным и интересным светским человеком. Она бездумно разожгла огонь, который мог разгореться сильнее, чем она могла бы контролировать, и привести к непоправимой катастрофе.

  Из рассказа Бэррона она сделала вывод, что Эссекс, очевидно, пытался напугать Марипозу, чтобы она приняла его ухаживания. Трусость этого поступка привела её в ярость, потому что, хотя миссис Уиллерс знала многих мужчин,
Несмотря на недостатки, среди её друзей не было трусов. Она придерживалась западной точки зрения. Мужчина мог делать многое, что оскорбляло восточные традиции, и при этом сохранять её уважение. Но, как она сказала себе, когда шла по Третьей улице, «он должен знать, что в этой стране женщин не тащат к алтарю с криками».

 Она взбежала по лестнице здания «Трубы» с лёгкостью шестнадцатилетней девушки. Гнев придал ей крылья, и именно гнев, а не скорость восхождения, заставил ее быстро перевести дыхание.
на четвёртом этаже. И всё же даже тогда она могла бы сдержать своё негодование — годы обучения эффективному самоконтролю были мощной силой в энергичной деловой женщине, — если бы не заметила Эссекса в его кабинете, когда проходила мимо открытой двери.

 Он сидел за столом, лениво откинувшись на спинку стула и, очевидно, размышляя. Его лицо, повернутое к ней, выглядело измождённым и суровым,
веки опущены с выражением лёгкой скучающей наглости. Услышав
шорох её платья, он поднял глаза и увидел, что она на мгновение
Она остановилась в дверях. Он не выглядел довольным при виде ее.

— А, миссис Уиллерс, — сказал он, наклонившись вперед, чтобы взять ручку, и
произнося слова с той четкостью, которую некоторые люди используют, когда
раздражены, — о чем вы хотели со мной поговорить?

— Ни о чем, — резко ответила миссис Уиллерс, и в ее голосе прозвучала
борьба, — зачем мне это?

— Понятия не имею, — ответил он, глядя на свою ручку, а затем окуная её в чернила, — разве что вам нужны несколько подсказок для вашей будущей статьи «Виды подвязок, которые носят коронованные особы Европы».

Эссекс и сам был не в духе. Когда миссис Уиллерс прервала его, он
размышлял о ситуации с Марипозой, и она казалась ему очень безрадостной. Его замечание было рассчитано на то, чтобы разозлить
главную вдохновительницу этой женщины, которая гордилась своими еженедельными
вкладами так, словно они были вдохновлены гением Джорджа
Элиота.

— Что ж, — сказала она, и румяна стали ей не нужны, потому что её лицо залилось естественным румянцем, — если бы я собиралась затронуть эту тему, то думаю, что вы были бы лучшим человеком, к которому я могла бы обратиться.
Информация. Ибо если вы когда-либо имели какое-либо отношение к коронованным особам,
то это было чисткой их сапог ”.

Эссекс был поражен жгучей злобой, прозвучавшей в этом замечании. Он
развернулся на своем вращающемся стуле и сел лицом к своей противнице, не делая
попытки подняться, хотя она вошла в комнату. Когда он увидел ее лицо
в свете окна, он понял, что впервые видит
женщина вышла из своего тщательно приобретенного профессионального спокойствия.

Войдя, она закрыла за собой дверь и, взяв стул
у стола, села.

“Мистер Эссекс, - сказала она, - я хочу поговорить с вами”.

“Сколько угодно”, - ответил он с ироничной вежливостью. “Вы хотите знать
историю моей связи с коронованными особами в качестве придворного чистильщика сапог?”

“Нет”, - сказала она. “Я хочу знать, по какому делу вам нужно идти к миссис
Пансион Гарсии и напугать одну из живущих там леди?

Мгновенная перемена пробежала по лицу Эссекса. Казалось, его глаза
внезапно заволокло туманом, и они сузились, превратившись в холодные, ничего не выражающие щелочки.
 Его губы сжались.  Миссис Уиллерс заметила, как напряглись мышцы его щек.

“На самом деле, ” сказал он, “ этот внезапный интерес ко мне весьма лестен. Я
едва ли знаю, что сказать”.

Он заговорил, чтобы выиграть время, поскольку был поражен и взбешен. Марипоза
очевидно, стала доверенным лицом миссис Уиллерс, и он знал, что миссис
Уиллерс была в большом фаворе у Уинслоу Шеклтона и его матери.

— В этой стране, мистер Эссекс, — продолжила миссис Уиллерс, сжимая руки на коленях, потому что они дрожали от негодования, — мужчины не запугивают и не шантажируют молодых женщин, у которых нет вкуса, чтобы благоволить им. Когда мужчина получает отпор, он знает, что нужно отступить.

— Без сомнения, это очень умно с его стороны, — пробормотал он с непоколебимой учтивостью.

 — Если вы собираетесь жить здесь, вы должны жить по нашим законам.  Вы должны поступать так, как поступают римляне.  И поверьте мне, молодой человек,
 римляне не одобряют, когда женщину заставляют выйти замуж.

“Нет?” - ответил он с вежливо-вопросительной интонацией. “это
интересные факты о местных манерах и обычаях. Я уверен, что они были бы
ценны для того, кто специально изучал этот предмет.
Лично я не очень интересуюсь калифорнийскими аборигенами.
Даже этот оригинальный и очаровательный экземпляр, который сейчас передо мной, оказал бы мне большую услугу, если бы удалился. Сейчас, — она посмотрела на часы, стоявшие на краю стола, — половина третьего, а моё время дорого, моя дорогая миссис Уиллерс.

 Миссис Уиллерс вскочила на ноги, кипя от ярости.

 — Отправляйтесь куда угодно, — сказала она, — и будьте так же свежи и умны, как умеете. Но я говорю вам, молодой человек, это должно прекратиться. У этой
девушки здесь никого нет. Но не думайте, что из-за этого
вы можете оставить поле за собой и продолжать преследовать её. Нет, это
Это не Франция, не Испания и не какая-нибудь другая старая монархия, где женщина
могла сказать о себе не больше, чем мул или домашний попугай.
Нет, сэр. Вы обратились не по адресу, если думаете, что можете запугать женщину и заставить её выйти за вас замуж в Калифорнии в девятнадцатом веке.

Эссекс встал со стула. Он был бледен.

— Послушайте, — сказал он низким голосом, — с меня хватит. По какому праву, хотелось бы мне знать, вы смеете диктовать мне условия или вмешиваться в мои отношения с другой женщиной?

 — Я бы осмелилась на большее, Барри Эссекс, — сказала миссис Уиллерс.
Руж стоял красный на ее белое лицо, “чтобы спасти эту девушку от мужчины
как ты. Я не знаю, что я не осмелюсь. Но я хороший боец
когда моя кровь, и я буду драться с тобой на этот счет пока один или
другие из нас падает”.

Она видела вентилятор Эссекс ноздри мягко и выходить. Его скулы выглядели
видное.

— Не будете ли вы так любезны покинуть эту комнату? — сказал он приглушённым голосом.

 — Да, — ответила она, — я сейчас уйду.  Но поймите, что я не угрожаю вам просто так.  И если это преследование продолжится, я расскажу Уинслоу  Шеклтону о том, как вы ведёте себя по отношению к его другу и протеже
его матери».

Она стояла у двери и держала ручку в руке. Эссекс повернулся к ней с
мрачным выражением лица.

«Право, миссис Уиллерс, — сказал он, — я и не подозревал, что вы имеете право говорить от имени Уинслоу Шеклтона. Я вас поздравляю».

На мгновение миссис Уиллерс оцепенела от ярости и не произнесла ни слова. Затем
она почувствовала, как дверная ручка поворачивается под её рукой и дверь открывается.
Она машинально отошла в сторону, когда дверь открылась, и в проёме показалась голова посыльного.

— Я дважды постучал, но вы не ответили, — извиняющимся тоном сказал он.
— К вам пришёл человек, мистер Эссекс, он говорит, что хочет кое-что рассказать о новом типе воздушного шара.

 — Проводите его, — сказал Эссекс, — и… о, Джек, проводи миссис Уиллерс.

 Джек уставился на этот странный приказ. Миссис Уиллерс прошла мимо него и
пошла по коридору в свою каморку. Она была окутана мрачной пеленой ярости и смутно осознавала, что не сделала ничего хорошего.

 «Приносит ли ярость хоть какую-то пользу?» — в отчаянии подумала она, опускаясь в кресло за столом.

 Её статья лежала рядом с ней, незамеченная и забытая, пока она сидела
Она смотрела на разбросанные бумаги, пытаясь понять, хорошо ли она поступила, бросив всё в защиту своей подруги.




Глава XXI

Встреча под дождём

«Время любить и время ненавидеть».

 — Экклезиаст.


Был день, когда Эдна Уиллерс должна была идти на урок музыки. Прошла неделя с тех пор, как Марипоса встретилась с Эссексом, но сегодня, когда она стояла у окна и смотрела на грозовое небо, её страхи перед ним были так же сильны, как и прежде. Хотя он больше не подавал никаких признаков жизни, она
Женская интуиция подсказывала ей, что это лишь временное затишье в его
кампании. Она жила в изнурительном напряжении. Она выходила из дома,
боясь встретить его, и сворачивала на безлюдные улочки, а когда возвращалась,
то напряжённо вглядывалась сквозь листву персидского дерева, ожидая увидеть свет в окнах гостиной.

В тот день, стоя у окна и постукивая пальцами по стеклу, она
смотрела на низкие, серые облака и с ужасом думала о том, что ей
придётся идти на Саттер-стрит, на любом повороте которой она
может встретить его.

«Ну, а если я соглашусь? — сказала она себе, пытаясь набраться
угасающего мужества. — Он не сможет ничего сделать, кроме как
угрожать мне, рассказав всё, что знает. Он не сможет устроить сцену на улице, делая мне предложение».

 Эти заверения немного приободрили её, и она начала одеваться. День как-то странно рано стемнел, подумала она,
потому что, хотя ещё не было четырёх часов, длинное зеркало с тяжёлыми золотыми
украшениями отражало лишь её смутное изображение. Две недели стояла
хорошая погода, а теперь собирался дождь. Она надела
Она надела длинный плащ, закрывающий «круглое» декольте, который застёгивался на шее металлической застёжкой, и взяла зонтик, чёрный, из хлопка, который казался ей достаточно элегантным для скромной учительницы музыки.
 Маленькая чёрная шляпка, украшенная лентами, венчала её голову и открывала пышные волосы, свободно ниспадавшие на лоб.

 Воздух снаружи был тёплым и в то же время мягким и влажным. Не было ни дуновения ветра, и в этой неподвижной,
тёплой атмосфере сады источали влажные запахи земли, словно дыша
они напрягали все свои силы в ожидании дождя. С возвышенностей
города можно было увидеть залив, плоский и маслянистый, с
окружающими его холмами и крутыми склонами домов, картину в
серых тонах. Дым, лениво поднимающийся вверх, был самым
светлым оттенком в этом монохромном пейзаже, а свинцовое
нависшее небо — самым тёмным. Слабый свет, пробивавшийся сквозь края туч,
освещал лица людей неземным желтоватым сиянием.

Марипоса быстро шла по улицам. Она не оглядывалась.
Она украдкой высматривала знакомую фигуру в длинном пальто и высокой шляпе, но никого не увидела, и её тревожное сердцебиение начало успокаиваться.
 Влажный воздух освежил её.  В последнее время она слишком много времени проводила в доме и не осознавала, что это ещё больше раздражало её и без того расшатанные нервы. Угол здания, в котором жила миссис Уиллерс, закрывал ей вид как раз в тот момент, когда на тротуар упали первые угрюмые капли дождя — медленные, неохотные капли, падающие далеко друг от друга.

 Урок музыки едва начался, как дождь забарабанил по стеклу.
и яростно хлынул по стёклам. Вместе с ним наступила тьма. Казалось, что ночь
опустилась на город в одно мгновение, принеся с собой вихрь
ветра и падающих капель. Маленькая Эдна, хозяйка дома,
задернула шторы и зажгла газ, сказав, когда села на свой
музыкальный табурет:

 «Тебе лучше остаться со мной на ужин, Марипоса. Мамаши не будет дома допоздна, потому что сегодня среда, а в четверг
выходит газета с продолжением статьи.

— О, я не могу остаться на ночь, — поспешно сказала Марипоса, испугавшись
мысли о том, что ей придётся идти домой одной в десять часов вечера, как она часто делала.
прежде чем я без дрожи в голосе сказала: «Мне нужно идти. Я забыла, что сегодня
день, когда последний лист отправляется в печать. Пойдём, Эдна, к тому времени, как мы закончим, будет уже глубокая ночь».

 Так оно и было. Когда урок закончился, вечер за окном
был окутан полуночной тьмой под аккомпанемент грохочущего
дождя. Лил как из ведра. Две девушки, выглянув на улицу, в размытых лучах фонарей увидели
проплывающее мимо шоссе, по которому время от времени проносились
машины, разбрызгивая темноту
в его окнах горел разбитый свет. Несмотря на уговоры ребенка остаться,
Марипоса настояла на том, чтобы уйти. Она была хорошо подготовлена к дождю, сказала она,
обернув вокруг себя циркуль и сняв резинку, которая скрепляла
ее сомнительный зонтик.

Но она не осознавала силы шторма, пока она не оказалась
на улице. Держась под защитой домов с правой стороны, она могла укрыться от сильного ветра и начала медленно подниматься вверх.

Она прошла уже некоторое расстояние, когда рулон с нотами, который она несла, выскользнул из рук.
из-под её руки и упал в воду и темноту. Она нащупала его,
схватила за промокшую обложку и подняла, капающую водой. Музыка
была для неё ценна, и она двинулась вперёд, туда, где свет из
незашторенного окна разрезал темноту, открывая верхнюю часть стены. Там
она положила рулон и попыталась вытереть его носовым платком. Её
лицо, склоненное и серьёзное, было отчётливо видно в луче света. Мужчина, стоявший напротив и патрулировавший эти улицы
в течение последнего часа, увидел это, приглушённо вскрикнул и пересёк
на улице. Он оказался рядом с ней прежде, чем она его заметила.

 Несколькими часами ранее Эссекс проходил по улице в этом районе и встретил Бенито, который медленно шёл домой из школы. Ребёнок узнал его и улыбнулся, и по этой улыбке Эссекс вспомнил его лицо и понял, что судьба по-прежнему на его стороне.

Вложив четвертак в протянутую Бенито ладонь, он спросил, не знает ли мальчик, где мисс Моро.

 «Марипоса?» — непринужденно ответил Бенито. — «Она у миссис Уиллерс, дает Эде урок. Сегодня ведь среда, да? Ну, Эда получает
её урок в среду с половины пятого до половины шестого, так что
она там. Но обычно она опаздывает, потому что остаётся и
разговаривает с миссис Уиллерс».

 В пять часов, укрывшись в темноте, Эссекс начал
украдкой наблюдать за улицами, по которым она могла пройти. Он знал, что теперь каждый день был для него на вес золота, ведь миссис Уиллерс была среди его врагов и готова была натравить на него Уинслоу Шеклтона. Это была возможность увидеться с девушкой, более приятная, чем в гостиной дома Гарсии с его назойливыми постояльцами. Здесь было полное уединение.
по этим чёрным, залитым дождём улицам.

Он бродил там целый час, пока наконец не увидел её. Десять раз он выругался про себя, опасаясь, что она ускользнула от него; теперь же он почувствовал такое облегчение, что побежал к ней и грубой рукой отбросил в сторону её зонтик. В ярком свете незанавешенного окна она увидела его лицо и отпрянула к стене, словно от удара.
Затем ею овладел второй порыв, и она попыталась проскочить мимо него. Он, казалось, был готов к этому и схватил её за руку сквозь плащ,
резко развернув и прижав к стене.

Продолжая удерживать её, он сказал, пытаясь улыбнуться:

«Чего ты боишься? Разве ты меня не знаешь?»

«Отпусти меня, — сказала она, сопротивляясь, — ты делаешь мне больно».

«Я не хочу причинять тебе боль, — ответил он, — но я хочу задержать тебя на
мгновение. Я хочу поговорить с тобой. И я собираюсь поговорить с тобой».

«Я тебя не слушаю». Немедленно отпустите меня. Как вы смеете удерживать меня против моей воли!

 Она снова попыталась вырвать руку из его хватки, но он держал её, как в тисках. Её сопротивление и отвращение на лице и в голосе
взбесили его. На мгновение ему захотелось ударить её.
прислонившись к стене.

