Не всякий ручеёк впадает в море. Первая часть

               

                Роман

                ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

               

              Отец хмельной лежал в зале у окна на полу, в такие минуты он никого к себе не подпускал, только сына. Остальным домочадцам жёстко бросал: «моя фамилия – отвали!» и отворачивался к стене или, если мог подняться, пошатываясь, переходил в спальню. Теперь же отец лежал и кашлял, да делал это так страшно, что ошмётки слизи пузырились на губах. Кашель был нутряной, из отбитых в лагерях и прокуренных лёгких.
         А сын тянулся к отцу, ручонками обнимал его мощное жилистое тело. Петьке было пять лет. Он крепко держался за отца и каждой своей клеточкой жалел его, просто потому, что у мальчонки никого не было ближе и роднее отца и матери. И, конечно же, сестрёнок, однако те всегда под присмотром матери, а вот папка, который трезвый был сильным и ловким, но, когда напивался, неожиданно слабел и нуждался в его, Петькиной опеке. Своим маленьким сердцем мальчонка чуял, как папке больно и прижимался к мускулистому туловищу отца, словно хотел, чтобы хотя бы часть боли рассосалась и пусть бы даже перешла к нему. Он бы принял...
         Отец приподнял руку от прохладного, поблескивающего свежей краской пола, погладил вихры мальчишки, собрал их в пучок узловатыми пальцами и прижал голову сына к своей груди, на которой выше овала майки зеленела выразительная наколка орла, раскинувшего крылья чуть ли не до плеч. На предплечьях тоже были татуировки: на правом – восьмиконечный крест на холмике и ниже подпись: «не забуду мать родную», а на левом сгрудились бутылка водки, стакан, хвост селёдки и ниже надпись крупными буквами и с налётом блатной философии: «вот что нас губит». На правой руке, обнимавшей сына, на внешней стороне ладони крупное изображение заходящего солнца с лучами и словом «СЕВЕР» понизу; выше кисти был виден рубец шрама, такой же имелся и на левой, невидимой, поджатой сейчас отцом под себя, там он прочёркивал пополам наколотую анфас кудрявую, со взбитой причёской головку симпатичной девушки.
         Шрамы - это следы от пули из автомата, что он словил, убегая двадцать два года назад из-под конвоя на стройке под Курганом. Это был его второй побег, и далее еще два, один из-под носа идущих его брать милиционеров, а другой уже из-под стражи, когда он ударом затылка крепкой головы опрокинул на дорогу сопровождавшего конвоира с карабином. Да так всё рассчитал, что тот не успел даже выстрелить ему вслед, а отец, тогда девятнадцатилетний парень, мгновенно растворился в кривых переулках Рубцовска и взяли его лишь четыре года спустя в Донецке. Семь с половиной лет каторжных лагерей на крайнем севере до самой амнистии в 1955-ом.
         За время побегов Саша Лукиных под чужой фамилией успел поучиться в двух техникумах, горном на Алтае и в Чимкентском культ-просвете на юге Казахской ССР, однако закончить ни тот, ни другой не дали мильтоновские ищейки, приходилось всё бросать и бежать куда глаза глядят; исходил и изъездил пол Советского Союза.
      В Одессе, ему как человеку, которому будто бы нечего терять, подельник по опустошению ювелирного магазина предлагал, пока карманы набиты брюликами и цацками, махнуть за бугор.
- Я перетёр с капитаном торгового парохода, ходящем на своей посудине в загранку, они нас ночью проведут в трюм с углём, дадут по трубке, чтоб дышать, зароют так, что никакая собака погранцов не унюхает, а в нейтральных водах откопают и – мы люди свободного мира.
       На что Саша, не раздумывая, ответил:
- Я, Коля, Родину не меняю.
- Ну и дурак, - был ответ энергичного подельника. – Ты что, думаешь - весь такой белый и пушистый, по простоте душевной умыкнувший с колхозного поля для голодных племяшей полмешка пшеницы и тем самым преступивший законы военного времени, за что совершенно справедливо и схлопотал от жестоких судей всего-то шесть лет лагерей вместо отправки, как ты просился - на фронт? Ах, какие они нехорошие, эти грёбаные прокуроры – невинных сажают! А куда ты засунешь и прилепишь свои побеги, или вот наше недавнее заимствование у государства кучи брюликов? Да тебя если возьмут, срок-то, со всеми вытекающими, корячится ох какой длиннющий! Пока отчалишься, сколь прахарей истопчешь, клифтов истаскаешь? Да и вообще, до топаешь ли до звонка-то?..
- Ты, Коля, говоришь хорошо, - спокойно сказал Саша и твёрдо добавил: - но… долго и нудно, - парень махнул тяжёлой рукой: - Я в этом хвалёном раю уж точно сдохну от тоски. Без своих-то – какая она жизнь?..
          На том и разошлись.
         Отец был добрым, ни разу не крикнул, не поднял руки ни на жену, ни на детей. Немногословный и работящий трезвый, он, бывало, слегка выпивший, сгребёт всех троих ребятишек, усадит к себе на колени и тихо так обронит: да разве ж думал я, что когда-нибудь будут у меня детки. И удивлённо покачивал аккуратно стриженой головой, посаженной на крепкую шею.
         А бывало, переступит порог, возвращаясь с дежурства, он работал электриком на железнодорожной станции, а ребятишки уж тут как тут, у двери встречают отца. Он шагу не ступит, пока не раздаст подарки своим маленьким.
- На, Алёнушка, от лисички-сестрички гостинец, - скажет отец, вручая старшенькой печатный пряник. – Уже в подъезд входил, а рыжая навстречу – держи, дескать, твоей старшей.
- А конфетка Макутьке от зайки, - поворачивался отец к младшей дочери Лидочке, - он меня чуть с ног не сбил по дороге со станции. Боялся опоздать…
- А тебе, Буравка, - отец притягивал к себе сына, - «мишку на севере» вручил сам рогатый лось, да наказывал - есть самому, а коль захочешь кого из ровни угостить, то, что б друг был настоящий и верный.
          Еще ребятишки любили, когда папка показывал им фокус, который назывался двояко: или «невидимка», или «живая спичка». Это кому как нравилось. Они, как всегда облепляли его, а он, чтобы совершить это изумительное действо, бережно отстранял их от себя на секунду, чиркал о коробок спичку и, подержав её горящую вертикально перед собой, в какой-то момент тихонько задувал пламя, и всё так же удерживая наполовину обгоревшую спичку в пальцах одной руки, другой лез в нагрудный карман рубашки и якобы вытаскивал оттуда ниточку-невидимку. Показательно встряхивал, обматывал несколько раз её вокруг обугленной части, отводя руку, изображал, что натягивает нить, и, неожиданно рванув её, обрывал сгоревшую часть спички, и та летела на пол. Ребятишки от восторга аж подпрыгивали!
         Немного подросши, Петька догадался, что отец просто резко прокручивал в пальцах нижнюю гранёную часть спички и верхняя половина вполне правдиво слетала в нужном направлении. Однако это случилось позже, а пока было детство, волшебное время сказок и воздушных полётов в синеву распахнутых окон, в неведомый, но манящий мир, где за шелестящими листвой тополями звёзды и солнце, облака, как взбитые сливки, и необозримые горы и луга с их несказанно ласковым и пёстрым разноцветьем.
         Еще одна особенность была у отца: он по-своему ел борщ ли, лапшу ли, щи или рассольник. Брал не торопясь ломоть хлеба и густо крошил в похлёбку, размешивая ложкой до той поры, пока кусочки не размокнут и не превратятся в тюрю; либо, если мать выкладывала на стол в мисочке горку обжаренных в духовке хрустящих и золотистых сухариков, набирал в свою широкую ладонь полную горсть и также густо ссыпал всё в тарелку. Как правило, ребятня к тому времени была сыта, их в семье кормили в первую очередь, и уже каждый занимался своим делом, однако учуяв этот вкуснейший запах, струящийся из кухни, как по команде все опять сбегались к столу и с ложками окружали отца.
- Ах, вы пострелята! – восклицала мать, - Вы же только наелись! Пусть отец спокойно пообедает…
- Не надо, Светик, - Александр Ефимович ласково оглядывал уминающих тюрю ребятишек. – Пусть помогают. Съедим, еще наберём.
- Ну, смотри сам, - вздыхала Светлана Алексеевна. Ей, наверное, как думал догадливый Петька, было чуточку даже обидно, что вот так вот, когда она обедает, не сбегаются дети… А всё потому что ты, мамочка, не умеешь готовить такую вкусную тюрю, а ешь отдельно с кусочками хлеба. Мальчишка всё порывался как-нибудь подсказать, чтобы мама научилась у папки. Да как-то стеснялся…
         Жили они в так называемом «станционном околотке» между берегом речки Филипповки и широким полотном железной дороги из четырёх маневровых путей. Ряд бревенчатых бараков с уютными двориками, новый, двухэтажный, как и бараки, кирпичный дом с балконами для инженерно-технических работников, за ним, в отдалении, ближе к речке сараи, в которых железнодорожники держали домашних животных. Метрах в трёхстах от станционного околотка, по другую сторону путей, за решётчатой оградой в тени лип и голубых елей на краю парка располагался вокзал, а перед горой, на обширной площади капитальными корпусами возвышалось паровозное депо.

      Коренной зуб у Петьки заболел не в первый раз, просто раньше он по-тихому ныл и ныл, а сегодня будто кто ткнул острой иглой в него сверху, да так, что шестилетний мальчуган чуть не присел на пол от пронзительной боли. И невольно схватился за щёку. Светлана Алексеевна, сидящая на диване с вязанием, в этот момент сбоку глянула на сына и заметила искажённую гримасу на его курносой толстощёкой физиономии.
- Сыночек, что случилось-то? На тебе лица нет.
- Зуб, мама…
- Подойди-ка сюда к свету, погляжу…  Открой рот, да по шире, - мать внимательно осмотрела полость молочных зубов. – А вот он и кариес, Петруша, справа… да такой чернущий, как ты терпел-то?
- Не болело…
- Сейчас корешок лука репчатого приложим. Сожми дёсны. Держи подольше, - сказала мать и вздохнула: - Утром обязательно к зубному надо.
     Всю ночь Петька промаялся, боль была такая, что хоть на стенку лезь. Но лежал тихо, терпел, ничем не выдавал себя, не хотелось будить отца и мать и беспокоить сестрёнок. Под утро забылся тяжёлым сном часа на полтора, когда боль немного отпустила. Едва рассвело, мать неслышно вошла в детскую спальню и тронула сына за плечо. Петька с трудом открыл глаза и сел, свесив ноги с постели.
- Давай, сыночек, подсобирывайся, - сказала Светлана Алексеевна и пояснила: - Идти далёко, аж в Новостройку. Там с восьми принимают, и доктора, говорят, хорошие…
     Был понедельник, и народу в вестибюле заводской поликлиники не протолкнуться. Отстояли очередь в регистратуре, открыли на мальчика медицинскую карточку. Зуб опять разболелся, Петька держался за щёку и помалкивал. Поднялись на второй этаж по широкой лестнице, прошли, как подсказала медсестра в регистратуре, в левое крыло, где длинный, с высоким потолком коридор с большими окнами по обе стороны упирался в массивную двустворчатую дверь, с медной фигурной ручкой. От двери вдоль стен через весь коридор стояли казённые стулья, на которых сидело много людей, причём разного возраста, но всех их объединяло одно: лица и у женщин, и у мужчин выражали такое страдание, что Петька, глядя на них, на минуту даже забыл о своей невыносимой боли.
    Только мать спросила крайнего, и они присели на жёсткие стулья, как мимо них со стопкой карточек в руках прошествовала в кабинет знакомая миловидная медсестра из регистратуры. Спустя короткое время, она выглянула в коридор и пригласила Светлану Алексеевну и Петьку пройти в кабинет, сказав очередным:
- Пропустим женщину с ребёнком... Мальчик с острой болью.
      Больные согласно кивнули, пусть, мол, проходят; кто-то сочувственно посмотрел на Петьку, всего-то от горшка два вершка, а, гляди-ка – уже зубы… Не дай, Господь, терпеть такое никому!.. Да и то сказать, вид у мальчишки действительно был весьма удручённый и по-настоящему хворый. Петька всё так же держался за щёку, а припухшие от бессонницы глаза опущены долу.
      В стоматологическом кабинете всё было безукоризненно белым и говорило об абсолютной стерильности, а что не было белым, то переливалось никелированным блеском и хромированным лоском. Врач стояла за столом у окна, спиной к вошедшим и что-то отыскивала в металлической ванночке с водой. Она сказала, не оборачиваясь:
- Проходите и усаживайте мальчика в кресло поудобнее. Я сейчас…
     Светлана Алексеевна провела Петьку к креслу, на сиденье он взобрался сам и, стали они ждать, когда освободится врач.
- Ну, что у нас? – женщина в белом халате и чепчике, с марлевой маской на лице наконец повернулась к ним. В руках у неё были блестящие щипчики. Их она и выронила, когда увидела пациента: - Не может быть!..
- Чего не может быть? – не поняла Светлана Алексеевна. И побледнела, обеспокоенная реакцией зубного врача.
- Разве вы не видите? – вопросом на вопрос ответила женщина. – Редкий случай и для взрослых… У вашего мальчика обе щёки опухли, а что же тогда с зубами?
- Вы о чём, товарищ доктор? – недоумённо спросила мать. – У Петюши никакой опухоли нет. У него всего один коренной с кариесом. Остальные все белые. Сама проверяла…
- А это, по-вашему – что? – врач указала рукой поочерёдно на толстые щёки мальчика.
- Ах, это… - не сдержала улыбки Светлана Алексеевна. – Порода у нас такая – толстощёкая, деревенская.
- Так вот оно что, - успокоилась врач и, вспомнив, наклонилась подобрать с пола уроненные хирургические щипцы. – Сейчас вымою руки, сменю перчатки и приступим.
     Десна после новокаинового укола окаменела и отяжелела, стала будто чужой во рту у Петьки, язык тоже одеревенел и наполовину сделался бесчувственным, и потому мальчик хорошо слышал, как с хрустом выдирают его бедный молочный зуб, однако никакой боли не чувствовал. Врач вложила на место удалённого коренного влажную горьковатую ватку и приказала покрепче сжать дёсны, чтобы та не вывалилась из гнезда.
      Петька едва удерживался от того, чтобы прямо в этот миг не рвануть из еще совсем недавно страшного кресла в коридор, а уж там бы его только и видели! Светлана Алексеевна помогла сыну спуститься на пол, поблагодарила доктора, и они направились к дверям.
      Всё позади! Выйдя в коридор мальчишка уже не мог себя больше держать в руках, и несмотря на что-то чужеродное и неприятно хрустящее во рту, счастливый Петька бодро шагал впереди матери мимо сидящих на стульях и всё так же страдающих взрослых и… сиял, как начищенный медный самовар, улыбался во весь рот, открыто радуясь тому, что он не схлюздил, не сбежал позорно из кабинета, а стойко перенёс всю эту карательную процедуру и теперь свободен!
      Больные с некоторой оторопью и недоумением смотрели вслед мальчишке, который всего-то несколько минут тому назад был крайне подавлен и вызывал лишь острую жалость, а теперь вдруг распустился и засиял как аленький цветочек! Как такое вообще может быть?!  А Петька шёл, да и вовсе не шёл, а летел на крыльях к лестнице и выходу и только один раз, да и то с лёгким сердцем, вспомнил про то, как тётя врач сказала, что заморозка будет отходить через два часа и возможно станет немного больно, так это ведь когда еще будет! А пока что он победитель, и половодье чувств его захлестнувших, оно и есть половодье, чтобы душа его, пережившая эту кошмарную ночь и теперь воспрянувшая, могла вдосталь насладиться головокружительным полётом в волшебную страну беззаботной и познавательной жизни среди родных и любящих его людей.
   
       Жить на этом свете Петьке ох как нравилось! Каждый наступивший день дарил мальчишке что-то новое и необыкновенное. Себя он помнил лет с четырёх. Это первобытное для него время осталось в памяти красочными пятнами и обрывками событий. Ему, например, ярко, до мельчайших подробностей помнилась комнатка родной бабушки Ксении Георгиевны в одноэтажном бараке возле Каменушки. На окошке накрахмаленные занавески с вышитыми голенастыми петухами, аккуратно заправленная крашеная серебрянкой железная кровать с горкой взбитых разнокалиберных подушек и подушечек, накрытых прозрачной узорной накидкой, застеленный скатертью стол у стены, венские, плетёные стулья с выгнутыми спинками, на полу цветные домотканые половицы и в простенке у двери висящий простенький радиоприёмник, откуда льётся красивая, мелодичная и чрезвычайно популярная тогда песня, в которой столько весны и счастья:
 
Старый клен, старый клен,
Старый клен стучит в стекло,
Приглашая нас с друзьями на прогулку.
Отчего, отчего,
Отчего мне так светло?
Оттого, что ты идешь по переулку…

      Петька тогда слушал как заворожённый, а слова с первого раза запомнил наизусть. Они оказались, будто бы и простыми, но такими проникновенными, а мелодия сердечной и родной, что эту песню мальчишка полюбил на всю жизнь.
       Другое отчётливое воспоминание из примерно той же поры. Однажды летом нашёл он в траве у завалинки их барака оловянную игрушку, пушку с лафетом на плоской, заострённой с двух концов подошве, грозную и красивую одновременно, с выпуклым затвором и длинным стволом. Никогда раньше таких Петька не видал, а стать обладателем этого изящного орудия и вообще не мечтал. Показал закадычному другу Сашке Покидову, даже дал тому подержать в руках. А тот повертел её в пальцах, по присматривался да вдруг и ошарашил:
- А я знаю, чья она – Ваньки Бородулина с того дома, - Сашка махнул рукой с зажатой в ладони пушкой в сторону кирпичного здания с балконами. – Вчера к нему приехал брат в гости, и привёз. Ванька хвастался.
- Точно? Ты не врёшь?
 - С чего это мне?.. – закадычный друг на миг изогнул в обиде верхнюю губу, но тут же по его лицу пробежало нечто схожее не только с пониманием, но и решением этой проблемы: - Но, если чё, я не видел, ты мне ничё не казал. А пушку оставь себе. Только будешь давать и мне поиграть…
- Ишь чего захотел! – не согласился Петька.
- Жалко, что ли?
- А мне чё жалеть? Я счас пойду и отдам назад…
- Это почему ж?
- Не моё потому что…
- Ну, смотри, – не стал спорить Сашка, – пушка-то теперь твоя…
- Кабы так, - ответил Петька точно так же и теми же словами, как отвечала в подобных случаях мать. – Лучше скажи, где Ванька счас?
- На сараях, - уверенно сказал Сашка. – Там они на крыше загорают.
- Ты пойдёшь?
- Не-а. Мамка наказала, чтоб к обеду дома был.
      Ваню Бородулина и незнакомого, сильно похожего на него, мальчика Петька увидел сразу как зашёл в переулок, ведущий к ряду сараев, отгороженных друг от друга пригонами. Ребята полулежали на постеленной на пологую крышу денника фуфайке и играли в солдатиков.
- Ваня! – окликнул одного из них Петька.
- Чего тебе? – Бородулин был старше на два года и уже закончил первый класс, и поэтому его отношение к дошколёнку вполне могло быть снисходительным.
      Петька это почувствовал. И оттого ответил дерзко:
- Не мне это нужно, а тебе!
- Скажешь тоже! – Ванька смерил взглядом стоящего у забора мальчишку и, повернувшись к гостю, пояснил: - Это Петька. Наш сосед. Ну, говори, зачем пришёл?
- Пушку вашу принёс. На – смотри! – мальчишка приподнял над головой правую руку с оловянной игрушкой. – Будешь забирать, иль мне оставишь?
     Игрушка блеснула гранью на солнце, а ребята повскакивали с фуфайки так резво, что оловянные и пластмассовые солдатики почти все попадали на бок.
- Откуда она у тебя? – крикнул Ванька.
- Нашёл под окном. Как передать?
- Добросишь досюда?
- Ага, - Петька левша, взял пальцами пушку за один из острых концов литой подошвы и, размахнувшись, метнул игрушку вверх, чтобы она угадала на крышу. Да так удачно бросил, что пушка, пролетев над двориком, воткнулась в обшивочную доску аккурат между широко расставленных Ванькиных ног.
- Ты, Петруша, просто снайпер! – весело крикнул Бородулин. – Открывай калитку и забирайся к нам. У нас здесь такие бои!
     Или другой островок детской памяти. До пяти лет в общественную баню на улице Вокзальной он, как и многие его сверстники, ходил с матерью и сёстрами. Ладно бы, годиков до четырёх, о которых воспоминания запрятаны в такие уголки сознания, что и не извлечь самому маститому врачу-гипнотизёру, а здесь-то твоё юное пребывание на земле уже вполне осмысленно, и главное, у подъезда, как всегда, либо в песочнице, или на полянке играют твои мальчишки соседи, и некоторые из них, увидав, что ты идёшь в бабскую баню, после долго будут доставать ехидными издёвками и задиранием, хотя тебе известно, что и они со своими матерями и сёстрами также часто посещают общественную баню. И кое с кем он даже встречался-сталкивался в женской помывочной, иногда вместе запускали наперегонки в тазиках с тёплой водой лёгких пластмассовых уточек, а то и синие резиновые с белыми и красными полосками маленькие мячики. А то, что отличало их от сестрёнок кроме длины волос на голове и находилось значительно ниже на теле, матери ласково называли «крантиками». И никого это особенно не волновало.
     Чтобы не попадать ребятам на язык, Петька, если поход в баню случался зимой, обычно выходил из квартиры минут на десять раньше остальных, и на утоптанном пятачке за бараками у перехода через железную дорогу ждал; если же дело происходило летом, то и того проще – мальчишка просто раскрывал настежь окно на кухне и по подоконнику перелезал на улицу, предварительно удостоверившись, что никто из сверстников не идёт мимо, и скорым шагом бежал опять же к переходу, но не дальше, поскольку мать, опасаясь снующих туда сюда маневровых паровозов-кукушек, строго настрого наказывала не ступать на шпалы одному.
       С пяти лет Светлана Алексеевна передоверила мытьё сына Александру Ефимовичу, да и сам Петька начал уже взбрыкиваться и по серьёзному: упрётся у порога и – ни в какую, а один раз даже вспылил и, не подумав, брякнул на всю квартиру, услышанное от кого-то из пацанов на улице:
- Знали б вы, как надоело смотреть на ваши мохнатые мочалки! Мыться не дают!
       Светлана Алексеевна мгновенно переменилась в лице, дёрнула сына за руку, увела, подталкивая в спину, в зал и ткнула лицом в угол:
- Будешь здесь, пока мы не вернёмся, - и обернулась к стоящим у двери дочерям: – Идёмте, девочки, пока народу в бане не очень…
       Ровно два с половиной часа простоял тогда в углу наказанный Петька, дожидаясь их возвращения. И это по времени, с точностью до минуты, было именно так, потому что мальчишка, несмотря на малый возраст, уже мог, глянув на циферблат ходиков с гирьками на цепочках, определять который теперь час. Кто его научил и когда, никто не мог точно сказать, однако отец иногда, когда соседские девчонки-школьницы, у которых дома не было настенных часов, стучались в их дверь и спрашивали, сколько сейчас времени, приглашал учениц в зал и указывал рукой на выпуклый и цветастый циферблат ходиков: дескать, глядите сами… Те конфузились и робко отвечали Александру Ефимовичу: а мы не знаем…нас, мол, в школе еще не научили…
- Понятно, - Александр Ефимович разочарованно кивал и звал из комнаты сына. – Петя, будь добр, скажи-ка нашим школьницам – который час?
- Тридцать пять двенадцатого, - бойко отвечал оторвавшийся от игрушек пятилетний Петька. – А что?
- Да так-то ничего. Вот только ты бы взял шефство над нашими соседками и научил пользоваться часами.
- Не-а, папка, -  Петька энергично мотал вихрастой головой. – Они большие, и слушать меня не станут…
      Вообще-то Петька был известен в околотке не только тем, что не по годам умел, глянув на часы, сказать точное время, водилась за мальчишкой еще одна особенность: он, не зная, как обозначаются сами знаки прибавления и отнимания и как пишутся и составляются в определённые числа цифры на бумаге, мог их складывать и вычитать в уме, включая и четырёхзначные, причём почти мгновенно. Опять же, кто и когда научил мальчонку этому, покрыто тайной хронической беспечности, с которой и он сам, и окружающие Петьку взрослые относились к подобным вещам. Умеет, значит, умница и большой молодец. А не научился – так и без этого проживём… 
       Отцовская порода Лукиных корни имела деревенские, почвенные, про таких в недалёком прошлом говорили, кто с завистью, а кто и с пренебрежением: дескать, кондовые они, посконные в своей народной русскости.
      Старообрядцы-двоеданы, все из их родовы на протяжение веков были непременно грамотными, полагали себя людьми древлего благочестия, глубоко чтили старо отеческие книги и свои церковные обряды. Ига крепостного отродясь не знали.
      В своё время, в конце 17-го века от никонианских гонений они скопом с северной Руси, из деревень, что невдалеке от Великого Устюга, переселились сначала углежогами на Урал, а спустя какое-то время и сюда на юг Сибири.
      Материнская, как и отцова, крестьянская родова в середине 19 века в поисках привольных и хлебородных земель перебралась с берегов Волги в предгорья Алтая, вероисповедания они были тоже православного, однако нового обряда. И, если отцова порода была поголовно грамотна, то материнская славилась отменными песенниками и сказителями.
       Вся их немалая родня с одной и другой стороны жила без показной натужности и мнимой значимости, в большинстве своём легко и непринуждённо, насколько позволяли обстоятельства, если же накатывало лихолетье, затягивали потуже пояса, стискивали зубы, но никогда и никто не ныл, поскольку сердцем ведали, что уныние грех, и от него надо держаться подальше, как и от дурных компаний. Еще одна мудрая поговорка не раз упоминалась в их семье, особенно её любила мать, Светлана Алексеевна: не ищи в селе, а ищи в себе! То есть, если ты где-то набедокурил, не ищи крайних, а умей сам ответить за свои косяки и сумасбродства.
       А Петька со своей врождённой любознательностью всё это впитывал, юный мозг обретённое живо переваривал и усваивал, и вот тебе, пожалуйста, неожиданно стал местным, как его с усмешкой обзывали пацаны постарше, счетоводом. Хотя наиболее сообразительный из них Мишка Зубов нашёл применение и этому таланту мальца.
- Петя, вон, видишь, дядьки наши сидят на скамейке у конторы, курят, - доверительно и вкрадчиво сказал. – Я счас подойду, расскажу, как ты умеешь, и позову. Тока не ссы…
- Да не боюсь я! – с вызовом ответил мальчишка. - Посчитаю, сколь надо.
      Минуты через три Мишка, приглашая, махнул рукой. Железнодорожники, некоторых из них Петька узнал, встретили его с нескрываемым любопытством.
- Всё правда, что этот пацан про тебя натрепал?
- Да, - Петька утвердительно кивнул.
- Тогда вот тебе первый пример: сколько будет к 40 прибавить 50?
- 90.
- А к 154 прибавить 389?
- Та-ак, - мальчишка, видя с какой внимательностью наблюдают за ним взрослые, решил несколько потянуть время, даже сделал вид, что, думая, закатывает глаза, хотя ответ был давно готов. – 543.
      Один из мужчин, самый прилично одетый, достал из нагрудного кармана блокнотик и огрызок химического карандаша и быстро в столбик посчитал.
- Гляди-ка ты, мальчишка-то не ошибся! – довольный мужчина извлёк из другого кармана кошелёк и протянул рубль сидящему рядом парню. – Давай-ка, Серёжа, сбегай до лавки, купи конфет шоколадных, сто пятьдесят грамм.
- Мигом, Виталий Иваныч! Одна нога здесь – другая в магазине!
      Петька пока не понимал, о чём это они, но начинал догадываться.
- А вот скажи-ка Петя, так тебя, кажется, зовут, - мальчишка кивнул, - сколько будет, если от 796 отнять 437?
- 359, - сразу ответил мальчик.
- Погоди-ка, дай проверить, - видно было, что происходящее всё больше захватывало начальника железнодорожников - понять, что это точно он, большого ума не надо, сидящие ему едва ли в рот не заглядывали. – А ведь правильно! Ты, Петя, чей будешь?..
- Лукиных он, сын электрика Александра Ефимовича, - за Петьку ответил усатый пожилой дядька.
- У доброго работника и сын что надо, - подытожил Виталий Иванович. – А вот и наш Серёжа с гостинцем. Держи, победитель! Ты небось и читать умеешь?
- Нет, дядя. Букв не знаю, а у сестрёнки, чтоб научить, говорит, что время нет…
- А цифры?
- Их знаю, до двенадцати, как на часах, только по отдельности.
- Вот это да! – не сдержал своего восхищения мужчина. -  А как же тогда считаешь?
- Не знаю, само как-то в голову приходит.
- Любопытно, весьма, любопытно… Ну, ладно, бывай, друг Петя. Рад знакомству, - Виталий Иванович ласково посмотрел на Петьку. – Можно бы еще поговорить, однако обеденный перерыв закончился. Работа ждёт.
     Пока Петька вычитал и прибавлял, Мишка куда-то, как тот сам и любил выражаться, слинял с горизонта, ну и пусть; большими друзьями они никогда и не были, думал мальчишка, неся в руках кулёк с конфетами и направляясь к своему бараку. Но не тут-то было! За углом его ждали, и не один Мишка, а и Колька Кузьмин, Генка Путинцев и еще несколько ребят.
- Ну, чё, нормально отвалили? – оскалился в ухмылке Мишка и обернулся к друзьям. – Я им сразу сказал: пацан за шоколадки сколь надо столь и насчитает.
- Ах, ты Мишка! Хоть бы предупредил! – волна какой-то необъяснимой обиды захлестнула Петьку, и он выкрикнул: - Тогда бы я ни за что не пошёл!..
- Вот дурак! – ничего другого не нашёл сказать Мишка, и будто оправдываясь, заключил: - Ты же не своровал, а честно своими мозгами заработал! Спроси любого, всякий бы рад был и одной конфетке, а у тебе их вон сколь! Давай, не жмоться, делись, со зрителями, - хохотнул Мишка.
- Да мне их и не надо совсем, - обида еще полностью не рассосалась в душе. – Только сестрёнкам бы по одной…
- А ты? Чё, лысый что ли? –  Мишка - артист, когда ему было выгодно, умел изображать разные чувства, а сейчас нужно как раз подсыпать чуть-чуть негодования с примесью этакого лёгкого покровительства: - Сам заработал, я даже специально ушёл, чтобы тебе не мешать… А теперь вот нагло отказываешься! Так, Петруша, не пойдёт… Я думаю, ты можешь взять по три, нет по две конфетки сеструхам, ну, и себя не забывай, если не хочешь, возьми хоть одну, попробовать. Верно я говорю, пацаны?
- А то как же!
- По-чесняку, Мишаня!
- Все бы так!..
- Вот, видишь, братва вся за. Так что забирай своё и остальное гони нам! – Мишка подхватил протянутый кулёк и, самодовольно осклабясь, бросил друзьям: - Ну, чё! Айда на речку пировать!
      Прошло два дня. На третий отец, придя с работы, подозвал к себе Петьку.
- Ты, сынок, я слышал, недавно отличился? – Александр Ефимович пристально посмотрел ему в глаза.                Петька взгляда не отвёл, и отец продолжил: - Вызывает меня начальник дистанции и спрашивает: что у тебя за сын?
       Мальчишка невольно обомлел: наверно, папка, сейчас станет ругать за чужие конфеты, что он без спросу взял… вот стыдоба-то… а про Мишку сказать язык не повернётся… выдавать кого-то Петька просто ну, не умел… и всё тут… хоть ты его режь…
- Сынок, Виталий Иваныч шибко хвалил твоё увлечение арифметикой и посоветовал мне написать письмо в Новосибирский Академгородок, - отец глянул на Петьку и улыбнулся: – А в письме подробно рассказать о твоём таланте и спросить, а нельзя ли тебя отдать к ним учиться с первого класса. Виталий Иваныч сказал, что почтовый адрес этого самого Академгородка он возьмёт у соседа по лестничной площадке, тот будто бы там заканчивал университет.
- Пап, а как же я без вас буду?..
- Вот и я об этом… - отец вздохнул. – Однако он настаивал, что-де там тебе лучше для развития. Возможно, говорит, со временем мы еще и гордиться твоим сыном будем.
- А почему? – не понял Петька.
- Ну, что ты своим умом много пользы принесёшь, хотя, я думаю, с этим Виталий Иваныч загнул. Как говорится: курочка в гнезде - яичко в манде, когда еще вылупится! - Александр Ефимович, спохватившись, осёкся – что же он, старый дурак, мальцу-то несёт! – В общем, поживём – посмотрим… А пока мне срочно надо письмо составить. Позови маму, у неё и почерк каллиграфический, да и так чего посоветует.
      Спустя полтора месяца пришло ответное письмо из Новосибирска, в котором говорилось, что у вашего ребёнка, судя по описанию, есть определённые математические задатки, и мы бы, дескать, с радостью взяли его в наш интернат для одарённых детей, однако туда принимаются ребята только после шестого класса. Так что пусть малыш, как и положено, поступает учиться в общеобразовательную школу, а вы наблюдайте за его развитием. По достижении им указанного возраста милости просим на вступительную беседу в наше учреждение. Будем, мол, с нетерпением ждать…
                2
   
         Улица Вокзальная в городке имела славу отрываловки - чужим мальчишкам здесь по одному лучше не ходить, местная шпана может и деньги, если они имеются, отнять, вывернув тебе все карманы, могут и подзатыльников набздавать, могут и ножичком попугать, а то и пырнуть. Это - как и на кого нарвёшься. Случалось пройти её и без приключений, когда тротуары и скамейки у подъездов бараков были пусты, видимо, в это время местные сопливые уркаганы где-то в подворотнях или в кустах на берегу Быструхи, либо баловались анашой, либо, подражая старшим, глушили кислятину – слабенькое дешёвое винцо. Поэтому ребята их околотка ходили здесь группами, не меньше человек семи в каждой.
       Вот и сегодня они через Вокзальную возвращались из парка Цветников, где под разноцветными сводами развёрнутого шатра и на арене смотрели представление заезжего цирка с воздушными гимнастами, клоунами, силачами с пузатыми гирями, дрессированными обезьянами и медведями на велосипедах. Выходил на манеж даже огромный слон и, помахивая гигантскими ушами и хоботом, вставал на задние ноги.
       Возвращаться домой через огороженный зелёным забором городской базар и дальше переулками, было всё равно, что давать большой крюк, поэтому решили идти через улицу Вокзальную – это почти вдвое короче. Прошли пол-улицы без происшествий, видя такое количество мальчишек, кто бы отважился на них нападать, разве, что вконец обкуренный…
      До моста, за которым Быструха впадала в Филипповку и где начинался их околоток, оставалось метров шестьдесят, когда ребята вдруг надумали ближе его перейти реку вброд. Атаман их ребячьей ватаги Колька Кузьмин, по прозвищу Кузя, махнул рукой – Быструху перейдём здесь! – и первым шагнул в прозрачные, в солнечных бликах, дробящиеся волны, под которыми кое-где просматривалось дно с промытой до блеска разноцветной галькой. Кто-то из мальчишек разулся и держал кеды и сандалии в руках, осторожно нащупывая босыми пальцами ног, куда удобнее ступить, другие же, опасаясь поскользнуться, снимать обувь побоялись. Не стал снимать свои старенькие сандалии и Петька, в них надёжней.
      Река, хоть и была быстра, однако не настолько, чтобы под колени сбивать с ног, поэтому мальчишка смело ставил подошвы на неровные донные камешки; он уже добрался до середины, когда приподнятый в воде размокший сандалий соскользнул с левой ноги и всплыл, его закрутило, понесло по волнам. Петька бросился следом, но вот тут-то его сзади волной подбило под колени и потащило по реке, больно ударяя о крупные окатыши. Мальчишка, что есть силы оттолкнулся от дна и сумел встать и выровняться на течении. На глазах блестели слёзы, но не от боли и ссадин, а оттого, что так глупо упустил и не догнал свой сандалий.
      На берегу под сочувствующие взгляды друзей Петька стащил с ноги оставшийся сиротский сандалий, осмотрел со всех сторон и, размахнувшись, забросил его как можно дальше в пробегающие волны, сопровождая мстительным криком:
- А ну, догоняй предателя! А мы посмотрим!.. – и несколько задержался, наблюдая, как сандалий этаким корабликом проплыл метра три на поверхности и увлекаемый подводным течением утоп. Некоторые из ребят даже успели запустить по блинчику в эту движущуюся цель, но никто не попал.
      По укатанному и поросшему по краям пыльной травой переулку идти босиком было не очень чтобы гладко – кое-где из земли выпирали и бугрились бока камешков, но не полетишь же… Здесь-то еще ничего, а вот дальше, на полотне, перед спуском с насыпи на их улицу, надо переходить четыре железнодорожных колеи разъезда, а там пропитанные вонючим маслянистым креозотом шпалы, а между ними колкий щебень. Если и не распорешь ступни, то сколько мыла уйдёт, чтобы отмыть липкий и чёрный креозот с замаранных пяток!
- Петруша! Ты откуль такой босой? – на выходе из переулка услышал расстроенный мальчишка откуда-то сверху, с насыпи старческий женский голос, надтреснутый и показавшийся знакомым, прямо как у бабы Кати.
      Поднял глаза, а на тропинке, что тянется от самого вокзала по кромке вдоль шпал, действительно стоит старушка в длинной серой шерстяной юбке и цветастой блузке, прядь седых волос выбивается сбоку ближе к виску из-под подвязанного на остром подбородке тёмного платка. Под локотком дорожная сумка.
- А я с поезда тока, к вам в гости наладилась, - сказала просто баба Катя. – Мать-то с отцом дома?
- Наверно, - ответил Петька.
- А ты пошто босой-то?
- Сандалии утопил, - хоть и не был Петька плаксой, но сейчас от досады на себя слёзы вот-вот и навернутся на глаза. Мальчишка еле сдерживался, чтобы не разреветься.
- Ты энто брось мне, нюни распускать, - видно, подметив состояние внучатого племянника, строго наказала баба Катя. – Мужикам энто шибко страмно… Дак здеся и горевать-то не об чем! – с этими словами старушка поставила наземь сумку, порылась в ней и вот – на тебе, в морщинистых руках у неё новые сандалии с чёрными рифлёными подошвами и блестящим коричневым верхом с воздушными вырезами и металлическими застёжками. – Примерь-ка, Петруша, гостинец. В пору ли?
      Если сказать, что мальчишка обомлел, то это ни о чём, Петька стоял и растерянно хлопал изумлёнными глазами: такого ну просто не может быть… да как же это так… ну как же… 
- Я счас вернусь к Быструхе и тоже утоплю свои, - весело выкрикнул самый бойкий и пронырливый из ребят чернявый Жиган. – Поди, у тебя, бабуля, в твоём сумаре и для меня отыщется… А то, видишь, мои-то кеды каши просят!
- Ты, касатик, не вейся, здеся, как свежий ветерок, а скорей беги к своей бабуле, - в тон Жигану отвечала баба Катя. – Она тебе, небось, ишо и в нову обувь-то ирисок насыпит - штоб слаще баял…
- Бабка Мотя насыпит! Жди!
- Догонит и еще клюкой добавит!
- Она у их такая жадная да злючая!
- Бабка Мотя – вся в лохмотьях! Как баба-Яга, – раздались нестройные, но задорные голоса обступивших мальчишек.
- Бог с ней, с вашей Мотей, - настроение у бабы Кати было отменное. Она опять наклонилась к сумке. – Петруша, посчитай, сколь вас, а то у меня глазыньки-то давно уж ослабели…
- А зачем?
- Сказала – делай.
- Семь нас.
- Вот и ладно, - женщина вытащила из кулька горсту ирисок в цветных фантиках, отсчитала семь и протянула внуку. – Угости ребяток. Больно бойкие они у тебя! А я страсть как люблю бойких-то!
      Баба Катя была родной тётей Петькиной матери. Жила под Змеиногорском в деревне. Два раза в году, летом и зимой она садилась в поезд и, всего-то ночь в пути, приезжала «проведать любимую племянницу с выводком» – эти слова принадлежали не кому иному, а самой старушке, и Петька не раз их слышал. Но так добродушно это произносилось, что просто заслушаешься.
      По воспоминаниям матери, Катерина Ильинична смолоду ходила в боевых сельчанках, активно участвовала в колхозной самодеятельности, хороводилась с многочисленными племяшами, ведь их-то, самих взрослых, в ближней родове было восемь братьев и сестёр. И хотя два брата Родионовых, Иван и Алексей, дед Петьки, погибли в Отечественную, но и они кое-кого из сыновей и дочерей успели вырастить до подросткового времени.
        Бегал по деревенским улочкам с роднёй и угловатый Толик, сын Катерины. Безотцовщина – пробовали дразнить его соседские пацанята, но наполучав тумаков от старших сродных братьев Толика, больше и не заикались. Парнишка вскоре подрос и уже сам за себя смог постоять.
         Кто же был настоящим его отцом - в деревне только гадали, но алименты Катерина вытребовала с живущего бобылём через три дома от их подворья прижимистого Игната. Всего-то пару-тройку раз заглянула деваха к нему на огонёк, но делала это, пока на улице еще не совсем стемнело, чтобы вездесущие соседушки засвидетельствовали, что «да, видели, захаживала Катюха к Игнату с ночевкой». Отцом же оказался, как впоследствии призналась Петькиной матери сама Катерина Ильинична, колхозный счетовод Никифор Сидорович, однако тот был семейный и уважаемый в деревне человек, и честь его, как она обсказывала Светлане Алексеевне после пригубленной эмалированной кружки браги, «подумала-подумала, да и решила не беспокоить». Вот и вписали в метрики Анатолию отчество Игнатович, хотя нелюдимый бобыль ни разу в жизни не подошёл к нему и даже пряником не одарил, однако алименты до совершеннолетия платил исправно.
- Мам, к нам баба Катя приехала, - счастливый Петька первым забежал в квартиру и, не снимая сандалий, чтобы все оценили его обновы на ногах, направился прямо в зал.
- Хорошо, сынок, иду, - мать отложила начатый шерстяной носок и спицы к лежащему у подлокотника клубку и поднялась с дивана. – А ты почто же не разувшись-то? Ой, да, гляди-ка, как они тебе ладно!
- Это баба Катя привезла! – похвастался Петька. – А я её чуть ли не с поезда привёл.
- Да уж, сыночек, где бы без тебя дорогу-то мне сыскать? – не преминула гостья подначить ни на шутку разошедшегося от счастья мальчишку и обратилась к хозяйке. – Как вырос-то с зимы пострел! Насилу признала…
       Женщины обнялись и трижды расцеловались.
- Ты пока, тётушка, присядь с дороги-то, вот на диван, - мать была рада приезду Катерины Ильиничны. Она её любила. – А я пока на стол соберу.
- Ну, а вперёд-то…
- А как же, всё помню… - и Светлана Алексеевна ушла на кухню, однако там не задержалась, и уже через пару минут опять впорхнула в зал, бережно неся в правой руке эмалированную кружку, до краёв наполненную домашней настойкой.
– Всё, как ты любишь, тётушка, - молвила мать, протягивая бабе Кате кружку.
      Та спокойно приняла и, не отрываясь, в несколько глотков опорожнила двухсот пятидесятиграммовую ёмкость. Вернула стоящей рядом Светлане Алексеевне кружку, достала из кармашка на блузке носовой платок и тщательно вытерла тонкие морщинистые губы.
- Вот таперь чую, што прибыла, однако, - чуть захмелев, обронила баба Катя.
        По прежним приездам Петька знал, что отныне, пока баба Катя будет гостить, а это неделя-две, она ни разу, даже и в застольях, не прикоснётся к спиртному. А тут, как она сама говаривала: «с устатку приложилась, да штоб хозяев уважить».

       Еще к одной истории их семьи напрямую была причастна Катерина Ильинична. Случай из далёких, конца двадцатых, годов, хоть и бестолковый, но который мог бы иметь самые плачевные последствия…
       Июньское солнышко тихонько перебирало ласковыми лучами листья молоденькой берёзки, растущей на полянке рядом с лавочкой у забора и глухими воротами с двускатным навершием. Молоденькие девки Полька и Катька посиживали себе на застеленной холстиной поперечной доске-сидушке на телеге да поглядывали по сторонам, ожидаючи покуда старший брат принесёт свою дочушку и передаст им с рук на руки, чтобы они в большой корзине её запеленатую отвезли в Змеёво на крещение в православный храм, жена брата их ровесница семнадцатилетняя Ксения слегла накануне, что-то худое стряслось с животом, а день восьмой с рождения – и надо обязательно крестить именно в него, чтобы всё по закону и обряду, как у Спасителя…
- Сестрицы, - обратился вышедший из ворот Алексей, - нате узел, тут простыня и полотенце, свежие пелёнки, молочко Сина ночью отцедила, бутылку с соской не опрокиньте. Доча сытая, тока от титьки, спит, опосля покормите. Корзину сам поставлю и закреплю, чтоб не трясло. Ехайте тихо, Буланка смирный, дорогу знает. Я бы с вами, да от хворой как отойти?.. Да и то ить – девять-то вёрст для вас баловство. Жду к обеду. С Богом, родные!
      Крещенье прошло как по писанному, даже при погружении в купель новорожденная ни разу не всплакнула, лишь распахивала свои выразительные серо-зелёные глазки да причмокивала сочными губками. После обряда бойкие сестрицы живо обтёрли подмышки и пухленькую промежность младенцу, вышли из прохладного белокаменного храма и, усевшись на лавку у паперти, покормили из соски проголодавшуюся девочку; почти докончив бутылочку, та с соской во рту и уснула. Довольные Полька и Катька перенесли ребёнка в телегу и уложили на застеленное свежей пелёнкой дно корзины, запахнув тельце сверху с двух сторон уголками этой тонкой материи.
- Выедем со Змеёва, станем в тени и перепеленаем, - беспечно сказала Катька. – Но-о, Буланка! Нам ишо гнать по жаре долгонько… Потому не спи, ретивый!
       Оно и вправду, солнце, зависшее в полуденном зените, жгло отменно, и, ежели ты, к примеру, не встал как истукан на одном месте, штоб обгореть, а мчишься, пущай и не во весь опор – в корзине-то не яблоки, а дитятко! – то и можешь даже почуять прохладный ветерок от гоньбы. Девкам было весело: какое дело обрядили… какая племяшка у их характерная, ни разу не всхлипнула, не пискнула… вся в Алёшеньку, и обличье, ежели приглядеться, тоже его… нашенская порода! Заводи-ка песню, Полинушка – ты ить крёстная таперь, тебе и вожжи!

Как служи-ил казак четы-ире го-ода,
Стал коня свово ласкать:
Друг мой ра-атнай, конь ты мой була-анай
Отвези меня домой.

По знако-омой, ой да по доро-ожке
Конь галопом проскакал.
Подъёзжа-ает он к родно-ому до-ому,
Дом разрушенный стоял…

       Текла над алтайскими лесистыми сопками и цветущими лугами старинная казачья песня. Голоса у девок звонкие, заливистые, мочи в юных крестьянских глотках, даже и в одной из них, с лихвой хватит на дюжину заморышных городских, что и говорить – девчонки кровь с молоком, и по хозяйству, и в пляске первые. А эти девять верст укладываются - уже проверено и не раз при езде в телеге либо на бричке – ровно в пять песен по шести куплетов в каждой.
       Вот уже и пропеты четыре протяжные и задушевные песни, настало время последней, и скоро за поворотом должна открыться их Корболиха, и тут-то, всплеснув руками, вдруг вспомнили о спящей племяшке, обернулись к корзине и… обомлели и похолодели одновременно – младенец лежал голышом, пелёнки  и крестик на нити гайтана сползли набок; иглами лезли и кололи очи испуганным девкам красный, весь в пупырьках животик и сожжённые беспощадными прямыми солнечными лучами раскинутые по сторонам ручки и ножки с розовыми пяточками.
- Тпру-у!
- Стой, Буланка, тпру!
- Ох ты мнешеньки! - по старушечьи завопила Катька. - Таперь Алёшенька нас точно прибьёт!
- Чё ныть, растяпа?.. Корзину-то прикрой пелёнкой сверху, - скомандовала более сдержанная Полька. – Сама ты растяпа! – огрызнулась растрёпанная, со сползшим с головы платком, Катька. – Заедем в деревню и сворачивай на тятькино подворье. Светочку маме показать…
- Я и сама об этом… тока бы брата не было! А то - верный каюк!
       Марья Андреевна, глянув на внучку, покачала головой, машинально поправила выбившуюся из-под платка прядь седых волос и осторожно перенесла проснувшуюся и расхныкавшуюся Светочку в просторные сени, где в дальнем углу была своеобразная приёмная с широким, застеленным холщовой простынкой, топчаном. На прибитых к бревенчатой стене продольных полочках стояли пузырьки и мензурки с настоями и микстурами, отдельно от них – крохотные туески с мазями, сваренными и сбитыми самой Марьей Андреевной. Дело в том, что умудрённая опытом женщина слыла одной из тех народных целительниц на предгорном Алтае, которым люди доверяли и к кому при хворях и недомоганиях шли охотно, твёрдо зная, что здесь непременно помогут и денег, за редким исключением, не возьмут, хотя от отреза доброй ткани, утвари для хозяйства, мёда или чего из продуктов не откажутся, но… всё делалось, чтобы обратившегося за помощью не ущемить и не обидеть, а поставить на ноги. И потом без молитвы и заговоров знахарка не лечила, ибо сказано: без Бога не до порога…
      Марья Андреевна знала и ведала все травы и корни, сильными пальцами своими умела вправить, вернуть на место любые вывихнутые суставы и повреждённые косточки. В просторных сенях же, под потолком вдоль стен, создавая аромат лесной лечебницы, висели пучки сушёной полыни, зверобоя, кровохлёбки, пастушьей сумки, девясила, душицы, мать-и-мачехи, подорожника, пижмы, чистотела, тысячелистника и еще двух десятков целебных алтайских трав, заготовленных с молитвой каждая в свой определённый месяц, день и час.
      Перво-наперво она напоила с маленькой деревянной ложечки, собиравшуюся разреветься внучку какой-то прозрачной микстурой, младенец поводил глазками по потолку и успокоился. Затем знахарка взяла туесок с полки, сняла берестяную крышку и палочкой-лопаткой наскребла желтовато-зернистой мази, бережно разместив её в равных долях на животике, ножках и ручках, а также на обгоревших лобике и щёчках. Затем начала медленное втирание мази в покрасневшее детское тельце.
- «Ладно, хоть не до волдырей…» - жалостно подумалось бабушке. Она обернулась к мнущимся за её спиной дочкам. – Молодцы, догадались сразу ко мне, покуль ожог ишо не разъел кожу дитяти. Однако, скажу одно – брату избегайте на глаза попадаться. Снадобий не хватит вас отходить! Покуль ступайте со двора, Илья Семёнович ушёл уж за Лексеем, штоб смягчить да присмотреть за им, коль чего…
      Через недельку на коже младенца следов ротозейства молоденьких тётушек было не сыскать. Однако сама история запомнилась и с прибаутками не раз пересказывалась каждому новому поколению их родовы.

        Вечером по обычаю вся родня собралась у Лукиных отмечать приезд Катерины Ильиничны, среди гостей – перебравшаяся с окраины у Каменушки и живущая теперь через барак в однокомнатной квартире, баба Сина, мать Светланы, из города пришли её младший брат дядя Миша Лямкин с супругой Фёклой, старушкой с глубоко посаженными, будто вдавленными глазками и злым языком заядлой сплетницы, добродушные двоюродные братья и сёстры Светланы Алексеевны. Все они были родом из-под Змеиногорска и меж собой этот городок, основанный при знаменитом промышленнике Акинфии Демидове в 18 веке, называли не иначе, как только Змеёвым.
      И естественно, разговор за богато и обильно убранным столом поначалу шёл о новостях с родины, затем, после двух-трёх рюмок, слегка грустной и тёплой волной нахлынули воспоминания о довоенной юности и молодости старшего поколения.
- А не помнишь, Сина, как ты уезжала к брату в Новосибирск? – спросила баба Катя невестку. – Полтора года Светланка тогда обитала у нас.
- Как же, золовушка, не помню! Мы там с Алёшой совсем душой извелись, а отлучаться-то нельзя… Тут же бы его опеть и забрали.
- Да уж, было дело…

      Венцы сруба в этот раз подвели под крышу в один световой день, тем более, что день этот по-июньски просторен, что тебе мошна у купца на поясе. Но подгоняло и другое. Не сегодня завтра покосная страда, вот и торопились, однако всё ладили основательно, и пазы, прежде чем в них класть очередное размеченное бревно, устилали плотным слоем сухого мха, чтобы ни одна самая тонкая и коварная змейка сквозняка не могла проползти через стыки в избу и ужалить хворью местный народ.
      Скорейшему строительству способствовало еще и то, что на помочи вызвалось много мужиков, и не простых, а крепко знающих плотницкое дело, среди них и Алексей Ильич, что сызмальства искусно владел топором и пилой, молотком и стамеской, инструменты эти в его жилистых руках летали как игрушки.
       Вечерело. Длинный стол, чтобы всех одновременно рассадить, и застеленные стиранными половиками лавки поставили под вековыми берёзами. Хозяева возведённого дома, а это – только что оженившийся брат Ксении Михаил и тихая и миниатюрная Фёкла, сидели, как и на недавней свадьбе, во главе стола, потупив взоры, им всё еще было непривычно такое общее внимание, а руководил застольем отец молодожёнов, тесть Алексея Георгий Савельевич.
- Слава Богу, управились! – поднялся он с места. – Всем низкий поклон и от молодых, и от меня! Выпьем за то, чтобы в этом новом доме было много детских голосов, и они никогда не смолкали! И чтобы он всегда был полной чашей!
      Георгий Савельевич умел так складно и правильно говорить потому, что еще при царском режиме учил детишек русскому языку и словесности в местной церковно-приходской школе, да и вообще по жизни был книгочеем, газеты и местную, волостную, да и самые что ни на есть московские, зачитывал едва ли не до дыр.
      С гулянки идти Алексею до своего дома было всего ничего: подняться на пригорок и, обогнув забор молоканки по дороге, усыпанной битым кирпичом, выйти к переулку, а там первая изба ихняя. Парень, хоть и пошатывался, но на ногах держался.
      На пригорке-то он и встретился с братьями Грушенятами, что жили на другом краю деревни, а как сейчас тут оказались, одному Богу ведомо. Так бы и прошли мимо друг друга, но старший из Грушенят Пашка вдруг перегородил дорогу Алексею и потребовал закрутить ему самокрутку и прикурить.
- А ты не подавишься, парень?.. – усмехнулся Алексей. Когда-то они учились в одном классе, однако дружбы никогда не водили. Грушенёнок, хоть и был молчун-немтырь, но в школьной раздевалке по чужим карманам пошарить, когда никто не видел, был горазд. За что, кстати, и бывал частенько бит сверстниками и ребятами постарше. На младших же за это исподволь отыгрывался, отбирая у тех всё, что ему глянется…
- Счас, Лёха, мы тебя и отдубасим, чтоб не огрызался «старшим», - нехорошо так хохотнул Яшка, второй брат, хоть и меньший из двух, но, однако ж ростом вымахавший к своим семнадцати с добрую орясину. Он первым и выкинул вперёд свою правую мослу, схожую с кувалдой. Алексей успел отклониться и кулак просвистел над головой. В ответ он обеими, сжатыми в кулаки и сомкнутыми в одно руками так торкнул Яшку в грудь, что тот шлёпнулся наземь, задрав перед собой длинные худые ноги.
       А вот тяжёлый удар сбоку в челюсть Алексей пропустил, из глаз посыпались звёздочки и проступила кровавая пелена. «Никак свинчатка в кулаке…» - мелькнуло в горящей голове, и тут же услышал страшный хруст ломаемого об его затылок кола, прежде, чем потерял сознание. То, как пинали его тупыми носками кирзовых сапог, превращая в месиво всё тело, куда только могли достать, вошедшие в раж и обезумевшие братья, Алексей не слышал и не чувствовал…
      Спустя полчаса на полянку, оповещённые вездесущими мальчишками, прибежали братья Алексея Иван, Филипп и Василий, но тех двоих и след давно простыл. Братья на руках отнесли избитого до полусмерти парня домой, там бережно переложили на кровать, Сина побежала за свекровью, а парни, прихватив по увесистому колу, отправились к Грушенятам. Но у тех окна были закрыты ставнями, высокие, с навершием ворота во двор заперты наглухо, и нужен трактор, чтобы их проломить. Потоптались братья перед воротами, поколотили чем попало, напоследок вывернули стояк на коновязи и ушли не солоно хлебавши, громко крикнув, что «всё одно подловят Грушенят и ноги повыдергают этим драным ссыкунам!».
      Марья Андреевна сына выходила, вернула на место вывихнутые суставы, выстригла часть густых русых вьющихся волос с затылка, чтобы освободить доступ к глубокому рубцу, полученному от удара колом, обмазала рану известной лишь ей особенной мазью, та и затянулась, пусть и не на глазах, но дня через три. Синяки и ссадины регулярно обмакивала чистой тряпицей и прикладывала к ним бодягу и камфорный настой, поила Алексея отваром красного, маральего и золотого корней.
      Спустя полмесяца Алексей в первый раз выбрался со двора и, пройдя несколько шагов вдоль забора, опустился на лавочку рядом с берёзкой. Посидел, подышал свежим уличным воздухом. И с той поры взял за обыкновение каждый день приходить сюда, только теперь он не просто сидел, но вставал, прогуливался по полянке и пробовал делать какие-то упражнения, например, разводить руки и вращать ими, пусть и через силу, но совершать по десять приседаний и наклонов, потихоньку начал и отжиматься от земли, причём сразу на кулаках, что значительно сложнее, чем на ладонях, зато результат выше.
      Однажды летним вечером сидел на лавке Алексей и любовался закатом, что тугим багряным полотнищем был развёрнут над лесистыми сопками за молоканкой. Парня настолько захватила эта сказочная красота, что он проворонил момент, как оказались рядом Грушенята. Видно было, что они под хмельком, а это значит – будут задираться. Уходить уже поздно – это их бы еще больше раззадорило. Да и не собирался вовсе Алексей куда-то скрываться, наоборот, в душе он жаждал встречи с обидчиками и горел желаньем поквитаться. Стоило только парню подумать о Грушенятах, кулаки мгновенно наливались силой мщения и непроизвольно тяжелели.
- Ну чё, шибздик, очухался? – скривив губы, принялся сверлить злыми зенками бывшего одноклассника Пашка и, ухмыльнувшись, выдал: – А мы ить добивать тебя пришли!
- Счас оформим! – по-петушиному выкрикнул Яшка, шумно вдохнул в себя воздуха, да и ляпнул, ну совсем не к месту: - «…врагу не сдаётся наш гордый Варяг… пощады никто не желает!».
- А я и не собираюсь вас щадить, козлы облегчённые, - спокойно и твёрдо возразил Алексей, неожиданно и резко вспрыгнул во весь рост с лавки и кулаками, одномоментным ударом с двух рук, уложил братьев наземь аккурат перед собой. Тут же, еще не успевших толком прийти в себя врагов ловко скрутил за верха косовороток, так туго, что Грушенята обречённо захрипели, и выволок на дорогу. Там ослабил удавки, поочерёдно врезал братьям по мордасам, чтоб не дёргались, и нащупав рукой осколок кирпича покрупней, сидя, принялся валтузить налево и направо, сначала одного, потом другого с такой яростью, что кровавые ошмётки разлетались по усыпанной кирпичной крошкой дороге!   
       Прибежавшие на драку, работавшие на молоканке, братья Иван и Филипп насилу сумели отнять Алексея от измордованных в месиво и потерявших сознание Грушенят.
       Их тут же погрузили на подводу и увезли в Змеёво, в больницу, а Алексея, как зачинщика драки, подоспевший милиционер увёл в колхозную кутузку посидеть под замком, охолонуть. История этой вражды Федоту Ивановичу, как и всем в деревне, была, конечно же, известна.
- Переночуешь, Алёша, здесь у меня, а утром, домой, - сказал пожилой милиционер и вздохнул: - Ежели всё уладится…
      Однако ничего не уладилось. Грушенята, едва пришли в себя, накатали на Алексея такую телегу, что волос дыбом: дескать, они тихо мирно прогуливались по деревне, а этот бешеный, ну, точно белены объевшийся, накинулся на них с кирпичами: «убью, мол, вас, не нравитесь вы мне, изведу, как активистов колхозного движения!». Кто уж их подучил, или сами скумекали колхоз подверстать, но, однако, это происшествие теперь становилось чем-то другим, нежели рядовая молодёжная драка, от этих наветных слов попахивало такой политикой, что при умелой и грамотной подаче тут и Соловки покажутся раем…
      Слушание дела состоялось в Змеиногорске, и то ли судья оказался человечным, то ли просто посмотрел сквозь пальцы на явный навет Грушенят, но во враги народа Алексея не вписали, а осудили на три года лагерей за хулиганство и по этапу отправили отбывать срок под Новосибирск на одну из строек народного хозяйства.
      Прилежный и умелый в работе Алексей вскоре был назначен бригадиром, спустя год получил некоторые послабления по режиму и даже обрёл возможность раз в неделю выходить в город, в своеобразную увольнительную. К этому времени сюда перебралась молодая жена, сняла поблизости от зоны комнату у хороших людей, устроилась посудомойкой в местную столовую, а вот трёхлетняя Светланка осталась в деревне под присмотром Ильи Семёновича, Марьи Андреевны и незамужних Катьки и Польки.
      
      Было занимательно смотреть со стороны как босоногая и загорелая малышка Светланка в ситцевом платьишке и с русыми, лежащими на худых плечиках, косичками управлялась с весело гогочущей стаей домашних гусей. В правой ручке она держала ивовый прутик, но скорее по привычке, ибо никто никогда не видел, чтобы пастушка хоть раз замахнулась или стеганула им горделивых птиц, деловито пощипывающих вокруг неё травку муравку на полянке.
      Понаблюдав некоторое время за малышкой и гусями можно было легко прийти к выводу, что эти величавые птицы свою пастушку не только знают, но и по-своему выказывают ей определённые знаки уважения, которые заключались в том, что они, иногда дравшиеся и таскавшие друг дружку за белоснежные крылья из-за лучшего места при сочной травке, даже и в эти моменты девочку лапчато оббегали, чтобы, не дай бог, невзначай зацепить или того больше уронить наземь эту крохотулю!   
       Потешная картина вырисовывалась ближе к вечеру, когда Светланка, всё также помахивая прутиком перед собой и шлёпая босыми пятками по пыльной дороге, направлялась к калитке на скотный двор. Она шла, что-то напевая себе под нос, а гуси, выстроившись в своеобразную колонну по двое в шеренге, дисциплинированно следовали за своей предводительницей. И ведь не слышно было, чтобы она командовала птицами, зазывала их; всего-то скажет громко тонким голоском:
- Тега, домой! – и гуси выстраиваются вслед за ней.
      А уже зайдя на птичий двор со своими пернатыми питомцами, дождётся пастушка любимую бабу Машу с долблённым маленьким ведёрком отварного и намятого ячменя, примет из её рук и самостоятельно – здесь по-другому и быть-то не должно! – вывалит корм в продолговатое корытце и деревянной лопаткой распределит его равномерно, чтобы всем гусям хватило. И что интересно, всё это время гуси стоят в сторонке и, никто не дёрнется вперёд, чтобы нахватать в клюв побольше вкусной еды. И лишь когда Светланка отойдёт от корытца и скомандует:
- Тега, тега! – они вперевалочку дружно побегут к намятому ячменю.
      Второй дед Светланки, Георгий Савельевич, живущий через несколько дворов от дома сватов, иногда тоже наведывался на полянку к маленькой пастушке; так вот, он посмотрел-полюбовался на эту особенность во взаимоотношениях домашней птицы и девочки и назвал подобное явление малопонятным сельскому жителю загадочным словом: «магнетизм». Мужики попросили растолковать, а что же оно обозначает?
- Это, братцы, способность человека действовать на другого без вещественных средств, не физическими силами, - сказал бывший учитель.
- Чё-то больно мудрёно…
- Про гипноз что-нибудь слыхали?
- Доводилось…
- Так вот, гипноз – это влияние человека на окружающих людей, порабощение их воли сгустком своей внутренней энергии, силой своего внушения через взгляд, а магнетизмом можно подчинять себе и животных. И при этом не обязательно смотреть им в глаза.
- Понятно, - согласились мужики. А Васька Суслов, шустрый из молодых да ранних, неожиданно обобщил: - Малышка вся в твою сватью, Марию Андреевну, пошла. Значит, не останется Корболиха без знахарки и потом…
- Не обязательно так, - уклончиво ответил Георгий Савельевич. – Поживём, увидим.

