Любовь на закате

ЛЮБОВЬ НА ЗАКАТЕ
Горцы предпочитают провести свой выходной на годекане. Там есть что увидеть, что послушать, о чем поговорить, с чем поделиться. В то воскресенье, едва успев позавтракать, тоже, как говорится, решил просветить себя новостями годекана.
Только вышел на крыльцо, загромыхали ворота.
— Есть кто дома, эй, домоседы?! — послышался женский голос, и скоро появилась Чакар-аба.
Ей уже перевалило за шестьдесят, хотя выглядела куда моложе. Полненькая, с округлой формой лица, с красными щеками и глазами, темнее безлунной ночи, подвижная и словоохотливая. Но то, что она любила много говорить по поводу и без повода, односельчане относили к ее профессии: Чакар-аба занималась торговлей, скупала у оптовиков и одежду, и продукты, и хозяйственную утварь, а потом неустанно ходила по домам и перепродавала все это односельчанам. Жила одна в хорошем домике в центре села, без мужа (Всевышний забрал его года три тому назад), успела вывести в жизнь двух сыновей. Они теперь жили в городе со своими семьями и изредка приезжали проведать мать. Чакар-аба не жаловалась: «Лишь бы им жилось хорошо, я сама как-нибудь справлюсь, когда захочу, могу съездить к ним в гости…» Правда, она не часто ездила к сыновьям, когда успевала поднакопить деньжат, вот тогда и решалась поехать в город, проведать сыновей и внуков и, конечно же, поделить между ними нажитое своим «нелегким» трудом.
«Молодая вдовушка, она еще ничего, многим молоденьким горянкам фору даст», — любили пошутить «языки»  за ее спиной.
«Решила, наверное, как она сама любит говорить всем, обрадовать мою суженую новой покупкой, вот и пожаловала к нам», — подумал я.
— Чакар-аба, жена только ушла проведать свою мать. Полагаю, не скоро воротится домой, — говорю я, давая ей понять, что она напрасно тратит свое время этим посещением.
— Вай аллах, прости мою грешную душу, я не к жене пришла, а к вам, — выпалила Чакар-аба и села прямо на ступеньку.
— Ко мне?
— Да, да, именно к вам, дорогой мой.
И тут мне пришло в голову: ведь накануне обещал ей написать статью в газету о его деде, о единственном красном партизане из нашего села.
— Чакар-аба, информацию о вашем деде я уже собрал, дайте мне еще пару дней.
— Дорогой мой, я вовсе не по этому поводу пришла…
— И чем же еще я могу быть вам полезен?
— Да, да, вы можете быть полезны! И только вы!
Заинтриговала меня настойчивость Чакар-аба, и говорю:
— Тогда пройдемте в комнату, а то вы тут на голую ступеньку уселись.
— Ничего, мне и тут удобно. А вы возьмите табуретку и сядьте рядом со мной. Понимаете, разговор будет долгим…
«Чакар-аба, как будто мне очень нужны ваши хабары», — чуть не вырвалось у меня. Но, как благовоспитанный горец, я взял табуретку и устроился рядом с  ней.
— Вай-гарай, дорогой мой! Спасайте меня, спасайте от этого обезумевшего человека! Ради аллаха, только вы можете его остановить. Он из вашего тухума, он вас послушает…
— Вы о ком, Чакар-аба? От кого надо вас спасать?! — я в недоумении.
— Был бы кто-то другой…  Да этот старый хрыч! Твой дядя Самад, чтоб его черти унесли за тридевять земель! Старый волчара! Как вспомню его проделки, дрожь в теле поднимается.
— Дядя Самад-ази?
— Да, да, для вас он и Самад-ата, и Самад-ази… Мне без разницы! Он же совсем  спятил?! А еще уважаемый аксакал села?
Вспомнился Самад-ази, дядя по отцу. Совсем не изверг, каким изображает его Чакар-аба.  Спокойный добродушный старик. Не слышал, чтобы он и дворовую собаку обидел, не то, что женщину.  Тоже одинокий старик-холостяк, давно покинутый и женой и детьми, коротавший свои одинокие, скучные дни на годекане.  Когда еще была жива его Салимат-адай, они часто приходили к нам в гости. Часто засиживались допоздна: Салимат любила поговорить, посудачить, а он, словно немой, сидел и молчал и, когда ему задавали вопросы, кивал головой. И, наверное, весь его лексический запас слов состоял из «вах», «да», «нет», «ага», «хорошо», «ладно», «так»…  Молчаливых людей не все любят, хотя порой умеющих слушать собеседника днем с огнем не сыскать. Ведь не случайно говорят, научиться говорить малышу три годика достаточно, а научиться слушать всей жизни не хватит.
И вот этот старик, дядя Самад-ази, этот безобидный аксакал как мог так напугать Чакар-аба? Она горянка не из пугливых. Уму непостижимо! И еще вопрос: так ли все это, правду ли говорит эта торговка?
— Простите, Чакар-аба, все, что вы говорите о моем дяде, так не вяжется с его характером?
— Раньше я тоже так думала… В народе просто так не говорят: «В тихом омуте черти водятся».
— Тогда давайте перейдем к конкретному случаю. Уж, наверняка, у вас есть, что мне сказать?