«Бесполезно пытаться уйти и говорить мне, как сильно ты меня
ненавидишь. Наконец-то я тебя поймал. Я не отпущу тебя, пока не выскажусь».

Он опустил лицо под навес её зонта и посмотрел на неё
угрожающим взглядом, плотно сжав губы. В свете, падавшем из окна, и на фоне чернильной тьмы вокруг них два лица выделялись, как камеи на бархатном фоне. Он видел белизну её подбородка и ямочку под ним, а также её губы, которые даже весь гнев мира не мог сделать жёсткими или некрасивыми.

“Ты должна выслушать меня”, - сказал он, тряся ее за руку, как будто пытаясь
внести немного страсти в застывшее враждебное выражение ее лица. “Ты должна
быть моей женой”.

Она внезапно схватила свой зонтик и, повернув его к нему, прижала
между ними. Действие было настолько быстрым и неожиданным, что мужчина
не отшатнулся, и наконечник, ударивший его по щеке, оставил борозду
на гладкой коже осталась длинная царапина. На поверхность выступила капля крови.

С проклятием он схватил зонтик и, вырвав его из её рук,
выбросил на улицу. Там его подхватил ветер, и
перевернутая форма, похожая на большой черный гриб, стремительно неслась вперед,
наклоненная и уже наполовину заполненная водой, перед яростными порывами ветра.

Эссекс пытался сохранить свою над нею, все еще сохраняя свою власть над ее
рычаг.

“Будьте же благоразумны, - сказал он, - нет смысла злить меня
ничего. Это мокрое место, для любителей встречи. Отдай мне мою
ответь, и я клянусь, что не буду вас задерживать. Когда ты женишься на мне?

«Что толку так говорить? Ты прекрасно знаешь, что я отвечу.
Это всегда будет одно и то же».

«Я в этом не уверен. Я хочу сказать кое-что, что может заставить тебя
передумать».

Он отодвинул зонтик, чтобы свет падал прямо на неё.
Он падал и на него тоже. Она видела его лицо под козырьком промокшей шляпы,
бледное и зловещее, блестящее от дождя, с капелькой крови на щеке.

«Ничто из того, что вы можете сказать, не заставит меня передумать. Мистер Эссекс,
я промокла и устала; пожалуйста, отпустите меня».

Она постаралась убрать неприязнь и страх из своего голоса и заговорила с
мягкостью, которая, как она надеялась, смягчит его. Он услышал это с трепетом;
но это произвело эффект, прямо противоположный тому, которого она желала.

«Я бы хотел никогда тебя не отпускать. Просто держать тебя здесь и смотреть на
тебя. Марипоса, ты не знаешь, что это за любовь, которую я испытываю к тебе. Она
растёт в разлуке, а потом, когда я вижу тебя, она снова растёт при
виде тебя. Она разъедает меня, как яд. Я не могу избавиться от неё. Ты любила меня когда-то, почему ты изменилась? Что на тебя нашло, что ты
перестала любить?» Это из-за того, что я совершил глупую ошибку? Я
готов сделать всё, что ты предложишь, — ползти по земле, встать на колени под
дождём и просить тебя простить меня. Не будь жестоким и мстительным. Это не
как ты. Будь добра, будь милосердна к человеку, который, если и сказал что-то обидное,
то с тех пор раскаивается в этом всей душой. Я готов отдать тебе всю свою
жизнь, чтобы загладить вину. Скажи, что прощаешь меня. Скажи, что любишь меня».

 Он говорил правду. Страсть пересилила алчность. Марипоса, бедная или богатая,
стала смыслом и целью его существования.

— Дело не в прощении, — ответила она, видя, что он всё ещё
настаивает на том, что она скрывает свою любовь из-за уязвлённой
гордости; — дело не в любви. Я... я... ты мне не нравишься. Ты
не можешь этого понять? Ты мне не нравишься.

“Это неправда ... это неправда”, - кричал он. “Ты любишь меня... скажи, что любишь".
”да".

Он пожал ей руку, как будто чтобы стряхнуть слова из ее
поневоле губы. Жестокая грубость действия подстегнули ее от
страх в негодование.

“Это не любовь. Это даже не ненависть. Это просто отвращение и неприязнь. Я
не могу смотреть на тебя, не могу, чтобы ты приближался ко мне, и когда ты
обнимаешь меня, как сейчас, мне кажется, что по мне ползёт какая-то
ужасная тварь, вроде паука или змеи».

 Под шорох и плеск дождя они снова посмотрели друг на друга
Они смотрели друг на друга в напряжённой, бледной тишине. Ещё одна капля крови на его щеке оторвалась и скатилась вниз. У него не было свободной руки, чтобы вытереть её.

— И всё же ты собираешься выйти за меня замуж, — тихо сказал он.

— Я достаточно наслушалась этого, — воскликнула она. — Я не собираюсь стоять здесь и разговаривать с сумасшедшим. Ещё рано, и в этих домах полно людей. Если я закричу, все окна повылетают. Я не хочу устраивать сцену здесь, на улице, но если вы и дальше будете вести себя так безумно, мне придётся это сделать.

 — Подождите ещё немного, прежде чем прибегать к таким отчаянным мерам. Я хочу
Прежде чем вы позовёте соседей на помощь, позвольте задать вам вопрос.
Как, по-вашему, история ваших матери и отца будет выглядеть на первой полосе «Эры»?

В свете, падавшем на них обоих из окна, он с удовлетворением увидел, как её лицо застыло в ужасе и изумлении.

«Это будет величайшая сенсация, которая была у «Эры» с тех пор, как «Труба»
стала собственностью Шеклтона». Здесь нет ни души, которая бы хоть что-то
подозревала. Это станет бомбой для города, в которой замешаны люди
высшего положения, такие как Шеклтоны, и люди из самых
несомненная респектабельность, как у Моро. О, это будет интересно
читать!»

 Ее взгляд, устремленный на него, был полон боли, но это не
смущало ее. В напряженный момент ее разум оставался ясным и
активным.

 «Мир интересуется историями о мертвых?» — услышала она свой
холодный голос.

 «Все интересуются скандалами. А это настоящий скандал! Как
люди будут причмокивать от удовольствия! Шеклтон — мормон, а ты
его единственный законный ребёнок. Твои мать и отец, которых почитал весь мир,
были обычными любовниками. Твоя мать продала себя твоему отцу за пару
лошадей и жили с ним в хижине в Сьерре в течение шести месяцев,
прежде чем они даже попытались уладить всё с помощью фиктивной церемонии бракосочетания.
Да это же великолепная история! В «Эре» уже несколько месяцев не было ничего подобного!

«И кто вам поверит? Откуда вам знать о ранних историях семей первопроходцев? Кто поверит словам человека, который появился неизвестно откуда, само имя которого вызывает сомнения? Если миссис
 Шеклтон и я будем отрицать правдивость вашей истории, кто тогда вам поверит?

 — Вы забываете, что у меня на руках человек, который был свидетелем
сделка, в результате которой Моро купил вашу мать у Шеклтона за пару лошадей».

«Пьяный вор! Он украл всё, что было у моего отца, и сбежал. Может ли его слово иметь такой же вес, как моё, в чьих интересах было бы доказать, что я дочь Шеклтона?» Нет. Единственное существующее реальное доказательство - это
свидетельство о браке. И оно у меня есть. И пока оно у меня есть.
я могу встать и опровергнуть любую историю, которую вы решите опубликовать ”.

Он знал, что она права. Даже в случае с Харни его история была бы
дискредитирована, не подкрепленная единственным подлинным доказательством
первый брак-сертификат которой она обладала. Ее неожиданная
распознавание точечных потрясло его. Он думал сломить ее
сопротивление угрозами, которые даже ему самому казались постыдными и единственно
простительными из-за стресса, в котором он оказался. Теперь он видел ее такой же
вызывающе непобедимой, как всегда. В ярости он прижал ее спиной к стене
Крича на нее:

“Отрицай, отрицай все, что хочешь! Будешь ты это отрицать или нет, но это уже
сказано. В следующее воскресенье весь город, весь штат будут читать
об этом — о том, что ты дочь Шеклтона, а твоя мать была женой Дэна Моро.
Госпожа. Но скажите мне одно слово — одно-единственное слово, и ни один слог не будет написан, ни один шёпот не будет произнесён. С одной стороны — счастье, роскошь и любовь, а с другой — позор и бедность — не только ваш позор, но и позор вашего отца, вашей матери…

 С криком ярости и отчаяния Марипоса попыталась вырваться из его объятий. Природа помогла ей, потому что в тот же миг сильный порыв ветра
схватил зонт и закрутил его. Инстинктивно он
отпустил её, чтобы схватить зонт, и в этот момент она вырвалась
Она оттолкнула его. Он схватил хлопающее крыло её плаща и поймал его. Но дешёвая металлическая застёжка не выдержала напряжения и сломалась, и Марипоса выскользнула из плаща и улетела в бурю, оставив плащ в его руке.

 Шум множества вод и крики ветра заглушили звук её летящих ног. Тьма, пронизанная размытыми
световыми пятнами от ламп или длинными лучами, проникающими сквозь
оконные проёмы без занавесок, на мгновение поглотила её чёрную фигуру. Эссекс стоял неподвижно, ошеломлённый.
внезапность её побега, мокрый плащ, волочащийся за ней по земле.
Затем, потеряв рассудок от ярости, не зная, что собирается делать, он бросился в погоню.

Она боялась этого, и её запал храбрости иссяк. Когда она бежала вверх по крутой улице, и только темнота скрывала её, её сердце, казалось, сжалось от страха перед ним.

Вдруг она услышала топот его ног позади себя. Её охватила мучительная тревога. Дом Гарсии находился как минимум в двух кварталах отсюда, и
она знала, что он догонит её раньше. Чёрная дверь с
Невдалеке виднелась группа маленьких деревьев, бесформенных и тёмных, и
она бросилась к ним, пригнувшись среди маленьких мокрых стволов
кустарников и раздвигая их листву дрожащими руками.

Недалеко горела лампа, и в её лучах она увидела, как он бежит к ней,
всё ещё держа плащ в чёрной руке.  Он остановился прямо
там, где она пряталась, и нерешительно огляделся. Свет лампы падал на его лицо, и под определённым углом она ясно видела его,
бледное и блестящее от влаги, напряжённое и встревоженное.
внимательная хитрость. Он поворачивал голову то в одну, то в другую сторону, очевидно, больше полагаясь на слух, чем на зрение. Его глаза, больше не прикрытые маской холодного безразличия, обшаривали её укрытие с сосредоточенностью того, кто внимательно прислушивается. Он показался ей похожим на загнанное в угол животное, прислушивающееся к шагам своей добычи. Её ужас рос при виде его. Она подумала, что если бы он приблизился к кустам, она бы упала в обморок ещё до того, как он до них дошёл.

Вскоре он развернулся и спустился с холма. За время паузы к нему вернулся рассудок, и он почувствовал, что не стоит преследовать её новыми угрозами
и упрёки были бесполезной глупостью.

Но в ней разум и здравый смысл были безнадёжно подавлены ужасом.
Она выбралась из-за кустов с бледным лицом и дрожащими конечностями и помчалась вверх по холму, задыхаясь от бега и слыша Эссекса в каждом звуке. Дождь капал на неё сквозь кусты, и последние два квартала она промокла до нитки.

Ужас не покидал её, пока она не взбежала по лестнице
и не открыла дверь на стеклянную веранду. Она рылась в кармане в поисках ключа,
когда внутренняя дверь открылась, и Бэррон вошёл.
проем, освещенный холл позади него.

“ Что, черт возьми, вас задержало? ” резко спросил он. “ Они все на ужине.
ужин. Я как раз собирался к миссис Уиллерс, узнать, что тебя задержало
.

Она, спотыкаясь, вошла в дверь и остановилась в ярко освещенном коридоре.
На мгновение она была не в состоянии ответить, запыхавшаяся и промокшая.

“В чем дело?” - сказал он вдруг другим тоном; и быстро
отступив назад, он закрыл дверь в столовую. - Что-нибудь
случилось?

“ Я ... только... только... напугана, ” выдохнула она между прерывистыми вдохами.
“ Меня что-то напугало.

Она пошатнулась и ухватилась за дверной косяк.

«Я вся мокрая, — прошептала она побелевшими губами, — не говори им. Я
не хочу ужинать».

Он обнял её и повёл к лестнице. Он чувствовал, как она дрожит,
как человек, страдающий лихорадкой, и её промокшая одежда оставляла
следы на ступеньках.

Когда они поднялись на половину лестницы, он сказал:

“Как ты так промокла? Ты выходила в такую грозу без
зонтика?”

“Я потеряла его”, - прошептала она.

“Потеряла?” он ответил. “ Где твой плащ?

“ Где-то, - сказала она неопределенно. - где-то на улице. Я и его потеряла.
тоже.

Они поднялись по лестнице. Она вдруг повернулась к нему и
прижалась лицом к его плечу, дрожа, как испуганное животное.

«Я боюсь, — прошептала она. — Не говори им внизу. Я расскажу тебе завтра. Не спрашивай меня сегодня».

Он отвёл её в комнату и усадил в кресло у камина. Он зажег газ, задернул шторы, а затем опустился на колени у камина, чтобы разжечь огонь, ничего не говоря и, по-видимому, не обращая на нее внимания. Она сидела, тупо глядя на него, сложив руки на коленях, а вода стекала с ее юбок на ковер.

Когда он развёл огонь, он сказал:

«А теперь я уйду, а ты сними с себя одежду. Я принесу тебе ужин через полчаса. Поторопись, ты вся промокла. Я скажу им внизу, что ты слишком устала, чтобы спускаться».

Он вышел, тихо закрыв за собой дверь. Она сидела в мокрой одежде,
чувствуя, как пламя согревает её лицо и руки. Казалось, она впала в летаргический сон от усталости и сидела так неподвижно,
не обращая внимания на воду, которая стекала на ковёр, а её
время от времени сотрясали _ознобы_ холода, пока её не разбудил стук в дверь. Тогда она
Она вдруг вспомнила о Бэрроне и его приказе снять мокрую одежду.
Она всё ещё была в ней, и он разозлится.

«Поставь его на стул снаружи», — крикнула она через дверь. — «Я не готова».

«Не откроешь ли ты дверь, не возьмёшь ли это виски и не выпьешь ли его сразу?»
 — последовал его ответ.

Она приоткрыла дверь и просунула руку в щель,
чтобы взять стакан с виски.

«Вам тепло и сухо?» — спросил он; она видела только его большую руку, сжимавшую стакан.

«Да, вполне», — ответила она, хотя чувствовала, как дрожит её кожа.
холодный сквозь влажную одежду, которая, казалось, приклеилась к нему.

“Хорошо, выпей это сейчас, сразу. И послушай, - когда дверь начала
закрываться, - если ты занервничаешь или что-нибудь еще, просто подойди к своей двери и позови
меня. Я оставлю свою открытой, а я очень чутко сплю.

Затем, прежде чем она смогла ответить, она почувствовала дверную ручку вытащил из
на улицу и дверь закрылась.

Она поспешно сняла с себя одежду, надела сухую, а затем закуталась в толстую чёрно-белую шаль, которая принадлежала её матери. Даже волосы у неё были мокрыми, как она обнаружила, раздеваясь.
Она машинально распустила их и встряхнула, разметав влажные пряди по плечам. Она чувствовала, как холод пронизывает её, и всё ещё не могла справиться со страхом. От каждого порыва ветра, от которого длинная ветка персидской сирени ударялась о крышу балкона, её сердце замирало. Когда она открыла дверь, чтобы взять свой ужин, свет, падавший из комнаты Бэррона в конце коридора, окутал её дружеским теплом и жизнью. Она прислушалась и услышала скрип его кресла-качалки, а затем почувствовала запах сигары. Он был близко. Она закрыла дверь, чувствуя, как её страхи отступают.

Она ковырялась в ужине, но вскоре поставила поднос на стол и села в кресло у камина. Ощущение физического холода
прошло, но неописуемое гнетущее чувство и тревога остались. Она не знала, чего именно боится, но чувствовала, что
какой-то смутный намек на то, что ей будет безопаснее сидеть такой одетой и бодрствующей
перед камином, чем спать в своей постели. Раз или два, по мере того как проходили часы
и ее страхи усиливались в тишине и таинственности ночи
, она подкрадывалась к своей двери и, открыв ее, выглядывала в коридор. В
площадь света по-прежнему была там, аромат сигар острый на
воздуха. Она закрыла дверь осторожно, каждый раз ощущение покоя, как в
давление крепкой, любящей рука.

