Я знаю то время... Гл. 15-16

           Часть 15. Последний год войны
 

 
Не стану утомлять перечислением многочисленных бытовых проблем, которые нужно было решать в первые дни нашего возвращения домой.
Назову три главных: мамина работа, получение продовольственных карточек, наша одежда.
Если две первые решились, к нашей радости, довольно быстро, то с последней дело обстояло хуже.
   Апрель выдался солнечный и тёплый, а у нас кроме того, в чём мы приехали, другой обуви и верхней одежды не было.
  Часть увезли мы с бабушкой, часть, что было по-приличней, мама обменяла на продукты, остальное мама забрала с собой, когда ехала ко мне в Чувашию.
  Видимо, мы не одни этой весной оказались в такой ситуации, так как цены на « барахолке» у Обводного канала (самой большой в городе) на одежду и особенно обувь были не для нас.
  Пришлось нам ходить две недели по асфальту в валенках, пока мама не получила зарплату, да приехавший на побывку отец не помог решить эту нашу беду.
  После того, как мне купили на « барахолке» поношенные ботинки, пальто и другую «приличную» одежду, мама занялась моим устройством в детский сад.
   Между походами в поликлинику за справками, случилось одно из ярких и запоминающихся событий — мой первый поход в кинотеатр.
   Выбор пал на картину известного англо- американского режиссёра Александра Корда, подаренную им Советскому Союзу в знак уважения и признательности в деле борьбы нашего народа с фашизмом.
   Картина называлась « Богдатский вор» и шла она в кинотеатре « Аврора», что на Невском проспекте.
Это был один из лучших кинотеатров Ленинграда.
  Само появление цветного фильма было, своего рода, чудом и вызвало в городе сильный ажиотаж, — за билетами у касс выстраивались многочасовые очереди даже на утренние сеансы.
  Отстояв положенное для этого время, мы, наконец, попали внутрь этого храма « важнейшего из искусств».
  Огромный зал с балконом, мягкие кресла, огромный экран, концерт орккестра перед сеансом, буфет с мороженым и газированной водой разного вкуса, — всё это было для меня каким-то новым, неизведанным и волшебным миром.
  Сам же фильм, снятый по роману английского писателя — колониста, в ярких красках цветного кино рассказывал о сказочных приключениях смуглого мальчишки в экзотической обстановке старого Багдада — города чудес и богатых дворцов.
   Впечатление от происходившего на экране в отдельных эпизодах были настолько сильны, что я закрывал глаза и прятался за мамину спину.
   Особенно меня напугал пожар в джунглях в конце фильма, когда людей и животных настигала стена бушующего огня и гибель их была неминуема.
   После этого эпизода я вообще больше не смотрел на экран до конца фильма, плотно закрыв лицо ладонями. Мне даже показалось, что в зале запахло дымом, и я просил маму скорее уйти домой.
Она пыталась мне объяснить, что пожар на экране не настоящий…
 Но эмоции были сильнее разума.
      После майских праздников, которые ничем интересным для меня не запомнились, мама отвела меня в садик, что находился на набережной реки Мойки за Синим мостом (кстати. самым широким в городе).
   Садик мне понравился и с удовольствием посещал его всё лето.
Я ходил в старшую группу, где нас готовили к поступлению в школу, и именно эти занятия мне были не очень интересны, поскольку я уже знал счёт до 1000 и свободно читал.
   Наконец-то, наша жизнь « вошла в колею»: проблемы временно отступили (по крайней мере мне так казалось),- каждый из нас был при деле -мама на работе, я в садике.
В один из маминых выходных дней мы решили съездить на Пискарёвку — навестить (помянуть) деда Мишу и Александра Марченко.
   Добирались мы довольно долго: сначала   на   трамваях до Финляндского вокзала, затем на поезде до станции Пискарёвка, потом пешком километра три.
  Наконец, мы подошли к огромному пустырю, за которым виднелись ряды могильных крестов.
   По непросохшей с весны и разбитой машинами дороге, мы направились к маленькому деревянному домику, видневшемуся в её конце.
Отскоблив с наших сапог налипшую грязь, мама постучала в дверь с табличкой      
 « Контора».
Встретила нас пожилая женщина.
Оказалась, что это — сторож кладбища. Она сказала, что начальник на месте бывает редко, но она готова нам помочь найти могилы деда и Александра.
   Выслушав мамин рассказ о времени и обстоятельствах захоронения, она сказала, что наш дед, видимо, похоронен в братской могиле, поскольку весной 1942 года была массовая смертность горожан. Захоранивали простых смертных в длинных глубоких рвах на том пустыре, мимо которого мы шли по дороге.
Списков тех, кто похоронен в братских могилах, в конторе нет, да и есть ли они вообще… « Время было такое…», — закончила она с грустью в голосе.
   «А вот могила Марченко должна сохраниться. Офицеров Красной Армии хоронили в отдельные могилы», — обнадёжила она нас.
Она долго листала толстые затрёпанные «гроссбухи», пока не нашла то, что искала: такой-то кватрат, такой-то ряд. такой-то номер в ряду.
Я помню, что квадрат был под номером 42.
   Мы долго шли за женщиной мимо бесконечных рядов холмиков земли с крестами и, выленявшими на   солнце,   фанерными   пирамидками со звёздочкой на вершине.
Наконец, мы остановились у одной из таких пирамидок.
    Женщина сказала: « Вот, это здесь», и ушла.
Мы руками немного подровняли холмик, поправили покосившуюся   звёздочку,    положили    часть    принесённых    цветов и постарались запомнить место:         в пяти — шести шагах от могилы росла молодая берёзка, единственное живое существо на этом огромном поле смерти.
   Затем мы вернулись на пустырь у дороги и положили оставшиеся цветы на один из длинных холмиков — « деду».