— Есть, дорогой мой, и я расскажу все как есть, ничего не утаивая…
Чакар-аба немного задумалась, поправила на голове сползший шерстяной платок, провела рукой по лбу, будто желая выгладить неглубокие морщины, закашляла и начала рассказывать:
— Дорогой мой, то, что я вам сейчас расскажу, не должно стать достоянием чужих ушей. Я очень прошу вас быть благоразумным, а то потом сраму не оберусь… Вы же знаете, у меня дети, внуки, и что они подумают?
Чудеса в моей жизни начали происходить прошлым летом. Во время страды. Все жители нашего села не покладая рук занимались сенокосом: одни косят свои угодья, другие уже сено складывают в стога, третьи перевозят сено в свои сеновалы. У меня тоже есть небольшой отлогий участок для косьбы. Решила пойти покосить: вы не думайте, что я умею только торговать, нет, нет, я никакой работы не боялась и не боюсь. Могу косить, могу пахать, могу чабановать… Я же горянка старой закалки, и любая работа горит в моих руках. И вовсе я не хвастаюсь перед вами…  Так вот, пришла на свой участок и диву далась: участок скошен, и теперь под теплыми лучами солнца сушится трава. «Вот, — думаю, — как же так? Кто же это не додумался: перепутал свой участок и поработал на моем?»
Людей порасспросила — никто знать не знает. Ждала три дня и три ночи, никто не объявился. Тогда я собрала сено в стога и свезла в свой сеновал.
Утро следующего дня преподносит новый сюрприз: бидоны, ведра, кувшины — все до краев наполнены холодной родниковой водой. Возвращаюсь с очередной поездки за товаром, гляжу, калитка, которая готова была сорваться с петель, аккуратно кем-то починена, дрова во дворе наколота и уложена.
Настала пора жатвы, пошла на поле, а там снопы пшеницы уже сложены в одну кучу, можно и поле вспахать. Дома опять кто-то потрудился: новая метла, к лопате древко приставлено, грабли починены, двор убран… и никаких следов! Мало того, и как они могли узнать, что у меня мука кончилась?  Целый мешок муки нахожу прислоненным к калитке… Короче говоря, чудеса происходили каждый божий день.
Испугалась: «Наверное, в мой дом вселились шайтаны? Как известно, шайтан не дружит с людьми, не говоря уж о помощи от него. И почему эти нечистые начали мне помогать? Кто их надоумил? Я же верующая, совершаю все пять намазов. Быть может, эти шайтаны решили сбить меня с правильного пути? Слыхала, так случалось со многими очень богобоязненными людьми… Чтоб они горели в аду синим пламенем! Мне их помощь не нужна, сама обойдусь как другие нормальные люди. И без мужа я справлялась со своим хозяйством, детей вывела в жизнь. Нет, я не нуждаюсь в помощи этой проклятой Аллахом нечисти!»
Сходила к мулле и рассказала ему о своих приключениях. Он выслушал меня и с усмешкой заметил: «Чакар-аба, зачем вам тревожиться? К вам поселились, по вашим хабарам, добрые шайтаны. Живите себе спокойно и продолжайте возносить Всевышнего. Среди шайтан, как и среди людей, встречаются разные:  добрые и злые, заботливые и беззаботные, душевные и бездушные…  Будьте спокойны!»
Советовать легко, а мне от этих советов легче не стало. Тревога вселилась в меня. Начались бессонные ночи. Подчас думала: «Что я сегодня найду у себя дома?»
Так или иначе, чудеса продолжались: всякий раз, выходя из дома, находила то продукты, то домашнюю утварь…
Неизвестно, сколько бы это продолжалось, если бы эта тайна вдруг не открылась мне. А вот как это случилось? Выхожу однажды на крыльцо ни свет ни заря. Нахожу сверток, а в нем — платок-гульменди, давнишняя моя мечта. Порадоваться, конечно, мне не пришлось: скрипнула калитка забора. Я поспешила спуститься во двор. Никого! Оглянулась в ужасе вокруг и увидела убегавшую от моего дома тень. Тень человека в белой каракулевой папахе.
— Эй, кто ты?! — крикнула вслед и тоже побежала за мелькавшим в утреннем полумраке силуэтом человека.
И теперь не могу понять, почему тогда набралась храбрости побежать за этим «шайтаном».
Он не обернулся на мой крик и продолжил бежать, а я — следом за ним.
«Аллах милостивый, я не успокоюсь, пока не узнаю, кто этот человек», — поклялась сама себе, продолжая погоню.
И что же вы думаете, этот «шайтан» в белой папахе врывается в ворота вашего дяди Самада. И опять я в догадках: «Дом старого Самада, и в нем кроме самого хозяина не проживает другой человек, носящий каракулевую папаху. Об этом знают все односельчане. Выходит, это Самад до сих пор вытворял все эти «чудеса»?
В то утро я не входила в дом вашего дяди, сами знаете, одинокой горянке к одинокому мужчине войти в дом наш обычай не позволяет…
— Ну, теперь вы поняли, зачем я к вам пришла? — подведя итог своим приключениям, Чакар-аба уставилась на меня.
— Простите, Чакар-аба, не совсем.
— Вай аллах, как не совсем? Это твой дядя нарушил мой покой!
— Я так понимаю, что он вам ничего плохого не сделал. Наоборот, помогал?
— Зачем?
— Так, может, дядя Самад-ази вам родня?
— Никакой он не родня!
— Может, по мужу?
— Нет, нет, я знаю всего тухума и по мужу.
— Чакар-аба, кажется, вы знаете не всех родственников. Мой дядя Самад-ази троюродный брат вашего покойного мужа.
Чакар-аба улыбнулась.