Где-то ближе к середине ночи на неё навалилась сонливость,
и, хотя она боролась с ней, чувствуя, что в безопасности,
Она изо всех сил боролась с таинственной угрозой, которую можно было преодолеть только бодрствуя, но природа взяла над ней верх. Свернувшись калачиком в кресле перед угасающим огнём, она наконец уснула — глубоким, неподвижным сном физического и умственного истощения.




 ГЛАВА XXII

 НОЧНАЯ РАБОТА

 «Что есть, то есть, как бы люди ни старались».

 — Шекспир.


Под покровом темноты Эссекс поспешил вниз по улице туда, где
город превращался из жилого района в деловую часть. Сначала у него не было
чёткого представления о цели, но через несколько минут быстрого шага
понял, что по привычке повела его в сторону Бертрана. В
озаренный циферблат сияет над ним над крышами сказал ему, что это был
последнее время его ужина. Он подчинился своему инстинкту и направился к ресторану.
перекинув плащ через забор на
пустыре и вытирая струйку крови со щеки своим
носовым платком.

Он снова был спокоен и владел собой. Его разум прояснился, как небо после бури, и он понял, что сегодняшнее интервью, должно быть, станет одним из последних, которые он проведёт с женщиной, пришедшей к нему.
любовь, богатство, успех и счастье. Он должен был выиграть или проиграть всё это в течение
следующих нескольких дней.

 «Бертран» выглядел маняще ярким после бушующей тьмы
улиц. Многие из столиков, накрытых белыми скатертями, были пусты.
Его наметанный глаз заметил, что дама в голубом шёлковом платье и чёрной шляпке и её спутник с лысой головой и косоглазый, которые всегда сидели за столиком в правом углу, отсутствовали. У него вошло в привычку кланяться им, и он не раз лениво размышлял о том, каковы их отношения.

«Месье Эссекс» сегодня мало ел и много пил.  Этьен,
Официант, черноволосый, розовощёкий парень из Марселя, заметил это и позже рассказал об этом мадам Бертран. Для немногих других завсегдатаев этого заведения худощавый, красивый мужчина с уродливой морщиной на щеке и волосами, выбившимися на лоб из-под шляпы, сохранял привычную невозмутимость. Но мадам Бертран, которая по роду своей деятельности
наблюдала за людьми и их лицами, заметила, что месье был бледен и что, когда она заговорила с ним по пути в дом, он ответил рассеянно, а не
обычная фраза, с которой она привыкла встречать галантных французов.

 Она посмотрела на него из-за кассы и задумалась.  Как потом повторял Этьен, он мало ел и много пил.  И каким бледным он выглядел, когда лампа на стене над ним отбрасывала свет на его лицо и углубляла тени!

«Он влюблён, — подумала сентиментальная мадам Бертран, — и сегодня
впервые он понял, что она не отвечает ему взаимностью».

 Он дольше, чем когда-либо, сидел за обедом, пуская
клубы сигаретного дыма и наблюдая за тонкой голубой
Пламя горящего кусочка сахара в ложке, лежащей на его
чашке с кофе,

все ушли, а он все еще сидел, курил, прислонившись к стене, и
неподвижно смотрел в пространство, погрузившись в сосредоточенные мысли.
Бертран вышел из своего угла и в кепке и фартуке стоял,
охлаждаясь, в открытой двери, глядя на дождь. Этьен и Анри,
два официанта, обслуживавшие эту часть зала, слонялись без дела,
усталые и измученные, с нетерпением ожидая первых признаков его ухода.
 Даже мадам Бертран начала прятаться под кассовым аппаратом.
галоши, и натягивать их с усилием, поскрипывая корсетными косточками
и приглушенными французскими восклицаниями. Было уже больше девяти, когда последний гость
наконец отодвинул свой стул. Этьен бросился помогать ему надеть
пальто, и мадам Бертран оторвалась от своих галош, чтобы одарить его
прощальной улыбкой.

Полчаса спустя он зажигает газ в свою комнату в кустах
Улица. Влажный ночной воздух проникал в комнату через приоткрытое
окно, наполняя пропитанную дымом комнату сладостной, влажной свежестью. Он сбросил пальто и разжег камин.
Как только он убедился, что всё в порядке, он вышел из комнаты, бесшумно прошёл по коридору и, слегка постучав, открыл дверь Харни. Мужчина сидел в сломанном кресле-качалке и читал вечернюю газету при свете газовой лампы. У него был вид человека, который чего-то ждёт, и когда Эссекс просунул голову в дверь, он поднял на него настороженный, выжидающий взгляд.

— Заходи в мою комнату, — сказал молодой человек, — у меня есть для тебя работа на
сегодня.

 Харни отложил газету и последовал за ним через холл.
очевидно, что он был трезв, и, помимо этого, какое-то новое чувство важности
и власти лишило его манеры прежнего пренебрежения. Теперь они были
равны, приятели и партнеры. Пьяный наборщик " и " один раз
вор еще был под каблуком у Барри Эссекса, но он был также глубоко в его
уверенность в себе.

Он сел на свое старое место у камина, не сводя глаз с Эссекса.

— В чём дело? — спросил он. — Что за работа у тебя для меня в такую ночь, как эта?


— Большая работа, за которой стоят большие деньги, — сказал молодой человек. —
Когда она будет сделана, мы получим свою долю и разойдёмся каждый своей дорогой, Джордж Харни.

Он придвинул свой стул к огню с другой стороны и начал говорить — сначала тихо и спокойно, а потом всё настойчивее и убедительнее, по мере того как
Харни отступал перед опасностями, которые сулила ему эта работа. Мгновения
тянулись, огонь разгорался всё жарче и ярче, рёв бури заглушал голоса хозяина и его помощника.
Ночь прошла наполовину, прежде чем Харни был побеждён и обучен.

Затем мужчины, ожидая часа глубочайшего сна и темноты,
продолжали сидеть, изредка переговариваясь, при свете прыгающего
Пламя вспыхивало и гасло, освещая их встревоженные лица, когда свет камина в другой комнате падал на лицо спящей девушки, о которой они говорили.

Было почти три часа ночи, когда в темноте сада Гарсии что-то зашевелилось. Шум дождя заглушал все звуки; на влажной земле не оставалось никаких следов. Персиковое дерево гнулось и трещало под порывами ветра, как и под дополнительным весом ползущей по ветвям фигуры.

Это была просто бесформенная масса чёрного цвета среди тонкой и прерывистой
чёрной массы колышущейся листвы. Она бесшумно кралась вперёд
Осторожно, хотя он мог бы закричать, и все звуки растворились бы в
гневной суматохе ночи. Ползя вверх по огромной ветке,
уходившей к крыше балкона, он то и дело натыкался на
перпендикулярный луч света, пробивавшийся из-за занавесок
окна и пересекавший его лицо, иногда чётко разделяя его на две
части, иногда освещая один внимательный глаз, маленькую
яркую точку жизни в мёртвой тьме вокруг него, один глаз,
горящий целеустремлённостью, пугающе сверкающий в темноте.

Громкий стук дождя по крыше балкона заглушил треск
жестяной ящик под ногой. Чтобы соскользнуть с ветки, ему потребовалось всего мгновение. Ветка выросла высоко над крышей и время от времени терлась о нее, когда дул сильный ветер. Тонкая полоска света, пробивавшаяся из-за занавесок, насторожила мужчину. Зачем ей было зажигать свет в такой час, если только она не не спала и не бодрствовала?

 Прижавшись к стеклу, он прильнул глазом к щели, которая была самой широкой у подоконника. Он увидел часть комнаты, которая выглядела странно
яркой и отчётливой в его узком поле зрения. Казалось, что
залитый неровным, теплым желтым светом. Прямо перед собой он увидел
стол с нарезным чайным подносом, а за ним другой стол.
Один глаз прижимают к трещина увеличилась всасывается как она сосредоточила внимание на себя
на второй таблице. Среди помет книгами, украшениями и женственным
мелочи, стоял небольшой стол из темного дерева. Это было, как если бы оно было
разместили там, чтобы поймать его внимание-цель его поля зрения.

Поменяв позу, он прижался щекой к стеклу и
прищурился, глядя в ту сторону, где свет становился ярче и мерцал
Он говорил о пожаре. Затем он увидел фигуру спящей женщины, лежащей в кресле в полной неподвижности. Он смотрел на неё, пытаясь определить, насколько крепко она спит. Одна из её рук свисала с подлокотника кресла, и отблески огня мерцали на её белой коже. Тот же свет падал на прядь распущенных волос. Её лицо было обращено к нему в профиль, подбородок лежал на плече. Это было похоже
на картину, навевающую мысли о глубоком бессознательном состоянии.

Он со страхом нажал на перекладину рамы, и окно поднялось.
На волосок. Затем он снова поднял его, и оно оказалось достаточно высоким, чтобы он мог просунуть руку. Он так и сделал и потянул на себя тяжёлую портьеру, чтобы скрыть от спящей постепенность своего проникновения. Постепенно он поднял её на высоту, достаточную для того, чтобы пролезть. Портьера защитила девушку от потока холодного воздуха, ворвавшегося в комнату. Он тихо прокрался внутрь на четвереньках, затем поднялся на ноги.

Мгновение он не двигался, но стоял, не сводя глаз со спящей, ожидая признаков пробуждения. Она
Она мирно спала, и было слышно, как она слегка дышит.

 Тишина в доме казалась пугающей после ночного шума снаружи.  Вор прокрался к столу, не сводя с нее глаз.  Когда он подошел к столу, она была так далеко позади него, что он видел только край ее халата на полу, плечо и макушку над спинкой стула.

Он неуверенно потянулся к столу. Он был заперт, но
вставленная в замок стальная пилочка, которую он взял с собой, сломала хрупкую застёжку. Она поддалась
резкий щелчок, и он встал, его волосы зашевелились, он смотрел на ее макушку
. Она не двигалась, воцарилась тишина, он снова мог слышать
ее легкое, ровное дыхание.

Там было много документов на столе, связки писем, сувениры
старые времена достатка. Он с дрожащей быстротой отбросил их в сторону
пока под всем этим не наткнулся на длинный грязный конверт и маленький
замшевый мешочек. Он поднял последний. Он был тяжёлым и издавал слабый звон. В нём проснулись старые воровские инстинкты. Но сначала он открыл конверт, осторожно достал два свидетельства и взял то, что ему нужно.
захотел и положил другой обратно. Затем он открыл горловину мешка.
Из отверстия блеснул золотой отблеск. Пораженный искушением, он
стоял в нерешительности.

В этот момент огонь, куча красных руины, что вместе с
небольшой, звон звук. Это был не более громкий звук, чем тот, который он издал, когда
открывал стол, но в нем было какое-то проникающее качество, которого не хватало первому
. Все еще не решаясь, с мешком денег в руке, он
снова повернулся к креслу. Лицо, белое и выпучив глаза, смотрел на
его стороне.

Он сдавленно выругался , и мешок выпал у него из рук на пол.
стол. Деньги упали с него грохочущей кучей и покатились вокруг,
золотыми зигзагами во всех направлениях. Звук пробудил еще
непробужденный разум девушки. Она увидела бумагу в его руке,
приоткрытую. Знакомый листок пробился сквозь ее ошеломленные чувства. Она вскочила.
и бросилась к нему, задыхаясь.:

“Сертификат! сертификат!”

Харни бросился к открытому окну, но она схватила его за плечо и руку и с непоколебимой силой здоровой молодости
сражалась с ним врукопашную, пытаясь дотянуться до бумаги, которую он пытался
вырваться из её хватки. В ярости схватки они не издавали ни звука, но дрались, как два разъярённых зверя, раскачиваясь взад-вперёд, тяжело дыша и хватаясь друг за друга.

  Наконец он вырвал руку и нанёс ей жестокий удар, целясь в голову, но попав в плечо, отчего она упала на колени, а затем на спину у костра. Он подумал, что оглушил её,
и снова поднял руку, но она вскочила, вырвала у него бумагу
и бросила её в угли рядом с собой. При этом она впервые
повысила голос и закричала:

— Мистер Бэррон! Мистер Бэррон! Идите сюда, идите! О, скорее!

 Из коридора Харни услышал движение и ответный крик. Крики эхом разносились по комнате, и он прижал её к решётке и вырвал из её рук бумагу, края которой уже тлели. С ней в руках он бросился в открытое окно, и за ним посыпались осколки стекла.

 Почти одновременно в комнату ворвался Бэррон. Он читал
и заснул, а проснулся от криков девушки, которые всё ещё звучали у него в ушах. Звон разбитого стекла и шум
холодный воздух из открытого окна приветствовал его. На столе и
по полу были разбросаны золотые монеты. Марипоса стояла на коленях на
ковре.

“У него получилось!” - дико закричала она и, с трудом поднявшись на ноги, бросилась к
окну. “У него получилось! О, идите за ним! Остановите его!”

“Получил что?” - спросил он. “Нет, у него нет денег. — Всё там, —

 он схватил её за руку, потому что она, казалось, собиралась выпрыгнуть в разбитое окно.

 — Не деньги, не деньги, — закричала она, заламывая руки, — бумага, свидетельство! Он забрал его и ушёл через окно.

Бэррон понял, что её ограбили не только из-за денег, потеря которых, казалось, не слишком её расстроила.
 Торопливо успокоив её, он повернулся и выбежал из комнаты,
спустился по лестнице и пересёк холл.  Мгновение простояв у окна, он услышал
топот ног на лестнице внизу и решил, что спуститься по лестнице будет быстрее, чем по дереву.

Но несколько минут форы и ночная темнота были на стороне вора. Шум дождя заглушал его шаги. Бэррон
Он бегал туда-сюда, но не видел и не слышал своей добычи. Человек скрылся со своей добычей, чем бы она ни была.

[Иллюстрация: «С силой своей здоровой молодости она боролась
с ним»]

 Через пятнадцать минут Бэррон вернулся и застал дам Гарсия в
В комнате Марипозы он ухаживал за девушкой, которая лежала в глубоком обмороке,
бледная и неподвижная, на ковре у камина.

 Пожилая дама в каком-то удивительном и интимном домашнем наряде
радостно поприветствовала его по-испански, спрашивая, что случилось.  Он рассказал ей всё, что знал, и опустился на колени рядом с молодой миссис Гарсия, которая пыталась
дрожащей рукой влить бренди в стиснутые зубы Марипозы.

«Мы услышали ужасные крики и бросились наверх, а она стояла и кричала: «Он забрал это! Он забрал это!» А потом она упала, совершенно внезапно, и с тех пор лежит здесь».

«Это был грабитель, — сказала старуха, глядя на рассыпанное золото, — но он не забрал её деньги. Интересно, что он взял?

— Думаю, какие-то бумаги, — сказал Бэррон, — которые, очевидно, были для неё ценны. Я подниму её и уложу на кровать, а потом уйду. Как только
как только она придёт в себя, спроси её, что взял тот мужчина, и приходи ко мне, и
я сразу же отправлюсь в полицейский участок».

«О, не оставляй нас, — взмолилась миссис Гарсия-младшая, — если где-то поблизости есть
грабители. О, пожалуйста, не уходи. Пирпонта нет, и в доме не будет мужчины. Не уходи до утра. Я так напугана, как только
могу быть!»

«Нечего бояться. Мужчина получил то, что хотел, и
постарается сделать всё, чтобы не вернуться».

«О, но не уходи, пока не рассветет. Окно разбито, и любой
может войти, если захочет».

“Хорошо, я подожду, пока рассветет. Я подниму ее сейчас, если
ты приготовишь постель”.

С помощью старой Миссис Гарсия, он поднял ее и отнес
к кровати. Одна из ее рук повисла на его плечо, а он положил
ее, и старуха, вскрикнув. Она подняла его и
показала ему любопытный красный рубец на белом запястье.

— Это ожог, — сказала она. — Как она его получила?

 — Должно быть, упала на решётку, — ответил он. Его взгляд потемнел, когда он увидел шрам. — Как только она придёт в себя, скажи мне.

Через несколько минут молодая вдова нашла его сидящим на стуле под лампой в холле.

«Ну, — нетерпеливо спросил он, — как она?»