       Сентябрьские вечера на Алтае гулкие и прозрачные. Далеко слышны мычание коров, возвращающихся в Корболиху с пастбища, людские голоса. Листва с деревьев в переулках не осыпается, а опадает невесомо, плавает в неподвижном воздухе подобно жёлтым прогулочным лодкам на Змеиногорской плотине ниже заброшенных шахтных отвалов, где еще при Екатерине Второй добывали серебро и золото. И куда Светланку и бабу Машу летом возил на бричке деда Илья, и катал на лодке по синей глади плотины, избегая заплывать близко к тому месту, где это озеро вытягивалось в неширокий, оббитый досками, перегороженный железной решёткой створ, и стремительно ниспадало на огромные вращающиеся лопасти водяной мельницы внизу.
      Сейчас, когда малиновый шар солнца закатывался в пихтач на сопке за молоканкой, Светланка, сидя на лавочке, с любопытством наблюдала за медленным полётом проплывающих перед глазами жёлтых листьев, только что оторвавшихся от упругих веток берёзки.   
      Сегодня днём они с бабой Машей из дедовского дома вдруг пришли сюда, да не просто наведались посмотреть, что да как, а засучив рукава, прибрались в избе, выхлопали половики, протёрли полочки и мебель, подмели, помыли полы, натаскали в чан в сенях свежей воды из колодца. Правда, носила воду на коромысле в двух бадейках баба Маша, зато и Светланка не отставала, крепко держась за бабушкин подол, поспевала за ней так, что только пятки сверкали над затравевшей тропкой. Для чего эти приготовления девочке никто не говорил, но тёплое предчувствие того, что вот-вот здесь должно случиться нечто радостное витало в воздухе и всё это жадно впитывало чуткое сердечко Светланки, хотя причина происходящего пятилетнему ребенку была по-прежнему не ясна.
      Едва солнышко скрылось за сопку, как всё вокруг потускнело, тень пала на забор, берёзу и полянку. И даже листья перестали опадать и кружиться в сумрачном воздухе. Светланке стало скучно и она побежала домой. Только девочка переступила порог, как услышала голос бабушки:
- Глянь-ка, доченька, в оконце, -  с необычными интонациями в голосе обратилась к внучке Мария Андреевна: - чё за шум у ограды? Никак гости?..
- Там бричка с Буланкой, и деда Илья идёт, а с ним дядя с тётей, -подбежав к окошку, бойко доложила Светланка и с детской непосредственностью и вместе с тем с нотками недоумения добавила: – Они почему-то все смеются и размахивают руками…
- Светланушка, а ить это тятька твой и мамка!
- Тятька… - растерялась девочка. – Мамка…
      В эту минуту распахнулась из сеней дверь и в избу вошли взрослые. Светланка юркнула за спину бабушки и там притаилась, крепко держась за подол Марии Андреевны. Возмужавший за годы отсутствия сын шагнул к матери, обнял её и прижал к груди:
- Вот я и дома, мама, - сказал, как выдохнул, Алексей и погладил широкой ладонью волнистые, отблескивающие сединой волосы матери, потом слегка отклонился назад и окинул старушку с ног до головы. – А ты поседела, родная моя, но всё так же бодро выглядишь. А где же дочушка?.. – Алексей сделал вид, что ищет глазами ребёнка, хотя еще при входе заметил крохотулю, спрятавшуюся за бабушку, и ему, безусловно, было отлично и сейчас видать выглядывающую из-за подола аккуратную головку в цветном платочке и спадающими на плечи косичками, он даже поймал на мгновение испуганно-растерянный взгляд ребёнка.
- Доченька! Это я – твой отец. Выдь ко мне.
      Вместо ответа Светланка опустила бабушкин подол и убежала в горницу, где схоронилась в простенке за сундуком.
- Светланочка! Не надо от тятьки бегать, - принялась увещевать Мария Андреевна внучку. – Выйди, обними отца и мать…
- Ты ить сама всё время допытывалась, скоро ли тятька приедет, - вступил в переговоры Илья Семёнович. – И вот он здесь, а ты убегаешь… Ступай к нам. И мама тоже тебя ждёт.
- Доченька, а ты глянь-ка, чё я тебе привёз, - Алексей не стал ждать, когда девочка решится выйти из своего убежища, а сам прошёл в горницу. В руках он держал два новеньких, отливающих лаком, кожаных ботиночка на шнурках. – На, держи гостинец!
      Девочка робко выглянула из-за сундука и протянула ручку к ботинкам.
- Вот, примерь один… Чё надо сказать?
- Спасибо…
- Не просто, спасибо, а - спасибо, тятя!
      Светланка смолчала и, присев на половицу, легко обула, так он хорошо подошёл миниатюрной ножке, левый ботинок. Встала с пола, притопнула и уже смелее протянула ручку за вторым.
- Ан нет, дочушка! – повеселел Алексей. – Этот ты получишь после того, как назовёшь меня тятей…
      Девочка потупила взор, отстранилась и некоторое время так и простояла в одном ботиночке посреди горницы, видно было, как на милом личике её сменялись оттенки разных чувств – и робость, и стеснение, и горячее желание получить второй ботинок, чтобы тут же убежать куда подальше, забиться в какой-нибудь уголок и там уж вволю налюбоваться и на примериваться необыкновенной парой своих лакированных обновок.
- Тя-а… - тихо и неуверенно сказала Светланка и через паузу, закончив слово, звонко начала произносить всё нарастающим голосом: - Тятя… Тятька… Тятенька мой!
     Отец подхватил её и закружил счастливую по горнице. До ночи не слезала с его рук Светланка, так и уснула на плече Алексея. Сдержанная Ксения была всё время рядом, иногда поглаживала дочь по головке, та вскидывалась на груди у тятьки, улыбалась материнской ласке, однако с отцовских рук и не думала сходить.
      Спустя неделю Илья Семёнович Родионов отправил Алексея в Змеиногорск продать на базаре излишек заготовленных еще летом в соседнем с деревней пихтаче дров. Выручку было решено поделить пополам, поскольку вернувшимся из Новосибирска нужно было обживаться, и дополнительная копейка, конечно же, не помешает. Загрузили телегу с верхом, крепко перевязали верёвками, оставив впереди место для возницы.
      Светланка тоже помогала загружать, волочила по земле высохшие хворостины, пыталась схватить и дрова потолще, но тятька запретил их таскать: неча, дескать, надрываться до поры… А в конце сборов дочка заявила отцу, что, коль она как и все, грузила, то, значит, и в Змеёво ехать ей нужно, а то, мол, без меня кто же будет разгружать?.. Алексей улыбнулся и согласно кивнул.
      Дрова сбыли довольно скоро, покупатель перехватил их у ворот городского базара. Алексей чуть накинул по деньгам за доставку на дом, ехать было недалеко, и потому к обеду они с дочкой пустые, с пучком соломки, для мягкости и удобства брошенном на дно телеги, погромыхивали по булыжной мостовой в сторону центра. Отец обещал Светланке отменный гостинец купить, а магазин промтоваров и детских игрушек находился именно там, через площадь от белокаменного храма Преображения Господня, где пять лет назад крестили девочку.
      Выехали из переулка на площадь, и Алексей вдруг натянул вожжи, да так резко, что Буланка от неожиданности даже попятился в оглоблях. Мужик соскочил с телеги, снял картуз и, кланяясь в пояс по направлению к церкви, трижды осенил себя крестным знамением, и только после этого горько обронил:
- Да чё же они это делают-то?..
      Поблизости никого не было и Светланка не поняла: к кому обращается отец.
- Тятька, а ты с кем?..
- Ни с кем, доча… сам с собой… вишь ты, чё учудили… хужей басурман… - отец обречённо махнул рукой в сторону храма, возле которого толпилось много народа, наблюдая как двое бесшабашных отчаюг карабкались по крыше, всё ближе подбираясь к золочённому куполу.
     Вот они уже совсем рядом, так, что можно одному поддеть ломом основание купола, а другому перерубить топором внутренние деревянные распорки и крепежи.
     Между тем Алексей опять влез на сиденье и направил коня поближе к храму, чтобы лучше рассмотреть тех, кто не побоялся совершать такое богоборческое святотатство, и, хотя в своей жизни он уже не однажды встречался с подобным, но душа его, пусть и мятущаяся, однако православная, не могла принять этих разрушительных изменений и смириться с ними.
Ба! Да это ж Пашка Грушенёнок! – снова вслух вырвалось у Алексея. – Ишь, как орудует, мерзавец!..
      «Так бы взобраться, да скинуть обоих, - мстительно подумалось, – но кто же даст! Вон они - в кожанках да с револьверами… стоят цепочкой у паперти… ишь, как бдят…».
      Тем временем купол покачнулся, и это прибавило энергии активистам на крыше, те даже что-то громко и взахлёб заверещали, повизгивая от восторга, а вот толпа внизу повела себя по-разному. Одни, со слезами на глазах истово молились, клали крестные поклоны до земли, вторые громко кричали, поддерживая и ободряя осквернителей, и лишь часть из собравшихся смотрела на происходящее, как на дармовое зрелище, чем-то напоминающее заезжий цирк.
      Толпа качнулась и отпрянула, когда гулко заскрежетав, огромный купол покатился по наклонной кровле золотистым, преломляющим солнечные лучи, мячиком с вращающимся крестом-рукояткой сбоку и, на секунду задержавшись на водосточном карнизе, со свистом полетел отвесно вниз. При ударе о землю купол был помят, а золотой восьмиконечный крест изогнут.
      Самые смелые и любопытные из толпы потянулись к месту падения. Если раньше нужно было задирать голову, чтобы посмотреть на купол и крест, то теперь они, поверженные лежали у ног. И для кого-то это в корне меняло всё их мироощущение и мировосприятие. Теперь мы хозяева своей жизни и судьбы, и попы нам не указ…
      И в это самое время сверху, с обезглавленной церковной крыши что-то опять сорвалось и полетело вниз, но не со свистом, а с животным душераздирающим воем. Никто толком ничего и не понял, когда нечто, схожее с кулём пшеницы было с нечеловеческой силой насажено на торчащий в небо один из боковых концов перекрестья, и из-под этого насаженного мешка закапала на траву алая кровь, а потом тонкой струйкой потекла и какая-то зеленовато-коричневая жидкость. На тех, кто оказался рядом резко пахнуло мочой и калом.
      Алексей протиснулся сквозь толпу, чтобы взглянуть на того, кто только что сорвался с крыши. Искажённое предсмертной гримасой боли бородатое лицо ему никого не напоминало. И нет, это вовсе не Грушенёнок; принявший мучительную смерть незнакомец и мордатей, и грузней, а Пашка и мельче, да и подбористей.
       Алексей невесело усмехнулся: ладно хоть не позволил Светланке вылезать из телеги, - ей бы еще на это глядеть! – тогда уж точно бы к матери понадобилось вести её - испуг снимать. Ох, хо-хошеньки… Вот съездили так съездили, рожей по брусчатке… Ладно, вернусь-ка лучше к доче, гостинцы ить никто не отменял. Вот уж воистину, неисповедимы пути Твои, Господи!
       И подтверждением этому стало еще и то, что случилось месяц спустя у них в Корболихе. В конце октября подступили настоящие зазимки. В горах выпал и уже не таял снег, здесь же в предгорьях он, случалось, пролетал с ледяным дождём, однако, чтобы наконец-то накрыть окрестные сопки и долины ослепительно белым покрывалом, пока до этого не хватало самую малость понижения температуры, хотя в лужах уже вовсю плавали невесомо поблескивающие линзы круглых и овальных льдинок и, понизься градус на пару отметок, они бы мигом намертво сцепились и срослись между собой так, что и не разломить.
        В деревне объявился Пашка Грушенёнок. По слухам, после того рокового происшествия на крыше храма, разбор и растаскивание стен и перегородок приостановились на несколько дней, пока власти не набрали бригаду новых добровольцев из активистов и не поставили Пашку, как уже имеющего опыт по ликвидации культовых пережитков царского режима, главным над этим разношёрстным сборищем.
       Стены возведённого промышленниками Демидовыми в конце 18 века храма взорвали, кладку, пусть и с трудом, но разобрали на отдельные, каждый с клеймом мастера, кирпичи и добычу увезли на хранение в ограду местного НКВД (без особой огласки спустя год здесь возвели новый следственный корпус со всеми присущими подобным казенным помещениям пристройками и подвалами), а Пашку, видимо, щедро отблагодарили деньгами или он по своей давней привычке что-нибудь да спереть, сам разжился на этом погромном мероприятии, поскольку по возвращении в Корболиху не просыхал от пьянки и дня. Напьётся и ходит, пошатываясь, по колхозным улицам, орёт благим матом, пугает куриц и собак, кого не встретит из земляков, остановит, хвастается:
-  Теперь я при должности в управлении внутренних дел! У нас особая инструкция! Церкви и молельные дома кержаков передать в народное хозяйство, а самих долгобородых – в толчки, да в тундру оленей пасти, со всеми выродками ихними! – Пашка на минуту замолкал, набирал полные лёгкие студёного воздуха и вдохновенно продолжал: - Счас меня комиссар отпустил на неделю домой. Отдохну и сразу в Третьяки, тамошнюю церковь реквизировать да освобождать от пережитков!..
      Пил и куражился Грушинёнок без оглядки, или чуял что, или норов свой тешил, однако вопреки прежней своей привычки в этот раз не задирался; накидается до потери пульса, завалится мордой в пожухлую, обдёрнутую инеем траву, очухается, отползёт к какому-нибудь заплоту, чуток поваляется, да и поднявшись, побредёт, придерживаясь за заборы, трясущийся то ли от стужи, то ли со страшного похмелья, до родной избы.
     С вечера хлопьями на улицы Корболихи падал и падал снег, наращивая пышные сугробы, к полуночи перестал, тёмное небо очистилось от туч и заискрило игольчатыми узорами созвездий, да так зримо и чётко, как это случается, когда грядут крепкие морозы.
- Ну, чё ж, давно уже пора… и ладно, што ко времени, - судачили соседки, по заиндевелой зорьке первыми гнавшие по снежной целине скотину в лог на утренний водопой, где еще до свету мужья их очистили от льдинок продолговатую прорубь у берега. По-другому напоить коров да овечек, пока речка окончательно не встала, нельзя – ступать на зыбкий лёд себе дороже.
- Глянь-ка, Лизавета, чё энто за бугор в луже, вечор не было…
- Белый да пушистый… так намести, Прасковья… энто ж какому ветру надобно быть… глянуть бы…
       И Лизавета, дородная баба лет сорока решительно направилась к луже посреди засыпанной снегом дороги.
- Не провались! Ледок-то ишо не окреп…
- Как бы не так, - Лизавета смело шагнула вперёд. – Вишь ты, дёржит!
      Женщина, добравшись до заснеженного бугорка, посохом, которым она подгоняла и унимала скотину, смахнула снег сверху и охнула:
- Прасковья, дак энто же человек! Беги за мужиками! Где уж нам однем-то сладить?!
       Пашку Грушенёнка, наполовину вмёрзшего в промороженную до дна лывину пришлось выкалывать пешнёй и ломами. Что любопытно, физиономия у покойника была цвета слоновой кости, но умиротворённая, поскольку голова его патлатая со сбитой на ухо шапкой лежала на поверхности, у края замерзшей лужи. Это указывало на то, что захлебнуться Пашка ну никак не мог, а умер он от переохлаждения.

- Да-а, всякое бывало… - дядя Миша Лямкин, возвращаясь в сегодняшний день из воспоминаний о пережитом, поправил седую шевелюру и этими же узловатыми пальцами взял полную рюмку со стола. – Помянем, не чокаясь, нашего Алёшу, - и первым выпил, закусил огурчиком и сказал: - Нас призвали в один день 12 июля 41-го. До Третьяков, до станции ехали в кузове полуторки стоя, столь народу было, а там уж их в Славгород на обучение, а нас, кто прошёл срочную, сразу на фронт. Особливо запомнил я тебя, Светлана, как ты, рослая девчонка с тугими косами, стояла на крыльце военкомата и махала нам, отъезжающим, своим платком в горошек, а по щекам у тебя текли слёзы. Тогда еще Алёша с машины весело крикнул: - «Не реви, большеголовая, а то морщины будут!», а у самого, вижу, слёзы блестят в глазах.
- Алёша нам письма слал с фронта, - поддержала разговор Ксения Георгиевна и попеняла сама себе: - Да мы-то бестолковые не сберегли, я малограмотная, ребятишки почитают мне раз да два, и где-то в избе приберут. Хвачусь, а уж и не сыскать. Опосля пришло извещение, што, дескать, пропал без вестей… Сколь лет с войны ждала, а вдруг да не того вписали, и мой Алёшенька явится, живой и здоровый. Писем жалко, таперь бы кто и перечитал… А што утерялись, да кто бы знал… тогда ить делов было в колхозе невпроворот, всё тянули на себе, помнишь, Фёкла?
- Как же забыть, когда от зари и до темна, то на пашне не разогнуться, то к коровам бежать, не доенных же не оставишь…
- Хватили горюшка, чё и говорить, - баба Катя сморгнула печальными очами и вдруг вся будто преобразилась: - А давайте-ка, бабоньки, нашу деревенскую споём, чай не на поминках…
- Не эту ли? – живо откликнулась Светлана Алексеевна:

- На горе колхоз, под горой совхоз.
А мне миленький, да задаёт вопрос.
Задаёт вопрос, сам глядит в глаза:
Ты колхозница, тебя любить нельзя!
О-ё-ё-ё-ёй да ой-ё-ё-ё-ёй -
Ты колхозница, тебя любить нельзя!

                3


        Вчера был один из лучших дней в семилетней Петькиной жизни. Утром с первыми лучами солнца, заигравшими весёлыми пятнами на ковре над его кроваткой, он проснулся сам и прислушался к тишине. Мурка, их старенькая, слепая кошка, с разноцветными – синим и зелёным – глазами, учуяв, что её любимец уже не спит, бесшумно переползла с одеяла от его ног в изголовье на подушку и ласково замурлыкала, щекоча усами и торкаясь мягким влажным носом Петьке прямо в ухо.
       Отец, Петька знал, находился на ночном дежурстве, а мама, было едва слышно, что-то готовила на кухне, откуда в комнату струились вкусные запахи. Мальчик сладко потянулся и спрыгнул с постели на пол, точно попав босыми ступнями в свои тапочки. Это еще больше придало ему настроения. Вообще, вся душа Петьки в эти минуты жила в предвкушении необыкновенного праздника, ведь именно сегодня, 30-го августа, первая в его жизни школьная разбивка.
       Соседским одногодкам, что несколько лет, начиная с яслей, посещали детский садик и хорошо знакомы с дисциплиной, этот день был всего лишь переходным из одного учебного заведения в другое, пусть и более содержательное, и ответственное, а ему, вольняшке, ни разу не бывавшему ни в одной группе и не знавшему что такое ходить строем или тот же тихий час после обеда, когда почему-то нужно здоровому, а не какому-то там больному, дрыхнуть средь бела дня, сегодня предстояло переступить порог в мир знаний - отличный от прежнего, беззаботного, как накануне вечером перед уходом на смену сказал папка.
       А сегодня в восемь утра, когда мальчик собирался, отец заглянул на завтрак. Радостный Петька прямо у порога ткнулся Александру Ефимовичу в клетчатую рубашку. Тот подхватил сына на руки и, оторвав от пола, прижал к себе. От отца пахло мужским потом, крепким табаком и чуть-чуть одеколоном. Петька любил, когда так вот пахло, а особенно ему нравилось, когда в такие минуты мама стояла рядом и от неё тоже вкусно пахло глаженным бельём и наваристым борщом или только что вынутыми из духовки ватрушками с золотисто-запечённой корочкой.
- Ну, что, сын, готов к школе? – ласково спросил Александр Ефимович.
- Да, папка! – Петька был на седьмом небе.
- Как спалось-то, сынок?
- Хорошо, - Петька чувствовал, что счастье всё больше и больше его заполняет. А как же может быть иначе, когда с тобой взрослые разговаривают как с равным. И то ли еще будет!
- Я, сынок, не смогу с вами на разбивку – смену продлили до обеда. Отлучаться нельзя, - отец вздохнул, и тут же просветлел лицом: - Зато завтра у меня выходной, свожу тебя в Тарасовский ключ за Вострушку, там нынче чёрной смородой, говорят мужики, вся гора усыпана …
       На школьную разбивку ранца не нужно было брать с собой, и он, застёгнутый на два блестящих металлических замка и заполненный внутри по кожаным отделам тетрадками, пеналом, в котором аккуратно уложенные лежали перьевая  ручка, запасные перья и цветные карандаши; в самом просторном отделении нашёл себе уютное место и букварь с группой симпатичных мальчишек и девчонок с портфелями и букетами цветов на обложке; рядом с ним здесь же внизу, в уголке приютилась чернильница-непроливашка в чехле, так вот этот новый и красивый ранец остался стоять в зале на полу около письменного стола. Ранец, предмет повседневный, рабочий, и с ним на торжественные линейки ходить не принято. А ведь Петьке так хотелось именно сегодня пощеголять обновой перед своими друзьями! Пусть бы заценили…
       Школьники постарше - ребята в белых отглаженных рубашках и черных брюках, девчата в накрахмаленных воздушно-белых фартуках и с пышными бантами на причёсанных и кудрявых головках, с букетами золотых шаров и флоксов, георгинов и астр, гладиолусов и левкоев весёлыми стайками, один в один, как оставшиеся дома в ранце ровесники на обложке букваря, спешили к железной дороге, потому что по тропинке вдоль неё, мимо будки стрелочника и был километровый путь из их околотка в трёхэтажную среднюю школу №14 довоенной постройки, находящуюся в парке, заключённом в огромный квадрат фигурно-чугунной оградой с высокими и широкими, на проезд грузовой машины, воротами.
       Некоторые из малышни, и все поголовно первоклашки в школу шли только с родителями и бабушками, ну, и кое-кого бдительно сопровождали старшие сёстры и братья. А от обилия душистых букетов, что они несли, легко могла вскружиться любая впечатлительная голова. Находился в этой нестройной, но поистине праздничной колонне рядом с матерью и Петька.
       Много лет спустя, служа в армии и вспоминая это трогательное время, уже, так сказать, распробовавший творческое перо, сержант Пётр Лукиных писал:

Я подрос на вершок и мама
Сквозь чистейший хрусталь сентября
С новым ранцем и со цветами
Повела меня в мир букваря.

Как по клавишам, шли мы по шпалам,
Мимо двигались поезда.
И казалось, весь мир освещала
Лучезарная с шахты звезда.

Что я думал тогда – не знаю,
Но кольнуло мне сердце: вот
Что-то неуловимо теряю
Я у школьных чугунных ворот.

        После приветствия директора и учителей, напутственных слов почти взрослых парней и девушек из выпускного класса перед рядами нарядных школьников пробежала девочка-первоклассница с колокольчиком-звонком, оповещая о начале учебного года и, все разошлись по своим классам. Петьке всё в диковинку: и высокие потолки с люстрами, и гранитные лестничные ступени, и крашенные до отблеска резные перила, а уж про их класс на втором этаже и рассказать-то не хватило бы никаких слов.
       Взрослых в класс не пустили, а детей учительница, её звали Евдокия Константиновна, пожилая, полная женщина с добрыми внимательными глазами рассадила за парты парами мальчик – девочка. Парта с откидной наклонной столешницей, чуть выше, на ровной поверхности два симметричных продолговатых углубления для ручек, там же по центру две круглые ниши под чернильницы, всё рядом, рукой дотянуться запросто; сидение удобное, спинка ровная, словом, учись да радуйся!
        Окна в классе высокие, свет от них, как положено, бьёт слева. На подоконниках, на каждом гранёная ваза с живыми цветами. Большая коричневая доска в чёрном обрамлении на стене позади учительского стола. По углам вверху на ней по паре красных и синих воздушных шаров. Слева от классной доски настенная тряпичная азбука с разноцветными кармашками, на каждом из которых наклеены крупные, можно рассмотреть с парты, буквы. Некоторые, такие как А, Е, Ш, М, П, Л Петька, готовясь к школе, уже освоил самостоятельно, с остальным алфавитом будет знакомиться всю первую четверть.
       А вот считать мальчишка мог до тысячи – спасибо старшим пацанам на улице, подсказали, растолковали что и как, а потом еще и похвалили: как это ты, дескать, такой карапуз, а схватываешь всё ловко! Теперь же он обязательно выучится не только складывать буквы в слоги, но и бегло читать. Он видел дома на письменном столе книжки старшей сестры Алёнки, она была уже в третьем классе, сколько раз просил её научить читать, а та всё отмахивалась: скоро пойдёшь в школу, там и выучишь, а то, когда всё заранее знаешь, скучно будет сидеть на уроках… А теперь-то точно некогда будет скучать, вон сколько всего интересного вокруг! Мальчишка вернулся в реальность и принялся дальше осматриваться, слушая вполуха, о чём вещала учительница, не особо вникая в смысл сказанного.
       Кругом чистенько, полы и стены блестят, чуть-чуть пахнет свежей краской. Петька непроизвольно кивнул сам себе: всё более, чем понятно, потому что еще на линейке директор строгим голосом предупредил, что летом в школе провели капитальный ремонт и отныне не только долг, но и обязанность всех учеников беречь казённое имущество – не царапать своих имён на партах и стенах, не курочить вешалок в гардеробной, не переворачивать вёдер с мусором в туалетах. Подобное будет жёстко пресекаться и виновные понесут неотвратимое наказание вплоть до отстранения от учёбы и исключения из школы. Говоря это, суровый и представительный мужчина стоял на мраморных ступенях крыльца, а первые классы располагались всего-то метрах в семи на расчерченной белыми прямыми линиями и квадратами площадке, и потому ребятам директор был виден как на ладони. Петьке особенно нравилось смотреть на поблескивающий на солнце эмалью боевой орден на лацкане тёмного пиджака говорившего.
      То, что орден у директора именно боевой, а не какой-то другой, мирный, Петьке определить было легко, точно такой же он видел у безногого инвалида войны, соседа из квартиры напротив дяди Мити в их бараке. Мальчишка знал и как называется эта награда – орден Отечественной войны. И то, что давался он бойцам только за беспримерный подвиг в бою; бывало, об этом ронял скупые слова крепко подвыпивший и потому обессиливший дядя Митя, когда они с мальчишками перетаскивали фронтовика на его низенькой тележке, где вместо колёс крупные подшипники, через порог с крыльца в подъезд и там катили до дверей его квартиры на первом этаже. Делали это всегда вчетвером ребята постарше, а Петька бережно нёс две короткие овальные дощечки с обмотанными изолентой ручками, чем-то неуловимо схожие с маленькими утюгами, только деревянными, ими инвалид всегда отталкивался от земли, когда ехал в магазин за хлебом и продуктами или еще куда.
        Причём было любопытно наблюдать, как он при выезде на улицу ловко перепрыгивал через высокий порог на крыльцо, оттолкнувшись одновременно обеими дощечками-утюжками от пола, следом перетаскивал низенькую тележку и опять вспрыгивал в неё без чьей-либо помощи. Если на дворе лето и фронтовик был в подвёрнутых под культи обрезанных до колен и завязанных понизу брюках и одной майке, то хорошо было видно, насколько у него мощные, все в перекрученных узлах мышц руки и плечи, подобранный живот и широкая, покрытая колечками тёмных с проседью волос, грудь.
      Соседи уговаривали дядю Митю, чтобы он не стеснялся, и когда ему надо, звал ребятишек, те бы в два счёта сгоняли и в магазин, и вообще туда, куда потребуется. Дядя Митя в ответ лишь отрицательно покачивал седеющей головой:
- Вы меня совсем-то уж не списывайте… - и улыбался: - Это ведь больше мне самому нужно, чтоб не закиснуть и не растолстеть. А если что понадобится, конечно же кликну ребят…      
   
 - Сынок, попрыгай-ка на месте, испытай ботинки, - обратился к только обувшемуся Петьке стоящий рядом с рюкзаком за плечами и одетый по-походному Александр Ефимович. – Ничего не чувствуешь ступнями, никаких бугорков или, может, что давит пальцы?
- Нет, папка, всё хорошо…
- Ну, тогда, Светлана, мы ушли, - перед дверью отец обернулся: - Жди к вечеру.   
       Поселье Тарасов Ключ приютилось в ущелье трёх, образующих своеобразную подкову, лесистых гор - Вострушки, Гребнюхи и Лохматухи, соединённых между собой поверху скалистыми и покатыми полатями, проброшенными матушкой-природой между вершинами этих таёжных исполинов. Дорога к поселью вела от городской окраины, пролегала по широкому бревенчатому мосту без перил, по которому без опаски провалиться ездили лесовозы с прицепами, гружёные толстыми хлыстами. Дальше однопутка примыкала к восточному подножью Вострушки и среди высоких и похожих на изумрудные пирамиды пихт бежала до самой околицы Тарасова Ключа.
       Кержацкая деревушка в одну улицу с десятком изб по обе стороны и огородами позади их, растянутыми до крутых изножий гор; грунтовая дорога посреди, лежащие лайки у каждых ворот, эти вообще не обращают никакого внимания на проходящих, так, приоткроют один глаз, глянут, потянутся на траве и вновь окунаются в дрёму. Петька, как увидел их, большущих, с торчащими мохнатыми ушами и закрученными пушистыми хвостами, сначала насторожился – а вдруг кинутся да укусят! – потом понял, что псы эти не злые.
- Они, сынок, на улице безобидные, - пояснил, угадавший его опасения, отец. – Пока ты не зайдёшь без хозяина на их двор. Пустить-то пустят, а обратно, если никого дома не окажется, жди покуда не придут хозяева. Ляжет такой у ворот, перегородит выход и полёживает, - Александр Ефимович усмехнулся: - А ты стой и не шевелись, а то получишь так, что мало не покажется!
       Одна из лаек, они как раз проходили мимо, вдруг вскочила на все четыре лапы, слегка вытянув шею, принюхалась, завиляла хвостом и подбежала к людям, смело сунула как старому знакомому, влажный нос в подставленную ладонь отца. Александр Ефимович погладил пса между стоячих ушей, тот благодарно заглянул ему в глаза и, приосанившись, побежал впереди, всем своим видом показывая не только направление, в какую сторону им надо бы идти, но и то, что пока он рядом, его спутникам опасаться нечего.
- Вот у нас и свой провожатый, - легко сказал отец. – Правда, мне интересно: в этот раз докуда он нас проводит…
- А ты, что - его знаешь?
- Да знакомы малость. Весной за черемшой с нами взобрался до самого седёлка на Гребнюхе, а потом отстал.
- А зовут как?..
- Не знаю. Нам он откликался на Музгарку.
        При этих словах пёс остановился и обернулся умной мордочкой к ним.
- Не обращай, Музгарка, внимания, - громко сказал отец и улыбнулся: – Проверка связи, браток. Угостим, как выйдем за поскотину.
        Лайка сделала благодарную отмашку хвостом и затрусила дальше.
- Папка, а ты думаешь, Музгарка тебя понимает?
- Слова, наверное, не все, а вот наши интонации, с каким чувством к нему обращаешься, и что от тебя ему ждать – это, я уверен, нашей лайке разобрать на раз-два…
       Если прежде Петька с родителями и сестрёнками летом по выходным и в праздники иногда отдыхали на берегу и купались в затонах прозрачной Журавлихи, что несла свои родниковые воды из Крольчатниковского ущелья мимо Тарасова Ключа, то забираться в непролазные чащобы сумрачной по виду тайги мальчишке еще не доводилось. И пока что в его жизни ничего опасного от близости исполинских пихт и осин, берёз и лиственниц, зарослей калины и черёмухи для него не исходило, зато что-то манящее и зовущее его юная душа испытывала, когда он ни с того ни с сего вдруг останавливался посреди улицы и подолгу мог засматриваться в широкий просвет между бараками на возвышающиеся вдали скалистую вершину, лесистые изгибы склонов и густой пихтово-меховой подбой, широким поясом охватывающий подножие Вострушки.
      Был один случай, что они с отцом пережили в начале мая чуть больше года назад, но и он связан с тайгой по касательной. Правда, произошёл он тоже на Журавлихе, однако на полтора километра ниже, там, где река, обогнув Вострушку, выбегала на равнинный простор.

       Большеголовый телёнок, с кудрявым завитком на лбу между двух маленьких рожек, рос на удивление смирным и покладистым и сейчас, в начале мая неплохо бы озаботиться о его будущем. По местной традиции можно было заранее договориться с кем-то из пасечников, чьи угодья располагались невдалеке от города в складках гор или на примыкающих к ним заливных лугах, и определить на три летних месяца телёнка на откорм, как шутил сам Александр Ефимович: «на вольные хлеба». Что хлеба были именно такими говорил тот околоточный опыт, что уже не однажды на таёжные поселья весной пригоняли крохотного молокососа, а в сентябре забирали упитанного быка. Да и как могло быть иначе, когда на отгонах скот мог пастись круглые сутки, днём, как правило, отлёживаясь и пережёвывая травку, где-нибудь в проветриваемой тени скрываясь от укусов безжалостных слепней и оводов, а с закатом солнца выходить из укрытия и до утренней зорьки пастись на тучных лугах и обширных опушках.
      Утром, выпоив телёнку полное ведёрко молочных ополосок с накрошенным и размоченным хлебным мякишем, Александр Ефимович вывел Февральку на верёвке из сарая и направился с ним из околотка на одну из таёжных заимок. Петька поспевал сзади, весело размахивая ивовым прутиком, который ему вручил папка, наказав при этом строго следить за тем, чтобы Февралька не брыкался, а спокойно шёл к своему летнему месту жительства. Так и сказал: «к летнему месту жительства», как будто бы этому малютке у нас в пригоне плохо!.. Как бы не так! Февралька здесь вольно бродил себе, выдёргивал и выщипывал из недоеденного осевшего стога вкусные стебельки с пусть и сухими, однако зелёными листочками и засохшими кисточками цветков клевера или пижмы.
      Не было случая, чтобы Петька, придя сюда, не приносил в кармане ломтя хлеба и, отламывая по кусочку, не скармливал его, еще дома обмакнутый в соль, своему любимцу. Телёнок при виде друга бежал к нему со всех ног, тыкался тёплыми влажными ноздрями мальчишке в бок, потешно вытягивал, задирая кверху, свою мохнатую мордочку и большими добрыми доверчивыми глазами будто спрашивал: а где же мне гостинец? И конечно же, не оставался без подарка.
      Потом они сначала бегали по пригону на перегонки, а самую малость пристав, телёнок возвращался выдёргивать сено из стога или же ложился где-нибудь на весеннем солнышке подремать, а Петька пристраивался на полянке у черёмухового куста и строил из палочек, камешков, дёрна и суглинистой земли партизанские блиндажи, ходы сообщений, доты, брустверы и другие виды военных укреплений.
      Когда всё было возведено, мальчишка доставал из принесённого с собой мешочка оловянных и пластмассовых солдатиков, танки и пушки и – начиналась битва. Иногда подходил любопытный Февралька и внимательно разглядывал всё то, что здесь происходило. И теперь Петьке нужно было ухо держать особенно востро, потому что телёнок, увлёкшись, мог спокойно прорваться на поле боя и своими матовыми копытцами разметать все фортификационные сооружения, и через какую-то минуту всё вокруг выглядело бы как после хорошей бомбёжки авиацией противника.
       Через Журавлиху по висячим кладкам с плотно подогнанными досками и прикреплёнными к ним и верхним тросам редкими вертикальными железными струнами отец с сыном провели телёнка без происшествий. Февралька ступал копытцами уверенно, смотрел строго перед собой, будто кто неведомый ему подсказал, что глядеть вниз на бешено несущиеся паводковые буруны небезопасно – может закружиться голова и тогда, дескать, легко сорваться с кладок в мутную пучину с ледяной водой и уже не выплыть…
       Берега у реки высокие, на них никогда не брызнет ни капли из реки и потому они относительно сухие, и кое-где даже уже выбились на свет коврики первой нежно-зелёной и сочной травы. Февралька, до этого ни разу за всю дорогу не взбрыкнувшийся, вдруг упёрся копытцами в землю, наклонил мохнатую голову, прижал уши и сделал попытку освободиться от верёвки, резко дёрнувшись в одну и другую сторону. Не получилось, тогда он принялся изгибаться и подпрыгивать, лягаясь задними ногами, глаза налились кровью.
       Александр Ефимович стравил некоторый запас верёвки, смотанной кольцами у него на руке. Телёнок отбежал на длину слабины, успокоился и начал жадно щипать свежую траву, широко расставив свои мохнатые ножки с матовыми копытцами. Постояли, дождались, пока он наестся и опять подобреет, и тогда отец потихоньку вновь укоротил верёвку, а Петька подошёл сзади и легонько подтолкнул Февральку в спину поверх подхвостки, чтобы тот сдвинулся с места и сделал первый шаг. И теперь уже Александр Ефимович потянул за верёвку теленка на себя. Февралька, поняв, чего от него хотят, спокойно и даже с каким-то внутренним достоинством направился вслед за хозяином.
       Седобородый кряжистый пасечник в старенькой фуфайке и соломенной шляпе встретил путников у поскотины, снял с загородки поперечные жерди, чтобы гости прошли на поселье. Пока взрослые разговаривали и освобождали Февральку от верёвки, Петька с любопытством осмотрелся. Изба с крутой двускатной крышей имела высокое крыльцо и небольшие три окна, выходящие во двор, и одно на торцовой бревенчатой стене; все они были облицованы и обрамлены крепкими ставнями. Противоположная парадной, тыльная стена была глухая, без окон и упиралась в лог, густо заросший кустарником.
       Петька, конечно же, в силу младых своих лет еще не мог знать, что это не просто какие-то непроходимые, нависающие над пасекой, заросли, а ценная медоносная акация, и взяток с неё не только поддерживающий, но и первый после зимы, который пчеловоды откачивали. Мёд был бесцветный и совсем не имеющий запаха, но обладал особым вкусом и был необыкновенно полезен.
       На поляне выше дома и хозяйственных построек, огороженные от овец и коров со всех сторон внутренней поскотиной, через полтора метра друг от друга на колышках стояли десятка три ульев, а ниже, откуда они только что поднялись, в логу, левее дороги на поселье торчала крыша и труба бревенчатой баньки на ручье. О том, что это именно баня, сказал сам хозяин, обращаясь к отцу:
- Вы бы, Александр Ефимович, опнулись часок-другой, покуль я истоплю баньку-то… Да и малец без привычки, небось без ног таперь… пропаришь парнишку, как обновишь… - видно было, что пасечник доволен тем, что люди пришли к нему не только как гости, но от них и барыш имелся определённый, поскольку глазастый Петька видел, как отец после того, как отпустили Февральку пастись на лужок к десятку таких же телят, вытащил из кармана и передал хозяину красную денежную купюру, и они хлопнули по рукам.
- Да нет, Петруша-то на ногу лёгок. Слава Богу, в меня… А вот ждать, Ерофеич, долгонько, - отклонил предложение Александр Ефимович. – Нам еще топать, сам знаешь - сколь! Не обессудь, в другой раз…
- Ну, гляди, Ефимыч… Так, может, чайку с медком? Пущай и не нонешний, но сам знашь – каков!
- Пожалуй, что – да. Пошвыркаем на дорожку. Как, сынок?
       Петька заулыбался и согласно кивнул вихрастой головой.
- Вот и ладушки. Ступайте в тенёк, на летню кухоньку. Чайник на печи напреват, медок на столе под марлей. А я покуль хлебца да маслица из погребца принесу…
       Обратная дорога с пасеки до кладок Петьке показалась не такой уж и длинной, не то, что три часа тому назад, ведь сейчас местность была знакома, и он примерно знал расстояние, и, главное, не было прежней неизвестности – всё как на ладони и идти-то надо постоянно вниз, а не поспевать за папкой и легконогим Февралькой в гору. Вот и кладки, Петька резко прибавил ходу, так ему захотелось показать папке свою самостоятельность.
- Сынок, меня-то обожди, - крикнул отставший Александр Ефимович. – За руку переведу…
- Не-а, папка! Я сам!
- Ну, сам так сам… И всё же, у кладок дождись!
- Ладно! – звонко раздалось по окрестности Петькино согласие.
       Шага три оставалось Александру Ефимовичу до сына, когда тот не вытерпел и уверенно ступил на широкие доски кладок, сначала, балансируя, пошёл, и тут же, словно подхваченный каким-то ветром озорства и бесшабашности, весело побежал, невольно раскачивая и без того зыбкий висячий мосток.
      Сломя голову, отец кинулся за ним, чтобы остановить сына, пока не случилось чего-то непоправимого. Но опоздал. Достигший середины опасно раскачивающихся кладок Петька потерял равновесие, одна нога запнулась за другую, сначала мальчишка растянулся во весь рост на крайней доске, а потом его и вовсе скинуло в проносящиеся свирепые и хлёсткие волны, падать до которых метра три вниз.
      И в то же мгновенье Александр Ефимович уже щучкой летел следом за сыном, и на счастье перед самой пузырящейся воронкой успел крепко схватить почти ушедшего под воду Петьку за ворот вельветовой кофточки, выдернуть на воздух, затем, переместив утопающего себе на грудь, и придерживая левой рукой, на спинке поплыть к берегу. Их сносило стремительным течением, однако отцу, выросшему и научившемуся еще в далёком детстве держаться на поверхности воды и плавать именно на коварных волнах горных рек, это было привычно, и мощное тело его само знало, как одолеть стремнину. Выбрались на берег метров на десять ниже кладок, мокрый Петька сидел на земле и хлопал глазами, до конца не понимая: что же с ними произошло?
- Вот, сынок, и открыли мы с тобой купальный сезон, - попробовал пошутить отец.
- Пап, а чё это было? – Петька постепенно приходил в себя. – Как я в реку попал?
- Да просто твоё своеволие и моё растяпство не понравилось кладкам, - Александр Ефимович усмехнулся: - Вот они тебя, а следом и меня скинули…
- Пап, а я на будущий год обязательно научусь плавать, - неожиданно выдал Петька, помолчал и твёрдо сказал: - Чтобы тебя и маму спасать…
- Так оно и будет, сынок, - серьезно ответил отец, вздохнул чему-то своему и улыбнулся: – А пока что давай-ка сымай одёжку, спасатель. Будем отжимать и сушить, покуда солнышко не село…
      От реки до дому было пять километров и, за время, пока они шли, одежда обветрилась и окончательно высохла. Перед входом в подъезд отец обернулся к Петьке:
- Сынок, я не думаю, что про наше купание нужно говорить маме, чтоб её не расстраивать. Она ведь женщина, а они всегда сердечнее нас, но и слабее, - Александр Ефимович на минутку задумался. – Хотя, сын, тебе самому решать: говорить или нет.
- Папка! Да ведь я не предатель, - сорвалось у Петьки. – И маму я тоже люблю и ни за что не буду расстраивать…
         Однако шила в мешке не утаишь. И хотя никто из них двоих и рта не раскрыл, но спустя несколько дней Светлана Алексеевна, придя из магазина, устало села на табурет у порога, поставила рядом сумку с продуктами и посмотрела с упрёком сначала на мужа, а потом и на сына.
- Чего ж не сказали, что с вами случилось?.. – мать покачала красивой головой. – Разве б я не поняла?  Чай, не истукан безмозглый, а, как и вы – человек! – и она заплакала.
- Света, ну, что же это? Нюни распускать… - Александр Ефимович всё понял, наклонился к жене и приобнял. – Мы просто решили тебя не расстраивать. А кто хоть донёс-то?
- Да, Ирка Феклистова в магазине меня увидала, - Светлана Алексеевна всхлипнула и, как ребенок, протёрла кулачками заплаканные глаза, - и давай на всю очередь орать, мол, идём мы с моим Серёженькой с луга, подснежники, дескать, сбирали, а на кладках целая война: парнишонок ихний бестолочь в реку нырк, а папаша-то пустоголовый за им. Чё ж, дурак, удумал – одного в этакую пропастину отпускать? Ты бы, Светка, сынка-то боле не давала своему растяпе, да и мальца бы надо на ночь в угол на горох определить, чтоб в другой раз неповадно было бегать! А то погляжу, шибко балованный он у вас растёт! Весь такой чистенький, в матроске и бескозырке с разглаженными ленточками… Не успеешь выйти из подъезда, а он уж тут: «здрасьте, тётя Ира!» Нужно мне его «здрасьте», как собаке пятая нога! А с моими-то чё-то не шибко в дружбе… больно высокомерный!
- Я ей определю! Встречу, так поставлю на горох, что мало не покажется, - вскипел отец и зло скрипнул зубами. – За своими бы ребятишками следила, халда! Смотришь, все трое другой раз бегут по улице, а зелёные сопли из носов по щекам разлетаются, а они их еще и языками слизывают! Тьфу, ты! Сама растрёпа, и детей нос подтирать не научила.
- Не надо, Саша… Ты же мужик!
- Всё, всё, Светик, не буду, - отец уже и сам был не рад, что не выдержал, сорвался. – Ты уж нас с Петром прости… думали, как лучше… зато и нам наука вперёд: от родных ничего не утаивай…

       История эта крепко запала в душу мальчишке, и вовсе не тем, что едва не утоп, он тогда и испугаться-то толком не успел, так всё быстро случилось, а тем, что с того раза Петька не мог врать родным, или же, когда что-нибудь, хоть хорошее, хоть не очень, с ним происходило, от них скрывать. И если всё-таки приходилось о чём-то умалчивать, то, разъедаемый изнутри своей беспредельной искренностью, мальчишка просто-напросто заболевал, не находил себе места, и должно было пройти какое-то время, чтобы он примирился со своей совестью.
      Хотя в том возрасте, в котором он пребывал, Петька, безусловно, не имел чёткого представления о том, что такое совесть, и с чем её едят, да и про искренность, может, что и слышал от взрослых либо из радио, однако эти отвлечённые понятия не могли занять в его голове, опять же в силу юного возраста её носителя, свои определённые места, например, как те рядовые слова, что обозначали обыденные предметы, к коим относились такие как «дом», «улица», «человек», «собака», «цветок» и тысячи других обиходных обозначений и понятий. Однако при всём при этом здесь имела место быть и любопытная дилемма: пусть бы слова пока и не могли занять в юной голове подобающего уголка, но от чувств, от преждевременного томления духа, даже и не обозначенных словесно, Петьке куда было деться?               
      Наверное, именно так и примерно такое и должно происходить с нашим сознанием в период его развития и поиска им духовной опоры.
      Между тем путники, угостив на первом после поскотины привале лайку обещанным пряником, продолжили подъём по открытому склону, стиснутому продольными лесистыми утёсами и заросшему поседевшими к концу августа метёлками иван-чая и высоким зонтичным дягилем. Бежавший как всегда впереди Музгарка спугнул и поднял в воздух крупного косача, который, с шумом взмахивая крыльями, полетел сначала прямо на карабкающихся по тропинке людей, но заметив их, круто взял вираж и скрылся в редком осиннике среди торчащих там и сям скал в сузившемся перед вершиной горы логу.          
       Музгарка, с лаем перепрыгивая через мелкие кусты, кинулся вслед за птицей, но, торкнувшись в отвесные замшелые скалы, и наломавшись по колючему шиповнику под ними, вынужден был оставить это занятие и, недовольный вернулся на тропу, чтобы, ткнувшись за сочувствием в ноги Александру Ефимовичу, виновато вильнуть хвостом и снова убежать вперёд рыскать по чащобам.
       Обедать решили на относительно плоской полянке у студёного ключа, бившего чуть ниже вершины, на которую они только что взобрались. Петьке было любопытно, а как это вода могла на такую высоту попасть, да еще и под напором пульсировать наружу, и он спросил об этом отца.
- Не весь снег, сынок, что тает весной и не все дожди скатываются с гор ручьями вниз, - Александру Ефимовичу понравился вопрос, ведь это говорило о том, что Петька не просто разглядывает и любуется окружающим миром, а пытается проникнуть в его суть, разгадать первопричины. И пусть пока лишь несложные процессы его интересуют, но... как говорится: лиха беда – начало. Отец улыбнулся своим мыслям и продолжил: – Много влаги впитывается горами в себя, там она накапливается, что-то доходит до низу и вливается в грунтовые, то есть подземные потоки, а некоторая вода стекает по трещинам внутрь горы и собирается у мореновых огромных кусков льда, образовавшихся еще в ледниковый период, который, помнишь, я тебе как-то рассказывал, случился на земле миллионы лет назад; и эта сегодняшняя талая и дождевая вода заполняет собой пустоты в горах, получается что-то вроде запаса впрок. Всё понятно?
- Да, папка. Только вот мореновые льдины…
- А здесь как раз всё проще пареной репы: морены – это те самые ледниковые отложения. Когда мы сюда поднимались, видел же огромные валуны, все в лишайниках и мхах. Вот и они тоже называются моренами, потому что такие же древние и их натащило сюда, когда лёд с северного полюса двигался вниз, на юг. Ну, об этом, сынок, тебе скоро в школе расскажут. И наверняка пограмотнее, чем я.
- Значит, этот родник никогда не пересохнет? – опять удивил своим вопросом Петька.
- Пожалуй, что – да. По крайней мере, пока вертится вокруг солнца наша планета, - раздумчиво промолвил отец и, тут же, с некоторым усилием возвращаясь к обыденному, одёрнул себя: - Что-то мы, сынок, заболтались… Присаживайся-ка на травку, ближе к столу, обедать будем.
       Еще во время беседы Александр Ефимович не спеша достал из рюкзака мешочек с продуктами, выложил на расстеленную чистую тряпицу ложки, складной нож, эмалированные кружки, банки рыбных консервов и говяжьей тушёнки, варёные яйца, отмякшее в тепле, порезанное на кусочки сало, свежие огурчики и помидоры, булку хлеба, кулёк пряников и карамелек.
       Петька сел, сплёл ноги калачиком или как говорили взрослые – по-турецки; он расположился с одного, дальнего от ручья, края, а вот отец опустился на землю с другого, да так продуманно - чтобы, не поднимаясь, зачерпывать из родника кружкой студёную водичку.
      Музгарка лёг на зелёную мшистую подстилку чуть поодаль и терпеливо ждал, когда и его покормят, ведь он в такую высь не просто так с ними лез, а поохотиться, позагонять зверьё и птицу на мушку их ружей. То, что эти двое просто какие-то недоохотники – в тайгу да без ружья! – уж это-то точно не его вина. А так теперь можно бы и костерок сообразить, коли бы большой и судя по всему добрый мужик из ружья подстрелил бы выгнанного из травы жирного косача! «Это уж я не говорю о тех полосатых бурундуках и рыжих белках, - думал пёс, - которых я загнал на пихты и облаял, да и держал их там сколь нужно, да так проделывал это - что подходи и бери голыми руками». Такими или примерно в этом направлении протекали мысли опытной лайки, пока пёс нежился в солнечных лучах последнего дня уходящего лета.
- Музгарка, ко мне, - услышав это, он резво вспрыгнул на все четыре лапы, однако нашёл в себе силы погасить своё желание и нетерпение, и повиливая пышным крючком хвоста в знак признательности за приглашение, но и с нескрываемым чувством собственного достоинства, направился к Александру Ефимовичу, показывая всем своим видом, что ему в общем-то всё равно, чем его будут угощать, но, конечно же, лучше бы мясом, хотя, на худой конец, и консервы сойдут…
       Нагулявший отменный аппетит на подъёме, Петька с удовольствием уминал сочные ломтики тушёнки, извлекая их ложкой из раскрытой банки – один отправлял себе в рот вслед за хлебным мякишем, другой обязательно подбрасывал сидящему рядом псу. Когда банка опустела, мальчишка выбрал из лежащих горкой кусков корочку хлеба и несколько раз провернул её внутри банки, собирая со дна и стенок налипший жир и волокна мяса. Лайка, позабыв все приличия, жадно следила за Петькиной рукой и, едва он вытащил наружу и бросил ей пропитанный вкусностями кусок, та влёт поймала его и не жуя, проглотила.
- Гляди-ка! – воскликнул отец, тоже наблюдавший, как Петька кормит пса. – А наш Музгарка-то, оказывается, знает толк в деликатесах! Молодчага!
     Пёс, услышав свою кличку, на секунду обернулся к Александру Ефимовичу и вильнул хвостом, прежде чем опять пожирать влюблёнными глазами мальчишку.
- Всё, Музгарчик, тушёнку съели, - Петьке было так жалко бесхитростного пса, что он готов был скормить тому все продукты, да только огурцы и помидоры тот есть точно не станет, вот разве что сало… - На, Музгарчик, шматок, попробуй… такой вкусный…
- как говорится, сам бы ел, да ты голодный, - в тон сыну, шутливо продолжил Александр Ефимович. – Давай-ка я лучше вскрою кильку в томате. Поди не побрезгует…
- Музгарчик, будешь? –  Петька протянул собаке банку с рыбными консервами. Лайка так энергично принялась вращать своим хвостом, что люди ощутили на своих лицах приток свежего воздуха, какой обычно бывает от работающего комнатного вентилятора. И даже погрузив морду в банку, пёс не перестал в знак признательности крутить хвостом, правда, уже не так быстро.
     Минуты через две Музгарка вылизал до блеска всю банку и довольный отправился к ручью запить обед. И ведь никто-то ему не подсказывал, где правильнее лакать воду, а он, тем не менее, сам прошёл ниже по течению, поставил передние мохнатые лапы в пробегающий ручей и налакался вдоволь родниковой воды. Да так это вкусно у него получилось, что Петька вдруг тоже почувствовал, что хочет пить и протянул пустую кружку отцу.
- Пап, набери мне тоже… - и опять начал следить за псом, а тот попил, вошёл в воду и растянулся на мелкой волне, полежал, вскочил, выбежал на берег, встряхнул свою шерсть так, что брызги полетели в разные стороны и – ну, кататься по траве, ползать и елозить по ней, то на животе, то перевернувшись на спину и отталкиваясь задними лапами от земли.
- Вишь, ты, как он с блохами воюет, - пояснил Александр Ефимович ничего не понимающему сыну. – Сейчас Музгарка пусть и не от всех, но от многих избавится.
- Так, значит, он здесь баню себе устроил, - по-взрослому сделал вывод Петька, чем опять вызвал одобрительную улыбку отца. - А можно, и я искупнусь…
- Не надо, сынок, вода студёная, - сказал Александр Ефимович. – Но это бы ничего. Главное в другом – на Музгарке тёплая шерсть и густая подшёрстка, а у нас только кожа в пупырышках… Да свежий ветерок с потягой.
      И было непонятно шутит ли, как всегда отец, или говорит серьёзно.
- Папка, а чё воды-то не набрал, - Петька вспомнил, что хочет пить и потянулся за стоящей рядом кружкой, заглянул внутрь, а там кроме белой эмали - ничего. – А же просил…
- Ты кружку-то подними, да бери аккуратней, а то прольёшь.
-  Да уж, поверил я тебе… - с едва заметными нотками обиды в голосе сказал мальчишка, просовывая указательный палец в завиток холодной ручки. Поднял кружку, поднёс к лицу и с недоумением обронил: - Тяжёлая… И воды совсем не видно…
- А как увидишь, когда она кристально чистая и прозрачная?
- Вот это да! Расскажу пацанам, никто не поверит!
- Только, сынок, она ледяная, - предупредил отец. - Пей короткими глотками, чтобы ангины не подхватить.
- Да уж знаю, папка, - похвастался Петька. – Ты же сам всегда говоришь…
- Глянь-ка, Петруша! – отец указал рукой в ту сторону, откуда они пришли. – Поел, попил и – на тебе! Музгарка-то наш уходит, не прощаясь…
       Пёс трусил лёгкой рысью по тропке к пихтачу на пологом склоне. Услышал свою кличку, остановился, обернулся, виновато повилял хвостом и побежал прочь.
- Ну, что ж, надо и нам топать дальше, - отец подхватил с земли собранный пузатый рюкзак и ловко закинул за плечи.
       Напрямую, без тропы, перескочив ключик с берега на другой, повёл Александр Ефимович Петьку вниз, в заросший кустарником лог. Если на продуваемой всеми ветрами вершине зеленые с жёлтыми прядями увядания полянки были всего лишь по щиколотку, то по мере того, как путники спускались, луговая трава оказалась сначала по колено, потом по пояс и сделалась такой переплетённой и вязкой, что отцу приходилось предварительно уминать её сапогами, чтобы сын мог пройти за ним.
      Раза два споткнувшись о выпуклые кротовые кучи, Петька понял, что здесь нужно внимательно смотреть себе под ноги, а не разглядывать отцветающие бутоны там и сям возвышающихся по склону дудок маральего корня и стеблей кисточки медоносной. Конечно же, мальчишка не знал названия этих цветков, но как же они волшебно смотрелись, и особенно, какой непередаваемый запах источали! Так бы упал в траву и, раскинув руки, лежал себе и лежал, глядя в голубое высокое небо и на белоснежные облака, барашками в нём проплывающие. И полной грудью вдыхал несказанные ароматы алтайского высокогорья.
     Что, кстати, спустя годы повзрослевший Пётр, часто пропадая в горах, делал - и не сосчитать, сколько раз! А какой целебной случалась дремота, если удавалось минут на сорок еще и сомлеть на этом разнотравье, закинув руки за голову и прикрыв от солнца лицо панамкой.
- Сынок, ступай сюда, - позвал отец, отаптывающий и освобождающий от высокой травы, похожий издали на огромную выпуклую брошку, куст с резными листьями и солнечно блестящими кистями чёрной смороды.
– Вишь ты, ягоды-то – пропасть! – Александр Ефимович на скрывал радости. – Всю оберём! Ты, Петюша, начинай снизу, а я сверху, чтоб не мешаться друг дружке.
- Пап, а вдруг змея выползет?.. – мальчик только что наклонил голову и заглянул под куст, где толстые и не очень ветки, переплетаясь, тянулись от земли, и, глядя на их причудливый вид, ему приходило на ум, будто они как упругие вертикальные пружины держат невысокий шатёр, набранный и раскинутый матушкой-природой из широких узорчатых листьев и похожих на грозди винограда свисающих крупных ягод ядрёной смородины. Несколько сухих, лежащих под кустом, веток были изогнуты, ну, точно, как змеи, которых Петька уже видал вживую, когда они всей семьёй шли по лугу отдыхать на Журавлиху. Правда, наблюдал-то издалека, как две серых гадюки, завидев людей, быстро переползли через пыльную дорогу и растворились в траве на обочине. А теперь вот мало ли чего…
- Нет, сынок, никто не выползет, - отец усмехнулся по-доброму. – Я ведь топтался-то так громко, чтобы всех, кто здесь обитает, предупредить: убегайте и уползайте под скалы, прячьтесь, а то мы вас ненароком и раздавить можем…
- И ящериц тоже предупредил?
- А их-то в первую очередь, потому что они комаров и мошку ловят и едят, а значит и пользу нам приносят – те меньше нашей крови выпьют.
- А еще, папка, мне ящериц жальче всех, - вздохнул Петька. - их пацаны в траве у речки поймают и за хвосты хватают, а те сразу отваливаются… и ящерки убегают…
- Ну, хвосты-то у них, предположим, отрастут, - Александр Ефимович покачал головой. – Здесь другое, сынок: зачем вообще ребята это делают – показать, какие сильные, поиздеваться над слабым или случайно получилось…
- Не знаю, папка, это у них надо спросить, - ответил Петька, ничего не добавив отцу о том, что сам он, видя, как те мучают ящериц, всегда бросался на пацанов с кулаками, пытаясь защитить этих безобидных существ, и как расквашивал носы, но и ему тоже доставалось, нос-то был крепкий, не пробить до крови, а вот губы разбивали, бывало, так что чуть не выворачивались наизнанку. Но зато потом при нём ровесники уже старались не мучать ящериц, ни красивых изумрудных, ни более проворных коричневых.
      Но сказать об этом отцу – это, значит, похвастаться, а зачем? Мальчишка знал, что папка болтунов и хвастунов не очень-то жалует. Поэтому, хватит болтать… Петька поставил поустойчивее под ноги алюминиевую глубокую чашку и принялся обирать и ссыпать в неё спелую ягоду. И делал это уже без оглядки и безбоязненно, потому что папка зря не скажет, слово у него всегда верное: если сказал – змей нет, вот и всё, бояться нечего. Петька, увлёкшись сбором смороды, по тихонько замурлыкал весёлую песенку из какого-то детского фильма. Так ему стало хорошо.
      Александр Ефимович по обыкновению брал ягоду без суеты и лишней толкотни, однако умеючи и сноровисто. Недаром ведь редко кто из знатных в околотке ягодников умел поспевать за ним. Некоторые пробовали состязаться, но скоро отставали и, матюгнувшись, бросали это пустое занятие.
       А еще он был скор на ногу, знакомые шутили: дескать, надо будет к царю гонца посылать – только Ефимыча, он и туда пешедралом сгоняет, и обратно прибежит, и всего-то за неделю. Ухмылялись и добавляли: а путь его, мол, проследить можно запросто по окуркам… Смолил Александр Ефимович одну за одной, и сигареты курил только самые крепчайшие – «памир» и «приму». Причём для него не было разбору – идёт ли он при этом по равнине, сидит на лавочке или поднимается в гору.
       Когда ему в январе 42-го, тогда семнадцатилетнему парню, за дерзкое поведение и неуважение к суду дали первый срок за бегство со стройки военного завода на фронт мстить за погибшего под Волоколамском старшего брата, он долго в узилище не задержался, а ушёл из-под стражи и опять попытался попасть на фронт, однако бдительные органы по дороге сняли его с поезда и – снова в каталажку. Он сбегал из тюрьмы еще несколько раз, скрывался, менял фамилии, помогала родня, даже едва не закончил горный техникум, но ищейки отыскали и как неуправляемого и склонного к побегам отправили на Колыму, напоследок усмехнувшись: давай-ка, парень, сбеги и оттуда… Семь годков оттянул, до амнистии после смерти вождя народов, «проотдыхал» он, как иногда горько шутил сам отец, на особом курорте в ледовых широтах, получил своё высшее колымское образование, однако не сгинул… За те годы, что он бегал от закона, а его преследовали, Сашка Лукиных исходил да изъездил почти весь Советский Союз.
     Произвольно ткни в развешанную на стене огромную карту нашей Родины и спроси его, а в этой местности или, предположим, городе, что примечательного? Александр Ефимович, за редким исключением, без запинки поведает, какие люди там проживают, чем занимаются и какова природа вокруг, просто потому что ему в своё время доводилось не только хаживать по мощёным улицам этого населённого пункта, но и ночевать в окрестном лесу или зябнуть под холодными звёздами в дюнах на побережье неприветливого моря.
     Часа за полтора насобирал Александр Ефимович ведро отборных ягод, да и Петька, впервые в жизни участвующий в таком увлекательном деле, не оплошал, как скупо похвалил его отец, а набрал и ссыпал в ведро целых три с горкой чашки.
     Александр Ефимович обтянул верхний обод марлей и, туго завязав концы, поставил ведро во вместительный рюкзак.
- Всё, сынок, теперь домой, - сказал отец и охотно пояснил: - Спустимся к заимке в логу, помнишь, Февральку туда отводили? – Александр Ефимович усмехнулся: - правда, с приключениями… зайдём, проведаем Ерофеича…
- А потом на кладки? – спросил Петька, больше для того, чтобы отец понял, что и он не забыл ту дорогу.
- Да. Чтобы не делать крюк к мосту, там обходить километра два с гаком. Поди, боишься? Я пойму…
- Не знаю, папка, - честно признался мальчишка. Он и вправду, никогда отдельно и не вспоминал о том происшествии; своих ребячьих дел всегда выше крыши, каждый день столько новых открытий, к вечеру так набегаешься, что и засыпаешь, как говорили взрослые, без задних ног. А что? Подобрался внутренне Петька, поди не струшу… Больше того, в его мысли вдруг неизвестно откуда прорвалась такая решимость, что мальчишка на секунду даже оторопел. – Нет, папка, - знаю! Я обязательно пойду по ним, и, как в тот раз – сам, один.
- Да что с тобой, сынок? – в голосе отца сквозило скрытое одобрение, и дальше, уже скорее для себя он продолжил, размышляя: - Хотя вода теперь не та, упала, бурунов и в помине нет… однако глубина-то никуда не делась, как, кстати, и подводные воронки и течения…
- А я всё равно пойду! – упрямства Петьке тоже не занимать.
- Да кто же тебя держит, сынок? Только сначала дойдём до кладок.
- Давай!
      Приветливого старика Ерофеича не оказалось на пасеке, то ли в тайгу ушёл промышлять, то ли в город подался по делам. Опнулись у поскотины, полюбовались на разбрёдшихся по полянке бычков, да и наладились дальше вниз. Их Буяна среди пасущихся не было, нынешний лобастый телёнок, еще в конце апреля отведён ими на Крольчатник. Та заимка располагалась пусть и поглубже в горы, зато никаких рек не надо переходить, таёжный просёлок всё время петлял вдоль полноводной Журавлихи и жался к крутым, а то и отвесным склонам, но был сухим и укатанным, и гнать по нему телёнка было легко.
      В этот раз в путь они отправились всей семьёй: отец и мать, Петька и обе сестрёнки. Дома оделись по-походному, головы укрыли кепками, панамками и платками, заправили брюки и шаровары в носки, а рубашки и блузки под ремни и резинки, чтобы не смогли пролезть на кожу и присосаться проснувшиеся от зимней спячки клещи. Провизию несли с собой, дабы не утруждать хозяев заимки лишними хлопотами по угощению в общем-то незваных гостей – привели телёнка, передали с рук на руки, расплатились за содержание и – вопрос исчерпан.
     Поэтому Светлана Алексеевна всё предусмотрела и настояла на том, чтобы на обратной дороге свернуть к реке, развести на берегу костёр, вскипятить в котелке чаю и вволю попировать на весенней полянке. Александр Ефимович по этому случаю положил в кармашек рюкзака смотанную леску с поплавками, грузилами и крючками, а удилища, их-то, дескать, и в прибрежном ивняке срезать не составит труда. Петька еще с вечера накопал в слежалой навозной куче у сарая жирных червей и забил ими весь пустой спичечный коробок, присыпав сверху сырой землицей.
     Тогдашний поход удался на славу: и телёнка определили, и мало того, что неплохо отдохнули у реки, так еще и пескарей с чебаками из затона натаскали на добрую наваристую ушицу. Даже и девчонки умудрились порыбачить и - неплохо: каждая поймала по пять штук. Одна только Светлана Алексеевна не коснулась в этот день удочки, зато как она сидела на расстеленном на полянке одеяльце и переживала за своих рыбаков, и как подскакивала с места и какими бурными овациями встречала очередной удачный вылов! Уж в этом-то ей точно любой бы даже самый яростный футбольный болельщик наверняка бы позавидовал!
     Кладки за два года ничуть не изменились, также покачивались, когда Петька ступил на широкие доски и вольно пошёл по ним, не придерживаясь руками за канаты. Только внизу река не бурлила и не кипела, как тогда, а спокойно и величаво несла свои прозрачные воды. Александр Ефимович не направился следом, подстраховывая сына, а остался стоять и наблюдать с берега, как всё будет происходить. Он знал, что Петька уже год, как научился не просто держаться на воде, но и плавать, и не только по-собачьи, а и в размашку, или как еще говорили в их околотке – по мужскому. Дождавшись, когда Петька ступил на противоположный берег, отец не торопливо перешёл и, сходя с кладок на тропинку, улыбнулся сыну:
- Экзамен сдан на пятёрку. Молодец!
- А ты, чё, папка, меня специально сюда повёл? – догадался мальчишка. – Проверить…
- Да нет, как-то само вышло, - серьезно ответил Александр Ефимович. – Но это и к лучшему. Потому что рано или поздно тебе бы когда-нибудь пришлось здесь побывать, со мной или с кем другим, а теперь я убедился, что ты и один умеешь…

      Первого сентября Петьку в школу никто не провожал. Отец был на смене, мать управлялась в сарае со скотиной, однако возле кровати у первоклассника на спинке стула висела приготовленная Светланой Алексеевной отглаженная форма. Ранец мальчик сам собрал еще с вечера. Старшая сестра, глянув в большое овальное зеркало на стене в прихожей, уже упорхнула с подругами. В новом костюмчике и белой рубахе, в начищенных до блеска ботинках, с ранцем за плечами мальчик вышел из подъезда, где его уже поджидали два закадычных друга Сашка Покидов и Борька Лобанов, ведь с этого дня они стали еще и одноклассниками. 
      Соседкой по парте у Петьки оказалась незнакомая, вся такая чистенькая и светленькая с белым пышным бантом девочка по фамилии Монахова и звали её Таней. Сидели они в среднем ряду, на третьей от учительского стола парте. Хорошо сказать: сидели, однако это про кого угодно, но только не про Петьку. Сорок пять минут – ведь это целая вечность для мальчишки, который и минуты на одном месте не мог усидеть!
      Всё ему было в новинку, то повернёт голову налево, там у окна тоже с девочкой с косичками и бантами, только синими, расположился Сашка Покидов, сложив согнутые в локтях руки на парте перед собой, одну на другую. Серьёзный и сосредоточенный, большие свои голубые глаза уставил на Евдокию Константиновну и никого вокруг не замечает. Петька уже и так, и эдак, то помашет ладошкой, то крутнёт вихрастой головой, пытаясь привлечь внимание друга, но тот делает вид, что не про него.
       Тогда Петька скашивает глаза в другую сторону, находит взглядом Борьку Лобанова, тот, высунув язык от усердия, что-то карябает простым карандашом на листке бумаги и тоже никого вокруг не видит. Хотел неугомонный мальчишка что-то сказать чопорной соседке, но та так строго и надменно посмотрела на него, что Петька от неожиданности потерял дар речи.
- Петя Лукиных, - раздался низкий грудной голос Евдокии Константиновны. – Прекрати крутиться за партой. Делаю тебе замечание. Итак, ребята, продолжим. Раскройте свои буквари на первой странице… Лукиных, у тебя почему опять рот до ушей? Или я что-то смешное сказала?.. Запамятовала… Встань и напомни всему классу. Вместе посмеёмся.
- Да я ничего, Евдокия Константиновна… - Петька стоял рядом с партой и сопел. Не мог же он поведать учительнице, что душа его переполнена счастьем и просто ликует оттого, как ей здесь в высоком и удивительно красивом классе уютно, когда рядом столько нарядных друзей и ровесников. Конечно, не всех он еще знает, но скоро обязательно перезнакомится и подружится со всеми тридцатью шестью ребятами и девчатами. А как же может быть иначе, когда им теперь вместе учить буквы и складывать их в слова, а из слов составлять предложения? Учиться чистописанию, а на уроках арифметики прибавлять и отнимать, умножать и делить цифры, в которые уже по одному их чёткому и фигурному виду можно было без памяти влюбиться.
- Я посмотрю на тебя, - между тем говорила учительница, - ты весь такой жизнерадостный и на месте не усидишь… и без конца улыбаешься. Покажи тебе палец, и ты непременно расхохочешься!
      Пожилая учительница в доказательство своей правоты приподняла правую полную руку на уровень груди, сжала четыре пальца в кулак, оставив один указательный прямым и устремлённым кверху. И тут же в притихшем в напряжении классе раздался весёлый заливистый Петькин смех. Мальчишка всего-то с полсекунды смог удержать свои бурные чувства в узде, и – мигом его понесло! Кое с каких углов и парт раздались несмелые смешки, и было не понять: то ли они одобрительные, то ли осуждающие Петькину выходку.
- Что сказать? Смех без причины, признак… – заканчивать эту народную присказку Евдокия Константиновна не стала, лишь вздохнула и сделала строгим своё доброе лицо. – Лукиных! Завтра без родителей в школу не смей являться.
     Именно так и началась для Петьки долгожданная учёба в школе. За свою неусидчивость он чего только не наслушался в первые месяцы, пока не обвык к новым для себя условиям и не научился высиживать эти долгие сорок пять минут урока без замечаний. Особенно доставалось ему от пионервожатой семиклассницы Тамары Черновой, что не просто опекала первоклашек и проводила с ними самостоятельно один воспитательный урок раз в две недели и готовила подопечных к праздникам, но и требовала от малышей железной дисциплины и полного подчинения старшим.
     Она, не стесняясь, ехидно спрашивала неуёмного мальчишку: а, мол, не отвести ли тебя в школьный медпункт, чтобы врач ёжика из твоих штанов вытащила и укол для успокоения поставила? А то ты весь изъёрзался да испрыгался за партой… Петька от стыда и обиды сначала краснел, и чуть придя в себя, принимался бузить с новой силой. Пионервожатая выставляла его из класса, а после урока специально дожидалась Евдокию Константиновну и жаловалась ей на невоспитанность мальчика.
     Позже в своей жизни Петька не однажды сталкивался с подобными фанатичными натурами, заточенными исключительно на революционную и неуклонную пошаговость в воспитании будущих продолжателей дела великого Ленина и не терпящих иного мнения и мировоззрения, признавая лишь одно своё магистральное и, безусловно, генеральное направление в светлое будущее.
      Хотя Петьке Владимир Ильич тоже был симпатичен, и больше всего по хрестоматийным случаям из детства вождя мирового пролетариата, когда тот, к примеру, провинившись, не юлил и не прятался за спины старших братьев и сестёр, а честно и прямо признавался, что, да, это я, дескать, напакостил, но больше якобы такого не повторится. Повторялось подобное или нет – это пусть останется на совести давно почившего вождя, а вот то, что характер проявлял настоящий несмотря на юность лет, такое Петька очень даже одобрял.
       И еще мальчишка по-настоящему любил один любопытный эпизод из жизни вождя, когда тот, сидя в тюремной камере, где было строго запрещено пользоваться любыми письменными принадлежностями, ухитрялся писать на обрывках приносимых газет и тайно, через подкупленных конвоиров, передавать на волю свои революционные распоряжения. Лепил из хлебного мякиша что-то вроде чернильницы, туда заливал молоко, макал палочку и наносил на бумагу нетленные слова. Давал подсохнуть и с оказией пересылал написанное своим товарищам по партии. Петьку буквально приводил в восторг тот момент, когда во время этой работы с проверкой в камеру вдруг врывались надзиратели. Не мешкая, узник съедал все улики и с невинным видом, дожёвывая молочный мякиш, встречал сатрапов царского режима.
       Кроме того, мальчишке нравился миниатюрный светловолосый кудряш с выразительными глазами, что был помещён в круглую рамку на алой стеклянной звёздочке октябрёнка, такие значки им вручили и прикрепили на грудь во время торжественной школьной линейки, посвящённой 47-ой годовщине Великой Октябрьской Революции. Кому-то достались красные звёздочки из сплава, а стоящим в первом ряду и, оказавшемуся среди них Петьке, пионеры прикололи такие вот необыкновенно красивые значки с маленьким Володей Ульяновым.
      Сама учёба давалась мальчику легко. Не память он не жаловался. Всё, что рассказывала Евдокия Константиновна на уроке, Петька на следующий день, если его спрашивали, пересказывал ей же почти слово в слово, но не говорил, что дома даже и букварь не открывал. Хватало услышанного в классе. Примеры и задачки по арифметике тоже расщёлкивал как орешки, а вот с чистописанием не всё складывалось ладно. То промокнёт не так и смажет буквы, то кляксу посадит между разлинованных строчек… И, естественно, что оценки за это получал не выше четвёрки с минусом, а ведь чувствовал, что способен и на большее.
      И вот однажды, придя из школы, Петька даже обедать не стал, так он разозлился на очередную тройку, что схлопотал по чистописанию, и поэтому решил прежде всего сесть, сделать письменное домашнее задание, которое заключалось в написании в строчку букв, маленьких и заглавных, образцы их, овальные, с правильным нажимом пера, были каллиграфически выведены красными чернилами и начинали каждую чётко расчерченную строчку на странице.
       Около получаса ушло у мальчишки, чтобы справиться с этим заданием, уж он обмакнёт в чернильницу перо, подержит несколько мгновений на весу над отверстием, чтобы лишнее утекло обратно, и только потом начинает выводить всякую буковку отдельно и с любовью, и главное без помарок. Для этого и промокашку держал всегда под рукой, по мере написания передвигая её всё ниже по листку. От старания даже капельки пота выступили на лбу; Петька потом, когда закончил, этой же промокашкой и стёр их со лба. Еще раз оглядел написанное и, оно ему понравилось – ни единой помарочки, ни кляксочки, даже и сам не ожидал, что так вот сумеет! А теперь можно и за стол, Петька вдруг почувствовал, как он голоден.
      Приподнятое настроение не покидало мальчишку ни в оставшийся день, ни наутро, когда они перед уроком клали на стол Евдокии Константиновне свои тетрадки на проверку. На большой перемене, пока проветривался класс и всех ребят выпроводили в коридор, учительница просмотрела тетради и, поставив оценки, разнесла по рядам на парты.
      С внутренним трепетом Петька открывал тетрадь, была уверенность, что, если и не пятёрку, то уж на крайняк, пятёрку с минусом он увидит под своей титанической работой. Тонкой змейкой пыталось заползти в его душу сомнение: а вдруг, да четвёрка?! Да, конечно же, нет! Всё чистенько, буквы ровные… только пятёрка!
      Петьку как ошпарило кипятком и тут же окунуло в ледяную прорубь, когда он увидел огромную и кривую единицу, жирно выведенную красными чернилами и занявшую почти весь пустой низ страницы.
- Евдокия Константиновна, за что? – Петька взметнулся над партой и по-взрослому потряс тетрадкой перед собой. – Я же старался… ни одной помарки…
      Учительница не поленилась, грузно поднялась из-за стола, подошла к всё также стоящему в недоумении Петьке, взяла у него из рук раскрытую тетрадь и показала её всему классу.
- Обратите внимание, ребята, на наклон букв, они у Лукиных и налево, и направо, - Евдокия Константиновна вздохнула: - Это бы еще ничего, однако, вглядитесь повнимательней – ни одна буква не находится в строгих рамках, очерченных линиями, и за которые выходить нельзя. Написано, как попало, без соблюдения элементарных грамматических правил. Подобная вопиющая небрежность не позволила мне поставить оценку выше единицы.
      Этот горький урок Петька сначала пережил и запомнил, а с годами, повзрослев, и усвоил на всю оставшуюся жизнь тот первый опыт, который заключался в том, что самоуверенность – это божье наказание, и что любое дело надо делать не с бухты-барахты, а по старой и умной русской пословице: семь раз отмерь, один раз отрежь, то есть буквально всё до мелочей предусмотри, и только потом, помолясь, берись за дело. И зорко гляди сердцем, чтобы ни поблизости, ни тем более рядом с тобой не колготились самонадеянность и гордыня - эти неутомимые и коварные поводыри, что раззадоривают и заводят человека в такие трясины и ставят на край такой бездны, к коим не то, что подходить, но и смотреть-то в их сторону себе дороже...
      В первой четверти у первоклашек было всего два учебника: букварь и арифметика. Букварь Петьке нравился больше, в нём каждая изучаемая буква не только сама раскрашена в особый цвет, но и вокруг неё находилось много известных мальчишке предметов, начинающихся с этой буквы, наверное, для того, чтобы она быстрее усваивалась и запоминалась.
      В учебнике по арифметики, напротив, на страницах лишь изредка попадались скупые поясняющие рисунки, как никак, арифметика - наука строгая и точная, никаких вольностей не допускает; а вот в конце букваря во всю последнюю страницу размещено цветное изображение одного лысого пожилого человека с одутловатым лицом, широко известного по многочисленным портретам и плакатам, что встречались почти на каждом шагу в их городке. А здесь этот дядька был еще и при полном параде: на груди аж четыре золотых звезды, правда, две с длинными лучами, как много позже узнал Петька – их обладатели причислялись к Героям Социалистического труда, у двух других звёзд лучи были пошире и покороче, зато смотрелись они более внушительнее. Последние, Петька знал, - это боевые награды, данные за исключительные подвиги на фронте, и назывались они: Звезда Героя Советского Союза. А у этого дядьки с хитроватыми, с оценивающим прищуром, зыркалами этих звёзд столько, что в глазах рябит!
     Одно только смущало и приводило в лёгкое недоумение глазастого мальчишку на фотографии Первого секретаря ЦК КПСС Никиты Сергеевича Хрущова (а что это именно он, подтверждала крупная, выведенная золотыми буквами подпись внизу) – куда же делась огромная бородавка с румяной щеки руководителя государства? Потому как на некоторых уличных транспарантах с его изображением и на экране телевизора, когда он стоял на трибуне и энергично размахивал руками или ехал в открытой машине с первым космонавтом планеты Юрием Гагариным эту мясистую бородавку трудно было не заметить…

        Пять дней осенних каникул пролетели как один час и, десятого ноября околоточная ребятня гурьбой по припорошенным снегом шпалам снова заспешила в школу. Среди второклашек и пятиклашек уже на равных поспевали не отставать три друга Борька Лобанов, Сашка Покидов и Петька Лукиных. В следующей четверти, сказала Евдокия Константиновна перед тем, как распустить класс на каникулы, «мы закончим с алфавитом и перейдём к чтению». Вот мальцы и горели желанием поскорее закончить зубрить новые буквы и складывать их в слоги и слова, и наконец-то приступить к чтению целых предложений.
       Петька резво перескакивал через шпалу и не только потому что так ловчее было, не то, что, меленько перебирая утеплёнными ботинками, семенить с одной пропитанной креозотом деревяшки на другую, а еще и потому, что мальчишке не терпелось похвастаться перед ровесниками своим стихотворением, которое он самолично сочинил вчера вечером. Он выбрал момент, когда их растянутая толпа сгруппировалась и, чтобы услышали все, громко выкрикнул:
- А я стих сочинил!
- Сочинил, так читай, - сказал шедший рядом Кузя. – Пацаны, слушай нашего поэта!
      Взволнованный Петька набрал полную грудь морозного воздуха и начал:

Летят самолёты и танки грохочут,
И пушки стреляют вокруг,
Но их не боятся родные солдаты
И в бой с автоматом идут!