— Вы еще поищите тухума корнями поглубже! Кто теперь признает троюродных братьев? Отец, мать, дочь и сын — вот весь тухум, который еще почитают в наше время.
— Да, в чем-то вы правы, Чакар-аба. Хотя так не должно быть!
— Много чего не должно быть в этой жизни!
— Чакар-аба, давайте, все же возвратимся к теме разговора.
— Ладно, дорогой мой, доскажу я вам, что дальше было… В один день я перехватила Самада на улице и накинулась на него: «Эй, бусурман! На старости лет совсем спятил с ума,  что ли? Зачем ты ходишь за мной как тень? И почему вдруг стал проявлять обо мне заботу? Кто я для тебя? Жена? Сестра? Или сирота, которую из жалости решил опекать? Прекрати все это немедленно! Или же хочешь себя и меня опозорить?»
Думала, после моего натиска он испугается, попросит у меня прощения и станет божиться, что это не он, что он бы никогда не осмелился на такую выходку. Не поверите, бровью не повел, ни одного слова не сказал: сначала, услышав мое недовольство,  он удивился, а потом улыбнулся, как будто с ним я заигрывала. А глаза, вай аллах, словно в них огонь разожгли, с блеском, как у молодых, стали сверлить меня. Я сама испугалась. Ни один мужчина после смерти моего мужа так на меня не смотрел. Что мне оставалось делать после этого? Бросила ему под ноги сверток, где был завернут платок «гульменди», плюнула и пошла прочь.
Вскоре успокоилась, думала, закончились хапур-чапур вашего дяди, этого выжившего из ума старого вола. Простите, по-другому называть его язык мой не поворачивается. Не тут-то было,  не прошло и трех дней, опять стал маячить возле моего дома его каракулевая папаха. Кажется, он даже набрался большей храбрости: стал преследовать меня везде. Стоит мне обернуться — он тут как тут. Так, наверное, не ведет себя даже самый влюбленный молодой горец. Как глупо все это?! Один Аллах знает, какие слухи уже поползли по селу обо мне. Вы опять в неведении? Или не верите?
— Нет, нет, я все уже понял, — говорю, еле удерживая подступивший смех. — Чакар-аба, а что мне делать прикажете?
— Вай-бабай, дорогой мой, успокойте вы его, поговорите…  Ведь он вам не чужой?
— В том-то и дело, не чужой, он по праву старшего может меня просто обругать и послать вон. А может…
— Что «может»? — с удивлением Чакар-аба оборвала меня.
— Может, дядя имеет в отношении вас только хорошие намерения… Понимаете, он одинок, вы тоже одиноки… Одиночество, говорят, на старости скуку нагоняет… Чакар-аба, судя по тому, что вы тут рассказали, мне кажется, это любовь. Может, запоздалая, но любовь. Чувства…
— Вай-бабай, что вы говорите? Тавба астахфируллах! И вы туда же? Да какие чувства могут быть у старого дурака? Он же лет пятнадцать старше меня? Старая овчинка, изъеденная молью. Любовь! Да и сама я уже бабушка. Пора нам обоим подумать о загробном мире.
— Мне кажется, Чакар-аба, в этом вопросе вы ошибаетесь: любовь не знает границ молодости и старости. Вы же телепередачи смотрите: сколько там мелодрам, где любовники довольно-таки преклонного возраста.
— Вай аллах! Вы тоже меня не понимаете? У меня взрослые сыновья, внуки уже подрастают... Что они подумают?
— А что они должны подумать? Тут для вас срамного ничего нет… Чакар-аба, а почему бы вам не выйти замуж за моего дядю? Вы оба, думаю, нормально зажили бы?
— Ни за что! О Аллах, и как вы могли обо мне такое подумать? Как будто я искала мужчину? Будто я нуждаюсь в них?
— Чакар-аба, принуждать вас никто не станет, но вам следовало бы подумать…
— Ни за что на свете! — она вскочила со ступеньки. — Я-то думала, вы, как образованный человек, как тухум, поговорите с этим старым хрычом, образумите его. Не зря же говорят, яблоко от яблони далеко не падает… Оказывается, весь ваш род такой! Чтоб вас черти унесли!
Не успел я больше ни слова вставить: Чакар-аба как угорелая понеслась с нашего двора. А ее проклятия доносились с улицы еще долго.
Я часто вспоминал об этом добром приключении и с дядей не счел нужным поговорить. Покойный отец часто меня наставлял: «Дети не решают проблемы взрослых». А тут, в сущности, и проблемы-то вовсе нет. Полюбил старик на закате жизни, пусть себе и любит. И его любовь творит желанные чудеса для Чакар-аба. Кто знает, может, когда-нибудь она передумает и повернется лицом в сторону моего дяди Самад-ази. Вода камень точит…
Спустя еще несколько дней Чакар-аба вечерним часом, не находя забредшую из стада корову, с ног сбивалась, ходила по улицам и всех расспрашивала, не видел кто ее «Бахца».
А в это самое время опять мелькнул силуэт человека с белой каракулевой папахой на голове, который загонял корову во двор Чакар-аба. Кто был этот человек, дорогие мои друзья, мне говорить уже излишне. Признаться, я жду нового визита Чакар-аба к нам. Она придет — это точно. Вот тогда, дорогие мои читатели, непременно я вам расскажу продолжение истории запоздалой любви…

И ПОСЛЕ ДОЛГОЙ НОЧИ
НАСТУПАЕТ НОВЫЙ ДЕНЬ

Усман-ази, уже не один десяток лет своей жизни проживший в городе, был в хорошем расположении духа, когда уходил из парка. Понятное дело: в этот день он достаточно походил по берегу моря, надышался свежего воздуха, а, самое главное, все же сумел выиграть партию шахмат у завсегдатая парка Амирарслана, который беспощадно громил подряд всех шахматистов города.