   Я так подробно описываю посещение мной Пискарёвского кладбища в 1944 году, когда оно ещё не было мемориальным, для того, чтобы немного « подправить историческую правду» и высказать своё мнение о « Пискарёвском мемориальном клад- бище» после его посещения несколькими годами позже, описываемых в этом рассказе событий.
В тот год, когда был торжественно открыт этот замечательный и грандиозный мемориал, я, будучи уже офицером, поехал с мамой его посмотреть и навестить могилы деда и Александра. До этого года территория кладбища  была долго обнесена забором и вход был запрещён.
    Первое впечатление от увиденного было потрясающим. Приглушённая музыка, скорбные стихи на стенах музея, аллея братских могил с гранитными камнями и датами  на них: 1941, 1942…
В конце аллеи — грандиозное сооружение со скорбящей « Матерью — Родиной»…
Невольно подкатился комок к горлу и на глаза навернулись слёзы.
Мы положили наши цветы на братскую могилу с цифрой 1942, уже всю заваленную живыми цветами, осмотрели мемориал.

Немного позже, когда эйфория первого впечатления немного прошла, мы обнаружили уютные дорожки среди молодых берё-зок, что нас несколько озадачило и насторожило: в памяти ещё сохранилось то огромное поле с бесчисленными братскими могилами по обе стороны дороги, на которой мы с мамой месили грязь в 1944-ом.
  Меня охватило какое-то не хорошее, тревожное чувство: если этот комплекс не построен в чистом поле (т.е. не на бывшем Пискарёвском кладбище), то все мы ходим по красивым дорожкам, проложенным… по могилам наших близких.
    Появилось ощущение, что земля чуть ли не шевелиться под ногами…
Мы поскорее покинули это место и решили пройти дальше, за мемориал, где по нашим предположениям должно было находиться воинское кладбище с могилой Александра Марченко.
  Но вскоре мы упёрлись в высокий забор, за которым слышался гул работающего бульдозера.
Мы решили идти в администрацию за разъяснениями.
   Там нам, весьма любезно, сообщили, что все сотрудники мемориала — люди новые, и ничего не знают о том, что на этом месте было несколько лет назад.
     А если у нас есть какие- либо вопросы, то нужно обратиться в райисполком   Калининского   района   к   товарищу   такому-то и он…
В общем, покидал я с мамой мемориал со сложным чувством: вроде бы хорошее и нужное дело сделано, сделано впечатляюще и талантливо, но…
  Вот это « НО» закрыло нам путь на этот замечательный мемориал.
Больше я ни разу там не был.
 Смотрю проходящие на нём мероприятия в дни памятных дат по телевидению, поднимаю рюмку памяти по случаю…
Уж лучше бы не ездили мы с мамой на кладбище тогда, в 44- ом…
Вот такая, грустная, получилась история.