- А чё, ништяк! Красиво! – первым, на правах атамана откликнулся Кузя.
- Во, Петька даёт!
- Прям как в телевизоре!
- Чё вы расхвалились, пацаны! Я уже в какой-то книжке читал этот стих, - ехидно бросил Венька Рыльский, мало того, что он пятиклассник, так его мамашу, Петька не раз сам слышал, взрослые, скривив губы, за глаза называли интеллигенткой, она служила диспетчером на вокзале, а он слыл среди ровни, хоть и вредным, но начитанным. Следующие Венькины слова прозвучали как приговор: – Значит, ты, Петька, просто вор – выучил чужое и выдаёшь за своё.
- Я сам… вчера… - от обиды у начинающего поэта перехватило дыханье и комок застрял в горле. Он готов был кинуться на Веньку с кулаками, несмотря на то, что тот дылда, выше на целую голову. Лукиных еле сдерживался. На душе вдруг стало так горько, что захотелось зарыться в снег под откосом, чтоб никого не видеть. Теперь-то Петька знал, что впредь ни одного стиха больше не сочинит и даже думать об этом забудет! Ах, как же так, ведь я самолично… и ведь пришло в голову всё разом и сразу запомнилось. Ах, ты, Венька, не зря тебя старшие пацаны Рылом обзывают!
      Неизвестно, чем бы всё закончилось, если бы не Жиган.
 - Пацаны, вы радио хоть слушали? – шедший несколько впереди, но, как и другие, всё, только что произошедшее, конечно же, слышавший Жиган, приостановился, обернулся к друзьям и ухмыльнулся, как взрослый: – Лысого-то кукурузника выгнали!
- Да знаем… - первым откликнулся Борька Лобанов. – Трындят с утра до ночи… раньше хоть песни, а сейчас всё только про него да про него…
- Помните, Пашка-Клин башка в беседке анекдот про кукурузника травил, - не унимался Жиган. Пашка-Клин башка был переростком лет на шесть их постарше, однако, просидев в школе два года в первом классе, вообще бросил ходить в неё, и никто с ним ничего не мог поделать - ни учителя, ни общественность. Мать-одиночка целыми днями мыла полы в управлении железной дороги, а Пашка то сбежит из дома и где-то пропадает неделями, то опять объявится. Но на язык парнишка был остёр, пересыпая свою речь необидными матюжками, и была у него одна особенность: к месту и не к месту травить анекдоты.
      Жиган цвикнул слюной себе под ноги и озорно глянул на замедливших шаг друзей: - Слушай, братва! Повторять не буду!
- Давай уж, гони…
- Значит, так… прилетают американцы на Луну, выходят из корабля… вокруг посмотрели и обалдели: всё засажено кукурузой. Рты пораскрывали и спрашивают лунатиков, а откуда это: початки, початки, початки? Небось, сами выучились садить… Да где там! Перед вами прилетал на метле с прицепом какой-то лысый мудак и всю Луну засеял кукурузой, а нам наказал беречь… Теперь мы вас арестуем, чтоб не украли!
      Мальчишки недружно рассмеялись, кто-то раньше слышал этот анекдот, кто-то просто не догнался – о чём это, однако Петька, немного остывший и отошедший от недавнего, не умел он долго злиться, от души похохотал, и потому что всё понял, и потому что кое-что, как, впрочем, и многие из его сверстников, пережил из-за этой чёртовой кукурузы.

      В августе светает в половине седьмого утра. Самый сладкий и глубокий сон для шестилетнего мальчугана. И вот в эти-то драгоценные минуты мать тормошит Петьку за голое плечо: дескать, вставай, сынок, пора… Мальчик нехотя отрывает голову от подушки и еще не до конца открыв глаза, нащупывает рядом на стуле рубашку и штаны. Через несколько минут одетый и умытый Петька выходит из подъезда и спешит к хлебному магазину сменить в очереди старшую сестру, что уже отстояла свои положенные полтора часа. Сам хлебный открывается ровно в восемь, однако очередь перед ним растянулась метров на двадцать пять вдоль забора, чтобы не занимать проезжую часть дороги.
     Алёнку мальчик узнал издалека по её цветастому платьицу и тугой косе. Пока Петька не подошёл, сестра и не шевельнулась, а когда он встал рядом, она уступила ему своё место, втиснув между двух толстых незнакомых тёток.
- Петя, из очереди ни на шаг, - строго предупредила. – Отойдёшь куда, обратно не пустят…
- Ну, ты, девочка, ври, да не завирайся! – сказала одна.
- Как не пустим, коль он здеся среди нас был, - поддержала другая.
- Петя, я сказала! – и Алёнка убежала домой досыпать.
     За женщиной, что позади, стояли двое прилично одетых мужчин, но не друг за другом, как все, а рядом, и вполголоса разговаривали. Любопытный мальчишка прислушался, всё равно ведь делать-то нечего.
- Это ж кто его надоумил вместо пшеницы и ржи засеять почти все площади по Союзу кукурузой, - сказал тот, что с залысинами на высоком лбу и усмехнулся: - Видишь, даже в рифму заговорил, наверное, с досады…
- Вполне может быть, - откликнулся второй мужчина и с горечью хмыкнул: - Съездил Никитка в Америку, увидел, что там кругом она, и все сыты, вот и решил нас осчастливить, а того не учёл: какой у них климат, и какой в СССР. Что он, забыл, что в нашей северной стране преобладают зоны рискованного земледелия! Ладно бы, посадил только на югах, где ей и место, так нет – надо всю Сибирь и Север под кукурузу отдать, все поля и пашни. Экспериментатор хренов! Вот и забуксовали… теперь уж второй год пошёл как…
- Слышал я, с этой осени закупать пшеницу будем у канадцев, да и у тех же американцев. Свою-то профукали!
     Многое из того, что услышал, Петьке было непонятно, но то, что с этой осени всё должно исправиться –  он усвоил хорошо. «Приду домой, - мечтал мальчишка, - обязательно мамке скажу, что скоро не надо будет стоять в очередях за хлебом с четырёх утра, а то с самой весны не дают поспать…».
    К восьми подошли Светлана Алексеевна с двумя пустыми авоськами в руках и Алёнка. И встали рядом с Петькой.
- А чё это вы пристраиваетесь? – возмущённо раздалось откуда-то сзади из очереди. – Мы тут честно выстаиваем с самого темна, а некоторые вламываются...
- Тётенька, а вы, пожалуйста, не врите! – запальчиво крикнула, чтобы все услышали, в миг ставшая пунцовой, Алёнка. – Я сразу сказала, что занимаю на троих.
- Да, нас она предупредила, - встали на защиту разволновавшейся девочки обе толстушки и одна из них вздохнула: - Хоть она и грубиянка, но правда главней.
    Магазин был бревенчатый, отдельно стоящий, и не очень просторный внутри, да вдобавок обслуживала одна продавщица, поэтому, когда настала очередь семье Лукиных протиснуться к прилавку, им в глаза брызнуло лучами, заглянувшее в окно поднявшееся над горой солнце, а это означало, по словам матери, что уже девять часов. Целый час ушёл на то, чтобы им добраться до прилавка, хотя расстояние-то было всего каких-то пятнадцать метров.
- Мне, пожалуйста, шесть булок, - обратилась к пожилой продавщице Светлана Алексеевна.
- Отпускаем только по две в одни руки, -  равнодушным голосом заучено произнесла женщина, не глядя в глаза покупательнице. – Так положено.
- Согласна. Но, посмотрите, нас же трое!
- Трое, значит - отпускаем шесть булок, - не меняя тона, сказала продавщица и поочередно выставила на прилавок поближе к весам хлеб.
      Петька не выдержал и носом втянул в себя сколько мог этого вкусного воздуха, что вдруг сделался таким несказанно ароматным от присутствия рядышком горки свежего, с поджаристой корочкой, хлеба. Оно и раньше запах в магазине был намного лучше, чем на улице, а сейчас, когда у тебя перед самым лицом такое богатство, что хочешь не хочешь, а слюнки потекут!
     Чтобы отвлечься от этого, мальчишка принялся наблюдать за действиями продавщицы. Женщина в белом халате с подвёрнутыми рукавами и убранными под шапочку русыми с проседью волосами брала каждую булку и клала на плоскую чашечку весов. На второй чашечке стояли две четырёхсотграммовые гирьки. Если подвижные чашечки выравнивались и изогнутые гусаками с загнутыми клювами, отходящие от каждой из них к середине весов пластины совмещались и замирали, булка снималась и передавалась в руки покупательнице; если же чашечка с хлебом перетягивала, то продавщица брала в руки нож и отрезала от корочки сколько нужно, опять взвешивала и обрезанную булку вручала Светлане Алексеевне. Если же наоборот, в булке недоставало граммов до положенных по госту восьмисот, то в чашечку докладывались кусочки пшеничного пористо- белого хлеба. Всё это бережно переносилось матерью в матерчатую авоську и по мере наполнения передавалось Алёнке.
     Счастливые, они пробрались через толпу и покинули магазин.
- Всё, ребятки, - умиротворённо молвила Светлана Алексеевна, когда они отошли подальше, - два дня вам отдыха. Спать можете, сколь захотите, не потревожу.
- А потом снова… - Петька не мог смолчать.
- Без хлеба-то как, сынок?
- Никак, мама, - мальчик вздохнул: - Помнишь, в том месяце, когда ты нам кексов напекла, а хлеба дома не было, и в очередь мы опоздали… весь хлеб разобрали. Я тогда чё-то есть сильно хотел, попробовал вкусный борщ с кексом поесть, а он сладкий, дак меня чуть не вырвало, - Петька еще раз глубоко вздохнул, вспоминая. – Теперь вообще на эти кексы смотреть не могу!
- А я так и сейчас бы их покушала! – весело откликнулась идущая с авоськой Алёнка. – Такие вкусные – пальчики оближешь! А твой борщ – он для толстяков…
- Не всем же быть тощими, как соседская Мурка, - парировал брат. Он знал, как старшая сестра бережёт свою фигуру, она сама на каждом углу об этом трещала. – Мне, например, сила нужна.
- Петя, не обижай сестру, - вступила в разговор Светлана Алексеевна. – Алёна просто от природы такая. И не тощая вовсе… посмотри, как она тащит полную авоську. Нет бы тебе сказать: сестра, давай понесём вместе, ты за одну ручку, я за другую, а то идёшь здесь и разглагольствуешь!
- Ну, мама, я думал, что мы по переменке – полдороги она, а от того барака я, - Петька указал рукой на ближнее к ним здание.
- Да нет, мама, - миролюбиво сказала Алёнка. – Я сама донесу. А ты, братка, возьми-ка лучше у мамы сумку, ведь ты уже большой – на тот год в школу пойдёшь.
- Не надо, сынок, я сама, - отмахнулась было мать, но заметив, что мальчишка покраснел и надулся, улыбнулась: - Ну, не принимай так близко к сердцу. Давай-ка держи ручку, а я возьмусь за другую и вместе понесём.
- Я сильный! Вот увидишь, мама, - Петька радостно схватился за авоську и даже запыхтел от усердия, приноравливаясь к материнскому шагу, так ему вдруг стало хорошо на душе.

        В первый день второй четверти у первоклассников было четыре урока и к обеду Петька вернулся домой.
- Переодевайся, сынок, мой руки и к столу, - мать хлопотала у печи. – А я пока наберу лапшички. Пообедаешь с отцом.
- А ты не с нами?
- Да я сыта, покуда готовила, всего понемножку отведала…
      Через пару минут Петька уже сидел рядом с Александром Ефимовичем и, невольно подражая отцу, поглощал куриную, наваристую лапшу, не торопясь и, даже ни разу не швыркнул, отправляя очередную полную ложку в рот.
- Что нового в школе, сынок? – спросил Александр Ефимович, пока они ожидали, когда мать приберёт пустые тарелки в раковину, разольёт компот по стаканам и выставит на стол плетёную розетку с горкой ватрушек.
- Ничего такого. Новую букву «Щ» выучили, - ответил Петька. – А ты, папка, слышал анекдот про Хрущова на луне?
- Про то, как кукурузой всё засеял? – отец усмехнулся: - Не успел варнак, однако… сняли.
- А он у нас в букваре есть, - похвастался Петька. – Весь с орденами.
- И что, учительница ничего сегодня про него не говорила? Какой он никудышный правитель, например, волюнтарист…
- Не-а! – Петька отрицательно покачал головой и почему-то виновато добавил: - А слова такого мне сроду и не выговорить!..
- Саша! Не дури голову ребёнку! – с упрёком в голосе произнесла Светлана Алексеевна. – Малой он еще…
- А мы, Светлана, что - намного его старше были, не помнишь ли, когда в начале урока учителя нас заставляли открыть такую-то страницу в учебнике истории и жирно перечёркивать крест-накрест фотографию какого-нибудь бравого полководца, героя гражданской войны, который вдруг оказывался врагом народа? Знаешь ли, мать, к весне 38-го у меня весь учебник был исчёркан, да так, что, хоть и не открывай его совсем. Вот я и подумал, а сейчас-то как? Заставят перечеркнуть или вырвать страницу. А ведь оно как удобно, когда фотка в самом конце букваря. Главное, и книга не пострадает - сказав это, Александр Ефимович опять как-то загадочно усмехнулся, и Петьке было непонятно шутит ли отец или говорит серьёзно.
- Не наше это дело, Саша. Им видней, - мягким тоном заключила Светлана Алексеевна. – Наше дело ростить детей, и чтобы грамотными стали…
- Вот и я о том же, - поддержал отец, - чтобы грамотными выросли. И честными.
      Последнюю букву алфавита «Я» ребятишки выучили в двадцатых числах декабря, перед самыми зимними каникулами. И никто в продолжении всей четверти не пришёл в класс и не заставил их перечеркнуть или вырвать из учебника эту сытую физиономию медалиста без бородавки.
      Когда Петька закрывал букварь в последний раз, чтобы сдать его в школьную библиотеку, он мельком посмотрел на нетронутое фото и мальчишке показался вид этого самодовольного дядьки с хитрыми глазёнками каким-то сиротливым и побитым.
     Глянул мальчишка и тут же забыл об этом, ведь впереди Новый год, школьные ёлочные маскарады и представления, валянья с друзьями в снегу и вторые в жизни каникулы. А это столько всего нового и увлекательного для Петьки, что нахлынувшие чувства ни за что не обозначить и не передать даже самыми золотыми словами!

                4
   
       Промтоварный магазин на улице Вокзальной, куда вошёл мальчишка, в дальнем углу имел небольшой отдел игрушек. Именно туда он и направился, сжимая в кулаке два хрустящих рубля, что ему вручила мать, отправляя за подарком для младшенькой Лидочки. Остановившись у прилавка, Петька принялся рассматривать рассаженных по полкам кукол и уже было выбрал одну, синеглазую, в пышном платьишке и с тугими косичками, но тут взгляд его случайно упал на пластмассовую лодку с медным килем, высокой мачтой и прозрачным парусом, и все куклы мгновенно были забыты. Парусник этот, прислонённый к стенке, находился на полке выше над куклами. И цифры на ценнике указывали на то, что при покупке даже и сдача в пятнадцать копеек останется. «Еще и мороженного сестрёнке куплю. Пломбира», - радовался Петька, выходя из магазина и бережно неся под мышкой парусник. Вот и получается, что вместо одного подарка на день рождения Лидочки он сообразил целых два, и конечно же, сестрёнка этот кораблик будет давать и ему поиграть… А родители похвалят за находчивость!
      Стоял солнечный и тёплый конец апреля. Петька учился уже в третьем классе, а Лида заканчивала первый. Мальчишка шёл, да что там шёл, мысленно летел на крыльях домой, чтобы поскорее наполнить большой тазик и с сестрёнкой начать запускать парусник по воде. Конечно же, он ей первой доверит спустить на воду новый корабль – это же ей подарок, а потом уже вместе станут играть в морских разбойников, ведь у него есть еще и другие пластмассовые лодочки, и миниатюрный деревянный, с круглыми иллюминаторами по высоким бортам, фрегат, что года три назад отец смастерил в столярном цехе у себя на работе. Вот только тот как бы не пошёл ко дну от своей ветхости! Целую зиму ведь провалялся в кладовке…
- Да-а… молодец, Петруша! Не ожидал… – насмешливо сощурил глаза Александр Ефимович, увидев в руках сияющего сына парусник и обернулся к дверному проёму, ведущему из кухни в комнату. -  Мать, далёко, однако уйдёт наш оболтус по лукавой стёжке-дорожке, коль не остановить…
- А что за беда-то?..  спросила вышедшая из комнаты Светлана Алексеевна.
- Глянь, какую куклу в подарок Макутьке притащил наш Буравка. Так сказать, водную. Почти что человека-амфибию!
- Сынок, а разве кукол не было? – простодушно воскликнула мать.
- Да были… - Петька вздохнул. – Но зато какой парусник, глянь, мам! Я уже придумал: сначала поиграет Лида, а потом, как надоест – я.
- Всё предусмотрел, купчик ты наш доморощенный, - будто бы смирившись с покупкой, сказал отец и улыбнулся так, как только он умел, и что заставило насторожиться Петьку, который хорошо знал эту особенную улыбку отца. – Долг платежом красен. На твой день рождения я лично возьму Лиду за ручку и, мы сходим за подарком тебе. Обещаю – кукла будет такая же красивая, если не лучше, как и дочушкин парусник.
- Ну, ты, отец, шибко-то не духарись, - вступилась за Петьку Светлана Алексеевна. – Я виноватая, поскупилась… Надо бы дать ему еще рубль, чтобы Петя выбрал и себе чего-нибудь.
- Ладно, поживём-посмотрим, - сказал отец.
- А у меня пятнадцать копеек осталось, - Петьке хотелось сгладить ту неловкость, что он сотворил, погорячившись с покупкой. – Лидочке как раз на пломбир. Я прямо сейчас сбегаю, куплю, пока она на улице играет. И подарим.
- И это правильно, сынок, - Светлана Алексеевна ласково посмотрела на него и добавила: - только погодь чуток, схожу за мелочью. Уж брать так всем. Саша, ты-то как? Будешь?
- За компанию, сама ведь знаешь, кто повесился… - не смог не пошутить отец.
      Родители дружно рассмеялись. Не сдержал улыбки и Петька, хотя и не ведал, кто мог, пусть даже и за компанию, пойти на такое… Для мальчишки главное, что подобные нынешним мгновенья, самые что ни на есть золотые и распрекрасные, когда ясность вокруг и согласие.
       Выходя из подъезда, на крыльце чуть не столкнулся с сестрёнкой, спешащей домой.
- Петя, а ты куда?
- В магазин.
- Я с тобой…
- Нет, Лидочка. Лучше домой. Там папка и мамка… а я сбегаю и что-то вкусненькое принесу.
- Ладно, - счастливая сестрёнка хлопнула в ладоши и застучала лакированными туфельками по крашеному полу подъезда.
       По дороге в магазин Петьке ни с того ни с сего вдруг вспомнилось, как они с Жиганом разыграли ровно два года назад тогда еще маленькую Лиду. Первое апреля среди ребятни околотка – это устоявшийся благодаря телевизору праздник смеха. В этот день на слово никто никому не верил, ожидая и не без основания какого-нибудь подвоха.
      Светлана Алексеевна послала Петьку в сарай посмотреть, как там сосунок Буянка, а заодно подбросить в ясли сенца привязанной за рога корове, проверить всё ли у них ладом. На улице Петька встретил Жигана и, они вдвоём направились в сарай, задали корма Зорьке, поиграли в загоне с телёночком и пошли обратно. Яркое солнышко, первая травка по обочинам, подсохший тротуар между бараками. И вот она – сестрёнка с подружками, кофточки, платьишки, косички из-под цветастых косынок, любопытные глазёнки малышни.
- А давай разыграем… - это беспокойный Жиган. Немного подумал и выдал: - Учись, Петруша!
- Чему? – только и успел спросить, однако ответа не услышал. Жиган про него как бы и забыл.
- Лидочка! – истошно закричал. – Беги скорей домой, скажи тёте Свете, что Зорька опять отелилась! – Жиган перевёл дыхание и вдохновенно принялся поторапливать девочку: - Да быстрей, пока телёнок не убежал, она его уже облизала. Скажи – мам, у нашего Буянки братик родился! Петька, мол, один не справляется!
      Лиду только и видели. Старший брат пока хлопал глазами, та уже вбегала в подъезд.
- Видал - как, Петруша! – Жиган хохотнул. – Сейчас придёшь домой, а тебе всыпят, чтоб сестру свою не обманывал!
- Нас не бьют, - с вызовом ответил Петька, - никогда и никого!
- Да ты не серчай, - примирительно сказал Жиган. – Первое же апреля! Наш праздник! – но видя, что Петька мало реагирует, словно оправдываясь, брякнул: - Я ж не специально… так получилось…
- Да ладно уж, я и сам хотел… Пойдём лучше на берег блинчики запускать, кто больше испечёт!
- Как кто? Конечно ж я! – Жиган не был бы Жиганом, если бы сказал по-другому.
      После реки ребята разошлись по домам. Едва Петька переступил порог, мать, как всегда хлопотавшая у печи, обернулась.
- А-а! Весельчак явился, - улыбнулась и покачала головой: - Насилу отговорила нашу Лидочку. Вот только успокоила, мультики смотрит. А то всё тянула за руку к дверям: пойдём скорей, да пойдём, там телёночек может убежать! Я ей – какой, наш что ли?.. она – да, братик Буянки. Что за братик? Зорька родила…  Скажи другу, впредь пусть так не шутит, она ведь малая еще – всё на веру принимает.
      Когда принесённый пломбир в хрустящих вафельных стаканчиках был съеден на ура, поскольку оказался необычайно вкусным, отец и мать разошлись по своим делам, Алёнка вернулась за письменный стол заниматься своими делами, а Петька с Лидой вынесли выпрошенный у Светланы Алексеевны пустой эмалированный тазик на улицу к действующей колонке в их дворе, наполнили его водой и оттащили на полянку, чтобы здесь проверить устойчивость парусника. Мальчишка встал на коленки и начал что есть силы дуть в паруса; кораблик поплыл, и сестрёнка от восторга захлопала в ладоши, а затем тоже опустилась на колени и принялась помогать брату, дуя в паруса с другой стороны, да так старательно, что кораблик развернуло и он чуть не завалился на бок.
- Так не пойдёт. Давай по переменке надувать, - сказал Петька и великодушно добавил: - Ты первая.

                5

       Прошло больше двух лет. Быка Буяна закололи по первым ноябрьским морозам, откладывать до зимы смысла не было – одного только сена переведёт не меньше копны, и вдобавок нагулянный за лето жир сбросит, поскольку, как ни крути, а сухой корм - это далеко не питательная сочная трава. В копилку этих резонов весомо легло и то обстоятельство, что в последнее лето бык полностью оправдывал свою кличку: стоило ему сорваться с привязи, и он трёхсоткилограммовой тучей носился по околотку, валял в лужах зазевавшихся мужиков, ломал изгороди, диким рёвом пугал ребятишек. Не угомонила бешеный нрав Буяна и сентябрьская кастрация, нет бы успокоиться, глядишь, и пожил бы еще, а он, облегчённый, наоборот стал более опасен и непредсказуем, будто с вырванными яичками из него извлекли и остатки скудного разума.
       Два последних месяца быка подальше от греха держали в надёжном деннике взаперти, кормили вволю, постоянно давали раз в день ведро мелко нарезанной картошки, частенько перепадала ему и распаренная ячменная дроблёнка и комбикорм. Однако за перегородку к нему безбоязненно мог входить только отец, неизвестно почему, но перед Александром Ефимовичем бык тушевался, хотя Петька ни разу не видел, чтобы отец даже просто повысил голос на Буяна, не говоря уже о том, чтобы, осерчав, врезал быку черенком промеж рогов.
      Видимо, чуяло животное, как это у них бывает, ту внутреннюю предостерегающую силу, что исходила от немногословного хозяина. Это мы, люди, давно порастеряли и разбазарили всё то, что когда-то на заре человечества и в нас было щедро вложено Создателем и матушкой-природой, а у животных с инстинктом самосохранения и геном выживания пока что всё в полном и непостижимом для нас порядке.
      Быка в одиночку убрал дядя Федя, сутулый и широкоплечий, с седоватой шевелюрой и косматыми белёсыми бровями, неспешный в движениях мужик, дальний родственник из кержаков. Он смело вошёл в денник с верёвкой в руках, бодучий Буян в этот раз стоял понуро у стены и на шерстистую морду из печальных глаз его текли слёзы. Как уж там у них это случается, но бедолага чувствовал близкий конец. Он покорно дал мужику туго перевязать свои мохнатые мосластые ноги с мощными копытами и позволил беспрепятственно пропустить петлями прочную вервь через тулово и толстую шею.
       Всё было сделано дядей Федей за минуту, да так ловко и сноровисто, что внимательно наблюдавшему за происходящим с безопасного расстояния любопытному Петьке не удалось даже уловить и закрепить в памяти всю последовательность действий кольщика, который только что, перед тем, как войти в решётчатый денник, объяснил стоявшим наготове мужикам во главе с Петькиным отцом, что их помощь не понадобится, дескать, управлюсь сам, и добавил загадочные для мальца два слова - «русской связкой». И действительно, чтобы повалить спеленатого Буяна, дяде Феде нужно было лишь рвануть коротко и резко конец верёвки на себя и бык грузно опрокинулся на спину, задрав кверху тяжёлые спутанные копыта. С быком мужик управился быстро, не затягивая мучений животного, за что вошедший в денник Александр Ефимович вслух его и поблагодарил, остальные согласно покивали головами, а дядя Федя лишь махнул тёмной заскорузлой, схожей с лопатой, ладонью: да что, мол, здесь такого… обыкновенное дело…
       Дядя Федя был старше Петькиного отца на двенадцать лет, и по рассказам, силу имел изрядную, да и характер своенравный и крутой. Его младший брат Иван сошёлся с сестрой отца Матрёной, и таким вот способом они и породнились. В родне часто поминали один случай, что произошёл в первые годы знакомства.
      Отмечали Пасху, а так как все деревенские, коренные, то и праздновали на широкую ногу в просторной горнице бревенчатого пятистенка. Столы ломились от закусок и выпивки, песни, пляски, гармонь да балалайка. Александр Ефимович, в те годы ему было тридцать с небольшим и, он всего-то несколько лет, как вернулся из лагерей и женился, улучшил момент и подсел на деревянную кровать в простенке, где под божницей с медными иконами полулежала старенькая, с пергаментным, изрезанным глубокими морщинами лицом бабушка Лукерья, мать братьев Фёдора и Ивана, ей в ту пору стукнуло 80 годков и, она обезножила, но присутствия духа не теряла. И сейчас старушка живо интересовалась у Александра, как они устроились на новом месте, семье только что управление дороги выделило квартиру в бараке, обзавелись ли хозяйством, а то ведь девоньку да мальчонку, младшенькая-то, Лида тогда еще не родилась, без молочка не шибко ладно поднимать.
- Да ведь коровка-то у нас имеется, с телёночком, - охотно отвечал Петькин отец. – И поросята с курами. Куда же без них-то?..
- Управляетесь-то как? Ить, слыхала, робите оба…
- А всё рядом, тётя Луша. Я почти всегда с работы успеваю, а нет, так Светлана всё ладит. Скотина не кормлена, не доена ни разу не стояла.
- Дров-то на зиму хватает? – полюбопытствовала старушка. - Али уголька ишо надобно?
- Давно уж забыли об этом, - махнул рукой Александр и не сдержался, похвастался: – Отапливаемся, тётя Луша, с местной кочегарки. Батареи – не притронуться! Другой раз форточки и в мороз открываем. Вода и холодная, и горячая из крана. Даже и до ветру во двор не нужно бегать – туалет в квартире. Жалко ванны нет из-за места, а то бы был полный ажур…
       Неожиданный и сокрушительный удар, хоть и пришёлся Александру сбоку в скулу, однако звёзды из глаз посыпались такие, что не устоять. Хорошо, хоть он сидел, а то бы точно растянулся на домотканых дорожках по полу. Мужик помотал головой, чтобы окончательно прийти в себя и встал с кровати грудь в грудь с нависшим над ним прерывисто дышащим Фёдором.
- Фёдя-а! У нас не так бьют! – раздельно произнёс, прежде чем, отклонившись чуть назад, врезал правой в челюсть дюжему драчуну.
       Короткий удар был настолько хлёстким, что противник не отлетел, раскидывая руки, к печи напротив, как от толчка, а рухнул, сложившись, прямо под ноги Александру, а там и вытянулся на узорчатых половицах. На драку сбежались все гости. Бабы, прикрыв ладошками рты, тихонько причитали, а хмельные мужики допытывались, кто первый начал… И лишь одна бабушка Лукерья молча и безучастно всё также полулежала, опираясь худой спиной на большие подушки, взбитые в изголовье. Зато, когда Фёдор опамятовал и мужики подняли его с пола и усадили на кровать, она негромко проронила:
- Видно, не дожить уж мне до той порушки, когда ты перебесишься, сынок… - и строго поджала сухонькие губы: - Забожись, что на поминках по мне не нафулиганишь! А то ить из землицы-то подымусь, да за космы оттаскаю!
      Все рассмеялись, и возникшее было напряжение как-то разом спало. Гости пошли к столу, чтобы выпить и закусить, прежде чем опять вернуться в задорный перепляс и к ядрёным частушкам. Любопытно было то, что с этого случая Фёдор и Александр, как бы это не выглядело странным со стороны, крепко подружились. А неожиданной дракой Фёдор просто брал нового родственника на слабо. Наслышанный о том, что Александр тоже немало годков отгостил на баланде у кума, кержак, и сам оттянувший 12-летний срок в северных широтах, таким вот макаром решил забуреть, да вишь ты, обломилось… А суровый срок у Фёдора Демьяныча вообще бы был расстрельный, кабы потерпевшие сами перед этим не напортачили так, что никаким лаптем не расхлебаешь.

      Таёжная заимка Луговатка домом-пятистенком, добротным бревенчатым хлевом и прочими хозяйственными постройками рельефно обозначилась в долине фигуристых Терёмков. И от властей далеко, двадцать пять вёрст по горной тайге, и всё приволье под рукой. Одноимённая студёная речушка, по берегам которой пойменные луга с разнотравьем самое малое в пояс рослому мужику; по логам, лесисто наползающим на гребни, да и среди возвышающихся там и сям пластинчатых останцев с россыпями и редкими разлапистыми кедрами обилие зверья и дичи – умей только взять, а кержаки это ох как умели! В широком распадке, упирающемся чуть ли не в жерди поскотины, под оснеженной по верхам Синюхой, укрытые от ветров две хлебные пашни - под рожь и под овёс, себе и лошадям, на задах огородных перед низенькой банькой пчельник.
       В этот, оказавшийся недобрым, день Федя обещал вернуться домой с синюшинского подбелковья, куда с ружьём и съестными припасами ушёл еще позавчера утром. Там в затаённых укроминах зарослей акации и калины прошлым летом он отыскал медвежью берлогу, по всем приметам не брошенную, а обжитую, и как охотник Федя понял, что именно тем молодым медведем-трёхлеткой, что нынче летом повадился без разбору разорять их пчельник. А догадался Федя по неряшливости вокруг лаза в логово – там надломленная ветвь, здесь зачахлый муравейник со сбитой макушкой, в двух шагах окаменевший весенний помёт. Опытный мишка такого никогда не допустит, уж маскироваться-то этого зверя не учи! И хотя парнишке было всего девятнадцать годков отроду, но жилистый и выносливый, под присмотром старших он уже не раз насаживал косолапых на рогатину, а в минувшую зиму так это проделал в одиночку. Правда, влетело за самовольство от тятьки, но не шибко… Вот и теперь он незаметно и осторожно проверил это место – по всему выходило осенью заляжет. Ну, что ж, будем ждать, от августа до декабря не так и долгонько. Если, конечно, не повезёт раньше подкараулить нахального сладкоежку на пчельнике.
       Фёдор перешёл ручеёк по плоским валунам и по выбитому копытами коров и лошадей земляному откосу – сюда скот спускался на водопой – поднялся на поляну, за которой виднелся их дом. Мать в подвязанном на затылке сером платке и светло-голубой блузке с короткими рукавами сидела к нему спиной на чурочке посреди двора. Даже услышав, как скрипнула открываемая калитка, она не обернулась. Парня в миг окатило волной нехорошего предчувствия, он бегом бросился к матери. Миловидное лицо у женщины было заплаканным, а под правым глазом расплылся лиловый синяк, да такой огромный, в полщеки.
- Мама, кто тебя? – Фёдора затрясло.
- Ты, сынок, глянь-ка, чё энти ироды натворили, - мать всхлипнула и обвела рукой вокруг. – Въехали верхами, сбили замки, всё раскурочили, повытаскивали из амбаров. Трезорка залаял, дак они его на цепи и кончили. Афонька Мусорин из нагана стрелил…
- Сколь было-то? И чё искали?
- Двое… Афонька да Стёпка Рахвалов, - мать опять всхлипнула. - Реквизировать, кричали, будем излишки зерна и телегу с кобылой. Дескать, нам нужней…
- А тятька-то где?
- Они с Ваняткой ишо на зорьке с Василием Егоровичем, он с вечера прибыл со своёй Шаравки, наладились в город, флягу мёду, огурцы да лук повезли на базар, в завтрему обещали быть, - женщина горько вздохнула: - На дрожках укатили, Серко-то зело борзый у его. Нет бы нашу Карюху запрячь, поди бы и цела осталась. А таперь где отыскивать? Угнали ить, ироды. Афонька верхом, а другу-то кобылу в поводьях. А Стёпка в нагруженной телеге нашей, да бичом-то Карюху так нахратил, я было вступилась, а он меня каблуком да прямо по глазам. Ой, хохошеньки, чё же станется таперь?.. Разорили ить, супостаты, всё повыгребали, медовушку из бадьи и туё опростали…
- А, ничё и не будет, мама! Я мигом обернусь! – зло скрипнул зубами сын и, скинув с плеча ружьё в траву и освободившись от котомки, налегке побежал со двора.
- Ты куды ж, сынок? – только и успела крикнуть вслед Лукерья Никитишна.
- За своим, маманя! За своим!..
        У разбойников активистов с заимки был только один путь: долиной обогнуть расплывшуюся у изножья зарослями гору Теремки, а это, без малого, версты три; ходкому же парню, да еще и подгоняемому жаром неутолённой мести по заветной тропке через гребень перемахнуть - дело плёвое. Он даже привёл сбившееся дыхание в порядок, дожидаясь, покуда уполномоченные выедут из-за черёмухи на повороте. Однако с открытого места предусмотрительно чуток поднялся на обрывистый склон и там притаился за небольшой и кудрявой рябинкой.
     Кони шли шагом, по виду пьяненьких мужиков легко угадывалось, как они довольны и своим набегом на осиное гнездо этих мироедов кержаков, и особливо результатом, десяток кулей овса, уложенных в телегу – за это начальство только спасибо скажет. Пара-тройка сочащихся мёдом выломанных из лежака и прибранных в берестяной туес рамок да лагушок медовухи– это активисты припрятали себе, в качестве боевых трофеев. Ну и чё, што нагрянули без распоряжений… дак инициативу покуль никто не отменял, сами ить трындят на собраньях: кулаков к ногтю… в шею гнать в Сибирь… Эх, как знатно бают: из Сибири да в туё ж Сибирь!
      В упругом прыжке щучкой сверху, с откоса Федя легко выбил из седла, ехавшего за телегой Афоньку и припечатал ошалевшего активиста к земле, сунув тому в рыло кулачищем, лишил чувств; резво вскочив на ноги, прыгнул вверх на кули в телеге, и уже через секунду валтузил Стёпку почём зря, и по косматой башке, и по мягкому жирному загривку. Лошадь встала. Карюха, увидев своего молодого хозяина, радостно заржала и давай переминаться с ноги на ногу да пофыркивать.
- Погоди, сестрёнка, малёхо! – с огоньком прорычал Федя. – Счас тока управлюсь и – домой!
       Парень напоследок врезал от души Стёпке промеж глаз и, потерявшего сознания мужика сбросил на обочину. Быстро обшарил. Оружия не нашёл и, опрометью кинулся за телегу, чтобы успеть, пока не очухался Афонька, помня слова матери о нагане. Так и есть: в глубоком боковом кармане старенького пиджака вот он семизарядный, с шестью поблескивающими капсюлями на патронах и одной, пробитой бойком гильзой в барабане, Трезоркиной смертью... Ишь, ты, как торопились… даже и не перезарядил…
      Федя брезгливо забросил револьвер подальше от дороги, надо будет, отыщут и, повернулся к пасущимся рядом на лужке, продёрнутым одной верёвкой лошадям, сделал несколько шагов, развязать под сёдлами узлы и, освободившейся вервью стянуть активистов, а потом и решать, что с ними делать. И неожиданно получил сзади по голове такой сокрушительный удар, что не устоял, а обессиленно рухнул на колени, и только тогда с трудом повернул медвежью свою шею, чтобы рассмотреть того, кто это сделал. Над ним стоял Стёпка с железным, от тележного колеса курком и ухмылялся:
- Счас я тебя, кулацкое отродье, добью, - оскалился щербатым ртом Стёпка и хохотнул: – Маманька-то поди окочурилась, я ей с такой оттяжкой влупил по шарам! Не пойму, как зенки-то из ей не повылетали!
       Зря он это брякнул, ох, зря, уж добивать, так нужно было молча, может, что и вышло бы… Парень пружинисто вскочил, перехватил занесённый над ним кулак с курком, так рванул на себя, что у противника хрустнуло что-то в предплечье, курок выпал, а мужик так истошно взвыл, что лошади шарахнулись в сторону. Федя, всё также цепко удерживая Стёпку за локоть, молниеносно выбросил другую руку вперёд, почему-то с растопыренными толстыми пальцами, а не со сжатым кулаком, указательный и средний на мгновенье утонули в глазницах активиста и оттуда что-то брызнуло; парень тут же одёрнул намокшую ладонь, а выпущенный из рук Стёпка, жалобно взвизгнув и схватившись за лицо, упал в дорожную пыль и, посучив ногами в кирзачах, затих.
        Фёдор пришёл в себя и, остывая, обвёл тяжёлым взглядом место схватки. Афонька, видно, уже очухался и сейчас боязливо прятался за телегой, вон макушка торчит над кулями.
- Давай выходь-ка, живоглот, покуль ноги не повыдергал! – громко пригрозил парень. – Бить не стану, чё руки марать!.. Поможешь дружка погрузить в седло, - Фёдор вздохнул: - В больницу его надо, а то помрёт ишо…
      Парень снял с себя исподнюю рубаху, распустил её на несколько лоскутов, взял один, скомкал, помочился на него и велел Афоньке приложить этот комок к глазницам стонущего Стёпки, чтобы никакая зараза не проникла в раны; оставшимися лоскутами как бинтами перемотал голову активиста. Протрезвевший Афонька бестолково суетился рядом, путался под ногами, и вдруг, когда они водрузили ослепшего и стонущего Стёпку в седло и закрепили там, осмелел, видимо, почуяв, что его жизни теперь ничего не угрожает.
- Ты бы револьвер-то мой вернул, штоб хуже не было… - стараясь придать мягкость своему тону, сказал Афонька и для большей убедительности пояснил: - Он ить у меня на подотчёте, как табельное оружие.
       Фёдор скосился на него, смерил тяжёлым взглядом, и ничего не сказав, сошёл с дороги и в траве отыскал наган, поднял, откинул барабан, высыпал из него в подставленную ладонь все патроны. Прибрал их в карман порток и только после этого протянул пустое оружие Афоньке.
- Приедете за мной, отдам твоему начальству. Не раньше, - Фёдор исподлобья посмотрел на активиста. – Чё стоишь, вояка? Дуй отсель, покуль не передумал. Как говорится: руки в ноги и – бегом оврагами…
- Выходит, ты сам сдаёшься? – уже с седла, перед тем как пришпорить коня, громко спросил Афонька и, отъехав, с безопасного расстояния злорадно крикнул: - Уж мы-то тебе, вражина, покажем, где раки зимуют!
       К закату Фёдор прикатил домой на телеге, обеспокоенная мать встретила его у калитки тревожным вопросом:
- А с имя-то чё, сынок?
- Живы, мама, оба, - Фёдор вздохнул: - Одного повредил маленько, того, что тебя обидел…
- Таперь-то чё же нам ждать?
- Милицию, мама.
- Поди тебе, где у наших в тайге схорониться? Покуль уляжется…
- А вас пожгут, а то и в колодки заместо меня… Обдумал я всё, - сын обернулся к лошади с всё также нагруженной телегой. – Пущай будет всё как есть, и кули, и лагушок, и рамки, покуль эти не приедут. И Трезорку не закапывай, пусть так и лежит... Посколь это наши доказательства ихней корысти и самоуправства. А я схожу-ка баньку на дорожку истоплю. Когда еще придётся…
       Мать заплакала. Фёдор обнял её за подрагивающие худые плечи и грузно, по-мужицки пошёл к стоящей у края огорода баньке.
       Милиция и следователи приехали с первыми звёздами. Фёдора тут же взяли под арест, а коль остались ночевать, чтобы утром при свете всё осмотреть и оформить под запись, включая и предполагаемую поездку за Теремки на место преступления, решили его закрыть под замок в чулане и приставить к двери милиционера.
     Следователь оказался въедливым и дотошным, с одинаковым рвением выпытывал мельчайшие подробности у Фёдора, но не делал скидки и путающемуся в показаниях Афоньке.
     Фёдора судили в октябре, дали двенадцать лет лагерей и отправили этапом на север, в Нарым, а в апреле родители с подростком Ваняткой перебрались на окраину города, в таёжной глухомани без крепких рабочих рук старшего сына управляться со скотиной одним стало не сподручно. Власть определила им место под застройку на пустыре у реки. Главу семейства Григория Демьяновича это вполне устраивало. Он собрал традиционные для русской общины помочи, это когда, как в этом случае, хозяин созывает родню и хороших знакомых, и народ артелью за два три дня разбирает срубы на старом месте и, размеченные брёвна перевозит на новое жилье, где примерно за такое же время собирает избу, амбары, не забывая и о непременных баньках, протапливаемых испокон веку по-чёрному.
 
         Мяса с быка получилось достаточно, чтобы часть обменять из расчёта килограмм на килограмм с соседями на свинину – это под пельмени и котлеты, две задние ляжки развесить на крюках в сарае, чтобы крысы не достали, и осталось еще и на продажу. В их околотке, конечно же, никто не купит, почти у всех своя скотина, впрок брать тоже не с руки, как хранить, если холодильники в квартирах в середине шестидесятых еще редкость. А об отдельных морозильных камерах на своих кухнях в то время никто даже и понятия не имел.
        В окрестных деревнях, расположенных как правило на взгорках и возвышенностях, люди ладили ледники: с наступлением марта дно глубоких погребов, или как их по-местному называли - ямок, освобождали от лагунов с солониной и прочей утвари, выскабливали и выбрасывали старый, оплывший, пористый лёд, в канун ледохода съезжали к рекам, выкалывали большие линзы свежего и на санях везли во двор, где, не мешкая, укладывали им всё дно ямок, сверху присыпали сухой землёй, перемешанной с опилками, утаптывали и – всё, семья обеспечена подземным холодильником на круглый год.
       А в городе проделать то же самое не давала близость грунтовой воды к поверхности земли, и если летом и зимой она уходила на глубину, и в ямках было сухо, то осенью от частых дождей, а весной при таянье снегов поднималась у некоторых в погребах почти на метр. Причина здесь легко объяснима: находящийся в горной котловине город рассекали поперёк реки Быструха, Хариузовка, Филипповка, и он уютно расположился в их поймах. Местные приспособились сооружать в ямках высокие стеллажи с широкими полочками и там хранили в целости все заготовки. А вот со свежим, парным мясом сюда не сунешься – не заветрит, так пропадёт… Поэтому около сорока килограммов свеженины было решено для продажи вывести на городской базар. И тут выяснилось, что никогда прежде стоять за прилавком матери не доводилось.
- Саша, а мне как-то стыдно… - засомневалась Светлана Алексеевна.
- Так своё ведь, не ворованное, - успокаивал жену Александр Ефимович. – Безмен знаешь, весами пользовалась, и не раз. Я дома порублю на мелкие куски, чтоб удобней продавать. Раненько отвезём на санках с Петей. И ты пойдёшь с нами и зарегистрируешься у базарного начальства. Тебе выдадут фартук и нарукавники; заодно и от услуг рубщика откажись, а вот санитарного ветеринара приведи мясо показать и печать поставить, иначе места и прилавка нам не видать… Пока то да сё, мы с Петей место побойчее приглядим, да и займём. Да, сын?
- А то как же, папка! – обрадовался Петька, хотя, если честно, и ему было тоже слегка не по себе: а вдруг кто из ребят, особенно старших, окажется на базаре и его увидит. Никакого проходу потом не дадут, будут пальцами тыкать и обзываться: «спекулянт, торгаш буржуйский!». И ведь точно будут, как никак осенние каникулы, в школу ходить не надо, вот и станут шлындать где попало, мелькнуло в голове у мальчугана, но лишь на секунду… Другое, настоящее, а именно то, что он делом может помочь родителям, вытеснило эти опасения. Напоследок еще и подумалось отчаянно: пусть только попробуют… сунутся – отобьюсь!
      Ядрёный морозец слегка пощипывал Петькины щёки и нос, он стоял рядом с матерью и от нечего делать постукивал носком подшитого валенка по боковой дощатой обшивке заиндевелого прилавка. Между тем подошли первые покупатели, полюбопытствовали, почём говядина. Цена устроила. Светлана Алексеевна отвесила приличный кусок, из припасённой обёрточной бумаги свернула большой кулёк. Передала взамен на купюры, и торговля закипела. Люди этой миловидной женщине в пуховой оренбургской шали, овчинном тулупе с выданными на складе нарукавниками и фартуком передавали деньги, она с улыбкой – увесистые кульки с парным мясом. Светлана Алексеевна разрумянилась, приосанилась. А тут еще и солнце в морозно-лучистом абажуре выкатилась в ворсистую небесную синеву из-за Ивановского хребта, и пусть оно не очень грело, зато радовало таким обнадёживающим светом, что рынок ожил, и продавцы, и покупатели, как показалось Петьке, повеселели и задвигались быстрее. Спустя некоторое время Светлана Алексеевна окликнула мужа, что прохаживался в сторонке под навесом и, разминаясь, изредка похлопывал себя по бокам руками в меховых рукавицах и шевелил покатыми плечами.
- Не замёрз, Саша?
- Да, терпимо…
- Подь-ка сюда!
- Пособить чего? – сказал подошедший Александр Ефимович. – Это мы мигом. Да, Петруша?
- Конечно, - обрадовался мальчишка, так ему надоело околачиваться и переминаться около прилавка без дела.
- Да нет, всё под рукой, - говоря это, Светлана Алексеевна высвободила ладонь от вязанной перчатки, опустила пальцы в наружный кармашек на фартуке, достала оттуда несколько рублёвых купюр и передала мужу. – Сходите в чайную, погрейтесь да покушайте чего. Пете горячего чаю с пирожным, а ты, Саша, выпей грамм сто пятьдесят для сугрева, но обязательно с закуской!
- Обижаешь, жена! Знаешь же, что я без закуски вообще ни грамма…
- Да уж знаю. Потом сменишь меня, схожу и я.
 - Будет сделано, Светик! - и муж шутливо приобнял Светлану Алексеевну за талию, прежде чем направиться с сыном в окрашенный в зелёный цвет павильон метрах в пятнадцати от их торговой точки.
      Чайная – это громко сказано. Одноэтажное зданьице полуподвального типа, подслеповатые заиндевелые окошки со ставнями, три широкие ступеньки вниз, оббитая старым ватным одеялом и прошитая вкруговую дранкой дверь. С улицы всё это выглядело неказисто и непривлекательно, зато внутри было тепло и относительно чисто. И шумно. У стены вдоль окон располагались три столика со стульями – это, как понял Петька, для тех, кто зашёл сюда перекусить или пообедать; а тем, кто хотел выпить чего-нибудь, в дальнем углу стояли четыре высоких круглых стойки, на одной толстой ножке каждая; на той, что ближе к торцовой стене, безлюдной, составлены порожние гранёные и пузатые кружки из-под пива, за остальными стояли мужики и лениво потягивали этот пенный напиток.
        Под окном у батареи грелся на корточках какой-то неопрятный, заросший по глаза сваляной грязно-русой бородой, неказистый мужичонка в драной шапке, сдвинутой набекрень. Кого-то он Петьке напомнил, да так, что мальчишка невольно вздрогнул: как этот оборвыш похож, просто вылитый, на живодёра, что перед самым снегом приезжал с двумя такими же на старенькой полуторке с огромным ящиком на кузове отлавливать беспризорных собак в их околотке.
         Петька с соседскими ребятами тогда поспели загнать Дружка и Чайку под лестницу в подъезд и захлопнуть входные двери, а вот Тобик, он и им-то в руки не давался, поплатился за свою дикость жизнью. Живодёр подкрался из-за угла барака с длинным удилищем с петлёй на конце и ловко перехватил ей пса за туловище. Какой-то секунды не хватило Тобику нырнуть в щель под крыльцо, уж оттуда-то они бы его ни за что не достали. А вон как получилось! Нет, этот дядька не тот живодёр, у того и бородка пожиже, да и ростом вроде повыше, да и взгляд не такой одновременно и тяжёлый, и затравленный…
- Петруша, ступай к столикам, присядь, - вернул сына в реальность Александр Ефимович. – А я пока куплю… тебе поди еще и пирожка с мясом взять?
- Не-а! Лучше с капустой два.
       Минут через десять, Петька с тому времени уже отогрелся и даже впал в некоторую ленивую сонливость, отец возвратился от прилавка и переставил с алюминиевого подноса на стол сыну стакан чая в подстаканнике, чтобы не обжечься, блюдечко с пирожным, тарелку с горячими пирожками, а себе распечатанную чекушку водки, чистую рюмку, большой кусок студня с хреном и ломоть хлеба.
 - Ну, давай, сынок, за лёгкую торговлю! – Александр Ефимович выпил не морщась, закусил: - Ты ешь, Петруша, налегай. Чтоб по-нашему – всё прибрал подчистую! Мало будет, скажи…
- Мне бы это, папка, съесть, - засомневался мальчишка и виновато обмолвился: - Что-то с пирожками я разжадничался… - и здесь же, без перехода, будто только что вспомнил: - А вот если бы шоколадку, маленькую такую, с Белкой и Стрелкой на ракете…
- Вот и хорошо, - отец достал из кармана полушубка монетки и вручил сыну серебристый полтинник. – Держи.
- Папка, да здесь на две… это много…
-  Возьмёшь одну, а копейки себе в копилку, - Александр Ефимович тронул губы улыбкой: - А то твой раскрашенный, как индеец, глиняный поросёнок с щелкой на спине сколько уж стоит пустой. Вот обидится, да и сбежит… 
      Пока Петька ходил за шоколадкой, у их столика оказался оборванец. Всего разговора мальчик не услышал, захватил только концовку.
- Тебе секунда, чтоб испарился, - зло скрипнул зубами Александр Ефимович. – Не то сам выкину за шкирку… ишь ты – дай опохмелиться… Так дам, что не унесёшь!   
       Шаромыгу как ветром сдуло. Таким отца Петька еще не видел, и дело тут не в жадности, папка был из тех, это знали все, что последнюю рубаху снимет с себя и людям отдаст… здесь что-то другое… и чтобы так вот вывести его из себя…
- Пап, ты зачем так на него, он же какой-то такой?.. – мальчишка повертел указательным пальцем у виска.
- Я, сынок, гадов чую за версту, - отец медленно, но успокаивался. – Давненько таких вот мразей не встречал.
- Мы же его первый раз видим, - продолжал недоумевать Петька.
- Это ты, сынок, может, первый, - мужчина подавил вздох. – А я там насмотрелся на эту нечисть, не приведи кому…
      Петьке хоть и было всего девять лет, но он понял, что означает загадочное «там» - это Колыма, о которой, пусть и не часто, но вспоминал подвыпивший отец. Да и песни, те самые, колыбельные малыш любил слушать в мамином исполнении – задушевные, народные, а вот если отцу приходилось убаюкивать Петюшку, то в комнате приглушённо звучали те, что, как говорится, из-за «колючки»:
- Централка, я твой бессменный арестант,
Пропали юность и талант
В твои стенах, Централка…

Или еще хлеще:

_ Я помню тот Ванинский порт
И вид парохода угрюмый,
Как шли мы по трапу на борт
В холодные мрачные трюмы… 

        Как ни странно, но вот под эти, так называемые тюремные песни, по весёлым воспоминаниям взрослых, ты, мол, Петюша, и засыпал быстрее, и спал дольше, да и высыпался лучше.
       Между тем, на выход из-за тесноты между прилавком и столиками гуськом прошли трое мужчин, после них на дальней стойке остались сплющенные головы и хвосты сушёной рыбы и кружки, на донышке которых поблескивало недопитое пиво. И тут же перед стойкой вырос, как чёрт из табакерки, бородатый оборванец. Он, бросая настороженные взгляды по сторонам и словно боясь, что кто-то отнимет добычу, начал сливать опивки в одну посуду. Вышло почти полкружки, что мгновенно, в два глотка, пьяница вылил в себя, не уронив ни капельки на свои усы и никогда не чёсанную бородищу. После этого победно икнул на весь зал, громко высморкался в ладонь и тоже направился к двери, видимо, взыграло принятое и надо было срочно отлить.
       Отец брезгливо скосился, но ничего не сказал, чтобы не расстраивать сына. Повременив, махнул еще рюмочку и не спеша закусил. За соседний, ближний к выходу свободный столик присели две молодые женщины. Были они в модных шубках и пуховых платках, Петьке же особенно понравились их белые валенки с вышитыми цветочками на голяшках. Подумалось - вот бы маме такие… тёплые и красивые…
       Перед женщинами дымились две чашки какао и на блюдечках лежало по ватрушке. Они, согревая озябшие пальцы, взялись за чашки, но скрипнула дверь и в зал, впуская впереди себя клубы морозного воздуха, прошмыгнул бородач. Осматриваясь, замер на пороге, и уже было сделал шаг по направлению к горячей батарее, как произошло нечто из ряда вон выходящее: одна из женщин, казалось бы, ни с того ни с сего опрокинув чашку с какао, резко поднялась из-за стола, лицо её сделалось белым и, она рухнула на пол без чувств.
       Александр Ефимович через долю секунды был рядом и, просунув одну руку под воротник шубки, другую под колени, поднял женщину и осторожно усадил на стул, придерживая её за плечи.
- Ишь ты, шашни развели! – ехидно ухмыльнулся щербатым ртом, проходивший мимо оборванец и, как и давеча вызывающе громко икнув, посоветовал: - Водички плесни на рожу, мигом очухается! Ишь ты, лярва - разлеглась тут, как на перинах!
       Александр Ефимович повернулся и уже занёс кулак, чтобы пришибить окосевшего с полкружки пива забулдыгу, но его остановил истошный вопль очнувшейся женщины:
- Он! Это он сжёг нашу деревню! Всех до единого! И детишек, и стариков! Он это, он!..
- Врёт она! - визгливо, что тебе худая баба, пятясь к двери, запричитал мужичонок. – Хлопнулась башкой об пол, вот и спятила!
- Не дайте ему уйти! Держите! Это же каратель! – не кричала, а рычала окончательно пришедшая в себя женщина. – Люся-а! Беги за милицией!
       Мигом протрезвевший оборванец крутнулся на месте, откачнулся к недалёкому прилавку, подхватил из-под носа у растерянной буфетчицы лежащий на клеёнке столовый нож и с ним ринулся на женщину.
- Убью, сука! Кишки выпотрошу! – скрежетал зубами, выпучив свои налитые кровью и звериной злобой шары. – Никто от меня в жисть не уходил и теперь не уйдёт!
- А это мы посмотрим! – отрезал вставший на пути оборванца Александр Ефимович, сжимая в кулаке стул за ножку. Мужичонка попытался достать его, выкинув лезвие вперёд, однако длины руки не хватило. Более долгорукий Александр Ефимович, встречая врага, отступил чуть в сторону, коротко взмахнул над собой и опустил стул на драную шапку нападавшего, да так опустил, что тот, хрюкнув, сначала осел на колени, а потом уж завалился набок с этим стулом, как с галстуком на шее. Не пригодившийся нож валялся рядом на выщербленном полу.
      В этот момент в зал вбежали рослый милицейский сержант и молодой парень, с красной повязкой на рукаве пальто, скорее всего внештатный оперативник, за ними едва поспевала Люся.
- Вот он, на полу! – крикнула женщина. – Арестуйте его!
- Разберёмся, гражданочка, - басом ответил сержант и обратился к сидевшей на стуле её потерянной подруге: - Что случилось?
- Это каратель, - всхлипнула женщина. – Он из нашей деревни… фамилия Скляр, звать – не знаю, маленькой была…
- А где эта ваша деревня?..
- В Белоруссии.
- У нас как оказались?
- К однокурснице приехала в гости, к Люсе…
- Моих полномочий, однако маловато, гражданка, - раздумчиво промолвил милиционер и повернулся к оперативнику: - Давай-ка, Серёжа, сбегай до управления КГБ, это их больше касается… Одна нога там, другая – здесь.
        Парень энергично кивнул и исчез.
- Вы пока успокойтесь, Комитет в двух шагах от базара, - сказал сержант женщине, всё также сидящей у стола с опущенными на колени и слегка подрагивающими руками. – Принесите же кто-нибудь воды, дайте попить потерпевшей.
       Подошла из-за прилавка буфетчица, протянула стакан холодной воды и заохала:
- Это надо же… кто бы подумал… такой безобидный и затурканный базарный побирушка… вечно под ногами путался, - полная женщина, понизив голос, передразнила оборванца: - давай принесу то, подмету иль помою чего, тока плесни чуток – а то, дескать, колосники горят, прямо спасу нет… Околачивается тут у меня, опивки себе сливает… - буфетчица вздохнула, и, словно оправдываясь: - уж и гнала, и уталкивала в шею, но опять приползёт, зачуханный, жалкий… Ох-хошечки-хо-хо! Кабы знатьё, разве пустила б…
       Оборванец на полу шевельнулся, приходя в себя, и обвёл стоящих над ним людей затравленными глазами.
- Кто его так? - спросил милиционер.
- Я, - чуть выдвинулся вперёд Александр Ефимович. – Чтоб не рыпался…
- Молодец, товарищ, - похвалил сержант и указал на нож на полу: - Это его?
- Нет, нож он со стола схватил. У буфетчицы…
      Представитель КГБ в кожаном пальто и бобровой шапке в сопровождении Сергея в чайную вошёл не спеша. Остановился у дверей, оценил обстановку и сразу направился именно к женщине, всё также сидящей на стуле, однако сейчас она была спокойна, руки не дрожали, но при виде кэгэбэшника поднялась с места и сделала шаг навстречу.
- Здравствуйте, - сдержанное приветствие относилось только к ней. – Рассказывайте, что здесь произошло…
- Я столкнулась с карателем… он сжёг нашу деревню Замятню и всех жителей…
- Когда именно?
- 27 марта 43-го…
- А вы как спаслись? И сколько вам тогда было лет?
- Восемь. Наша изба стояла у леса, - женщина всхлипнула. – Когда полицаи стали выгонять всех из домов, перед тем, как зайти к нам, мама успела спрятать меня в копне за гумном, еще и сеном прикрыла, сказала, как только их уведут – сразу же бежать в лес. И я увидала, как вот этот, тогда он был молодым и без бороды, застрелил нашего соседа дедушку Анисима, когда тот закричал, чтобы бабка Аглаида с дочкой и детишками скорей бежали в лес, а сам с вилами пошёл на этого, - женщина опять всхлипнула. – Он бабушку тоже убил, а Олеську с маленьким братиком и матерью, тёткой Варварой погнал прикладом в переулок. Он и мою мамоньку бил этим прикладом по голове и всё зыркал своими страшными глазищами по сторонам. Я всё видела через сено, а он меня нет, а так бы тоже убил… Потом я убежала в лес, а там тропками да по болоту пробралась на хутор к дядьке Савелию, материному старшему брату. Потом узнала, что деревню сожгли, и людей тоже - всех, в колхозном сарае.
- Та-ак… - задумался кэгэбэшник. – А чем вы можете доказать, что это тот самый каратель, ведь прошло больше двадцати лет? И потом, побирушка этот весь какой-то задрипанный, тронь- рассыпится, а вы – каратель… - мужчина кинул брезгливый взгляд на притихшего на полу пьяницу.
- Меня как ошпарило, когда я увидала эти звериные глаза! Первые месяцы спать не могла, этот страшный взгляд всё сверлил и сверлил меня. Дядька Савелий долго отпаивал мой испуг травами…
- И всё равно, это малоубедительно. Звериные глаза к делу не пришьёшь.
- Постойте-ка, - вспомнила женщина. – Вы бороду сбрейте – на левой щеке у него шрам чуть ли не от виска и вниз до скулы.
- Вот это другое дело. Товарищ сержант сопроводите подозреваемого до управления. И снимите наконец с него этот хомут, - усмехнулся кэгэбэшник и показал глазами на шею карателя с нахлобученным на неё стулом.
-  Так точно, будет сделано, - по-военному отрапортовал милиционер. - Сергей, освободи задержанному шею. Товарищ уполномоченный, надо бы и с мужчины показания снять, - сержант оглянулся на Александра Ефимовича. – Ведь благодаря его смелости и находчивости удалось предотвратить нападение этого субъекта с ножом на потерпевшую.
- И вы, товарищ, проследуйте с нами, - любезно сказал уполномоченный.
- Да у меня, собственно, здесь дело…
- Какое?
- Излишки говядины продаём, - пояснил Александр Ефимович. – Быка вот закололи.
- Пойдёмте, я думаю – это ненадолго.
- Папка, и я с тобой, - подал голос, молчавший всё это время Петька. – Я тебя ни за что одного не брошу.
- Вот это настоящий сын! – не сдержался от улыбки уполномоченный. – Ну, что ж, и ты прогуляешься с нами, только отца в приёмной подождёшь. Дальше не положено.
      На улице Александр Ефимович бросил служивым, что, мол, сейчас догонит, и они с Петькой заспешили к прилавку с почти распроданной говядиной. Светлана Алексеевна, разглядев в вышедшей из чайной во двор толпе милиционера, других прилично одетых мужчин и женщин, и лишь одного замызганного вида мужичонку, с некоторым напряжением ожидала приближение мужа и сына.
- Света, ты нас не теряй, мы с Петюшкой отлучимся на полчаса, надо товарищам пособить, - мужчина был серьёзен. – Предателя поймали, а я оказался свидетелем. Отпишусь, и вернёмся.
- Да как же так… да что же… а как же я-то со всем этим?.. – только и успела развести руками и пробормотать вдогонку уходящим домочадцам растерянная и толком ничего не понявшая Светлана Алексеевна.
      Петька на ходу обернулся и помахал рукавицами над головой: дескать, всё хорошо, мы с папкой на задании… скоро будем…
     Проводив отца до вахты, где на высоком стуле у широкого, покрытого зелёным сукном стола находился военный, мальчишка вернулся в коридор приёмной и сел на один из стульев, расставленных у стены, на тот, с которого было хорошо видать, как по вестибюлю за спиной дежурного изредка проходили работники по своим делам. Потянулись томительные минуты ожидания, Петька от нечего делать уже пересчитал почти все зелёные и резные живые листья на незнакомом ему деревце, растущем из пузатой кадки в углу коридора.
       И вдруг мальчишка чуть не подпрыгнул от неожиданности: через вестибюль два охранника, держа под локти, провели мужичонку, по замызганной одежонке схожего с тем, из чайной, а глянуть на лицо, так будто бы и не он это сроду. Где косматая бородища и шапка? Нету и в помине… И не такой уж он и старый! Зато через всю побритую злобную харю красный серпик рубца. Значит, не ошиблась та тётя – этот и есть полицай, что дедушку с бабушкой застрелил и деревню сжёг…
       После увиденного разве мог усидеть на месте взволнованный Петька! Он подскочил со стула и принялся вышагивать от кадки до окна на улицу и обратно. Получается, что папка обезоружил настоящего фашиста, вот это да! Кому скажи – не поверят, еще и на смех поднимут… да и зачем хвастаться? Дело-то взрослое, серьёзное - как бы сказал папка; да где он, кстати, времени уж сколь прошло… И словно услышав сына, из-за вахты показался Александр Ефимович в сопровождении уже знакомого сержанта. Они пожали друг другу руки, и милиционер ушёл назад, а отец спустился в коридор к сыну.
      Спустя полгода в свежем номере всесоюзной газеты «Труд», все страницы которой Александр Ефимович по обыкновению просматривал после ужина, на последней, четвёртой, в колонке коротких новостей и происшествий он наткнулся на любопытную заметку, где сообщалось, что на Алтае в горняцком городке органы безопасности при помощи общественности обезоружили и задержали скрывавшегося там от правосудия военного преступника – полицая, принимавшего активное участие в карательных операциях против советских партизан и сожжении десяти деревень на территории временно оккупированной Белорусской ССР. Военная коллегия приговорила предателя к высшей мере социальной защиты – расстрелу. Приговор приведён в исполнение.
   