«Она пришла в себя, всё в порядке. Но она, кажется, не хочет говорить, что он взял. Она говорит, что это была бумага, и всё, и что она никогда раньше его не видела. Мама считает, что нам не стоит её беспокоить». Она говорит, что у неё жар, и она собирается дать ей лекарство,
чтобы она уснула, и не будить её, пока она не проснётся. Она вся
разбитая, какая-то вялая и дрожащая».

«Что ж, полагаю, сеньора знает лучше. Скоро рассветет, и
Я пойду в полицейский участок. Сеньора и вы останетесь с ней?

— О да, — сказала миссис Гарсия, младшая. — Боже мой, что это была за ночь! Хорошо, что тот мужчина не забрал её деньги. Их было довольно много, около пятисот долларов, я думаю. О, мои папильотки! Я их забыла. Боже милостивый, как же я, должно быть, выгляжу! — и она, шаркая ногами, спустилась по лестнице.

Бэррон сидел, пока в окне холла не забрезжил серый рассвет.  Он начал задаваться вопросом, не была ли эта девушка центральной фигурой какой-то драмы, тайной, запутанной и неожиданной, которая близилась к своему завершению.




ГЛАВА XXIII

ПОТЕРЯННЫЙ ГОЛОС

«Может быть, есть рай, может быть, есть ад,
А пока есть наша земля — ну что ж!»

 — БРАУНИНГ.


 Страхи миссис Гарсия удерживали Бэррона в доме до тех пор, пока не рассвело. Было уже поздно, даже для зимы, так как дождь всё ещё шёл, задерживая наступление дня свинцовой завесой.

Он сделал заявление в полицейском участке, а затем отправился в город, в свой офис, где задержался до полудня. Обычно он обедал в «Лик-Хаус», но сегодня поспешил обратно к Гарсиям.
шагая в ряд холмов на максимальной скорости, настаивает на своем желании
новости из Марипоса. Он ворвался в дом, чтобы найти его молчит-в
зал пустой. Когда он вешал шляпу на вешалку, юная миссис Гарсия
появилась из кухни, ее челка была слегка вялой, хотя было еще рано.
ее лицо казалось маленьким и осунувшимся после волнующей
ночное бдение.

Марипоса все еще спала, сказала она в ответ на его вопрос. Сеньора
дала ей сильнодействующее снотворное и сказала, что отдых
будет лучшим лекарством после такого потрясения. Если, проснувшись,
если бы она проявила признаки страдания или истощения, они бы послали за
врачом.

«Ты нашёл её записку?» — с тревогой спросила она. «Прошлой ночью она была так взволнована».

Он пробормотал что-то в ответ, упомянув о своём визите в полицейский участок.

«Что это вообще было? Ты знаешь?» — спросила молодая женщина, которая не была лишена слабостей своего пола.

“Какой юридический документ, я думаю, но я не знаю. Полиция не может сделать
сильно, что они знают, что это такое”.

“Возможно, это было желание”, - сказала вдова, чья единственная литература, которая
предоставлено “Дейли пресс"; "хотя, я думаю, если бы это было завещание,
она бы уже рассказала об этом, а не прятала его там, наверху.
Во всяком случае, она думала, что много это, когда она пришла, я сказал ей, что ее
деньгами было все в порядке, и она сказала, что не волнуют деньги, она
хотел”.

“ Я увижу ее, когда она проснется, ” сказал Бэррон, “ и выясню, что это было.
Теперь наш роман, увидев, что она опять не испугался и получает
хорошо”.

“Ну, мама говорит, чтобы дать ей поспать. Так вот что мы собираемся сделать.
Никто не потревожит ее и Пирпонта, который вернулся час назад,
пообещала не давать никаких уроков во второй половине дня».

Разговор был прерван появлением китайца, который лениво вышел из кухни, выкрикнул что-то неразборчивое своей хозяйке и исчез в столовой. Его слова, казалось, имели для неё значение, потому что она сняла фартук и оживлённо сказала:

«Ну вот, ужин готов, и мы будем есть энчиладос». Разве ты не
чувствуешь их запах? Мальчики с ума сойдут от восторга».

 Осторожный осмотр, проведённый после ужина юной миссис Гарсия,
показал, что Марипоса всё ещё спит. Бэррон, который
Горячо желая узнать, как она себя чувствует, а также стремясь
выяснить у неё, что это был за потерянный документ, он был вынужден уйти,
не увидевшись с ней. В два часа у него было крайне важное деловое
заседание в офисе, иначе он бы дождался её пробуждения.

 Прошло почти
час, прежде чем это произошло. Лекарство, которое дала сеньора, было героическим средством, пережитком тех времён, когда врачи были редкостью, а в аптечке сурового испанца было мало, но действенных снадобий. Девушка встала, чувствуя слабость и головокружение.
Какое-то время ей было трудно собраться с мыслями, и она сидела на
краю кровати, непонимающим взглядом оглядывая беспорядок в комнате. Сначала она думала только о телесном дискомфорте. Её лихорадило, голова болела, конечности казались свинцовыми и негнущимися.

 Вид открытого стола пробудил её затуманенную память, и внезапно события ночи нахлынули на неё с ошеломляющей силой. Сначала ей показалось, что это сон. Но в развороченном
столе лежали деньги, которые Гарсии собрали и сложили в
Блестящая кучка на столе говорила ей о том, что это правда. Лицо мужчины,
пожелтевшее и дряблое, с темной линией выбритой бороды, четко
обозначенной на щеках, и испуганными крысиными глазами, предстало
перед ней, когда он повернулся в первый парализующий момент страха.
Горячими, дрожащими руками она просмотрела разбросанные бумаги, а
затем оглядела комнату в надежде, что он уронил бумагу во время борьбы.
Но все поиски были тщетными. Она вспомнила, как он вырвал его из её рук,
когда в коридоре раздался крик Бэррона. Он сбежал с ним.
Неоспоримые доказательства брака были в руках Эссекса. Она была у него в руках. Это был конец.

  Она начала одеваться медленно, постоянно делая паузы. Каждое движение давалось ей с трудом; каждый этап её туалета казался ей огромным. В её голове крутились мысли об ужасе сложившейся ситуации, и она не могла отвлечься от них и сосредоточиться на чём-то другом. В то же время она не могла придумать, как сбежать или
справиться с этим.

В следующее воскресенье всё это будет в «Эре». Казалось, эти слова были написаны
огненными буквами на стенах и повторялись в её сознании, сводя с ума. Всё это будет выставлено напоказ, как и другие старые скандалы. Она увидела трагическую тайну двух жизней, которые защищали её, любовь, которая была такой священной, но о которой писали со всей оскверняющей жестокостью обычного писца и его обычного читателя, чтобы весь мир низких и презренных мог насмехаться и плевать на неё.

Она остановилась в своей комнате и прижала руки к лицу. Как
она могла дожить до следующего воскресенья, а потом, когда наступит воскресенье, жить
пережить это? До воскресенья оставалось еще три дня. Нельзя ли
что-нибудь предпринять за три дня? Но она ничего не могла придумать.
Что-то случилось с ее мозгом. Если бы только кто-нибудь мог помочь
ей!

И с этим пришла мысль о Бэрроне. Вспышка облегчения прошла
через нее. Он поможет ей; он что-нибудь сделает. Она понятия не имела, что именно, но что-то, и, воодушевлённая этой мыслью, она открыла дверь и выглянула в коридор. Когда она увидела, что его дверь закрыта, её надежда угасла. Но она крадучись прошла по коридору, наблюдая за дверью, не
Она не знала, что собирается ему сказать, ею двигало лишь желание переложить на него свои обязанности и попросить о помощи.

 Дверь была приоткрыта, и она прислушалась.  Изнутри не доносилось ни звука, не пахло табачным дымом.  Она тихо постучала и, не получив ответа, толкнула дверь и с опаской заглянула внутрь.  Комната была пуста.  Одежда мужчины была небрежно разбросана, стол завален бумагами и книгами. Из щели в открытом окне доносились запах
и шум дождя, навевая холод и уныние.

Внезапное удушающее чувство одиночества и беспомощности охватило её. Она
стояла, безучастно глядя по сторонам, на пепел от сигар в фарфоровом блюдце,
на старый саквояж, валявшийся в углу. Ей показалось, что в комнате
стало пусто, и она вспомнила, как несколько дней назад Бэррон говорил, что скоро снова поедет на шахты. Она пришла к выводу, что он уехал. Её надежды внезапно рухнули, и в зеркале она увидела бледное лицо, в котором едва узнала себя.

 Прокравшись обратно в свою комнату, она снова села на кровать. В доме было тихо.
было на удивление тихо, и в этой тишине её мысли снова начали крутиться вокруг одной темы. Затем внезапно они разразились бунтарским потоком. Она не могла этого вынести. Она должна была уйти, куда-нибудь, куда угодно, лишь бы сбежать. Она убежала бы, как загнанное животное, и спряталась бы, забившись в какое-нибудь тёмное отдалённое место и дрожа там. Но куда бы она пошла и что бы стала делать? Мир снаружи казался огромной угрозой, которая вот-вот набросится на неё. Если бы у неё перестала болеть голова и жар,
который сжигал её тело и затуманивал разум, хоть на мгновение,
она могла бы подумать и прийти к какому-то выводу. Но сейчас...

 И вдруг, пока она размышляла, ей послышался шёпот, ясный и отчётливый, как откровение: «У тебя есть голос!»

 Это подняло её на ноги. На мгновение боль и смятение, вызванные развивающейся болезнью, оставили её, и она почувствовала прилив вернувшейся энергии.
 У неё всё ещё был этот великий дар, который не могли отнять ни враги, ни несчастья, — её голос!

Надежда вывела её из оцепенения лихорадки, и её разум ожил, как распрямлённая пружина. Она подошла к столу и
положила золото обратно в сумку. Пятьсот долларов, которые раньше
казались такими бессмысленными, теперь нашли применение. Это увезет ее в Европу.
С тремя сотнями, она все-таки имел в банк, этого будет достаточно
везти ее в Париж и оставить ее на что-то жить. Деньги пошли
долгий путь туда, она услышала. Она могла учиться, петь и стать
знаменитой.

Внезапно все это показалось возможным, почти легким. Только уйти будет трудно — страшно. Она подумала о двери в конце коридора и о голосе, который в те первые дни её слабости звал её по имени.
с ней каждое утро; глубокий мужской голос с его сильной, радостной ноте.
И потом, как капризный ребенок, больной и неразумный, она обнаружила
утверждаю:

“Почему он бросает меня сейчас, когда я так хочу его?”

Нет, ее голос - это все, что у нее было. Она будет жить ради этого и прославится, и
год ужаса и тоски, который она провела в Сан-Франциско,
станет смутным воспоминанием, на которое она сможет когда-нибудь оглянуться со спокойствием.
Но прежде чем уйти, она споет для Пирпонта и услышит, что он скажет.

 Едва эта мысль пришла ей в голову, как она уже была в коридоре
и бесшумно спустилась по лестнице в безмолвном доме. Ей показалось странным, что в доме так тихо, ведь в это время ученики Пьерпона обычно сотрясали стены своими криками. Возможно, его не было дома. Но это было не так, потому что в нижнем холле она встретила девушку со светлыми волосами и выразительными голубыми глазами, у которой был прекрасный голос сопрано, который она так часто слушала, и которая в ответ на её вопрос сказала, что мистер Пирпонт дома, но не даёт уроков сегодня днём.

 В ответ на её стук она услышала его «входите» и открыла дверь.
Он сидел на диване, лениво перелистывая какие-то ноты. Большая, скудно обставленная комната — на самом деле это была задняя гостиная в доме — в тусклом дневном свете казалась странно серой и холодной. Она была почти не обставлена — его кровать и туалетные принадлежности находились в занавешенном алькове. В центре этой ничем не украшенной, но обжитой комнаты стоял, сверкая полировкой, открытый рояль, перед которым стоял табурет.

— Мисс Моро, — сказал он, поднимаясь на ноги, — я думал, что вы больны и лежите в постели. Как вы себя чувствуете? Вы пережили ужасное потрясение. Я
Я отослал своих учеников, потому что мне сказали, что ты спишь».

«О, теперь я в полном порядке, — сказала она, — только голова немного болит. Да,
я вчера ночью испугалась — вор забрался по ветке персидского дерева. Я тогда ужасно испугалась, но теперь всё в порядке. Я пришла спеть для тебя».

— Спеть для меня! — воскликнул он. — Но ты ещё недостаточно хорошо себя чувствуешь, чтобы петь. Ты сильно испугалась и выглядишь… прости, — он взял её за руку, — у тебя жар. Послушай моего совета и поднимись наверх, а как только придёт миссис Гарсия, мы вызовем врача.

“ Нет, нет! ” сказала она почти яростно. “ Я уже совсем здорова. Моя рука
горячая, и голова тоже, но это естественно после испуга, который я испытала прошлой ночью.
Ночью. Я хочу петь для тебя сейчас и вижу, что вы говорите о моем голосе”.

“Но, знаешь, ты не можешь себе правосудие, и я не могу сформировать справедливую
отзыв. Почему ты хочешь спеть сегодня днем, если не хотел всю зиму?
”

“Что ж, ” сказала она, “ я не против рассказать тебе. Я еду в Европу, чтобы
учиться. Я только что приняла решение”.

“Еду в Европу! Разве это не очень неожиданно? Но это будет великолепно! Когда
ты уезжаешь?”

“Скоро-через день или два, как только я могу получить мои вещи упакованы в моей
стволы”.

Он посмотрел на нее с любопытством. Ее манеры, которые обычно были спокойными и
обдуманными, были отмечены дрожащим беспокойством. Она говорила быстро
и как человек, с трудом сдерживающий волнение.

“ Пойдем, ” сказала она, подходя к табуретке у пианино и придвигая ее поближе к клавиатуре.
“ Я сейчас буду очень занята и не хочу терять время.

Он неохотно подошёл к пианино и сел.

— У вас есть ноты? — спросил он.

— Нет, но я могу спеть то, что поют некоторые из ваших учеников. Я могу спеть «Знаешь ли ты»
«Ты — земля?» — и миссис Баррелл поёт это. Где это?

 Её лихорадочная спешка и нервозность поразили его больше, чем когда-либо, когда она
отбрасывала в сторону стопки нот, разбрасывала их по пианино и хватала, когда они падали на пол.
 Там он взял арию «Миньон», которую она пропустила, и, разложив её на пюпитре, сыграл первые ноты. Она наклонилась над ним,
чтобы увидеть первую строчку, и он почувствовал, что она сильно дрожит. Он
поднял руки и развернулся на табурете.

 «Мисс Моро, — сказал он, — я правда не думаю, что вам стоит
пой. Тебе не кажется, что нам лучше отложить это до завтра?

“Нет, нет... я собираюсь сейчас. Я готова. Мне не терпится. Я должна. Начните
сначала, пожалуйста.

Он послушно повернулся и снова начал играть аккорды
аккомпанемента. Он уже давно страстно желал услышать
ее голос, о котором он так много слышал. Теперь его раздражало, что она была полна решимости петь, когда явно была больна и всё ещё страдала от последствий своего испуга.

 Аккомпанемент достиг той точки, где к нему присоединяется голос.  Он играл тихо, ожидая первых насыщенных нот.  Грудь Марипозы вздымалась.
Она набрала в грудь воздуха и начала петь.

 Резкий, приглушённый и тонкий звук наполнил комнату.  В нём не было ни громкости, ни резонанса, ни красоты.  Это был призрак голоса.

 Учитель был так потрясён, что на мгновение сбился со знакомого аккомпанемента.  Затем он продолжил, низко склонив голову над клавишами, боясь, что она увидит его лицо. Из её уст вырывались немузыкальные, скрипучие и
диссонирующие звуки. Всё, что когда-то делало их богатыми
и великолепными, исчезло, сам их объём сократился до тонкой,
приглушённой нити, из каждого тона исчез цвет.

Для бара или два она пошла дальше, потом остановилась. Пирпонт не смел повернуть
на первый взгляд. Но он слышал, как она за его спиной хрипло сказал :

“Что ... что ... это?”

Затем он обернулся и увидел ее с безумными глазами и побелевшими губами.

Мгновение он не мог вымолвить ни слова. Ее вид поразил его.
встревоженный, он молча сидел на табурете, уставившись на нее.

“ Что это? ” воскликнула она. — Что с ним случилось? Где мой голос?

— Он... он... конечно, не в лучшем состоянии, — запинаясь, ответил он.

— Он пропал, — ответила она с мучительным стоном, — он пропал. Мой голос пропал! Что мне делать? Он пропал!