Как только Усман-ази переступил порог родного дома, ему пришлось распрощаться с приподнятым настроением. Встревоженное лицо Зулхижат, его благоверной, совсем не располагало к желанной беседе. Такой унылой и пасмурной, как осеннее ненастное утро, раньше ее ни разу не встречал. Да, они немало прожили вместе: нашли друг друга и поженились, дом построили, дочь вырастили, долгие годы работали рука об руку на одном заводе, пока не вышли на заслуженный отдых. Было время, конечно, когда им пришлось хлебнуть вдоволь и горя, и печали, и тревог… Чего не бывает в жизни?
— Эй, на тебе лица нет? Чего это ты как в воду опущенная? — спросил Усман-ази, снимая куртку и усаживаясь на диван.
— А чему радоваться? — нехотя ответила Зулхижат, укладывая детскую одежду в большую черную сумку.
Это занятие Зулхижат тоже не понравилось Усмангаджи.
— Где наш непоседа?
На этот вопрос мужа Зулхижат не успела ответить: из-за спинки дивана появился Сабир, мальчик лет четырех, катая по полу игрушечную легковушку и мурлыча под нос «р-р-р-р-р…»
— А вот и я, дедушка?! — воскликнул Сабир, вскочив на ноги и бросаясь в объятия дедушки. — А где мороженое?
— Так ведь бабушка тебе запретила? Уже забыл? Ты же с утра покашливал? — дедушка подхватил Сабира и усадил к себе на колени.
— Я уже не кашляю.
— Тогда дело другое, мы что-нибудь сообразим… Думаю, у бабушки для тебя найдется что-либо вкуснее мороженого, — Усман-ази посмотрел на свою Зулхижат. — Ну, рассказывай, что там стряслось? И зачем вдруг решила собирать одежду Сабира в сумку?
Зулхижат не выдержала: прослезилась и простонала.
— Вай аллах, не знаю, что делать, пришел этот ирод проклятый… Он уже возвратился…
— Кто пришел? — успел спросить Усман-ази, хотя на уме у него уже был готов ответ: «Значит, это Анвар, их зять, пришел. Выходит, он отбил свой срок заключения и возвратился. Чтоб ему пусто было!»
Да, растили они одну единственную дочь Салимат. Радость и отрада на старости лет. Вырастили, выдали замуж за Анвара, за городского парня-односельчанина. Вначале все было хорошо: жили они душа в душу, работали не покладая рук, растили своего первенца Сабира. Жаль, беда нежданно постучала к ним: по дороге в аул машина Анвара перевернулась, сидевшая рядом с ним Салимат сразу же скончалась, а Анвар и годовалый их сын, израненные, выжили…
Внимая просьбе родителей Анвара, Усман-ази написал в суд письмо, где они отказывались от обвинения зятя в случившемся, что это был несчастный случай, что Анвар не виновен в смерти их дочери. Суд учел просьбу, смягчили наказание, но все же осудили его на три года. И малыш Сабир оказался на попечении деда и бабушки.
Зулхижат не могла простить зятя и всякий раз, как только упоминали его имя, начинала ругать Анвара на чем свет стоит: «Пусть Аллах покарает его! Он убил мою единственную дочь! Он душман! Слышать о нем не хочу!»
«Послушай, моя Зулхижат, наш зять не виноват, — успокаивал ее Усман-ази. — Это не убийство! Это не умышленно! Пойми, такое может случиться с кем угодно. Анвар любил нашу дочь, заботился о ней… Что поделать, если нашей дочери такая смерть была уже предначертана Всевышним…»
Нет, ничто не могло растопить лед на сердце матери.
— Анвар пришел забрать Сабира? — с тревогой спросил Усман-ази.
— А я о чем по-твоему? Сказал, чтобы подготовила его, что завтра приедет забирать его к себе. Мне стало так страшно после его слов, впервые в жизни, пересилив себя, попросила у него, у душмана, не делать этого… Даже слушать не стал и сказал, что он для Сабира отец родной, что он обязан его содержать и воспитывать. Ну, скажи мне, какой он отец? Что он может дать сыну? Джан аллах, я не смогу без Сабира. Как нам жить дальше, не видя его, не слыша его звонкого смеха в нашем доме? Ты понимаешь меня, мой Усман-ази? Ты понимаешь, какая беда к нам пришла? Вай аллах! — закрыв лицо руками, Зулхижат громко заплакала.
Дождавшись, пока она успокоится, и собравшись с мыслями, Усман-ази сказал:
— Успокойся, родная… Возьми себя в руки. Ведь мы знали, что рано или поздно так будет… Сколько ни дуй на ветра, обратно его не повернешь. Сабир его родной сын, и он имеет такое право.
— Вай, разве же Сабир только его сын? Он и наш! Его родила наша дочь… Сабир и наша кровинушка…
— Тоже верно, родная, но что делать?
— Понимаешь, Сабир его совсем не признал как отца. И когда к нему протянул свои руки этот душман, он в испуге отбежал от него. И когда он сказал, «Я твой папа, иди ко мне», Сабир тотчас ответил: «Ты не мой папа, ты чужой человек…» Нет, не отдам я внука в его руки! Я пойду к тому судье: все расскажу, обо всем поговорю, не может быть, чтобы судьи тоже были такими бездушными…
— Не изводи себя понапрасну, Зулхижат, не получится: закон будет на стороне Анвара.