В конце лета была еще одна поездка -в любимый всеми нами Петергоф (нынешний Петродворец).
 Она тоже после себя оставила тяжелое впечатление: разрушенные фонтаны и дворцы, разграбленные парковые скульптуры и памятники, спиленные и поваленные вековые деревья в парках, следы варварства "не прошенных гостей"…
В Нижнем парке, на берегу Финского залива из бетонных площадок торчали ржавые анкерные болты, к которым крепились немецкие пушки, обстреливавшие Ленинград.
   Груды ржавого железа, окопы и блиндажи на газонах парка…
   Страшную картину оставили после себя фашисты...
Сколько же нужно будет приложить труда, умения и средств, чтобы восстановить эти руины до их былого, довоенного великолепия?!

  В один из августовских дней родителям в садике объявили, что нам будут делать прививки от кори.
Мама не хотела этого, а я тем более.
Но вопрос стал ребром:" или — или". Нам пришлось согласиться с первым « или».
   Врач и медсестра уверяли, что в городе эпидемия кори, и прививка, в случае заражения этой болезнью, гарантирует её лёгкое течение.
Прививка была очень болезненная. Я с трудом дохромал до дома и сразу лёг в кровать. Наутро у меня поднялась температура и я не пошёл в садик.
  Следующие два дня температура не спадала и мама вызвала врача на дом.
Пришедший врач сказал, что   это   нормальная   реакция на вакцину, и если температура не спадёт в течение следующих двух дней, то нужно снова вызвать врача.
Мне лучше не становилось.
Температура на следующий день поднялась до 39,5 градусов.
Мама вызвала врача.
Пришедший вечером врач — седой старичок с маленьким саквояжем, очень похожий на Доктора Айболита, сказал, что у меня корь, и что зря мы не вызывали врача раньше.
    Потом выписал рецепт и сказал, что придёт завтра.
Мама побежала в « нашу» аптеку, на Вознесенском, но она оказалась   уже    закрытой..    Пришлось    идти    на    Невский    — в центральную.
Пока она ходила, мне стало совсем плохо.
Дав мне принесённые лекарства, она поставила мне градусник. Он показал- 41,0.
Меня тошнило,   кружилась   голова.
  Мама   прикладывала к голове холодные компрессы, от чего мне становилось на время легче.
Потом была ночь. Мама не отходила от меня ни на минуту.
В темноте комнаты я видел, как огненные вихри, сначала беспорядочные, начинали медленно крутиться по часовой стрелке.
Постепенно ускоряясь, центр этой огненной, обжигающей масса огня   начинал   медленно   проваливаться,   уходил   вдаль и превращался в чёрную точку.
   Точка медленно росла, приближалась, — оказывается, это я стремительно лечу по огненной вращающейся трубе к ей, обжигаемый оранжево — красными языками пламени.
  Края тёмного пятна впереди стали чётче и мне стало видно, это не пятно, а конец этой удушливой трубы, и я стремительно к ему приближаюсь в свободном невесомом полёте…
Вдруг всё это мгновенно исчезает и… я вижу тёмный потолок нашей комнаты и маму, которая кладёт мне на лоб очередной холодный компресс.
   Это видение за ночь повторилось несколько раз. Потом я провалился в темноту…
Разбудил меня незнакомый голос.
   Это пришёл на мамин вызов наш доктор Айболит.
Он осмотрел меня, поставил градусник и остался доволен полученным результатом, сказав маме:
  -«Ну, температура спала… Кризис прошёл, так что теперь дело пойдет на поправку. Купите, если сможете, клюквы и сделайте морс. И давайте побольше пить. Я завтра к вам зайду».
   Действительно, мне стало лучше.
Огненные смерчи по ночам меня больше не беспокоили. Была только сильная слабость. Даже ложка с кашей вываливалась из рук.
Через три дня мама стала ходить на работу, а я занимался своими книжками, марками, открытками..
Через три недели я уже пошёл в детский сад.
   И всё было замечательно в нашей жизни до того момента, пока в очередную субботу со мной не случился неприятный казус.
  Поскольку ванн и горячей воды в домах не было (за мизерным исключением), простой народ очищал своё тело в банях.
  Ближайшими к нам были « Фонарные», называвшиеся так, поскольку находились они на Фонарном переулке.
До войны они   считались   одними   из   лучших   в   городе.
    Не даром мой дед Михаил по субботам пропадал там « со товарищи» на целый день.
В описываемый мной период времени все городские бани были превращены в          
 « санпропустники», где было можно бесплатно помыться, пока всю твою одежду пропаривают в спцбоксе для уничтожения вшей и прочей нечисти.
(Для всех вновь прибывших в город эта процедура была строго обязательна — без справки из санпропускника человек был, как без паспорта).
Чуть позже, когда наплыв возвращающихся в город спал, многим баням вернули их первоначальную функцию, оставив в каждом районе по одному санпропустнику.
Наши « Фонарные» бани всегда были только банями).