— Ваш вчерашний испуг повлиял на него, — сказал он как можно более мягко, — и вы нездоровы. Я говорил вам, что у вас жар и вам не следует петь. Возможно, отдых восстановит его.

— Позвольте мне попробовать ещё раз, — отчаянно сказала она. — Может быть, так будет лучше. Сыграйте ещё раз.

Он снова сыграл вступительные такты, и она снова сделала глубокий вдох, который в прошлом всегда приносил ей столько радости, и начала петь. Те же слабые звуки, приглушённые, как будто проходящие через толстую, глушащую среду, хриплые, плоские, некрасивые, с трудом вырывались из её приоткрытых губ.

Внезапно они разразились диким животным криком отчаяния. Пьерпонт поднялся
со стула и подошел к ней, где она стояла, опустив руки
по бокам, бледная и ужасная.

“Не смотри на меня так”, - сказал он, взяв ее за руку; “нет никаких сомнений в
голос был ранен. Но остальные не очень много, и после удара
как прошлой ночью ... ”

Она вырвалась от него и с плачем побежала к двери:

— О, мой голос! Мой голос! Это было всё, что у меня было!

 Он последовал за ней в холл, не зная, что сказать перед лицом такого несчастья,
и желая лишь утешить её. Но она
побежала от него вверх по лестнице с бешеной скоростью. Когда он поставил ногу на
нижнюю ступеньку, он услышал, как она открыла дверь.

Он повернулся и медленно пошел обратно в свою комнату. Он был в шоке и
ужас, и облегчение, что ему не удалось поймать ее для него
не было слов готова к такой напасти. Ее голос был совершенно
нет. Она, несомненно, была больна и нервничала, но... - Он сел на
диван, качая головой. Он никогда не слышал более потерянного и разбитого голоса.

 * * * * *

 Деловая встреча Бэррона задержала его дольше, чем он ожидал.
Сильный дождь сокращал и без того короткий февральский день, и
преждевременные сумерки уже сгущались, когда он открыл ворота дома Гарсии и поднялся
по ступенькам.

Выйдя рано утром, он бегло осмотрел землю под персидской сиренью.  Теперь, пока не стемнело,
он снова зашёл под её ветви, чтобы осмотреть всё более тщательно. Листва была такой густой, что там, куда падала тень от дерева, не росла трава,
и дождь просачивался сквозь неё редкими каплями или
дождливыми струями. Голый участок земли теперь представлял собой
грязное месиво.
перемежающиеся с лужами. То тут, то там виднелись следы,
наполненные водой. Он обошёл дерево, изучая их, затем
взглянул на ветку, по которой взломщик забрался на
балкон. Какой документ мог быть у девушки, чтобы заставить
человека пойти на такой риск?

 Погрузившись в эти мысли, он опустил взгляд на
корень ствола. Кусочек обгоревшей бумаги, наполовину покрытый растоптанной грязью,
привлек его внимание, и он поднял его и рассеянно взглянул на него. Он
уже собирался выбросить его через забор на дорогу, когда увидел имя
Джейкоб Шеклтон. В следующий миг его взгляд был прикован к напечатанным строчкам, кое-где заполненным почерком. Он подвинулся так, чтобы на них падал свет, пробивавшийся сквозь ветви. Прошло минута или две, прежде чем он понял их истинный смысл. Но он знал и имя Люси
Фрейзер. Марипоса однажды сказала ему, что это девичья фамилия её матери.

Какое-то время он неподвижно стоял под деревом, глядя на бумагу,
сосредоточившись на ней, цепляясь за образы из прошлого,
которые всплывали в его памяти. Сначала это ошеломило его. Затем
он начал понимать. Таинственная драма, окружавшая девушку наверху, начала проясняться. Это был документ, который был украден у неё прошлой ночью и потеря которого повергла её в отчаяние, — свидетельство о браке между её матерью и
Джейком Шеклтоном.

 Не раздумывая, он сунул его в карман и побежал в дом. Когда он поднимался по ступенькам крыльца, в его памяти внезапно, как в волшебном фонаре, промелькнула сцена его первой встречи с Марипозой. Он услышал ее истерический крик: «Он был моим отцом!»
Казалось, ещё одна завеса тайны приподнялась.

И теперь он не решался проникнуть дальше, потому что начал понимать. Если
у Марипозы был какой-то болезненный секрет, который она хотела скрыть, пусть
она хранит его в своей душе. Всё, что ему нужно было сделать, — это отдать ей бумагу, как только он сможет. Проходя мимо балкона и делая паузу, чтобы вставить ключ в замочную скважину, он пытался придумать, как вернуть ей письмо, не дав ей понять, что он его читал. Ключ повернулся, и, когда дверь открылась, он решил, что письмо нужно отдать ей сразу, не теряя времени и не утруждая себя успокаивающей ложью.

Он ворвался в холл и замер, держась за дверную ручку.
рука. В тусклом свете две дамы Гарсия и два мальчика встретились взглядами.
он стоял группой у подножия лестницы. В их лицах и позах было
что-то, что говорило о беспокойстве и
тревожности. Их четыре пары глаз были устремлены на него с любопытством.
Встревоженная серьезность.

Он пинком захлопнул дверь и сказал:

“ Как поживает мисс Моро? - спросил я.

Этот вопрос, казалось, усилил их беспокойство.

«Мы не знаем, где она», — сказала молодая миссис Гарсия.

«Разве она не в своей комнате?» — спросил он.

“Нет, вот что самое смешное. Я думал, она ужасно долго спит.
я просто заглянул, а ее там нет. И Бенито обошел весь дом
и не может ее найти. С ее стороны кажется таким безумием выходить на улицу
в такой дождь, но ее верхней одежды нет ни в шкафу, ни
где-либо еще ”.

Они стояли молча, разглядывая друг друга с лица
нарушается запроса.

Их разбудило открывшаяся дверь в комнату Пирпонта. Молодой человек появился в проёме и медленно подошёл к ним.

«Вы видели мисс Моро?» — спросил он юную миссис Гарсия.

«Нет, — поспешно ответил Бэррон, — а вы?»

— Да, она была в моей комнате сегодня днём и пела.

 — Пела! — эхом отозвались остальные, широко раскрыв глаза от удивления.

 — Да, и я немного беспокоюсь о ней.  Поэтому я и вышел, когда
услышал ваши голоса.  Боюсь, она сильно разочаровалась.  Кажется, она потеряла голос.

 — Потеряла голос! — воскликнула миссис Гарсия, тихо ахнув от ужаса. «Боже
мой!»

 Мальчики переводили взгляд с одного на другого, округлив глаза от
растущего страха и ужаса. Бедствие, о котором объявил Пьерпон, казалось
несоразмерным тому ужасу, который оно вызвало, но гнетущее чувство
В воздухе витало беспокойство.

«Почему она захотела петь?» — спросила вдова. — «Она была слишком больна, чтобы
петь».

«Я ей так и сказала, но она настояла. Она была полна решимости. Она
сказала, что собирается в Европу учиться».

«В Европу!» На этот раз вопрос задал низким голосом Бэррон, а миссис Гарсия была слишком поражена этой последней новостью, чтобы что-то сказать. — Когда она собиралась в Европу?

 — Через день или два — как только сможет собрать чемоданы, сказала она. Я не думаю, что она вполне осознавала, что говорит. Она была
ее била лихорадка, и она казалась чрезвычайно взвинченной.
Я думаю, что ночной испуг сильно расстроил ее. Я пытался
подбодрить ее, но она убежала, как обезумевшая. Кто-нибудь из вас
видел ее?

“Нет”, - сказала миссис Гарсия на удивление ровным голосом. “Она ушла”.

“Ушла?” - эхом повторил Пьерпонт. “Куда ушла?”

— Никто из нас не знает. Но её нигде нет в доме. А теперь
темнеет, и...

 Повисла пауза, одна из тех напряжённых пауз, наполненных безмолвной тревогой, когда
каждый смотрит на другого взглядом, полным тревожных предположений.

“Возможно, грабитель пришел и забрал ее”, - сказал Бенито в голос
террор.

Никто не обращал внимания. Как будто с общего согласия всех присутствующих крепится
вопрошающие глаза на Баррон. Он стоял, опустив глаза и нахмурив брови.
Молчание немого беспокойства было нарушено появлением китайца
из кухни. С невозмутимой невозмутимостью, свойственной его расе, он зажег
два газовых рожка в холле, мягко, но решительно отодвинув сеньору со своего пути,
и не обращая внимания на молчаливую группу у подножия лестницы.

“ Чинг, ” внезапно сказал Бэррон, “ ты видел мисс Моро сегодня днем?
днем?

“ Да, ” ответил Небожитель, осторожно приоткрывая кран.
второй газ, - она выезжает в начале пятого. Она очень спешит. Она хорошо выглядит.
плохо - сильно заболела, я думаю; нет умблеллы; ужасно промокла.

Своей бесшумной поступью он удалился по коридору на кухню.

“Ну, я пойду”, - внезапно сказал Бэррон. “Возможно, она просто ушла, чтобы
с кем-то повидаться и скоро вернется. Но под таким дождём нет зонтика! Пусть
в её комнате будет тепло и всё будет готово».

 Он повернулся и в мгновение ока исчез. Маленькая группа у
лестничной площадки переглянулась с бледными лицами. Возможно,
Марипоса ушел на то, чтобы увидеть какой-то один. Но страх катастрофы на
каждое сердце.




ГЛАВА XXIV

СЛОМАННЫЙ ИНСТРУМЕНТ

 “Чума из-под твоей руки! У них пойду червям на пищу обо мне”.

 --Шекспир.


Она была прекращена после половины третьего, когда Харни покинул дом в
Буш-Стрит. Эссекс, стоявший у окна, услышал, как его удаляющиеся шаги
скоро растворились в шуме дождя, и вернулся к камину. Он тщательно рассчитал, сколько времени потребуется Харни.
Чтобы дойти и вернуться, должно было уйти не больше получаса. Сама кража, если бы не случилось ничего непредвиденного, должна была занять десять или пятнадцать минут.

 Когда стрелки часов на столе приблизились к трём, мужчина встал со своего места у камина и начал беспокойно расхаживать по комнате.
 Дом был окутан мёртвой тишиной сна, вокруг которого кружила буря и, казалось, давила на него. Остановившись, чтобы прислушаться, он услышал скрип и стон старых стен, когда их раскачивал ветер. Однажды, решив, что слышит крадущиеся шаги, он пошёл
Он подошёл к двери, открыл её и выглянул в темноту коридора.
 Лестница всё ещё скрипела, как будто по ней кто-то поднимался, но его взгляд
не встретил ничего, кроме непроглядной тьмы, наполненной знакомым запахом
застарелого дыма.

 Вернувшись в свою комнату, он подошёл к окну, распахнул его и высунулся, прислушиваясь. Дождь лил непрерывным барабанным шумом,
сквозь который с близкой отчётливостью доносились журчание и плеск воды,
застрявшей в мелких канальцах. То тут, то там тьма
рассеивалась отблесками от мерцающей лампы, и там, где её свет касался,
все сверкало. Порывы ветра поднимались и опускались, трепали
мокрые кусты в саду внизу и хлопали ставнями в соседнем
доме.

Эссекс отошел от окна, задернув занавеску, чтобы свет не проникал с улицы
. Было четверть четвертого. Если в четыре Харни не вернется,
он пойдет за ним. Вор мог легко оступиться на дереве и упасть, и лежать под ним, оглушённый, возможно, мёртвый, с бумагами в руке.

 Стрелки часов двигались к двадцати — двадцати пяти минутам второго.  Скрип снова донёсся с лестницы, прямо в ухо прислушивающемуся человеку.
как тихий звук осторожно приближающихся шагов. Из шкафа
донесся странный громкий щелчок, а затем серия резких тресков. Эссекс
 виновато вздрогнул и, выругавшись про себя, снова повернулся
к окну и, сделав это, услышал топот бегущих ног.
 Он отдернул занавеску и высунулся наружу. Сквозь шум ночи он
услышал быстрый, ритмичный топот бегущего человека, пробирающегося
сквозь бурю, а затем, в свете фонаря, мелькнула тёмная фигура,
летящая с опущенной головой.

Он опустил занавеску и стал ждать, испытывая огромное облегчение.
В тот момент, когда он услышал, как шаги остановились у ворот, крадучись поднимаясь по
лестнице на две террасы, а затем послышался тихий скрип двери,
он бесшумно открыл свою дверь, чтобы свет освещал поднимающегося человека, и услышал громкое дыхание Харни, когда тот крался вверх.

Вор возник из тьмы, словно призрак, наводящий ужас. Он рухнул в кресло, его лицо было серым, белым и осунувшимся,
а комната наполнилась звуком его хриплого дыхания, с болью вырывающегося из глубины
лёгких. Он был не в состоянии говорить, и Эссекс, наливая
Он налил ему виски, был вынужден взять стакан из его дрожащей руки и поднести к его губам. С его промокшей одежды и шапки, которая сидела на его голове, как пропитанная водой шерстяная тряпка, стекала вода. Но дождь не смог смыть с его сюртука слой грязи, который наполовину покрывал одну руку и плечо, а на одной из его рук была кровь. Очевидно, он упал.

 — Вы в порядке? — спросил Эссекс, ставя стакан на стол.

Другой кивнул и откинулся на спинку стула.

«Я мёртв, — выдохнул он, — но я сделал это».

«Где оно? Отдай его мне».

Мужчина сделал слабое движение в знак согласия, но, видимо, не имел силы
хватит плодить бумагу и положить обмякшее в кресле, Эссекс смотреть
его с нетерпением. В настоящее время он положил свою немощную руку на стекло и
снова выпили. Грохот громкостью от его дыхания модерируются. Без
двигая головой, он обратил свой взор на Эссекс и сказал::

“Я больше всего убит - я весь потрясен. Я упал, спускаясь с дерева, не знаю, как далеко, но всё
в порядке. Она дралась как дикая кошка, пыталась сжечь его, но я
справился. Потом она закричала, и появился мужчина
— ответил я. Я понял, что это мужской голос, и бросился к окну,
но едва успел. Я где-то порезался…

 Он поднял руку, испачканную кровью, и пошарил в кармане пиджака.
 Другая рука была перепачкана кровью от прикосновения.

— Как свинья, — сказал он тихо и вытащил носовой платок, который попытался засунуть в рукав. — Я где-то порезался, но не знаю где.

 — Дай мне бумагу и сними с себя одежду. Ты весь мокрый, — сказал Эссекс, протягивая руку.

 Харни сел.

— Не знаю, как я это сделал, — сказал он, — как я упал. Этот человек был прямо у меня за спиной. Когда я упал, я увидел, как он поднимает её на ноги, — я видел это в окно. Потом я поднялся и побежал — Боже, как я побежал!

 К этому времени он уже засунул носовой платок в рукав и теперь засунул окровавленную дрожащую руку во внешний нагрудный карман пиджака. Похлопывая рукой по карману, он сказал:

 «Я не стал больше смотреть и не стал рисковать. Я хотел убраться оттуда, и я говорю вам, что я смылся, и…»

 Он остановился, его челюсть отвисла, безвольное тело напряглось, на лице появилось выражение ужаса.
В его глазах появился животный ужас.

«Где оно?» — почти закричал он, уставившись на Эссекса.

«Откуда, черт возьми, мне знать! Куда ты его положил? Его там нет?»

Эссекс сам внезапно побледнел. Он стоял прямо перед съежившимся и дрожащим напарником,
не сводя с него яростного взгляда.

«Его здесь нет», — воскликнул Харни, шаря рукой в кармане.
“Его там нет. О Боже, Боже! Я потерял его! Его нет. Оно выпало
когда я слезал с дерева. Я упал. Я же сказал тебе, что упал. Разве я не говорил тебе,
Я упал? ” закричал он, как будто ему возразили.

Он вскочил, его лицо побледнело, и он заломил руки, как женщина.
В его ужасе было что-то гротескное и почти чрезмерное, но
бледность и страх в его глазах были настоящими.

— Потерял! — закричал Эссекс. — Хватит врать! Отдай мне бумагу,
ублюдок.

— Разве ты не слышишь, что я говорю, что у меня её нет? Разве я не говорил тебе, что упал? Когда
Я прыгнул на дерево и просто сунул его в карман. Мне нужно было
зацепиться обеими руками. И, наверное, я недостаточно сильно
сжал его. Боже, чувак, если бы я потерял хотя бы две минуты,
то получил бы десять лет в Сан-Квентине.