— Мой Усман-ази, этот изверг еще молод, он может снова обзавестись семьей, новая жена и детишек ему нарожает. А мы? А нам почему нельзя иметь у себя родного внука? Разве это незаконно?
— Выходит, незаконно, если на то не даст добра родной отец. Иначе - никак!
Зулхижат задумалась, провела ладонью по лбу, словно собираясь выгладить скопившиеся морщины, затем поправила сползший платок на голове.
До сих пор молча восседавшему на коленях деда Сабиру тоже наскучило, он сполз на пол и со своей мелодией «Р-р-р-р-р» на четвереньках покатал свою легковушку.
Зулхижат снова подала голос:
— Чтоб он сдох, и слушать меня не стал!
— Перестань ругаться, это некрасиво: нам, пожилым людям, так вести не подобается. Проклятия, насылаемые на кого-нибудь, говорят, нередко возвращаются к себе.
— Я согласна сгореть в аду, лишь бы моего внука не отняли.
— Не получится… Ты об этом знала и года три тому назад.
— Если бы судья этому проклятому Анвару добавил тогда еще пару лет…
— Что из того? И после долгой ночи все равно день новый наступает. И какой толк от того, что Анвара посадили? Наша Салимат не вернулась, а из-за твоих проклятий родители Анвара тоже отошли от нас, сделались нам чужими. Разве это хорошо?
— Что делать? Что делать? — не могла успокоиться Зулхижат.
Она отложила в сторонку сумку с одеждой внука.
— Мой дорогой, может, тебя он послушается, ты мужчина, ведь мужчина мужчину лучше поймет. Богом прошу, поговори с ним: ты можешь, ты это умеешь, у тебя получится…
— Перестань! Будто сама не знаешь Анвара? Он не изменит своего решения, прежде чем сам не убедится в своей ошибке…
— Я не могу отдать Сабира! Слышишь, Усман-ази? Без Сабира я умру от скуки. Или ты хочешь моей погибели?
— Астахпируллах, что с тобой? Не говори глупости! Этот вопрос ни от тебя и ни от меня не зависит… Женщина, как ты не понимаешь?
Зулхижат продолжала плакать.
Усман-ази не знал, что делать, куда себя деть, тоже притих и уставился в угол комнаты.
В это время вновь объявился Сабир: держа в одной руке свою легковушку, он подошел к бабушке, свободной рукой обнял ее колени и сказал:
— Бабушка, ты не плачь! Знаешь, я тебе подарю все мои автомашины, которые есть в моей комнате. Только не плачь!
Зулхижат обняла внука, жадно поцеловала его в щечку.
— Джан аллах, как я могу без тебя, ангелочек мой?
— Хватит тебе причитать! И, наконец, Сабира мы отдаем не в чужие руки, — разозлившись окончательно, Усман-ази поднялся с дивана и ушел в смежную комнату. Недолго думая, включил телевизор и сел на табуретку. Тяжелые вздохи, казалось, с трудом вырывались из его груди: да, ему тоже было нелегко, но ему нельзя, как Зулхижат, дать волю своим чувствам. Эти тяжелые думы, будто туман в предутренний час, окутывали его невидимой пеленой тоски…
Минула ночь. Для Усман-ази и Зулхижат бессонная, долгая. А Сабир продолжал безмятежно спать на широком диване между ними. Тишина так и давила на стариков…
День был уже в разгаре, когда машина остановилась у их дома и бибикнула.
Зулхижат вздрогнула, будто саданули ей под сердце кинжалом. Послышались тяжелые шаги и глухой стук в ворота.
— Пришел все же, чтоб Аллах забрал его к себе! — выругалась Зулхижат.
— Придержи язык, глупая?! — Усман-ази покинул диван и пошел открывать ворота.
А еще через час все обитатели дома были на улице. Держа за руку, Анвар уводил Сабира к машине. Его приятель, очевидно, водитель машины, перекинув через плечо сумку с пожитками Сабира, опередив их, уже открывал дверца.
Мальчик обернулся и крикнул:
— Бабушка? Дедушка? Чего ждете? Так вы отстанете от машины!
— Солнышко мое, Аллах да убережет тебя, — прошептала Зулхижат, укрывая глаза концами платка.
— Мы скоро приедем в село. А пока, сынок, поезжай с папой! — сказал Усман-ази.
— Мы так не договаривались, — вырвав руку, Сабир побежал обратно к бабушке.
— Я только с тобой поеду в аул. Слышишь, бабушка?
Зулхижат не ответила, а только обняла внука.
— Понимаешь, милок, бабушке нездоровится… Мы потом приедем, — сказал Усман-ази, беря внука за руку и отведя его к машине. — Ты уже взрослый мальчик, и ты должен помнить, о чем я тебе говорил.
— Я помню, дед, слушаться взрослых.
— Молодец, вот именно…
Как только машина тронулась в путь, Зулхижат не стала больше сдерживать себя и завыла на всю улицу.
— Джан аллах, верни мне моего внука!..