                6   

       Городской пионерский лагерь дневным назывался не зря. Ребята со всего города утром к восьми приходили в парк Цветники, где за летним и зимним кинотеатрами (один вообще без какого-либо парового отопления, а второй, мало того, что утеплённый, так еще и с чугунными батареями в фойе и кинозале) под исполинскими тополями расположился детский лагерь имени юной героини Великой Отечественной войны Лизы Чайкиной.
      Утро здесь начиналось с линейки, когда три отряда строились в две шеренги на площадке справа от высокого флагштока и происходило торжественное, под бой барабана и заливистое пение горна, поднятие красного знамени. После этого завтрак на фабрике-кухне, что через дорогу от парка, и дальше по расписанию познавательные экскурсии в краеведческий музей, городской планетарий или занятия по интересам, разучивание задорных пионерских песен, а то и организованные походы в прохладный зал летнего кинотеатра на сеансы новых приключенческих, с недавних пор, не только черно-белых, но и цветных фильмов.
      Петьку особенно поразил один красочный эпизод из «Седьмого путешествия Симбада», это когда герой бился на саблях со скелетом, таким подвижным, угрожающе клацающем челюстью и не протыкаемым из-за того, что протыкать было просто нечего. Многим пацанам тоже больше всего из захватывающей цветной картины запомнился, а некоторых, наиболее чувствительных так перепугал этот страшный бой, что один из малышей даже напрудил на свою постель во время обязательного послеобеденного сна… Иногда кино показывали либо утром сразу после завтрака, или, бывало, вечером, но в этом случае посещение кинозала сразу оговаривалось, идти можно было по желанию.
      По сравнению с этой некоторой вольностью всегда неизменными оставались обед в полдень и тихий час на раскладушках в по-домашнему уютном фойе зимнего кинотеатра. После сна непременный полдник с ватрушками и чаем или какао. Вечерняя линейка. И дружной ватагой – домой.
       Путёвки в городской лагерь отдыха отец через местный профсоюзный комитет железнодорожников взял на всех троих и получилось так, что Алёнка по годам определилась в первый отряд, где самые старшие, Петька – во второй к середнячкам, а Лида –  в третий к младшим, где большинство были первоклашки. Естественно, что, они в течение дня виделись, но мельком, ведь у каждого из них свой распорядок, свои друзья и подруги, свои пионервожатые.
       Да и в общем-то Петьке скучать по сестрёнкам было некогда. К примеру, сегодня понедельник, а вчера в воскресенье, когда не надо было ходить в лагерь, они с Борькой Лобановым и Сашкой Покидовым специально сбегали на Журавлиху и майками наловили в затонах по литровой банке краснопёрых мулек, чтобы утром доставить эту живую добычу сюда и незаметно перелить рыбок из банок в круглый бассейн, в центре которого бил вверх серебристыми струями фонтан с чистой и холодной водой.
      Вокруг этого рукотворного водоёма плиткой была выложена дорожка с низкими бордюрами и стояли фигурные скамейки, а за ними перед пышным кустом черёмухи на квадратном постаменте возвышалась скульптурная композиция: лётчик в шлемофоне сидел в окружении школьников и что-то объяснял детям про полёты, это было хорошо видно и понятно по целеустремлённому выражению мужественного бронзового лица и правой, отблескивающей на солнце металлом, руки, под углом вытянутой в небо.
       Выпущенные мульки на мгновенье замерли, некоторые от неожиданности белым брюшком кверху, другие, как и полагается, серой в крапинках спинкой и миниатюрными красноватыми плавниками к поверхности и, гибко блеснув чешуёй, рассыпались по фонтану и ну давай без устали носиться, нарезая в прозрачной воде круг за кругом. Ребятишки мигом облепили мраморный овал парапета и принялись восторженно наблюдать за рыбками.
- Гляди-ка, Вовка, какая краснопёрка! – лобастый малыш в светло-голубой рубашке с короткими рукавами и штанишках с лямками через плечо указывал мягкой ладонью в фонтан, где этих мулек носился не один десяток.
- Какая, Васька? Их здесь столь, что в глазах рябит!
- Вон, самая большая! Счас она под струи уплыла…
- А я сегодня в обед не буду хлеб шамать, приволоку им, - решительно сказал Вовка.
- Я тоже… а, может, и котлету стяну… - поддержал друга Васька.
- Да им поди мясо вредно? Воспитка в садике нам так говорила, - вспомнил Вовка и передразнил неведомую воспитательницу, прогнусавив: - Кушайте, детки, кашку, можно и с добавкой. От неё быстрее вырастите. А вот мяса надо кушать меньше – оно вредно… А сами у себя в комнате, мы с Танькой подглядели, знаешь, как лопали котлеты с тефтелями!
- Ну, да! Им-то можно, ведь расти уже не надо, - рассудительно сказал Васька.
- Ребята, ешьте сами свои котлетки, - Петька стоял рядом и слышал весь разговор вчерашних первоклашек. – Мулькам и хлеба хватит, тем более, мясо всегда жирное, оно, знаете, как быстро загрязнит воду, фонтан превратится в помойку. И рыбки сдохнут.
- Правда?.. – расстроились мальчишки.
- А то нет! Видели же, как ваши мамки на кухнях отмывают кипятком и скоблят тарелки и кастрюли после наваристого супа?
- Да, я видел… - согласился Васька. – Мамка еще ругалась на мою старшую сестрёнку Маринку: чего, дескать, посуду немытой в раковине бросила. Дождалась, пока весь жир к стенкам примёрзнет. Вот заставлю оскоблить без кипятка, точно останешься без рук, зато на всю жизнь запомнишь!..
- То-то и оно, - заключил Петька и отошёл к сидящим на скамейке Борьке и Сашке.
       Фонтан находился наискосок от широких окрашенных в красно-синий цвет ворот на территорию их лагеря и поэтому всякую свободную минутку отдыхающие прибегали к нему подышать, как говорили старшие, очень полезным для лёгких озоном, а больше, конечно же, полюбоваться юркими рыбками. Директор Лаврентий Сергеевич и другие воспитатели, глядя на эти перемещения, особенно им не препятствовали: всё на глазах, и в любую минуту можно пресечь малейшее нарушение дисциплины. 
      Петька с закадычными друзьями со своей стороны тоже приняли кое-какие меры для того чтобы водная гладь и дно не замусоривались: пришли втроём в отряд к малышне и доходчиво, как накануне у фонтана, только теперь уже всем тридцати ребятишкам, в том числе и крутящейся вокруг брата Лидочке, рассказали о последствиях чрезмерного закармливания краснопёрок: все, мол, они от этого живо передохнут…
       И это возымело определённое действие, потому что ребята буквально тут же по наущению Петьки решили составить график: кто, когда и каким мякишем или корочкой будет потчевать рыбок. Не отходя с площадки здесь же назначили и ответственного, им стал уже знакомый Петьке лобастый, с умными глазами Васька. Малышня так разгорячилась, что кто-то из них выкрикнул, что надо поставить у фонтана дежурный пост, чтобы никто случайно или намеренно не напакостил. Дескать, у меня есть дома игрушечная двустволка, у неё даже затвор можно переламывать и заряжать специальными пулями-шариками, я принесу и будем выдавать часовым.
- Выдавать-то, конечно, можно, да только кто разрешит? – задумался Петька.
- А мы скажем нашему вожатому Артёму, а он пойдёт прямо к самому Лаврентию Сергеевичу - убеждённо произнёс Васька. – Он у нас, между прочим, никого не боится.
- Давайте-ка, ребята, оставим всё как есть, - Петька покачал головой. – Вы же знаете, что в нашем лагере строгий распорядок. И если нас не ругают и не наказывают за то, что мы с территории бегаем к фонтану, так и пусть так и будет, а то эти наши вылазки быстро прихлопнут.
- А мы хотели, как лучше… чтобы всё по-настоящему, - раздались разочарованные голоса ребятни.
- Пока посмотрим, а там видно будет, - примирительно закончил коротенькое собрание Петька и обернулся к стоящим рядом Борьке и Сашке. – Идём, пацаны. Скоро построение на обед.
      Назавтра утром, получилось так, что все ребята околотка ушли в лагерь чуть пораньше обычного, и поэтому Петька с сёстрами отправились втроём не как всегда через Вокзальную улицу, а решили срезать и, перейдя по кладкам через Быструху, напрямую по мощёному булыжником переулку выйти к высокой кирпичной арке и фигурным чугунным воротам в парк Цветников.
- Петя, меня подождите, - окликнул их кудрявый мальчишка из-за ограды, за которой в зарослях сирени виднелась шиферная крыша одноэтажного дома. – Я счас…
      Вадик, так кажется, звали этого мальчика; несмотря на свой невысокий рост, он был в старшем отряде, и, как сказала Алёнка, всего-то на год младше её. Глаза у Вадика голубые, внимательные, всё бы ничего, но вот холодок и какая-то скрытая надменность во взгляде мешали ребятам сойтись с ним поближе, как это запросто происходило у всех других едва ли не каждый день, а то и час.
       С Петькой они сталкивались на спортплощадке, несколько раз по очереди подтягивались на турнике, гоняли футбольный мяч, правда, в разных командах, но перекинуться парой словечек, чтобы в дальнейшем завести дружбу, до этого как-то не доходило. Вполне хватало и того, что знали друг друга в лицо. А здесь вдруг: «Петя… подождите…». Вот ведь как бывает… Мальчишка улыбнулся.
- Здравствуйте, девочки! – вежливо обратился к Алёнке и Лидочке догнавший их Вадик. В руке у него была сумка, из которой торчала отполированная ручка то ли миниатюрной тяпки, а, может, грабелек.
- Привет! – ответила старшая и тут же отвернулась, позабыв о его присутствии.
- Здравствуйте! –  торжественно произнесла младшая и не утерпела, поинтересовалась: – А ты тоже с нами в лагерь?
 - Вы же никогда по нашему переулку не ходили, - будто не услышав вопроса, продолжил говорить своё Вадик. – А сегодня смотрю, вы нарисовались.
- Мы не нарисовались. Мы на линейку спешим, - назидательным тоном, как это она делала со своими куклами, принялась растолковывать кудряшу Лидочка. – А ты, если с нами – не отставай. Еще бы не хватало, чтобы из-за тебя мы в лагерь опоздали!
- Молодец, пигалица! Умеешь поставить на место, - растянул губы в ухмылке Петька. – Точно учителкой будешь! А ты, Вадик, не обижайся. Наша Лидочка любопытная и добрая, одно плохо: языка за зубами держать не умеет… 
- А мне-то из-за чего обижаться? – Вадик криво, и это сразу исказило его красивое лицо, усмехнулся: - На какую-то козявку…
- Ну, ты не очень-то здесь… - резко одёрнул заносчивого мальчишку Петька.
- А то что? – запетушился Вадик.
- А ничего! Пойдёшь другой дорогой!
- Мальчики! Не ссорьтесь из-за всякого пустяка, - на правах старшей строго сказала Алёнка. – Мы уже подходим к лагерю. Увидит директор – из углов не вылезете.
- Сама не вылезешь, - огрызнулся Петька. – Ишь ты выискалась… Лучше б за сестрёнку заступилась…
      Алёнка смерила брата презрительным взглядом, но промолчала. За перепалкой и не заметили, как Вадик чуть приотстал от них и даже сделал вид, что они незнакомы. 
-Тот еще фрукт, этот шибздик! – не удержалась Алёнка. - Вишь, как складно слинял. Ты, братик, с ним не водись. Чуть чё, сразу подставит. У нас в отряде никто его терпеть не может…
- Ты же видишь, он сам прилип.
- Мне он тоже не понравился, - не могла остаться в стороне меньшая. – Такой задавака и выбражуля… Ты, Петя, слушай Алёну – она всегда правду говорит.
- Вот и у немтырей голосок прорезался, - съехидничал брат.
- Сам ты немтырь! Не знаешь, как подколупаться к людям, - резко бросила Алёнка, но тут же смягчила тон: – Какая муха тебя укусила, Петь?
- Мирись, мирись, мирись и больше не дерись, - неожиданно затараторила Лидочка. – А если будешь драться, то я начну кусаться! – девочка остановилась, набрала полные лёгкие нового воздуха и с жаром закончила: - Мамочка нам чё говорит? Не помните? А то – вы у меня все родные как пальчики на руке; уколи один - всем больно… А вы всё ругаетесь да ругаетесь. Прям спасу от вас нету никакого!
- Ну ты даёшь, сестрёнка! – Петька от души рассмеялся. – Скажи, когда успела нахвататься у бабы Сины таких словечек?
- А никогда! – вспылила Лидочка. – Сама знаю – вот! – и девочка, дразня брата, высунула свой алый язычок.
- Всё, вояки, пришли! – легко выдохнула Алёнка и подавила усмешку: - Оказывается, не только, как говорит папка – добрый разговор сокращает дорогу вдвое, но и хорошая ругань тоже.
- Не умничай, сестрёнка! – разве мог парнишка оставить за девчонкой, пусть и старшей, последнее слово, но сам же одёрнул себя и примирительно произнёс: - Вообще-то, ты, Алёнка, опять права.
- Вот и хорошо-то хорошо! Как же я вас люблю! – захлопала в ладоши и закружилась вокруг старших Лидочка. – Какие же вы у меня лучшие!
       Очередной день отдыха начался и продолжился как обычно: построились, позавтракали, позанимались в кружках. После вкусного обеда дружными рядами отправились в прохладные стены зимнего кинотеатра к своим раскладушкам на тихий час, кто спать, кто тихонько шептаться с соседом. А вот перед полдником началось…
- Петя! – прибежал в средний отряд с глазами, полными слёз Васька, подавленно всхлипнул: – Наших рыбок кто-то выбросил из воды, и они теперь все на земле неживые! Мы с Вовкой их обратно в бассейн…
- А они всё равно мёртвые, - встрял подбежавший следом Вовка. Он не плакал, но лицо было серым, а в глазах жалость, смешанная с какой-то отчаянной злостью. – Если найду – кто, убью... камнем! Возьму побольше и – убью, как он наших рыбок…
- Ты с этим, парень, поаккуратней, - Петька тоже был расстроен, но виду старался не показывать: - Мы всё сделаем по справедливости.
- А это как? – всхлипнул Васька.
- Будем судить пионерским судом, - сочинял на ходу Петька, чтобы как-то успокоить ребят.
- Но мы же еще октябрята!
- Но в лагере-то вы пионерском! А значит – с нами наравне. Это-то понятно?
- Понятно…
        Пока Петька толковал с малышами, в голове у него, как выплыла вдруг откуда-то утренняя сумка Вадика с отполированной ручкой, так и не исчезала никуда, изредка покалывая сознание. Надо бы проверить…
       Паренёк нашёл Борьку и Сашку и поделился с ними своими догадками.
- Не переживай, Петрунь, - загадочно начал долговязый Сашка Покидов, - думаю, скоро всё будет оки-доки-чико-брыко! Расколем этого чистюлю по полной… Вот увидишь…
       После вечерней линейки ребята по одному и группами начали расходиться по домам. Вадик, что-то напевая себе под нос и деловито размахивая сумкой, шёл по тротуару на выход по направлению к арке, когда из кустов акации на него, словно и не замечая идущего мимо, выкатились живым шаром трое мальчишек, увлечённо толкаясь и подставляя друг другу подножки. Одна, сама каверзная длинная нога, принадлежащая, конечно же, Сашке, неожиданно просунулась между щиколотками растерявшегося Вадика, а тут вдруг - случайно ли? – оказался рядом Борька и будто бы невзначай торкнул старшеотрядника в бок. Вадик по-бабьи взмахнул руками и лягушкой распластался по тротуару.
      Сумка отлетела в сторону, из неё вывалился большой влажный сачок с мелкой ячеей и отполированной ручкой и косо упал дюралевым кружком и сеткой на бордюр, а концом черенка в траву лужайки. Петька слёту наступил кедом на эту красоту, хруст ломаемого черенка для друзей оказался таким вкусным и ожидаемым, что они, как по команде, даже перестали бороться, а, переглянувшись, расхохотались и, не обращая внимания на ругань и слёзы бессильной досады поднявшегося с тротуара Вадика, положили руки на плечи друг дружке и, обнявшись, втроём зашагали домой, весело горланя:
Взвейтесь кострами синие ночи,
Мы пионеры, дети рабочих!
Близится эра новых годов.
Клич пионера: всегда будь готов!
     И в каждом куплете, после слов «будь готов» делали паузу, одновременно вскидывали свободные руки выше лбов, шутливо отдавали пионерскую честь и кричали на весь парк: всегда готов! Прохожие, кто недоумённо, кто с интересом оборачивались: что, мол, это за праздник у ребятишек, вишь ты, как сорванцы расшумелись, раскрылатились? Еще мгновенье и - точно полетят! Этакими победными ласточками или, что ближе к ним подходило, быстрыми стрижами…
         На следующий день весь лагерь гудел и возмущался, Вадик же в одиночестве прогуливался, хоть и поодаль, однако с высоко поднятой головой, но это мало ему помогло: если раньше с ним никто не разговаривал только в старшем отряде, то отныне для всех до единого отдыхающих Вадика просто не существовало. Заносчивый малый стал для ребят пустым местом, хотя до конца смены оставалось еще целых две недели. Неизвестно по какой причине, но спустя три дня Вадик перестал посещать лагерь, а еще через три Васька встретил на волейбольной площадке Петьку и радостно выпалил:
- Теперь мы с Вовкой поняли, что такое пионерский суд, - малыш опять расплылся в улыбке и громко сказал: - Справедливый!
 
       В первом отряде числился один дылда, звали его Сева, по фамилии Трифонов, а почему только числился, да потому что вёл себя вольно и вызывающе, на построения не ходил, покуривая и посмеиваясь рядышком в кустах, воспитателям дерзил, огрызался, однако всё это делалось с одной оговоркой: поступал Севка так, когда на территории отсутствовал директор, а это происходило довольно часто, ведь на руководителе лежала вся ответственность за хозяйственное и прочее обеспечение лагеря. Мотался директор по городу, выбивал дефицитное, договаривался с нужными людьми и организациями.
       Перед Лаврентием Сергеевичем дерзкий переросток заискивал, поддакивал, преданно заглядывал начальнику в глаза. И не скрывал этого перед другими ребятами, так как считал обращать драгоценное внимание на всю эту мелюзгу ниже своего достоинства. Как и положено в подобных обстоятельствах, у Севы, по кличке Триф имелась и своя свита, примерно такие же подростки, однако в коленках пожиже. Но зато как они заливисто хохотали и нехорошо ухмылялись, когда Севка пересёкся однажды на аллее с Вадиком.
- Ты шкет, почто рыбок обидел?
- А кто сказал, что я?..
- Сорока на хвосте принесла, - усмехнулся Триф. – Слушай сюды: сроку тебе два дня – наловишь в Быструхе, да не мулек, а пескарей. Пополнишь ущерб, - Севка сделал паузу. – Назначаю тебя, салажонок, кумом над бассейном. Пшёл вон, козявка!
       Вадик попятился и задом ретировался с глаз хохочущей ватаги. Рыбок он в бассейн не принёс, да и сам растворился в неизвестном пространстве.
         
       Триф жил недалеко от Цветников, на Вокзальной, а все городские ребята знали, какая эта улица опасная и отрываловская, недаром матери опасались отправлять туда за покупками в магазины своих детей, ведь там «бандит на бандите и бандитом погоняет…», кто-то только освободился, вернулся из мест не столь отдалённых, другой, наоборот ожидал или жаждал посадки, чтобы, отсидев, быстрее влиться в преступный мир и утвердиться в нём; и вообще, если где и искать блатную малину, то вернее любой Вокзальной хавиры вряд ли отыщешь.
       Здесь тебя приветят, накормят и напоят, все твои прихоти и фантазии превратят в сладкую реальность, а в завершение, коль чем-то не угодишь или брякнешь лишнее, не поленятся, прирежут, предварительно вывернув всё из твоих карманов и кромешной ночью по-тихому отвезут на тележке на шлаковое поле за свинцовым заводом и там прикопают. Сколько скелетов хранит этот гигантский террикон отходов горнорудной деятельности вряд ли кто когда-нибудь узнает. Такая вот общегородская страшная и отталкивающая тайна. Сюда и наряды милиции заглядывали неохотно, лишь по крайней необходимости да во время облав на сбежавших зеков из тюрьмы в областном центре, что на Иртыше в семидесяти километрах от Тихменёва.
      Весёлые и беззаботные ребятишки при Трифе терялись, начинали что-то мямлить и конфузиться, и старались при первой возможности сквозануть куда подальше от этого ухаря. А он, впрочем, никого и не удерживал, упиваясь своей безраздельной властью. Петька несколько раз попадал в поле его зрения, но глаз никогда не отводил, смотрел прямо и спокойно.
      Триф покровительственно усмехался и переводил своё внимание на других, видимо, знал, что этот малец из околоточных, а те, в случае чего, могли и ответить, потому что были спаяны и дружны между собой, да и отцы их в основном работали в одной железнодорожной организации, сплочённой, дисциплинированной, многие прошли фронт, а некоторые, как Александр Ефимович, и побывали в гостях у «кума», да на таких ледяных широтах, при упоминании о которых у многих невольно по телу пробегали мурашки. Прежде чем связываться с такими и блатные должны были сто раз подумать - а стоит ли оно того?
      Фабрика-кухня – этот продукт первых пятилеток была каменной и двухэтажной. По задумке тех энтузиастов, что строили новый обобществлённый мир, на предприятиях питания всё должно быть, говоря по-простому: под рукой и удобно. На первом этаже крохотные магазинчики с местной выпечкой и другими полуфабрикатами, в глубине – варочный цех и кухня с современными печами и прочими прибамбасами. Второй этаж, размером с небольшое футбольное поле, весь отдан под зал питания. Столы здесь расставлены и традиционно четырёхместно, и сдвинуты в два длинных, человек на сто, ряда. Окна высокие, помещения от этого светлые, просторные. Есть и выход на каменный же, во всю длину поперечной стены, балкон.
     На сегодняшний полдник дежурившие на раздаче ребята и девчата из старшего отряда разнесли по столам кроме стаканов с какао еще и пирожные, но не обычные с кремом-брюле в виде розовых и зелёных цветочков, а так называемые «картошки» - это, когда пирожное овально-продолговатое и обсыпано шоколадной крошкой.
     Петька, как увидел такое богатство, у него даже слюнки потекли, и стал с нетерпением ждать, когда же дойдёт очередь до их стола. Ага, вот они, дорогие, на блюдечках! Пальцы левой руки потянулись, чтобы с благоговением прикоснуться к этой вкуснятине и внимательно рассмотреть, прежде чем отправить пирожное в полный слюной рот, да не целиком, а по махонькому кусочку, и наслаждаться тем, как оно тает на языке, преображая не только весь зал, но делая ярче и приветливей залитую солнцем листву на тополях за окнами.
- Так, шпана! Гляди сюды! – раздался громкий и резкий, как лезвием по стеклу, голос Трифа. Все обернулись и увидели, как Севка небрежно поднял в ладони над собой пирожное, которое действительно можно было на расстоянии легко принять за продолговатую и не очищенную от земли картошку. – Чё это нам подсунули? Мы чё, колхозники али поросята какие, жрать эту дрянь с пашни? Поэтому все – делай, как я!
      И Триф, а за ним и цепочка шестёрок, неся перед собой на ладонях вытянутых рук пирожные, торжественно прошествовали к балкону и там демонстративно и брезгливо побросали их за перила вниз. Остальной ребятне ничего не оставалось, как с растерянными и расстроенными выражениями лиц обречённым ручейком последовать примеру негласного вожака и его присных.
      Петька на ватных ногах шёл к балкону одним из последних. В мальчишке боролось два чувства: первое – кричащее немо сопротивление, «кто он такой вообще, этот Триф, чтобы я за ним, как мышь на привязи?..» и второе, этакое подленькое, примиряющее, «все несут, и ничего… подумаешь, какое-то пирожное… чё я не ел его сроду, что ли… зато никаких тебе придирок теперь… вон, даже и сам Севка глядит, как на равного, да, кого там – как на лучшего друга!..».
       Однако наблюдать за тем, как его вкуснятина с коротким чавканьем с высоты плюхнется в безобразную кучу таких же не съеденных и даже не початых пирожных Петька не стал, лишь сделал глубокий вдох, какой обыкновенно делал перед тем, как нырнуть с крутизны вниз головой в тёмный речной омут, и вернулся за свой стол.
       До конца дня он ни с кем не разговаривал, на вопросы друзей лишь отрицательно мотал головой и досадливо отмахивался рукой, да поминутно вдруг стискивал зубы и сжимал кулаки. Казалось, окажись в эту минуту Севка рядом, Петька бы накинулся на него с этими самыми горящими кулаками, мстя за вопиющую несправедливость, что тот провернул своей дешёвой выходкой не только с ним, но и другими ребятишками. Хотя, если разобраться, никто ведь из-под палки не швырял пирожные с балкона, все как будто находились под каким-то гипнотическим воздействием непререкаемости приказов атамана.
     Наутро Петька встал в обыкновенном настроении, то есть выспавшимся и бодрым, лишь где-то на самом донышке сознания нет-нет, да и поплёскивало что-то напоминающее о случившемся в столовой накануне. И не сказать, что мальчишке было сильно жалко несъеденного пирожного, хотя и это было, ну если только самую малость… Нечто другое, что вчера разъедало душу и ярило мозги, сегодня улеглось и утишилось, однако теперь Петька крепко знал, что впредь нигде и никогда в жизни он не купится ни на какой призыв ли, угрозу ли, либо сладкие посылы кого бы то ни было и не совершит ничего против своего желания, что бы ему за это не грозило.
       В мальчишке проснулось и за сравнительно короткое время окрепло, а где-то и обновилось родовое кержацкое упрямство и неприятие любого диктата, исходящего хоть от взрослого, хоть от ровесника. Про таких в их городке говорили, кто с усмешкой, а кто наоборот, уважительно: «поперёшный», то есть в переводе на доступный язык – чересчур самостоятельный, живущий своим умом без оглядки на чужое мнение…

                7
      
      Чтобы завести полуторагодовалую нетель Милку на бортовой грузовик Александру Ефимовичу понадобилось сколотить из досок надёжный настил. Сделав это, он сказал шофёру, чтобы тот, откинув задний борт, сдал к бугру за сараями, и, не мешкая, они вдвоём с водителем пробросили настил с пригорка на борт. Александр Ефимович прошёлся по нему, проверяя на прочность и кликнул сына помочь. Миг, и Петька рядом, в руках у него толстая хворостина подгонять Милку. Был конец мая, недавно мальчишка закончил пять классов, вытянулся, окреп, теперь он отцу чуть ли не до подбородка, а значит, и подмоги от него больше.
     Сегодня им предстоит неблизкая дорога на Серый Луг, в предбелковье; как говорят взрослые, высота тамошних альпийских угодий над уровнем моря аж две тысячи метров! Там живут и работают в нагорном отделении животноводческого совхоза Коростины, дядя Перфилий и тётя Агриппина, отцова родня. Еще на Пасху они сговорились, что возьмут на летний выпас Милку, которая не сегодня завтра запросит быка, а в отделении совхоза, да и в личных хозяйствах на высокогорном чистейшем воздухе и женихи-производители – все, как на подбор, племенные.
     При переходе с бугра на борт Милка не зауросила, не заупрямилась, а спокойно, с коровьим достоинством, то есть степенно, прошла и встала перед самой кабиной. Отец притянул обвитую вокруг рогов верёвку к бортовому стояку впереди, крепко привязал, сам уселся сбоку на откинутую скамью, а сыну сказал:
- Петюша, ты можешь в кабину к шофёру, место есть, и не так будет дуть и трясти…
- Не-а, папка! Я хочу с тобой, здесь больше видно, - ответил Петька. – Да и если вдруг чего, помогу.
- Тоже правильно, - согласился Александр Ефимович. – Помощник – это хорошо!
      Лесовозная дорога в горной тайге как правило разбитая, колеи изрезанные, вывернутые и глубокие, однако участок от города до отдалённого отделения был относительно ровным и наезженным, директор совхоза распорядился пару раз в неделю направлять бульдозер заравнивать ухабы. Удои на фермах в отделении высокие и терять такое молоко – это как-то не по-социалистически.
      Кроме того, снег в белках почти растаял, и по обыкновению в эту пору на летние заоблачные отгоны стада скота и табуны лошадей многие совхозы и колхозы области день и ночь гнали по этой дороге.
      Подъём местами случался крутоват, газик урчал натружено, но ни разу не захлебнулся от натуги, а пусть и медленно, но пёр и пёр вверх. Сказывались надёжность мотора и опыт чубатого, скуластого шофёра, который еще и ухитрялся иногда приоткрывать дверцу и, не бросая руля, высовываться из кабины и оборачиваясь к пассажирам, интересоваться: ну, как, дескать, не растрясло?.. Александр Ефимович махал рукой: всё, мол, Боря, в порядке; а Милка, скосив умные глаза на шофёра, даже и не взмыкивала, лишь на кочках заметнее подрагивали её широко расставленные мохнатые передние ноги.
     Петька только раз глянул в их сторону и снова вернулся к тому, чем был увлечён с того момента, как их машина въехала в тайгу и начала подъём в гору, а именно – продолжил с нескрываемым восхищением и вместе с тем с какой-то затаённой опаской рассматривать окружающую их местность. А посмотреть было на что. По левую сторону бугристые и скалистые сопки, заросшие кустарниками отцветающей акации по логам, ближе к машине оранжевые, словно плавающие в мареве, разливы алтайских купальниц-жарков, щедро расплёсканные по альпийским лугам. По правую руку уходящая в синее небо и поблескивающая ледниками на вершинах гряда Ивановского белка. Высота и красота завораживающие!
     Выехали на взгорок. На этом участке, скорее всего, для того чтобы спрямить крутизну, дорога была отсыпана и приподнята метров на десять вверх, и потому обзор открывался шире и полнее.
- Посмотри, сынок, на эти кедрачи, - Александр Ефимович указал на огромную зеленеющую рощу, едва ли не с откоса уходящую к отрогам белка. – Это и есть та самая Палевая Яма, откуда у нас орехи.
- Папка! Деревья такие большие и толстые, а как же ты на них лазишь?
- Редко, сынок, приходится залезать, по крайней необходимости. У кедра ветки, которые даже и толстые, через одну обычно хрупкие. Тут нужен глаз да глаз, чтоб они не подломились, и ты не сорвался бы с этакой высоты. Косточек не соберёшь, - отец помолчал и продолжил: - В основном, с земли оббиваем колотушкой или ждём ветродуя, когда в конце августа примерно в один и тот же день – 24 числа, как по чьей-то команде по всем белкам вдруг поднимается сильный ветер, люди еще говорят: черти женятся… а шишка-то спелая, вот она и сыплется, да так густо, что лучше в это время не стоять под кедром – на голове и спине живого места не останется. Никакая шапка или там фуфайка не спасёт.
- Ты, папка, так страшно рассказываешь, - Петька вздохнул, - что я расхотел ездить с тобой за шишками.
- Что-то я не помню, чтобы хоть раз просился…
- Ага, не помнишь! Да я каждое лето хожу за тобой, а ты: подрасти да подрасти – малой еще…
- Вижу – подрос, - отец привстал с сиденья, дотянулся до сына и ласково потрепал по вихрам. – Нынче в августе обязательно возьму. А то, о чём я сейчас поведал – считай проинструктировал, как надо вести себя.
- И как?..
- Осмотрительно, сынок, и внимательно. И ворон ртом лучше не ловить. Тайга этого ой как не любит.
      Петька, переведя взгляд от отца обратно на громоздящиеся и проплывающие мимо хребты, продолжил любоваться окружающей первозданностью. Небо своей непередаваемой синевой словно очерчивало скалистые зигзаги вершин Ивановского белка с его главной примечательностью единственным в округе трёх тысячником - пиком Ворошилова.
      Выпуклые светло-зелёные овальные склоны ниспадали сверху в некоторых местах почти отвесно, а где-то и вытягивались сравнительно полого на несколько сот метров лесистыми отрогами, чтобы потом вдруг обрушиться до дна ущелья обнажёнными вертикальными базальтовыми стенами, изрядно испещрёнными молочными полосками мрамора, серыми выходами гранита и живописными разноцветными росчерками алтайских самоцветов - малахита, порфира, кварцита и яшмы.
       По широким логам ниспадающих склонов там и сям белели длинные языки не дотаявшего снега, кое-какие из них впечатляли воображение мальчишки не только своими размерами, но и той крутостью, на которой они почему-то держались и нависали, а не скатывались лавинами вниз.
       Выгрузка на Сером Лугу, на полянке рядом с оградой Коростиных, прошла без сучка и задоринки. Нетель сама спустилась по трапу, Александр Ефимович лишь поддерживал провисшую верёвку, чтобы Милка случайно не запуталась, а когда снял петлю с рогов, нетель, почуяв, что свободна, взбрыкнула задними ногами и, задрав хвост и раскидывая копыта, понеслась сломя голову прочь от машины.
- Как теперь ловить? – растерянно спросил подошедший шофёр. – Ни верёвки, ни загона…
- Увидишь, Боря… Перебесится, сама придёт, - Александр Ефимович ухмыльнулся: - Тебе бы постоять неподвижно эту пару часов при такой тряске притянутым к борту, чтоб всё затекло и онемело, я думаю, ты бы и не так разогнался!
- Никуда не денется, красавица, - поддержал свояка Перфилий Васильевич. – Добра скотинка! Они здесь, Ефимыч, пасутся вольно. Думаю, за день осмотрится, обвыкнет. Вечером загоню, дам хорошего пойла, чтоб дом знала. А пока ступайте в избу, обедать.
     Обратно выехали, когда солнце переместилось на запад и стало жарко, как летом, поэтому садиться в кабину отец и сын отказались, предпочтя поездку на скамейках кузова, при упругих порывах освежающего таёжного ветерка.
- Папка, глянь! – неожиданно вскричал Петька и махнул рукой на широкий крутой лог слева, когда дорога, огибая утёс, почти прижалась к белку и они въехали на взлобок. – Какой-то человек катится по снегу. Не убился бы, - подражая взрослым, озабочено сказал парнишка. – Скорость-то бешеная!
     Александр Ефимович бросил быстрый взгляд в ту сторону, куда указал сын, подскочил с места и забарабанил по крыше кабины:
- Боря, тормози!
- В чём дело? – недовольный шофёр высунул чубатую голову из отрытого бокового окошка и остановил газик.
- Смотри, как мишка разыгрался!
- Какой мишка?
- Да тот самый – косолапый…
- Где? – Боря открыл дверцу и встал на подножку. Огляделся.
- А вон по тому логу напротив нас, видишь, катится по снежнику!
- Да ты что! Счас-ка бинокль из бардачка достану!
      Спустя минуту они втроём, взобравшись на высокую щебнистую бровку дороги, по переменке рассматривали в окуляры двенадцатикратного бинокля косматого зверя, что косолапо карабкался по снежнику снова вверх. Бинокль хорошо приближал, было видно, как мощные мышцы зверя играли, перекатывались по загривку на широкую спину, бурая шерсть лоснилась и поблескивала на солнце.
      Но самое любопытное Петька увидел в следах, вдавленных в снег – отчётливые, они тянулись за медведем вмятыми отпечатками, разительно схожими, каждый, с широкой босой ступнёй человека, лишь пальцы были заметно толще и короче; цепочка выкладывалась строго лапа в лапу. Такой огромный зверюга и такая тонкая цепочка!
- Папка, а почему он здоровый, а след от всех четырёх лап только в одну линию посередине? -спросил Петька и хмыкнул: - Тут же и набок легко завалиться!
- Если кто его и свалит – так только трактор. В нём на глазок килограмм двести пятьдесят. А что так ходит…  лапы у него подвёрнуты вовнутрь; думаешь, зря его зовут косолапым.
      Пока они говорили, медведь поднялся к верхней кромке снежника, какое-то время постоял, наверное, приводил дыхание в порядок, присел, и задрав задние лапы над собой, на спине покатился вниз, с каждым мгновеньем ускоряясь. Где-то на середине пути, чтобы погасить скорость, зверь приподнял мохнатую, чуть вытянутую морду с аккуратными ушами, разбросил передние лапы по сторонам и, в бинокль было чётко видать, как он, когтями впиваясь в слегка спёкшийся снег, бороздил и пытался, если и не затормозить, то хотя бы замедлить свой слаломный спуск, чтобы не вылететь со снежника на оттаявшие каменные россыпи внизу.
- А чего это он, сдурел что ли? – в голосе у шофёра слышались лёгкие нотки недоумения.
- Почему же – сдурел, - Александр Ефимович усмехнулся: - Здесь, как говорится, приятное с полезным. Медведь и накатается, наиграется вволю, и блох из своей шкуры, хотя бы какую-то часть по выкидывает.
- Вон оно что? Умный, зараза… сообразительный…
- Не без того… Ну, что, Борис, поехали, - молвил Александр Ефимович, прежде, чем взяться руками за борт, подтянуться и ловко перекинуть своё сильное тело с земли в кузов.
- Папка, как вырасту, тоже научусь!.. – с восторгом крикнул Петька, ухватываясь руками за борт и ставя носки ботинок сначала на обод, а затем на верх резинового болона, чтобы уже оттуда закинуть ноги на оббитый железом борт кузова. – Видишь, даже не запыхался…
- Молодец, Петруша, - похвалил отец. – Видно, не зря в народе говорят: воля и труд – всё перетрут! Значит, теперь это и про тебя.
     Газик заурчал и покатился дальше вниз, погромыхивая на редких ухабах. Проехали лесничий кордон, а от него, как сказал отец, всего-то пять километров до окраины города; так что почти дома, подумал Петька, продолжая любоваться лугами с атласными разливами оранжевых жарков и белопенными зарослями черёмухи поодаль.
- Вот и приехали… - неожиданно раздался голос отца.
      Парнишка повернул голову. Навстречу машине, перегородив всю дорогу, плотной стеной поднимался в гору гурт скота. Перед ним гарцевал на коне худощавый мужичок-гуртоправ, а с двух сторон по лугу вдоль стада размахивали и угрожающе щёлкали бичами еще двое верховых на ходких низеньких лошадках-монголках.
     Газик встал, гурт его обтёк за какую-то секунду. Животные, а это был в основном молодняк, изредка взмыкивая, и постоянно толкаясь между собой, пёрли и пёрли, не обращая ни малейшего внимания ни на громоздкую помеху в виде машины, ни на людей в кузове. В глазах телят, если Петьке удавалось мельком заглянуть в них, сквозили равнодушие и усталость; и лишь один раз парнишке на долю мгновенья вдруг показалось, что он даже успел прочитать в больших и влажных глазах у одного, выделяющегося среди других своим ростом, бычка что-то похожее на надежду, вроде той, что, как бы не было трудно сейчас, но всё равно впереди альпийские тучные нивы и вкуснейшая родниковая вода. И целое беззаботное лето среди сказочного высокогорья!
      В это время, когда почти всё стадо уже обогнуло газик, еще один верховой показался на пыльной дороге. Это был, наверное, самый ответственный всадник, он замыкал гурт и зорко следил за тем, чтобы никто не отбился от стада и не сбежал на волю в луговое разнотравье.
 
      Спустя неделю на попутках в околоток примчался встревоженный Перфилий Васильевич и с порога огорошил только присевшего со своим любимым мундштуком у окошка перекурить Александра Ефимовича:
- Милка-то, вторые сутки, как пропала, - едва перевёл дыхание Перфилий и продолжил: - Вчера взял у бригадира коня, все сопки и ущелья проехал, все кушера прошерстил – нету твоей тёлки, и всё тут. Голос сорвал, когда кричал её. Делать-то чё, свояк?
- Дай подумать, - сказать, что Александр Ефимович был ошарашен известием, это в общем-то ни о чём… Он был подавлен. Однако мужику хватило тридцати секунд, чтобы прийти в себя и собраться с духом. – Значит, так, Перфилий, ты пока пообедай с дороги, Светлана соберёт, а я переоденусь, и – сразу к тебе. Ты мне вот что скажи: в эти дни скот мимо вас прогоняли?
- Так то, вроде всех еще на той неделе, основных-то… - свояк умолк, вспоминая. – Хотя, Ефимыч, постой! Позавчера в полдень через деревню «восходовцы» с Шемонаихи прошли большим гуртом. Я еще у их спросил: - почто, мол, запаздываете? А они, мужики бородатые, злые, что-то буркнули в ответ, да давай скотину бичами охаживать, поторапливая. Не они ли к своим и Милку пристроили? – догадался Перфилий Васильевич.
- Они, не они, а всё ниточка… - приободрился Александр Ефимович. – Как приедем, ты мне размаячишь, какой дорогой идти на ихний стан.
- Далековато, километров пятнадцать от нас.
- Да я-то не о том… Пятнадцать-двадцать… Милку надо спасать, пока те не расчухали и не прирезали, чтоб, как говорится – концы в мясо… Сам ведь понимаешь…

       Взошедшее малиновое солнце только утвердилось между двух восточных пиков, называемых в народе Мясными Вилами, когда Александр Ефимович с рюкзаком за спиной, обежав их, выбрался на обширное горное плато, обрамлённое с краёв осыпавшимися скалистыми останцами, издалека причудливо похожими на полуразвалившийся, сложенный из камня древний забор. К подобному сравнению отсылало еще и то, что внутри на обширном альпийском лугу стояла крепкая изба посредине, рядом поблескивал довольно широкий ручей, а ближе к скалам виднелся большой огороженный жердями квадрат загона, сейчас пустого. Скот гуртовался и пасся в густой траве неподалёку.
      Вчера лишь к вечеру добрались они со свояком до совхозного отделения. Вот-вот стемнеет, и потому идти куда-то дальше не имело смысла, решили подождать до утра. Едва забрезжил рассвет, Александр Ефимович уже на ногах, погрелся чаем на дорожку, и – своей особой лёгкой походкой – вперёд. Хорошо подгоняла шершавая муть неопределённости, потому как это состояние мужик ох как не любил и всегда стремился как можно скорее от него избавиться. А сделать это можно было только лишь разрешением загородившей весь белый свет проблемы, то есть во что бы то ни стало отыскать Милку или хотя бы её шкуру.
- Доброго утра, мужики! - поприветствовал Александр Ефимович двух бородачей свирепого вида, копошащихся с досками, пилой и топором у ручья, по всему видать: ладят или поправляют поилку для скота.
- И тебе не хворать! С чем пришел? – не сказать, что дружелюбно откликнулись пастухи.
- Нетель ищу…
- Однако ж высоко ты забрался. Здесь окромя нашенских, тока медведи промышляют, - пастухи переглянулись и тот, что по моложе, усмехнувшись, ехидно так полюбопытствовал: - И скажи, мил человек, а чё на этакой верхотуре могла забыть твоя, говоришь, тёлка? Каким путём она бы сюды взобралась?
- Люди на Сером Лугу сказали, - с нажимом ответил Александр Ефимович и вроде бы как случайно, но, чтобы заметили пастухи, поправляя, передвинул на поясе охотничий тесак в ножнах ближе к правому боку, чтобы, если что, ловчее было выхватить. – После вашего гурта моя Милка и пропала.
- Ты шибко-то не наговаривай, - угрожающе начал молодой. – Забыл, где находишься и с кем разговор балакаешь? Фильтруй базар…
- Ботаешь по фене, фраерок… Сколь у кума-то гостевал? И где зону топтал, на каких широтах?.. – не сдержался Александр Ефимович.
- Где гостевал… Чё топтал… Чё-то ты, мужик, буровишь…
- Серёга, остынь, - перебил тот, что постарше и глянул исподлобья и оценивающе в глаза незваному гостю. – Ты парню-то бошку не дури. Он дальше Шемонаихи сроду не бывал, - мужик нехорошо ухмыльнулся: - У хозяина чалился я… Ну и чё?
- Вот и познакомились, - ответно ухмыльнулся Александр Ефимович и, посерьезнев, отрезал: - Милка у вас.
- Давай так, мужик, - сказал старшой. – Здесь триста голов, хочешь – ищи, хочешь считай, однако шибко скотинку нашу беспокоить тебе мы не дадим, чтоб привес не пострадал, ходи по краю. Найдёшь – твоя, а нет, дак на нет и суда нет, - насмешливо закончил пастух.
- А у меня другое предложение, - бородачи несколько напряглись и с опаской снова переглянулись. – Я подхожу к стаду и зову свою Милку. Она бежит ко мне, и вы даёте нам уйти.
- Да кто ж к тебе выбежит от такой дармовой жратвы? – опять подался вперёд молодой. – Вот сморозил, дак сморозил? Держите меня, а то я обоссусь!
- Придёт время - обоссышься, и не раз, - одёрнул раздухарившегося пастуха Александр Ефимович.
- Иваныч! Я ему точно врежу!
- Цыц, Серёга! Не в этот раз! А ты, мужик, давай-ка кажи свой фокус, - старшой вдруг что-то надумал и ощерился с издёвкой: - А вот позвать тёлку мы тебе дадим только три раза. И это опять же потому, чтобы ты своим беспокойством не повлиял на привес наших бычков и тёлочек. Если не выйдет – всё, проваливай, подальше от греха…  Сам знаешь: закон – тайга. Договор окончательный и обжалованью не подлежит!
- Молодец, Иваныч! Как ты его! – аж взвился на месте молодой.
      Однако Александра Ефимовича всё это уже мало интересовало, он лёгким своим шагом шёл к пасущемуся в низине стаду. Когда оставалось метров десять до животных, отыскал глазами бугорок, поднялся на него и, сложив ладони рупором, закричал, что есть силы:
- Милка! Милка! Милка!
     Стадо, как по команде подняло от травы и повернуло свои рогатые головы в его сторону, но никто даже и не сдвинулся с места. Неужели они со свояком ошиблись, и искать надо было где-то в другом месте – резанула отчаянная мысль, и в тот же миг глаза поймали какое-то движение в стаде – это, расталкивая быков и тёлок, и бодая всех, кто мешал ей выдираться из гущи на волю, рвалась его рослая и счастливая Милка.
- Милочка ты моя родненькая! – Александр Ефимович обнял за породистую, с шелковистой шерстью, шею, уткнувшуюся ему в бок нетель. Отёр ладонью слёзы с её сливовых глаз, на мгновенье отпрянул, быстро сдёрнул с плеч рюкзак, достал верёвку и накинул Милке на рога петлю. – Всё, миленькая, домой, домой…
     Проходя мимо ручья, где давеча толковал с пастухами, отметил, что их полку прибыло, откуда-то подошли еще двое таких же, если не свирепей, бородачей, и все они неприязненными, сверлящими взглядами встретили и проводили бесстрашного крепыша со стальными неподвижными глазами, ведущего за собой изъятую у них, казалось бы, верную добычу.

   
                8
          
       Два гектара пашни, что город традиционно отводил железнодорожникам под посадку картошки, находились в сопках в урочище Берёзовая Грива. Идти или ехать туда было в общем-то несложно, дорога земляная, накатанная, крутых подъёмов раз-два и обчёлся. Непроходимой она становилась лишь после ливней, и если случалось оказаться здесь в эти часы, то люди не мешкая сворачивали на обочину или подальше в траву – там только промокнешь до нитки, зато останешься целым, а на скользкой дороге, раз за разом катясь юзом и падая, так извозюкаешься, столько грязи на тебя налипнет, что потом и за день не отмоешься. И это, не считая ссадин и ушибов…
      В мае после тракторной вспашки пашню промеряли аршинами и нарезали участки, кому пять соток, кому и десять, а то и больше - не зря ведь картофель называли вторым хлебом: и блюда с ним наваристые и вкусные, да и мелочь с очистками не пропадали, а шли на корм коровам и поросятам. Кроме того, толковые хозяйки частенько для домашних нужд варили из него дефицитный в те годы крахмал. Некоторые люди, к ним относилась и семья Лукиных, при богатом урожае сдавали излишки в городскую заготконтору. Всё дополнительная копейка. А сданную картошку куда-то увозили из города, может быть, отправляли пароходами в ту же голодающую Африку.
       Примерно так думал Петька, насмотревшись по чёрно-белому телевизору жалостливых передач об угнетённых злыми колонизаторами и капиталистами темнокожих народах. К этой мысли его подталкивало и то, что на прилавках овощных магазинов парнишка ни разу не видел картофельных клубней; квашеная капуста, свежая редька, морковь и яблоки по осени, огурцы, помидоры и прочая огородная зелень летом – эти можно было встретить, а вот картофеля никогда, просто потому что горожане и жители окрестностей по заведённой едва ли не со времен царя Гороха традиции сажали этот овощ каждый сам себе и потом всю зиму хранили бурты в прохладе погребов под гаражами и сараями.
       И у железнодорожников посадка и копка проходили организованно: людей, вёдра, лопаты и мешки с семенным картофелем на Берёзовую Гриву привозили на бортовой машине; ранней осенью для вывозки урожая их также обеспечивали транспортом, а вот на прополку и окучивание, будь добр, добирайся сам как сможешь.
       Ранним июльским утром Светлана Алексеевна и Петька с тяпками наперевес отправились на пашню. Мать помнила, что их пятнадцать соток были где-то третьими с краю, однако разделявших участки колышков с косо надписанными фамилиями отыскать не удалось ни одного, то ли были воткнуты не глубоко и их вымыло и уронило наземь дождями, то ли кто, озорничая, повыдергал да повыкидывал эти деревяшки в траву. Теперь определять участки можно было только по зачинам на бровках. Никто же не приступал к посадке строго по линейке, натягивая при этом жгут. Как правило, один отступал на пашню подальше от вывернутой лемехом плуга стерни, чтобы потом полоть поменьше, другой, надо полагать, более экономный и бережливый, первый ряд лунок лепил едва ли не на бровке.
      Это и помогло отыскать Светлане Алексеевне свой участок. Берёзка-вьюнок переползла с луга и устелила первые семь рядков проклюнувшейся картошки светло-зелёным ковром, да таким густым, что Светлана Алексеевна отложила тяпку на межу и, согнувшись пополам, принялась выдирать этот назойливый сорняк с корнем. Глядя на мать и Петька начал дёргать берёзку, предварительно собирая по несколько тонких стеблей в пучок. Минут через десять парнишка приноровился и теперь вытягивал длинные молочного цвета корешки один за другим, и так это ловко у него получалось, что мать, разогнувшись передохнуть, залюбовалась старанием сына.
- Ты, Петруша, будто сто лет этим занимаешься, - похвалила Светлана Алексеевна.
- Мам, ты же знаешь, - всего-то первый раз, - Петьке лестно было слышать такое в свой адрес. – А у тебя-то всё равно кучи больше, и почти весь свой край выполола…
- Я, сынок, уж и не помню, сколь за жизнь-то наполола. С детства ведь, с до войны еще…
      После того, как выдрали весь ковёр, и Петька отнёс и повыбрасывал березку под куст дикого шиповника, взялись они за тяпки и еще на раз прошлись и подрыхлили только что обработанный участок. И так вот, по словам матери – постатью – к полудню было прополото две трети, то есть, около десяти соток.
      Обедать сели в тенёчке под раскидистой вербой. Пока Светлана Алексеевна выкладывала на расстеленное чистое полотенце снедь, Петька с баклажкой сбегал в ближний лог к роднику за студёной, до ломоты зубов, водичкой. Нигде в другом месте как на летнем лужке среди родимых гор еда не бывает такой необыкновенно вкусной, те же домашние котлеты с гречкой и подливом в специальных походных глубоких мисочках, пучки зелёного лука и ядрёной редиски, пористый и поджаристый пшеничный хлеб, пряники и карамельки. Не было только ароматного горячего чая. Уже и термос поместили в рюкзачок, однако в последнюю минуту перед выходом из квартиры Светлана Алексеевна вдруг надумала проверить поклажу на вес, приподняла несколько раз и, покачав головой, начала развязывать тесёмки на рюкзачке. Вытащила и вернула на стол термос.
- Не годится, сынок. Кабы на машине, а то пешком да в гору. Умаешься до поры. Какой из тебя тогда работник?..
- Мама, да я сильный, - Петька завернул итак короткий рукав рубашки, напряг и сжал руку, показывая, какие у него бицепсы. – Видишь, мам, уже как у большого…
- Сыночка, там рядом ключик. Водичка сладкая. Чем тебе не чай на свежем-то воздухе!
- Да мне-то, мама, вообще без разницы!
- Вот и ладушки.
      Отдохнув в тени с полчаса, и переждав самое пекло, с новыми силами взялись они за прополку. Перепутанной и вязкой берёзки сейчас не попадалось, колючий осот тоже был редок, зато молочая местами хватало, однако и он с трудового ритма не мог сбить, потому как невдалеке уже виднелась верхняя травяная бровка, а это означало конец рабочим мытарствам и можно было перед дорогой домой поваляться в прохладной тени знакомой вербы.
- Ну, не молодцы ли мы с тобой! – в голосе матери явно проскальзывали нотки облегчения. Было заметно, что Светлана Алексеевна подустала. Она закончила свою полоску и, оперев тяпку лезвием о землю, сложила ладони на закруглённый верх черенка. – Давай, сынок, добивай свою, а я чуток опнусь…
     Петька взрыхлил почву вокруг последнего необработанного картофельного куста с тёмно-зелёной ботвой и, в тот же миг услышал снизу треск мотора подъезжающего мотоцикла. Надо же, за весь день ни одного постороннего звука, кроме птичьего пения и гомона, они не услышали, а тут, едва закончили, сразу кто-то и нарисовался… Везёт же…
     Одноцилиндровый ковровец с мужчиной за рулём и женщиной на заднем сиденье подкатил почему-то прямо к их участку. Седоки энергично спрыгнули на землю, женщина в трико и лёгкой блузке изящно потянулась, а мужчина средних лет прямиком через прополотый участок направился к ним. Петька едва сдержался, чтобы не крикнуть этому наглому мужику: - ты, мол, это чё же творишь-то? Мы только взрыхлили, а ты топтать!.. Возмущённый парнишка уже набрал воздуха в лёгкие, чтобы поставить на место незнакомца, но тот неожиданно опередил:
- Женщина, а вы что на нашей полосе делаете?
- Как – на вашей? – Светлану Алексеевну всю словно ледяной водой окатило. – Это наши пятнадцать соток… я знаю…
- Ничего вы не знаете, - мужик ухмыльнулся и, меняя и усиливая интонацию, с плохо скрываемой издёвкой повторил слово в слово материнское: - Это наши пятнадцать соток! Я знаю!
- Да как же так-то… - растерянно пробормотала Светлана Алексеевна. – Я же вроде верно всё отсчитала от края… наша – третья… я помню…
- И никакая не третья, а четвёртая, - видно было, что мужик смягчился. – Сейчас-ка, постойте…
      Он обошёл опустившую бессильные руки женщину и давай шнырять по верхней бровке туда-сюда, затем удовлетворённо крякнул, нагнулся и поднял из травы колышек. Потёр ладошкой по нему и как на крыльях подлетел к Светлане Алексеевне:
- Видите фамилию: Протасов – так это я! Он самый!
- А мы ведь всю её обработали… по такой жаре… - только и промолвила потерянная мать.
- Но вас-то ведь никто и не просил! – с вызовом бросил мужик.
       Светлана Алексеевна ничего не ответила и, даже не глянув в его сторону, подхватила тяпку, махнула рукой Петьке и, они пошли через чужой участок, не выбирая пути, к своим, оставленным под вербой вещам. Когда проходили мимо продолжавшей разминаться стройной и фигуристой женщины, та лишь скосилась на них, но не кивнула в знак приветствия и не поздоровалась, что по обыкновению делают многие при встрече в безлюдных местах, хотя бы просто из элементарной вежливости.
       Всю обратную дорогу мать шла с каменным лицом и молчала. Помалкивал и Петька, хотя внутри у него всё клокотало. Его бы воля, он бы тяпкой так огрел этого наглеца по горбу, что тот в кусты бы уполз на карачках и оттуда не вылазил, пока бы они с мамой не сели на ихний мотоцикл и не умчались домой. Пусть бы потом добирались пешочком, и эта расфуфыренная тётка тогда уж точно бы натренировалась на год вперёд. То, что Петька ни разу в жизни не рулил на мотоцикле, это ничего, сел бы, а под горку и так бы скатился. Где педаль заднего тормоза он знает: с правой стороны у выхлопной трубы, а педаль переключения скоростей – с левой.
      У отца Борьки Лобанова есть мотоцикл иж-планета с люлькой, вот они нередко во время дождя собирались и пережидали у друга в гараже, и Борька разрешал друзьям посидеть на упругих сёдлах, подержаться за руль, показывал куда что надо нажимать и как переключать. Правда, без включённого мотора. Борька объяснял, что, если заведёшь, то от выхлопных газов можно задохнуться и даже умереть, как помните, прошлой зимой в соседнем гараже в новеньком москвиче-408-ом угорели от выхлопов дядя Лёня Шилов и тётя Софа Казачок, они там почему-то голые уснули. Тогда еще тётя Надя Шилова кричала на всю улицу: вот и добегался, ****ун несчастный!.. А как выла! У меня, говорил Борька, до сих пор, как вспомню, мурашки по спине ползают и кусаются...
      Так в своих мстительных мечтах и мыслях Петька и не заметил, как они пришли в околоток.
- Представляешь, Саша, мы всё пропололи, а они нам даже «спасибо» не сказали! – едва переступив порог, Светлана Алексеевна упала на грудь вышедшего встретить мужа и разрыдалась. – Что за люди?.. Молодые, а уже такие чёрствые…
- Света, ты о ком? – не мог понять, что же произошло, Александр Ефимович. Он стоял и растерянно поглаживал вьющиеся волосы жены, положившей свою красивую голову ему на плечо.
- Соседи по пашне, какие-то Протасовы, - Светлана Алексеевна подавила рыдания и посмотрела на мужа.
- Не знаю таких… даже не слышал… Может кто с депо?
 – Колышки были сбиты, и мы с Петюшей ошибочно пропололи их участок, - женщина вздохнула: - А жара стояла не дай Бог какая…
- Понял, Света, всё понял, - сказал Александр Ефимович, секунд пять помолчал и решительно заключил: - Сегодня у меня третья ночь, потом отсыпной, а послезавтра всей семьёй на картошку. Такой ватагой мигом расправимся и с сорняками, и с прочими безобразиями.
     Отец прошёлся по кухне, взял с подоконника мундштук и пачку сигарет, заправил одну и, потянувшись за спичками, не выдержал, попрекнул и без того расстроенную жену:
- Говорил же тебе – не ходи одна, дождись моих выходных…
- Саша! И ты туда же!.. Добить решил?!
- Всё, Светик, молчу. Сам не знаю, как сорвалось… другой раз такой поганый язычок, хоть отрезай…- спохватился, винясь, Александр Ефимович и, чтобы как-то отвлечься от возникшей неловкости, принялся чиркать спичкой о коробок и прикуривать.
- Да ладно уж… все мы хороши, - обронила Светлана Алексеевна. – Сполосну лицо с дороги, да и пойду прилягу. Как же мы умаялись с Петюшей на этом грёбаном субботнике...

      Поливальная машина тугой струёй сбивала пыль и освежала асфальт на проезжей части; хотя пыль – это сказано громко, откуда ей взяться, если весь городок и даже Новостройка - два микрорайона, один возведённый перед войной, другой в пятидесятых и начале шестидесятых годов, утопали в тени и зелени рябин, берёз и тополей, благоухали в солнечных разливах цветочных клумб и ухоженных аллей.
     Гипсовые, позолоченные ансамбли скульптур, что по замыслу властей должны были отражать творческий порыв и стремление советского народа к новым высотам намеченным партией, были уютно расставлены во многих скверах и у городских фонтанов. Вот, к примеру, лётчик в кожаном комбинезоне и с полевой сумкой через плечо в окружении юных школьников с планерами в руках, а неподалёку колхозник и колхозница, он держит серп, она пшеничный сноп; на въезде в городок, в огромном, взятом бетонными бордюрами в кольцо, цветнике посредине взметнувшийся ввысь в виде шлейфа от космической ракеты постамент, и его венчает небольшой железный шар спутника с расходящимися лучами антенн.
      На главной площади городка напротив здания горкома партии огромный памятник вождю мирового пролетариата. Тёмный, до такой степени отполированный мрамор, что, приблизившись, можно увидеть своё отражение; большие золотые буквы, составляющие слово «ЛЕНИН», и он сам в бронзовых пальто и кепке и, с вытянутой вперёд рукой, указывающий на фронтон и высокие колонны Дворца культуры на противоположном конце площади. Люди постарше говорили, что прежде на этом месте находилось старое кладбище, однако городок разросся, и не лезть же в гору современным четырёх- и пятиэтажным домам, вот и принялись застраивать и обживать долину, освобождаясь попутно и от попадающихся на пути пережитков прошлого.
     После сбрызгивания асфальт слегка парил, а солнечные лучи, было такое ощущение, оплавляли его; капельки росы на траве за бордюрами приветливо посверкивали. Светлана Алексеевна с дочерями и Петькой только что вышли из рейсового автобуса, что их с окраины привёз в центр.   
     Стояла середина августа. Ряды и палатки. Большой школьный базар, где ребятишек ждут не одни обновки в виде юбок и брюк, блузок и рубашек, но и тетради, учебники и появившиеся впервые год назад наборы шариковых ручек. Теперь не надо было таскать с собой на уроки чернильницы, пеналы и ручки с постоянно расщепляющимися маркими перьями или думать о том, где заправить чернилами авторучки, эту сунул в портфель и - на месяц забудь. Она проста в обращении и, если закончилась паста, открутил колпачок, поменял…
- Мам, а купи мне две шариковых ручки, - попросил Петька.
- Зачем, чтоб потерял?..
- Не-а. Одну на сейчас, а другую на потом…
- Хочешь сказать, что запас карман не тянет?
- Да нет, просто захотелось…
- Конечно, куплю, - улыбнулась Светлана Алексеевна. – Сегодня ваш день.
- Мам, а мне купи еще блокнотик для рисования, - глядя на брата, сказала Лида.
- Может, повыбираешь себе альбомы для раскрашивания, а заодно и красок с кисточкой тогда купим.
- Да, мам! Так вообще хорошо!
- А ты, что же, Алёнушка, молчишь? – обратилась мать к старшей.
- Мне ничего не надо, - Алёнка передёрнула плечами. – Я ведь давно уже не малышня…
     Видно было, что ей неинтересно на этом школьном базаре. Что поделать – переходный возраст…
Светлана Алексеевна опять улыбнулась.
- Ты пока, доченька, походи отдельно от нас, посмотри, может, какой портфель модный для школы себе выберешь. На цену не гляди. Деньги есть.
- А можно? – радостно вспыхнула Алёнка и всё её напускное равнодушие как рукой сняло, она счастливо выпалила: – Я уже там, на входе видела полки со школьными портфелями и сумками. Одна, с широкими розовыми и синими полосками, с застёжками и замками мне так понравилась! И её можно носить через плечо, и ремень красивый.
- Идём. Покажешь.

       А в конце октября отцу пришло извещение, в котором его приглашали получить мотоцикл Иж- юпитер – 2 с коляской, так как, дескать, ваша очередь подошла. Это было несколько неожиданно, поскольку этого события ждали не раньше весны. Обежали знакомых, одолжили денег, добавили своих и выкупили двухцилиндрового красавца. Александр Ефимович пошёл к начальству, ему выделили один из недавно построенных на бывшем пустыре кирпичных гаражей, как говорится, почти в двух шагах от дома.
      Тот ноябрьский день Петьке запомнился еще и тем, что на последнем уроке Евдокия Константиновна вдруг объявила: завтра, мол, надо принести по пятьдесят копеек на билет – в субботу всем классом пойдём на представление областного кукольного театра в дом пионеров. Всё бы ничего, да вот только на субботу они с ребятами надумали идти на Каменушку жечь костры и печь картошку в мундирах. И Петька сказал, что он не может пойти в театр.
- Как не можешь? Заболел, что ли? -  всегда покладистый в подобных ситуациях, сейчас мальчишка был непонятен учительнице.
- Нет. Я здоров, - сказал и не сдержался, огрызнулся: - Чего и вам желаю!
- Объясни-ка, Лукиных, что ты этим хочешь доказать?..
- А ничего. Не пойду и просто…
- Тебе, небось, денег жалко? – решила подколоть раздражённая учительница.
- Счас-ка! – Петька засопел, полез в нагрудный карман вельветки и вытащил полтинник одной монетой. Его он скопил и берёг на покупку пистолета с рифлёной пластмассовой рукояткой. Выложил на стол перед Евдокией Константиновной: - Нате! Только отстаньте, всё равно не пойду.
- Так, Лукиных. Всё понятно. Деньги немедленно убери с моего стола, - учительница от такой наглости ученика едва сдерживала себя. – Ишь, ты, цирк мне здесь будет устраивать. Завтра без родителей в класс не приходи!
      Когда он вышел из школы, лицо горело, а на улице подмораживало. Лужи на дороге подёрнулись ледяной корочкой, они были неглубокие и потому Петька смело хрустел ледышками, и это занятие отвлекало его от переживаний и от мыслей, как помягче сказать родителям, чтобы их не расстроить.
      Дома никого не оказалось, мальчишка приподнял половичок перед входной дверью, ключ на месте, значит, всё нормалёк. Провернул в замочной скважине, прошёл в квартиру, переоделся, прожевал ломоть белого хлеба с холодной котлетой, запил молоком. Подкрепился, теперь будет легче объясняться с родителями. А где же они? Парнишка оделся и вышел во двор. Ряд гаражей хорошо было видно с крыльца, и Петька уже знал, что ихний третий от края, а у него-то, гляди-ка, и ворота распахнуты! Скорым шагом направился туда.
     Отец и мать стояли в проёме и любовались поблескивающим салатной краской новым мотоциклом. Рядом лежали грудой листы обёрточной бумаги и деревянные бруски обшивки.
- А, сынок, - Светлана Алексеевна теплым взглядом встретила Петьку. – Видишь, какая у нас обнова? Механизированная.
- Лайба, что надо! – не скрывал своей радости и отец. Еще раз глянул на сына. – А ты-то чё не весел?
- Вас в школу вызывают, - хоть и не хотелось портить праздника родителям, но куда денешься.
- Натворил опять чего? – так и не меняя тона спросил Александр Ефимович.
- Не пошёл со всеми в театр.
- Захворал, что ли? – вступила мать.
- Нет, просто мы с друзьями в этот день на гору договорились…
- Ну, и ладно, сынок, сходим, - беспечно сказала Светлана Алексеевна и опять вернулась к осмотру покупки. – Ты посмотри-ка, Саша, какие мягкие и удобные сиденья, а люлька – легко можно вдвоём поместиться.
      После этих слов школьное происшествие мгновенно выветрилось из головы, праздничное настроение быстро передалось и Петьке, сначала он принялся осматривать и осторожно прикасаться пальцами к бензобаку и хромированным спицам, а осмелев, даже взобрался на сиденье и дотянулся руками до руля.
- Ничего, сынок, - услышал голос отца из-за спины, - снег ляжет, начнём учиться, обещаю - накатаешься.

                9

       Протекторы на колёсах у мотоцикла были чёрными в ёлочку и цепкими, ни малейшего скольжения и юза – это проверилось сразу же, как лёг основательно снег и полотно двусторонней бетонки вдоль домов укатали машины, снующие через их улицу к управлению железной дороги.
       Александр Ефимович дождался пока Петька взберётся на заднее сиденье и завёл мотор. Вкусно напахнуло дымком от сгоревшего бензина, и – поехали! Первая скорость, переключение на вторую, третью. Колючий ветер в лицо, Петька было спрятался за широкую спину отца, но лишь на мгновенье – как он может пропустить и не видеть столько интересного и нового! И пусть морозец и скорость вышибают из глаз невольную слезу, мальчишка, сжав зубы, опять выглянул из-за отцовского плеча и уже не уклонялся от тугих и колких струй сиверка. Они проехали до ворот управления, развернулись и теперь мчались до моста через Филипповку, оттуда снова до управления, и так, Петька посчитал, пять кругов.
      В начале марта отучившийся в автошколе Александр Ефимович, на отлично сдав теорию, в заключение должен был показать приёмной комиссии свои навыки вождения. И, если во время обучения курсанты пользовались транспортом автошколы, то на экзамен нужно приезжать уже на своём личном мотоцикле, и чтобы он обязательно был без люльки, то есть на двух колёсах и от этого крайне неустойчив. Об этом ничего не говорилось, но, видимо, кое-кем для пущей убедительности подразумевалось.
- Сынок, ты как – поедешь со мной? – спросил отец, перед тем, как отправиться в гараж отцеплять коляску и готовить свою лайбу к дороге.
- Конечно, папка! – обрадовался Петька. – А можно?
- Не можно, а нужно. Кстати, поможешь мне… четыре руки, это тебе не две. Только одевайся потеплее, чтоб не продуло.
      На мотоцикле без коляски парнишка до этого ни разу не ездил, поэтому ему было любопытно и чуточку боязно. Шоссейку, на которую они выехали из околотка, прямо перед ними проскребла снегоочистительная машина-сваха, вон она уходит за поворот, и, однако, должна еще вернуться подобрать с середины дороги разворошенный рыхлый снег. Петька видит, как отец крепко держит руль, и поэтому спокоен, скорость средняя, протекторы цепкие. Еще каких-нибудь минут пятнадцать, и они в автошколе.
      И вот тут-то на очередном повороте заднее колесо неожиданно закинуло в сторону, то ли какой стылый и обледенелый комок попал под мотоцикл, то ли сваха до опасного блеска очистила часть дороги и превратила её в слегка припорошенный ледяной каток, но закрутило их знатно! Однако всё произошло так быстро, и так ловко их обоих выбросило с мотоцикла на обочину, что ни отец, ни сын даже испугаться не успели. Иж по инерции еще раз крутнулся и замер. Хорошо, что шоссейка была пустынна. Александр Ефимович спокойно поднялся, отряхнул с куртки и ватных штанов комья налипшего снега, подобрал и нахлобучил на голову слетевшую кроличью шапку и обернулся к Петьке:
- Сынок, ты как, всё в порядке?
- Да, папка, всё… - парнишка уже давно был на ногах и тоже отряхивался от снега.
- Ну, тогда поехали дальше? – улыбнулся отец.
- А то как же!
      Александр Ефимович поднял мотоцикл и, придерживая руками руль, левой ногой несколько раз резко дёрнул заводной рычаг. Мотор завёлся. И они, как ни в чём не бывало, поехали на отцовский экзамен.

