Декабрьский этюд

     Сколько бы человек ни обманывался, если в нём есть искра – пусть и еле теплящаяся, – он всё равно не зачерствеет, не окаменеет и вновь и вновь будет отдаваться волнам надежды любой высоты, больше боясь их упустить, нежели быть ими вновь разбитым о скалы.

     Природу тоже можно обмануть. Тоже… Она, как и мы, «обманываться рада». Была бы только тому стоящая причина. А что может быть более стоящим, чем обещание новой жизни – обещание чего-то большего, светлого, чистого – того, что не сбылось в этой, уже угасающей, жизни.
 
     Декабрьским утром вы вышли в лес как водится перед рассветом. Воздух в это время не только прозрачен, он несёт в своей влаге все запахи затянувшейся осени. Дышать им – словно пить из родника воду и никак ею не напиться. Ноги, привыкшие к бездушному асфальту, идут по земле будто сами, будто не подчиняясь моей воле – легко и свободно. Во всём окружающем предрассветном полумраке чувствуется жизнь, каждый кубический сантиметр пространства звенит, тихо сочится ею. И странный далёкий урбанистический мир машин, дерготни и суеты, лицемерия и ханжества, размалёванной пошлости, шутовства и ненасытности во всём кажется лишь идиотским сном, неясным воспоминанием о дурной сказке, написанной неумелым современным автором, возомнившим себя писателем. Но и это мимолётное ощущение проходит, как дурной запах, развеянный быстрым и лёгким ветерком. Остаётся только бесконечное восприятие.

     Вот где-то впереди слышится лай егерского низенького эстонского «гончака» – видимо, поднял зайца. Стрелять никто не собирается, хотя по бедру каждого из нас привычно бухает приклад ружья – трудно избавиться от этой привычки. Идя в лес с пустыми руками, чувствуешь себя вроде как полуголым. Странно всё это… Человек зачастую почти всю сознательную жизнь бьёт зверя – и даже не потехи ради, как большинство городских, а для банального пропитания – а потом приходит «вторая половина жизни», и что-то ёкает внутри, и приходят безмолвно во снах убиенные с иссиня-чёрными глазами, больше человеческих… И задаётся запоздалым вопросом человек, «зачем?». И не находит ответа. Никто так не чувствует, так не любит лес и живое в нём, как тот, кто всю жизнь убивал это живое. И никакой это не парадокс. Просто животное, гормональный зверь, умирая в человеке, освобождает его от себя. И со слабостью и недугами телесными человек обретает в себе по-настоящему человеческое, божеское. Он никогда не получит ответа на вопрос, отчего так устроен мир, где всё пожирает всё, но сам этот вопрос перестанет его мучить.

     И вот зеленеет декабрьский лес свежей, по ошибке взошедшей, травой, которой не суждено быть скошенной, не суждено напитать собою вымя пятнистой коровы, не стать парным молоком, тоненькими струйками стекающим с уголков рта мальчишки, пьющего его прямо из банки морозным утром в сенях – перед окном, за которым тихо, почти отвесно падает снег на свинцовое, ещё не затянувшееся льдом, лесное озеро.