  После нашего приезда и до этой субботы, мама брала в баню меня с собой. Баньщицы каждый раз спрашивали у мамы сколько мне лет и получали ответ: « Пять, шестой!». Что-то бурчали « про себя», но пропускали.
  Женщины в помывочной тоже приставали к маме с этим вопросом, но здесь мама честно признавалась, что отправить меня в мужское отделение не с кем, а пустить меня в мудскую баню одного, — боится.
  Женщины, в основном, входили в положение (пожилые), а те кто помоложе старались пересесть от нас подальше или отвернуться.
(Видимо, в сексуальном развитии я сильно отставал от окружавших меня обнажённых женских натур, поскольку они у меня не вызывали никакого соответствующего интереса).
   Тем не менее, неудобство от их любопытных взглядов на моё определённое место я ловил, и непроизвольно его прикрывал мочалкой.
  Мама, конечно, замечала мою скованность и смущение и, как бы случайно, подкладывала мочалку поближе ко мне.
   Возрастающее с каждой субботой моё нежелание идти с ей в баню, заставило её, в конце концов, уступить общественному мнению и мне.
Для похода в баню, кроме мыла, мочалки и чистой смены белья, нужен был и собственный таз, так как имевшихся в бане «общественных» шаек на всех желающих не хватало.
И вот, он настал, — этот знаменательный день.
  Я первый раз в жизни шёл в баню один, без сопровождения мамы, в «мужское» отделение, которое находилось этажом выше женского.
   По дороге мама уже в десятый раз рассказывала мне: как надо войти, кому отдать билет, где раздеться, не забыть сказать баньщице, чтобы закрыла шкфчик с бельём, помыть лавку кипятком из тазика, и прочее, и прочее...
  Всё это я давно уже знал, — чай, не первый раз шёл в баню! Мы расстались у входа в мужское отделение и договорились, что она меня будет здесь меня ждать через час.
С небольшим тазиком, в котором раньше мы мыли овощи и фрукты, свёртком с чистым бельём и билетом в руке, я переступил порог « моего» (по половому признаку) отделения.
  Сначала всё шло по плану, пока я с тазиком, мочалкой и мылом не зашёл в помывочную.
   Там было много народу (т.е. мужчин) и совсем не было свободных мест, чтобы поставить тазик на лавку и помыться.
  Я долго ходил вдоль лавок в поисках места, пока не оказался рядом с парилкой.
Оттуда выскакивали красные, как варёные раки мужики, и бежали к кабинке душа, располагавшейся за небольшой перегородкой.
   Я решил отказаться от безуспешных поисков места на лавке и сэкономить время на помывке — помыться под душем.
  Заняв очередь, я положил, не нужный мне теперь тазик с мочалкой на видное место пола у стены и, с мылом в руке, стал ждать своего времени под душем.
   Когда подошла моя очередь, я быстро зашёл под душ и намылил голову.
В этот момент кто-то меня резко толкнул в спину, и струи воды прекратились.
Я открыл глаза, чтобы выяснить: что случилось?
   Сквозь слёзы от попавшего в глаза мыла, я увидел красный живот высокого мужика, нависшего надо мной сверху.
Я растерялся от такого бесцеремонного вторжения, а он тем временем совсем вытолкал меня из душевой со словами: « Погоди чуток! Я только ополоснусь. Ты ещё успеешь!»
   Пока я протирал глаза от попавшего в их мыла, нахал исчез,а под душем уже стоял другой мужчина. Видя моё « плачевное» положение, он разрешил мне смыть мыло с головы и промыть глаза.
  Сказав ему « спасибо», я отошёл от душа, и решил ещё раз поискать свободное место на лавках.
Посмотрев на то место, где должен был быть мой тазик, я похолодел от ужаса, — его там не было!
   Не было и новой мочалки, что мама купила сегодня в ларьке у кассирши.
Я стал ходить по рядам моющихся мужчин, стараясь найти пропавший тазик.
   Я обошёл всё помещение раз, другой, третий… Потом я подумал, что кто — нибудь мог отдать мой тазик баньщице, решив, что его кто-то забыл.
  На мой вопрос она посмотрела на меня с неприязнью и громко рявкнула на всю раздевалку: « Какой тазик?! Что ты мне голову морочишь своим тазиком?!!»
  Я стоял голый в раздевалке с куском мыла в руке, и чуть не заплакал от обиды.
Мне было жалко маму, доверие которой я не оправдал. Жалко тазик верой и правдой служивший нам на даче и дома, жалко денег, потраченных мамой на новую мочалку…
Себя же я просто ненавидел- так глупо опозориться перед мамой.
  Ещё горше мне было сознавать и то, что она и ругать то меня за это не будет, а подумает про себя: « Ну, что с его взять? Ведь, ребёнок ещё!»
  Я быстро оделся и вышел на лестничную площадку. Там уже меня ждала мама.
Увидев меня, она сразу всё поняла.
Я хотел ей рассказать, как всё глупо случилось.
   Она остановила меня и сказала:
  -«Не надо. Я всё поняла. В следующий раз будешь умнее».
 Потом, погладив меня по ещё мокрой голове, добавила:                « Не переживай! Тазик уже старый был. Не жалко! Я тебе его специально дала…»
   Её последние слова ещё больнее ранили моё самолюбие.
"Значит она заранее была готова к такому повороту событий? Значит она не надеялась на меня!?"
Теперь уже я обиделся на маму.
Всю дорогу до дома мы молчали — каждый делал из случившегося свои собственные выводы.
Урок был усвоен — такое больше не повторилось.