- Не зря я еще тогда, как мы с тобой кувыркнулись на шоссейке, подумал, что теперь то точно всё будет отлично, и через час другой права у меня в кармане – шутливо сказал отец, спускаясь по ступеням из помещения автошколы и показывая сыну новые корочки водительского удостоверения, и усмехнулся: - Выходит, правильно люди говорят, что бомба в одну воронку дважды не падает. Так что это, Петюша, отныне и про нас с тобой.
- Правда, папка! – сообразительный парнишка мгновенно сопоставил всё сказанное Александром Ефимовичем. – Получается, что не упади мы по дороге, ты бы мог и не сдать?..
- Просто, сынок, та ледышка выпрыгнула бы где-нибудь здесь на трассе. И неизвестно, с какими бы последствиями…
 
       Через некоторое время после получения прав Александром Ефимовичем ужесточились требования к мотоциклистам: если прежде можно было гонять даже и вообще без головного убора, то теперь не только водителю нельзя было садиться за руль без каски, но и все пассажиры, включая детей должны были быть обязательно в касках. Возникла некоторая заминка с приобретением этих новых и непривычных головных уборов. Детских касок поначалу совсем не было в продаже, поскольку вероятнее всего они второпях не были предусмотрены, и поэтому в наступившие весенние дни, когда начались регулярные поездки на их лайбе, Петька придумал способ, чтобы большая, взрослая каска не хлябала у него на голове, не сползала на глаза – он просто надевал на вихры сначала шерстяную спортивную шапочку, а поверх нахлобучивал огромную каску. И ничего, становилось очень даже отлично: и по голове не стучит, и тепло от шерсти!
      А к началу мая отец где-то раздобыл и аккуратные синие, с красным ободом, каски для детей. Это было по-настоящему здорово, потому что на двадцатые числа, в первые дни летних каникул, родителями намечалось путешествие на Зыряновское водохранилище, что называется своим ходом, на мотоцикле. Правда, Алёнка сразу отказалась: что мне, дескать, там делать, море я и в телевизоре посмотрю, да и потом, к экзаменам надо готовиться. Александр Ефимович и Светлана Алексеевна переглянулись, потому что, еще раньше, всё обдумав, они пришли к выводу, что ребятишкам втроём в коляске, пусть она и просторная, будет тесно, опасно, да и против всех правил дорожного движения. А вот как сказать об этом старшей дочери, чтобы не задеть её самолюбия, об этом долго ломали голову. И слава Богу, что всё так удачно разрешилось.
- Готовься, доченька, - одобрительно произнесла Светлана Алексеевна. – Продукты на четыре дня оставим. Да и как никак баба Сина-то всегда рядышком, через дом.

      Горное шоссе с загадочным названием Восточное кольцо брало разбег сразу после моста через Ульбу и по нарезанному на скалистом склоне спиралью серпантину ступенчато поднималось к вершине, нависающей над приречной долиной. Петька с младшей сестрой сидели в уютной люльке, прижавшись друг к дружке и с любопытством крутили головами, разглядывая пробегающие мимо красивые пейзажи. Вскоре Лиде это надоело, она извлекла уложенную в ногах куклу и принялась её укачивать до тех пор, пока, убаюканная однотонным звуком мотора, несущегося по безупречному асфальту Ижа, сама же и не задремала, уронив каску с выглядывающими из-под неё косичками на плечо брата и выронив куклу из рук. 
      Дорога, хоть и была недальней, от дома до моря всего-то две сотни километров, однако теперь шоссе петляло по горам и над ущельями, и поэтому лишь к вечеру они доехали до Серебрянска, где на высоком берегу водохранилища в своём доме жил двоюродный брат Светланы Алексеевны Виктор Сергеевич Молоков. Встретили их хорошо, мотоцикл загнали в ограду, ребятишки, Петька с сестрёнкой и сын хозяев Олежек сбегали под яр к воде. Пока мужчины топили баньку, женщины сготовили ужин, а позже, после крепкого пара с дороги, в саду под расцветающей яблоней накрыли стол. Темнело. Хозяин поднялся со стула, прошёл на веранду и, над столом вспыхнул свет от проброшенной от дома до дерева гирлянды из трёх лампочек. Стало светло как днём.
- Так вы хотите проехать до Алтайской бухты? – поинтересовался у Петькиного отца Виктор Сергеевич, после того, как они выпили по очередной рюмке и аппетитно похрустели солеными огурчиками.
- Да, у нас палатка в багажнике есть.
- А почему бы вам не заночевать на нашей школьной турбазе в Голубом Заливе? Корпуса свободны. Заезд только с первого июня, - предложил хозяин. Молоков вот уже десять лет руководил отделом Серебрянского городского народного образования.
- Это было б здорово! – Александр Ефимович не скрывал своей радости. – Меньше хлопот, а значит, больше времени посидеть с удочкой…
- Утром я черкну записку сторожу, ты, Саша, покажешь, и всё в ажуре. И по мелочам, тоже не стесняйся, обращайся к Акимычу. Он мужик наш, понятливый.
- Лады, Витя, - кивнул Александр Ефимович и сменил тему. – Перед спуском к вам, мы с горы любовались окрестностями. Красота, я тебе скажу, обалденная! Это же не водохранилище, а прямо озеро Байкал.
- Бывал на нём?
- Приходилось… - Лукиных усмехнулся. – Правда, не по своей воле. Провозили мимо на Дальний Восток. Тащились по южному берегу целый день, я с верхних нар в зарешёченное окошко всё смотрел и смотрел. Глаз не оторвать! Шибко понравилось. И вот теперь примерно такой же вид, а главное, и вода прозрачная и чистая, как там. Представляешь - что она именно такая, с горы можно разглядеть!
- Ну, может, и не совсем как в Байкале, но согласен, где-то близко. Горная система-то одна – Саяно-Алтайская, - по образованию Виктор Сергеевич – географ, он знал, о чём говорил, и по памяти: - Её протяжённость с запада на восток – 1600, а с севера на юг – 1300 километров.
- Наши родные расстояния, - поддержал свояка Александр Ефимович, - сибирские. Ты мне вот что скажи, Витя: кто придумал так грамотно разместить вашу ГЭС? И плотина в теснине, и перепады воды соответствуют.
- Кто конкретно, я тебе не отвечу, а вот то, что все гидростанции на Рудном Алтае – и каскад небольших горных ГЭС вокруг вашего города, и наша громадина – это живое воплощение заложенного еще Лениным в 20-х годах плана ГОЭЛРО.
- Понятно…
- Хочешь одну занимательную историю, - хозяин улыбнулся. – Нигде об этом не прочитаешь, однако в народе она живёт.
- Валяй.
-Тебе фамилия Маленков ни о чём не говорит?
- Если бы! Говорит и – о многом! То, что после смерти Сталина, он фактически возглавил Советский Союз и почти сразу же снизил сельхозналог, списал недоимки и освободил все колхозы от многомиллионных долгов, благодарные крестьяне ему за это до сих пор готовы в пояс поклониться, - Александр Ефимович усмехнулся: - Я-то тогда на Колыме прохлаждался, но освободился по амнистии как раз в те годы и своими глазами видел, как вздохнули наши колхозники. Мы же с тобой в душе деревенские, пусть и живём теперь по городам.
- Так вот. Когда в середине пятидесятых Маленкова и других старых коммунистов за создание якобы антипартийной группы Хрущов турнул из правительства, то Георгий Максимилианович был направлен сюда к нам руководить строительством как раз этой вот гидроэлектростанции. Люди каким-то образом узнали, когда и каким поездом он прибывает в Усть-Каменогорск, начали собираться на Защитинском вокзале, чтобы достойно, со цветами встретить народного благодетеля; местные власти, прознав об этом, решили высадить его заранее в Георгиевке, что в тридцати километрах. И что ты думаешь, люди и туда успели, и на руках вынесли Маленкова из вагона и под аплодисменты пронесли до ожидающей его машины. И ни охрана, ни милиция никак не смогли помешать. Вот это и называется – народная любовь!
- И добрая память, - Александр Ефимович разлил по рюмкам остатки водки. – Давай, Виктор Сергеич, за здоровье Маленкова!
- С удовольствием, Александр Ефимыч!
       Чокнулись, выпили, закусили.
- А как скользят метеоры на подводных крыльях! – вернулся к разговору Петькин отец. – Мы специально остановились на яру, чтобы посмотреть на этих красавцев. Верно, сынок? – Александр Ефимович обернулся к Петьке, сидящему на стульчике у самого яблоневого ствола.
- Да, папка! Они такие приподнятые над водой и белоснежные… и окна блестят… Как мчались навстречу друг другу! - парнишка улыбнулся, вспоминая. – Я даже сначала подумал – а вдруг наедут и столкнутся! Но ничё, пронесло…
- Столкновений и аварий на воде не должно быть ни при каких обстоятельствах, - серьёзно, как взрослому, пояснил мальчишке Виктор Сергеевич. – У каждого судна свой просчитанный и намеченный заранее маршрут, и капитаны ведут свои корабли строго по графику. Здесь, Петя, свои правила речного движения, наподобие дорожных. Вот только знаков по пути значительно меньше, - Виктор Сергеевич пошутил: - потому что в воду столбов не вкопаешь, а если что-то и получится - не углядишь, как уплывут. В лучшем случае обходимся буйками.
    
       Пионерский лагерь в прибрежных сосновых сопках Голубого Залива нашли быстро. Утром по зорьке выехали из Серебрянска, шоссе почти равнинное, серпантины и горные перевалы позади, так что крути себе рукоятку газа на руле да мчись вперёд навстречу всходящему солнцу и свежему, жаль, что не йодистому, как с настоящего моря, ветру, захватывай силы и здоровья полными лёгкими! Пятьдесят километров для такого зверя как их Иж-юпитер-2 – это один энергичный прыжок.
      Остановившись перед высокими воротами с надписью вверху на своеобразном фронтоне «Пионерский лагерь имени Володи Дубинина», Александр Ефимович посигналил. Вскоре показался сухощавый старик в соломенной шляпе, толстовке поверх клетчатой рубашки, помятых брюках, заправленных в кирзовые сапоги с низкой голяшкой. Шёл он, прихрамывая, однако тросточку нёс в руке.
- Здравствуй, Акимыч! – отец слез с мотоцикла и пошёл навстречу сторожу.
- И ты будь здоров, мил человек! – они крепко пожали друг другу руки. - Не знаю, как по имени отчеству?
- Александр Ефимович.
- Что привело к нам?
- Желанье отдохнуть и порыбачить. На вот, ознакомься с посланием Виктора Сергеевича.
- Это правильно, - дед принял бумагу и добродушно усмехнулся: - Сам же понимаешь, мил человек – здесь не проходной двор, а государственное учреждение.
 
       По просёлочной дорожке среди сосен отец с сыном перевалили через гору в соседний прибрежный лог. По словам Акимыча, проводившего их за ворота и указавшего направление, там и клёв был не чета здешнему, что в заливе перед турбазой. Старик даже и точное место объяснил:
- Как спуститесь к воде, берите влево и ступайте по скалкам, они пологие, и наполовину затопленные. Метрах в десяти есть одна, отменная от других, шершавая и как бы полукругом. А под ей глыбь не мерянная, - Акимыч перевёл дыхание. – Ты, Ефимыч, поплавок ладь от крючка на аршин, не боле, усаживайтесь так, чтоб с воды вас не видать… И тогда вся рыба ваша.
- Кто хоть здесь водится-то?
- Сорога, окунёк, ёршики, бывает, лещ заходит. Однако с тем надобно глаз да глаз иметь! Леску рвёт, как нитку.
       И вот рыболовы на месте. Скала действительно шершава из-за того, что сплошь усеяна крупицами окаменевшего песчаника. Лёгкая, вся в солнечных бликах, волна мягко подплёскивает под берег. Глаза прищуришь, и кажется, что поверхность залива усыпана меленькими лучистыми звёздочками. Небесное светило ласково пригревает, посидишь на одном месте, так даже и припекает. Так хорошо, что охота что-нибудь да промурлыкать себе под нос! Петька самостоятельно насадил, подражая отцу, червяка на крючок, поправил свинцовый шарик грузила, поплевал на приманку и забросил подальше, на сколько смог. Пузатый поплавок утонул, тут же всплыл, выровнялся и принял вертикальное положение, слегка покачиваясь на водной глади.
      Большого опыта ловли на удочку у парнишки не было, так, посидят с пацанами у затона, повыдёргивают мальтявок и реже пескарей, зато Петька лет с шести наловчился ловить тех же мулек в стеклянную банку: накрошит внутрь хлебного мякиша, нахлобучит сверху пластмассовую крышку с вырезанным отверстием, обвяжет широкое горлышко бечёвкой и – в речку, желательно в какую-нибудь укромную заводь. Минут через десять смело тащи банку наверх, содержимое кишит и кипит от количества мулек. Опорожнил на берегу, ссыпал улов в ведёрко и на второй, третий заход.
      Кто-то из ребят пойманных мультявок отдавал своим кошкам и собакам, а Петька приносил домой, мать ставила на плиту вместительную сковородку, споласкивала рыбу над раковиной и жарила на постном масле, сдобрив мелко покрошенным лучком; перед готовностью, густо заправляла сметаной. Блюдо получалось – пальчики оближешь!
      Примерно столько же налавливали, и когда забредали в речку с широкой марлей, а если вдруг её забывали захватить с собой, а мульки так и пёрли, то кто-нибудь из самых отчаянных и азартных мальчишек стаскивал с себя майку и с ней двое заводили, касаясь дна, остальные же выполняли обязанности загонщиков, ходили по течению чуть поодаль от рыбаков и пинали воду, шурудили по волнам прихваченными впрок прутьями берегового краснотала, и всё по направлению к месту предполагаемого поднятия из воды на воздух богатого улова.
      Как и предрекал Акимыч, клёв здесь был редкий. Отец и сын не успевали снимать с крючка то сорожку, то окунька, то колючего ёршика, и класть добычу в пятилитровое ведёрко, его Александр Ефимович пристроил в тенёчке под кустом акации, что росла из узкой полоске земли между скалами, буквально в двух шагах от рыбаков.
- Петруша! Глянь-ка сюда! – громко крикнул отец. – У меня что-то серьёзное.
      Говоря это, Александр Ефимович не переставал ходить по скале туда-сюда, напряжённо держа обеими руками выгнутое удилище с натянутой как струна леской. Что там творилось под водой, видно не было, однако Петька быстро сообразил, что отец не сам по себе ходит по берегу, а его водит та немалая рыбина, что попалась на крючок. Между тем Александр Ефимович приноровился к повадкам неведомой рыбы и не торопясь, начал подводить её всё ближе и ближе к берегу, медленно приподнимая удилище и одновременно пятясь спиной к акации.
     И вот наступил самый ответственный момент. Петька увидел, как набухли и взбугрились от напряжения мышцы и чётче обозначились и зазеленели выразительные наколки на обнажённом по пояс корпусе отца, как мужчина резко подсёк и выбросил удилище едва ли не себе за голову, и тут же парнишка залюбовался летящей по воздуху, в блёстках чешуи, огромной, извивающейся рыбиной. Через секунду добыча со звучным шлепком ударилась о скалу и, подпрыгнув, затихла. Подбежавший Петька только и глянул разок на неё и отвернулся, потому что от хлёсткого удара у крупного леща, а это был именно он, выступила кровь из-под жабры, а смотреть на это парнишке почему-то было не очень и приятно. Отец перехватил взгляд сына и всё понял.
- Ничего, Петюш, - Александр Ефимович не то, чтобы почувствовал себя в чём-то виноватым, но всё-таки нужно было что-то сказать, как-то ободрить сына. - Просто сил не рассчитал, приложился по полной, иначе бы он сорвался…
- Да я понимаю, папка, - согласился парнишка. – У нас в ведре их вон сколь засыпает, а здесь… кровь и чешуя блестит, да такая живая… не ожидал…
- Привыкай, Петруша. Еще и не такое встретишь… - отец вздохнул и продолжил, больше, наверное, для себя: - Больно ты жалостлив, сынок. Оно с одной стороны и хорошо, зверья на земле и без тебя хоть отбавляй, а с другой – непросто такому, как ты, бывает приспособиться к жизни.
- Да, я, папка, не боюсь!..
- Вижу, сынок, всё знаю, но я тебе не о страхе. С этим у тебя как раз всё в норме. Я о характере.
- Я и характер в себе закалю!
       Петька очень любил отца и, даже не думая о том, старался во всём походить на него. Безусловно, многого из того, чем с ним делился Александр Ефимович, он еще в силу своего возраста не мог понять, но запоминать уже получалось. И где-то в душе всё это по кирпичику откладывалось, чтобы потом, с годами в нужное время, называемое иногда моментом истины, помочь сделать единственно верный выбор.

                10

        Эти летние каникулы не ограничились одной поездкой семьи Лукиных на Зыряновское водохранилище, которое местные, да и приезжие за его разливанные объёмы уважительно величали не иначе, как морем. В середине июня теперь уже на двух мотоциклах, на втором ехала семья младшего двоюродного брата Светланы Алексеевны Евгения Михайловича Лямкина, сговорились и раненько в ясное росистое утро отправились в Змеиногорск.
      Дорога неблизкая. Первую остановку сделали, когда перед Шемонаихой свернули с автотрассы и спустились к полноводной Убе. На полянке разбили привал: мужики сходили в недалёкий ивняк, срубили пару толстых рогулин, перекладину, принесли с реки свежей водички в котелке и походном чайнике. Петька с Лидой и их ровесницей Танюшей Лямкиной натаскали с берега камешков-окатышей и выложили кругом между вбитых в землю рогулин. Оконтурили и обезопасили место под костёр. Светлана Алексеевна и Антонина Ивановна занялись варкой обеда.
      Намеченная заранее следующая остановка, теперь уже с ночёвкой, состоялась на реке Алее. Если Уба стремительно неслась из скалистых горных ущелий и была непредсказуема в своих повадках, то полноводный Алей струился по равнине раздумчиво и величаво, ни игристой и своенравной волны тебе, ни утягивающих на дно коварных бурунов и водоворотов. И такой тёплой, как парное молочко, воды ни в Убе, ни во всех реках их городка, сроду не бывало! Да, прогревались затоны и редкие заводи, но лишь ближе к поверхности, а в нижних слоях она, как правило, родниковая, а то и вовсе с подтаявших ледников студёные, едва ли не со снежной крупой и летом, подводные потоки.
      Евгений Михайлович мужик был запасливый: палатка, покрывальце и даже семиметровая сеть с мелкой шёлковой ячеей. Вот её-то и поставили, растянув на ночь от берега и до середины реки, да спроворили это дело так ловко и умело, что, когда с первым светом в три утра, при стелящемся по поверхности Алея тумане, решили проверить добычу, то радостно вскрикивал при каждом выбранном метре не только один Петька, что активно пособлял вытаскивать сеть из глубины, мужики тоже не скрывали своего удовольствия и перекидывались ядрёными шутками. Штук пятнадцать чебаков, примерно сколько же крупных окуней, три с приплюснутыми головами и веснушчатыми спинами щуки, все они застрявшие в ячейках, впечатлили и проснувшихся и вышедших на шум женщин. И ничего, что на высвобождение рыбы из расстеленной на песчаном берегу сети понадобилось минут сорок, зато сюда же была принесена пачка соли, весь улов вспорот и промыт, часть его унесена к костру на уху, а остальные чебаки, окуни и две щуки крепко посолены и плотно уложены Евгением Михайловичем в специальный пятилитровый контейнер.
- Перед Барановкой поделим, - коротко сказал он и пояснил: - Вы ведь оттуда в Змеёво, а нам с Тоней надо проведать её родителей в Староалейке.
- Да, Женя, - откликнулась Светлана Алексеевна. – Мы денёк-другой отгостим у Лёли Поли. Давно ждёт…
- В пятницу съедемся в Корболихе. Там тоже ждут. 

      На развилке мотоциклы разъехались и покатили каждый своей дорогой. Петька только и успевал крутить вихрастой головой, узнавая нечто новое для себя. В степном Алтае всё было не так, как у них в горах. Редкие сопки с пирамидками останцев, где плоские скалы, как блинчики на праздничном столе, сложены горкой; разливы серебристого ковыля и солнечной сурепки, небесного цвета незабудки по забокам просёлка, крохотные с почти стоячей водой речушки в лощинах и оврагах, обрамлённые пышным от близости влаги ивняком, обширные, докуда хватает глаз, пшеничные и подсолнуховые поля.
       Прежде летом Петька здесь не бывал. Из раннего детства отпечаталось в памяти, как они, попрыгав в неглубокий сугроб со ступенек пассажирского вагона в Третьяках, сразу попали в такую метель, что не видно не зги! Колючки холодных снежинок так больно били по лицу, что мальчишке казалось, что эти осколки лютой зимы вот-вот вопьются в щёки и собьют с ног. Шедший впереди отец обернулся и скомандовал всем укрыться за его спиной и ступать след в след за ним.
       Если по посёлку до занесённой остановки вещи мать и отец несли вдвоём, то при выходе из носатого автобуса, что ехал маршрутом Третьяки - Змеиногорск и выгрузил их у своротка на Барановку, баулы и сумки Александр Ефимович тащил уже один, Светлана Алексеевна несла на руках крохотулю Лидочку, а Петька и Алёнка упорно шли за матерью. Вскоре просёлочной дороги было не различить, мощные снежные заряды сровняли её с остальным полем, сделав всё одним гигантским сугробом, упирающимся в дымчато-серую, жёстко-ворсистую кошму степного бурана, и тогда отец, чтобы не сбиться с пути и не сгинуть в этом светопреставлении, решил идти вдоль телеграфной линии от столба до столба. Хорошо, что опоры располагались в видимости друг от друга; Александр Ефимович сначала пройдёт налегке, пробьёт тропу, вернётся за вещами, перенесёт баулы и сумки к следующему столбу, опять вернётся, уже за семьёй, глядишь, а тропинка протоптана, теперь можно даже и старшим ребятишкам по ней ступать, не шибко увязая в снегу.
      Избу Кораблиных в утонувшей по трубы в сумётах деревне отыскали не сразу. Помог мужичок в овчинной дохе до пят, с которым шедший впереди и прикрывающий собой домочадцев от хлёстких ударов кристалликов снега отец столкнулся в этой сутемени так, что оба они отлетели каждый в свою сторону и с матерками свалились на заметённую дорогу.
- Ты чё ж, зенки-то раззявил? – еще лежа, рявкнул мужик. – Не вишь, ли чё ли, человек-то живой, аль хто перед вами?
- Прости, отец, - не стал ругаться Александр Ефимович. – Заплутали мы…
- Хто отец? Я ли чё ль? Ну, ты дядя даёшь! Я ишо и в армии-то не был! Второй годок апосля школы сторожем на ферме околачиваюсь. Весной повестку жду.
- Ну, давай руку, пособлю встать, - Александр Ефимович освободил правую ладонь от верхонки и протянул парню. – А то пробарахтаешься в этой долго рясой шубёнке, пока не окочуришься.
- Да я способный, - огрызнулся парень и руки не взял, - не гляди, што молод!
      И действительно почти в ту же секунду, неуловимым движением подобрав полы дохи, он уже был на ногах.
- Вот так-то, дядя, у нас, барановских быват!
- Ловок, однако, - похвалил Александр Ефимович ершистого паренька. – А не подскажешь ли, дорогой ты наш, где изба Кораблиных?
- Это которых?
- Тёти Поли и Федота Степановича.
- Как где? Через пять дворов от нашей!
- А тогда где ж твоя?
- На другой улке!
- Проведёшь?
- А то как же! – воскликнул парень и по-взрослому усмехнулся: - Вижу, без меня всюю ноченьку и проплутаете. Ишь как лупит-то снежищем! Сколь у нас без привычки, аль по хмельному делу через это народу пропало! Смело шагайте за мной, а ты, дядя, передай-ка сюды однуё поклажу, - парень, подхватывая баул, довольно ухмыльнулся: - Это мне больше для весу, штоб с дороги ветром не сдуло!
   
       Петьке казалось, что такого уже ему и в жизни не увидать. Они с сёстрами грелись у печи -лежанки и заворожённо смотрели на раскалённые до красна концентрические кружки на плите. Его зимнее пальтишко и шубки сестрёнок сохли, раскинутые тут же на спинке пододвинутой лавки. На самой лавке рядком лежали их промокшие пимы. Баба Поля сразу же, как только они ввалились из сеней в избу, всплеснула руками, приказала живо снимать валенки и через минуту вручила ребятишкам, каждому по паре толстых и уютных для озябших ног шерстяных носков.
       Взрослые сидели и отогревались вокруг стола перед занавешенным окошком и негромко разговаривали.
- Ты почто Светлана не отписала заранее? Телеграмму не отбила? - укоряла крестницу Полина Ильинична. – Федот Степанович встретил бы на станции. Лошадка-то есть же, Чалка, ходкая да выносливая. Да и сани у нас не сани, а розвальни. Мало того, что все бы уместились, так еще бы и примчались за полчаса.
- Мы, Лёля, когда вчера выезжали, солнышко светило. Было ясно и морозно. Кто бы подумал?
- Неужли не обвыкла за столько-то лет? – старушка покачала седой головой. – Наши бури до ваших белков редко долетают. Больно горушки-то круты да стоят такой стеной! Не перешагнёшь…
      Что дальше сказала эта добрая и ласковая бабушка Петьке особенно глянулось:
- Вот они, бураны-то, по-варначьи торкнутся к вам, получат по зубам, отползут, как побитые собаки, опять сюда, к нам, на равнину, а уж здесь-то им волюшки на все четыре стороны. Вот и бедокурят, перегоняют сугробы с места на место, горы наметают, да людей караулят по степи…
- Да уж, говорил нам провожатый… - поддержал Полину Ильиничну Петькин отец. – Смышлёный малый.
- Серёнька-то? – бабушка усмехнулась, однако как-то жалостливо что ли: - Бойкий он, предупредительный и безотказный. Да вот только малость не того… Кое-кто из злоязыких и больно умных дурачком за глаза его обзывают, а по мне так Серёнька парень просто наособицу: муху не обидит, курице голову срубить не может, а увидит такое – плачет…
- А как же армия? Он что-то про весну толковал.
- Какая армия! Ему уже двадцать семь, - Полина Ильинична вздохнула: - Как исполнилось восемнадцать, в военкомате сразу забраковали, билет какой-то особенный дали…
- «Белый» называется, - нехотя вставил сидевший рядом и молчавший всё это время хозяин дома, Федот Степанович. Если к бабушке Петька сразу проникся душой, то деда этого, с редкой острой бородкой, что в народе зачастую именуют козлиной или татарской, мальчишка слегка побаивался. Глаза холодные, цепкие, сам слова не скажет и ничего не спросит. Когда они вошли, быстроглазый Петька мигом подметил, как дед не мешкая ушёл в горницу, будто бы по какой-то неотложной надобности, однако мальчишке подумалось, что тот просто не рад гостям. А Федот Степанович между тем продолжил: - Правильно люди говорят – дурак он и есть дурак. Такому дай оружие – всех перестреляет!
- Ну, что ж ты так-то, Федот Степанович! – и при тусклом свете свисавшей с потолка лампочки было видно, как миловидное лицо хозяйки покрылось красными пятнами. – Он и цветочка-то не сорвёт, так ему жалко всё живое, а ты – оружие…
- А я говорил и говорю, что с такими тихушниками, как твой Серёнька надо держать ухо востро, - хозяин крякнул недовольно: - Насмотрелся, что здесь у нас, когда кулачили весь этот сброд, что там, где отбывал по ложному навету.
- Ой, что-то я совсем забыла про гостинцы-то, - Светлана Алексеевна легонько хлопнула ладошкой себя по лбу. – Саша, неси-ка к свету баул!
      И спустя минуту на чистую клеёнку стола были бережно выложены кашемировая шаль, шерстяная рубаха и бутылка армянского коньяка с пятью звёздочками на цветной наклейке.
- Дорогой небось, - разрумянившаяся, с накинутой на плечи обновой Полина Ильинична кивнула в сторону красующейся на столе бутылки. – Поди и не надо было тратиться, разве ж у нас нет чем угостить: и самогон первачок, и медовушка, настоянная на березовом соке…
- Молчи уж, старая, коль не приучена брать в толк, - пусть и несколько раздражённо, но вместе с тем и снисходительно, одёрнул супругу Федот Степанович. – Это напиток благородный и, уж кто-кто, а я-то ему цену знаю. Доводилось употреблять – и не раз! - с такими людьми, - хозяин согнул в локте правую руку с поднятым вверх указательным пальцем, - перед которыми всё районное начальство дрожало! Кхе-кхе…
- Вот и ладушки, - миролюбиво сказала хозяйка. – Опнулись с дороги, счас и на стол соберу. Федот, достань из подпола капустки квашенной, огурчиков да груздочков солёных, сальца брусочек, а я лапшички подогрею. Не забудь деткам рамку медовую, полакомиться…
- А мёду-то, Полинушка, и нетути, - не моргнув глазом, ответил Федот Степанович. – На той неделе, помнишь, ездил в Змеёво, сбыл последний жбан, а уж про рамки и совсем не к месту… С осени Палыч упросил до весны одолжить ему для поддержки в зимовку. Всё отдал.
- Неужто ни грамма мёда в доме, - Полина Ильинична пронзительно заглянула в прищуренные глаза мужу и загадочно покивала сама себе: – Ну, что ж, на нет и суда нет. Достань клубничного варенья.
- На что варенья, фляга в сенях пустая стоит, там, знаешь сколь по стенкам мёду налипло, - Федот Степанович подавил ухмылку. – Счас принесу в избу, пущай у печи оттает. Ребятки резвые, дам по ложке, дак они и сами наедятся от пуза, а еще и в миску наскребут. Парнишка, я вижу, быстроглазый да, видно, озорной, и сестрёнкам, чё даром сидеть, тоже пущай пособят. Родителей угостят.
- Ну и куркуль же ты, Федотушка, - не сдержалась старушка. – Неисправимый…
- Ничего не надо, Лёля, - вмешалась Светлана Алексеевна. – У нас есть карамельки и подушечки с шоколадным напылением, захватили в поезд, детишкам к чаю. Главное, чтоб молочко… мои-то любят, особенно домашнее… корова-то не в запуске?
- Две недели как отелилась, - сказала хозяйка и взгляд её потеплел. – Бычка принесла, крепенький, на лбу кудряшки, - и словно спохватившись: - Поди ребяткам по стаканчику сметанки набрать; пока то да сё, пусть отведают.
- Как, будете деревенскую сметану? – мать обвела взором детей.
- Не-а, мам! – Петька неожиданно осмелел. – Я лучше ложкой мёду наскребу.
- А я вообще не хочу есть, - заявила Алёнка и вдруг выпалила: - И чтобы я еще какой-то мёд засохший не скребла!
- Доча, ну нельзя же так! Мы же не дома…
- Ага! Через такую бурю ползли, чтобы пустую бочку скоблить…
- Гляди-ка ты, а девочка-то у тебя, Света, злющая! – видно было, что Федот Степанович слегка растерян. – Ты бы ей язычок-то укоротила.
- Не прекословь, Алёна, старшим, - сказал до сих пор молчавший отец. – Можно бы и гонор свой придержать…
- Вот и я говорю: знай своё место пигалица заезжая, - не в меру раздухарился Федот Степанович, аж бородёнка козлиная заходила ходуном вверх вниз, а тощая физиономия пошла пятнами, ну, точь-в-точь как недавно у Полины Ильиничны. – Моя бы воля, выпорол бы так, чтобы неделю сесть на жопу не смогла!
- Слушай, ты, хозяин, - резко повернулся к старику Александр Ефимович и сквозь зубы раздельно процедил: – Не петушись, хмырь нетоптанный! Крылья в цвет обломаю и шею, как кутёнку, сверну!
      Да так это было сказано, что Федот Степанович замер на месте и словно подавился недосказанным словом, начав хватать морщинистым, впалым ртом воздух.
- Вот так-то лучше, - отец усмехнулся и сказал, обращаясь к растерянно стоящей с опущенными руками Полине Ильиничне: - Ты уж прости, тётушка, что так вышло. Постели нам где-нибудь, теперь не до застолья.
- Не покормив, никуда не пущу, - после слов гостя Полина Ильинична вдруг вся подобралась, подбоченилась. – В такую даль ехали, да чтоб кто-то вам настроение здесь сломал?! Ты, старый хрыч, со своей жадностью всех уже извёл. Еще чего вякнешь – зашибу!
- Да я чё, я ни чё… - пятясь к двери, забормотал Федот.
- Молчи уж, мироед проклятый, - оборвала его хозяйка и, обращаясь к Александру Ефимовичу, попросила: - Ты бы, Саша, сам в подпол слазил, там на притолоке свеча, а спички вот на. Собери всё, о чём этому обсказала давеча, да глянь рамки в старом корпусе в углу, а баночки с подписанным вареньем на полочке сбоку. Выбери, какое глянется. Внучат побаловать...
- Удобно ли, тётушка?
- Еще как удобно. В кои-то веки дорогие гости прибыли, и не встретить…
      Стол получился богатый: розетки с солониной, белые пластики мёрзлого сала с тонкими понизу прожилками алого мяса, наваристая, куриная, с аппетитными жёлтыми бляшками плавающего жира, лапша, во главе бутылка коньяка, графинчики, один запотевший с прозрачным, как слеза, первачом, другой, с отстоявшейся, в пузырьках, медовухой.
      Ребятишкам собрали столик приставку ближе к печи. Лапша, печёные в духовке пряники и пышные ватрушки, ломти с сочащимся из сот янтарным мёдом, глубокие блюдца с клубничным вареньем, чай с молоком.
      Спервоначалу, конечно же, пригубили коньяка. Женщины поморщились.
- Чем же это он отдаёт? – почмокала сухенькими губами Полина Ильинична. – Что-то знакомое, а ума не дам…
- Да клопами, Лёля, от него разит! – расплылась в улыбке крестница. – Ими самыми.
- Тьфу, ты! А почто ж тогда люди так его ценят? – крёстная недоумевала.
- Говорят, очень полезен в небольших дозах.
- Наш первачок тоже не вреден, ежели его в меру глотать. Опять же для растирания при ознобе и хвори шибко помогает. Так ведь, Федотушка?
- Да, да… именно так… подтверждаю… - начал было соглашаться с женой еще не отошедший до конца от недавнего скандала Федот Степанович, да видно взыграл только что проглоченный коньяк. – Ты, Полька, как была колхозницей, хоть и вылезла в учителки, так и осталась лапотницей! И куды тебе уразуметь, что это же армянский коньяк – напиток богов!
- Ну, ну! Угомонись, муженёк, - Полине Ильиничне совсем не хотелось ругаться. – Коль ты говоришь: напиток богов, так вот пусть его боги и пьют. А мы с крестницей отведаем-ка медовушки. Ты как, Саша? С нами?..
- Нет, я - с клопами, - отшутился Александр Ефимович. – Тебе, дядюшка, плеснуть?
- Не просто плеснуть, а до краёв! – хмельно блеснул глазками Федот Степанович, тряхнул бородкой и опять захорохорился: - У меня, племяш, знаешь, какие навыки в употреблении! Бывало, и в Алтайском крайкоме, в самом Барнауле столы специально для меня накрывали. Потому что ценили верного сына партии Федота Степановича Кораблина! Ох, как ценили! В других колхозах семенное зерно в амбарах мыши сожрут да растащат; председатели бегают по деревням, побираются, а у Кораблина закрома ломятся, не знаю куды девать! Помнишь, Полина?
- Помню, Федотушка, всё помню, - Александр Ефимович и Светлана Алексеевна невольно переглянулись, столько нескрываемого сарказма прозвучало в голосе хозяйки, что они поняли: тут что-то не так. А Полина Ильинична, между тем, как-то просто взяла, да и сменила тему: - Вы пока закусывайте, а я сниму пельмени с печи, должны уже свариться. Может, деткам первым?
- Да нет, Лёля, - сказала Светлана Алексеевна. – Кто же после сладкого будет их есть? Неси сюда. Тебе пособить?
- Сама управлюсь…
      Про пельмени хозяйка вспомнила, когда Александр Ефимович достал и передал женщинам наверх оговоренные ранее припасы и сам выбрался из подпола в кухню.
- Совсем запамятовала, старая, - вслух пожурила себя за забывчивость Полина Ильинична. – Саша, накинь фуфайку, возьми с полки кастрюлю, да выдь, пожалуйста, в сени, там в углу увидишь большую железную бочку под крышкой. Нагреби из неё пельменей полную посуду.
      Что гость и сделал, с большим удовольствием зачерпывая деревянным овальным совком и пересыпая в кастрюлю стылые до звона ладно вылепленные пельмени. Дело это привычное, и в их околотке, как и по всей Сибири-матушке с незапамятных времён после забоя скотины было принято с первыми морозами собираться вечерами всей семьёй за широким и просторным столом и под неторопливую беседу лепить и лепить пельмени и выкладывать на специальные фанерные подносы, а потом выносить сначала в сени, если дело происходило в избе, или в коридор, в межэтажную кладовочку, как было в их бараках. Там на холоде продукция окаменевала, пельмени ссыпали в мешочки и уносили в сараи, где их ждали столитровые кадки в обручах, а лучше, конечно, было иметь на этот случай железные бочки с плотными крышками. Испокон ладили подгадывали так, чтобы этих вкусностей хватало аккурат до Масленицы и Великого поста, то есть до середины марта, поскольку, веруешь ты али сомневаешься - в этом случае не первое значение, просто отовсюду подступала весна, звенела капель, снега таяли, значит, могли запросто и подтаять, и смяться слипнуться и пельмени. А допускать подобное – это себя не уважать.
     Далеко за полночь закончилось застолье. Женщины помыли, протёрли и прибрали посуду. Федот Степанович после трёх обильных рюмок армянского давно уже откинулся на своём табурете к тёплому простенку и теперь храпел, поминутно перебивая храп каким-то вдохновенным бормотаньем. Александр Ефимович наладился было подхватить старика и перенести в спальню на кровать, однако Полина Ильинична замахала руками:
- Не вздумай, Саша! Он через каждые пять минут будет вскакивать с постели и прибегать сюда командовать, - старушка улыбнулась: - А в этом углу он вроде как на трибуне, что-то себе бормочет, как будто готовится к докладу. Давно уже испытано, так Федот будет сидеть и дремать до тех пор, пока все не разойдутся, тогда и он – можешь понаблюдать – тихонько встанет и по стеночке сам переберётся к себе спать.
       Так оно и вышло. Едва гости, не включая света, хватало того освещения, которое сквозь шторы из кухни попадало в горницу, прошли туда, где на разобранном диване им было постелено, и где рядом, через проход, на широкой железной кровати у стены под тёплыми одеялами уже спали втроём ребятишки, как храп мгновенно прекратился; слышно было, как Федот Степанович заскрипел табуретом, что-то грохнулось на пол и, тень старика прошуршала по половикам в направлении находящейся за горницей спальни.
- От жук, так жук, - тихо сказал жене Александр Ефимович, укладываясь на постель. – Весь такой липкий да ушлый… клейма негде ставить. И как только тётушка его терпит?
- Так вот и притерпелась, - вполголоса отозвалась Светлана Алексеевна и вздохнула: – Уже тридцать лет… Но, как ты заметил, Лёля спуску ему не даёт. У нас вся отцова порода такие, цену себе знают.
- И это, Светик, ты мне говоришь? – в темноте Александр приобнял жену. – А то я не знаю! Вот за это я тебя и люблю.
- Ну, ну… всё… давай спать, пока не зашли еще дальше…
- А я-то думал…
- Индюк думал, да в суп попал!

       Летняя Барановка не то, что зимняя, по крыши утопавшая в сугробах. Деревня оказалась красавицей, этакой в изумрудной огранке тополей и черёмух малахитовой брошью, оброненной в чистом поле. Она и по очертаниям весьма схожа, и особенно это хорошо видать с выпуклого бугорка на въезде, где отец остановил мотоцикл осмотреться, прямо у внушительного щита, на котором печатными, читаемыми издалека цветными буквами начертано: совхоз «Вперёд к коммунизму».
- Мам, мы пособираем цветочки? – спросила Лида, вылезая из люльки.
- Только далеко не отходите.
- Я прослежу, - подражая взрослым, солидным, как ему думалось, голосом молвил Петька.
- Да уж будь добр, а мы с отцом просто посидим на травке. Ноженьки совсем затекли, пусть маленько отойдут.
- А я тебе букет наберу, - сказал Петька, так ему хотелось в благодарность за то, что доверяют и разговаривают с ним как с равным, совершить что-нибудь необыкновенное. Он бы и отцу нарвал охапку цветов, но никогда прежде мальчишка не видел, чтобы мужчинам мужчины дарили цветы. Вот бы хоть мышку-полёвку или ящерицу поймать – это бы папка точно оценил! И может быть, даже похвалил бы…
      Понаблюдав за сестрёнкой, что в трёх-пяти шагах от родителей осторожно прохаживалась по лугу и, приседая в траву, срывала какие-то меленькие цветочки, Петька, видя, что рядом ярких бутонов нет, решил уйти дальше в поле, уж там-то наверняка можно что-то отыскать, потому что пространство в тех местах переливалось на солнце разными цветовыми оттенками.
      С букетом незабудок и кукушкиных слёзок Петька, чтобы удивить отца и мать и немножко развеселить, подкрался к ним с тыла, из-за мотоцикла, и уже набрал полные лёгкие воздуха, чтобы зареветь медведем, но тут услышал обрывок разговора и замер, прислушиваясь.
- Мои двоюродные сёстры Ульяна, Дарья, Наталья и Вера, они ведь Федоту Степановичу не родные. Совсем никто.
- Это как так?
- История долгая и никому, в общем-то, особо неизвестная.
- А тебе?
- Лёля и мне-то об этом рассказала только в тот наша зимний приезд. Видимо, в сердцах была от его выходок и придирок, вы тогда с ним дрова кололи во дворе, а она мне и открылась.
- Прямо какие-то тайны Мадридского двора…
- Тем тайнам до нашей, как пешком до луны, - хоть и сидела Светлана Алексеевна к Петьке спиной, но мальчишка каким-то особенным зрением увидел, как мать улыбнулась. – Ихнюю свадьбу я хорошо помню. Мне в ту пору было семь годков. Лето, праздничные гирлянды и венки из цветов на воротах, помню, как въезжает тройка с колокольчиками, дуга и оглобли перевиты цветными лентами; длинные столы во дворе, гармонь, балалайка, пляски, песни. Лёля такая нарядная, молодая, в белоснежной фате, да и Федот Степанович представительный, в костюме, с орденом на груди; он ведь постарше её на восемь лет и тогда уже был председателем Барановского колхоза. Жить они стали у него в деревне. Потом дошли слухи, что он погуливал, ни одной юбки не пропускал, а вот своих детей лет пять у них почему-то не было. А здесь же всё как на ладони, и поползло среди народу: пустая, дескать, Полька-то, не гляди, что баба вся из себя, а внутри-то ничё и не задержится… Каково было Лёле это слушать, наверное, и не обсказать! И вдруг опять на всю округу: Полина-то Ильинична понесла, да больше того – оказалась двойня! Я думаю, что это не иначе как кто-то свыше пособил, чтобы самым паскудным и злым языкам хайло раз и навсегда заткнуть. А то ведь будь один ребёнок, снова бы брехали: это, мол, они от страму у кого-то выкупили суразёнка… Две девчушки, Уля и Даша, румяные, толстощёкие, палец покажешь – хохочут! Через год еще одна девочка родилась Наташа, и на другой четвёртая Веруня. Федот Степанович, бывало, подопьёт и куражится: погодите чуток – мы и пятого с Полей заделаем, и теперь, дескать, обязательно парня, чтобы фамилию мою героическую продолжить. Зря, мол, что ли я кровь свою в Гражданскую литрами проливал! Зря что ли мне лично сам Мамонтов орден вручал! Это, Саша, тот самый Мамонтов, красный командир, который гремел по Алтаю. Да так гремел и безобразничал, что его свои же бойцы и зарубили, когда он девочку крестьянскую в пьяном угаре изнасиловал и едва не убил. Красные партизаны отбили, а его тут же и кончили. Как бы там получилось с сыном неизвестно, потому что Лёля еще грудью кормила Веруньку, а в начале марта приехали милиционеры и Федота Степановича тёпленького прямо из постели забрали и увезли в Змеёво. Проворовался председатель Кораблин, по-тихому распродавал семенную пшеницу и овёс и выгребал из закромов и сплавлял налево хранимый на посадку картофель. Опять же втихаря колхозный скот с дружками забивал для себя, а бумаги составлял так, что, якобы, коровы пали от какой-то неведомой заразы. Восемь годков дали, вот он всю войну и просидел, а Лёля одна тянула ребятишек да учительствовала. Когда Федот вернулся, заморенный, пришибленный, приняла, откормила. И стали они жить как раньше, только вот должностей и орден ему не вернули, сколь он не бился и куда только не писал. Всюду отказ. Работал скотником, пчёл развёл. Я спросила тогда у Лёли, а кто отец сестрёнок моих сродных. Тимофей из Гольцовки – ответила. А кем работал? Лёля загадочно и хитро так улыбнулась: а тебе, дескать, крестница, это зачем знать? Я тогда насмелилась и давай наседать на неё с расспросами: почему у вас с Федотом Степановичем детей-то не получалось? Она ответила просто: а он сам еще смолоду как-то по пьянке хвастался, что однажды в окопах они прятались от белых, морозы стояли лютые, все, мол, мои товарищи околели да позамерзали насмерть, а я вон, вишь, какой здоровый, один выжил. Даже, мол, ничё себе и не поморозил! А я вот думаю, что как раз и поморозил, потому как ни одна из его бесчисленных подружек никого от него в подоле ни разу не принесла, и нам на крыльцо не подкинула…
- Вот это Лёля так Лёля у тебя! – видно было, что Александр Ефимович искренне поражён. – Ай да молодчина! Уважаю! Поперёк всему – и главное, за продолжение жизни и своего рода!
- Мам, пап! А Петька подглядывает! – выдавая брата, крикнула из травы Лида. – Вон он за мотоциклом спрятался!
- И ничего я не спрятался, я только подошёл, - Петька поднялся во весь рост, обошёл люльку и протянул матери букет. – На полянке нарвал, там их много…
- Спасибо, сынок, - мать чуть склонила голову и пристально посмотрела Петьке прямо в глаза. Мальчишка внутренне съёжился, но взгляда не отвёл: будь что будет. – Много ты услышал?
- Не знаю. Ты уже говорила, когда я подошёл, - Петька вздохнул, врать он не мог, а вот чуть-чуть подправить своё поведение и слегка оправдаться - это не будет враньём. – Ты так интересно рассказывала, что я побоялся тебя прерывать и встревать…
- Ай да, Петька! Ай да сын! – отец был весел как никогда. – Светик! У вас в роду случайно евреев не затесалось? У нас – я твёрдо знаю, близко не стояло.
- И у нас… Мы же деревенские сибиряки. Откуда им здесь быть? В миг бы помёрзли, как причинные места у одного товарища…
- Тогда откуда у нас сынок такой ушлый?
- Да я сроду и не ушлый! – обиделся Петька. – Просто вы говорили, а я заслушался…
- Что ты к нему пристал, отец? - настроение у Светланы Алексеевны было отменное, ноги отдохнули, солнышко светило. До любимой Лельки рукой подать. – Парень всё осознал и больше не будет. Ты лучше глянь, какие цветы мне сын подарил! Букет – залюбуешься!

      Два дня отгостила семья Лукиных у Полины Ильиничны. Федот Степанович лежал в больнице в Змеиногорске, что-то с сердцем, как сказала бабушка; зато изба и двор были полны внучат, и девочек, и мальчиков. Двое пацанят, Ванька и Димка, оказались Петькиными ровесниками. Девчонки играли в куклы в тени под яблоней, а они целыми днями пропадали на Алее, за деревенской околицей в ивняке, купались и рыбачили: здесь и глубина с макушкой, и рыба всякая плещется и даже бьёт иногда хвостом по синей речной глади. Клёв был что надо. Бабушка уже и ухи наварила с чебаками, и окуньков нажарила на плите летней печи под навесом.
      На третий день с утра расцеловала баба Поля гостей и долго махала цветастым платочком в сухоньком кулачке вслед уезжающему мотоциклу, а Петька, повернув голову в каске, тоже долго смотрел из люльки назад, всё запоминая, пока не исчезли за поворотом Полина Ильинична в окружении многочисленного голенастого потомства.

                11

      Деревня Корболиха, как и прежде, в своём уютном овальном логу утопала в зелени тополей и берёз, рябин и черёмух, простиралась по склонам цветущими огородами и пашнями, вот разве что домов в ней поубавилось: многие из жителей разъехались по чужим городам и весям, как точно так же в сороковых, восемнадцатилетней девчонкой сорвалась с места и Светлана.
      В те послевоенные годы выбраться из колхоза – этого добровольно-принудительного заключения - было почти немыслимо: паспортов-то у колхозников просто не существовало, были какие-то бумажки, действие которых ограничивалось территорией деревни или нескольких населённых пунктов, если хозяйство было крупным.
      Поспособствовала выправить документы одна из старших двоюродных сестёр Алевтина Васильевна, связистка-фронтовичка, она работала заведующей районной почты и имела доступ к тем бумагам, к которым простому смертному было не приблизиться. Причём, человек опытный и много повидавший, оформила всё официально и грамотно. Поэтому, когда на почту примчался забулдыга-председатель обличать и возвращать беглянку в колхоз или, как он кричал в кураже – препроводить на тюремные нары, Алевтина Васильевна помахала у него перед носом новеньким паспортом и сунула под этот же лиловый ноздреватый нос такую фигу, что председатель, плюгавый и запитый мужичонка едва не подавился и, пятясь спиной к двери, покинул помещение.
      Светлана на попутках добралась до Третьяков и в общем вагоне пассажирского поезда «Москва- Тихменёв» доехала до конечной станции, до того городка, где ей теперь предстояло обживаться и налаживать новый быт. Адрес, где остановиться, у девушки был. В пригороде, в небольшой лачужке обитал родной дядя – Михаил Георгиевич Лямкин с женой Фёклой Романовной и двумя сыновьями. Дядя и сам-то всего два года, как объявился в деревне.
      Он как ушёл на войну в июле 41-ого, так и канул, как в воду. Пять лет от него не было ни слуху, ни духу. Тихая и почти всегда внешне спокойная и тёмная лицом, как омут, Фёкла уже и оплакала его, а в конце войны даже успела побывать замужем за одноруким соседом-инвалидом Иваном Емельяновичем, мужиком работящим и покладистым, но скоро сбежавшим от постоянного её нытья и нескончаемых попрёков. И вдруг весной 46-го приходит на сельсовет письмо аж из самой Белоруссии. С ним тут же посыльная прибежала на двор к Фёкле, и уже от ворот затараторила:
- Тётя Феша, ты где? Пляши!
- С чего бы это? - недовольно бросила хозяйка, выходя с лопаткой из хлева, где подчищала коровье стойло. – Не видишь, ли чё ли, Натаха, занята я. Не хватало, ишо б расплясалась здесь… - вздохнула и пробурчала: - Перед коровами…
- Ты меня ли чё ль это коровой обзываешь?..
- Это уж тебе самой решать…
 Всё одно, пляши! – не сдавалась посыльная, и задорно пригрозила: - А не то уброшу, вон в лывину под ногами!
- Тебя какая муха укусила? Вытанцовываешь здесь, путаешься…
- Не поверишь, тётя Феша – белорусская!
- Ишь чё удумала… Тебе бы замуж, Натаха, чтоб мужик намял, живо бы перебесилась.
- Да не обо мне речь нонче, - деваха тоже вошла в раж: - Значит так, пока не спляшешь – письмо это драгоценное не получишь!
      Тётя Феша с силой воткнула лопатку в навозную кучу, кинула злой взгляд в сторону посыльной, разбросила руки, присела, встала, притопнула чунями и прошлась перед Натальей, поводя худыми плечами.
- Вот – это другое дело! – деваха была крайне довольна, что переломила злоязыкую бабёнку. – На, держи, тёть Феш, читай послание от мужа. Дядя Миша отыскался, - сунула распечатанное письмо Фёкле Романовне в задрожавшие вдруг ладони с миниатюрными пальчиками и, круто развернувшись, убежала со двора.
     «Здравствуйте, уважаемые руководители сельского совета и дорогие земляки! – прочитала женщина первые строки и обомлела, узнав аккуратный, подбористый почерк мужа. Прошла на ватных ногах до крыльца, обессиленно опустилась на ступени, расправила листок и, судорожно сглотнув набежавшую в пересохший рот слюну, продолжила: - Пишет вам уроженец деревни Корболиха Змеиногорского района Алтайского края Михаил Георгиевич Лямкин. Проживаю я теперь в Белорусской ССР, в селе Овсяное под городом Пинском. Являюсь участником и ветераном Великой Отечественной войны. Пишу вам в надежде узнать о судьбе моей семьи: жены Феклы Романовны и сыновей Евгения и Алексея. Живы ли они? И где сейчас находятся? Прошу вас сообщите об этом по указанному ниже адресу. Кавалер орденов Красного Знамени и Красной Звезды и медали «За отвагу» старший сержант запаса Михаил Лямкин.»
      Спустя месяц встречала деревня героя войны бравого сержанта всем миром: и стар, и млад высыпали на небольшую площадь перед сельсоветом с развевающимся красным знаменем на крыше и репродуктором в виде колокола на столбе у крыльца. Только вчера колхоз закончил посевную, и так совпало, день передышки от полевых работ и приезд дорогого земляка. Бабы в нарядных юбках и кофточках, мужики тоже при параде, у многих на груди поблескивают медали и ордена, кое-кто в гимнастёрках. У вдов и у жён, пропавших без вести мужей, в уголках глаз таилась тихая надежда: «а вдруг, да и мой так же когда и объявится? Разве ж Фёкла-то чаяла?..».
      И вот с горки по накатанной гравийной дороге на площадь лихо прирысачил рослый жеребец, запряжённый в бричку на рессорах и резиновом ходу, управлял которой сам председатель колхоза, в ту пору еще не запитый безнадёжно Кузьма Петрович Вяткин, а сзади восседал долгожданный гость. Что уж подвигло главу хозяйства не полениться, а с утра пораньше смотаться аж в Третьяки к поезду, чтобы встретить своего ровесника Мишку Лямкина, хотя в детстве они и не шибко чтобы дружили, просто росли вместе, об этом бабы как обычно посудачили, расходясь после короткого митинга с площади по домам, и никому не пришло в голову, что таким образом дальновидный, как он сам про себя мыслил, хозяйственник Кузьма Петрович подстилал соломку заслуженному фронтовику, чтобы сделать того своим заместителем. Что и говорить, дел невпроворот, а рабочих рук и самое главное – дисциплины ох как не хватает во вверенном ему партией хозяйстве. А здесь, человек военный, можно сказать, боевой партизан, с таким мы горы свернём – мечтал про себя Вяткин.
     Однако сладким этим грёзам сбыться не было суждено. Не откладывая в долгий ящик Лямкин выбил все справки для домочадцев, у него самого были в полном порядке и паспорт, и военный билет, и спустя месяц, разместив пожитки в чемоданы, баулы и узлы, укатил с семьёй в Тихменёв, завербовавшись горняком на полиметаллический рудник.
        А в первый же вечер по приезду из Белоруссии, после окончания собранного Фёклой и ближней роднёй застолья, на котором Михаил Георгиевич лишь однажды пригубил из чарки самогона, а больше занимался прильнувшими к нему сыновьями, у них с женой произошёл разговор, которого в свете дальнейшего совместного проживания было не избежать.
- Миша, я должна повиниться, - потупив взор, обратилась к мужу Фёкла Романовна, когда, проводив гостей и уложив детей спать, они остались одни. – Сядь поближе к столу, мне так удобней будет.
- Фешенька, всё, что ты хочешь сказать, мне уже известно, - спокойно, но с расстановкой произнёс Михаил Георгиевич. – Доброхоты донесли…
- Сам подумай: ни маломальской весточки от тебя за столько лет, а я молодая, ребятишки на руках, хозяйство одной тянуть…
- Всё я понимаю. И тебя не виню. Обстоятельства… Главное, сынов сберегла, - Михаил Георгиевич помедлил и начал: - Коль у нас такой разговор, то выслушай и ты. Осеню 41-го попали мы в одном из районов Белоруссии в окружение, кто-то сдался в плен, а многие, к примеру, как мы со всем своим взводом, кто из нас остался живой, подались в леса. Поголодали, поскитались среди болот, да и вышли на партизанский отряд. И в нём я провоевал до прихода наших. Правда, перед этим, когда мы с боем захватили один важный железнодорожный узел, меня тяжело ранило в живот. В нашем лесном госпитале кишки заштопали, в общем спасли, однако, как я ни рвался к своим бойцам, которые влились в регулярные части и готовились идти дальше освобождать Европу, меня забраковали, командир сказал: будешь здесь восстанавливать советскую власть и – никаких разговоров. Это приказ. И определил меня на жильё в одну из уцелевших изб в райцентре. Хозяйка, вдова убитого в 41-ом красноармейца, Марыся, детишки у неё малые, как наш Алёша, Стасик и Галинка, ну, и я, учившийся в те дни заново ходить. Так что фронта я больше не увидел. Помогал поднимать колхоз да ловить по лесам бандитов. Марыся ко мне прикипела, и ребятишки тоже приняли, хотя сперва смотрели исподлобья, волчатами. И мы с ней жили как муж и жена. Оно бы и ладно, но у меня всё одно - душа-то не на месте, то Женя маленький приснится, бежит ко мне, ручки тянет, я его только подхвачу… и тут же просыпаюсь, весь мокрый от пота, и кошки скребут на сердце так, что хоть вой. Марыся спросит, чё это, дескать, с тобой творится – сам не свой. Я ей сон обскажу, она вздохнёт, отойдёт к печи и потом полдня молча чугунками ворочает и гремит. А спустя несколько дней вдруг, да и говорит: отпиши-ка, Миша, на родину себе, узнай, как там твои, пока не извёл себя до донышка…
- Так что и я тебя, Мишенька, прощаю, - выслушав, облегчённо выдохнула Фёкла Романовна; обычно поджатые губы жены разгладились, сделались припухлыми, и женщина неожиданно похорошела и даже как-то преобразилась. – Будем жить дальше, сынов подымать, - и вдруг что-то игривое и желанное уловил Михаил Георгиевич на лице у жены: - Да и мы ить, Мишенька, сами не то что бы так уж и стары, а и даже молоды вокруг себя. Давай ишо ребеночка родим…

      К ним-то сейчас и приехала Светлана, в надежде обжиться и со временем перетянуть к себе мать и двух младших братиков, оставшихся в колхозе. Лачугу она искала недолго; так подробно в письме дорогу от вокзала к ним описал родной дядя, что почти не пришлось расспрашивать спешащих по улице по своим делам прохожих. Лишь один раз остановила старушку в калошах, старом шушуне и тёмном платке, повязанном на подбородке, когда было неясно, куда сворачивать, либо налево к домам в переулке под горой, либо к деревянному мосту, за которым тоже выглядывали избы, правда, если у горы за крепкими заборами стояли крестовики и пятистенки, то за рекой – разношёрстные избёнки и строения, и ограды здесь были, как говорится, кому какую вздумается поставить; такие самовольные поселения в народе именуют «нахаловками». Куда Светлане сейчас сворачивать, такого пункта в письме как раз и не описывалось.
- Бабушка, а вы не подскажите, где тут живут Лямкины?
- Как же не подскажу! Мы ить в соседях, - старушка с любопытством заглянула девушке в глаза: - А ты им кто же будешь?
- Родная племянница. С родины приехала. С деревни.
- Мы, которые за рекой, все откуда-то прибыли, да и обосновались тута, - старушка оказалась словоохотливой: - Все вербованные или сосланные, как мы…
- А не укажите отсюда, где ихний дом?
- Третий по праву сторону от дороги, как мосток то перейдёшь. Сразу за нашим, у их ишо тропинка к калитке булыжником выложена. Михаил с осени с реки тачкой навозил и замостил, чтоб грязь в ограду не таскать. Ступай, девонька, смело и не сумлевайся, - сказала старушка и похвасталась: - Баба Нюся никогда здря не скажет и куды попало не направит.
- Спасибо большое, баба Нюся!
- На здоровье, доченька! Поклон хозяевам передавай.

       Первое время, месяца полтора, пока не получила место в общежитии, Светлана спала в тесной кухоньке на полу. Фёкла Романовна стелила с вечера поверх половиков полушубок, накрывала его простыней, в изголовье клала подушку, нашлось и одеяльце, не сказать, что новое, но стёганное и тёплое. Удобства для бойкой деревенской заводилы самые что ни на есть подходящие!
       С работой похлопотал Михаил Георгиевич, здесь же на городской окраине только что началось возведение одноэтажных коттеджей на двух хозяев. Строительным материалом служили шлакоблоки. Светлану взяли разнорабочей, она подносила каменщикам раствор и семикилограммовые чушки шлакоблоков.
      Привыкшая с детства к труду, девушка легко справлялась, и к пяти вечера, к концу смены не падала с ног, как это нередко случалось с другими подсобницами. Она лишь сочувственно улыбалась, поднимая подруг с пола и усаживая на лавку. В эти минуты нет-нет, да и вспоминалось, как они в войну в Корболихе, с весны до осени днём на колхозных полях сеяли, пололи, жали, вязали снопы, убирали картофель, морковь, свеклу, а вечером весёлой гурьбой отправлялись на топтогон, местную танцплощадку и под гармонь да задорные песни и частушки до рассвета отплясывали и хороводили, кровь молодая кипела и законы природы не в силах была отменить и растоптать даже война. На сон и времени-то не оставалось, так прикорнут где-нибудь на сеновале часок-другой и – вперёд в поле!
     Как эти навыки пригодились девушке, об этом можно и не говорить, однако не прошло и полугода, а Светлана уже собрала и отправила домочадцам посылку, с вложением в неё двух новеньких рубашек и брюк по размеру девятилетнему Витеньке и пятнадцатилетнему Володеньке, цветастого платка матери и, конечно же, конфет и пряников. Дядя Миша от себя добавил добрый шмат, усыпанного солью и облепленного зубчиками чеснока, хорошо проперчённого домашнего сала. Несмотря на то, что Лямкины ютились в лачуге, но сарай для животных, как и сама скотина и куры у них имелись.
      Через год, в начале лета Светлана выхлопотала отпуск и, накупив гостинцев, отправилась домой, в деревню, проведать своих.
      Щедро сияло июньское солнышко, по высокому небу с равнинных полей воздушным караваном в сторону зубчатых и лесистых гор плыли облака. Что уж тянуло их туда, может, они хотели просто доплыть до вершин и там, зацепившись, чуточку отдохнуть от своих странствий, осмотреться, в каком направлении лететь дальше. Светлана улыбнулась своим мыслям и толкнула калитку правым локтем, поскольку руки были заняты сумками.
       В родном дворе по тропке перед крылечком босой мальчик в штанишках с лямками через плечи и рубашке с короткими рукавами катал сколоченный из отшлифованных и окрашенных в жёлтый и синий цвет дощечек грузовичок с крутящимися деревянными колёсами. Услышав скрип петель, он повернул русую головку, доли секунды хватило мальчугану, чтобы узнать старшую сестру и, Витя, раскинув вперёд ручонки, побежал навстречу ей, ткнулся в подол цветастого платья и, отпрянув, поднял счастливые глаза на её лицо. Девушка, воспользовавшись секундой, опустила на травку рядом с собой обе полные сумки и распрямилась.
- Ты приехала, Света! Насовсем? Мама тебя завтра ждала, она сказала…
- Дай-ка, Витенька, я тебя обниму, - слёзы радости затуманила взор девушки. – Как ты вырос за год! Скоро меня догонишь… Ну-ка, скажи – тебе сколь полных лет?
- Десять. В январе одиннадцать будет.
- А как учишься? Нравится?
- Ага! По русскому и родной речи – на пятёрки; по арифметике и рисованию – на четвёрки, - мальчуган замешкался на мгновение, но тут же просиял: - Зато по пению и труду тоже одни пятёрки!
- Ах, какой же ты молодец! А Володенька где?
- Они с мамой на колхозной пашне, картошку тяпают.
- А ты чего же не с ними?
- А кто бы тогда тебя встречал?
- Так вроде же, ты сказал, на завтра меня ждали?
- Я утром к маме подошёл: а вдруг Света наша сёдни приедет? А нас нет… Мама тогда и оставила меня здесь караулить. Ты не думай, что я это специально, чтоб не работать, - мальчик с сожалением вздохнул. – Знаешь, как я люблю траву собирать за ними и утаскивать в овраг…
- Да ничего я такого и не думаю, братик. Вы у меня самые любимые, - Светлана прижала Витеньку к себе и погладила по вихрам. И тут её взгляд упал на лежащую перед ними на боку раскрашенную машинку. – Кто её тебе изладил, больно похожа на взаправдешную?
- Володя сам выстругал, - с гордостью ответил Витя, нагнулся и показал ближе игрушку. Покрутил ладошкой колёса. – Видишь, как они все вертятся. У нас в школе есть мастерские. Братик там и дырки насверлил, и сделал как надо.
- Молодец, - Светлана подняла с земли одну из сумок, порылась в ней и достала новенькую железную, с выгнутой вверх кабиной легковушку «Победу». - Это тебе, Витенька, от меня. 
      Мальчишка принял игрушку и давай её крутить в руках, разглядывать. Спохватился и благодарно глянул на сестру.
- Спасибо, сестрёнка! Я так мечтал о такой, - братик не умел скрыть своего неподдельного восторга: - Представляешь, Свет, а мне точно, как эта, вчера приснилась.
- По правде?
- А то как? И цвет такой же голубой, и колёсики, и всё, всё, всё, как у неё.
- Бывает же… - только и промолвила в ответ сестра.
- Свет, давай я сбегаю, скажу маме, что ты приехала…
- Лучше вместе сходим, давненько не бывала я на колхозных-то полях, - настроение у девушки было такое, словно она никуда и никогда вовсе и не уезжала. – Поди и пополем за компанию, поможем убавить… Где у тебя обувь? Босым-то все ноги собьёшь.
- А зачем? Я так привык. А чуни мои старенькие в сенях, в них тесно и душно ногам, - легко пояснил Витя и добавил: - Это Володеньке мама сандалии купила, ведь он большой, а мне к школе, сказала, ботинки новые купит.
- Зачем ждать? Сегодня же сходим в сельмаг и выберем, какие понравятся.
- А мама разрешит?
- Так мы и её с собой возьмём. Гурьбой-то веселей.
- Как хорошо, что ты приехала, сестрёнка! – радостно выдохнул Витя.

      Две недели провела Светлана дома, да не просто так отдохнула, а опять же через Алевтину Васильевну выхлопотала документы Володе, чтобы забрать брата с собой в город. В этот раз не противился и председатель, ходатайство от колхоза было написано обстоятельно и убедительно. Пареньку необходимо было учиться дальше. Семилетку он закончил на круглые пятёрки; спокойный и неторопливый, вдобавок еще и усидчивый, он всё схватывал на лету, а в Тихменёве действовало фабрично-заводское училище, где готовили специалистов разных рабочих профессий.
- Света, а ты знаешь, какие там специальности? – спросил Володя после того, как она во дворе рассказала об этом хлопотавшей у летней печи матери. Ребятишки тоже крутились рядом и всё слышали.
- Токари, слесари, плотники, сварщики и еще много других, - сестра улыбнулась: - Не всех помню…
- Я бы сварщиком хотел стать! – загорелся Володя.
- И я бы тоже! – Витя был бойчее брата и здесь тоже не смог удержаться. – Свет, и меня возьми с собой. Я умею полы мыть и подметать, снег чистить и печку растапливать. И чё ты еще скажешь, я мигом научусь. Марья Петровна, наша учительница всем меня хвалит, говорит – я способный…
- Там, братик, ничего не нужно топить, у нас общая кочегарка и паровое отопление, - сказала сестра и сочувственно-мечтательно продолжила: - Да и мал ты еще... Вот подрастёшь, Володя выучится, пойдёт деньги зарабатывать, и тогда мы заберём к себе и тебя, и маму нашу.
- Куды я из своей деревни поеду, - запротестовала Ксения Георгиевна. – Тут всё моё, а там кому я буду нужна?
- Нам, - не сговариваясь, в один голос воскликнули все трое.
- Ну, что ж, тогда надо подумать… - посветлела лицом мать. – А пока, давайте-ка к столу, супу похлебать да молочка отведать, с шаньгами.