Эссекс приблизился, плотно сжав губы и пристально глядя на стоявшего перед ним негодяя.

«Не думай, что ты чего-то добьёшься, украв эту бумагу. Отдай её;
отдай прямо сейчас; я поймал тебя, и я узнаю, что ты с ней сделал, прежде чем ты уйдёшь, или ты вообще никогда не уйдёшь».

«Я потерял её, вот что я с ней сделал». Если хочешь, пойдём со мной и посмотрим под тем деревом. Ты что, не понял, что я упал с ветки на землю? Посмотри на мою руку, — он поднял руку, оттянув грязный рукав от окровавленного запястья.

— Где оно? — спросил Эссекс, не двигаясь с места. — Тебя не было почти час. Где ты его спрятал?

 — Нигде. Это заняло время. Мне пришлось карабкаться осторожно, потому что у неё горел свет, и я думал, что она не спит. Почему ты мне не веришь?
 Что я могу сделать с ним в одиночку?

 — Ты можешь достаточно хорошо шантажировать миссис Шеклтон в одиночку. Отдай мне эту
бумагу или скажи, куда ты её положил, или, клянусь Богом, я тебя убью!

 Из-за страха перед человеком, которому он принадлежал, Харни выглядел виноватым. Он попятился в приступе бледного ужаса, крича:

 «Я не лгу. Почему ты мне не веришь? Это заняло время — это заняло время!
Разве я не говорил вам, что упал? Посмотрите на грязь и поищите, поищите в каждом
кармане. Он схватил их и вывернул наизнанку. — Я говорю вам чистую правду. У меня их нет.

 — Тогда где же они? Вы скажете мне, где вы их спрятали, или...

 Эссекс внезапно прыгнул вперёд и схватил мужчину за шейный платок и воротник. В слепой панике Харни придал себе сил,
вырвался и бросился к двери. Шляпа, пальто и трость Эссекса лежали на столе. Не раздумывая, их
владелец схватил трость — тяжёлую малайскую — за конец и
Харни повернул дверную ручку и опустил рукоятку заряженной трости на макушку вора.

 Трость с глухим стуком ударила по голове, и вода брызнула из-под промокшей шапки.  Вор, не издав ни звука, развернулся, взмахнув руками, и тяжело упал лицом вниз.  Мгновение он дрожал, пару раз судорожно дернулся и затих, а вода стекала с его одежды на пол.

Не выпуская трость из рук, Эссекс обошел стол и посмотрел на него.
Некоторое время он стоял, уставившись на него, положив руку на край стола.
он сидел за столом, вытянув шею вперед, на лице застыло напряженное выражение
наблюдения. Внезапная тишина, сменившаяся громкими интонациями
голос Харни был необычайно глубоким и торжественным. В комнате, казалось, воцарилась тишина
, почти ужасная в своей внезапности и изолированности.

“ Вставай, ” сказал он тихим голосом. “ Харни, вставай.

Ответа не последовало, и он наклонился вперёд и толкнул неподвижную фигуру тростью.

«Чёрт!» — пробормотал он себе под нос, — «он в обмороке».

Отбросив трость, он подошёл к мужчине и наклонился над ним.
В промокшей фигуре с закрытым лицом не было слышно ни дыхания, ни биения сердца. На лбу Эссекса выступили капли, когда он перевернул тело. Затем, когда оно предстало перед ним, посиневшее, с отвисшей челюстью и белеющим провалом между сморщенными веками, капли потекли по его лицу.

 Дрожащей рукой, как и у Харни за несколько мгновений до этого, он нащупал пульс, а затем разорвал рубашку и проверил сердце. Его лицо было таким же белым, как у мужчины на полу, когда он вливал виски в глотку, которая отказывалась глотать. Наконец, сорвав с себя пальто, он опустился на колени рядом с ним.
Он склонился над своей жертвой и испробовал все средства, которые были в его власти, чтобы вернуть жизнь в это жалкое тело, в котором он видел лишь орудие в своих руках.
Но ответа не было.  Минуты шли, а в холодных безразличных глазах не было ни проблеска разума, ни тепла вокруг остановившегося сердца, ни вздоха на бескровных серых губах.

Ночь была ещё тёмной, дождь стучал в его ушах, когда он поднялся на ноги. На него нахлынул ужас, какого он даже представить себе не мог. Все, за что он боролся в жизни, казалось, превратилось в ничто.
Вся ценность его существования заключалась в этом уродливом теле на полу. Чтобы вернуть ему жизнь, он отдал бы самое дорогое, что у него было, — пожертвовал бы любовью, деньгами, счастьем — всем, что он ценил в жизни и считал благословением. То, ради чего он ещё несколько часов назад боролся и грешил, теперь казалось ему несущественным.
Марипоса превратилась в тусклую, ненужную тень; миллионы, которые она олицетворяла, стали для него никчёмной мелочью, о которой он не стал бы и думать. Как охотно он отдал бы всё это, чтобы вернуть дыхание существу, которое он держал, как червя, у себя под ногой!

Он схватил скатерть и накинул ее на лицо, чье торжественное,
трагическое спокойствие наполнило его болезненным ужасом. Затем, затаив дыхание поспешностью он
бросил одежду в чемодан и сделал огонь разгореться с
письма и бумаги он бросил на нее через определенные интервалы времени. Первые повозки этого утра
начали свой грохочущий путь сквозь взбудораженную темноту
когда он выполз наружу, изможденный, загнанный человек.

Ему пришлось прятаться в безлюдных уголках, прятаться в тени деревьев на скамейках в парке, пока не рассвело и
город не ожил с приходом утра. Затем, когда город начал просыпаться,
чтобы не столкнуться с кем-нибудь, он украдкой пробрался — впервые в жизни испугавшись своих собратьев — на железнодорожную станцию и сел на первый же поезд, идущий на юг, к мексиканской границе.

 Огонь угас, свинцовый свет наступающего дня просачивался сквозь щель между наполовину задёрнутыми шторами, когда закутанная фигура на полу пошевелилась, и тишину нарушил глубокий стон.
За ним последовал другой, стоны физической боли, сотрясающие пробуждающееся
сознание. Ранний пташка с верхнего этажа услышал их, когда
Он спустился вниз, остановился, прислушался, постучал, а затем, не получив ответа,
открыл дверь и со страхом заглянул внутрь. В полумраке комнаты,
освещённой тусклым светом, он увидел накрытую фигуру и, застыв в ужасе,
услышал повторяющийся стон и увидел, как зашевелилась занавеска.
Перекрикивая свои страхи, он бросился внутрь, широко распахнул шторы, сорвал скатерть и в потоке бледного света увидел Харни с потухшими глазами, восковой бледностью, перепачканного кровью из порезанного запястья, которым он слабо шевелил, пытаясь вернуться к жизни.




Глава XXV

Наконец-то вы пришли

 «Вчерашний день подготовил безумие сегодняшнего».

 — Омар Хайям.


 В десять часов Бэррон вернулся в дом Гарсии. Его поиски Марипозы в таких привычных местах, как Коммерческая библиотека, магазины на Кирни-стрит и у миссис Уиллерс, не увенчались успехом. Миссис Уиллерс
снова была в редакции «Трубы», где готовилась к печати другая, более важная
часть «Женской страницы», но Эдна была дома и сказала Бэррону, что ни она, ни её мать не видели Марипозу со вчерашнего урока.

Вернувшись домой, он надеялся застать её там. С самого начала его тревога была сильной. Теперь, когда он вставил ключ в замок, она сдавила его сердце с удушающей силой. В доме было тихо, когда он вошёл, а затем звук его шагов в коридоре привлёк внимание молодой миссис Гарсия к открытой двери кухни. При первом же взгляде на её лицо он понял, что Марипоса не вернулась.

— Вы нашли её? — нетерпеливо воскликнула молодая женщина.

 — Нет, — ответил он бесцветным и ровным голосом. — Я думал, что она может быть здесь.

Миссис Гарсия покачала головой и убрала руку. Он последовал за ней на
кухню, где они с сеньорой сидели у плиты. В большом камине
горел огонь, в комнате было тепло и светло — опрятная,
аккуратная кухня чистокровного китайца. На вопрос сеньоры
молодая женщина ответила по-испански. На мгновение все трое
замолчали в тревожном ожидании.

— Вы ходили к миссис Уиллерс? — спросила юная миссис Гарсия, стараясь говорить
полегче.

 — Да, её не было там со вчерашнего дня. Я обошла все места, где могла.
мог подумать о том, где он был, скорее всего она будет. Я не смог найти
след ее”.

“Тогда она уехала в Европу, или будет завтра, как она сказала
Пьерпонт. Она взяла свои деньги. Мы смотрели, как ты уходишь, но их там не было
.

“ Сегодня вечером будет слишком поздно выяснять, ушла ли она. Билетные кассы
закрыты. Я не думаю, что она сделала что-ни слова
ни одного. Это на нее не похоже”.

Сеньора здесь спросил, что они сказали. Бэррон, говоривший по-испански
равнодушно, сделал знак молодой женщине ответить за него. Она ответила.
итак, сеньора внимательно слушала. В конце речи ее невестки
Она покачала головой.

«Нет, она не уехала, — медленно произнесла она по-испански. — Она не могла отправиться в такое путешествие. Она была не в состоянии — она была больна».

«Больная, и в такую ночь, со всеми этими деньгами!» — простонала её невестка.

Бэррон вскочил, приглушённо выругавшись. Он знал больше, чем обе женщины. Попытка ограбления прошлой ночью провалилась. Сегодня вечером
сама девушка исчезла. Что бы это могло значить? Он боялся
думать.

«Я снова ухожу, — сказал он. — Вернусь, наверное, через четыре-пять
часов, чтобы посмотреть, не вернулась ли она. У тебя есть всё
приготовьте — огонь, тёплую одежду и еду на случай, если я приведу её с собой. Дождь льёт как никогда. Чинг говорит, что у неё не было зонтика.

 Не сказав больше ни слова, он ушёл, а две женщины принялись готовить ужин, который он заказал. В три часа он вернулся и увидел, что сеньора сидит одна у раскалённой печи, а миссис
Гарсия, младшая, спит на диване в комнате мальчиков. Пожилая
дама уговорила его выпить чашку кофе, который она согрела, и, подавая ему
кофе, с молчаливым сочувствием посмотрела на его измождённое лицо.

Когда рассвело, он так и не появился. К этому времени в доме царила открытая тревога. Мальчиков не отпустили в школу,
поскольку считалось, что они могут понадобиться для передачи сообщений. Пьерпон решил навестить всех учениц Марипозы в слабой надежде, что они
что-нибудь расскажут о её передвижениях, хотя было хорошо известно, что ни с кем из них она не была близка. Вскоре после завтрака появилась миссис Уиллерс,
которая выглядела встревоженной, и к тому времени, когда рыдающая миссис Гарсия
рассказала ей всё, она была бледна и глубоко взволнована.

 Она без промедления отправилась в редакцию «Трубы» и
Она познакомила своего начальника с историей об исчезновении мисс Моро, не забыв упомянуть о краже со взломом, которая, даже по мнению женщин, не знавших о её истинном значении, указывала на зловещую связь с последующими событиями. Уинслоу не разочаровал миссис Уиллерс, отмахнувшись от этого дела, как она отчасти и предполагала; исчезновение молодой леди на двенадцать часов не было поводом для такого трагического потрясения. Он казался чрезвычайно обеспокоенным —
на самом деле, он демонстрировал тревогу, которая поразила главу «Женской страницы»
почти странно. Он заверил её, что если о мисс Моро не будет никаких вестей к полудню, он тайно предложит полицейскому управлению самую большую награду, когда-либо выплачивавшуюся в Сан-Франциско, за любые сведения о ней.

 Тем временем Бэррон, убедившись, что она не уехала из города на каком-либо поезде, наконец обратился в полицию. Прошло всего час или два с тех пор, как они получили его,
когда в департамент поступило предложение молодого Шеклтона о том, что даже в те экстравагантные времена
казалось огромной наградой. Это поставило
вдохните жизнь в несколько дремлющую энергию офицеров, подробно расследующих это дело
. Марипоса отсутствовала не двадцать четыре часа, когда поиски
ее распространились по всему городу, где она была такой
незначительной единицей в тщательной и секретной сети расследований.

День тянулся с невыносимой медлительностью для женщин в доме,
чьей обязанностью было сидеть и ждать. Для Бэррона, чьё беспокойство усилилось из-за мучительных размышлений о странных обстоятельствах, в которых оказалась девушка, существование казалось лишь терпимым
Он был полон решимости найти её. Теперь он не осмеливался останавливаться или думать.
 Не останавливаясь ни на еду, ни на отдых, он продолжал поиски, то с детективами, то в одиночку. Несколько раз в течение дня он возвращался в дом Гарсии, надеясь, что она могла вернуться. Сеньора с удивительным спокойствием очень старой женщины, которая, кажется, не нуждается в отдыхе или еде, всегда сидела у кухонной плиты, на которой для него готовилось какое-нибудь блюдо или напиток. Он редко останавливался, чтобы попробовать их.
Но, вернувшись в сумерках, он с благодарностью обнаружил, что она повесила для него сухое пальто у камина. Дождь по-прежнему лил как из ведра, и за весь долгий день, проведённый под его натиском, он промок до нитки.

 Было между десятью и одиннадцатью вечера, когда пожилая дама и её невестка, сидевшие у печки, как и накануне вечером, снова услышали его шаги и стук ключа. На этот раз ни одна из них не притворялась, что ждёт его. Его первый взгляд, брошенный внутрь
комнаты, показал ему, что два лица, повернувшихся к нему, были очень грустными.
Они, со своей стороны, видели, что он бледен и измождён, как после месячной болезни.
Они ничего не слышали. Ни одно расследование, о котором они знали, не принесло ни крупицы утешения. Он слышал худшее, чем ничего. В тот вечер в полицейском участке говорили о том, что Джордж Харни, страдающий от сотрясения мозга, был найден, и о внезапном отъезде Барри Эссекса, которого считали нападавшим.

Эта информация стала последней каплей в агонии Бэррона от
предчувствия. Казалось, что в эти два дня достиг кульминации заговор,
темный и необъяснимый заговор, в который каким-то
таинственным образом была вовлечена женщина, которую он любил.

Он стоял у печки, реагируя на мрачные запросы
женщины, когда звук шагов по ступенькам крыльца, вдруг замер
их всех. Молодая Миссис Гарсия кричала, в то время как старая леди сидела рядом с главой
Бент бочком слушал. Прежде чем Бэррон успел подойти к двери, тихий звонок в колокольчик
вызвал новый крик молодой женщины, которая, тем не менее, последовала за ним и, цепляясь за дверной косяк, выглянула в коридор.

 Открывшаяся дверь озарила светом три фигуры, сгрудившиеся в
на стеклянной веранде - двое мужчин, детектив и полицейский, которых Бэррон уже
знал, и третий, незнакомый ему человек, чье лицо на темном
фоне выглядело свежим и мальчишеским.

“Ах, мистер Бэррон, нам повезло, что мы попали в вас с первого выстрела”,
сказал детектив. “Мы думаем, что нашли леди”.

“Нашли ее? Где? Она у тебя там есть?”

“Нет, мы еще не уверены, тот ли это номер”.

Мужчина, говоря это, вошел в холл, полицейский и незнакомец
последовали за ним. При свете двух газовых рожков они казались большими,
неуклюжие фигуры в дымящихся резиновых накидках, с которых стекали ручейки воды
на пол. Третьим, показавшимся при ярком свете, был мальчик
лет четырнадцати-пятнадцати, хорошо одетый и с видом джентльмена
.

“Этот джентльмен пришел в участок полчаса назад”, - сказал полицейский
, указывая на незнакомца, - “с историей о том, что он нашел леди на
своей территории, и мы подумали, что, судя по его описанию, это та самая
ты что-то ищешь”.

Бэррон бросил на юношу взгляд, который мог бы заставить Сфинкса
раскрыть рот.

«Как она выглядит? Где она?»— Где она?

— Она в нашем саду, — сказал мальчик, — под деревьями. Она высокая,
на ней чёрная одежда, у неё тёмно-рыжие волосы и очень бледное лицо.

Миссис Гарсия громко вскрикнула.

— Это точно Марипоса, — закричала она. — Она жива?

— Жива! — эхом отозвался юноша. “О, да, она вполне жива, но я не знаю
точно ли она в своем уме. Она немного странная”.