Неизвестно, случалось ли подобное раньше, но услышал-таки Всевышний мольбу Зулхижат: наутро следующего дня перед домом Усман-ази вновь остановилась та же машина и громко бибикнула…

ЕСЛИ БЫ НЕ ГУЛЯКА…
Летний полдень. Солнце припекало. Не было даже дуновения слабого ветерка. Деревья, кустарники, трава под палящей жарой поникли, словно лишенные жизненных сил. Большая часть живности, ища себе спасение, попряталась в тени, лишь пчелы и мухи, довольные духотой, торжественно носились по воздуху и вовсе не собирались угомониться.
На небольшом горном плато находилось стойбище, где мирно разлеглось стадо коров. Жара для них тоже не была помехой, коровы лежа пережевывали жвачку и кивком головы и взмахами хвостов лениво отгоняли от себя рои наседавших мух. Изредка молодые телки, обеспокоенные оводами, покидали стадо и пускались в забеги, желая избавиться от кровопийц, а потом обратно возвращались и ложились в свои облюбованные места.
Каждодневно созерцал эту картину пастух Заур, мальчик лет тринадцати. Ему не наскучила работа,  полулежа на поношенном пальто, устланном под диким яблоневым деревом, с интересом наблюдал за проказами животных. Так бывает, когда любимое занятие не тяготит человека, а Заур был признанным всеми аульчанами пастухом, умело обхаживающим порученное ему стадо коров. Правда, он пока еще был подпаском, бразды правления пастуха все же находились в руках его отца, хотя все знали, что отец Заура не всегда оставался при стаде: в его обязанности входил только выгон скота на пастбище, а там, поручив сыну стадо, уходил поработать на колхозное поле или на чью-либо новостройку в ауле.
Этой весной Заур с трудом одолел восемь классов: эти зловредные учителя, по его мнению, едва не оставили на второй год. Если бы они знали, с каким трудом ему даются эти науки?  И он для себя твердо решил: «Хватит! Восемь классов осилил — баста! Я хочу быть не ученым, а простым пастухом. Эта наука не требует от него ни большой грамматики, ни мудрой математики. Легко и душе просторно. Вот только пока еще он подпасок, и ему приходится выполнять все наказы отца. Свободы пока у него нет. Но будет!..»
И в это день отец Заура оставался с ним недолго. Как только стадо разбрелось по отлогому склону горы, он сказал, что надо пойти покосить сено, как и всем другим аульчанам, надо им  запастись сеном для скота на зиму.
Зауру не стоило труда догадаться об этом: рано утром в руках отца он увидел не обычную палку-погонялку, а косу, значит, отец с утра пораньше идет на сенокос.
«Так даже лучше, — решил Заур. — Вчера тоже во время выпаса скотины часа два доставал его своими  бесконечными поучениями, мол, надо пастуху ухо держать востро, да глаз не сводить со стада. Мало ли что, зверь может подкрасться, а потом отвечай за чью-нибудь угодившую ему корову. Будто я не знаю, что средь бела дня, да еще в такую погожую погоду, никакой зверь и близко к стаду не подойдет. Так-то оно так, а вот ружье бы не помешало. Оно хранится дома, висит на гвоздике в пыли как ненужная вещица. Только раз дал отец пострелять из него. А, вообще-то, как говорит наш сосед Бахмуд-ата, пастух должен быть всегда при ружье, как боец на дозоре…»
Заур уставился на свой родной аул, который ютился внизу, в лощине, будто под его ногами. Дома, проулки, редкие тополя на окраине села взирали на него, словно картины с телеэкрана. Панорама красивая, но он долго не мог этой красотой любоваться: все-таки надоедает и навевает тоску.
Он подумал и потянулся к сумке, в которой была еда: «Стоит, наверное, перекусить, пока коровы отдыхают. Как только солнце покинет зенит, они начнут по одному отбиваться от стада в поисках съестного. Тогда придется на ходу опустошать содержимое сумки…»
Заур достал из сумки лаваш, бутылку с молоком и кусочек сушеного мяса, что остался от вечернего хинкала, и мама не забыла ему положить в сумку.
Только успел отхлебнуть глоток молока из бутылки, как пошевелились кусты рододендрона, что росли рядом с деревом, и оттуда показалась мордочка собачки. И тут же собачка вышла из кустов. Она была похожа на дворняжку — косматая, низенькая, с обвислыми ушами и пушистым хвостом. Она уверенно подошла к Зауру и лизнула его сапог.
— Гуляка, пришла-таки? — сказал Заур, отламывая кусочек от лаваша и кидая ей. Она на лету подхватила хлеб и зачавкала, слюнявя себе нижнюю челюсть.
Гуляка была собачка без хозяина, шлялась по улочкам аула, заглядывая в чужие дворы, и довольствовалась случайной костью.
Год назад привёз ее слабым щенком из города охотник Малик, надеясь сделать из неё охотничью собаку, но он скоро разочаровался: не было у этой дворняжки никакой охотничьей сноровки, а потому он прогнал её. Потом Гуляка повадилась ходить за стадом: как же иначе,  сердобольный Заур всякий раз не жалел ей куска хлеба. Она настолько свыклась к мальчику, что охотно стала следовать за ним по пятам, обретя себе нового хозяина. Заур тоже был не против: Гуляка стала ему помощницей, стоило только ему взглядом указать на отбившуюся корову, она с громким лаем кидалась за ней и возвращала обратно в стадо. Уже не один раз упрашивал Заур отца, чтобы приютить у себя Гуляку, но он отказывал ему, говоря, что, мол, набожная мама не соглашается, что собака для мусульманина харам.
Гуляка улеглась напротив мальчика, положив мордочку на передние лапы и внимательно  следя за каждым движением вновь обретённого хозяина.