       В июле Володя сдал документы в ФЗУ, а в начале августа стало известно, что его зачислили на первый курс в группу будущих сварщиков и как иногороднему дали место в общежитии. У деревенского паренька от свалившегося счастья просто крылья выросли. Он даже внешне весь преобразился и заметно повзрослел. Володя и так-то никогда не был суетливым, но теперь в его повадках и движениях появилась неуловимая уверенность.
      В свой выходной Светлана повела брата по магазинам, приодеть и купить общие тетради, ручки, карандаши, линейки, чернила и прочие учебные принадлежности. У брата начиналась новая городская жизнь, и встретить эти изменения, как она считала, надо было достойно и уважительно.
      Тихменёв вкруговую, как обручем стянутый горными отрогами, располагался в котловине, которая не позволяла городским строениям и предместьям расползаться, как это нередко случалось на равнинах и вширь, и вдаль, поэтому его весь можно пройти за полчаса, зато как это было удобно Светлане и Володе – от его общежития в центре до жилья сестры на окраине всего-то пятнадцать, от силы двадцать минут ходу.
      Иногда он прибегал после занятий и Светлана, если находилась дома, кормила брата обедом; если же сестра работала и никого из соседок не было в комнате, то парень доставал из-под половичка перед дверью ключ, отворял и, зная, в какой тумбочке сестра хранила для него сладости – обжаренные сухарики и поколотый комковой сахар, грел воду, заваривал в кружке и пил чай.
      Получилось так, что в один из февральских дней, когда Володя также в одиночестве допивал чай, в дверь раздался настойчивый стук. Парень быстро подбежал и открыл. На пороге стояла пожилая женщина в овчинном полушубке, закутанная в шаль и с сумкой почтальона на ремне через плечо.
- Здесь живёт Светлана Родионова?
-Да, тут…
- Можно её увидеть?
-Нет. Она на работе.
- А ты кто?
- Брат.
- Работает-то где?
- Здесь рядом, на стройке.
- У меня срочная телеграмма, - женщина вздохнула. – Одевайся, проводишь…
- Да, сейчас, - Володя окинул быстрым взглядом почтальоншу, и мысленно пожалел незваную гостью: грузная, усталая, небось обошла уже немало домов и квартир, а теперь еще и на стройку тащиться. – Давайте, я сам отнесу.
- По инструкции положено лично в руки передавать, - неуверенно пробормотала женщина. – Не могу…
- Но ведь я - родной брат…
- Как же быть, - почтальонша никак не могла решиться. – Ладно, сделаем так: я тебе телеграмму даю сложенной вдвое. Только ты её сам по дороге не открывай и не читай, сестре отдай в таком же виде, как взял.
- Я в не моё никогда не заглядываю, - с ноткой обиды в голосе произнёс парень. – А отнесу мигом, вы еще из подъезда не успеете выйти.
      Дорожка к недостроенному коттеджу, где по предположению Володи должна находиться сестра, и откуда сквозь морозную дымку доносились голоса, была расчищена, утоптана и широка. А как же могло быть иначе, мельком подумал парень, когда надо возить на санках или таскать на руках тяжёлые шлакоблоки – завалишься с такой чушкой в сугроб, а как потом встать на ноги…
      Парень уже подошёл к настилу, чтобы через дверной проём подняться внутрь помещения, когда оттуда, словно почуяв что-то, вышла Светлана и, чуть не столкнувшись с братом, замерла от неожиданности.
- Ты как здесь, братик? – спросила девушка и, увидев в руке у Володи сложенный лист телеграммы, переменилась в лице. – Случилось что?
- Почтальонша строго наказала тебе передать, - не нашёл чего другого сказать парень и добавил: - И почему-то, чтоб я ни в коем случае не читал…
- Дай-ка сюда, - Светлана быстро протянула руку, развернула телеграмму, пробежала глазами и начала медленно опускаться на обстылый порог дверного проёма. И если бы в последний момент Володя не успел подхватить лишившуюся чувств и тяжело обмякшую сестру, она бы рухнула лицом на поперечные, с прямыми углами брусочки настила.

      Ксения Георгиевна приоткрыла брезентовой прихваткой дверцу печи, кочергой пошурудила остывающие угли, вспыхнул голубоватый огонёк, и замерцал, прогорая. Всё, чугунок с намятой с молоком картошкой можно сдвигать на край плиты, готова, медный чайник тоже только что вскипел, свежий хлебушко обернут чистым полотенчиком; часа через полтора окончательно выветрится угар и подоспеет время закрывать заслонку. Где же Витенька, сынок, запропастился? Темнеет… женщина, прежде, чем задёрнуть на окошке занавески, глянула еще раз во двор. Пусто. А ведь давно бы пора уже вернуться с катка, небольшого расчищенного от снега участка толстого льда на речке под обрывом за деревней. Он сказывал, опоясывая ремешками носки и задники пимов, тем самым жёстко прикрепляя к ним коньки-снегурки, что на катке его ждут два друга Гришка Мусорин и Шурка Теплов; схожу-ка я до Мусориных, сердце, будь оно неладно, чего-то покалывает… Ксения Георгиевна обвязала голову шерстяным платком, сунула босые ноги в валенки, накинула на плечи фуфайку и вышла из дома.
-Доброго вечера, соседушка, - с порога поздоровалась Ксения. – Ваш-то Гришка дома?
- Вон он на топчане дрыхнет, - кивнув гостье, отозвалась Дарья. – Так набегался, говорит, что ноги отстёгиваются.
- Разбуди, узнай, где мой Витенька… он с обеда ушёл на коньках кататься… стемнело уж, а его всё нет…
- Вставай, оболдуй, - не церемонясь, растормошила сына хозяйка. – Витя Родионов где? Не видал?
- Не-а, - подросток сел на дерюжку и отвёл глаза: – Мы в другом месте играли.
- В каком другом, - не поверила мать. – А чё ж тогда у тебя снегурки с валенок не сняты? Не ври уж – будто б у нас есть еще где на коньках ездить, кроме как под обрывом.
- А мы с Шуркой не дошли…
- Куды это вы не дошли, - пробасил от порога Артём Сергеевич, вернувшийся из сарая, что можно было сразу понять по густому запаху навоза, исходящего от дыроватой фуфайки. – Когда убирал у коров и свозил на огород, видал я вас с Шуркой, облепленных по макушку снегом, как бежали от речки по домам. Опеть чегой-то врёшь, шельмец!
- Ну, ты, отец, не шибко давай волю своему языку, - заступилась за сына Дарья. – Может, шли туда, да по дороге навалялись и вернулись, не дошедши. Так ли, Гришутка?
- Так, маманя… не дошли…
- И опеть твоя неправда, дорогой ты наш сыночек, - мужик невольно даже подбоченился. – С нашего огорода-то как раз всё хорошо и видать, и речку, и тропинку к ней. И вы с Шуркой бежали оттуль!
- Ну, чё ты, старый, заладил: оттуль, отсель… Парнишка же ясно обсказал: не были они там!
- Были, мамочка, были! - вдруг чуть не закричал криком Гришка. И заплакал, всхлипывая и растирая кулаком слёзы: - Но мы так испугались, что убежали!
- Чего испужались-то?
- Как Витю оплывиной придавило…
- Какой оплывиной?
- С обрыва упала прямо на нас, а Витя ехал туда.
- И чё ж раньше-то молчал, дурень! – вскипел всё мигом понявший отец. – Одевайся быстро и давай за мной! Укажешь место. А вы, бабоньки, оббежите соседей, пущай мужики бегут туда, да с лопатами! Мальчонку спасать, поди и успеем ишо живым достать…
- Сынок, когда это случилось? – переводя дыхание, спросил Гришку отец, едва они скорым шагом выскочили со двора.
- Часа в три, тятя. Еще солнце не село.
- И ты, дурак, чё же сразу-то не прибежал, не позвал?
- Я ведь говорил уже – мы с Шуркой так испугались, что сразу и домой идти побоялись, - бубнил одно и то же Гришка, и вдруг, как бы оправдываясь, ляпнул: – Мы еще покатались рядом, глядели на кучу и думали, что Витька сам вылезет…
 - Угробили пацанёнка, уроды. Как теперь людям в глаза смотреть?
       Минут двадцать спустя на катке собралась почти вся деревня. Светили фонари, горели факелы, мужики сноровисто и вместе с тем осторожно раскапывали огромный сугроб на месте падения с обрывистого козырька снежной лавины. Первыми показались блестящее лезвие и завиток снегурка, следом откопали детскую ногу в валенке, а на всё дальнейшее понадобилось совсем малое время. Мальчик был уже бездыханным, и тело остыло. Немало потребовалось усилий, чтобы оторвать обезумевшую мать от ребёнка. Люди, потрясённые увиденным, расходились молча и подавлено, в глаза друг другу смотреть избегали.

       В Тихменёв Светлана вернулась спустя полторы недели, похудевшая, лицо осунувшееся и сумрачное. Помогла матери отвести девять дней, поплакала на свежей, в мёрзлых комьях могиле и наутро уехала в Третьяки успеть на проходящий поезд. Все эти дни девушка настойчиво искала встречи с Гришкой и Шуркой, но родители их прятали, а на вопросы Светланы отвечали уклончиво: мол, один гостит у родни в Змеёвом, а другой так простудился на катке, что до сих пор валяется с жаром в постели, и доступа к нему, конечно же, нет никакого, дескать, еще и заразишься.
     Взрослые боялись, что эта убитая горем, но всё такая же боевая и неуправляемая девчонка в сердцах может изувечить их детей. И в этом они были правы. Попадись сейчас ей хоть один из этих трусливых негодяев, живым вряд ли от Светланы ушёл бы. Горе и ненависть в первые дни так разъедали ей душу, что она ни спать, ни есть не могла, и чтобы как-то отвлечься, бралась за всякую работу: выскоблила весь хлев и курятник, вычистила от снега двор, расширила дорожки к бане и поленнице у заплота, к сараю, в пригоне поправила осевший стог сена; развела зубья и наточила притупившуюся пилу, когда-то давно, совсем в другой жизни перед самой войной тятька, а Алексей Ильич в деревне славился как первоклассный плотник и краснодеревщик, показал дочери, как правильно и с умом разводить и точить, что пилу, что топор, что кухонный нож. Отечески научил на всю оставшуюся жизнь.
      Однако ближе к отъезду душа её, хотя и не встала на место, но чуточку отлегло. И теперь лишь горькая горечь да разрывающая сердце щемящая жалость к погибшему братику не оставляли девушку ни на минуту. И Светлана уже не рвалась поквитаться с то ли бестолковыми от роду, то ли просто подлыми по натуре подростками. Им, а не ей, теперь с этим жить, если у них, конечно, имелись в наличии сердце и совесть. Во что ей по-прежнему верилось с трудом.
      
- Сестричка, а ты почто без мамы? – это были первые слова, которыми встретил растерянный Володя Светлану, спускающуюся по решётчатым ступеням из вагона на расчищенный от снега перрон.
- Здравствуй, брат, - девушка поставила наземь сумки и крепко прижала к себе Володю. Всхлипнула: – Отказалась мама. Куда же, говорит, я от моего Витеньки. Ему в землице холодно одному, и как же я брошу кровиночку мою… договорилась с роднёй… приглядывают…
      Брат постоял, помолчал. И вдруг решительно произнёс:
- Сестричка, я домой поеду! Мамочке помочь, с коровой управляться надо, Дружка и Мурку кормить…
- Володенька, - теперь растерялась уже сестра. – Мама итак не в себе, а ты тем, что бросишь учиться, сделаешь ей еще больнее. Ты же сейчас вся наша надёжа. А там тётя Катя и дядя Филипп рядом, племянники. Они присмотрят. Летом у тебя каникулы, вот и уедешь к маме до самой осени. И сено поможешь заготовить, и с мамочкой побудешь.
- Но сейчас-то я ей нужней! – не соглашался с доводами сестры парень, хотя решимости в голосе чуточку поубавилось.
 - Успокойся, братик, лучше пойдём ко мне, чаю с дороги попьём, я тебе все деревенские новости обскажу, а ты мне - здешние.
      Светлана еще раз, но уже внимательнее оглядела брата, и что-то ей не понравилось в его лице: щёки и часть лба, что не закрывала шапка, были необычно бледными, хотя парень он далеко не хилый, и здоровый румянец прежде почти всегда играл на его полных щеках.
- Что-то вид у тебя не того… Уж не захворал ли ты, Володенька?
- Да нет вроде, - ответил брат. – Слабость только какая-то вот уже третий день, иногда суставы и кости ломит, и почему-то есть совсем не хочется…
- А температуру мерил? – встревожилась Светлана.
- А как же! Нормальная – тридцать шесть и шесть. Да ты, Светочка, не беспокойся. Чайку попьём, думаю, полегчает.
        Однако ничего не полегчало, и девушка, видя состояние брата, никуда его не отпустила, уложила на свою кровать, а к вечеру у Володи резко подскочила температура до тридцати девяти и срочно пришлось вызывать «скорую». Врач осмотрела, прослушала больного, постучала пальцами по обнажённой груди, покачала головой в белом с красным крестиком чепчике и сказала, что его надо немедленно везти в больницу. Светлана поехала вместе с ними и всю ночь, несмотря на уговоры медсестёр и санитарок уйти домой, просидела на стуле в коридоре у палаты, куда поместили брата.
       Утром, после обхода девушка остановила выходящего из палаты врача.
- Доктор, я старшая сестра поступившего ночью Владимира Родионова. Скажите, что с ним?
- Пройдёмте в мой кабинет, - указал жестом пожилой мужчина. – Здесь неудобно…
- Утешительного мало, - вздохнул доктор, когда они расположились, он за столом, а девушке было предложено сесть на кушетку рядом. – У вашего брата подозрение на ревматизм сердца. К обеду будут готовы все анализы, тогда и смогу сказать более определённо... На что он жаловался в последнее время?
- Не припомню… В январе у них практика на обогатительной фабрике проходила. Там - он рассказывал - сквозняки, со всех щелей морозом дует, вредные концентраты, сырость кругом и холод, а они в резиновых сапогах, а потом я уезжала в деревню на похороны, десять дней меня не было...
- Соболезную, - врач поднял внимательные глаза на посетительницу. - Бабушка умерла?
- Нет, братик погиб под лавиной.
- Сочувствую, - доктор помолчал. – Общая картина проясняется.
- Что здесь общего? – не поняла Светлана.
- Видите ли, получается, что вы с ходу назвали, как минимум две причины, по которым парень мог заболеть: постоянное переохлаждение и нервное потрясение. Не исключаю и того, что парень где-то подхватил инфекцию.
- Делать-то что?
- Будет прилагать все силы, чтобы парня поставить на ноги, - однако бодрости и уверенности в этой дежурной фразе Светлана не услышала. Доктор, поняв это, поторопился хоть как-то загладить свою оплошность: - Да вы не переживайте! Скоро будут готовы анализы, и они наверняка развеют все наши опасения и сомнения. Ждать недолго.
       Через полторы недели у парня ночью на больничной постели во сне остановилось сердце. Светлана за эти дни вся осунулась и почернела ликом, лишь её впавшие глаза стали выразительней и еще печальней. Хоронили Володю на городском кладбище за Круглой сопкой. Перед этим осмотреть место будущего упокоения сюда приехали Михаил Георгиевич и Светлана. Было начало марта и, хотя еще вокруг возвышались сугробы, но уже чувствовалась в них весенняя размягчённость, да и воздух заметно потеплел.
       Могилу кладбищенское начальство определило копать крайней к внешней ограде в уходящем к центру ряду небольших заснеженных бугорков с металлическими столбиками с табличкою на каждом, где что-то было начертано синей краской на немецком языке, как, мельком глянув, сразу определил дядя Миша, а он знал, что говорил: в партизанах не раз сталкивался с подобной писаниной. Услышав это, Светлана подошла к нему вплотную и вполголоса, но твёрдо произнесла:
- Дядя Миша, я не хочу, чтобы наш Володенька лежал рядом с этими, - девушка махнула рукой в сторону занесённых снегом бугорков. – Они тятьку нашего убили… да еще полдеревни мужиков… Был бы тятя жив, он бы разве допустил, чтобы два сына в один месяц… да вот так…
- Да, при Алеше вы бы как у Бога за пазухой жили. Эх, да что об этом говорить, когда такое… - дядя с горечью развёл руками в мохнатых шубинках, помолчал и, приведя в порядок свои мысли, сказал: -Пойми, племяша, что, эти-то пленными были… Искупали свою вину ударным трудом в шахте, руду добывали в забое, там-то их и придавливало или било заколами, - Михаил Георгиевич покачал головой с проседью волос, выбивающихся на висках из-под кроличьей шапки. – Но мы же не они, мы – русские, вот и похоронили по-человечески.
- Дядя Миша, но всё равно…
- Ладно, пойду, догоню распорядителя, пока далеко не ушёл. Пусть другое место даёт. Подальше от этих… «завоевателей».

- Похоронили тогда мы Володеньку, и меня свалил брюшной тиф, - продолжила свои воспоминанья Светлана Алексеевна. Они сидели с Александром Ефимовичем на скамейке под рябиной в уютном дворике у двоюродного брата Светланы Константина Ивановича.
         Ребятишки, местные и гости, перезнакомились за пять минут и убежали на речку искупнуться и позагорать на песочке; брат, а он работал главным зоотехником в совхозе, уехал по делам в Змеиногорск, после обеда обещал вернуться. Хозяйка, Валентина Владимировна, когда-то они со Светланой учились в одном классе и даже сидели за одной партой, хлопотала в доме, готовясь к предстоящему застолью. Светлана было вызвалась помогать, но та только отмахнулась, сказав, что пока управится сама, а вы, дескать, отдыхайте с дороги; если же вдруг понадобишься, непременно кликну…
- Так вот, как я слегла да забредила, девчонки вызвали «скорую». Всю нашу общагу, они потом рассказали, сразу же на карантин: строго - работа и общежитие, и никуда больше под страхом увольнения, а меня в инфекционную больницу и первым делом голову остригли наголо, дали какой-то старый, но стиранный халат и заперли в блок заражённых, как они сказали: изолировать от здоровых. Прямо-таки все кругом по городу ходили такие румяные и здоровые… А кто ж тогда меня-то заразил, - усмехнулась женщина. – Да это бы ладно. Выкарабкалась я, и через месяц выписали, только вот волосы свои пышные и вьющиеся да косы роскошные оставила я в этом тифозном блоке навсегда.
- Чего уж ты так, Светик, на себя наговариваешь? – муж притянул женщину к себе и нежно провёл жёсткой ладонью по убранным в пробор на две стороны волнистым волосам на её голове и ниспадающей на плечо тугой косе. – Всё у тебя в самом лучшем виде.
- Ты бы, Саша, до тифа видел! Коса вдвое толше и тяжелей этой была. Хоть не до пят, но до пояса точно. Расчёсывать мать помогала, гребёнки не хватало.
        С улицы послышался шум мотоциклетного мотора и перед калиткой остановился Иж с коляской. Евгений Михайлович заглушил мотоцикл и с каской в руках вошёл во двор.
- Всем привет! Я вижу вы уже освоились. А мы заехали в Змеёво, Танюше пушки и старинные кареты в музее показать, да лимонада прикупили.
- Ага, лимонада! Слушайте больше, - ухмыльнулась вошедшая во двор следом Антонина. – Всего-то три бутылки «Буратино», зато беленькой взял целых пол ящика! Родни, говорит, в Корболихе в каждом дому семеро по лавкам. Самогону, мол, у них на всех всё равно не хватит. Вот и озаботился. И хоть бы бутылочку шампанского для приличия, чтоб на стол поставить…
- На что нам эта кислятина с пузырьками! – не утерпел, встрял муж. – У нас испокон имеется своё с пузырьками – наш холодненький квасок в каждом погребку! С него и голова сроду не заболит, не то, что от этой шипучки.
- Дядя Саша! А Петя с Лидой где? – выглянув из-за подола матери, спросила Танюша.
- На речку убежали, с Толиком и Верой. А ты хочешь к ним? – поинтересовался Александр Ефимович и обратился ко всем: - Вам не кажется, что стало припекать? Может и нам стоит сходить окунуться, заодно и Танюшу проводим к ребятам.
- Дельное предложение, - первым откликнулся Евгений Михайлович. – Сто лет в Корболике не купался, а ведь здесь, как помнится, есть такие места, что мы мальчишками, сколь не ныряли, а дна достать не могли.
-Давай, Женя, сначала с хозяевами поздороваемся, - остановила мужа Антонина. – А где они, кстати?
- Валя в избе хлопочет, а Костя в Змеёво укатил по работе, - сказала Светлана.
- Так, может, и мы ей чем пособим?
- Отказывается. Вы, дескать, гости, - отдыхайте.
- Да уже итак хорошо отдохнули! Пойдём-ка, Света, в дом…
- На что в дом-то? Али вам на травке худо? – раздалось звонкое с крыльца. Дородная, с мягкими и полными руками, испачканными в муке, Валентина стояла, подперев бока, в цветастом фартуке поверх летнего платья, вся такая сочная и весёлая, будто только что сошедшая с яркого полотна Бориса Кустодиева. – Доброго здоровьица, Женечка и Тонечка, и крохотулечка кудрявая, что за мамку прячется! С прибытием! Дайте-ка я вас расцелую, гостюшки мои дорогущие! Тока как бы не перепачкать! Мукой-то…

        На закате, когда огромное малиновое солнце медленно и словно нехотя сползло в пихтачи и укатилось за сопку выше деревни, во дворе у Константина Ивановича Родионова народу было столько, что негде яблоку упасть. Хозяин распорядился вынести из дома все столы, мужики, кто жил ближе, одолжили свои, быстро составили традиционный общий стол буквой П; с лавками тоже решили просто: по краям и посредине, на стыках - табуретки, по ним прокинули широкие плахи, застелили половиками и будь ты хоть король али там царь из царей, а садись смело, ни одной занозы не вопьётся в твоё изнеженное рыхлое тело, а уж что говорить о как правило тощих и подбористых пятых точках обыкновенных русских трудяг – им эти половицы запросто сходили за перины, пусть и не пуховые, но, однако весьма приятные, а главное – прочные и надёжные, как впрочем, и всё остальное, к чему бывали приложены крепкие мозолистые руки сибирских крестьян.
        Над деревней посверкивал волшебный купол звёздного неба. Освещенные ламповым светом с переносок, развешенных по двору, сдвинутые столы опустели, гости разошлись, кто своими ногами, кого увели под руки, посуда помыта и убрана, ребятишки уложены спать, девочки в комнате на диване, а мальчишки на повети, лаз на неё из сеней по прислонённой к бревенчатой стене лестнице.  Значит, теперь взрослым можно неспешно и поговорить, повспоминать в спокойной обстановке.
- Мы проезжали по полям – все засеяны, и пшеница, и подсолнухи, и гречиха, - поделилась впечатлениями Светлана Алексеевна. – Даже настроенье поднялось…
- Наш совхоз по району в передовых, - охотно откликнулся Константин Иванович. – Мы работаем по двум направлениям: животноводческому и овощному, - хозяин улыбнулся: - Пока вроде получается.
- Вот и я об этом, - сказала гостья. – А вообще, как у вас?
- Да всё по уму. Как лысого и придурковатого «кукурузника» скинули, сразу и возрождаться начали, а то ведь совсем эти уполномоченные задавили, рыскали по полям и пашням: сейте да садите «королеву полей», чуть ли не в каждом свободном ложку, - мужчина ухмыльнулся: - хотя на мой бы вкус, так их самих тогда пересажать за вредительство надо бы, причём поголовно. Ведь у нас, как известно, зона рискованного земледелия, об этом во всех справочниках, кстати, и учебниках чёрным по белому написано, и никакая кукуруза здесь сроду не вырастала. А как Хрущова сковырнули, эти уполномоченные куда-то сгинули с концами, а хозяйство без экспериментов над землицей, пусть и не в один год, но встало на ноги и люди наконец-то перестали разбегаться из Корболихи. Вон и школу новую отстроили, и садик планируем… Поди, и вы вернётесь?
- Вряд ли. Там у нас работа, квартиры, дачи, - отказался Евгений Михайлович. – Городские теперь мы…
- Понятно. Работы и у нас хватает, и дачи тоже в наличии имеются.
- И где они? – опять вступила в разговор Светлана. – Ехали со Змеёва, ни одной не видали.
- За речкой, за новым мостом по пути на Колывань. Исполкомовские застолбили себе, а сейчас к ним пристроились, сначала кто по блату, а потом и вообще все, кто горазд мошной трясти, - хозяин махнул рукой. – Хорошо, что хоть дорогу не через деревню отсыпали, а сделали объездную, то бы давно в пыли задохнулись.
- У нас ведь на этом мосту весной, по большой воде неслыханное случилось, - горько вздохнула Валентина: - Кто-то из дачников позарился на доски на пешеходной дорожке, что рядом с проезжей частью для удобства людей уложены на мосту, выдрал, они ведь толстые и широкие. Стемнело уже, когда из Колывани возвращались Наталья, жена Шурки Петрова с одиннадцатилетней дочкой Мариной. Как потом причитала Наталья, только взошли они на эту проклятущую дорожку, девочка вырвалась из её рук: сама, мол, пойду, держаться буду за перильца, и побежала вперёд. А темно же, в двух шагах ни зги не видать. Наталья поспешила за дочкой, на звук песенки, что та напевала. И вдруг истошный детский крик и - всё затихло, только река под мостом бурлила. Наталья бросилась туда, и сама чуть не провались в пустоту, в широкую дырку, под которой неслась вода… Две доски были кем-то вырваны и утащены на дачи. Наталья чуть с ума не сошла, рыдала и бегала по мосту, пока какие-то муж и жена, они ехали на машине на свою дачу, видя это, не остановились и не узнали, что с ней. Женщина осталась с Натальей, а мужчина помчался в деревню, отыскал их дом и привёз Шурку Петрова и еще мужиков. Те с фонарями обшарили оба берега вниз по течению, кричали, звали девочку. Да где там… На третий день нашли в семи километрах ниже Корболихи, всю побитую, застряла в корягах. Теперь вот Шурка с горя пьёт по-чёрному, уже второй месяц, да на могилках ночует. А Наталья вся иссохла и почернела, стала как головёшка горелая, одни глазищи полоумные горят, замучилась его едва ли не кажную ночь оттуда волочить. Страсть-то какая… упаси, Господи…
- Да что же это у нас за деревня треклятая! – в сердцах воскликнула Светлана. – Прямо охота какая-то на детей малолетних… Витеньке ведь тоже накануне исполнилось одиннадцать… бедный мой братик, и жизни-то совсем не видел, хотя бы самого краюшка, чтоб по-человечески пожить, досыта покушать…

       Назавтра, ближе к вечеру Евгений Михайлович предложил по старой памяти смотаться на рыбалку на одну из безымянных речушек, что вытекала из лесистых сопок и впадала у околицы в полноводную Корболиху.
- Заедем на мотоциклах поглубже в тайгу по лесовозной дороге и - вы удивитесь. Обещаю.
- Чему удивимся-то?  -недоверчиво скривил губы в усмешке Александр Ефимович. – А то мы рыбу не видали, что ли?
- Хариуса, конечно же, знаете…
- И даже ловить на мушку доводилось, - потеплел голосом Петькин отец. – Таскали за милую душу, до ведра за день. Громотушинский, на прозрачной волне, он к осени вес нагуляет, сам отборный, серебристый. Да-а…
- Вот потому, Ефимыч, и удивишься, - теперь уже усмехнулся Евгений. – И воде, и способу, которым будем таскать его из речушки, такой никудышной по ширине и глубине, что её, скажу тебе, в иных местах и воробей перескочит.
- Ну, что ж, тогда поехали. Ребятишки, кто с нами? Живо в люльки! – видно было, что Александр Ефимович загорелся. – Михалыч, ловить-то на чё будем?
- У меня в багажнике бредешок, специально для этого случая.
- Не понял… Хариуса и бреднем?.. Вроде всё уже видел в жизни, а такого… - мужик опять недоверчиво покачал головой и тут же рубанул воздух широкой ладонью, подводя черту разговору: - Тогда – по коням! И, как говорится: погнали наши городских!
      Оставив мотоциклы на полянке, рыбаки, раздевшись до трусов и босиком, с бреднем и пузатым пятилитровым зелёным чайником направились вверх по разбитой, изрезанной глубокими колеями, неезжалой дороге, вдоль которой струился мутный, несущий в себе взвеси местной почвы, ручей, стиснутый, кое-где размытыми, земляными берегами и с омутами, разлитыми под небольшими водопадами, которые, чем рыбаки взбирались выше, тем чаще стали встречаться.
       По мягкому суглинку Петьке идти было легко, прохлада влажной земли приятно щекотала ступни и пальцы ног. Мальчишка и у себя в околотке, если выдавалась возможность, скидывал обувь и бродил босиком по волнистой травке в ограде управления железной дороги среди лип и берёз, а если вдруг накатывала сверху гроза с молниями и ливнем, а он оказывался на улице, тоже разувался, заворачивал до колен штаны и носился по асфальту с друзьями, да так быстро, словно намеревался пробежать между отвесных тёплых струй и не замочить своей одежды. Даже шустрые, не меньше, чем Петька, Борька Лобанов и Сашка Покидов за всё время ни разу не смогли его догнать!
- Ну, что, вот мы и пришли, - Евгений Михайлович указал на тесный шивер, что в полутора метрах от исполинской и мохнатой пихты, огибая её своим глинистым руслом, падал вниз, взбивая воду в омутке. – Вы, ребятишки, заходите выше, за дерево и там перегородите речку. Вон, наломайте прутьев с горофельника, будете ими лупить перед собой, чтоб хариус не смог через вас проскочить. А мы, Ефимыч, зайдём снизу, гребанём на глубине и на водопаде поднимем сети. Лады?
- Было б сказано, - пошутил Петькин отец, - забыть недолго! Однако, не верится, чтобы мы здесь начерпали чего путного…
- Ну, ты, свояк, и Фома неверующий! Я же тебе не пацан какой-то языком молоть… Всё, заходи аккуратней.
         В первый улов попались пять средних, с серебристой чешуёй и тёмными, поблескивающими плавниками, рыб. Петька сбегал к дороге и принёс отцу, оставленный там чайник, и Александр Ефимович, поставив его рядом, бережно начал брать каждого трепещущегося хариуса по отдельности из расстеленного на травке бредня и, прежде, чем опускать в неширокое горлышко, внимательно рассматривал, пытаясь найти у этих отличие и такие особенности, которых бы не было у тех хариусов, что водились в их горных и прозрачных реках и озёрах; но, как оказалось, и те и эти рыбы были почти зеркально одинаковы. Они даже и ртами один в один судорожно хватали воздух.
- Никак не возьму в толк, Михалыч, как эта царская рыба, обитающая, как я полагал, только в реках и высокогорных озёрах с водой хрустальной чистоты, здесь-то, в этой грязи смогла выжить и приспособиться?
 - Всё, Ефимыч, проще пареной репы: я давно уже пришёл к выводу, что здесь не только вода чистейшая, но и эта мутная взвесь, что тебя так отпугивает, содержит, на мой взгляд, много чего целебного и полезного для организма, хоть человека, хоть рыбы. Она же бежит с гор, с ледников, и поблизости нет ни одного завода или фабрики с вредным производством, ни фермы с навозными отходами. Одна заимка стояла в кедраче под белком, мы в детстве там часто, когда ходили за шишками, ночевали, да теперь уж давно, наверно, истлела. Дед-то, Ермолаич, пасечник, что там жил, умер сразу после войны, а два сына на фронте погибли, передать хозяйство стало некому…
        Спускаясь к оставленным на полянке мотоциклам, рыбаки процедили, прошерстили все встретившиеся им по пути омуты, забили чайник под завязку отборным хариусом. Петька с Толиком даже пристали маленько, без удержу лупя и рассекая поверхность речки измочаленными прутьями и топоча босыми пятками по песчаному и местами илистому, а потому и скользкому дну, но как ребята были счастливы - этого не объяснить и словами не передать, такое просто нужно самому пережить.
        Петька смотрел и любовался отцом – как тот подобрался, расправил свои покатые, в наколках плечи, казалось, что и тёмно-зелёный орёл на волосатой груди шире раскинул свои могучие крылья, и сам Александр Ефимович лицом преобразился и помолодел. Да и более сдержанный - как никак ведущий инженер на обогатительной фабрике - Евгений Михайлович сейчас тоже выглядел на все сто и стал обыкновенным русским мужиком, порывистым, азартным, не лишённым безоглядного куража.
      
        Июньское солнышко одаривало путников ласковыми и совсем не обжигающими лучами, и причиной этому был лёгкий ветерок, что не менее ласково перебирал белоснежные лепестки ромашек, атласные цветки жёлтых лютиков и россыпи небесной синевы на соцветьях незабудок по забокам вдоль дороги на сельское кладбище.
       В гору поднимались пешком, мотоциклы решили оставить дома и пройтись до Витиной могилы не спеша, чтобы не нарушать разлитый по склону с оттенком вечности покой, не забивать трели луговых жаворонков тарахтеньем мотора. Так настояла Светлана, и муж был с ней согласен. Александр Ефимович и Евгений Михайлович несли в руках инструменты, сумки с продуктами и покрывальцем, расстелив которое, можно было посидеть у оградки и помянуть усопшего.
       Голубая краска на железном памятнике облупилась, а вот масляная красная на звёздочке поблескивала так, будто её наложили только вчера. Набранная штакетником низкая оградка совсем не повреждена скотом, что иногда заходил на могилки попастись – и это уже хорошо. Есть молоток и гвозди, поправить и прибить две немного отошедшие дощечки – дело минутное.
       Пока Светлана железной щёткой отскабливала старую краску и ржавчину, Антонина открыла жестяную баночку и принялась размешивать палочкой густую голубую краску, чтобы после того, как Светлана очистит все стороны, в две кисточки подновить скромный памятник. Мальчишкам дали отдельное задание: повыдергать всю траву на метр вокруг оградки, а девочкам постелили покрывальце, они еще по дороге нарвали цветов, и сейчас сидели и сплетали из лютиков, ромашек и незабудок разноцветные венки. Александр и Евгений подождали, пока женщины покрасят памятник и выйдут, зашли в оградку, аккуратно перекопали лопаткой местами вмятый от времени и заросший бурьяном бугорок, вернулись обратно к дороге, срезали на обочине дёрна и обложили по краям подровненную могилку.
      Сполоснув руки водичкой из дюралевого бидона, расселись на покрывальце вокруг выставленной снеди. Светлана разлила вино по стаканчикам, взрослые, не чокаясь, помянули Витеньку, закусили. Ребятишки тоже съели по ломтю хлеба с нарезанной кружками колбасой и потянулись к пряникам и карамелькам, горкой рассыпанным тут же. Запивать сладости было чем – посреди стояли бутылки с домашним квасом, молоком и лимонадом.
- Люди добрые, будьте здоровы! – никто и не заметил, как этот плюгавый и запитый мужичонка появился из-за соседних крашеных серебрянкой железных оград. – Позвольте присесть и отдохнуть с вами рядышком…
- Садись, мил человек, - обронил Александр Ефимович и непроизвольно подвинулся к жене. – Места много.
     Однако мужик не сел на покрывальце, а обессиленно плюхнулся в густую траву у ближней к дороге ограды. Полежал навзничь с минуту, сел, подобрал под себя ноги по-турецки и начал бесцеремонно разглядывать всех, сидящих на покрывальце в двух метрах от него. Женщинам стало не по себе, они недоумённо переглянулись с мужьями. Те пожали плечами: мы, мол, тоже ничего не понимаем… что это за фрукт… и ведь не прогонишь… место-то, дескать, не для того… особенное…
- А я тебя помню, - проскрипел, как лезвием по стеклу, мужичонка и уверенно ткнул тёмным, в трещинах на казанках, пальцем в сторону Светланы. – Ты - Родионова, вот только, как звать, запамятовал… Кажется, Нинша?
- Светлана она, - резко ответил за жену Александр Ефимович. – А сам-то, кто будешь? Кладбищенский сторож? Или пастух от стада загулявший?
- Точно! Светка! – мужик проигнорировал вопрос и попытался изобразить на испитом лице нечто вроде радости от негаданной встречи, но ничего кроме жалкой и отталкивающей гримасы на его физиономии не отразилось. – Ты и тогда-то была красавицей, а сейчас вообще… - и он развёл худыми, с комочками присохшей грязи, руками.
- Ты не ответил: сам-то из каких будешь? – вступил в разговор Евгений Михайлович. – Я ведь тоже местный, а тебя не вспомню…
- Александр я, Шурка Петров, - вздохнул мужик и вдруг весь побагровел, налился кровью и трясущимися заскорузлыми пальцами смахнул с мутных глаз набежавшую слезу: - Отец, так сказать – сирота… - и неожиданно всхлипнул: - ханыга я конченный… жить не хочу…
- На, вот, помяни, - Александр Ефимович всё сразу вспомнил и понял, плеснул в стаканчик портвейна и протянул замызганному тёзке.
       Мужик жадно залпом выпил, занюхал рукавом рваной рубахи, помолчал, будто прислушиваясь к тому, как зелье скатывается в желудок и оттуда рассасывается по венам, оживляя весь организм. Муть с глаз медленно, но сошла и, они вроде бы даже и прояснели, стали синими и выразительными, в обрамлении, как оказалось, по-девичьи пушистых густых ресниц. Взгляд стал осмысленным.
- Вот спасибочки, люди добрые, - Шурка кашлянул. – Вернули к жизни… - помялся некоторое время и просительно обратился, чуя в нём главного, к Александру Ефимовичу: - А нельзя ли повторить? Как говорится: первая колом, вторая соколом! Кхе-кхе… как-то так…
- Кто нам запретит? – в этот раз Ефимыч наполнил стаканчик до краёв. – Выпей… Да закуси, вон хоть огурчика солёного с хлебцем возьми на зуб.
- Не хочу. Мне бы папиросочку, затянуться…
- Держи, - Евгений Михайлович протянул раскрытую коробку «казбека». – Угощайся.
- А я теперь здесь обитаю, на могилках, - мужик быстро хмелел и, ему, видимо, необходимо было выговориться. – Доченька моя, ненаглядная Мариночка с весны сюда переселилась, а как я её одну оставлю? Вот и обживаюсь… Ох-хохошечки, жалко-то как! Хоть в петлю лезь, да боюсь: там-то тогда не встретимся… Говорят, удавленникам к добрым людям ходу нет. А моя доченька доброй была, мухи не обидит, – мужик всхлипнул и безнадёжно махнул рукой. – Тока бы скорей уж, а то ждать силушки нет никакой, всё внутри давно по выгорало…         
- Ты давай-ка, Саша, заканчивай с этим, - подала голос до сих пор молчавшая Светлана. – Кому ты этим чего докажешь? Надо жить дальше. Жену хоть пожалей. Дети-то еще есть?
- Нету, Света, нетушки никого… Один - одинёшенек, как перст, - жалобно вздохнул мужик и вдруг опять весь встрепенулся: - А Наташки я вовек не прощу, что она угробила ягодку мою, проворонила, упустила в пучину ледяную, карга горелая! Лучше бы уж сама, да вниз головой своей дырявой!
- Чё попало-то не городи! А то смотрю, совсем рехнулся, - с досадой вскрикнула Светлана. – Докаркаешься! Жена твоя вперёд тебя Богу душу отдаст. Вам сейчас надо вместе держаться, хотя бы в память о дочери, принявшей такую же страшную, как и у моего братика, смерть…
- Ты, Светка, это правильно говоришь, - мужик медленно обвёл сидящих пьяненьким и вместе с тем каким-то мерцающим, нездешним взглядом. – Чё-чё, а смертушку-то они приняли лютую. Не шибко-то хотел я, да всё равно придётся открыться тебе, а там уж сама решишь, что со мной делать. Хоть закопайте здесь рядом, вон и лопата есть, и мужики для этого имеются, хоть в милицию сдайте.
- Ты это о чём? – вдруг побледнела и потемнела очами Светлана. – Ну-ка, давай, сказывай дальше…
- А чё говорить? Гришка-то Мусорин в Змеёвом сержантом в медвытрезвителе сразу после армии пристроился, карманы у пьяных шмонать и мордовать их почём зря, да раз шибко переусердствовали, мужика насмерть запинали, той осенью было дело; а по зиме слух прошёл, вроде как его на этапе опустили и порешили блатные и за красные погоны, и за паскудство.
- Мне-то от этого и не холодно, и не жарко. Одним уродом меньше стало, - женщина подавила злую усмешку. – Ты, Шура, поди и разговор этот затеял, чтоб тебе еще плеснули – дружка твоего закадычного помянуть?
- И вовсе он мне не друг, - огрызнулся мужик. – Мы после того случая сторонились встречаться, тока в школе…
- Какого случая?.. Что ты тянешь быка за хвост?
- Того самого, в феврале, - мужик нехотя обернулся к оградке и мотнул косматой головой в сторону памятника, - когда вашего Витю насмерть придавило.
- Да, я знаю, оплывина сорвалась с обрыва…
- И чё ты думаешь – она сама, што ли?..
         Мы с Гришкой пришли раньше, покатались на снегурках, а он и предложил:
 - Счас Витька придёт, давай его напужаем.
- А как? – спрашиваю.
- Да очень просто. Я обойду и залезу на обрыв сзади и палкой краешек собью, а ты здесь, внизу сделай так, чтоб он подъехал поближе к обрыву. Я сколю, снег на него посыплется, он быстро отъедет. Вместе и похохочем…
       Да тока всё вышло не так. Мы с Витей подъехали, он впереди, я за ним, а сверху как ухнет, его завалило, а на меня прилетел такой сугроб, что откинуло чуть не к середине катка. Очухался, а Гришка надо мной:
-Жив? - спрашивает 
- А ты как здесь? Ты же наверху должен быть.
- Сорвался… Она, зараза, возьми да вся по бровку отломись и рухни. Вот я верхом на оплывине и приземлился и кубарем прилетел прямо к тебе.
      Гришка тогда еще и похвастался:
- Гляди-ка, Шурка! Весь целёхонек, ни одной царапинки.
- А где же Витя? – я начал озираться и искать его глазами.
- Почём я знаю, - отвечает, а сам вдруг весь побледнел, как ты давеча, затрясся, - теперь нам, Шурка, кранты – Витю-то точно убило!
- А если еще живой?
- Какой живой! Ты глянь на кучу, она выше нас в два раза.
- Давай копать… - говорю.
       А он:
– Тока время зря потеряем, вдруг кто придёт и нас увидит. Быстро уходим. И заруби себе на носу: если спросят - нас здесь сёдни вообще не было.
- Ах, вы сволочи распроклятые! – не выдержала Светлана. В широко раскрытых глазах у женщины стояли слёзы. – Ты хоть помнишь, мерзавец, что те люди, кто нашёл моего братика, рассказывали? Когда откопали, Витя лежал на боку, а перед лицом у него немалая воздушная пустота была – это он надышал, пока не задохнулся без доступа воздуха.
- Да кабы знать! – мужик захныкал, но как-то натужно и неискренне. – Я бы руками всё разгрёб…
- Вам и надо-то было, козлам подложенным, - мрачно швырнул в помятую морду мужику Александр Ефимович, - всего-то добежать до первой избы и позвать взрослых.
- Я же говорю: мы до смерти перепугались, а вдруг нам за это попадёт…
- Вот и попало, - жёстко, сквозь зубы бросил Александр Ефимович. – Одному добрые люди душу освободили от поганого тела, а другому такой счёт выставлен, что лучше уж в петлю, как он об этом сам и верещит, - мужчина брезгливо глянул на оборванца, взял стаканчик, налил вина вновь до краёв и протянул понуро переминающемуся с ноги на ногу Шурке. – На, пей, да вали-ка отсюда, гражданин хороший. Подальше от греха… А то, боюсь - ноги повыдергаю!..

                12   
      
       Лавочку по деревенскому обычаю еще до войны отец Константина Ивановича вкопал у забора снаружи, чтобы вечером после трудов посидеть, отдохнуть, полюбоваться закатом и первыми звёздами, вспыхивающими над речной поймой, что, обрамлённая зарослями ивняка, живописно расстилалась слева внизу и извилисто пропадала за склоном лесистой сопки.
       Сейчас тоже был вечер, багряный закат окрасил и преобразил в сказочный веер небесную накидку перистых облаков, оттенил, сделав густо-зелёными вершины пихт.
- Прямо как в детстве, - задумчиво произнесла Светлана Алексеевна.
- Что, мама, как в детстве?.. – сидящий рядом Петька чуть склонил в сторону матери вихрастую макушку, стараясь заглянуть ей в глаза.
- Всё, сынок, и лавочка, и дорога к реке, и закат над пихтачом, - мать улыбнулась, вспоминая. – Наша изба стояла с той сторону переулка, ближе к Корболихе. Видишь, вон там, внизу полянку. Бывало, тятя с утра застелет телегу брезентом, по самые борта, запряжёт Карьку, да и укатит на весь день в тайгу на свои «знамки». А мы с мамой и Володенькой всё-то углядываем дорогу, обжидаем, когда прибудет назад. И Витенька с нами, спит в люльке, он тогда только родился, еще и годика не было. К вечеру является наш тятька, довольнёхонький, с песнями, шибко он любил хорошую задушевную песню, и голос у него был такой мягкий, располагающий. И ведь проезжает не во двор, а сразу вниз, на берег, на ту самую полянку. Поставит телегу в двух шагах от воды, лошадь распряжёт, спутает ей передние ноги и отпустит пастись, а сам поднимется к дому, и оттуда прикатит на берег одну за другой три уже размоченные деревянные кадки, расставит так, чтобы удобней было нам укладывать в них грузди, а сам уйдёт ужинать. До ночи мы с братом перекладываем эту таёжную добычу из телеги в кадки, потом по переменке таскаем с речки воду и заливаем грибы. На другой день, к вечеру меняем воду, и так вымачиваем, чтобы вытянуть с их горечь, три дня. На четвёртый, с утра отмываем с Володенькой и скоблим грибы от прилипших хвоинок и прочего откисшего земляного мусора, подрезаем ножки и вычищаем вогнутые шляпки, и передаём маме, а она бережно опускает каждый груздь на своё место в кадку. Выложит ряд, сверху постелет зонтики укропа, листья огородного хрена и чёрной смороды, на них еще один ряд грибов, и так – до самого верху. На ночь всё так и оставляли, а раненько по зорьке тятя брал ведро, мешочек соли и спускался к кадкам. К соленью никого не допускал, всё делал по своему вкусу, а вкус-то у тяти отменный: на моей памяти не было случая, чтобы он что-то недосолил или пересолил, а ведь и огурцы, и капусту готовить на зиму он тоже никому не доверял – только сам. Посолит, придавит гнётом и даст кадкам постоять на берегу еще сутки, чтобы грузди сок дали, и всё до дна просолилось. После спустится к реке с низенькой тележкой, зачерпнёт кружкой рассола, попробует, причмокнет губами, покивает согласно головой, да и загружает по одной каждую кадку и отвозит во двор. Нам с Володей, если в настроении, позволял пособлять, подталкивая тележку сзади, - Светлана Алексеевна снова тепло улыбнулась, - Однако я не припомню, чтобы он при нас бывал не в духе, поэтому мы почти что всегда и тартали грузди в горку вместе с отцом.
- И куда ж вам, мама, такая уйма грибов? – Петька мысленно представил, что солонины выходило столько, что надо было сильно постараться, чтобы за зиму всю её съесть.
- Одну кадку тятька оставлял нам, а две по первому снегу на санях, на них и вкатывать-то не нужно, чуть приподнял – и она на месте, увозил на базар или сдавал оптом в заготконтору. Все там его хорошо знали. На базар он регулярно привозил на продажу еще и дрова, а государственным заготовителям сдавал те же грибы, ягоды рябины и калины, а если удавался урожай на лесную чёрную и красную смороду, или к примеру, на малину и черёмуху - и их тоже. Наберёт в тайге ведра по три, а сбирать ягоду он был большой умелец, дома отбавит в чашку с верхом нам полакомиться, часть рассыплет сушиться, а остальное – в Змеёво на продажу. Варенья тогда почти не варили, сахар больно ценой кусался. А вот насушить, зимой натолочь в ступе, начинка в пироги и шаньги самая отменная получалась – пальчики оближешь!
- Ты, мама, так вкусно рассказываешь, аж слюнки текут! – не мог сдержаться Петька, невольно вспоминая, какие замечательные сдобные ватрушки, их и отец, Александр Ефимович, любил отведать, добродушно и ласково величая «безделушками», на праздники в духовке печёт Светлана Алексеевна, какие у неё выходят воздушными корзины из сладкого теста с плетёными косичками узоров и малиновым вареньем внутри, и густо помазанные сверху аппетитно поблескивающей глазурью.
- Вернёмся домой, обязательно напеку, целую гору… - материнское сердце легко прочитало желание сына. Светлана Алексеевна в порыве чувств прижала к себе Петьку и нежно провела мягкой ладонью по вихрам сына. – Вырос ты, однако, сынок – уже и не обхватить за раз. По приезду сразу сходим в парикмахерскую, копну твою надо привести в порядок. Тебе как лучше - под нулёвку, чтоб голова не потела, или полубокс?
- Мам, я уже большой, - с едва уловимой обидой в голосе ответил Петька. – Вы и раньше не стригли меня под лысину, а сейчас и ребята на улице не поймут…
- Чего не поймут? Их пол околотка бегает таких…
- Родичи сразу их обкорнали, как только пошли на каникулы, - и мальчишка горячо принялся растолковывать матери в общем-то, на его взгляд, простые вещи: - Борька, например, Лобанов каждую весну блестит своей лысиной, а вот Сашку Покидова только в то лето дядь Стёпа подстриг под ноль, когда поймал, как тот курил за углом барака. Это он так его наказал. И если меня счас обкорнать, то ребята замучат: за что, мол, тебя так? Давай гони, чё натворил!
- Скучаешь по ребятам?
- С чего ты взяла?
- У тебя глаза сразу загорелись, как про них заговорил.
- Не знаю, мам… - Петька окинул взглядом переулок и все деревенские окрестности. – Оно и здесь мне тоже всё нравится. Речка, как мы в тайге хариуса ловили, с Толей мы сразу подружились… А вчера вечером, когда на повети засыпали, вдруг подумал: мне еще, наверное, так хорошо, потому что знаю, что скоро домой поедем, и от этого мне счас так легко, я всё стараюсь запомнить и побольше увидеть. А если б сказали, что ты, Петя, жить здесь остаёшься навсегда, всё бы было по-другому.
- Вишь ты, как по-взрослому мой сынок умеет размышлять! Весьма похвально, – мать опять ласково притянула Петьку к себе и шутливо сказала: – Ума не дам, когда и где ты этому выучился?
- Чему, Светик? – подхватил вышедший из калитки и услышавший конец фразы Александр Ефимович.
- Разумению, Саша, доброму и крепкому мужицкому обдумыванию, прежде чем за что-то взяться.
- Так с этим мы, крестьяне, и появляемся на свет. Тысячу лет наши предки не выживали, как некоторые силятся брехать, а жили в, для кого-то суровых, а для нас - родных, привычных и милых сердцу широтах, - отец с хитринкой прищурил глаза и усмехнулся: - Может, мы и не научены складно и много говорить, как некоторые из народов, живущих рядом с пальмами и тёплыми морями, в более сносных, по ихнему мнению, природных условиях, зато у нас на первом месте всегда дело и справедливость, а не пустая болтовня; и самородков среди русских, как золота на тех колымских приисках, где мне в своё время пришлось кайлой помахать да ломом поковырять вечную мерзлоту.
        Хотя солнце уже и закатилось, однако свет, особенный, июньский ничуть не потускнел, а наоборот приобрёл что-то ласково-бархатистое и умиротворённое. И Светлану вдруг затопило какое-то щемящее и трогательное до благодатных слёз чувство своей принадлежности к чему-то большому и настоящему, составную часть которого, безусловно, представляли и сидящие рядом муж с сыном, и играющая в куклы во дворе Лидочка, и оставшаяся дома Алёна, и не только вся родня, но и друзья и подруги, живущие на этих благословенных землях горного и равнинного Алтая. Как подобное состояние выразить словами женщина не знала, но то, что она сейчас, как никогда прежде, счастлива, это Светлана ощущала каждой клеточкой своего сердца и всеми фибрами отзывчивой души.
- Глянь-ка, Светик, новенький москвичок въехал в переулок, - кивнул в сторону дороги муж. – Уж не к нам ли?
- Не знаю. Костя ничего не говорил… - засомневалась женщина. – Домов-то вон сколь… к любому могут…
        Но поблескивающая краской салатного цвета легковушка притормозила как раз напротив их. И каково же было удивление Светланы, когда она увидела, кто вышел из машины.
- Привет, сестра! Сколько лет, сколько зим! – крепкий моложавый и чубатый мужчина приблизился к вставшей с лавочки Светлане и шутливо приобнял её. – А ты всё хорошеешь!
- Да и у тебя, Виталя, пока что ни морщинки, - в тон подошедшему откликнулась Петькина мать. – Какими судьбами? Ты же вроде как в авиации где-то?
- Точно так. В Новосибирске. Вот отца привёз. Соскучился по родине, да и раны дают о себе знать. Вези, говорит, домой – родимым воздухом подышать…
- Дядя Филя с тобой? И где же он?
- Да, вон в машине.
- Так идём к нему! - Светлана мигом оказалась около москвича-412 и распахнула заднюю дверцу. – Дядя Филя, здравствуй!
- И тебе не хворать, племяшенька! – широкоплечий, сухощавый дед с волнистой седой шевелюрой весьма подвижно для своих лет выбрался из машины и, обняв Светлану, крепко расцеловал её. После этого, чтобы лучше рассмотреть, слегка отстранил от себя. – Это сколько ж мы не виделись?
- Восемь лет, дядя Филя.
- Да-а, бежит время…
- Добрый вечер, Филипп Ильич, - подошёл и протянул крепкую ладонь для пожатия Александр Ефимович. – Как доехали? Без приключений?
- Мой Виталий, что в небе, что на земле – ас! – улыбнулся дед. – Долетели с ветерком! Долговато, правда, семь часов. Я даже успел выспаться.
- Можно бы еще быстрее, - сказал Виталий, - но мы по дороге отдыхали на Оби перед Барнаулом и у Алея за Курьёй.
- Видишь, дядя, как мы угадали свидеться, - Светлана не скрывала своей радости, когда они шли к лавочке. – Виталя сказал, что раны беспокоят…
- Не то, чтобы шибко, но бывает, - старик вздохнул: - не все фашистские гостинцы доктора из меня достали.
       Младшего брата отца она любила, и потому, что Филипп был от природы мужиком незлобивым и добродушным, в своё время, он и возился с ней и нянчил малышку, умелыми руками выстругивал ей изящные деревянные куколки, а еще и потому, что оба брата, несмотря на разницу в возрасте в несколько лет, со стороны выглядели как близнецы. Это Светлана помнила хорошо, ведь когда началась война, ей исполнилось уже четырнадцать, а отцу тридцать три.
       Однако, на фронт Филипп Ильич ушёл не как два его старших брата Иван и Алексей, летом 41-го, а весной 42-го. У него, как у соболятника-промысловика на первое время была выдана бронь: поскольку драгоценная пушнина тоже входила в перечень стратегических запасов Родины. Зиму он отохотился, в конце марта вышел из тайги, сдал в заготконтору не только плановые восемьдесят шкурок, но и двадцать сверх того, фарт сопутствовал дерзкому и настырному таёжнику, получил положенный расчёт, а в начале апреля уже ехал в воинском эшелоне на фронт…    
      Петька сразу, едва подошёл дедушка, поднялся с лавки, уступил ему место, а сам присел по-турецки, скрестив ноги, на травку муравку рядом и весь дальнейший разговор прослушал, раскрыв рот и стараясь не пропустить ни одного слова. Беседа-то и вроде началась ни с чего. Любопытный мальчишка с детской непосредственностью спросил старика: а сколько, мол, деда, ты фрицев убил? Тот усмехнулся:
- Не считал… но было дело, - так Петька, и не думая об этом, невзначай втянул Филиппа Ильича в долгий разговор о войне. Поначалу нехотя, но постепенно, вспоминая о тех страшных днях, ветеран увлёкся.

       В первом же бою рядового Филиппа Родионова тяжело контузило и оглушённого, толком еще не пришедшего в себя, рослого парня взяли в плен. Однако в концлагере он пробыл всего неделю, в числе группы из пятидесяти пока еще крепких узников его доставили в Германию, где их в каком-то внутреннем дворе выстроили в длинную шеренгу, и благообразные немцы в гражданском принялись, прохаживаясь, присматривать себе подходящих работников на свои фермы.  Филиппа одним из первых забрала семейная пара пожилых хозяев, он маленький, тучный, с глазами навыкат, она длинная и сухая, как щепка, пощебетали что-то на своём, гроссбауэр ткнул пухлым пальцем в грудь парня. По довольным физиономиям было видно, что невольник своей статью и мускулистостью им сразу пришёлся по вкусу.
      Хозяйство у опрятных немцев оказалось немалым: двадцать крупных свиней, три лошади, две коровы и пять славянских рабов – три забитые, бессловесные женщины и двое худых и костистых мужчин. Филипп стал шестым.
      За каменной оградой кирпичный дом с высокой черепичной крышей, сад с фруктовыми деревьями, газоны, выложенные плиткой тротуары, ни пылинки, ни былинки – кругом идеальная чистота и безупречная основательность. Хозяйственные постройки в глубине усадьбы ничуть не портили идиллической картины – руками рабов, их изнурительным, с тычками и подзатыльниками по малейшему поводу, трудом там тоже всё буквально светилось порядком и благополучием. Но вовсе не это привлекло внимание Филиппа, парню мгновенно легло на сердце то, что прямо за оградой начинался лес. Большого труда стоило Филиппу сдержать себя и в первую же ночь не сбежать. Но понимая, что без сухарей, соли, спичек и прочих припасов, жизненно необходимых при длительных переходах, он вряд ли далеко уйдёт, пленник стал скрытно и тщательно готовиться к побегу.
       Спустя три недели ровно в полночь он бесшумно покинул ферму и растворился в лесной кромешной тьме. Стояла вторая половина июня, ночи были короткими и надо было успеть уйти как можно дальше, да еще умудриться запутать следы, ведь за ним обязательно будет снаряжена погоня с немецкими овчарками и опытными поисковиками. Отчасти на этот случай он скопил немного табака, сам-то Филипп сроду не баловался этой дрянью, но поляк и белорус, товарищи по неволе, курили и, он сделал вид, что тоже любит подымить. Сворачивал самокрутку, прикуривал и выходил из помещения на воздух, якобы там ему почему-то слаще затягиваться. Однако, выйдя наружу, тут же гасил самокрутку и бережно ссыпал в карман табак. Еще в душе теплилась надежда, что, судя по повышенной влажности местности, не исключено, что в лесу есть ручей, а может статься и не один, и, главное, выйти к воде.
       В общем-то всё так и произошло: и табак, не жалея, насыпал, оборачиваясь, в свои, едва угадываемые во мгле, следы, и на ручей наткнулся вовремя, и с полкилометра шёл по течению. Вода тёплая, дно песчаное – ноги не просто освежались, но и отдыхали. И ночь очень кстати оказалась безлунной, что позволяло звёздам светить ярче, а ему лучше ориентироваться по ним, правильно выбирая направление строго на восток. Европейские леса – это, конечно же, не буреломная и трудно проходимая горная алтайская тайга, в них Филипп мог ощущать себя так, будто бы он прогуливался по ухоженному парку, если бы не смертельная опасность, подстерегающая беглеца на каждом шагу, поэтому всякий раз, почуяв обострённым нюхом охотника запах близкого жилья, парень углублялся в чащу, выбирал потаённое место для лёжки и ждал сумерек, чтобы продолжить путь.
       Так и добрался Филипп до Карпатских предгорий, однако, что это именно они, откуда бы деревенскому парню знать, просто равнина вдруг вздыбилась, сначала холмами, а потом вдруг и перекрыла полнеба умопомрачительной протяжённой стеной, иссечённой кое в каких местах сумрачными ущельями и увенчанной остроконечными скалистыми вершинами. Глядя на эту красоту, беглец выдохнул с облегчением: уж теперь-то точно опасных неожиданностей будет значительно меньше.
      У него взыграли мышцы выше колен и на икрах ног, как это и в прежние годы всегда происходило с ним с вечера перед предстоящим утреннем карабканьем в гору. Видимо, мускулы, предвкушая долгожданную энергичную работу, нетерпеливо подтягивали, перебирали, простукивали каждый свой узелок и тугую связку, каждую эластичную ленточку и прочие упругие волокна, проверяя их на боевую готовность. Что и говорить, душевное состояние в эти минуты у парня было на особенной высоте, когда хотелось на всю округу горланить во весь голос какую-нибудь бравую песню и вообще совершать что-нибудь по-настоящему дельное и нужное людям.
        Безусловно, всё это делать хорошо, когда ты в родных горах, стоишь, опираясь на посох, у скалистой вершины на плоской замшелой плите, а рядом с тобой и вокруг ковры спелого черничника, островки пружинистого вереска и душистые заросли чёрной и красной смородины. И разлапистые высоченные кедры, - ну куда же на горном-то Алтае без них! – они, подобно могучим русским витязям, спокойно поднимаются сюда из распадков и ущелий, обступая со всех сторон эту причудливую высокогорную макушку с россыпями и льдистыми снежниками в изогнутых горных складках. А вниз, во все концы света, докуда хватает глаз, гигантскими каменными волнами с зелёными гребнями кедровника и пихтача, осиновых и берёзовых рощ величественно расходятся-растекаются отроги. И как же, видя такую восхитительную картину, истинный таёжник может сдержаться, не прийти в восторг и от избытка чувств не выкрикнуть во всю глотку восторженного гимна тому благолепию, что окружает и осеняет счастливца!
       Филипп набрал полные лёгкие свежего воздуха, душа его развернулась, но в самый последний миг он сумел-таки подавить вырывавшуюся из горла песню. Парень досадливо одёрнул себя: ты что же это творишь? Не хватало еще, чтоб ты выдал себя с головой? И это вовсе ни о чём, что вроде бы никого не видать кругом! Сам же знаешь, как гулко разносится в горах хоть рёв медведя, хоть курлыканье мудрого ворона, парящего высоко в небе, не говоря уже о грохоте камнепада с обрыва…
- А ты бы сейчас и медведем проревел, и прогрохотал камнепадом, - вслух усмехнулся, продолжая унимать свой порыв, Филипп. – Только сколько бы прожил после этого? Так-то вот, говорун ты мой алтайский…
         Карпаты Филиппом были пройдены без приключений и, пусть уже съедены сухари и значительно полегчала заплечная сума, но еще имелись соль и спички, и в пути опробована на вкус местная трава, похожая на алтайскую сурепку, пожёвана крапива, длинные матовые корни одуванчиков, вдоволь полакомился беглец и нынешними сочными, игольчатыми побегами на молодых соснах, в болотистых низинах зоркими глазами охотника отыскивал больших улиток, распластанных на широких листьях камыша и осота и с аппетитом поедал пресных моллюсков, сыпанув на влажную плоть щепоточку соли.
        Большой удачей для парня стало сухое дерево, замеченное на одном из крутых склонов. Ель была уже без коры и живо напоминала поставленную вертикально, обглоданную до блеска гигантскую берцовую кость. Казалось бы, ничего особенного, стоит себе и стоит, ждёт доброго ветра, чтобы свалил её. Филипп взобрался повыше дерева, упёрся обеими руками в гладкий ствол и принялся раскачивать сухостоину. Он знал, что делал. Ниже сушины из травы торчали острые обомшелые углы и рёбра скалистых плит, вот туда-то и направлял охотник раскачивающуюся и уже похрустывающую лесину. Еще одно усилие… Ель затрещала и тяжело рухнула прямо на хищно торчащие плиты. От удара дерево разломилось на несколько неровных кусков, а в некоторых местах развалилось и на части по вдоль, как будто кто-то смачно рубанул колуном. На эти своеобразные и здоровенные поленья Филипп и обратил своё внимание, ведь именно в раскроенном лубе и сердцевине были самые излюбленные и проеденные гнёзда личинок жука-короеда.
       И действительно, вот они, родимые, белые с налётом желтинки, кольчатые, жирные, с коричневыми блестящими головками, оснащёнными острыми железными челюстями. От бывалых промысловиков Филипп давно уже знал, что содержание глюкозы в этой личинке зашкаливает, а когда однажды попробовал, то понравилось, по вкусу что-то очень схожее с молочным ядрышком недоспелого кедрового ореха. Матёрые охотники втолковывали: в тайге мало ли что может случиться, а этот «лесной деликатес» завсегда поможет выжить. Вот, гляди-ка ты - и пригодилось... парень проглотил несколько личинок, а остальные, - их он наковырял десятка три – бережно собрал в тряпицу и туго завязал в узел про запас.
       Еще беглец кормился с муравейников. Срывал стебелёк любой травы, очищал от листьев, слюнявил и клал на большую, овальную муравьиную кучу; насекомые сбегались, впивались в стебель, Филипп подносил его к губам и смахивал добычу себе в рот, пережёвывая, ощущал резкий запах муравьиной кислоты. Наесться этим, конечно, было сложно, но подкрепиться - вполне себе…
       Однако самым фартовым для беглеца стал бросок короткой увесистой палки в отдыхавшего на ветке глухаря, что позволило несколько дней не думать о поисках пропитания. Кроме того, выходя к порожистым речушкам, парень приноровился добывать рыбу, используя для этого что-то вроде самодельной остроги из заострённой об шершавые окатыши рогульки.
         Перевалив через цепь хребтов и спустившись в лесистые отроги, деревеньки и предгорные хутора на берегах стремительных речек Филипп обходил стороной, поскольку было неясно, где он и что за люди здесь живут. Вывески на обочинах каменистых дорог при въездах в селения были написаны на незнакомых языках большими и чёрными готическими буквами – это, как догадался беглец, немецкая хищная графика; а когда спустился еще пониже в долину и стали чаще попадаться хутора, то пусть и не на каждом указателе населённого пункта, пониже этих, похожих на зловещие иероглифы, непонятных начертаний, сиротливо, по-другому и не скажешь, начали встречаться прибитые дощечки со славянскими словами. И теперь Филиппа на покидало затаённое радостное чувство: вот наконец-то, дескать, сподобился увидеть родные и понятные буквы, правда, в них затесалась какая-то вертикальная палочка с одной, а то и с двумя точками наверху, как у нашей «Ё», однако слово-то прочитывалось. Значит, всё-таки дошёл до своих! Теперь дождаться ночи и в крайнюю хату постучаться, всё же братья по крови, хотя бы хлебца дадут, а там видно будет… Филипп, ступая мягко, «по-кошачьи», направился в буковую рощу.
        Как стемнело, перемахнув через плетень, беглец бесшумно прокрался по картофельной пашне, не смяв и не обломав ни одного стебля, и вышел к невысокому крыльцу белёной хаты с соломенной крышей. В небольших уютных окошках мерцало отражение горящей внутри свечи. Было странно, что Филиппа не встретили, чего он в душе опасался, собаки. Подошёл к двери, прислонил ухо и прислушался. Вроде ничего подозрительного в доме. Тихонько постучал костяшками пальцев в дверь. Послышалось шарканье ног и дверь отворилась.
- Кого це принесло? - в проёме стояла полная старуха с бородавкой на дряблой щеке, покрытая тёмным платком, в блузе-вышиванке и смятой шерстяной юбке. Увидев незнакомца, прищурилась, пригляделась. – Що парубку треба в таку пiзню годину?
- Мне бы, бабуля, поесть чего, да выспаться, хоть в сенях…
- Ти що, москаль?
- Какой москаль? – не понял Филипп. – Я – сибиряк, с Алтая.
- Москаль… москаль, - убеждённо изрекла хозяйка.
- Ну и пусть москаль, если ты хочешь, - вяло согласился незваный гость. – С кормёжкой-то чё?
- Проходь в хату, гарний хлопець, за стiл вечеряти, - старуха расплылась в приветливой ухмылке и, вдруг словно спохватившись: - Однако ж, погодь, дюже ти вiняишь, яко боров у Петюнчикiв. Iди геть до рукомойника, та сполоснися. Поки я сберу поiсти.
- Будет сделано, бабуля, - Филипп повеселел и повернулся к умывальнику, прибитому к столбу напротив, как раз туда падал свет от окна, и поэтому не было никакой нужды шарить руками в темноте в его поисках. Рядом на гвоздике висел вышитый рушник. «Хорошо-то как! Прям как дома!» - подумал бывший узник, вытирая лоб, щёки и шею.
      В темноте за хатой что-то скрипнуло и, как показалось Филиппу, какой-то мягкий предмет стукнулся о землю. «Небось что-то с крыши шмякнулось...» – мелькнула мысль, однако развивать её не было ни малейшей охоты, тем более, что впереди вкусный горячий ужин и сладкий сон под кровом приветливой украинской избы, и это впервые за полмесяца непростых и опасных странствий по тылам врага.
        Не показывая вида, что голоден, Филипп, не торопясь, тщательно прожёвывая, съел несколько, политых постным маслом и посыпанных зелёным лучком, варёных картофелин с ломтем хлеба, запил парным молочком и только обтёр губы, чтобы сказать хозяйке «спасибо», как в это мгновенье резко распахнулась дверь и на него сзади прыгнули два крепких мужика и, валтузя, свалили на земляной пол и принялись стягивать пеньковой вервью заломленные за спину кисти рук.
- Хлопцы! Хапай москаля за шкiрку i тягни до пана коменданта, - суетилась и покаркивала злобной вороной старуха, тряся выбившимися из-под тёмного платка паклями седых волос.
- Дякую, мамо, дякую! – тонким, почти бабьим фальцетом вскрикивал мужик с вислыми казацкими усами и восторженно предлагал: - Кiнчимо москаля тут i всiх справ! Ох, ти, падла!.. Вiн у яйца прямо…
       Полицай, охая, согнулся от неожиданного пинка, что изловчился дать ему с пола Филипп, тут же резко выпрямился из выхватил из-за голенища хищно блеснувший тесак. Мгновенье – и голова пленного будет отсечена.      
- Хлопчик, синку! – кинулась едва ли не в ноги разъярённому мужику бабка и давай причитать: – Великi грошi за полонених москалiв вiдвалять! Тягни гада в управу!
- Добре, мамо, послухаю тобе, мамо… - несколько помедлив и скрипнув зубами, оставил свою затею прямо здесь на месте убить Филиппа вислоусый детина, протяжно вздохнул, обвёл всех глазами, ища кого-то. Отыскал и тяжёлой заскорузлой лапой махнул парнишке лет одиннадцати, чтобы тот подошёл. Ласково приобнял подростка. – Мыколка – молодець, вчасно встиг прибiгти до нас на пост повiдомити. Гарний хлопець, мамо! - полицай, не выпуская из объятий сына, больно торкнул кованым каблуком лежащего в бок: - Дюжiго москаля взяв…
       Прижатый к полу Филипп тоже слышал и краем глаза видел всё происходящее и, хотя не все слова из сказанных ему были понятны, он, пусть и запоздало, но догадался о причине того ночного шума за хатой: в то время, пока его отвлекала разговорами старуха, этот гадёныш, скорее всего, растворил одно из дальних окошек и щучкой вынырнул из дома, чтобы позвать на помощь полицаев. А что это были именно они, на то указывали и белые повязки со свастикой на рукавах у обоих свирепых мужиков. И еще пленнику стало ясно, почему нет собак во дворе: чтобы лишний раз не отпугнуть беглецов от этой изощрённой и, надо полагать, весьма продуманной западни.
      