Бэррон протиснулся мимо него в струящуюся ночь.

“Давай”, - крикнул он в ответ. “Боже Милостивый, давай скорее!”

У подножия зигзагообразной лестницы он увидел два мерцающих огонька
взлом. В сопровождении других мужчин, топавших за ним по пятам, он сбежал по
ступенькам и был там, раздраженный и ругающийся, пока они возились с
защелкой на воротах.

Когда мальчик, назвав кучеру адрес, забрался на сиденье рядом с
ним, он безапелляционно спросил:

“ Когда вы нашли ее? Расскажите мне все.

“ Около двух часов назад. Моя собака нашла ее. Я живу, я и моя мама, на
склоне Русского холма. Это довольно большое место с большим количеством деревьев.
Я пошел забрать Джека (это моя собака) к ветеринару, где он был
неделю, и я привез его домой. Когда мы добрались до вершины
Он начал принюхиваться и лаять, а потом побежал к месту, где росла небольшая группа елей, и лаял, и прыгал вокруг, и забрался между деревьями. Я пошёл за ним, чтобы посмотреть, что случилось, и вдруг услышал, как кто-то сказал из-под деревьев:
 «О, это всего лишь собака». Я испугался и побежал в дом за
лампой, а когда вышел с мамой и мы зашли за
деревья, там была женщина, которая лежала на земле. Когда
она увидела нас, то вроде как села, как будто спала, и сказала: «Это
«Уже воскресенье?» Мы отчётливо видели её; она смотрела прямо на нас. Она
не выглядела сумасшедшей, но мы оба подумали, что она сошла с ума. Она была ужасно бледной. Мы знали, что она не могла быть пьяной, потому что она вела себя как леди — так она говорила».

«А потом — а потом, — сказал Бэррон, — что она сделала?»

«Она снова спросила: «Ещё не воскресенье?», и мама ответила: «Нет, ещё нет»,
и мы ушли. Я побежал в полицейский участок, но мы оставили одного из
китайцев присматривать за ней, чтобы она не убежала, потому что мы не знали,
что с ней случилось. Мы будем там через минуту. Это недалеко».

Экипаж, который до этого с грохотом огибал повороты на максимальной скорости, теперь начал
набирать высоту. Бэррон мог видеть возвышающийся над ними изможденный склон Рашен-Хилл
, где тут и там дома висели на гребне или балансировали
на склоне. Огни города исчезали справа от них в виде
череды сверкающих террас.

“Вы догадываетесь, что это леди, за которой вы охотитесь?” вежливо спросил полицейский
.

— Я почти уверен, что так и есть, — ответил Бэррон. — Вы не могли бы заставить этого человека
ехать быстрее?

 — Холм здесь довольно крутой, — сказал блюститель городского порядка.
 — Не думаю, что он сможет это сделать.

— Мы почти на месте, — сказал мальчик. — Вон тот дом, где растёт алоэ, — там, на вершине той высокой стены.

Бэррон посмотрел в ту сторону и увидел высоко над ними, на вершине стены, похожей на крепостной вал, смутные очертания дома и чёрные силуэты деревьев на фоне чуть более светлого неба.

— Я не вижу никакого алоэ, — проворчал он. — Ты имеешь в виду тот дом?

«Вот и всё, — сказал мальчик. — Думаю, сегодня слишком темно, чтобы собирать алоэ».

 Лошади, спотыкаясь и вздрагивая, начали то, что казалось ещё одним
подъём был круче, чем на предыдущем участке. Казалось, что животные
вгрызаются копытами в щели между булыжниками и опасно карабкаются
вверх. С проклятием Бэррон распахнул дверь и выскочил наружу.

«Поехали, парень, — крикнул он. — Я больше не могу
терпеть эту улитку-карету». И он побежал вверх по холму.

Мальчик, который был лёгким на подъём и молод, не отставал от него, но двое более грузных мужчин, следовавших за ним, отстали и пыхтели в темноте.

Внезапно большую стену, у подножия которой они бежали, пересекла
Лестница, которая пересекала его лицо, образуя две косые полосы.

«Вверх по лестнице», — сказал мальчик.

И Бэррон, не отвечая, развернулся и начал подниматься с той же головокружительной скоростью.

«Можешь позволить мне пойти первым», — выдохнул его проводник,
идя позади него. «Ты не знаешь дороги и можешь напугать китайца. Он сказал, что у него есть пистолет».

Бэррон посторонился, чтобы пропустить его, а затем последовал за проворной фигуркой,
которая взбежала по второй лестнице. Мальчик, очевидно, уже приближался к
вершине, когда он крикнул:

«А, Ли! Это я возвращаюсь».

Откуда-то донесся безошибочно узнаваемый гортанный китайский звук, а затем
Бэррон поднялся на верхнюю ступеньку лестницы. Перед ним раскинулся
черный сад, а чуть поодаль виднелась громада большого дома. Во многих
окнах горел свет, и в одном из них он увидел стоящую женщину. Их
свет падал на сад, разделяя его на длинные прямоугольные полосы
сияния. Из дома донесся дикий лай собаки, и на невидимой дорожке послышались шаги китайца,
хрустящего галькой.

«Она уже здесь, Ли?» — спросил мальчик свистящим шепотом.

Из темноты, окутавшей деревья, донеслось утвердительное ворчание китайца, и его шаги
продолжили удаляться.

«Сюда, — сказал проводник Бэррону. — Но, чёрт возьми, здесь так темно, что мы ничего не видим».

«Где она? — спросил Бэррон. — Неважно, что темно. Покажите мне, где она». — Марипоса! — внезапно сказал он голосом, который, хотя и был низким, звучал так волнующе, что мог бы проникнуть в самое сердце смерти.

 В саду, омытом дождем и шелестящем, воцарилась тишина.  Шаги китайца стихли, даже дыхание мальчика внезапно прервалось.

В этот момент тишины, когда природа, казалось, притихла, чтобы прислушаться, из непроглядной
темноты раздался женский голос, нежный и мягкий:

«Кто меня позвал?»

 Этот звук разорвал мучительную тишину, сковавшую сердце Бэррона. Он
крикнул в ответ:

«Это я, дорогая. Где ты? Иди ко мне».

Голос снова зазвучал, слабый, но радостный.

«О, ты пришёл — наконец-то ты пришёл!»

Он бросился вперёд, в темноту перед собой. В тот же миг двое мужчин, обессиленные и задыхающиеся, поднялись с лестницы. Мальчик
был позади Бэррона, а они — позади мальчика.

— Где ты? Где ты? — услышали они его крик, когда он продирался сквозь кусты и клумбы с цветами.

 Затем внезапно полицейский достал маленький фонарик, который носил под плащом, и нажал на кнопку. Кубик чистого, ровного света прорезал чернильную стену перед ними. На секунду все остановились, а мужчина быстро провёл цилиндром света по кустам и деревьям. В одном из них он пересёк белое лицо, задрожал и
остановился на нём. Бэррон дико закричал и бросился вперёд.

 Она, как и описывал мальчик, сидела, скорчившись, под кустом.
ели, нижние ветви которых были срезаны. Это место было
спрятано от наблюдения из дома и от непогоды. Когда на неё упал свет, она стояла на коленях, очевидно, приняв эту позу по голосу Бэррона. Свет показал, что она была без шляпы, с распущенными волосами, с напряжённым лицом и большими дикими глазами.

Увидев Бэррона, она вскрикнула и попыталась двинуться вперёд, но не смогла и протянула к нему руки. Он в ту же секунду оказался рядом, обнял её, прижал к себе, и его губы между неистовыми поцелуями шептали слова, предназначенные только для него и для неё.

Полицейский, тихо выругавшись, повернул фонарь, и его луч упал на клумбу с петуниями.
Затем двое мужчин и мальчик некоторое время молча смотрели на неё.

Вскоре они услышали, как Бэррон сказал: «Пойдёмте, нам пора. Я должен немедленно отвезти вас домой. Пожалуйста, поверните фонарь в другую сторону».

Свет снова упал на неё. Она стояла на ногах, держась за него.

— Уже воскресенье? — спросила она, испуганно глядя на них.

— Она всё время об этом спрашивает, — прошептал мальчик.

— Нет, — сказал Бэррон, — сегодня пятница. А что ты ожидаешь в воскресенье?

“ Только в пятницу, - сказала она, отстраняясь. “ Я думала, что буду прятаться здесь до конца.
Воскресенье закончилось.

Не отвечая, он обнял ее и притянул к себе. На ступеньках
она снова заколебалась, и он поднял ее и понес вниз,
полицейский шел впереди с фонарем. Мужчины помогли ему сесть в карету
, почти не разговаривая, пока мальчик стоял со своей теперь освобожденной
собакой на верхней ступеньке крыльца и кричал: “Спокойной ночи”. Бэррон почти ни с кем из них не разговаривал. Ему в голову пришла смутная мысль, что когда-нибудь он навестит мальчика и поблагодарит его.

Она лежала, положив голову ему на плечо, и, когда карета проехала мимо
первого фонаря на дороге, он нетерпеливо наклонился вперёд, чтобы взглянуть ей в лицо. Оно
было измождённым, бледным и худым, как после долгой болезни. Он
не мог говорить, а только держал её в объятиях, словно обвивая
символом своей любви.

Вскоре она застонала, и он спросил:

«Тебе больно?»

“Да, - прошептала она всегда сейчас. Я болен. Мне не дышать и любой
больше. Это больно, в груди все время”.

“Почему ты пряталась под теми деревьями?” - спросил он.

«Мне было слишком плохо, чтобы идти дальше. Я хотел спрятаться где-нибудь,
убраться подальше от всего этого, и в любом случае, до воскресенья. Вы
знаете, всё должно было быть опубликовано в воскресенье. Всё было
разрушено. У меня пропал голос. Я увидел эти ступеньки в темноте,
поднялся и прокрался под деревьями. Я ужасно устал, и там было очень тихо.
Больше я ничего не помню».

Когда в окне вспыхнул свет другой лампы, он не смог
выдержать и посмотрел на неё, но крепче обнял и уткнулся лицом в её мокрую голову.

“ О Боже, дорогая, ” прошептал он, - не может быть ада хуже, чем
то, в чем я был последние два дня.

Она ничего не ответила, но пассивно прижалась к нему. Когда коляска
остановился на Гарсия ворота, и он сказал ей, что они были дома, она ничего не
попытка двигаться, и он увидел, что она без сознания.

Он поднял ее и понес ее вверх по ступенькам. Дверь открылась, как он
поднялся и открыл семья Гарсия в проем.

“Она мертва?” - вскрикнула молодая Миссис Гарсия, как она видела поникшую фигуру
у него на руках.

“ Нет, но заболел. Ты должен немедленно вызвать врача.

— О, как ужасно она выглядит! — воскликнула молодая женщина, увидев бледное лицо, прижатое к его плечу. — Что ты собираешься с ней делать?

 — Отнеси её наверх, а потом вызови врача и вылечи её, а когда она поправится, женись на ней.




 ЭПИЛОГ




 ГЛАВА I

 ПРИМАДОННА

 «И ты
 Рядом со мной поёшь в пустыне».

 — ОМАР ХАЙЯМ.


 Заросли Серебряной звезды простирались вдоль берега горной реки на месте одного из лагерей сорок девятых. Там, где
Первопроходцы царапали поверхность кирками, их преемники
наносили раны могучему склону Сьерры. Там, где когда-то крики шахтёров
нарушали тихую гармонию колышущихся сосновых ветвей и
поющей реки, теперь в воздухе, густом от пыли, раздавался стук
двигателей, шум борьбы трудящихся людей.

Было утро конца мая. На фоне восходящего солнца горная гряда казалась тёмной; высокие ели и гигантские сосны вырисовывались на её гребне чёрными силуэтами на фоне золотого листопада. То тут, то там, далеко и воздушно в ясном прохладном рассвете виднелись белые вершины.
Сьерра возвышалась над тенями розовой вершиной. Воздух был холодным
и слегка пах лесом. Ожидание, с которым природа
взирала на чудо восхода солнца, наполняло этот мир огромных, первобытных
форм, с колоссальным безразличием окружавших толпу людей, которые
копошились в его скалистой груди.

  В тишине утренний воздух с удивительной отчётливостью
пропитывался звуками пробуждающегося лагеря. Сквозь голубые тени, в которых он плыл, возвышались высокие дымоходы,
стремящиеся к новому дню. Он лежал в своей впадине, словно картина, весь прозрачный
полосы аметистового и серого, перекрываемые четкими тенями гор. В
мир на этой стадии ожидания покрасневшее небо и затененной земле, когда
Жена смотрителя толкнула дверь своего дома, и с
осторожной поступью тот, кто боится разбудить спящих, вышел на
балкон.

С ее рукой держался за перила, она стояла, глубоко вдыхая свежесть
час. Дом управляющего, одноэтажный коттедж, выкрашенный в белый цвет и окружённый широким балконом, стоял на возвышенности над лагерем. С его крыльца она смотрела на скошенные крыши домов.
автомобильные следы и красные дороги для фургонов, вьющиеся по склонам.
Подняв глаза, она обвела взглядом крепостные стены вечных холмов, и
посмотрев еще выше, ее лицо встретило сияние зари.

Она сошла с балкона той же осторожной поступью и пошла по
протоптанной тропинке, которая вела через сад перед
домом. Дальше тропинка вилась через заросли чапараля
туда, где сосны цепочками поднимались по склонам. Когда она приблизилась, то увидела, что небо пересекают их стволы, прямые, как стрелы, и
голые ветви на огромной высоте. Дальше она могла видеть длинные
полутемные проходы, проходящие в уединенной тишине калифорнийского леса,
пронизанные золотым мерцанием восхода солнца.

Радость утром был в ее сердце, и она шла вперед с
легкой походкой, напевая себе под нос. Два месяца назад она приехала сюда,
невеста из Сан-Франциско, ослабевшая от болезни, бледная, с ввалившимися глазами,
тень себя прежней. Сначала она только бродила вокруг, часами качалась в гамаке на
балконе или сидела под деревьями, глядя
вниз, на людской муравейник, где её муж работал среди своих подмастерьев.
 Как её мать вновь обрела полноту жизни в целительном горном воздухе, так и Марипоса постепенно вернула себе былую красоту,
став ещё более утончённой, и обнаружила, что её прежние убеждения вернулись к ней с новым смыслом.

Сегодня она проснулась с первыми лучами рассвета и, охваченная внезапным желанием вдохнуть утренний воздух,
выскользнула из дома. Вдохнув смолистый воздух, она почувствовала, как по её телу, словно сок,
пробегает новая волна жизни, придающая ей сил.
в её походке была лёгкость лесной нимфы. Её взгляд задерживался на цветах, деревьях и кустарниках, словно лаская их. Песня, которую она напевала, перешла из мелодии в слова, и она тихо пела, пробираясь сквозь чапараль, срывая листья, наклоняясь, чтобы сорвать полевой цветок, останавливаясь, чтобы полюбоваться глянцевой зеленью куста манзаниты. Под
тенью сосен она остановилась у корявого ствола, который
она давно заметила, и, опершись рукой о кору, окинула взглядом
дикую местность.

Напряжение в воздухе, казалось, усилилось.  Дрожь
Розовое и золотое сияние пульсировало в небе, с каждой минутой становясь ярче. Синие тени в лагере становились тоньше, а клочья тумана, висевшие над рекой, — более тонкими и призрачными. Внезапно она вспомнила давно забытые дни с каким-то таинственным чувством узнавания. Ей казалось, что она повторяет дорогой, давно забытый опыт. Видение и мечта о
днях, полных изысканного блаженства, беззаботных, желанных, снова были с ней.
 Смутные воспоминания о таких утрах, наполненных ароматом сосны и
ель, музыкальная с сонным журчанием реки, безмятежная и сладкая с
всепоглощающей страстью любви, в которой она пребывала в безопасности, поднялась из
темных уголков памяти. Главное содержание ее детства говорил
ей перебраться через пропасть лет, оказавшись повторяется в ее женственности.
Прежняя радость жизни, прежний трепет перед чудом и тайной, прежнее
чувство безопасности в окружающей, бдительной любви снова были ее.

Песня, звучавшая в её устах, перешла от приглушённого звучания к более
полным и насыщенным нотам. Это была ария из «Миньон», и, когда она
стояла, положив руку на ствол дерева, и смотрела вниз, на плывущие волны.
тени лагеря наполнились сильными и насыщенными тонами,
вибрируя от их утраченной силы.