Закончив с обедом, Заур решил  часок другой вздремнуть: а почему бы и нет, отец так рано будит его, обрывает всякий раз самый сладкий предутренний сон, и поэтому ему приходилось отсыпаться на природе.  Но сон тоже как будто знает свой час: Заур закрыл глаза, думы всякие задумал, мечты сладкие вообразил, не помогло. Потом, повернувшись на бок, стал пересчитывать все деревья-дички родной округи — тоже безуспешно. Мог бы, конечно, сходить к отцу на сенокос, что толку, отец бы обругал его за то, что стадо оставил без присмотра, мало того, ещё могло бы от него достаться ему пару тумаков. У отца кулак тяжёлый, Заур уже получал от него такой «подарок».
Вскоре он остановился на другой мысли: «Пойду искупаться к речке. Там и запруда, и вода, наверное,  достаточно нагрелась…»
Заур вскочил и зашагал вниз по тропинке, извиваясь уходящей между кустами рододендрона к обрывистому берегу неглубокого ущелья. Гуляка тоже тотчас вскочила и последовала за хозяином. Заур обернулся к ней и строго сказал:  «Сидеть! Нечего за мной ухлёстывать.  Присмотри за стадом. Я скоро приду…»
Собачка остановилась, а потом, поняв, что от него хотят, повернула обратно и улеглась на том же самом месте.
Запруда находилась между отвесными невысокими скалами, а в низовье, у самой речки, где уже почва была плодородной, густо росли кусты лещины и плакучей ивы. Они над запрудой образовали из ветвей навес, сквозь который только редкие лучи солнца могли пробиться к речке, отчего вода почти целый день оставалась прохладной. Местечко это находилось далеко от аула, поэтому редко кто из аульчан выбирался сюда. У детворы были свои забавы на двух речках вблизи аула. «Если бы вы увидели, какая у меня запруда там, между скал. Вода чистая, родниковая, и падает она в запруду каскадами небольших водопадов. Одно удовольствие искупаться. Приходите, не пожалеете», — не раз заманивал Заур сверстников, но так и ни разу они не появлялись.
С краю обрыва поднималась наверх в горы узкая тропинка, большая часть которой укрывалась шиповником и терновником. Этой тропой чаще всего пользовались жители окрестных сел, когда возвращались из дальних поездок.
Заур на ходу стал раздеваться и решил с выступа скалы как всегда плюхнуться в речку. Бросил одежду под тенью дикой сливы, только вступил, было, на уступ, как ему пришлось застыть.  Вернее, не только застыть на месте, но и попятиться назад к дереву. Запруда Заура (он уже успел своим именем назвать этот чудесный уголок природы) была уже занята чужими: молодой человек с волосатой грудью плескался вовсю, плавал и нырял, издавая звериные возгласы от  удовольствия; а у берега на большом валуне сидела красивая женщина в легком платье и шляпе, любуясь проделками купавшегося мужчины. Взгляд Заура так и приковали к себе ее роскошные волосы, ниспадавшие на плечи, ее обнаженные руки,  упиравшиеся в валун, а стройные округлые ножки были свободно оттянуты  вперед к речке. Всю эту женскую красоту щедро поливали лучи солнца, хотя вся запруда оставалась в тени.
Она продолжала разговаривать с мужчиной и смеяться, то и дело, подбирала маленькие камушки с берега и кидала в него, приговаривая: «Вот тебе за твои шалости…»
— Ну, долго мне еще тебя ждать, Салихат? Скорей полезай в речку! — громко позвал мужчина.
— Не могу. Стыдно, — ответила она.
— А кого стыдишься? Меня, что ли?
— И тебя стыжусь.
— Перестань! Тут так хорошо!
— Это тебе хорошо.
— И тебе будет хорошо: ты как маленькая девочка. Ни души вокруг!
— Кто знает…
— Я знаю, солнышко мое, иди ко мне.
— Джан Омар, не проси, а то могу не удержаться…
— Так о чем речь? Мы с тобой муж и жена, верно?
— Верно.
— Тогда тебе стесняться вовсе не стоит: и что в тебе я не видел?
— Не говори, вай, аллах! Как ты можешь?
— Я так тебя хочу, Салихат. Иди ко мне!
Она поднялась с валуна.
— Жарко, однако…
— Милая моя, потому и прошу тебя войти в речку. Остуди тело, этот рахмат ниспослал Всевышний нам, путникам, чтобы отдохнули и отдышались.
— Как бы кто-нибудь не объявился?
— Не объявится…
— Легко сказать… Как говорится, из комочка земли тоже человек может выскочить…
— Любишь ты, дорогая моя, мудрить. Оглянись вокруг? Тишина. Покой. Час умиротворения природы… Если ты еще сомневаешься, могу позвать, крикнуть… Эй вы, кто там, идите к нам! Ай, лаззат! — крикнул Омар, уставясь в густые ветви ивняка.
Зов Омара эхом отозвался в ущелье.
Заур еще больше пригнулся к земле. Разумеется, он не собирался выдавать себя из засады по первому зову чужого человека. Не маленький же?
— Ну, теперь убедилась, милая моя Салихат? В этом ущелье только мы вдвоем, как Адам и Ева. Первые люди на земле. Понимаешь?