        Педантичные аккуратисты немцы, продержав схваченного пленного два дня взаперти на местной гауптвахте, посчитали самым правильным вернуть Филиппа на ту же ферму, откуда он недавно совершил побег. Нельзя исключать и того, что здесь не обошлось без некой активности и самих пожилых гроссбауэров: всё-таки, как работник Филипп был чрезвычайно ценен, пахал за троих, и всегда выкладывался полностью, просто потому что иначе он не умел; и второе, это то, что для большинства германцев, объявленных с приходом к власти Гитлера, сверхчеловеками, то есть арийской расой, бегство какого-то недочеловека –  вполне приравнивалось к побегу буйного быка из стада. И вполне естественно, что быка, что славянского раба для каждого добропорядочного фермера как истинного арийца было делом чести не только поймать и хлёсткими пинками загнать обратно в стойло, но и в назидание всем остальным наказать так, чтобы другим было неповадно.
       По выгрузке из арестантского зарешёченного вагона беглеца на вокзале встречал тучный хозяин фермы с кожаным саквояжем в руке. Конвоир подвёл к нему Филиппа и подождал пока гроссбауэр не извлечёт металлический, разъёмный обруч с цепью из саквояжа и не защёлкнет замок на шее узника, и только после этого, вскинув правую руку вверх и гаркнув «хайль», ушёл в вагон.
       Длина цепи оказалась достаточной не для одного того, чтобы степенно на глазах у добропорядочных бюргеров провести по перрону на этом позванивающем кольцами поводке работника на двухметровом расстоянье позади себя, но, и чтобы потом на привокзальной площади закрепить конец этой цепи повыше рессоры брички, а самому хозяину грузно взобраться в удобное сиденье и скомандовать сидящему на передке поляку, чтобы тот трогал.
       Подстёгнутый бичом мерин с места пошёл ходко, так что Филиппу, чтобы поспеть, нужно было бежать. И бежал он, как позже узнал у того же поляка, семь километров, именно такое расстоянье пролегло от вокзала до фермы. Жирный гроссбауэр, а звали его Гельмут, за всю дорогу ни разу не оглянулся поинтересоваться: что там с беглым?.. жив ли, бедолага… Но зато и ни разу не прикрикнул на поляка, чтобы тот еще разок другой хлестанул мерина бичом, для перехода лошади с шага на рысь.
        Три долгих месяца Филипп каждую ночь спал с обручем на шее и пристёгнутый цепью к железной скобе в стене. Утром, по приходу в хлев, его освобождал всегда только сам хозяин, молча проворачивал ключик и бережно укладывал цепь и обруч на полочку рядом с тюфяком, на месте ночлега опального работника.
        То ли в отместку за побег, то ли из-за своей патологической жадности, по возвращению фермеры посадили парня на жёсткий паёк, хотя они и прежде-то невольников кормили весьма скудно. И если остальным иногда перепадали объедки с барского стола, то в неизменном рационе Филиппа теперь присутствовали лишь кусок чёрствого хлеба, пустая баланда с плавающим ломтиком свеклы и картофельными очистками, да на прополке огорода, случалось, разживался исхудавший парень то несколькими зелёными стрелками лука, то двумя тремя красными головками редиски.
       Когда пошли обильно огурцы, свешиваясь полосато-зелёными плодами по бокам высоких гряд, Филипп, чтобы никто не заметил, потому что доверия и к товарищам по несчастью особого не испытывал – слаб человек, кто-то может и прельститься, а кто-то и сломаться, и выдать – так вот парень тайком торопливо срывал и съедал по маленькому огурчику. Наблюдая и подмечая мелочность и меркантильность хозяев абсолютно во всём, и особенно по отношению к своим бессловесным рабам, он знал, что рисковал, что может легко попасться, но хотелось есть, и где-то в душе Филипп надеялся, что не будут же они пересчитывать на десяти огромных, через весь огород, грядках все, до единого, огурцы.
       И вот наступил день, когда хозяин не стал класть, как обычно он делал по утрам, на полочку обруч и цепь, а, надменно смерив взглядом переминающегося с ноги на ногу работника и презрительно усмехнувшись, захватил их с собой в дом. Филипп всё прекрасно понял: на дворе конец октября, в воздухе уже нет-нет, да и пролетают «белые мухи», не сегодня завтра ляжет снег – куда бежать в такую ненастную пору? Замёрзнешь и окочуришься в ближайшем перелеске…
        Между тем Филиппа перевели к остальным рабам в общий относительно утеплённый сарай, разделённый дощатой перегородкой на мужскую и женскую половины. Для него не только относительно улучшилось общее положение, но и питание стало как у всех. Молодой закалённый организм таёжника начал восстанавливаться. И это уже хорошо.
        Работы на огороде закончились, но надо было ходить и ухаживать за скотиной, содержать в идеальном порядке усадьбу. И всё это под пристальным доглядом неутомимого Гельмута, у которого вдруг родилось желание непременно расширить свинарники, чтобы увеличить поголовье этих прибыльных хрюкающих животных. Работа закипела, и несмотря на то, что световой день сильно убавился, пузан нашёл простое решение, чтобы не сокращать рабочие часы: он пробросил на стройку всего одну лампочку, и той-то, как он недовольно ворчал, за глаза хватит, чтобы эти недочеловеки отличили лопату от лома, бревно от кирпича. Так и вкалывали невольники с шести утра и до одиннадцати вечера, от темна и до темна.
       Филипп ушёл в кромешную полночь, предварительно проникнув лёгким неслышным шагом в курятник, чтобы бесшумно свернуть там головы двум спящим на ближнем к дверце краю насеста жирным курицам и быстро сунуть добычу в приготовленный вещмешок, на дне которого уже лежали старое одеяльце, самодельный нож, завёрнутые в тряпицы соль и спички. Хозяйские псы на него даже и не зарычали, они к нему мало того, что за эти месяцы привыкли и при появлении сразу узнавали, кроме того Филипп при каждом удобном случае, когда не было рядом хозяев, выказывал собакам своё расположение. В ответ те сначала злобно кидались в его сторону, гремя цепью, потом ярость стала утихать, а вскоре псы на парня просто перестали обращать внимание: пусть этот оборванец ходит себе и дальше, посвистывает и подлизывается, главное же, что этот двуногий совсем тихий, не шумит и не задирается. Мало ли их таких здесь по перебывало!
       Стояла глубокая малоснежная осень, лишь кое-где на пути беглеца тускло белели заплаты выпавшего в минувший полдень снега. Эти не успевшие растаять до ночи островки Филипп осторожно обходил, чтобы, не приведи Господь, случайно не оступиться на них и тем самым не оставить отпечатка своего следа. Звёзды в высоком тёмном небе сверкали холодно и ярко.
        В этот раз Филипп проделал почти всё то же самое, что и летом, также посыпал табаком свои следы, однако в ручей не полез, а перешёл его по мелководью и по Полярной звезде определил, куда ему идти дальше. Использовать своё летнее направление он наотрез отказался, не будучи человеком суеверным, Филипп исходил из тех соображений, что сейчас в Карпатских горах снега уже выпало не меньше, чем в пояс, и без охотничьих, подбитых камусом, лыж среди этих убродных сугробов так набарахтаешься, что, если и не околеешь от стужи, сам полуживым выползешь сдаваться. Поэтому пробираться к своим решил, взяв направление северо-восточнее тогдашнего.
       На третий день потаённой дороги неожиданно ударили морозы, не сказать, что привычные, сибирские, сухие и ядрёные, их бы Филипп принял как должное и наверняка пережил бы, смастерив в глубине ельника из колючих и мохнатых лапок что-то наподобие миниатюрной берлоги, законопатив щелки между веток палой листвой и, обложив всё это снаружи плотными снежными плитами, выломанными из сугробов поблизости. Однако здешний, насыщенный влагой, воздух оказался не только тяжёлым для дыхания, но и промозглостью своей даже через одежду пробирал до костей. Беглец всё-таки наломал зелёных веток, устелил ими стылую землю, соорудив поверху что-то вроде низенького шалаша; работая, разогрелся, а вот когда улёгся, сырость опять навалилась, омертвляя истощённое тело. Уже и узкий лаз закрыл одеяльцем, намереваясь надышать в замкнутое пространство хоть какого-то тепла, чтобы немного согреться, но это мало помогло, так он и продрог до утра, лишь изредка проваливаясь в сумрачное забытье.
       С первым светом Филипп аккуратно разобрал шалашик, отнёс подальше и разбросал в разных местах еловые лапки, разровнял пятачок своего ночлега, чтобы никто не смог даже случайно обнаружить здесь следы его пребывания и сообщить об этом в ближайшую комендатуру.
       Беглец давно уже потерял счёт дням и ночам, отощал; подошвы стареньких ботинок не только стёрлись, но и стали просить каши. Чтобы не отморозить пальцы и ступни, парень располосовал одеяльце на несколько кусков, часть пошла на обмотку ног, а самую широкую лоскутину Филипп приспособил как утеплитель поясницы, обмотав её вокруг тела.
      Погода между тем наладилась, то есть пришла в свое сырое атлантическое состояние с непроглядными туманами и низкими дымчатыми клочьями туч. Потеплело. Снег даже и в самых глухих лесных оврагах и низинах растаял, что для беглеца было очень хорошо – никаких следов теперь он не оставлял за собой. А вот поживиться рыбой, как в прошлый раз, не выходило – равнинные реки, они глубокие и мутные, берега скользкие, суглинистые, где тут побродишь с острогой, понавздёвываешь на рогульку трепещущуюся добычу! Да и встречались реки редко, не то что в горах – в каждом логу и ущелье своя прозрачная и непредсказуемая, однако всегда щедрая на улов порожистая красавица.
       Пошатываясь, тяжело передвигая натруженные ноги и почти не отрывая их от земли, обходя валежники и ветровалы, пробирался Филипп по еловому лесу, по-прежнему держась направления на восток. Это он для себя сразу определял старым проверенным способом, по наличию мха на стволах: на какой стороне того больше, там север, значит, восток по праву руку, запад по леву, а юг за затылком.   
       То, что он теперь не на территории Германии – это можно было легко понять по качеству того же ельника. В рейхе ёлочки стояли в основном правильными рядами и квадратами, нижние ветки подрезаны, лес почти весь просматривался насквозь; здесь же, где сейчас шёл Филипп, как говорится: валёжина на валёжине и валёжиной погоняет, словом, все ноги вывернешь, пока продерёшься через чащобу. А тут еще неожиданно повалил мокрый снег, да такими хлопьями, что глаз от непроглядности не разлепить.
       Измождённый беглец уже путал явь с сумрачными обрывками небытия, как вдруг нос его внезапно уловил смутный запах дыма, причём дыма характерного по своей едкости, какой обычно случается от сгорания берёзовых поленьев. Из последних сил Филипп, стараясь не сбиться, не потерять этот запах, начал выбираться из чащобы в ту сторону, откуда струилась эта спасительная ленточка дыма. Только бы хватило мочи, чтобы не то, что дойти, но хотя бы доползти до людского жилья, а там уж пусть будет, что будет… Так вот и сверкнула последняя вспышка сознания перед тем, как разум беглеца провалился в какую-то вязкую и безнадёжную пропасть.

- Як хлопчик то живий, чи все?.. – первое, что услышал очнувшийся Филипп, но глаз не стал открывать: мало ли где оказался… Голос спрашивающего был мужской, глуховатый, скорее всего интересовался старик.
- Хлопець дихае, правда, важко, з хрипами, - негромко, слегка напевно ответила женщина.
- Ти, Мария, сiль розжарену на груди клала? – продолжал допытываться мужчина.
-Та вже клала. З того i задихав.
- Чи прокинется?
- З Христом оклемается, - прошелестела старушка тонким голоском.
        Филипп отметил про себя звук удаляющихся шаркающих шагов. Дальше таиться не было никакого смысла. Вот влип так влип - застучало отчаянными молоточками в висках. Напоследок, перед тем, как открыть глаза, парень попробовал прислушаться к своему телу, отыщутся ли в нём сила и хоть какая-то энергия сопротивления, однако тела своего он совсем не почуял, лишь что-то невесомое, но с хрипами и болезненной истомой отозвалось и прокатилось по сознанию. Будь что будет… Пленник с усилием раскрыл глаза и огляделся. И правда, над ним склонилась сухонькая старушка в шерстяной кофточке и в косынке в горошек на голове, с выбившейся седой прядью у виска.
- Ярослав, подь сюды, - крикнула в сени, - хлопець прокинувся!
        Так вот и оказался Филипп на отдалённом хуторе на опушке леса у добрых украинских поселян. Когда он немного оправился, старушка рассказала, что в тот вечер они с дедом уже укладывались спать, как со двора раздался злобный лай Барбоса. Вышли глянуть, а там у калитки, дескать, ты лежишь, одна рука прижата к груди, другая вытянута вперёд, в сторону хаты.
- Ми зрозумiли: поспiшав в гостi, та випадково спiткнувся - улыбнулась бабка Марья.
       Угол для жилья Филиппу определили на сеновале, примыкающем тыльной стеной к хлеву. В тесном промежутке сколотили у бревенчатой стены дощатый каркас с косым верхом из жёрдочек, упрятали его, привалили сенными пластами, оставив сбоку едва приметную, оббитую пучками сухой травы дверку, она при беглом осмотре сливалась с остальной, высокой и забитой под крышу грудой сена. Внутри убежища было тепло и уютно. Старый тюфяк, набитая соломой подушка и ватное одеяло, что еще нужно человеку, который уже больше полугода мыкался то по каторжанским неволям, то укрывался, как сыч, по лесам?
      Долго гадать, почему так по-человечески отнеслись к нему незнакомые в общем-то люди, Филиппу не пришлось. Дед Ярослав в Гражданскую воевал за красных, в колхоз вступил одним из первых, хотя сказать, что был рьяным активистом было бы неправильно, просто человек практичный и любящий свою землю, он понимал, что коллективно или как прежде говорили: соборно, жить намного и легче, и проще. Дом их, находящийся в полуверсте от деревни и окружённый с трёх сторон пастбищными лугами, и лишь с одного края к усадьбе вплотную подбирался дремучий лес, стал своеобразным «штабом», как его в шутку навеличивали собиравшиеся здесь на свои совещания-перекуры колхозные пастухи, оставляя на лугу присматривать за стадами, которых числилось четыре, ребятишек подпасков.
      Ярослав работал на ферме скотником, Мария – дояркой, единственный сын Петро, хоть и был молод, однако силён и ловок не по годам и до призыва в Красную армию трудился кузнецом, здесь же в колхозе. Петро погиб зимой 40-го на Финской войне. Получив похоронку, итак-то пожилые родители в один день постарели еще лет на десять.
      Сейчас начало декабря, новые власти в лице стрельцов из вспомогательной полиции сюда, в глухомань пока заглядывали не часто. Сезон охоты на кабанов наступит ближе к новому году, тогда уж точно жди чванливых немцев, те на своих гусеничных вездеходах, в полной охотничьей экипировке и при новеньких винтовках с оптикой прибудут в усадьбу шумной кавалькадой. Вот тогда-то хозяевам и Филиппу нужно будет ухо держать востро.
- Германцi – злыдни нюхастi, як би чого не вiдчули, - вздохнула бабушка Марья. – Ти, Фiля, лежи у себе тихо, i не висовуйся.
      Три охоты с гульбой и пьяными выстрелами в воздух парень тихонько пересидел в своём укрытии. Было, правда, некое напряжение, как при выслеживании хитрого и умного соболя, а по ночам чуткое забытье, которое и сном-то язык не повернётся назвать. Облегчение наступало, когда последний вездеход, нагруженный тушами убитых кабанов, весело тарахтя и взрёвывая мотором, покидал усадьбу. Переждав некоторое время, Филипп выходил наружу, помогал прибирать во дворе, поправлять заваленные гуляками прясла, носил в бочки воду из колодца в огороде, управлялся со скотиной. Тихая, спокойная жизнь вновь опускалась над хутором.
      Всё произошло после третьей охоты, когда и немцы и сопровождающие их и тоже хмельные полицаи, горланя каждый свои песни, ближе к вечеру разъехались. Филипп, как обычно выбрался помочь старикам привести в порядок двор, и вдруг, на выходе с сеновала, резко давануло под сердцем, но парень не придал этому никакого значения, а наоборот, разминаясь, энергично развёл руками на уровне плеч, сделал несколько приседаний, взбадривая себя.
      То ли от долгого вынужденного сидения, то ли еще от чего, но не покидающая его никогда прежде бдительность в этот день почему-то притупилась, а то бы он мало того, что учуял слабую вонь перегара, такую чужеродную среди пряных ароматов зелёных засушенных трав и цветков, но и, приглядевшись, заметил бы подошвы подшитых валенок, торчащие из кучи сена слева, в углу от ворот. Нет, не зря еще со времён царя Гороха подмечено, что и на старуху бывает проруха… Выходило так, что Филипп и тот момент, когда на сеновал ввалился, а вполне возможно, что и на карачках вполз этот посторонний, просто-напросто проспал.
     Едва за Филиппом затворились плотные и утеплённые ворота, как из кучи высунулась сначала лохматая папаха, с кучерявым колечком русого завитка внизу, а затем и вылез гарный хлопец в овчинном полушубке и с румянцем во все свои тугие щёки. В полупьяных и мутноватых зенках полицая прыгали отчаянные чёртики:
- Ну, Голота голоштаная, ось i вiдiллються вам нашi слезыньки! – полицай громко и зычно икнул и тут же зажал рот толстой пятернёй, испугавшись, что как бы кто не услышал, и уже шепотом, но всё также восторженно: - Во, жiнка-то дура! Не пей, не нажирайся, а виш пiдвалило – i виспатися, i партизанiв накрити!
      Постоял посреди сеновала, по прислушивался, и легонько толкнув дверь, выскользнул на воздух и, стараясь быть незамеченным, пробрался вдоль стены к лесу. Получилось. Теперь по ельнику да по снежной целине до дороги, а там и до управы с хлопцами рукой подать…

      Ночь была лунная, светлая. Сугробы по обочинам тускло поблескивали, когда на хутор нагрянули полицаи на двух резвых лошадках, запряжённых в кошёвки. Развесёлые, разудалые, еще не отошедшие от хмельной гулянки, но все уже в предвкушении чего-то такого, от чего кровь в жилах закипает и, нечто большее, нежели рядовое опьянение сладостно бьёт в голову и кружит её в мстительно-кровавой карусели.
      Старики были уже в постели. Мария, она лежала с краю, потянулась к керосиновой лампе, чтобы прикрутить фитиль, когда услышала злобный лай Барбоса и глухой щелчок выстрела. Короткий визг, и всё стихло. Но через пару секунд в хату вломились два мужика в папахах и овчинных, перепоясанных ремнями, полушубках.
      Первый, тот самый с сеновала, в два шага оказался у кровати, толстыми пальцами больно схватил старуху за космы и босую, в одной ночной рубашке поволок к выходу. Второй полицай, низкорослый и щуплый, хлёстко достал прикладом карабина прямо в переносицу едва приподнявшегося с постели старика, и тот без памяти сверзился на пол под подоконник. Коротышка подхватил упавшего за голую щиколотку и тоже поволок деда во двор. Седая голова Ярослава со стуком ударилась об порог, когда полицай, грязно матерясь, перетаскивал обречённого в сени. На полу у постели со стороны, где еще недавно лежала старушка, медленно разгоралось пятно керосина, пролившегося из опрокинутой лампы, пламя уже лизало ножку деревянной кровати и подбиралось к смятой белой простыне и матрасу.
      Трое других полицаев, держась кучно, в это же время шарили лучами мощных фонарей по всем уголкам и застрехам сеновала, ища, где бы мог спрятаться партизан.
- Ну, чё, Опанас, видно кого? –громко спросил дрожащим, то ли от страха, то ль от напряжения, хриплым голосом вислоусый детина того, что шёл впереди.
- Та ни хрiна, - раздражённо бросил в ответ передний. – Пiди приблазнилось Грицьку з перепою… А ми тепер повиннi  замiсть того, щоб жiнок мяти, копатися тут в сiнi.
      Не успел он закончить, как что-то рухнуло на него сверху из-под крыши и придавило к земле в широком проходе. Фонарь при этом отлетел куда-то и погас. Филипп в три секунды дотянулся до шеи полицая и уже сдавил железными пальцами лужёный кадык Опанаса, миг – и раздастся сладкий хруст жирного хряща, однако идущие следом двое полицаев не растерялись и прыгнули на барахтающихся, прижав тех своими тушами.
- Опанас, вылазь! Я зловив москаляку за глотку, - орал, взвизгивая от восторга полицай. – Счас удавлю!
- Не даруй, Василько, лёгкоi смертi цього комiсарського отрiдья! – Опанас зло и задышливо выбрался из-под Филиппа, встал на ноги, чуток успокаивая нервы, стряхнул с полушубка сенную труху. – Не лишай нас задоволення! Ми кацапенку ще кишочки на вила повиннi намотати та зенки виколупати, i щоб вiн своi яйца зжер!
- Тодi точно почiкаю, - хохотнул Василь и ослабил удавку. Филипп хватил воздуха, поперхнулся и закашлялся. – Подихай наостанок, собака. Ужо я на тобе висплюся, паскуда москальска!
      Дёрнувшемуся было в попытке дать отпор Филиппу, навалившись втроём, вывернули руки за спину, крепко связали верёвкой запястья и вытолкали во двор, где на снегу, в отблесках взявшегося огнём дома сидели в исподнем хозяева хутора. Дед Ярослав уронил седую голову на грудь, худые руки висели плетьми, было видно, что он потерян, не в себе. А вот бабка Марья при виде постояльца вскинула свой взор, что-то на секунду мелькнуло в её синих очах и потухло. Она лишь равнодушно глянула на горящую хату и тоже уронила голову на грудь, волосы рассыпались и закрыли отрешённое морщинистое лицо.
      Сердце у Филиппа горестно сжалось. Говорил ведь старикам после первой охоты немцев на кабанов: надо, мол, мне уходить и немедленно, добром это не кончится. И начал было подсобирываться, запасаться кое-чем в дорогу, однако хозяева настояли остаться до весны, чтоб хоть снег сошёл. Ох-хо-хошеньки… Эти изверги ведь и их скорее всего убьют, однако погоди паниковать, поди увезут в комендатуру, пожурят - это да, даже как-то накажут, но ведь на ихнем же хуторе часто бывают офицеры, отдыхают, развлекаются. Так хата-то, вон как она пылает! Захотят - новую отстроят! Им совсем не с руки терять такую охотничью благодать! Может, кто и заступится… Вихрем проносились в распалённой от многочисленных ударов кулаками и прикладами голове наивные и спасительные мысли… Ладно ты - враг, какой-то там москаль, хотя до войны Филипп и слова-то такого ни разу не слыхал… Моя смерть – дело решёное… А старики-то, они всего-то просто добросердечные люди, труженики… Их-то за что? И вдруг отрезвляюще резануло: за тебя!
- Чё, суки комунарськi! – вернул Филиппа в страшную действительность хриплый окрик толстомордого, стервятником нависшего над стариками. – Забули, як кулачили батьку мого? Ти, дiдко Ярослав, ще тодi його в кутузку гнав.
- Не було такого, - очнулся старик, с трудом разлепляя губы в запекшейся крови. – Ти, Грицько, малий був, щоб памятати… Я був всього лише зрозумiлим вiд сiльради.
- Був, не був, - скривил в усмешке слоёную, с жирными щеками и двойным подбородком физиономию полицай. – Всё одно вздёрнем, а корову i кнура я поверну собi як расчёт за твоэ тодiшне паскудство. Василько, допоможи мотузку розплутати. Сладим петлi з двох краiв, так на однiй, прокинемо через цю перекладину, i повiсимо. Жили, пакостили вместях, пущяй вместях i по бовтаються. Хе-ха-хе!
       Обратно в деревню обоз ехал не спеша, разогнаться мешали лежащий на клочке сенца пристреленный только что, еще тёплый десятипудовый хряк, привязанная к заднику передней кошёвки покорная корова и шедший на натянутой верёвке за вторыми санями Филипп. Босые ступни у парня горели от ледяного наста, но он их не чуял; осознавать себя и окружающий мир не давала жуткая картина, отпечатавшаяся в памяти всего лишь каких-то полчаса назад, когда эти нелюди, деловито перекинув верёвку с петлями на концах через верх ворот, прикатили из дровника две берёзовые чурки, поставили их стоймя, со смехом подняли бедных хуторян со снега и, подняв каждого на отдельный спил, набросили и затянули потуже удавки на худых, как у подростков, стариковских шеях. 
       Не переставая похохатывать и приседать, ударяя себя по ляжкам, то ли от предвкушения предстоящего спектакля, то ли от того, что просто пьяны, полицаи как бы невзначай выбили из-под босых ног приговорённых чурки. Старики как птицы крыльями, взмахнули руками, тела их дёрнулись в преломляющемся от близкого пламени неверном свете и, вытянувшись, повисли. Убитый накануне их верный Барбос лежал в подмерзающей луже собственной крови метрах в трёх от хозяев. И как показалось Филиппу, взгляд остекленевших глаз пса был всё также преданно устремлён на дорогих ему людей.

       Скорее всего по приезду в деревню полицаи предали бы пленника мучительной смерти. Они заволокли его в бывший школьный полуподвал, превращённый с приходом немцев в пыточную, когда само каменное здание сельской семилетки новые власти забрали под местную комендатуру.
       Опанас, как старшой, приказал хмельным подручным бросить Филиппа на широкий стол, кисти рук, щиколотки ног и шею заключили в сыромятные кожаные ремешки, грудь тоже перетянули ремнями. После этого старшой с металлической полки с никелированными инструментами - щипцами, ножницами, клещами, выбрал острый хищно поблескивающий лезвием скальпель и не торопясь принялся вырезать - да так старательно, словно он мастер резьбы по дереву! – сначала на поросшей волосами груди жертвы огромную звезду, грани которой мгновенно сделались красными от выступившей крови, а закончив здесь, перешёл с бока стола к изголовью, чтобы сподручнее было вырезать звёздочки, пусть и размером поменьше, на плечах.
     Филипп, стиснув зубы, молчал, ни вскрика, ни стона; хотя выпученные от боли и напряжения глаза, казалось, что вот-вот и выскочат из орбит. Палачи от выдержки узника были в бешенстве, еще чуть-чуть и они бы порвали его на куски, но тут открылась массивная дверь и в пыточную вошёл щеголеватый офицер. Полицаи, как по команде, вытянулись в струнку.
- Слава Украiнi! – гаркнули хором.
- Хероям слава! – ответил вошедший и кинул строгий взор на стол. – Що за падаль?
- Партизан, пан майор. Взяли у москальских пособникiв Михайлюкiв на iхньому хуторi. Чинили опiр. Довелося лiквiдувати. Будинок згорiв.
-  Що ж ви натворили, мати вашу!.. Де тепер панам нiмецьким офiцерам полювати?
- Згорiла хата. Хлiв, всi будiвлi вiдстояли, - ответил за всех Опанас. – Хату поставимо нову. Заселимо iнших, надiйних господарев.
- Цей ще живий? – офицер кивнул в сторону распятого на столе Филиппа.
- Тiльки почали…
- Припинити! - обжёг майор стоящих вокруг полицаев жёстким взглядом. – Забули, чи що, як рейхсмарок обiцяють за кожного живого партизана або полоненого? Готуйте його до вiдправки. Сам вiдвезу в районну комендатуру.

      И опять Филиппу, после недельных пыток и дознаний в казематах районной управы, предстояла дорога в Германию, среди сотен таких же невольников в вагонах для перевозки скота, с начала войны переделанных в огромные камеры с нарами в три яруса и тесным проходом посредине. Смрад и вонь повсюду стояли несусветные и, хотя за плотными дощатыми внешними стенами по ночам температура была по-прежнему минусовая, здесь внутри как-то странно и противоестественно духота соседствовала с липкой и стылой промозглостью.
      Раны на теле Филиппа затягивались, хотя к рубцам прикасаться еще было больно. Силы восстанавливались. Закалённый тайгой организм и не думал сдаваться ни за понюшку табака, ни по чьей-то недоброй прихоти.
      Узников под злобный лай огромных немецких овчарок и отрывистые команды охраны выгрузили на перроне в живописных предгорьях - как сказал кто-то осведомлённый из их измученного строя - австрийских Альп. Филипп, пока их сгоняли в колонну, успел мельком осмотреться. Горы ему глянулись: лесистые, островерхие, с крутыми скалистыми боками и утёсами, чем-то живо напомнившие парню его родные, Алтайские.
       Концлагерь, куда их доставили и развели по одноэтажным и длинным баракам, находился в широком ущелье и был огорожен колючей проволокой в два ряда, с вышками и пулемётами по углам. Вечерело. Построение на плацу. После сумрака барака, в котором по приходу туда можно было только различать бледные пятна окружающих Филиппа худых лиц узников, здесь, на плацу в последних лучах заходящего солнца товарищи по несчастью ему были видны отчётливо.
       Он начал потихоньку приглядываться к ближним по шеренге, и тут же чуть не ахнул от неожиданности: третьим от него стоял сват Гоша, брат Ксении, жены Алексея! Сам весь худой, полосатая роба висит, как на вешалке, измождённое лицо несколько вытянуто –но это-то по ихней породе – зато серые глаза ни капельку не поблекли: такие же ясные и спокойные, разве что малость дерзости в них поубавилось. Было видно, что сват его тоже узнал, однако виду не подал; Филипп мгновенно понял, что и ему сильно светиться не время, тем более он быстро сообразил, что за разговоры в строю от конвоиров с бульдожьими рожами можно крепко схлопотать.
- Ты, Филя, здесь как оказался?
- С Украины привезли. На хуторе отловили… А ты, давно тут?
- Восемь месяцев, - Гоша вздохнул. – Раненого взяли под Донецком. Теперь вот пашу на фюрера. На каменоломнях.
     Говорили они в закутке и едва ли не шёпотом.
- Бежать не пытался?
- Куда? Это сейчас отеплило. Снег остался только на вершинах, а зимой здесь была такая мерзкая холодрыга, что в первом же логу окочуришься.
- Сейчас-то ты готов?..
- Да хоть завтра…
- Не будем гнать... Присмотримся, - Филипп прислушался к себе. В душе, пусть пока еще чуть слышно, но зазвучала знакомая мелодия русской песни с пронзительными словами: «…жалко только волюшки во широком полюшке, жалко мать-старушку, да буланого коня…», а это означало, что всё существо узника не только начало настраиваться на побег, но и дана команда организму таёжника готовиться, каждую клеточку тела заполнять впрок эластичными молекулами силы и терпения. – Будем думать и выбирать время, - помолчал и, как отрезал: - Уйдём горами!
- Согласен, сватушка, - тихо обронил Георгий. – Ты меня, Филя, вроде как солнышком одарил…

       Спустя месяц стало тепло и по ночам, альпийские луга отогрелись, покрылись зеленью и засияли разноцветьем. Филипп украдкой из лохмотьев одежды и прочих тряпиц, буквально выкраивая лоскутки и распарывая их на тонкие верёвочки, связал силки, и утром того дня, когда решили бежать, обвязал себя на поясе этой прочной вервью.
       Был риск, что их барак перебросят на другой участок каменоломни, но, к счастью, обошлось. Узников пригнали в то же ущелье, где они уже две недели разбивали, укладывали в тачки и увозили вниз взорванные накануне базальтовые и гранитные сколы, с каждым днём поднимаясь всё выше и ближе к гребню скалистого перевала с кромкой леса перед вершиной.
       Беглецы рассчитали всё верно: уйди они утром сразу по приходу на участок, охранники со свежими силами в течение светового дня их наверняка бы догнали, а вот если бежать ближе к вечеру, то была возможность оторваться от преследователей подальше, а там и стемнеет. Кому-кому, а опытному таёжнику и промысловику в потёмках в горах и лесу всё точно так же привычно, как любому другому на освещённых ночных улицах города, а уж ориентироваться он может даже и в незнакомой местности, можно сказать, с закрытыми глазами. Чтобы осуществить задуманное, надо лишь дождаться, когда вооружённые автоматами конвоиры чем-нибудь будут отвлечены. Или что-нибудь сделать самим, чтобы те потеряли бдительность.
       Георгий держал тачку, Филипп поднимал с земли и укладывал в неё плиты и сколы. Стоящие чуть наискосок и метра на два выше их охранники равнодушно смотрели мимо узников и лениво перебрасывались словами, сильно схожими с лаем собак.
- Давай, сват, с Богом! – вполголоса напутствовал Филипп Гошу.
      Тот вроде как развернул и направил гружёную тачку вниз достаточно крутого лога, и в какой-то момент вдруг резко подтолкнул её и выпустил из рук. Та с грохотом понеслась по набитой каменной тропинке, подпрыгнула на торчащем поперёк пути скальном выходе и медленно перевернулась, разбрасывая сколы и плиты куда попало. Работающие рядом и внизу пленные разбежались по сторонам.
     Конвоиры невольно встрепенулись, схватились за автоматы, провожая тачку взглядами, в которых почти мгновенно заискрилось лютое бешенство. Однако этих нескольких секунд хватило беглецам, чтобы оказаться рядом с немцами и зажатыми в кулаках камнями оглоушить тех. Ребята успели еще сорвать у немцев с плеч оружие, сдёрнуть вместе с поясными ремнями ножи в металлических ножнах, вывернуть из карманов всё содержимое и ящерками проскользнуть в ближний лес. Толстые еловые стволы сберегли их, когда по лесу посыпались хлёсткие автоматные очереди и принялись падать срезанные свистящими пулями ветки кустарников и хвойные лапки. Пережидать огонь не было ни секунды, и беглецы, не снижая скорости, продолжили быстро карабкаться на спасительный гребень.   
      От неслыханного вероломства немцы какие-то минуты приходили в себя, прежде чем снарядить погоню с собаками и, беря во внимание то, что беглецы теперь вооружены, а кому-то же надо держать на прицеле оставшихся узников, решили в первую очередь послать всего лишь четырёх, но зато самых выносливых солдат с овчаркой и рацией, основной же отряд преследования, что по сигналу отсюда в эти минуты экстренно формировался на территории лагеря, нагонит их в горах. Главное, чтобы эти первые не потеряли след, а то потом искать беглецов в не везде непроходимых горах, это нечто такое, где сам чёрт ногу сломит…
       Едва узники вскарабкались на гребень, Филиппу хватило лишь один раз окинуть взглядом открывшуюся перед ними панораму, чтобы знать, куда им бежать дальше. Если овчарка не возьмёт след, что вполне вероятно, ведь она сторожевая, и натасканная больше на то, чтобы грызть людей, а не вынюхивать, то они сэкономят какое-то время, пока не прибудет из лагеря основная группа, вот там-то уж точно будет собака-следопыт, да скорее всего и не одна.
       За эти драгоценные минуты надо, первое – отыскать среди местных трав самую пахучую, что-то наподобие нашей полыни и густо натереть ею подошвы, второе – не спускаться туда, куда легче, а именно вниз, в соседнее ущелье, но, обогнув по россыпям вершину, что справа, поискать по логам русло какого-нибудь ручейка, и по нему спуститься, строго придерживаясь направления на запад. Лагерные следопыты далеко не дураки, они просчитают все варианты, куда будут стремиться беглецы. Первое – это, конечно же, на восток, поближе к своим, а не на запад, в логово врага. Второе – трудно одолеваемые россыпи – это последнее, на что, по их мнению, могли бы решиться истощённые узники. Прыгать и ползать по мшистым и нередко скользким моренам и плитам, опасно нагромождённым на пути – это под силу лишь подготовленным и крепким людям. А здесь что? – Почти отработанный материал, шлак, который случайно урони – и он тут же рассыплется в прах.
      Трава с мелкими бледно-голубыми цветочками отыскалась скоро, да такая вонючая, что алтайской полыни по ароматам до неё ох как далёко! Нарвали, намяли, густо потёрли подошвы ботинок, запаслись впрок. И – прямиком на россыпи. В чём оказалась дополнительная прелесть этих каменных рек и нагромождений? Пробираясь по ним, с одной плиты на другую иногда можно было даже перепрыгивать, и естественно, что от подобных метровых, а то и больше, разрывов в цепочке шагов, когда приходилось приземляться с верхней скалы на нижнюю, терялась и пропадала целостность особого духа и запаха, поднимающегося от этих самых человечьих следов.
      Под ночлег Филипп выбрал сухое место под скалой у порожистой речки на дне третьего по счёту от концлагеря ущелья, перебравшись через два высоких хребта, благо ночь была относительно светлой, убывающий серпик месяца пусть и светил неярко, но всё же светил, и это как никогда способствовало продвижению беглецов по альпийским дебрям и лугам.
     Наломав еловых лапок на подстилку, узники обессиленно рухнули на них и мгновенно уснули, настолько они были измотаны. Прохватились на рассвете от лёгкой свежести и прохлады, что струилась от реки.
- Гоша, давай-ка проведём ревизию, чем разжились у фашистов, - времени, а это примерно три часа, Филиппу вполне хватило, чтобы восстановиться, и теперь он был полон энергии действовать. – У меня зажигалка, пачку сигарет, как ты помнишь, мы искрошили на посыпку следов. Так, вот еще плитка шоколада, однако мой-то крестник оказался таким сладкоежкой, что вот еще одна, початая, в носовом платке затерялась.
- У меня тоже, Филя, улов неплохой, - сват выложил на плоский камень плитку шоколада, зажигалку, носовой платок, губную гармошку и надорванную пачку с галетами. – А мой-то, точно из хомяков, вишь ты, - запасливый, да еще и музыкальный.
- Ну, музыки нам своей теперь хватает, - Филипп любовно похлопал по затвору лежащего рядом автомата. Взял с камня гармошку, встал и, размахнувшись, закинул на середину речки. – Там никакая ищейка её уж точно не унюхает!
      Вершина лесистого утёса, у подножия которого они ночевали, осветилась разноцветьем от первых солнечных лучей. Филипп залюбовался красноватыми выступами скал, яркой зеленью елей и белыми накидками, словно наброшенными на деревья, сильно схожие с алтайскими шатровыми рябинами, но название которых он не знал. Легко вздохнул и сказал:
- Теперь, Гоша, наш путь – туда, - и указал рукой на противоположную сторону речки. – Найдём брод и по логам всё на северо-восток и на северо-восток. Однако к хохлам больше не сунемся, - Филипп горько усмехнулся: - Сыт по горло ихним гостеприимством. Будем выходить к белорусам.
- А как ты узнаешь дорогу к ним?
- Выберемся на равнину, а там и сориентируемся на местности… А пока, давай-ка рыбкой разживёмся. Не может же быть, чтобы в такой чистейшей воде да не водились вкусные хариусы.
- Откуда здесь им быть, ведь хариус – это наша сибирская рыба, а здесь, сам знаешь, Европа, - засомневался Гоша.
- Не хариус, так что-то наподобие форели. Я в первый побег хорошо ей полакомился. Можно сказать, спасла она меня… Счас срежем и выстрогаем из рогулек острога, и ты сверху пойдёшь, а я снизу. Понакалываем себе на завтрак. Только смотри, она вёрткая, бей резко и не мешкай…

      Солнце уже давно село. Слышно было, как во дворах Корболихи тут и там мычали коровы, торопя хозяек, чтобы те их скорее подоили, а то уже и парное молочко из тугих сосцов на землю побежало… Сейчас они втроём – Филипп Ильич, Светлана Алексеевна и Александр Ефимович сидели на лавочке, и Петька по-прежнему был рядом, но теперь он, вытянув ноги, полулежал на муравке. Виталий побыл с ними несколько минут и, зная историю отца, потихоньку вернулся к машине где, подняв капот москвича, над чем-то там колдовал.
- Дядя Филя, а как вы с дядь Гошей к партизанам попали? – спросила Светлана Алексеевна.
- В этот раз мы были при оружии, а это меняло всё. Я даже ни разу не воспользовался сотканными в лагере силками, чтобы зайца или кого другого поймать на пропитание. Правда, по горам мы прошествовали в полосатых лагерных пижамах, но, когда вышли на равнину, в первом же селении, в сумерках стянули у одних хозяев с верёвки сушившиеся штаны и рубахи, - Филипп Ильич усмехнулся: - Попутно прихватили еще и пару кур с насеста.
- И не побоялись? - с восхищением, смешанным со страхом воскликнула племянница.
- А кого нам бояться? Так хотелось поесть и добраться живыми и здоровыми до своих. Да и потом - при нас ведь автоматы, - спокойно сказал Филипп Ильич, но не выдержал и расплылся в улыбке: - Конечно же, опасались, поэтому и сделали всё тихо и скрытно. А лагерную робу закопали ночью подальше в чащобе, да так, чтоб ни одна собака не нашла. На третьей неделе наших блужданий местность стала попадаться всё больше заболоченной, и мы поняли, что это Белоруссия. А через три дня в глухом лесу вышли на партизанскую базу. Я учуял запах дымка, а остальное было делом времени. Нас разоружили, мы рассказали, откуда. Командир сначала не поверил: мол, отсюда до Австрии, как до луны, да еще по таким тылам, где и мышь не проскочит, однако, узнав, что мы сибиряки и с горами и тайгой знакомы, чуток изменил своё мнение, и оставил нас в отряде с испытательным сроком. Там мы со сватом и воевали до прихода Красной Армии, а после этого наш отряд влился в регулярные войска. И победу мы со сватом встретили в Берлине.
- А вы шли на Берлин не через Украину? – задал неожиданный вопрос Петька.
- Нет, Петруша, через Польшу, - старик сощурил глаза и внимательно посмотрел на подростка. – А я понял, внучок, твой намёк…
- А, правда, дядя, что с этими нелюдями стало, которые над стариками измывались и потом бедных повесили? – взволнованным голосом спросила племянница. – Нигде не узнавал?
- Нет их. А значит –  и узнавать нечего, - с лёгким металлом в интонации прозвучал ответ Филиппа Ильича.
- Как нет? Ты же сказал, что на Украине больше не был…
- Я-то там не был, и это так и есть, - старик вздохнул: - Да вот только эти мерзавцы в Белоруссии-то свой след кровавый такой оставили, что кровь в жилах стынет. Видимо, этих грёбаных стрельцов собрали в кучу и перебросили в помощь немецким зондер-командам усмирять непокорным белорусов. Латыши, литовцы, бандеровцы и прочий сброд были самыми жестокими карателями. То ли выслуживались перед господами «арийцами», то ли ненависть и злоба у них остатки мозгов выжрала. Деревни сжигали вместе с жителями. Да так свирепствовали, что люди говорили – этим своим зверским поведением даже фашистов приводили в замешательство. Командир нашего отряда поставил задачу: найти их и уничтожить. Разведчики узнали, где те базируются, и, помню, тёмной весенней ночью, перед самым рассветом, когда сон крепкий и человек спит по присказке - без задних ног, мы с трёх сторон напали на этот райцентр. Эсэсовцы квартировали в школе, их всех там тёпленьких и положили, кого спящими, кого выпрыгивающими из окон. А вот бандеровцы ночевали по хатам. Тех пришлось выкуривать добрым огоньком. Уже светало, когда мы со сватом, проверяя хлева и другие постройки, заглянули на сеновал за крайней перед лесом хатой. Я шёл первым, сват меня прикрывал, двигаясь от входа примерно в трёх шагах за мной. Было хоть и сумеречно, но всё различимо. Крадусь я по широкому проходу, и вдруг на меня сверху падает что-то схожее с кулём с мукой, а они ведь весом не меньше 70-ти килограммов каждый! Я успел отклониться чуть в сторону, и это нечто со скользом шлёпнулось мне под ноги. Мой выстрел перекрыла автоматная очередь из дальнего угла сеновала. Обожгло руку выше локтя, и мы со сватом, я в прыжке в укрытие к тюку с сеном, да и он, наверное, также на ходу, почти одновременно дали по короткой очереди в тот угол. Прислушиваясь, отдышались. Тишина мёртвая. Хорошо, что от пуль не произошло никакого возгорания, лишь только запах пороховых газов, перебивая все остальные, стелился дымкой в проходе. Пока шла перестрелка, окончательно рассвело и сквозь щели между досок стали проникать яркие солнечные лучи. Глянув на убитого, он лежал мордой кверху, я даже вздрогнул от неожиданности: раньше бы ни за что не поверил, что такое вообще бывает в жизни! Как это могло произойти! Вот судьба так судьба! Воистину: неисповедимы пути наши… Господи… Передо мной валялся не кто иной, как Опанас, тот самый старшой бандеровцев, что замучили бабушку Марью и деда Ярослава Михайлюков. Пока разглядывал, Гоша прокрался в дальний угол и оттуда окликнул меня. Подошёл. А вот и второй знакомец – мордатый Грицько, с развороченным пулями брюхом и выпученными мёртвыми зенками. Вот ведь как случается… самому такое сроду и не придумать, чтобы, почти один в один, с ними то же самое, как раньше со мной, произошло! Только вот меня Бог помиловал, а те, приехав сюда мучить и сжигать беззащитных, получили наконец-то по заслуженной пуле.
- Ох же, и хлебнули вы с дядь Гошей, не приведи кому столь… - подвела черту разговору Светлана. – Ну, что пойдём в избу, хоть чаем напою, пока хозяева вернутся.
- Да я бы еще посидел, подышал, - тихо молвил Филипп Ильич: - а потом уж со всеми и за стол можно, повечерять с дороги. Завтра думаю на могилки сходить, проведаю свою Груню, да загляну к Георгию Георгиевичу. Они ведь в один год убрались, да и лежат недалёко друг от дружки. Я около Груни и себе место пригородил.
- Дядюшка, не надо об этом, Живи еще, ты же никому не мешаешь!
- Здесь другое, племяша: стал вдруг подмечать, что сам себе начинаю мешать. Сплю урывками, днём тоже места себе не нахожу, - старик вздохнул, покачал седой головой: - Были б силы, ушёл бы в тайгу, да и жил бы там, однако даже рук своих не чую. Какие-то они лёгкие и пустые стали. Будете смеяться, но я и ложку-то уже с трудом держу и суп частенько расплёскиваю… Вот бы как Гоше – бежать по дороге на покос, упасть и в одну секунду отдать душу Богу, никого не мучая и себя не казня.
- Дядя Филя! – обиженно воскликнула Светлана. – Я тебе про Фому, а ты мне про Ерёму! – женщина вдруг улыбнулась: - Я же помню и люблю твою игристую застольную, как там? – «жить будем, пить будем, а смерть придёт – помирать будем!..».
- Я и теперь её люблю, да вот петь-то не с кем, все уже на той стороне…
- Как бы не так! – женщина воспрянула: - Вот сегодня за столом её и споём, да не раз!
- Что ж, племяша, я согласен и - на все сто!

        Уезжали из Корболихи раним росистым утром, при первых лучах солнца, чтобы до ночи успеть домой, в Тихменёв. Повидали, по проведали и всю родню, и родимые материнские места, пора и честь знать… Эти слова, сказанные отцом, перед тем как он сел за руль мотоцикла и воткнул ключ зажигания в контакт, так легли на душу Петьке, что захотелось запеть, да что там запеть – загорланить какую-нибудь песню, да хоть и самую ходовую у ребят их околотка – «Коричневую пуговку», что «валялась на дороге» и «никто не замечал её в коричневой пыли…». И петь её без конца, просто потому что впереди, поблескивающая на восходе асфальтированная дорога, бегущая сначала по цветущей степи и сопкам, а дальше нарезающая завитушки и кольца серпантина в родные таёжные горы и долины, свежий ветер в лицо, дом, наконец, а позади столько замечательных и познавательных дней и приключений, что, если обо всём рассказать пацанам, сроду не поверят. Но ведь именно так оно и было!

                13

        Лиловая туча зацепилась за Острушку, обволокла её скалистую вершину, обложила лога и принялась стекать вниз к изножью горы тёмными, напитанными влагой рыхлыми, косматыми комьями и светлыми растрёпанными полосами, что означало только одно – дождю быть мелким, продолжительно-нудным и обложным. А Петьке так хотелось на улицу, уроки сделаны; до того, как стемнеет, есть еще часа три, хорошо бы зайти в соседний барак за Сашкой и Борькой, чтобы вместе отправиться в пристанционный парк и там побродить, собирая ногами в валки осыпавшуюся с клёнов, лип, берёз и тополей сухую и разноцветную листву, а потом сгрести все эти валки в одну огромную кучу, с разбегу завалиться на неё сверху, перевернуться на спину и, отдышавшись, бездумно глядеть в высокое и синее осеннее небо.
        Однако эта неожиданная туча всё испортила. Кто ж теперь нос высунет из дома? В окно, по стёклам которого наперегонки бегут вниз дождливые бороздки, и просто смотреть-то лишний раз не хочется, а уж вылезать из тепла на промозглый холод – это, извините, только после вас… Петька усмехнулся, машинально бросил взгляд за оконное, в разводьях, мутное стекло и вдруг само родилось, как говорится в таких случаях: откуда ни возьмись:

Дождик льёт холодный, осень за окном.
Скучно дома мне сидеть поздно вечерком.

Мне б сейчас на лошадь, поскакать бы в лес,
Но ведь дождь давно уж всё залил окрест.

И сижу я молча, и смотрю на то,
Как такой холодный, он стучит в окно.

Как стоят берёзы в сонной тишине.
И порой мне кажется, что всё это во сне.

       Паренёк взял с письменного стола пустую, приготовленную для уроков русского языка, но пока не подписанную тетрадку, снял колпачок с шариковой ручки и на первой странице набело записал только что пришедшие на ум строчки. После этого прибрал тетрадь в свой отдельный ящичек в серванте, где хранились всякие мелкие вещицы и среди них результат любопытного эксперимента - за год сросшиеся, ставшие единым целым, два стёклышка.
       Как-то Петька прочитал в одной книжке, что, если взять стёкла и, смочив их водой, наложить друг на друга, и так оставить где-нибудь в тёмном месте на длительное время, то молекулы проникнут, просочатся из одного в другое и где-то через год образуется цельное толстое стекло. Ребячий опыт удался – стёкла срослись. Именно под него и уложил бережно Петька тетрадку со стихом. Уложил и словно забыл на какое-то время. Недели через две опять пришло:

Тишина. Горы молча тоскуют.
Птица мечется в небе ночном,
И качается тёмная ива,
И костёр полыхает огнём.

Солнце скрылось давно за увалом.
Мрак холодный наступит сейчас.
Только пламя костра бы не гасло
В этот сумрачный час.

       Между тем выпал снег. Зима, как всегда припушила деревья, принарядила город в белые воздушные кружева. Вышло так, что однажды из школы Петька возвращался вдвоём с Венькой Рыльским, тем самым, что несколько лет назад усомнился в его поэтических способностях. И теперь подросший Петька надумал доказать этому задаваке, что никакой он не вор, а поэт.
- Веня, хошь, я тебе свои новые стихи почитаю? - решился он.
- Попробуй, - Венька небрежно сплюнул на снег. - Всё равно идти еще долго.
      Петька с выражением, как на уроке литературы, прочитал по памяти и без запинки «Дождик льёт холодный» и «Тишина. Горы молча тоскуют». Когда закончил, наступила та самая тишина, которая тоскливая. Венька с минуту шёл, не произнося ни слова. Петька уже весь исприкаялся, что напросился к этому умнику со своими стишками…
- Ну, что, парень, - начал глубокомысленно Венька. – Что-то есть в твоих виршах, но, – Рыля ухмыльнулся, - скажу тебе прямо, лишь самую малость… Ты хоть знаешь, что какое ритм, рифма, размер стиха?
- Не-а. Так, чё-то слышал…
- Вот именно – «чё-то слышал», - Венька опять ухмыльнулся, но уже покровительственно. – Скажу так, если хочешь стать поэтом, должен знать на зубок всё о стихах. А на первое время разузнай хотя бы, что такое ритм и рифма.
- А где разузнать-то? – наивно спросил Петька.
- Ты чё, с луны свалился? – хохотнул Венька. – Конечно же в школьной библиотеке. Ты поди и дорогу туда не знаешь? – не мог не съехидничать наставник.
- Да я, если ты хочешь знать, там записан с первого класса, - обида захлестнула Петьку. – Жюль Верна всего прочитал, Паустовского, Виталия Бианки и Аркадия Гайдара. А ты сам-то хотя бы «Старую крепость» Беляева читал?
- Слушай, малявка, - Венька скривил губы. – Не я к тебе за советом лез, а ты ко мне. Так что бывай и не кашляй. Уже пришли…

       Вновь на него нахлынуло в канун Нового года. Сначала в душе возник неясный мотив, незаметно переросший в ритмическую мелодию, за которой последовали слова:

Полюбилась мне родина милая
С длинной песней синеющих рек.
Не отсюда ли черпаю силы я
И стремительный жизни разбег?

Сизый дым над горами высокими.
Тополь машет зелёным крылом.
Голубыми неровными строками
Мир мой новый врывается в дом.

      Заветная тетрадка была уже почти вся исписана, когда Петька наконец-то открылся отцу и матери в том, что он начал сочинять стихи. Мать послушала, послушала, иногда одобрительно кивая, да вдруг всплеснула руками и убежала на кухню, вспомнив о борще на плите, а вот отец к творчеству сына отнёсся серьёзно. Внимательно дослушав всё, что написал Петька за эти полгода, он сказал, и это стало полной неожиданностью для паренька:
- Давай-ка, сынок, еще разок прочитай мне самые твои любимые, - Александр Ефимович улыбнулся: - И мы с тобой выберем те, что нужно послать в нашу городскую газету.
- А разве можно так, папка, - Петька оторопел. – Она для взрослых, а я же маленький еще.
- Какой же ты маленький, когда такие вещи сочиняешь, - выдал аванс отец. – И потом, испыток не в убыток, сынок. И коль назвался груздем, надобно карабкаться в кузов… И ты, главное – не дрейфь! Стихи у тебя неплохие…
        Восьмого мая, в канун Дня Победы, сидел Петька в зале на диване и в очередной раз пролистывал тоненькую библиотечную книжку под названием «Теория стихосложения». За зиму и весну парнишка не только узнал, что такое рифма и ритм, но и научился определять, где ямб, а где хорей. Это в общем-то просто, а вот анапест, амфибрахий и прочие размеры стиха… с ними было посложнее, но постепенно и они усваивались.
        Раздался настойчивый и нетерпеливый стук в дверь. Кто же это может быть? Петька никого не ждал. Родители после обеда оделись нарядно и ушли в гости к Лямкиным праздновать День Победы. Едва он открыл дверь, как на порог с газетой в руках как метеор влетел Жиган.
- Ты читал? – нежданный гость размахивал свежим номером городской газеты перед носом у Петьки. -  Что я должен читать? – парнишка недовольно повёл плечами. – У меня вон на диване книжка интересная. Её и листаю.
- Ну и дурак! – припечатал Жиган. – Здесь же про тебя… и твои стишки, между прочим!
- Не ври! Пока не врезал!
- Да я тебе сам врежу за такое! – по-настоящему обиделся Жиган. – Я к нему со всех ног, а он еще тут выдрыгивается!
- Ну, ладно, Сашок, - примирительно назвал друга по имени, а не как обычно Жиганом, Петька. – Дай хоть посмотреть. Поди перепутал чего?..
- Слушай, Петрунь! Скажешь еще хоть одно такое слово… ничего не получишь.
- Ты чё, не видишь, что ли, что сбил меня с толку? Давай скорей… глянуть хоть разок, - терпенье у Петьки было на пределе.      
- На вот! – Жиган сунул пахнущую типографской краской газету. – На четвёртой странице про тебя и еще двух мужиков, но про тебя больше всех…
       Петька развернул газету, посмотрел и… чуть не задохнулся от счастья, впервые в жизни увидев своё имя, фамилию и стихи напечатанными таким изящным и красивым шрифтом, что не заглядеться на это было просто невозможно! Он быстро пробежал глазами по странице: ни одна буковка, ни одна строчка не исправлены и не заменены, все слова именно такие, какими они пришли к нему в голову и какими он их записал. Как это всё-таки здорово! Какой папка молодец! Сам он разве бы решился отправить свои писания вообще куда-нибудь, а здесь в саму городскую газету, где печатают только умных и взрослых людей!
      После праздников, в школе юному автору не было проходу, ребята останавливали, кто жал руку, кто постарше скупо хвалил и снисходительно похлопывал по плечу, девчонки посматривали в его сторону как-то по-особенному; и даже, как показалось Петьке, в глазах у некоторых учителей проснулся интерес к его персоне. Раньше-то всё больше его журили и наказывали за самовольное поведение, а теперь оказалось, что парень-то еще тот, как никак обрёл известность по всему Тихменёву, ведь, на минуточку, тираж у газеты двадцать тысяч и, она доставляется почти в каждый дом.
       А через неделю еще одна нечаянная радость: в почтовом ящике среди газет и квитанций лежал телеграфный перевод из редакции на имя Петра Лукиных на сумму семь рублей пятьдесят шесть копеек, гонорар, который можно получить в ближайшем почтовом отделении, имея при себе документ, как было указано в бумажке, удостоверяющий личность. Вот здесь-то и возникла некоторая заминка: Петьке было четырнадцать, а паспорт выдавали не раньше, чем в шестнадцать лет. И, конечно же, никакого документа с фотографией у Петьки не имелось…
- Ничего, сынок, - отец был как всегда спокоен. – Возьмём твои метрики о рождении, мой паспорт, где ты вписан в графе «дети» и, - Александр Ефимович улыбнулся: - все деньги наши!
- А я тогда куплю два килограмма шоколадных конфет, - размечтался Петька. – Денег как раз хватит! Вот и попируем! Весь околоток наугощаю!
- Деньги, Петруша, твои, честно заработанные, – с оттенком гордости молвила стоявшая здесь же Светлана Алексеевна. – И ты волен ими распоряжаться, как душа твоя того пожелает…
- Первая зарплата, мать, это тебе не чих против ветра! – весело поддержал жену Александр Ефимович и пошутил: - Добавим по такому случаю своих рубликов двадцать и закатим в ресторане «Алтай» пир на весь мир! А если, серьёзно, сынок, оставь их себе на карманные расходы, - мужчина вздохнул, но как-то по-доброму, по-отечески: - Хошь не хошь, а надо потихоньку привыкать к деньгам и к взрослой жизни, встраиваться в неё. И это тот самый случай, чтобы тебе опробовать свои силы…

                14

         Без стука скрипнула входная дверь и в просвете между шторами показалась лысина и блеснули очки с толстыми диоптриями.
- Есть кто живой? – через порог переступил Иван Григорьевич Поляков, муж отцовой сестры Марии Ефимовны, крёстной Петьки и Лиды.
- Есть, - откликнулся парнишка, выходя из комнаты. - Здрасьте, дядь Ваня!
- Здравствуй, Петя! Ты один?
- Ну, да. Папка на работе, а мамка управляется в сарае. Сбегать позвать?
- Не надо. Я в общем-то к тебе, - мужчина левой, здоровой рукой поправил лямку рюкзака. Правая, покалеченная была как обычно выше локтя прижата к рубашке, а ладонь со скрюченными пальцами безжизненно свисала. – Пойдём за вениками. На Журавлиху.
- Да. Я счас мигом, кофточку захвачу, чтоб ветки не царапали, - обрадовался парнишка и словно что-то вспомнив, остановился посреди кухни. – Дядь Вань, ты может пообедаешь. Мама лапшу утром сварила? А потом и пойдём.
- Сытый я, Петя, только из-за стола.
       Они вышли из квартиры, парнишка провернул ключ в замочной скважине, извлёк наружу и, откинув лежащий перед дверями половичок, уложил ключ на пол и опять прикрыл тряпкой. Скоро придёт мать и всё поймёт: дом закрыт, значит, сын ушёл по своим делам.
       Молоденькие стройные берёзки с двух сторон обрамляли давно заброшенную дорогу, когда-то специально отсыпанную для доставки стройматериалов на местную гидроэлектростанцию, на которой после этого вот уже не один десяток лет вода Журавлихи вращала турбины и снабжала город энергией. Корпуса станции остались за тополиной рощей, а здесь на затравевшем просёлке стояла спокойная лесная тишина, лишь изредка нарушаемая то кукованием беззаботной кукушки, то трелью малиновки или щебетом пролетающего дрозда.
- Давай-ка, Петя, на вот эту, - дядя Ваня указал здоровой рукой на ближайшую березу. – Здесь вроде и ветки потолще, а значит, надёжней, и листья в самый раз.
- Это я мигом, - весело откликнулся Петька, сунул в карман брюк переданный ему складной нож и, ухватившись за нижние ветви, ловко подтянулся и начал карабкаться вверх по стволу, чтобы оказаться поближе к кроне, там, как он подметил листья самые крупные.
      С этой берёзы они взяли три веника. Пошли дальше. Теперь уже, быстро освоившийся Петька надумал сам выбрать дерево, но, чтобы не просто берёзу, а особенную, однако Ивану Григорьевичу про свою задумку пока ничего говорить не стал. Ага, вот и она, родимая. Парнишка с любовью огладил белый и гладкий ствол лесной красавицы.
- Дядь Вань, я на эту полезу…
- Смотри сам, тебе резать.
- А может и тебе тоже, - весело ответил Петька и начал карабкаться вверх.
- Ты куда это, шельмец? – раздался снизу взволнованный и встревоженный окрик Ивана Григорьевича, когда парнишка оказался под самой кроной, которая стала вдруг подозрительно раскачиваться. – Сорвёшься ведь, костей не соберёшь!
- Всё будет ништяк!
- Ты пойми, ведь я-то тебе не помощник! Одной рукой и не поймаю!
- А и не надо никого ловить! – куражился сверху Петька. – Я сам, дядь Вань, прилечу к тебе! Прям счас!
      Ивану Григорьевичу с дороги было хорошо видно, как парнишка, крепко уцепившись обеими руками за тонкую крону, оттолкнулся ногами от ствола и медленно и плавно поплыл по воздуху вниз к земле, сгибая в дугу и увлекая за собой и верхушку берёзки.
- Вот пострел так пострел! – дядя Ваня был несказанно рад, что всё обошлось, когда его слегка накрыло упругими ветками и пушистой листвой и Петька рядом пружинисто приземлился, цепко удерживая крону в руках. – Давай-ка и я прихвачу кудрявую берёзоньку, чтоб тебе стало свободней. Я буду держать, а ты, Петруша, подрезай, но не сплошь, а выбирай, чтобы дерево-то не до конца обкорнать…
- Я, дядь Вань, тоже об этом подумал, - парнишка был счастлив, что удивил пожилого напарника и на душе у него стало как-то легко и хорошо, оттого, что даже и мысли-то у них примерно одинаковые. – Мы же не какие-то там… на другой год не мы, так кто-нибудь придёт сюда, а здесь – красота, - Петька заулыбался: - Нам и в школе наша классная Эмилия Николаевна говорила, чтобы просто так, от нечего делать даже и веток не ломали, потому что леса – это лёгкие Земли, они нам дают кислород.
- Правильная у вас учительница, - похвалил Иван Григорьевич неведомую Эмилию Николаевну. – Побольше бы таких.
       До полудня Петька слазил еще на три берёзы; Иван Григорьевич связал себе двенадцать веников, причём парнишке было любопытно наблюдать, как он это делал. Они сидели на траве, и дядя Ваня выбирал и выдёргивал из пышного вороха приглянувшуюся ветку, клал её рядом с собой с другого бока, затем вторую, третью, и так, покуда не набирался добрый веерный веник. Тогда он отыскивал в ворохе наиболее длинную и желательно тонкую ветвь, обдирал с неё отростки и листья, получался упругий прут. После этого здоровой рукой брал готовый веник, просовывал его себе подмышку, под повреждённую руку опереньем внутрь и ручкой наружу, прижимал и, просунув относительно толстый конец прута в набранную ручку, накручивал его в несколько тугих витков вокруг, а тонкий конец топил опять же между плотно подогнанных друг к другу веток. Со стороны гляделось очень даже ничего!
      Свои пять веников Петька аккуратно уложил горкой, прошёл к нетронутым берёзам, отыскал и срезал нижнюю ветку подлинней и, подражая дяде Ване, очистил её от отростков и листьев и, вернувшись, просунул под вениками, стянул вверху и крепко переплёл концы. Вязать веники капитально, как это делал его старший напарник, парнишка не решился – вдруг да развалятся по дороге, а лучше-ка он донесёт на плече этот брикет до сарая, там в недосягаемости коров, на полочке разложит его на веники поштучно, отыщет какую-нибудь проволоку и пассатижами так перетянет каждый, что ни одна веточка ни за что не вывалится и не уронится!
- Помнится, где-то здесь поблизости родничок имеется, - чувствовалось, что настроение у Ивана Григорьевича было добродушным и умиротворённым: веники на зиму заготовлены, лесной воздух такой вкусный и густой, насыщенный непередаваемыми запахами и ароматами, и его можно пить-вдыхать бесконечно, и при этом лишь здороветь и душой, и телом.
- Родничок дальше, нужно только пройти еще по дороге, а там тропка вниз, на полянку спускается, - деловито, как человек знающий всё в своём окрестном лесу, сказал Петька и тут же засомневался: - А нам-то он зачем? Я, например, пить не хочу.
- И я в общем-то тоже, - дядя Ваня погасил улыбку. – Но находиться среди такой красоты и уйти, не испив сладкой студёной водички – это, согласись, Петя, как-то не по-нашему…
- Не зна-аю, дядь Вань, - парнишка не мог понять, куда клонит его собеседник.
- Зато я знаю, - с весёлыми нотками в голосе ответил Иван Григорьевич. – Твоя крёстная положила мне в рюкзак очень даже приличный тормозок: хлеб, четыре котлеты, соль, пучок зелёного лука, огурчики, а тебе лично просила передать шоколадку «Алёнка». Вот там мы, под пение лесных пичуг и перекусим.
- Теперь я понял, дядь Вань, почему ты не стал есть лапшу…
- Почему?
- Чтоб не объедаться!
- А ты, однако, Петруша, умеешь не только лазить и пикировать с берёз, но и за словом в карман не лезешь!
- А это плохо?
- Наоборот, очень даже хорошо, - Иван Григорьевич тепло, по-отечески посмотрел на парнишку. – С немтырями-молчунами не то что бы скучно, но и получается, что время зря теряешь. А ведь мы, люди, живы не одним лишь хлебом, но и обогащаем и лечим свои души общением.
      Подобное в своей жизни Петька слышал впервые, и сказанное дядей не только понравилось, но и своей простотой и вместе с тем какой-то глубинной правдивостью уютно легло на сердце подростка.
      Еда и вправду на свежем воздухе оказалась необыкновенно аппетитной. Иван Григорьевич сидел на камешке рядом с прозрачным блюдечком родника, пульсирующего и поднимающего со дна фонтанчики крупинок чистейшего песка. Мужчина, прежде чем отправить в рот вслед за откушенной котлетой, обмакивал каждую поджаристую корочку или мякиш пшеничного хлеба в воду. Петька, недолго думая, последовал его примеру.
- А ведь вкуснотища, дядь Вань! – не смог сдержать восторга парнишка. – И чё мы с пацанами раньше не догадались! Скажу ребятам обязательно…
- До войны, когда был примерно, как ты сейчас, я не обращал никакого внимания на родники, - Иван Григорьевич достал из кармана пачку папирос «Север», прикурил. – У нас они на каждом шагу, захотел попить, пей сколь хочешь. А как забрали в начале 43-го да отправили на самую южную и жаркую точку Советского Союза, на Кушку на офицерские курсы, вот тогда-то я и вспомнил – и не раз! – про наши роднички целебные, - мужчина усмехнулся: - Покусал свои локотки-то… бывало, во рту всё пересохнет, как в пустыне Сахара, истомишься весь, глаза прикроешь, а он вот он, родничок родимый, струится, чистый, прохладный, да так явственно, и такое вдруг подступит – хоть белугой реви! Вода в части привозная, солоноватая, невкусная, пьёшь, пьёшь её, а становится еще хуже. Командиры говорят: не вздумайте сырой употреблять, вон, дескать, чай и кипяток в баках у столовой, наполняйте фляжку и только ей пользуйтесь, чтоб дизентерией не заболеть…
- И сколь ты там пробыл? – посочувствовал Петька.
- Три месяца. В мае присвоили лейтенанта и – на фронт, - Иван Григорьевич вздохнул, глубоко затянулся папироской и выпустил дым через ноздри. – А мне всего-то восемнадцать годков… мальчишка не целованный… И сразу в пекло. На Курскую дугу. В пехоту. Дали взвод. Двадцать восемь мужиков. А я безусый, не курил, спиртного в жизни не пробовал. Тятька-то строгих правил у нас. Богомольный. Нас ведь на Алтай-то Катерина из Белой Церкви сослала. Оттого и фамилия такая занятная: Поляковы. Хотя к ляхам отношения не имели, ни малейшего. Просто после раскола при Алексее Тишайшем снялись всей деревней и ушли от преследований никониан в Польшу, а когда её разделили, раздербанили в конце 18 века, нас в арестантские обозы и под конвоем сюда, на Алтай. Так вот и осибирились. На фронте нам были положены сто грамм наркомовских, а мне их и на дух не надо, но не выливать же, вот я и отдавал ребятам. То же самое с табаком, но не выбрасывать же, делился… Бойцы видят, что я зелёный, необстрелянный, хоть, случалось, и хорохорился перед строем, но не со злобы, а так, чтобы власть свою показать, дескать, командир я или кто? Заметил, улыбаются между собой, но, видно, что по-хорошему, по-родному, можно сказать… Это в первой же нашей атаке и подтвердилось: они меня опекали и прикрывали от пуль. Понял, что ценят. Оно ведь нередко бывало и так: офицер мордует бойцов, придирается по мелочам, гнобит так, что небо с овчинку, легко на смерть ребят посылает, сколь народу положит – не считает, главное, чтоб выслужиться перед начальством да орденок отхватить… И что? При первом удобном случае, поднялся там взвод или рота в атаку, бойцы сначала его по-тихому шлёпнут, а там уже и фашистов рвать зубами. Командир на фронте – это же не пустое слово. Всё на нём держится, поэтому бойцы и берегут.
- Страшно было, дядь Вань?
- Страшно, Петенька, еще как страшно. Где день, где ночь – не помнили. Выбивало нас, но и мы их колошматили, так что клочья летели. Одно то, что через две недели я уже командовал ротой, говорит само за себя. А спустя месяц при очередной атаке две пули и угодили мне в руку, - Иван Григорьевич подтянул вверх левый рукав рубахи до локтя. – Не боишься глянуть?
- Нет…
- Видишь, шрам и углубление выше кисти – это одна, а под локтем другая, - дядя Ваня усмехнулся и показал скрюченные пальцы: - Такой вот подарочек от войны. Как держал автомат, так они и остались – не разогнуть.
- Дядь Вань, вот ты говоришь, что вообще в рот на фронте на брал, - Петька на мгновенье замялся, но всё-таки решился: - А счас в запои уходишь… Ты только не обижайся?
- На обиженных, Петя, воду возят. И это, конечно же, не про меня, - мужчина опять полез в карман и прикурил от окурка очередную папироску. – Ты, я вижу, парень смышлёный и очень любопытный, потому и бываешь порой, как говорят взрослые, бестактным. Однако я не считаю, что ты сейчас что-то сморозил – ты уже достаточно большой и даже если не поймёшь до конца, то хотя бы узнаешь и запомнишь. Залечили мне руку в госпитале и списали полностью как инвалида, отправили домой. Приехал, поступил на курсы бухгалтеров, закончил с отличием, как, кстати, раньше перед самой войной и десять классов, устроился на работу в наш полиметаллический комбинат. К концу войны уже был главным бухгалтером. Встретил твою будущую лёльку, мою Марию, поженились. В сорок девятом дали мне путёвку на курорт, и вот там я впервые в жизни попробовал вино. Как ни странно, понравилось. Там же и закурил. Домой вернулся другим человеком. Хотя сначала выпивал нечасто, но почему-то всегда так, что приводили домой чуть тёпленьким. На работе меня по-прежнему ценили, и с цифрами умел работать, и дебет с кредитом всегда умел свести так, что комар носа не подточит. А вот когда всё стало не только продолжаться, а и затягиваться, тогда и указали, как говорится, за дверь, - Иван Григорьевич усмехнулся: - Ну, что, удовлетворил я твоё любопытство.
- Не до конца, дядь Вань, - не отступал парнишка. – А что, взять да бросить эту заразу нельзя? Ты ведь и лёльку нашу мучаешь?
- А ты спроси у своего отца, сможет ли он бросить? – беззлобно, скорее даже с долей какого-то сочувствия, вопросом на вопрос откликнулся мужчина. – Пробовали мы с ним совсем не пить, на месяц-другой хватало… Твой-то отец, он, как я знаю, больше двух-трёх дней не позволяет себе расслабляться, а меня, как подхватит эта чертовщина, так и понесёт…
- Хорошо, что вы не скандальные, - Петька вздохнул: - А то у нас сосед через стенку дядя Витя Маслобоев, так он как напьётся, тётя Валя с дочками в коридоре или на улице ночуют. И еще он её бьёт. Тётя Валя всегда после этого в тёмных очках неделю ходит. Папка его за это один раз даже поколотил, так дядя Витя в отместку грозился папку посадить, а тётя Валя кричала на весь околоток, что тоже напишет в милицию, как сосед, бывший тюремщик, чуть не убил их кормильца. Мама еле как уговорила их этого не делать. Папка с тех пор с ними не разговаривает и, они с ним не здороваются.
- Не зря же сказано: свои собаки дерутся, чужие пусть не суются, - посочувствовал шурину Иван Григорьевич. – Хотя Ефимыч по любому поступил просто по-мужски.
- Мама тоже так говорила, когда дома жалела папку, что он связался со склочниками, а потом отчего-то вздохнула и сказала: знал бы, где упасть – соломки бы постелил… - вспомнил Петька и добавил: - А я вот думаю, что здесь и соломка бы не помогла!
- Да ты просто философ, Петя, - улыбнулся Иван Григорьевич. – Масштабно мыслишь…
       Пусть Петька и не всё из сказанного понял, но парнишке глянулось то, что своими расспросами, видно было, как он поднял настроение дяде Ване, и что тот разговаривал с ним, причём впервые в жизни, как с равным и на серьёзные темы.