Ходил я в садик не долго, — подхватил коклюш.
Только поправился, -скарлатина. Потом свинка, желтуха..
Короче говоря, всю   осень   и   начало   зимы   я   провалялся в кровати. О школе в этом году пришлось забыть.
Письма от отца приходили довольно часто, но домой его не отпускали.
Его часть была уже где-то в Эстонии.
Из знаменательных событий декабря — января можно выделить две:
  —первая, — наш дом подключил к электросети. Но напряжение в розетках было не 220, а 127 вольт, поэтому все имевшиеся элктроприборы и лампочки работать не могли. Через ЖЭК выдали по одной лампочке 60 ватт на квартиру и предупредили: если поймают, что подключена бОльшая мощность, — большой штраф и отключение. Напряжение подавали на 4 часа вечером и 2 часа утром;
—вторая,более важная, — 7 января у меня появилась младшая сестра, а с ей и соответствующие с этим событием проблемы.
  Мне   пришлось   срочно   осваивать   все   навыки   по   уходу за маленькими детьми, так как других помощников у мамы не было.
 А именно: неотлучно находиться около сестры, пока мама ходит в магазин и стоит в очереди, подмывать, менять пелёнки и подгузники, часами гулять с «мальпостом» (так называлась складная открытая детская   коляска) у ворот дома, ходить    за    бутылочками с прикормкой в детскую консультацию в   конец   Красной улицы (это около двух километров в один конец), и т.д, и т. п.
 

Короче говоря, скучно мне не было.
А в это время ребята на дворе играли в футбол, « штандер», лапту, казаков- разбойников… И в войну, конечно!
    Я не ныл, не саботажничал, не объявлял голодные и сидячие забастовки.
Тяжёлое слово « НАДО» было для меня и многих моих сверстников не обсуждаемо и равносильно приказу.
   Конечно, мама отпускала меня к ребятам во двор на пару часов, но они так быстро пролетали…
    Когда в феврале мама пошла работать, я оставался с сестрой один на целый день. Пришлось научиться зажигать керосинку, подогревать кашку — подкормку и кормить через соску, застирывать пелёнки…
В общем, за несколько месяцев я прошёл хорошую школу и стал опытной семейной « патронажной сестрой».