Охваченная чувством мечтательного счастья, она сначала не обратила внимания на
неожиданную громкость звука. Затем, как отмечают засияло внимание, наворачиваются
из ее груди со старой, живой объект, как она однажды почувствовала
снова возвышающее чувство триумфа обладать ею, она поняла, что это
имел в виду. Опустив руку со ствола дерева, она выпрямилась и,
стоя лицом к рассвету, расправив плечи и вздернув подбородок, заговорила
раскатывались в пустоте перед ней.

Песня торжествующе взмывала ввысь, словно гимн какой-то языческой богини восходящему солнцу. В тишине предрассветной мглы, среди колонн величественных сосен позади неё, горной стены и сияющего неба впереди, она могла бы быть духом юности и любви, воспевающим свою радость в первобытном мире.

Когда затихла последняя нота, она мгновение стояла, глядя перед собой. Затем она внезапно развернулась и, подобрав одной рукой юбки,
побежала обратно к дому, пробираясь между стволами деревьев и
с запыхавшейся поспешностью пробиралась через чапараль. Выбравшись из
зарослей, она увидела своего мужа в грубой одежде шахтера, стоящего на
верхней ступеньке балкона.

“ Гэм, ” закричала она, “ Гэм!

Он вздрогнул, увидел ее, а затем стал ждать, улыбаясь, когда она подбежала к нему по садовой дорожке
позади нее сияло небо, ее лицо
светилось жизнью и красками.

— Дорогая, я не знал, что с тобой случилось, — воскликнул он.
 — Куда ты ушла?

 Она взбежала по лестнице и бросилась в его объятия.
 Стоя на ступеньку ниже, она обхватила его за плечи и
крепко обняв его, она сказала, затаив дыхание:

«Как ты думаешь, что случилось?»

«Ты встретил в лесу медведя».

«Ко мне вернулся голос».

Две пары глаз, женщина смотрела вверх, мужчина — вниз,
они пристально смотрели друг на друга.  На мгновение воцарилась тишина,
тишина людей, которые ещё не привыкли к своему счастью и немного напуганы им.

— Я слышал тебя, — сказал он.

 — Слышал? Отсюда?

 — Да. Я услышал, как кто-то поёт, и стоял здесь, слушая и наблюдая, как
всходит солнце.

 — Было хорошо? — с тревогой спросила она.

 — Очень. Я никогда раньше не слышал, как ты поёшь. Ты примадонна.

— Вот кем я собиралась стать. Помнишь, мы говорили об этом у Гарсий?

 Он кивнул, глядя на её лицо, к которому постепенно возвращалось здоровье, придавая губам и щекам нежный коралловый оттенок.

 — И это действительно звучало хорошо? — снова спросила она.

 — Прекрасно.

 — Довольно мягко и полно, не резко, и без всякого музыкального сопровождения?

“ Ни капельки. Все было в порядке.

Она продолжала обнимать его за плечи, но опустила глаза.
она отвела взгляд от его глаз, которые смотрели на нее с непоколебимой серьезностью, тронутые
легким, нежным юмором. Казалось, она внезапно задумалась.

— Ты всё ещё можешь быть примадонной, — сказал он.

 — Да, — ответила она, слегка кивнув.

 — Полагаю, что могу.

 — И это отличная карьера.

 — Да, великолепная карьера.

 — Ты путешествуешь повсюду и зарабатываешь целое состояние.

 — Если добьёшься успеха.

 — О, ты добьёшься успеха.Она отстранилась от него, положив руку ему на плечо. Её лицо
стало серьёзным. Она выглядела разочарованной.

 «Ну что, ты хочешь, чтобы я была примадонной?» — спросила она, глядя на свою
руку.

 Он продолжал смотреть на неё, не отвечая, и блеск веселья
погас в его глазах.

“Конечно”, - добавила она тихим голосом, “Если вы настроили свое сердце на
это, я сделаю”.

“Что ты думаешь об этом сам?” спросил он.

Она бросила на него быстрый взгляд сбоку, просто подняв и опустив
ресницы.

“Сначала скажи, что ты думаешь”, - уговаривала она.

“Ну, тогда это сделаю я”.

Он внезапно положил свои большие, загорелые руки ей на плечи,
крепкие и мускулистые, которые, казалось, сжимали её нежную плоть с
властной хваткой.

«Посмотри на меня», — приказал он.

Она повиновалась. Серые глаза притягивали её, как магнит.

«Думаю, нет. Ты не принадлежишь публике, ты принадлежишь мне».

Краска залила её лицо до самых волос.

«О, Гэм, — прошептала она, переводя дыхание, — я так рада».

Он убрал руки с её плеч и притянул её к себе.
Прижавшись щекой к её щеке, он мягко сказал:

«Ты же не думала, что я такой дурак, да?»

Солнце взошло, пока они разговаривали, сначала медленно выглянув сияющим глазом из-за плеча горы, затем стряхнув с себя верхушки деревьев и скалы и поднявшись в голубое небо. Вершина хребта сияла золотом, кое-где виднелись белые
вершина, покрытая снежной глазурью. Ряды сосен отливали розовым
блеском, их длинные тени скользили вниз по склонам, словно убегая
от потока тепла и света. Прозрачные голубые и аметистовые
тени, окутывавшие котловину лагеря, рассеялись; туманная дымка
растаяла; над отмелями реки заиграли дрожащие серебристые
блики.

В лучах рассвета жизнь улья внизу, казалось, кипела и
наполняла воздух шумом пробуждения. Мужчина и женщина,
глядя вниз, видели, как трудящийся мир приступает к своим повседневным делам — красным
Пыль поднималась под грохот копыт и колёс, вагоны быстро скользили по узким рельсам, слышались крики людей, гул механизмов, и сквозь всё это, как сердце, билось ровное гудение двигателей, оживлявших этот изолированный мир труда.

Бэррон внимательно оглядел свои владения.

«Вот, — сказал он, указывая вниз, — моё место. Это моя жизнь — работать в диких местах с людьми. И твой со мной, Моя прима
Донна. Мы пойдем вместе, бок о бок, я работаю и пение
сторону”.




Список _of_ важно фантастика

В BOBBS-МЭРРИЛЛ КОМПАНИИ




РАЗНООБРАЗНАЯ И УВЛЕКАТЕЛЬНАЯ

«ПОД РОЗОЙ»

История любви герцога и шута

Автор: Фредерик С. Ишем

Автор «Прогульщиков»

В «Под розой» мистер Ишем написал очень увлекательную книгу — сюжет уникален, стиль изящен и умён, вся история пронизана духом солнечного света и хорошего настроения, а концовка счастливая. Рисунки мистера Кристи — явный шаг вперёд в иллюстративном искусстве. Есть только один способ узнать, что такое «Под розой», и это увлекательный способ — прочитать её.

 * * * * *

«Никто не возьмётся за «Под розой» и не отложит её, не дочитав до конца; многие даже вернутся к ней, чтобы перечитать». — _Book News._

«Мистер Ишем восхитительно рассказывает свою причудливую романтическую историю. Читатель, который любит романтику, интриги и приключения, приправленные любовью, найдёт её здесь». — _The Lamp._

С иллюстрациями Говарда Чендлера Кристи в шести цветах

12 месяцев, суперобложка, цена 1,50 доллара




ХОРОШИЙ ДЕТЕКТИВНЫЙ РАССКАЗ

«ШАРИК ИЗ ФИЛИГРАНА»

Автор: АННА КЭТРИН ГРИН

Автор «Дела Ливенворта»

 Это нечто большее, чем просто детективный рассказ; это захватывающее
Роман — роман о тайнах и преступлениях, в котором проницательный детектив помогает
раскрывать тайны. Сюжет новый и запутанный, тщательно проработанный. К главной тайне постоянно добавляются новые, так что читатель не может предугадать концовку. История чёткая и цельная, с качеством, которое можно назвать мужественным. Персонажи изображены так, чтобы произвести живое впечатление. Кора Таттл
— прекрасное создание, и вспышка любви, которую она дарит герою,
прекрасно передана. В отличие от многих детективных историй, «Изящный бал»
В конце концов, это не разочаровывает. Персонажи, которые больше всего нравятся, но в которых дольше всего сомневались, оказываются не только невиновными, но и вне подозрений. Это история, которую нужно читать на одном дыхании, потому что никто не сможет оторваться от неё, пока тайна не будет раскрыта.

Иллюстрировано К. М. Релией.

12mo, суперобложка, цена 1,50 доллара




_Это свежо и непринуждённо, в нём нет той деревянности,
которая ассоциируется с термином «исторический роман»._

 Отважные сердца

Автор: Холли Эрминия Ривз

«Отважные сердца» — это новый материал, живописный, но нежный
Стиль, хороший сюжет и очень драматичные ситуации. Лучшее в книге — это
защита Джорджа Вашингтона маркизом; дуэль между английским офицером и маркизом; и Патрик Генри, бросающий
боевой клич перед собранием горожан Виргинии.

 Вильямсбург, штат Виргиния, окрестности и жизнь, которую вели в
этой местности незадолго до революции, создают привлекательную обстановку для действия романа.

 С шестью иллюстрациями А. Б. Венцелла

12 месяцев. Цена 1,50 доллара




ЛУЧШИЙ РОМАН ГОДА

ПУЗЫРЬ МИССИСИПИ

_Как звезда удачи взошла, закатилась и снова взошла по милости женщины для некоего Джона Лоу из Лористона_

 Роман ЭМЕРСОНА ХОУ

Эмерсон Хоу написал один из лучших романов, вышедших из-под пера
американцев за многие годы. Это захватывающая история, в которой на каждой странице чувствуется литературная жилка. — ДЖЕАННЕТ Л. ГИЛДЕР, из _The Critic_.

В «Пузыре Миссисипи» Эмерсон Хоф взял за основу Джона Лоу и
некоторые известные события из его жизни и сплёл вокруг них
романтическую историю, полную ярких красок и хитросплетений. Это доказывает
Это убедительно доказывает, что мистер Хаф — писатель незаурядного таланта. — _The
Brooklyn Eagle._

 Как роман, отражающий замечательный период в истории Америки, «Пузырь
Миссисипи» представляет большой интерес. Как история любви, она
редкая и прекрасно написанная. Джон Лоу, каким он предстаёт в этом романе, — великий персонаж, хладнокровный, учтивый, дерзкий, он — восхитительный Крайтон по своей личности и Наполеон по своей дальновидной мудрости. —_The
«Чикаго Америкэн»._

Иллюстрации Генри Хатта

12mo, 452 страницы, 1,50 доллара




БЛЕСТЯЩЕЕ ЖИЗНЕННОЕ ПОВЕСТВОВАНИЕ

ХОЗЯИН ЭППЛБИ

_Роман о Каролине_

Фрэнсис Линде

Если рассматривать этот роман как увлекательное чтиво или как искусное и законченное произведение литературного искусства, то это, несомненно, один из самых важных романов последнего времени. Невозможно прочитать и дюжины страниц, не осознав, что автор овладел магией искусства рассказчика. После дюжины страниц автор забывается в своих творениях.

Действительно, редко бывает так, чтобы вымышленные персонажи жили и любили, страдали
и сражались, хватали и отказывались так по-человечески, как в этом
великолепном жизнеутверждающем повествовании.

С иллюстрациями Т. де Тулструпа

12mo, суперобложка. Цена 1,50 доллара




ЖИВОЙ РОМАНТИЧЕСКИЙ РАССКАЗ О ДНЕХ РЕВОЛЮЦИИ

ЭЛИСА _из_ СТАРОГО ВИНСЕННЕСА

Автор: МОРИС ТОМПСОН

_Газета «Атланта Конститьюшн» пишет_:

«Мистер Томпсон, чьи восхитительные произведения в прозе и стихах сделали его знаменитым на всю страну, достиг своего гениального мастерства в этом историческом романе о днях революции на Западе».

_Газета «Денвер Дейли Ньюс» пишет_:

«Есть три великие главы в художественной литературе: турнир Скотта
на поле Эшби, гонка на колесницах генерала Уоллеса, а теперь сцена дуэли Мориса
Томпсона и поднятие флага Элис над старым фортом
Винсеннес».

_The Chicago Record-Herald пишет_:

«Более оригинальный, чем «Ричард Карвел», более цельный, чем «Иметь и владеть», более жизнеутверждающий, чем «Дженис Мередит», — таков превосходный американский роман Мориса Томпсона «Элис из старого Винсеннеса».  Кроме того, он более артистичен и непосредственен, чем любой из его соперников».

 ИЗДАНИЕ «ВИРДЖИНИЯ ХАРНИД»

12mo, с шестью иллюстрациями Ф. К. Йона и фронтисписом
Цветной рисунок Говарда Чендлера Кристи. Цена: 1,50 доллара




«НИЧЕГО, КРОМЕ ПОХВАЛЫ»

ЛАЗАРРЕ

Автор: МЭРИ ХАРТВЕЛЛ КАТЕРВУД

Прославленная прекрасной историей любви. — _Чикаго Трибьюн._

Мы вполне обоснованно предсказываем широкое распространение и длительное
популярность этого новейшего произведения в жанре исторической
прозы. — _The N. Y. Commercial Advertiser._

 После того, как весь материал для рассказа был собран, потребовался год на его написание. Это исторический роман в лучшем смысле этого слова, с захватывающими ситуациями, хорошими описаниями персонажей и удовлетворительным знанием тона и атмосферы описываемой эпохи. — _N. Y. Herald_.

Лазарь — не кто иной, как дофин Людовик XVII, король Франции,
и он становится настоящим королевским героем. Принц, который ради своей
Леди, презирающая опасности в двух полушариях, противостоящая гневу королей в
Европе и пулям дикарей в Америке; которая в конце концов отвергает
королевство, чтобы свободно выйти замуж, — вот кто искупит грехи
даже тех, кто «никогда не учится и никогда не забывает». — _Филадельфия, Северная
Америка._

С шестью иллюстрациями Андре Кастена

12 месяцев. Цена 1,50 доллара




ЮНОСТЬ, ВЕЛИЧИЕ И ТРАГЕДИЯ

ФРАНЧЕСКА

Молли Эллиот Сиуэлл

В художественной литературе нет более милого и привлекательного персонажа, чем
Франческа. Мисс Сиуэлл рассказала историю о юности, величии и трагедии
с искусством, которое связывает его с летними мечтами, которое растворяет мрачное в живописном, которое превращает боль и порок в сценическое чудо.

Книга отмечена тем же блеском и остроумием, что и более ранние работы автора, к которым добавляется достоинство и сила, делающие её особенно примечательной.

«Это роман, который не только знакомит читателя с чередой весёлых приключений, но и представляет собой блестящее, остроумное и умное повествование. Этот период — первая половина самого увлекательного,
живописного и эпохального столетия, восемнадцатого. Франческа
Это очаровательная героиня. В этой истории есть свет и тень, а также
веселье, приправленное весёлой, насмешливой, беззаботной философией того
времени». — _«Бруклин Таймс»._

 Очаровательные иллюстрации Харрисона Фишера

В переплёте из зелёной, белой и золотой ткани, 12 месяцев. Цена 1,50 доллара




КАКАЯ КНИГА НОВОГО АВТОРА ПОЛУЧИЛА ТАКИЕ ПОХВАЛЫ?

КАКОЙ ЧЕЛОВЕК

Автор: Эдна Кентон

Роман «Какой человек» — это исследование того, что принято называть «художественным темпераментом», и роман настолько превосходит средний уровень, что даже уставшие от книг рецензенты снова воспряли духом. — _New York Times._

Он, безусловно, будет выделяться как один из самых заметных романов года
.--_Philadelphia Press._

Не нужно быть опытным критиком, чтобы признать, что эта книга
нечто большее, чем просто умная.-- _N. Y. Реклама._

Следует отметить литературное очарование и ценность произведения, а также
а также его в высшей степени читабельное качество, рассматриваемое исключительно как
романтика.--_филадельфийская запись._

Литературное мастерство прослеживается на каждой странице, а понимание автором человеческой души
обещает блестящее будущее. — _Чикаго
Рекорд-Геральд._

Вся книга полна драматической силы. Автор — необычный мыслитель и наблюдатель, обладающий редким даром к сочинительству. — _Филадельфия Ивнинг Телеграф._

«Что за человек» — это исследование и творение. — _Нью-Йорк Уорлд._

12mo, суперобложка, 1,50 доллара


Компания Боббс-Меррилл, _Индианаполис_