Заур слышал каждый свой собственный вдох и думал: «Что делать? Возвращаться обратно к стаду или оставаться? Гнусно как-то получается подслушивать и подглядывать. Но это так интересно, так заманчиво. И не нарочно же: так хочется увидеть, что будет дальше. Полезет эта женщина в речку или нет? Сбросит она еще с себя одежду или нет? Никогда раньше не приходилось мне увидеть обнаженное женское тело. А то, что в кино показывают, это ерунда! Это лишь картина! Помнится, в прошлом году побывал на городском пляже. Тоже там обнаженных женщин полным полно было. Это тоже не то, это другое…»
Недолго думая, Заур отодвинул от лица больно колющие ростки шиповника и ползком протиснулся к самому обрыву: обзор расширился, и картина еще отчетливее предстала перед его взором.
Словно угадав желание Заура, женщина у берега речки стала снимать с себя одежду. Полетели на валун шляпа и платье, обнажилось тело, будто вылитое из молока, которого не коснулся ни один луч солнца.
— Ты чего это, Салихат? Снимай всю одежду, а то намокнет? — крикнул муж, высунувшись по пояс из воды.
— Не дождешься, — коротко ответила она, мило улыбнувшись и осторожно входя в запруду.
— Какая же ты трусишка, моя радость? — Омар стал брызгать на нее ладонями воду.
— Вай, вай, убью я тебя! — Салихат взвизгнула и окунулась в воду.
Когда она фыркая вновь показалась из воды, муж начал еще яростнее атаковать брызгами ее.
— Джан Омар, перестань! Вода холодная, сердце так и готово выскочить из груди!
— А ты поплыви ко мне, я не стану брызгать.
— Так и поверила: и на море ты меня чуть не утопил.
Омар рассмеялся.
— То на море было, тут и топиться невозможно. Да и как я могу утопить свою любимую женушку?
— Обманщик!
— Откуда я мог знать, что тогда ты была впервые на море? Мы ведь только поженились и в городе у моря решили провести свой медовый месяц…
— Да, этот медовый месяц надолго мне запомнился…
— Перестань упрямиться, милая. Дай мне ручку твою! — он протянул к ней обе свои руки.
— Не надо! Не подходи ко мне!
Только успела сказать Салихат, муж как коршун набросился на нее, подхватил за талию, поднял и прижал к своей груди, затем покрутился вместе с ней как юла, а потом отбросил жену под каскад водопада.
Не успела Сайхат прийти в себя от неожиданной проделки мужа, он тут как тут: опять схватил ее в свои объятия, страстно начал целовать ее. Она уперлась руками в его грудь и старалась вырваться, но напрасно. «Боже, что ты делаешь? Перестань! Ты меня так задушишь!..» — вырывались обрывки слов Салихат. Омар не слышал ее, в порыве безудержной страсти продолжал обнимать еще напористее. Постепенно Салихат начала сдавать: теперь ее руки обвились вокруг шеи мужа, и она тоже стала отвечать поцелуем на поцелуй. И тогда, когда Омар опустил ее в воду, Салихат не отстранилась от мужа, лишь только опустила глаза, давая знать, что она готова на все.
А мужу только и нужна была такая взаимность: он сорвал с нее остатки белья, поднял на руки и отнес на ровный уступ скалы, похожий на топчан…
— Боже, что ты делаешь, Омар?! Остановись! Так нельзя!.. — слабо противилась Салихат, ласково шепча и прижимая голову мужа к своей обнаженной груди…
Вдруг с обрыва раздался громкий лай.
Омар, будто его ударили обухом топора по голове, отскочил от жены и уставился на кусты лещины и ивняка. Жена тоже, придя в себя, тотчас прыгнула в запруду. Она быстро подобрала еще находящаяся на плаву одежду, прикрыла ею грудь и поспешила на берег спрятаться за валуном.
Наконец, случившееся дошло до Заура, плененного и завороженного увиденной картиной. Рядом с ним Гуляка продолжала истошно лаять. Не соображая, что делает, Заур схватил обеими руками мордочку собачки, желая заткнуть ее. Но собаки не любят такое обращение даже от самого хозяина: она вырвалась из рук мальчика и, подняв еще более громкий лай, бросилась в овражек за обрывом.
Что оставалось Зауру? Он ни минуты больше не мог оставаться в необычной засаде…
Солнце давно покинуло зенит и теперь опускалось к далекой горной вершине, укрытой вечными снегами. Жара еще не спала, и коровы пока не собиралась покинуть свое стойбище.
Заур, снова растянувшись под тенью яблони, уставился на тропинку у края ущелья. Гуляка, как и прежде, положив мордочку на лапы, спокойно глядел на своего маленького хозяина.
Вот и показались на тропинке двое путников, медленно взбиравшихся на перевал горы. Мужчина шагал впереди и нес в руках толстую сумку. Женщина шла позади него, словно веером размахивая перед лицом широкополой шляпой. Она поминутно останавливалась и в тревоге озиралась вокруг.
Вскоре они добрались до перевала и исчезли из виду.
«Глупая собачонка! Все испортила! И надо было тебе ходить за мной по пятам. Нет у тебя ни капельки ума, дура! Не зря, оказывается, бросил тебя охотник Малик. Так тебе и надо, глупая собачонка!..» — рассуждал сам с собой Заур.
Жаль, однако, ведь Гуляка все равно его не понимала.
Закончились летние каникулы. Каждый день Заур приходил к своей заветной запруде между отвесными скалами. Тихо подбирался к обрыву, ложился под дикой сливой и осторожно вглядывался в ущелье.
Нет, ни разу больше не предстала перед его взором та удивительная картина…