  А война всё дальше уходила на запад.
В сводках « Совинформбюро» зазвучали названия польских, а затем немецких городов, взятых Красной Армией в ходе наступательных операций 1945 года.
   На карте Германии, которая висела у нас на стене, оставалось всё меньше названий городов, не закрашенных красным цветом.
До конца войны оставались считанные недели.
    От отца пришло письмо с фотооткрыткой какого- то немецкого города на морском побережье — мы поняли, что он с со своей частью уже в Германии.
    Город оправлялся от последствий войны: открылись от защиты памятники, вернулись на свои места спрятанные в земле клодтовские кони и скульптуры Летнего сада, исчезли с набережной Невы зенитные пушки…

Массово стали возвращаться в город эвакуированные ленинградцы.
В городе начиналась новая, мирная жизнь.
Вот и в нашем доме стали появляться новые, не знпеомые жильцы — это стали заселять квартиры тех, кто не пережил блокаду.
    Каждый день гуляя с сестрёнкой у ворот нашего дома, я не мог не приметить высокого мужчину в поношенном  морском кителе без погон, целый день сидящего на лавке, и курящего одну папиросу за другой.
    На морском кителе красовалась   единственная   медаль   « За отвагу».
Курил он жадно, глубоко вдыхая дым. Папироы ему хватало на 3 — 4 затяжки.
    Выкурив одну, он зло сплёвывал её в кучку, уже лежащих около лавки окурков, и пристально, опытным взглядом профессионального «стрелка» высматривал в прохожих свою очередную «жертву».
  В его обращении: « Браток, дай закурить!», — были и униженность просьбы, и скрытая жёсткость приказа.
При мне не было случая, чтобы ему кто-то отказал.
   Если « клиент», на его взгляд, был побогаче на « товар», он просил и вторую папиросу « в запас», которую прохожий клал ему за ухо.
   Бывало, что за каждым ухом у его торчало по папироске. Их он отдавал жене, которая выходила в булочную за хлебом с двумя маленькими детьми — двойняшками.
Она тут же выкуривала одну папиросу и уходила домой.
   Мужчину звали Василием, а его молоденькую жену Леной или Людой.
Была она небольшого роста, худенькая, не вид не больше 16 — 17 лет. Одета бедненько, с каким-то испуганными, просящими глазами на безжизненно- бледном лице.
  Мужу она говорила тихо, просяще, повторяя одну и ту жефразу: « Васенька! Пойдём домой! Побудь с детьми — мне тяжело с ими по магазинам ходить!».
Василий же  в ответ цедил сквозь зубы: « Уйди!… Уйди, по хорошему!» и отворачивался.
Был он высок ростом, широк в плечах, смугл лицом, черноволос.
   Если бы не его ярко — голубые глаза, — типичный красавец — цыган из           « киношного» табора.
(Если кто помнит артиста Урбанского сыгравшего много ролей в советском кино и погибшего на съёмках фильма — это был его двойник.
   Пожалуй, самой заметной и запоминающейся работой этого актёра была роль советского лётчика с трагичной военной судьбой, получившего за свой подвиг Звезду Героя лишь в последних кадрах фильма.)
  Весь день у ворот на лавке — это только нетерпеливое и тягостное ожидание вечера.
Дело в том, что в соседнем доме в 7 часов вечера открывался пивной ларёк, у которого собиралось значительная часть мужского и женского населения "определённого сорта" из ближайших домов.
Там Василий мог подойти к каждому с требовательной просьбой: « Дай, допью!».
Редко кто мог ему отказать, выдержать пристальный взгляд его небесно — голубых глаз.
   Постепенно   пьянея, он    озлоблялся, начинал    ругаться и оскорблять тех, кто, по его мнению, оставил ему в своей кружке мало пива.
   Положение осложнялось тем, что выпить оставленное ему пиво, Василий самостоятельно не мог — у его не было обеих рук: правой совсем, левой до локтя.
Поэтому его приходилось поить пивом хозяевам пивной кружки, большая   часть   которого   проливалась   ему   на   лицо и одежду.
   В общем, процедура малоприятная, если ещё при этом имеешь шанс получить удар гипсовым протезом по шее. К концу вечера от Василия все шарахались в разные стороны, что ещё больше распаяло его, уже пьяную, злость.
  После закрытия ларька Василий, обтерев кителем все стены домов от ларька до квартиры, приходил домой, и всю свою злость, за вынесенные унижения возмещал на жене.
 Допоздна наш двор оглашали крики из 16-ой квартиры: зычный голос Василия — « Убью, зараза!», и жалобные крики его молодой жены — « Не убивай! С кем же дети останутся! Хоть их пожалей!».
   Примерно недели через две ежедневных подобных « концертов» вечером мы не услышали криков из 16 квартиры. Зато утром во дворе увидели милиционеров, ведущих Василия к « воронку».
К сожалению, он выполнил свою страшную угрозу.
  Так закончился недолгий госпитальный роман молоденькой медсестры и красавца — калеки, — ещё двух жертв проклятой войны, не учтённых в военных сводках, невольным свидетелем финала которого мне довелось быть.
 

 

              Часть 16. День Победы
 

 

 


   Шли дни. Наступили майские праздники.
Была праздничная демонстрация, были флаги и мороженое на улицах, было вечером кино на здании гостиницы « Англитер», но все ждали чего-то большего, чем Праздник Труда.
Наконец, он настал, этот день, который все ждали 1418 дней и ночей…
 

   Не буду описывать, что творилось городе и наших душах в этот день.
Всё это сделано много раз до меня и очень подробно.
Запомнился этот день мне одним событием, случившимся со мной, и несколько омрачившим этот Великий Праздник.
    Кроме дневных концертов артистов цирка, симфонических и духовых оркестров на площядях и скверах, вечеромдолжен  был быть грандиозный салют и ночное гулянье на Дворцовой площади.
   Поскольку к вечеру небо затянулось тучами, мама разрешила мне одеть на мои старенькие ботинки новые галоши (тогда они назывались « калоши»), купленные   в   порядке   поощрения на зависть всех дворовых мальчишек.
   Были они чёрные, блестящие, с ярко-красной байкой внутри.
    Я (с разрешения мамы) вместе с тремя приятелями по двору,
сначала пошли смотреть салют на Неву.
Такого салюта в городе ещё не было: пушки стреляли с пляжа Петропавловской крепости, со стрелки Васильевского острова, со спусков Адмиралтейской набережной, с кораблей КБФ, стоящих на якорях между Литейным мостом и мостом лейтенанта Шмидта.
  Из ракетниц стреляли с крыши Исаакиевского собора, здания Синода и Сената, от памятника Петру Первому, с крыши Зимнего Дворца, со всех мостов  на  Неве,  во  всех  районах  города со зданий Райисполкомов.
   В течение получаса небо горело   всеми   цветами   радуги.
   От выстрелов пушек главного калибра крейсера « Киров» (диаметр ствола 180 мм) высыпались стёкла в окнах зданий, фасады которых выходили на Неву.
Оглушённые и очарованные этим зрелищем, тысячные толпы горожан с набережных Невы
 затем двинулись на Дворцовую площадь. Там уже были установлено несколько помостов- сцен для выступления артистов и военных оркестров.
Спрессованная толпа возбуждённых, радостных людей постоянно двигалась по площади по неизвестным никому законам.
    Где- то к трём часам ночи нас вынесло к Невскому проспекту и мы, усталые и довольные, решили двигаться в сторону дома, тем более, что и на Исаакиевской площади играли оркестры, выступали артисты и стояло несколько военных прожекторов на машинах, освещавших праздничное небо.
   В какой-то момент я почувствовал, что ботинок на левой ноге почему-то легче правого.
   Посмотрев не свои ноги, я обомлел — на правом ботинке блестел новый галош, а на левом… его не было.
Все огни праздника сразу померкли у меня в глазах.
   Идти искать потерянный галош было бесполезно — я даже не знал где и когда я его потерял, да и гулянье на площади еще продолжалось
  Вернее всего, на площади в толпе кто- то наступил мне на пятку. и я не заметил, как он соскочил с ботинка.
Идти домой в таком виде я тоже не мог — я знал как тяжело достался маме её подарок. Мне очень не хотелось огорчать ее в этот день.
   Я снял оставшийся галош с ноги и сунул его в за пазуху.
Праздник для меня кончился.
    Какое-то время я ещё ходил с ребятами по площади от однго аттракциона к другому, безучастный к происходящему.
  Одна мысль непрерывно крутилась в голове: «как найти потерю?».
Подумав, я   решил   погулять   до   утра,   а   когда   все   люди с площади разойдуться по своим домам, тогда уже искать свою галошу.
   От этой здравой мысли я немного успокоился, так как одна моя галоша, конечно,
 же никому не нужна.
Я должен был найти её непременно!
   Ещё час или два я провёл с ребятами у шипящих и слепящих прожекторов, посмотрел кусок какого-то военного фильма.
Потом они ушли домой, а я остался на парапете Исаакиевского собора совсем один.
Народу на площади не становилось меньше, и я понял, что болтаться на — улице мне придётся ещё долго.
Без движения я стал замерзать.
  Тогда мне пришла на ум новая идея: мама, наверняка, уже спит.
Если   имеющуюся   галошу   спрятать   в   коридорном   шкафу и тихо лечь спать, спрятав ботинки под кровать, то утром мама не заметит пропажу, и, отпросившись погулять на час, я успею сбегать до Дворцовой и найти пропажу.
   С этой спасительной мыслью я поспешил домой.
Открыв дверь квартиры, я был сражен наповал- мама встретила меня словами:
«Где ты   болтаешься   столько   времени?   Я   уже   ходила к Славику — он давно дома и сказал, что ты остался у Исаакия один. Что случилось?»
И тут её взгляд опустился на мои ноги.
  -«Горе ты моё! Теперь всё понятно!», — со вздохом произнесла она.
Я стал ей рассказывать свой план утреннего поиска ненавистной галоши.
Она посмотрела на меня грустным взглядом и сказала:
  -«Иди на кухню, поешь, да ложись спать. Там в одеяле на столе кастрюлька с кашей. Наверно ещё тёплая. Не будем портить такой праздник из-за такой мелочи. Не было у тебя галош — жили. Проживём и без галош. Скоро лето.»
 Да! Мама- это МАМА!
Утром я пошёл на злополучную площадь.
В грудах мусора было всё: пуговицы, носовые платки, расчёска, разноцветные флажки, фуражка, две разного цвета перчатки… Не было только моей галоши.
Я прошёл два раза по набережной, прошёл по Невскому… Всё зря.
Домой вернулся расстроенный.
«И зачем я их толко одел?», — корил я себя.
«Как было бы здорово, если бы я их тогда не одел! Испортил я маме праздник. Такой Праздник!»
Да, такой ПРАЗДНИК бывает раз в жизни, и запоминается навсегда.
 

 

     Заключение
 

 
Окончилась война, наступили мирные дни.
Но ещё гибли наши солдаты, ликвидируя последние очаги фашистского сопротивления в Прибалтике, десятками гибли ленинградцы, подрываясь на минах при обработке земли под огороды на недавних полях войны под Лигово, Пулково, в Шушарах..
Гибли и оставались калеками мальчишки, пытавшиеся разобрать снаряды и мины для своих не детских игр, коих в пригородах, на бывших полях сражений, было великое множество.
Я уж не говорю о жертвах самой войны: убитых, покалеченных, пропавших без вести, замученных в концлагерях, казнённых карателями жителей окупированных территорий..
   Все эти огромные потери нашего народа тяжёлым бременем легли на страну, на плечи наших женщин, потерявших опору семьи, кормильцев детей и пристарелых родителей.
Я имею в виду миллионы наиболее здоровых и работоспособных мужчин,   не   вернувшихся   с   войны   или   пришедших в голодные семьи инвалидами.
Война погубила лучших.
Последствия этой трагедии, как мне кажется, даже на генетическом уровне сказываются до сих пор…

  В названии книги я несколько преувеличил свое участие в этой великой трагедии и великой Победе нашего народа.
  Конечно, я не видел " настоящей" войны во всем ее ужасе и трагизме, не убивал врагов, не рисковал жизнью на поле боя.
Я был невольным свидетелем этой трагедии, пассивным участником описываемых событий.
  Вот поэтому, когда нас, «детей блокадного Ленинграда», на праздничных торжествах поздравляют и чествуют как заслуженных ветеранов Великой Отечественной войны, я испытываю некоторое неудобство и смущение.
  Так получилось, что на нас перешла слава наших отцов и дедов, матерей и бабушек, всех истинных участников и героев прошедшей войны.
  И такое положение нас, «молодое поколение блокадников», детей войны ко многому обязывает.
Память о жертвах и героях Великой Отечественной войны, отдавших ради Победы самое дорогое, что у них было — свои жизни, обязывает нас, ныне живущих, и будущие поколения россиян помнить и беречь нашу славную историю, помнить и чтить память героев и участников войны, крепить и приумножать могущество нашей Великой Родины.

                О.К. Январь, 2017.