- Светик, звонил Иван Григорьич, звал в отцову баню. Они с утра топят, - с порога, еще не сняв шапки и пальто, и не сбив снег с белых, с начёсом и коричневым подбоем бурок, сказал Александр Ефимович. – Пойдём?
- Да нет, наверно. Больно холодно, - Светлана Алексеевна вздохнула: - А так-то бы хотелось…
- Тогда одевай девочек, да собери чистое бельё и полотенца.
- Нет, Саша. Не получится, - и женщина пояснила: - Сейчас полдень, пока дойдём, это ж километра полтора, пока то да сё, а после бани нам-то бабам, не то, что вам мужикам, обсыхать не один час понадобится. Так что домой попадём скорее всего только к полночи. А им завтра в школу…
- Мам, а можно я с папкой… - встрял в разговор Петька. – У них баня в логу, у речки. Там интересно, даже прорубь есть и сугробы вокруг, аж до неба. Мы с ихним Вовкой ныряли с парной…
- Куда ныряли? – встрепенулась мать. – В прорубь?..
- Да нет же! – рассмеялся Петька. – В сугробы. Они прямо – откроешь дверку и в них с головой. Вовка показал!
- И не простыли? – растерянно спросила мать и повернулась к мужу: - А ты куда смотрел?
- Никуда. Мы с Григорьичем вениками друг дружку охаживали.
- Тогда я не пущу с тобой Петюшу, коль нету должного догляда, - проворчала Светлана Алексеевна.
- Пусть закаляются, - Александр Ефимович ухмыльнулся: - От этого пока еще никто из мужиков не помер.
- То мужики, а они-то дети!
- В тринадцать и пятнадцать-то лет - дети? Они уже настоящие парни. Себя вспомни, Света, в их годы. Ты же сама рассказывала, что коней колхозных за год объезжала до десятка, через голову с них летала. И что? – Александр Ефимович усмехнулся и шутливо развёл руками: - Вот ты передо мной, стоишь бравая, красивая, здоровая. Так не лишай же этого удовольствия и своего сына.
- Ну, Саша, душа-то будет не на месте, - Светлана Алексеевна как-то по-особенному заглянула в глаза мужу. – Ты уж проследи, чтобы он не подолгу в снегу-то барахтался. И чтобы обязательно обсох после бани и на дорожку чаю напился горячего.
- Будет сделано, товарищ командир! – весело отрапортовал Александр Ефимович. – Сынок, готов? Бери сумку. Всё, Светик, мы ушли!

      Банька и летом-то смотрелась низенькой и приземистой, а сейчас её, наверно, и не видно вовсе, заметена по крышу. Скорее всего не заметно и дыма, поднимающегося в небо из трубы, просто потому что и трубы-то никакой нет – банька срублена по-чёрному. Петька усмехнулся: зато уж место-то у неё самое отменное и разлюбезное для всякого, кто понимает толк в этом – на берегу речки.
      Отец с сыном не стали дожидаться редко ходящего на городскую окраину автобуса, а сразу пошли пешком. Петька поспевал за широко шагающим Александром Ефимовичем и мысленно продолжал вспоминать и представлять себе усадьбу деда Полякова. Там по обыкновению снег от крыльца убран, подходы к сараям тоже свободны, тропа от избы через огород до бани расчищена и проскоблена едва ли не до самой земли, да так по-хозяйски, что спокойно могут разойтись два человека, а вот снежные брустверы по обе стороны высокие, по грудь взрослому мужику, оно так и должно быть, ведь сугробов здесь в алтайских горах иногда наметает по три-четыре метра, и это в порядке вещей.
       Первым, как это давно уже подметил Петька, по заведённому обычаю париться всегда шёл глава семейства, дед Григорий Демьянович. Ему недавно стукнуло восемьдесят пять, однако старик, как подсохшая на ветру и окаменелая от возраста листвяжина – не спилить, не срубить, не свалить. Кажется, с чем к нему не подступись, всё бесполезно, только зубья обломаешь да лезвие затупишь. Брови седые, косматые, волос на голове весь целый, ни одной залысины, копна волнистая, сжелта-белая и льняная, борода такая же, но она еще и долгая, едва не до пупа, впрочем, как и у тех немногих его сверстников-старообрядцев, что доживают свой век в таёжных окрестностях и на окраине города. В благоустроенные квартиры таких и краном не затащишь; всех этих бесовских, по их представлениям, излишеств старики на дух не переносят.
      Петька раньше уже мылся в дедовской баньке, и что где находится, помнил хорошо. Две кадки с холодной водой стояли у двери, дальше лавка и широкий полок с лежащими в изголовье перевёрнутыми эмалированным тазом и ковшиком; бак с кипятком был размещён за печкой и накрыт плотной дюралевой крышкой с деревянной ручкой. Сам очаг покоился на четырёх валунах со сколотым плоским верхом и представлял собой железное тележное колесо с толстыми спицами. На нём были выложены горкой белые речные камни. Парнишка однажды слышал, как дядя Ваня рассказывал отцу, что они с братом Фёдором специально ходили ранним летним утром на берег Журавлихи выбирать камни.
- Почему именно утром? - поинтересовался Александр Ефимович.
- Тятька так наказывал, - зять улыбнулся и поправил очки. – На восходе от воды расстилается туман и по берегу идёт испарение. Мы искали такие камни, от которых поднимался пар, и чтобы они были только белыми. Синие и прочие тёмные окатыши не годились, потому что при нагреве источали такой угар, что не приведи боже хоть раз им надышаться… А эти и накаляются быстро, и жар долго держат.
       Бане по-чёрному и по сей день многие придают какие-то фантастические целебные качества, и говорят о ней только с придыханием и взахлёб, хотя Петька после того, как несколько раз случайно коснулся плечом и локтями стены по-над полком и потом долго отшоркивал намыленной мочалкой жирную и маслянистую сажу с тела, в исключительной целебности этой бани сильно засомневался.
       На уроках истории они уже проходили трудные условия жизни в древних и средних веках, в том числе и на Руси. Там говорилось и о курных избах, и о лучинах, и о том, что в деревнях на окнах вместо стекла были натянуты бычьи мочевые пузыри. Вот и в этом случае догадливый парнишка сделал свой, в общем-то, по его мнению, лежащий на поверхности, вывод: бани по-чёрному делались не от того, что все они из себя такие лечебные, а от безысходности – кирпичей или железа на трубы даже и для изб-то негде было взять, и поэтому с теми же банями народ выкручивался, кто как мог. Своими мыслями Петька и поделился с отцом сейчас, когда они топтали подшитыми валенками и скрипучими бурками укатанный снег. Однако эту категоричность в речах сына немного убавил Александр Ефимович, внимательно выслушав его горячие доводы.
- Не всё так просто, Петенька, - ожидавший похвалы за свою сообразительность парнишка сник и растерянно посмотрел на отца, а тот спросил: – Ты наверняка заметил, как готовится баня?
- Обыкновенно. Сначала воду носят, затапливают.
- Еще что?
- Да вроде всё…
- А женщины, что они делают перед этим в бане?
- Помогают… - Петька задумался, вспоминая. – Ах, да! Они стены от сажи скоблят железными щётками.
- Совершенно верно. Освежают, так сказать, помещение. Еще какие особенности подметил?
- Ну, двери и в предбанник, и наружу всегда должны быть открыты настежь, чтобы было дыму куда выходить. И потом, когда вода закипит и камни накалятся докрасна, дядя Ваня всю золу выгребает и уносит на огород, а двери захлопывает.
- Да, именно так, сынок. И не меньше двух часов баня должна выстояться. А зачем?
- Чтобы не было угара, - бойко ответил Петька. После отцовских расспросов к нему вновь вернулось хорошее настроение и, он решил не упускать момента и опять ломанулся в атаку. – И всё-таки я не пойму, а причём и где здесь лечебные свойства бани по-чёрному?
- Однако же ты настырный, - улыбнулся отец: - но и нетерпеливый… Ты же не дослушал. Здесь тепло сохраняется гораздо дольше, и основной жар скапливается у пола, а не поднимается, как в обычной бане под потолок, когда внизу можно запросто пятки поморозить. Всё это из-за того, что чёрные и, как ты говоришь, жирные от сажи стены парилки лучше собирают и берегут тепло. Идём дальше. Открытый очаг прогревает не только каменку, но и внутренние стены. Скажи, сынок, какими дровами в основном топят баню?
- Берёзовыми, - быстро ответил Петька. – У них целая поленница в дровнике, Вовка хвастался, что это, мол, специально только для бани. Все полешки берёзовые и берёста для растопки отдельной кучей лежит. Мы же с ним всегда подкладываем дрова под очаг. Дядь Ваня сам разрешил…
- А дым какой от этих поленьев?
- Чёрный и глаза ест.
- Так оно и есть. Он еще и горчит, и потому даже когда баня выстоится, воздух здесь имеет горьковатый привкус. А знаешь почему?
- Не-а… Горчит и пусть себе горчит. Я вообще-то не принюхивался.
- А зря! Теперь знай, что берёзовые дрова в своём составе содержат дёготь. А дёготь давно известен как самое обеззараживающее вещество.
- И всё равно, папка, - не унимался Петька. – С сажей-то чё делать? Она ж не даёт повернуться в бане!
- А это, сынок, чтоб ты ворон не ловил и не терял бдительности. Вот, к примеру, пробираемся мы с тобой по таёжной чащобе, ты внутренне готов, что здесь всего можно ожидать, и потому ступаешь на замшелые и влажные валуны осторожно, чтобы не поскользнуться и нос не расквасить, в дебри не лезешь, чтобы не запутаться в кустах, через ствол валёжины переползаешь, лишь осмотрев его и убедившись, что не греется на нём какая-нибудь гадюка. И ты, зная всё это, тем не менее, чувствуешь себя в лесу, как у себя дома. Потому что у тебя уже выработаны определённые навыки. Так и тут. Рядом раскалённые камни, кипяток, но ты же не садишься на них, не льёшь на себя, а обходишь стороной и вообще делаешь всё аккуратно. Так же и с сажей – просто будь внимательней, а когда до конца освоишься, так и замечать её не будешь.
- Тебя бы, папка, к нам в учителя! Так всё раскладываешь по полочкам, прямо заслушаешься!
- Спасибо, сынок, за заботу, - шутливо поблагодарил Александр Ефимович. – Но у меня есть хорошая профессия, я к ней привык и менять её мне не с руки. Однако я с твоего позволения закончу про баньку по-чёрному, потому что шибко люблю её с самого детства.
- Да ты же вроде всё рассказал…
- Маленький хвостик остался. Ты помнишь, в прошлом году приезжали к Поляковым гости из Москвы?
- Баба Таня с дядей Толей…
- Вот-вот. Ты историю ихнюю знаешь?
- Откуда? Мы с Вовкой к вам, взрослым не лезли. Конфет шоколадных и печенья нам насыпали полные карманы, дали бутылку газировки и – мы на гору убежали, костёр с пацанами жечь.
- Они в войну, в 41-ом были эвакуированы сюда. Их определили на квартиру к деду Полякову. Огород, хозяйство – всё своё. И поэтому Татьяна с сыном проживали у них, ни в чём не нуждаясь. Она учительница, работала в школе, Толик здесь же учился. В конце войны вернулись к себе в столицу, но связи не потеряли. Письма, посылки слали. А здесь вот взяли, да и приехали. Бабушка Лукерья Никитишна так была рада, что не знала, как угодить гостям. Стопили, как положено, баньку. И вот там-то между заходами в парилку Анатолий, а он оказался врачом, точнее хирургом, и поведал нам с Григорьичем про еще одно качество баньки по-чёрному: уровень стерильности, то есть чистоты в ней приравнивается к хирургической операционной. Вот так. Нам он пояснил, что здесь на Алтае мальчишкой на всю жизнь прикипел душой к бане по-чёрному и уже живя в столице не упускает случая, чтобы попариться именно в ней. Ну, рассказал нам, естественно, что интересуется всем, что касается её, изучает, сравнивает. Не зря же, дескать, на Руси во все века повитухи принимали роды в большинстве своём в банях, которые, надо заметить, тогда топились все только по-чёрному.
- Понял, папка! Чисто и тепло, и вода горячая рядом.
- За сообразительность – пятёрка. А мы уже и пришли, всего один поворот и дом Поляковых, - Александр весело обернулся к сыну. – Правильно умные люди говорят, что добрый разговор сокращает дорогу вдвое, а то и втрое.
       Когда прикрыли за собой калитку и вошли в ограду, на крыльце увидели Вовку, он только что выскочил из избы в фуфайке, накинутой на голое тело, в трико, заправленном в старенькие пимы с обрезанными голяшками и кожаной шапке-ушанке набекрень, из-под которой выбивался русый и волнистый чуб.
- А, дядь Саш! Здрасьте! – парнишка тут же переметнул свой быстрый взгляд на двоюродного брата: - Петь, айда со мной деда караулить!
- Случилось что? – встревоженно спросил Александр Ефимович.
- Да нет, обычное дело – наш Григорий Демьяныч изволит париться, - хохотнул Вовка, - а это значит, что мы все на стрёме!
- Понятно… Если что, Володя - зови, - Александр Ефимович взял прислонённый сбоку у лестницы голик, обмёл снег с бурок и поднялся на высокое крыльцо с резными перильцами.
     Братья подходили к бане как раз в те минуты, когда от реки, от проруби нагишом и босой, с густой седой порослью на впалой груди, что проглядывала из-за мокрой бороды, вверх по тропке подымался Григорий Демьянович. Высокий, худой, кость у старика, видно было, что широкая и тяжёлая, спина слегка сутуловатая, плечи приопущены, руки, как грабли, чуть не до колен, а ступни, мало того, что огромные, но еще и с внушительным взъёмом. В молодости наверняка обувь ему шили индивидуальную, на заказ. Однако не это заставило Петьку залюбоваться старым кержаком: синие, как небо, глаза у того были необыкновенно ясными и доброжелательными.
- Чё, сынки, никак в компанию ко мне? – хриплым басом на ходу пророкотал дед. – Жар нонче самый подходящий! Скидавайте одёжку да живо на полок. Пропарю до косточек и опосля - в прорубишку сподобитесь.
- Нет, деда! Мамка запретила в воду лезть, - бойко ответил Вовка. – Говорит, мал еще…
- Сношенька нам не указ. Ты должон мужиком расти.
- Да и мы, деда, здесь не париться, - парнишка придумывал, как дышал: – Я Пете показать хочу, как мы с тобой всё расчистили и убрали. А то он спрашивал, как нам помочь и чего-нибудь почистить.
- Тогда ступайте, у коров в стойле приберите, они небось за день-то напекли свежих лепёшек, - Петька понял, что дед не без чувства юмора.
- Неохота мараться. Мы же думали снег раскидать.
- Да он ить раскидан давно…
- Ну, тогда мы пошли.
- Ишь ты, сторожа малолетние, - ухмыльнулся, взявшийся за дверную ручку и всё давно понявший Григорий Демьянович. – Скажи отцу – не дождётесь!
- А чего не дождёмся? – спросил у брата Петька, как только захлопнулась дверка за стариком.
- А ты разве не знаешь? И ни разу не видал, что здесь иногда с дедом случается?
- Конечно же, нет! Мы же всегда приходим не к первому жару, а после вас.
- Я тебе, Петь, ничё рассказывать не буду – сам увидишь. А теперь пошли в дом. По всему – рано еще.
      Парнишки наперегонки и подталкивая друг дружку в бока, побежали к избе.
- Дед еще не готов! – Вовка с порога оповестил сидевших у самовара домашних. – Он только с проруби, а внутрь мы не заглядывали, там столь жару, что и уличные брёвна тёплые!
- И правильно, что не сувались, - отхлебнув из блюдечка, сказал Иван Григорьевич. – По обжигались бы…
- Дедушка звал нас в парную, - вставил свои две копейки Петька, - но Вовка отказался.
- Опять правильно, - растянул в улыбке сухие губы дядя Ваня. – А то и к вам бы пришлось применять особые меры.
- Какие? – не понял Петька.
- Я же сказал тебе: еще узнаешь, - опередил отца Вовка и, обращаясь к Ивану Григорьевичу, растолковал: – Я, батя, хочу показать братану один сюрприз.
- Весельчаки, однако, - мужчина покачал лысой и лобастой головой, снял и протёр запотевшие очки. – Ты, поди, Ефимыч, тоже не в курсе?
- Не в курсе чего?
- Про тятьку моего?
- Не возьму в толк – дед как дед, учитывая возраст. Нам до таких лет вряд ли дожить…
- Значит, наш сюрприз и для тебя.
- Мы чё, на какую-то викторину попали, - нотки некоторого недовольства послышались в голосе Александра Ефимовича. – Говорите загадками да намёками…
- Потерпите, гости дорогие, - благодушно молвил Иван Григорьевич. – Теперь уж осталось немного. Володя, ступай, проведай-ка деда.
      И вот парнишки снова у банной двери. Вовка слегка её приоткрывает и кричит в предбанник:
- Деда, ты как там? – чуток подождал и опять: - Дед, откликнись? Это я – Вовка!
      Из бани ни звука. Парнишка поворачивается к Петьке:
- Стой здесь! А я за батей! Деда отливать… – и со всех ног бежит в дом.
      Через пару минут он возвращается с запыхавшимся дядей Ваней и взволнованным Александром Ефимовичем. Те сразу в баню, двери распахивают настежь. Жар из парной ударяет Петьку обжигающей волной, парнишка через дверной проём видит, как Иван Григорьевич здоровой рукой зачерпывает из бочки полное ведёрко холодной воды, передаёт его Петькиному отцу, чтобы тот опрокинул всю ёмкость на лежащего на лавке без чувств Григория Демьяновича, выше которого на полке разбросаны берёзовый веник и рукавицы. Процедуру с водой мужики повторяют еще два раза.
      И только после этого старик поднимает и подносит к лицу свисающую до пола руку и пытается широкой ладонью сдёрнуть с затылка мохнатую ушанку и смахнуть капли воды с волосистых щёк и протереть прикрытые глаза. Шапка падает на пол. Дед кряхтит и медленно сползает ногами с лавки, выравнивается на ней и принимает устойчивое положение сидя. Обводит осмысленным взором стоящих рядом мужиков, поправляет правой клешнёй, как гребёнкой, мокрую бороду и молвит негромко, но твёрдо:
- Спасибо, детки. За то, что вернули в мир божий. Хотя оно бы и сам отлежался. Чай, не впервой, - и обращается к сыну: - Ванюша, мне бы водички с прорубишки. Пущай и с пол ведёрка. Чё-то недостаёт… головушку бы окунуть… освежиться…
- Я принесу, дядя Гриша, - Александр Ефимович подхватил ведро, да второе, с двумя-то больше смысла ходить, и убежал к реке.
       Петька с Вовкой потолклись перед раскрытыми дверями, но видя, что взрослым нет до них никакого дела, не сговариваясь наладились обратно в избу. Петька уже уходил, когда до него из бани донёсся низкий бас деда:
- Ванюша, ты бы двери-то прикрыл. Баню-то всюё выстудим, а вы ишо не ходили…
- Тебе, тятя, пособить одеться?
- Я сам. Тока вот охолонусь студёной водичкой. Да пошоркаюсь. Я ить ишо и не намыливался…
        Не дослушав, ребята ушли. И буквально тут же скорым шагом вбежал в предбанник с двумя полными вёдрами Александр Ефимович.
- Ставь, Саша, в ноги, - дед указал клешнёй перед собой. – Да и ступайте в избу, чё здесь-то мокнуть от жары. А я ишо малость потомлю косточки свои.
- Только ты, тятя, больше на каменку-то не бздавай. Мало ли чего!
- Да я уж своё взял. Меру-то знаю.
- Кабы так, - проворчал Иван Григорьевич и не стерпел: - А кого только что отливали?
- Зато душу потешил. Таперь седмицу буду яко огурчик, - дед весело раскрыл щербатый рот в ухмылке и ласково так пробасил: – До следующей помывки…
        Мужики, не дожидаясь, пока окончательно не взмокли, один за другим покинули баню и плотно закрыли снаружи двери.
- Григорьич, а вы с Машей не пробовали хоть как-то убавить деду время парилки, - спросил Александр Ефимович зятя, когда они поднимались по тропинке к избе. – Всё-таки боязно за него. А вдруг да не успеете?
- Увещевали, но всё бесполезно. В лучшем случае отшучивается: в баньке помереть – это, дескать, святое, да и потом, говорит, вам-то от этого выгода прямая – не нужно будет перед погребением обмывать, уже чистый, яко младенец. А если ты к нему начнёшь приставать со своими нравоученьями, а он не в духе, то может и поварёшкой в лоб влепить такую затрещину, что, как в детстве, звёздочки из глаз посыплются роем. Да и поперёк ему мы как-то не очень, чтобы были обучены. Стараемся жить и делать всё по его слову, а оно, сам знаешь, не пустое.
- Не тяготит?
- Живём-то отдельно. В своих домах мы сами себе хозяева, а здесь тятя всему голова. И в этом есть что-то такое, без чего бы и жизнь сделалась неполной, и даже больше скажу – ущербной и бедной.
- В чём-то ты и прав, - сказал раздумчиво Александр Ефимович, ставя ногу на ступеньку крыльца.
- Ну, что - еще по чайку перед банькой? А уж после парной, на этот случай у Марии и беленькая имеется, – обернулся Иван Григорьевич, берясь за фигурную дверную скобу.
- Не откажусь… И от того, и от другого, - в тон зятю откликнулся Александр Ефимович. - Праздник, он и должен быть праздником души, и никак не меньше! Знаешь же, как наш Суворов говаривал: после баньки продай последние портки, однако чарку выпей! Для укрепления здоровья, так сказать…
- Умница, наш генералиссимус! Душу русского мужика чтил и уважал! – Иван Григорьевич улыбнулся: - Не зря же забугорные товарищи, которые нам сроду и не товарищи, при его имени до сих пор зубами скрежещут и ножонками топают. Помнят, собаки, кто им мозга-то на место вправливал...

                15

      Петьке шестнадцать. От полноватого и угловатого паренька в нём ничего не осталось. С осени прошлого года, когда он записался в городскую спортшколу на секцию вольной борьбы и начал тренироваться три раза в неделю, парень подтянулся, мышцы стали эластичными и упругими, движения мягкими и выверенными, как у лесного осторожного хищника.
      Бороться Пётр любил больше в стойке, а не, как здесь было принято, в партере, то есть ползать на карачках. Если бы в городе была школа самбо, он бы скорее всего записался туда. Но на нет и суда нет. Между секцией борьбы и расположенной в этом же здании на первом этаже секцией бокса парень выбрал первую.
      Борцовский зал был весь плотно застелен матами, высокие окна зарешёчены изнутри, чтобы ненароком не побить баскетбольным мячом стёкол; два кольца со свисающими сквозными сетками уютно расположились друг против друга на широких щитах на противоположных торцовых стенах. Казалось бы, зачем они здесь? Как известно, маты – это тебе не какой-то там твёрдый пол, от них ни один мяч ни за что не отскочит, обшивка материи, пусть и жёсткая, однако легко гасит всё, упавшее на неё. И естественно, что ни про какой баскетбол тут не могло и речи идти…
        Назначение корзин объяснялось просто: ребята с определённого расстояния отрабатывали броски мячом в сетку – это было одно из упражнений на реакцию, придуманное старшим тренером Ибрагимом. Другое его же новшество – игра под названием «хоп-хоп». Борцы разбивались на две команды и начиналась настоящая рубка, когда, завладев мячом, нужно было прорваться через плотный заслон мускулистых и агрессивных парней, среди которых не только перворазрядники, но и кандидаты, и даже мастера спорта. Игра во многом напоминала регби, однако главное отличие здесь заключалось не только в том, что использовался баскетбольный мяч, а не как в регби продолговатый и более лёгкий, но в хоп-хопе этот мяч для зачёта очков нужно было обязательно забросить в корзину.
        И еще к чему оказались пригодны кольца, так это для индивидуальных упражнений мастера спорта международного класса, серебряного призёра чемпионата Европы Владимира Малькова. Никогда и нигде больше не доводилось наблюдать Петру подобного тому, что вытворял под этим кольцом Владимир. Сухощавый и жилистый парень, а он боролся в категории до 67 килограммов, карабкался по толстому металлическому стояку, гибкой обезьянкой забрасывал свое тело на прочный штатив, на котором держалась корзина, подныривал под неё, ухитрялся просунуть босые пятки внутрь и пальцами ног уцепиться за кольцо.
        После этого Мальков опускал руки и, вытянув корпус вниз, отвесно висел на кончиках пальцев, точно так же, как это делают на чердаках летучие мыши, только те острыми коготками лапок впивались во что-нибудь податливое или цеплялись за предметы, а этот поистине молниеносный спортсмен просто держал свои почти семьдесят кило на крепких сочленениях и косточках пальцев ног. И именно вот так он, ребята специально засекали время, вися вниз головой, мог продержаться до пяти минут и, блестяще совершив в воздухе сальто, приземлиться на маты. Из борцов-вольников, которых в секции было больше сотни, и причём парней по силе, сноровке и ловкости далеко не последнего разбора, никто таких упражнений сделать не мог, хотя пробовали многие.
      С первых же матчей проявилась одна особенность Петра: если к нему попадал мяч и он прорывался вперёд, поймать парня, остановить и перехватить было невозможно (за всё время лишь однажды обманным выпадом и неожиданным броском сделать это удалось тому же Владимиру Малькову), настолько вёртким оказался энергичный юноша, что он легко подныривал под раскинутые руки мастеров, выворачивался и выскальзывал из железных объятий любых противников, ловко проходил все преграды и уже перед самым щитом умудрялся перепасовать мяч кому-нибудь из более опытных борцов из своей команды, чтобы тот метким броском завершал всю комбинацию.
     А делал это Петр еще и потому что не получалось у него с первого раза метать точно в корзину, а вторую попытку кто тебе даст! Вот они с ребятами и придумали грамотную тактику, чтобы каждый выполнял то, что у него выходило лучше всего. Наверное, поэтому их команда никогда и не проигрывала.
     Умение это у Петра вероятнее всего было от природы, потому что еще в детстве, эдак лет с семи, когда его с одногодками старшие ребята стали допускать участвовать в зимних схватках за звание «царя горы», он, тогда еще на голову ниже других пацанов, тем не менее пёр как танк от подножия к вершине выбранной для игры нагребённой бульдозером при чистке дороги и слежавшейся до леденистых комков высокой, корявой и вместе с тем скользкой кучи; но в сравнении с танком маневренность и подвижность у мальчишки была такая, что позавидуешь.
       Проигрывая, старшие пацаны на своё поражение досадовали, а на победителя злились, однако неписанный кодекс улицы не позволял им за это отыгрываться на Петьке. Приходилось принимать всё, как есть, а со временем и мальчик подрос, да и они привыкли к победам этого с виду будто бы и неповоротливого рохли.
        В первые дни весенних каникул в Тихменёве стартовала областная спартакиада школьников старших классов. Честь города в состязаниях по вольной борьбе в весе до 74-х килограммов отстаивал перворазрядник Петр Лукиных. В пяти схватках заводной парень, борясь только в стойке и ловко перехватывая все попытки соперника сделать ему проход в ноги, перебрасывал каждого через себя и припечатывал лопатками к ковру в первом трёхминутном периоде. Еще двух ребят он поймал на своей коронке: зашагивании, это когда ты обхватываешь противника, за спиной у него смыкаешь руки и резко рвёшь его туловище на себя, при этом, как правило, правой ногой зашагиваешь и делаешь заднюю подножку. Всё это происходило стремительно и так, чтобы тот при падении не смог встать на «мостик», дабы избежать касания лопатками ковра. После каждой победы тренер, в прошлом чемпион СССР, Иван Петрович Голушко похлопывал своей медвежьей лапой Петьку по плечу и ласково приговаривал:
- С твоим торсом и цепкими руками ты, Петруша, еще с десяток таких завалишь!
       Сказал, и как сглазил… Очередным, восьмым соперником ему достался мускулистый и смуглый парень, с торсом, наверное, по шире, чем у Петьки. По ковру он ступал по-кошачьи мягко и уверенно, чувствовалось, что это соревнование у него не первое, и борец прекрасно знает, как себя вести и как ломать любого противника.
      Петька не стал ждать, пока смуглый сделает первый шаг, и сам ринулся в атаку. И в схватке с этим бугаем он решил испробовать свою коронку и жёстко выбросил руки вперёд, однако соперник лёгким уклоном корпуса не дал себя облапить, и тут же заключил Петьку в свои железные объятья. В следующее мгновенье смуглый подсел под противника и дёрнул его на себя; еще секунда и этот богатырь броском через бедро припечатает Петькины лопатки к ковру, однако не зря же на изнурительных, выматывающих душу своим однообразием, тренировках главный тренер Ибрагим заставлял борцов отрабатывать не только каждый приём, но и контрприём до автоматизма. И это сейчас, в критическую минуту, показало себя: Петька уже в, казалось бы, неминучем движении к своему проигрышу, сумел не только обхватить мощный корпус соперника, но и сцепив руки на груди и предплечье смуглого, выбросить левую ногу вперёд в качестве опоры и, используя энергию и силу противника, просто подправить полёт и приземление того аккурат на могучие лопатки.
     Навалившись всем телом на побеждённого и удерживая его на ковре, Петька бросил свой взгляд на лицо смуглого и, парня поразили широко раскрытые, полные изумления и недоумённого отчаянья, серые глаза недавнего противника, в красивой оправе пушистых, почти девичьих ресниц. Казалось, еще миг, и из них брызнут слёзы. Петьке вдруг стало жаль этого беспомощно распластанного на ковре богатыря. Он пружинисто встал и протянул руку сопернику, чтобы помочь тому подняться, однако смуглый, почувствовав, что свободен, неожиданно выгнулся мускулистым телом, вспрыгнул, как гимнаст, и, взмыв над ковром, крепко встал на ноги, и только тогда миролюбиво сунул свою пятерню в протянутую ладонь Петра:
- Поздравляю с победой, - начал ровно, но не сдержался: - Ну, ты и даёшь! Как ловко подловил меня…
- Да всё на автомате, - будто бы оправдывался Пётр. – Я и сам, в общем-то не понял… Но ты силён!
- Так-то я самбист. У нас чуток по-другому. А сюда включили, потому что вольников в нашем райцентре нет.
- А что за райцентр? – они уже уходили с ковра, освобождая место для других борцовских пар и теперь шли к раздевалке. Хорошо, что хоть никто из зрителей и знакомых не лез с поздравлениями, только б разговору помешали.
- Предгорное, на Иртыше.
- Ну, ладно, будем знакомы, - Пётр еще раз сунул руку для пожатия. – Я – Петя.
- А я Ерофей.
- Любопытное имя. Так сейчас не называют…
- Почему же? – смуглый широко растянул губы в улыбке. - У нас по заимкам сплошь и рядом Тимошки да Ерошки. Есть даже и Варфоломей с Ермолаем. Все по святцам.
- Как это?
- Да мы ведь беспоповцы поморского толка.
- Ты поди и в комсомоле не состоишь?
- А вот и нет – состою, как все, - охотно ответил новый знакомец. – С четырнадцати лет. А имена и домашние правила – это просто уважение к своим традициям. Деды и бабушки, те шибко веруют, отцы и матери, они поменьше, а мы уже своей жизнью живём, однако старшим ни в чём не перечим. Язык не поворачивается.
- У меня отец тоже из кержаков – из уральских двоеданов…
- А как они к нам на Алтай попали?
- Перед войной переехали.
- Так их не ссылали?
- Говорят, хотели, но наши буквально за день до этого сквозанули, так, что и следов не оставили.
- Это мы умеем, - усмехнулся Ерофей. – Ну, будь здоров, Петро. Пойду к своим, ребята поди заждались. Да и с тренером надо будет как-то объясняться, почему проиграл.
-  Бывай, Ероша, - приветливо махнул рукой Пётр. – Пойду и я за наставлениями… Всё-таки впереди финал… Первый в жизни.

       Схватка за звание чемпиона оказалась не такой молниеносной, как предыдущие, и закончилась не как те за минуту с небольшим, а на последних секундах периода. Какое-то время борцы кружили по ковру, выискивая друг у друга слабые места, пару раз сходились в контакт, но, потолкавшись, каждый вновь возвращался в глухую защиту, опасаясь, как бы противник не подловил и не провёл победный бросок. Соперник выглядел и по повадкам, да и по обличию, не как прежние ребята, а что-то подсказывало Петру, был года на полтора два старше. Рослый, сухощавый, видно, что гибкий и опытный, однако не такой крепкий по сравнению с Ерофеем, значит, и ключ к его защите подобрать не составит труда.
       Пётр выждал момент и пошёл на своё излюбленное зашагивание. Было несколько неожиданно, как легко поддался сухощавый, позволил себя ломящемуся вперёд борцу даже подмять и вдруг в одно мгновенье обвить своей длинной ногой его крепкую икру и щиколотку, и с глубоким прогибом, но опять за счёт силы и напора всё так же прущего Петра, перебросить через грудь и, не выпуская противника из захвата, припечатать к ковру. Ошарашенный Пётр успел уйти на «мост», благо шея была толстая, накаченная, и через пару секунд освободиться от соперника, сбросив того с себя и тут же встав в злую стойку.
      «Ну теперь держись, сухостоина!» - била обухом в распалённую голову одна единственная мысль. Пётр испытывал далеко не спортивную ярость. И потому, пренебрегая всеми правилами и осмотрительностью, попёр на сухощавого напролом. И самым весёлым в этой ситуации было, что пусть и машинально, как говорят, на автопилоте, но и приём-то он опять применил именно тот, что его только что чуть не подвёл под монастырь – ломовое зашагивание… И вновь со стороны жёсткого противника обвив и сокрушительный бросок через грудь. Пётр, хоть опять и ушёл на «мост», но внутренне, чувствовал, что сломался, та спортивная струна, что в других звенит, настраивая на безоговорочную победу, лопнула и скорее всего уже навсегда. Где-то в глубине души ворохнулось: спорт и любые состязания теперь не для него, слишком уж быстро и обвально теряет он голову и умение соображать… Да и в случае победы почему-то не подпрыгивает, как некоторые, до потолка. Так что полное неумение управлять своими эмоциями или иными словами – полная профнепригодность… Ладно, обойдёмся и зарядкой по утрам и многодневными походами по своим таёжным распадкам и увалам.
      Вслух, однако он ни разу и никому ничего об этом не сказал, на закрытии школьной спартакиады ему торжественно вручили почётную грамоту за второе место, а вот на тренировки после каникул Пётр стал ходить не регулярно. Ему по-прежнему нравилось полностью выкладываться на разминке, когда силы у тебя не убывают, а наоборот – прибывают и тело наливается упругостью и мощью; любил парень и отработку приёмов, не сторонился и схваток, когда борцы разбивались на пары и вдохновенно таскали и перебрасывали через себя друг дружку. При этом почти всех ровесников их группы в своём весе, а 74 килограмма – это одна из самых многолюдных весовых категорий, Пётр побеждал, причём очень часто не по очкам, а вдавливая соперника лопатками в ковёр, но, однако тот огонь в душе, с которым он минувшей осенью пришёл в секцию, теперь вовсе и не думал разгораться, так, что-то на донышке тлело, присыпанное золой той мартовской неудачи.
       Не забыл Пётр и того, как случайно на закрытии соревнований стал свидетелем разговора Ибрагима и Ивана Петровича, тренеры обсуждали одну любопытную ситуацию, когда задним числом вдруг выяснилось, что сухощавый, и никакой он вовсе и не школьник, а третьекурсник Георгиевского лесного техникума и, между прочим, кандидат в мастера спорта, его якобы узнал кто-то из земляков; но к тому времени уже все протоколы были подписаны, кубки и грамоты вручены, участники спартакиады разъезжались по домам, и скандал ни главный тренер, ни Иван Петрович решили не поднимать.
      А Пётр, невесело усмехнувшись от услышанного, и вспомнив, как часто на тренировках наставники зычно рявкали: «один за всех!», а спортсмены во всю глотку орали: «и все за одного!», про себя подумал: «студент не студент, подстава не подстава – какая разница, когда ты проиграл из-за собственного бахвальства и дурости вчистую, и никто ведь никого теперь перебарываться не заставит. Да и вообще, нечего после драки кулаками махать - сдулся ты, парень, на эти дела… был, да весь вышел…».

                16

        Алтайское лето вовсю ликовало по горам, распадкам и долинам. Таяли и оплывали по вершинам белков нестерпимые для глаз, поблескивающие на солнце снежники; ручьи, несясь по извилистым логам и перепрыгивая по валунам и плитам с головокружительной высоты вниз, гремели вдохновеннее и громче любых оркестров, разбрасывая живительные брызги по обрывистым, подмытым берегам, с прорастающими отовсюду цепкой жёлтой мать-и-мачехой, бело-голубыми троецветками-водосбором, первыми оранжевыми бутонами жарков и торчащими там и сям из земли неразвёрнутыми, нераскрытыми пока еще, в тугих, устремлённых к небу зеленовато-серых чехлах, зонтиками дягиля.
       Походный отряд школьников во главе с Юрием Савельевичем Фроловым, отцом поспешавшего рядом с ним долговязого Игорька, и классной руководительницей Тамарой Евгеньевной Бухряковой спускался по тропинке, натоптанной еще века два тому назад кержацкими лошадями на пологом склоне белка Синюшонок.
       Узкоколейка, на которой они выгрузились из уютного, будто игрушечного вагончика на молочном рассвете в три утра, давно осталась за хребтом. Там ребята, сгрудившись на дощатом перроне с будкой, постояли, проводили пыхтящий тепловоз до поворота в лесистое ущелье, Юрий Савельевич посчитал по головам, никто не отстал и не потерялся, и это очень хорошо, потому что некоторые из семиклассников впервые в своей жизни оказались на таком высокогорье, куда их затащил выносливый, как ослик, миниатюрный тепловозик с тремя пассажирскими вагончиками и двумя порожними платформами с металлическими ригелями под вывозку заготовленных лесорубами хлыстов. И именно по обстоятельствам определённой незащищённости и уязвимости отряда, в качестве еще одного условного вожатого Тамара Евгеньевна через свою ученицу Лидочку Лукиных пригласила в поход Петра как парня спортивного и неплохо знакомого с тайгой.
      И теперь он, как бы ему не хотелось бежать впереди отряда, мышцы на ногах играли и в предвкушении весёлой работы перекатывались под упругой кожей и вздувались, вынужден был плестись позади всех, замыкая растянувшуюся колонну и зорко, по напутствию классной, следить, чтобы никто не сбился с тропы, не захныкал, устав переставлять непривычные к такому, горящие от натуги ступни, и не выбросил бы капризно рюкзак в густую и солнечную траву и сам бы не расстелился рядом, конвульсивно дёргая своими ножонками.
      Авторитет Петра в школе и не только у мелюзги, но и выпускников был непререкаем: ведь он почти чемпион области по вольной борьбе, и кроме того, никогда по пустякам не только сам не докапывался до младших, не шпынял их, но и другим не позволял, жёстко пресекал в стенах школы всякую, какую заметит, несправедливость. А еще они знали, что Петины стихи даже печатались в городской газете, и это было вообще из ряда вон выходящим на их рабочей окраине.
       Однако надо отдать должное и ребятишкам: никто из них ни разу не схлюздил, не всхныкнул, хотя при поднявшемся над ущельем ярким солнце становилось жарко и душновато, у некоторых на лицах обильно выступили капельки пота, однако все продолжали старательно ступать друг за другом, крепко сжимая в кулачках согнутых рук широкие лямки своих рюкзачков.
       Лёгкая волна облегчения прокатилась по отряду, когда после того, как обогнули выпирающий скалистый склон и перед идущими открылась захватывающая панорама обширной долины с серебристой рекой, пойменными лугами и прижавшейся к дальней горе деревенькой Гусляковка.
- Всё, ребята, пришли, - приободрил семиклассников Юрий Савельевич. – Сейчас спустимся и свернём налево, вон к тому перелеску у поворота Убы. Там и дрова рядом, и костровище старое имеется, и на полянке готовые места под палатки. Не нужно будет портить ради нескольких дней этот первозданный вид, натаптывая новую площадку, - мужчина дружелюбно окинул сгрудившихся вокруг ребятишек. - Пацанам скажу отдельно – чебак и хариус здесь пальчики оближешь. Червяков, лески и крючки захватили?
- А то как же, Юрий Савельевич!
- У меня вообще телескопическая удочка и искусственная мушка под хариуса, - похвастался Сашка Черкашин, угловатый и курносый мальчишка. – Папка разрешил… Только сказал, что без рыбы обратно и на порог не пустит.
- На крайний случай скинемся копеек по десять, - улыбнулся Фролов, - сбегаешь в деревню и купишь у кержаков кило хариуса или чебака с окуньком. Согласны, ребята, помочь другу?
      Все рассмеялись и - опять:
- А то как же, Юрий Савельевич?
- Да вот так же, братцы вы мои! – с нажимом ответил мужчина. - Придём, искупнёмся с дорожки и за дело: нарубим стояков, расставим палатки, сушняка натаскаем, организуем костерок, девочки с Тамарой Евгеньевной обед сварят, а на вечерней зорьке милости прошу всех желающих на рыбалку. Али мы не на отдых пришли? – закончил шутливо.
- А то как же… - раздалось привычное.
- Вы, что, молодёжь, решили меня разыграть, - не дав закончить мальчишкам, перебил Юрий Савельевич. – Неужели в нашем богатом русском языке нет больше слов? – и не дожидаясь ответа: - Кто-нибудь хоть одну книжку с собой захватил? И, пожалуйста, без всякого там вашего «а то как же».
- Да, у меня «Робинзон Крузо», - снова выступил вперёд Сашка Черкашин. – Папка сказал, что именно такая вот в тайге и пригодится.
- Как в воду глядел твой отец, - одобрил Фролов. – Так вот, ребята, чтобы убрать пробелы в знании родного языка я решил, и думаю, ваша классная руководительница меня поддержит, что ежедневно один послеобеденный час отдыха мы посвятим коллективному чтению.
- А чё? Лично я люблю слушать, когда вслух читают. Особенно, если с выражением, - радостно вскинулся Васёк Шушаков, первый оболтус по учёбе, но с руками, которые умеют крепко держать и молоток, и ножовку. – Засыпать-то слаще!..
- И послушаешь, Василий, в своё полное удовольствие. И тебя послушают ребята. Потому что читать будем все – каждый по странице, в том числе и мы с Петром. Ты как, Петя?..
- Да я обеими руками за это! Тем более, там не только приключения, но и умение и навыки выживать на необитаемом острове.
- И мы теперь тоже как будто на необитаемом острове! - мгновенно загорелся Сашка Черкашин этой необычной идеей, которая, кстати, всего лишь пару минут назад пришла в голову Юрию Савельевичу, но зато как удачно она легла на детские сердца, потому что последние слова мальчишки покрыл весёлый и одобрительный гул одноклассников. – Можно даже игру какую-нибудь придумать…
- Чур, я буду Робинзоном, - явно боясь, что его кто-то опередит, громко выкрикнул Васёк.
- Быть-то будешь, - вроде бы согласилась Тамара Евгеньевна, Васёк аж плечи расправил, но классная тут же резонно заметила: - Да только вот кто же к тебе добровольно в Пятницы пойдёт? Замордуешь ведь придирками…
- Откуда вам знать, Тамара Евгеньевна? Если я на уроках не высиживаю, это еще не о чём не говорит… Здесь кругом воля и свобода, и сидеть здесь, как за партой, не надо. А мы с моим Пятницей, вот увидите, из тайги ни разу не вылезем, - с обидой в голосе протараторил мальчишка. – Там и шалаш себе построим. Вы нас еще замучитесь искать!
- Видите, ребята, как ловко Василий всё обставляет, чтобы только отлынивать, не участвовать в наших чтениях, - глубокомысленно покачал чубатой головой Юрий Савельевич. – Нет, юноша, по-твоему не будет. Ты себе можешь и землянку вырыть, и шалаш под кедром поставить, и там пропадать хоть целый день и ночь, - мужчина усмехнулся: - Но вот позволить тебе, Василий, пропускать свою очередь по обязательному чтению - этого мы никак не можем. После обеда должен быть как штык.
- А кто сказал, что я не хочу читать свою страницу? Мы же здесь про Пятницу толкуем, про моего помощника…
- Юрий Савельевич, - обратилась к мужчине Тамара Евгеньевна. – Давайте всё-таки сначала разобьём лагерь, так сказать, обживёмся, а потом уже и подумаем, в какие игры ребятам играть. Дисциплину ведь никто не отменял.
- Вот вы всегда такая, Тамара Евгеньевна! - снова зауросил Васёк, и было непонятно, всерьёз ли это он, или просто в очередной раз прикидывается. – Не даёте даже помечтать…
- Надо, Вася, дело сделать, а потом уж мечтай себе, сколько хочешь, - чуть смягчила свой тон учительница. – Однако, чтобы всё не выходило за рамки принятых в нашем коллективе правил.
- Тамара Евгеньевна, - вступил в разговор Пётр и, что стало для окружающих некоторой неожиданностью, сходу сделал необычное предложение: - Игру ребята всё-таки уже наметили. Просто надо еще обмозговать, как её проводить интереснее. И пусть Васёк будет Робинзоном. А я, - тут парень сделал короткую паузу и выдал: - буду при нём Пятницей.
- Как?..
- Какой Пятницей?
– Ты у него?.. - не сразу нашлись ребятишки.
- Лучше ты, Петя – Робинзон, а Васька у тебя Пятницей, - громко рассудил Сашка Черкашин и для пущей убедительности добавил: - Ты же большой и уважаемый…
- А почему, Василий-то молчит? – хитро сощурив глаза, обратился Юрий Савельевич к стоящему рядом Шушакову. – Как, потянешь такую нагрузку?
- Да запросто! – захорохорился мальчишка и не забыл прихвастнуть: - Да я, если хотите знать, прирождённый командир. Так еще в третьем классе меня хвалила наша пионервожатая Зина Серова. Скажи, Сашок, - было такое?
- Да, Зинаида Павловна всегда отмечала Ваську, - подтвердил Черкашин. – Она говорила, что он многое бы смог, если б не это его разгильдяйство…
- Какое такое разгильдяйство! – резко перебил Васёк. - Я же тебе про моё прирождённое командирство!
- А Саша тебе про твою несдержанность и неумение выслушивать мнения других, - строго сказала Тамара Евгеньевна.

      Хорошо, что поезд их привёз рано утром. Июньский день итак, можно сказать, резиновый, дел всяких вместит в себя - пальцев не хватит сосчитать, а когда еще все распланировано и организовано, то и часок другой на вечернюю рыбалку нетрудно выкроить.
     До заката все десять палаток были поставлены и растянуты в два ряда по линии, с откидными входными пологами на молниях, чтобы ни назойливая мошка, ни комары не могли проникнуть внутрь. Девчонки снаружи постлали короткие половички. Сбегали на луг, нарвали цветов, сплели небольшие венки и перед каждой своей палаткой вверху пришпилили их на булавки, что со стороны смотрелось очень даже симпатично. Вдохновлённые, они предложили и на жилищах мальчишек сделать то же самое, но пацаны так цыкнули: «мы, чё, мол, вам - какие-то бабы зарёванные!», что девочки мигом оставили эту затею.
       На вечерней зорьке, когда село солнце и смолкло, отчётливо долетавшее до лагеря, гулкое мычание вернувшихся с луга коров в недальней деревне, громко требующих от своих заботливых хозяек незамедлительно опростать их более, чем тугие вымя, мальчишки с удочками гуськом наладились к реке, начинающей в кое-каких затонах и затишках уже парить, что было похоже на то, что полноводная Уба дымится, но, как показалось Петру – призывно, по-домашнему и по-доброму.   
       Вопреки ребячьим ожиданиям Юрий Савельевич пойти с ними не смог: он ушёл в деревню налаживать с местными отношения и, если получится, купить парного молочка. Селения по Убе кержацкие, народ, как правило, замкнутый, с мирскими в разговор вступает неохотно, отвечая односложно «да» и «нет», а то и вовсе предпочитает отмалчиваться, делая вид, что вообще-то здесь в тайге-матушке все сплошь глухонемые. Мужчина вернулся спустя полчаса весьма довольный, неся в объёмной сетке трёхлитровую банку молока и несколько пучков зелени: лука, редиса, укропа и петрушки.
- Контакт с аборигенами налажен, - пошутил он, передавая продукты Тамаре Евгеньевне. – И совсем не злые старики… Расспросили, кто мы, откуда. Дед Прокоп, он у них самый древний, узнав, что есть среди нас рыбаки, указал место, где хариус лучше берёт: под скалами, однако нужно на ту сторону перейти. Вы тут пока хлопочите, а я быстро сбегаю, ребят переведу по камешкам на перекате, чтобы на завтрак ушицой побаловаться.
       Ребята с ивовыми удилищами полукольцом растянулись по травяному и местами каменистому берегу вдоль затона, на поверхности воды перед каждым покачивались наполовину подтопленные цветные поплавки, клёва не наблюдалось.
- Видно, наша ленивая рыбка удрыхла на дне, - беспечно обратился к подошедшему Юрию Савельевичу Васёк. – Поди, нырнуть да взбаламутить?
- Неча штаны мочить, - громко, чтобы все слышали, сказал Фролов. – Айда, ребята на тот берег, на рыбное место. Кстати, а где Черкашин?
- Он ушёл вниз по реке… Свою мушку на волны кидает…
- И берёт?..
- Парочка уже сорвалась.
- А он как?..
- Разозлился! Базарит, что теперь пока ведро не надёргает, с Убы не уйдёт.
- Молодец, парень, - похвалил отсутствовавшего Юрий Савельевич. – Люблю настырных и целеустремлённых.
- А вон и он, -крикнул Васёк. – Смотрите, Юрий Васильевич, вышел из-за скалы на том берегу!
- Значит, еще раз молодец! Теперь точно будет с хариусом.
 - Это еще почему?
- Потому что и мы сейчас гуськом по камешкам туда перебежим, - мужчина весело обвёл всех взглядом. - Люди добрые только что шепнули: дескать, какая отменная рыбка вас там заждалась, - сказал Фролов.
        И тут словно в подтверждение верности сказанного несколько рыбьих хвостов плеснулись и ударили по спокойной глади у скалы.
- Кто как, а я уже там! – загорелся Васёк, обматывая леску вокруг удилища и подкалывая крючок ниже грузила под кору.
- Дисциплина, Вася, прежде всего! Никто её не отменял. Я иду первым, вы за мной. Видишь, за шивером сразу глубина. Сорвёшься – кто доставать полезет?
- Да я сам! Чё, наша Ульба мельче, что ли? – не удержался, начал задираться Васёк. Так ему хотелось побыстрее натаскать чебачков и окуньков, что аж руки от нетерпения зачесались. – Я ить на ей вырос.
- Вырос то вырос, а место незнакомое, - Юрий Савельевич опять окинул внимательным взглядом всех ребят, и возвысив голос, больше, наверное, для остальных, чем Ваську, сказал: - Грех забывать старинную заповедь, что «не зная броду, не суйся в воду».
        Пока он это произносил, Васёк уже перескакивал с окатыша на подмокшую плитку и дальше – с гальки на гальку, да, видимо, так торопился, что аккурат посредине реки оскользнулся с мокрой плиты, беспомощно взмахнул руками, отбрасывая от себя удочку, и с шумом плюхнулся с переката на глубину, задрав вверх свои длинные ноги в полукедах.
       Пётр в два прыжка очутился рядом с высунувшем из глубины мокрую, со слипшимися волосами голову и отфыркивающимся Васьком, наклонился и, подцепив пятернёй за шиворот рубахи, выдернул мальчишку на камни.
- А удочка-то уплыла! Дай, Петюня, я её в раз догоню!
- Не успеешь, она уж на течение…
- Гляньте-ка, пацаны! – вскрикнул обычно молчаливый Серёжка Корчагин. – Сашок бросил свою телескопичку и бежит наперерез, чтоб спасти Васькино добро!
- И опять молодец Саша Черкашин! – похвалил Фролов заботливого мальчишку. – Вот вам, ребята, пример настоящего товарищества.
- Да мы тоже не пальцем деланы, знаем, Юрий Савельевич, учили: «сам погибай, но товарища выручай!», - Васёк ухмыльнулся: - Но я-то его и не просил, сам бы догнал и достал… Она ведь не его, а моя!
- Ну, ты даёшь, Васюня! – Петя сплюнул на камни. – И это вместо «спасиба»?
- А чё он суётся со своей правильностью! – раздосадованный пацан усмехнулся: - Привык, чтоб все и везде только и делали, что его захваливали: Саша такой… Черкашин сякой... А мне противно…
- Ну, ты, однако, и заноза… - Пётр пристально посмотрел на взъерошенного Васька. – Тебе лечиться надо…
       Васёк было встрепенулся, чтобы дерзко отбрить этого писаку-задаваку, но вовремя подавил рвущийся из горла колючий ответ, ибо шкурой почуял, что связываться с Петром будет себе дороже. Тот, пацаны говорили, вообще ничего не боится. Он даже уже и со взрослыми мужиками махался, вёрткий, говорят, и хлёсткий, как пантера. А почему именно пантера, вдруг подумал Васёк? Да просто про неё все так говорят, хотя лично он её сроду и не видал, кроме как в мультике про Маугли…
     За перепалкой и не заметили, как перебрели на тот берег, где их ждал Саша Черкашин с выловленной удочкой, мальчишка даже и не подозревал, какие страсти только что бушевали на переходе, по напору уж точно не слабее стиснутой кое-где мшелыми скалами и плитами убинской стремнины. Юрий Савельевич, выйдя последним на берег, стоял в сторонке и лишь загадочно улыбался да поглядывал на ребят.
- Держи, Васёк! Всё нормалёк, – Саша протянул взъерошенному однокласснику удочку. И как-то виновато пояснил: - Замешкайся я чуть, не увидь её – с волн уже не достать. Самого бы снесло…
- Да, всё ништяк, Сашок! – звонко откликнулся Васёк. – Если чё надо, только скажи… добро я помню, - сказав это, Шушаков вызывающе глянул на стоящего поблизости Петра. – Что бы кто бы здесь чего не базарил!
- Не ершись, Василий, -  сказал подошедший Юрий Савельевич. – Всё обернулось как нельзя лучше, сейчас насаживайте червяков и – чтоб без рыбы в лагерь не приходили, а мне надо к палаткам, помочь на кухне, да кое о чём распорядиться. Думаю, обратно перейдёте без приключений.
      На темно-синем бархатистом небе вспыхнули первые звёзды, когда мальчишки вернулись с реки, неся каждый в одной руке удочку, а в другой кукан из прутика с нанизанными окуньками и чебаками. Саша Черкашин выложил на складной брезентовый столик мокрое полотенце, в которое были завёрнуты семь средних серебристых хариусов.
- И представляете, Юрий Савельевич, - лицо мальчишки сияло счастьем, - всех подсёк на одну единственную мушку, даже не поменял ни разу…
- Вот и я говорю: наш Сашок прирождённый рыбак, - не дав никому и рта открыть, и тут не смолчал Васёк. Фролов и Пётр невольно переглянулись и неуловимо пожали плечами и развели руками. А Васёк между тем продолжал витийствовать: - И удочку мою спас, и царской рыбы наловил. Эх, мне бы такую телескопичку, я бы всю Убу на берег перетаскал!
- Для чего? Чтобы тухла на солнышке? – Петя не смог отказать себе в том, чтобы не съехидничать: - Да чтобы просто перебрать и обработать столь рыбы, тебе надо будет звать всю деревню… А ты, Васютка, не боишься, чтобы люди, увидя, чё ты понаделал с их рыбой, тебя самого на кукан не навздели?
- Да чё ты, Петька, опять цепляешься к каждому слову, хуже классной… Я же пошутил…
- Завтра вечером, когда снова придём на Убу, - примирительно начал Саша, - я тебе, Васёк, дам на полчаса порыбачить, но только буду рядом, а то папаня меня прибьёт, если раскурочу…
- Всё! Замётано, Сашок! Верну твою телескопичку еще целей, чем счас…
- Глянуть на тебя, Василий, веселей и беззаботней людей я не встречал, - покачал чубатой головой Юрий Савельевич. – Везде ты первый, на всё у тебя готов ответ, а главное, никаких мнений ты не признаёшь вообще, ты всегда прав, а другие пусть только поддакивают, - мужчина усмехнулся: -И желательно, чтоб наперебой.
- Да я… да вы… - задохнулся от несправедливости по отношению к себе Васёк. – Я же хочу, как лучше… чтоб всем…
- Ты не обижайся, юноша, - серьёзным тоном произнёс Фролов. – Если мы не скажем сейчас, не одёрнем, так и вырастешь эгоистом…
- А зачем обзываться, Юрий Савельевич, таким плохим и непонятным словом?..
- Ну, точно – заноза в одном месте, причём, как вижу, весьма глубокая… - стоящим рядом ребятам было не ясно, шутит ли взрослый, или и взаправду разозлился на упрямство их несдержанного товарища. – Давайте, братцы, закругляться. Ступайте по палаткам. Завтра рано вставать. Надо выспаться и, как говорится: «утро вечера мудренее».
- А я знаю эту поговорку, - опять не смог не встрять Васёк. – Её всегда моя бабуля нам говорила, когда мы были маленькими и не хотели засыпать.
- Сразу видно, что хорошая и умная у тебя бабушка. И впредь слушайся её, - видя, как мальчишка прямо на глазах расправился и смягчился, с лёгким сердцем напутствовал Юрий Савельевич.
- Теперь уже нет, и захотели б, а как послушаешься… - вздохнул мальчишка. – Бабуля умерла два года назад…
- Соболезную, - только и мог от неожиданности вымолвить Фролов.
- Спасибо, Юрий Савельевич, - по-взрослому сдержанно и тихо ответил Васёк. – Знаете, как её не хватает, ведь мы с братом так любим нашу баб Таню…

       Следующий день, как и накануне, выдался солнечным и безоблачным, однако жара заметно спала и после обеда ребятишки, как и намечали раньше, кружком расселись в тени шелковистой берёзы почитать вслух очередную главку из «Робинзона Крузо». Тот, кому предстояло ознакомить слушателей со своей страницей, располагался в центре и, приняв из рук товарища раскрытую книгу, продолжал с выражением повествование об удивительных приключениях попавшего на необитаемый остров моряка.
       Прислонившийся спиной к белоствольной берёзе Юрий Савельевич тоже внимательно слушал и лишь иногда в знак согласия кивал и покачивал головой. Мужчина был приятно удивлён, что все, и девчонки, и мальчишки читали увлечённо, а Саша Черкашин в красной рубахе с петухами, растворяясь в сюжете, в некоторых местах декламировал взахлёб и в лицах, но ни разу Фролов не услышал, чтобы кто-то мямлил, не прожёвывая и проглатывая окончания слов или сбиваясь на читку по слогам.
      Неожиданное облако выплыло из-за горы и закрыло солнце. На перелесок и цветущий луг легла лёгкая тень и подул освежающий ветерок. Стадо отдыхающих коров невдалеке, как по команде поднялось с травы и разбрелось по лугу.
- Ну, что, ребята, - Юрий Савельевич отвёл взгляд от стада. – Пора и нам заложить до завтра страницу и подниматься по своим делам. На сегодня всё.
      Девчонки весёлой стайкой быстренько упорхнули к палаткам, а ребятам Пётр предложил попутно зайти в ближний лесок за хворостом, чтобы не пустыми возвращаться в лагерь. Благо сухих веток, а кое-где и обломанных ветровалом стволов хватало. Мальчишки углубились в чащобу и вскоре по одному и по двое с охапками дров потянулись к расположенной чуть в стороне от их стоянки полевой кухне.
      Саша Черкашин при все его хронической исполнительности и здесь не изменил своим правилам: отыскал где-то трёхметровую, ощетинившуюся сухими ветками верхушку, и теперь, высунув язык от напряжения, на себе пёр её через луг к лагерю. Шагах в семи за ним Васёк тащил подмышкой длинную, но тонкую сосновую лапу с жёлтыми колючими иголками.
      Когда всё произошло, Петя с увесистым и рассохшимся дрыном на плече только выбирался из чащобы. А картина перед ним предстала просто нереальная: здоровенный бык-производитель, разбрасывая тяжёлыми копытами дёрн и трубно ревя, нёсся прямиком на Сашу. Что взбесило животное, то ли вызывающе ярко красный цвет модной рубаки, то ли сам правильный вид мальчишки, но оставалось всего каких-то метра три, и бык бы запросто поддел на рога растерявшегося Сашу, как тряпку перебросил через себя и, сделав победный круг, снова ринулся вперёд, чтобы окончательно до топтать свою жертву.
       И в эту самую долю секунды Васёк ястребом подлетел сбоку к быку, заслонил своим корпусом Черкашина, и давай что есть силы хлестать производителя сосновой лапой с сухими иголками по налитым кровью бешеным глазищам. Животное на миг оторопело, крутнуло огромной, как экран телевизора, рогатой башкой и ринулось на обидчика. Ох, несдобровать бы, не собрать своих переломанных косточек отчаянному Ваську, если бы в этот момент по подоспел Пётр с увесистым дрыном и не огрел, что есть мочи разъярённого быка по вздыбившейся мощной спине.
- Ребята, бегите! – крикнул Лукиных. – Пока он не очухался!
- А ты? – заорал Васёк.
- А мы поборемся! – проревел теперь уже Петька. – Еще посмотрим кто кого!
        Мальчишки, подчиняясь команде, отбежали на безопасное расстояние, чтобы оттуда увидеть всё, что будет дальше, и в случае чего кинуться старшему другу на помощь. Однако Пётр на удивление быстро расправился с огромным быком. Не давая тому опомниться, парень перехватил поудобнее в руках орясину и удачно обрушил её не куда-нибудь, а именно промеж рогов, ближе к широкому и низкому мохнатому лбу. Производитель пошатнулся и приопустил голову. Второй удар наотмашь пришёлся по ворсистому льну на шею. Животное взмыкнуло и медленно попятилось. Третьим ударом вдоль хребта Пётр обратил быка в бегство.
       Этот, самое малое, двухсоткилограммовый гигант просто струсил дальше драться, ретировался метров на пятнадцать, поближе к пасущимся коровам и принялся прохаживаться, бить копытом по траве и, вытянув шею вперёд, по-боевому задрав хвост, реветь на весь луг.
-Ну, прямо-таки как нагловатые фраера вокзальские, ты им при случае хорошо врежешь, бегают кругами и стращают, что всё, мол, теперь тебе точно кранты… пузо распорем… а подойти-то боятся, - усмехнулся Пётр, однако спину показывать быку всё же не рискнул, метров шесть пятился по направлению к лагерю, и лишь увидев, что бык перестал следить за ним и вернулся к стаду, парень облегчённо вздохнул, закинул дрын на плечо и скорым шагом побежал к поджидающим его ребятам.

                17

        Конец апреля 74-го года обозначился двумя событиями, что глубоко запали в душу Петра. Первое – это фильм «Калина красная». И зашёл-то парень в кинотеатр можно сказать случайно. Было воскресенье, светило солнышко, бродил по скверу, и вдруг что-то будто торкнуло в грудь: а не посмотреть ли какую-нибудь новую картину, их рядом, в клубе имени Маяковского крутили регулярно.
       Купил в кассе билет, сел в удобное, обитое плюшем кресло одним человеком, а встал после полутора часов сеанса другим. Предположить, что эта драма о судьбе обыкновенного мужика не оставила парня равнодушным – это выглядело бы неполно и весьма бледно…
      Пётр весь следующий год жил в атмосфере какого-то преображённого праздника, повадками невольно подражая главному герою, настолько полюбил этого русского, чем-то неуловимо схожего с отцом, мужика и пребывал в том несказанном состоянии, когда тебе вдруг посчастливилось погрузиться в нечто настолько пронзительное и родное, что иногда и слёзы очистительной благодарности выступали на глазах, так он был потрясён, такие глубинные пласты его души были затронуты этим великим кинематографическим произведением.
       Вроде ничего особенного, и сюжет не такой уж выдающийся и закрученный, повествование более-менее ровное, а что же тогда так за сердце-то хватает? – Да первые же кадры, когда хор заключённых исполняет старинную песню «Вечерний звон», и выводит эту пронзительную пастораль о бренности жизни так, что мурашки по коже! А еще едва ли не в каждом эпизоде картины сквозит та правда русской и советской жизни, что все семнадцать лет Пётр видел вокруг себя: те песни, что он слышал в застольях взрослых и которые раньше вероятнее всего не допускались до экрана, как мало идейные и не зовущие к светлому будущему, та сердечность людских отношений, отражение коих пусть и впрямую не запрещалось, но, однако, и никак не одобрялось высоколобыми чинушами от искусства и при первом же подходящем случае подспудно выветривалось из вверенного им партией участка деятельности.
       А когда парень узнал, что сценарист, режиссёр и исполнитель главной роли тоже плоть от плоти родимой алтайской земли, и что до Сросток на Чуйском тракте, родины Василия Макаровича Шукшина от Тихменёва через горы по прямой всего-то километров двести, душа Петра так взыграла от радости и сопричастности к чему-то большому, родному и настоящему, что он, пока никого не было рядом, даже сплясал, отстучал дроби по крашеному полу в зале, приседая и смачно ударяя себя тяжёлыми ладонями по коленям.
       Другое же событие можно назвать двузначным, с любопытными, разными по продолжительности ситуациями и, если посмотреть под определённым углом, перетекающими одна в другую.   
       Просёлочные дороги и лесовозные направления в горной тайге к концу апреля не только освободились от снега, но и кое-где подсохли до такой степени, что грязь уже не прилипала к сапогам, а если какой ошмёток и цеплялся, то не поленись, зайди во влажную полёгшую прошлогоднюю траву за обочиной и шага через три он отстанет, а резина литых сапог будет опять поблескивать и лосниться от чистоты.
        На то, чтобы взобраться на белок Буян и спуститься в урочище Чашу у Петра ушло два с половиной часа, и это отменное время, потому как расстояние в пятнадцать километров и крутой подъём выматывали многих, но парень никогда не лез в гору наперегонки, у него была перенятая от опытного отца метода: карабкаться вверх до той минуты, пока от ходьбы не начнёт сбиваться дыхание. Всё, остановка, приведение дыхалки в порядок и - снова вверх. Для интереса засекал на ручных часах, за сколько поднимается, если прёт напролом, без единого перекура, и насколько это быстрее по времени, чем, если бы он шёл с передышками. Вышло около десяти минут. Погрешность незначительная, учитывая то обстоятельство – а какие силы и внутреннюю энергию ходок сберёг, ни разу за весь подъём не вспотев.
      Часов до трёх пополудни Пётр на почти отвесных, недавно покрывшихся зеленью склонах между козырьками, выступами и карнизами базальтовых скал отыскивал свежие ядрёные стрелки дикого чеснока, срезал и бережно укладывал в рюкзак, а когда набрал полный, завязал верхний ремешок и отправился искать ночлег. Перед выходом в горы от ребят он узнал, что где-то внизу, в распадке еще с осени местным лесхозом велись санитарные рубки перестоянной тайги, а значит, у какого-нибудь ручья должно быть и пристанище лесорубов.
      Так оно и оказалось. На плотбище, ближе к лесистому склону стоял вагончик на колёсах и с приставленной лестницей с хлипкими перильцами. Никакого замка на дверях, во исполнение неписанного таёжного закона, конечно же, не висело. Внутри стол, лавка, шкафчик с посудой, в углу железная печка, у стены аккуратная поленница берёзовых дров. Печь холодная, это говорило о том, что дня два здесь никого точно не было.
- Это и хорошо, - улыбнулся Пётр, - сейчас растоплю; пока не стемнело, принесу воды с ручья, сварю похлёбку. Поужинаю, сяду у печи, приоткрою дверцу и стану глядеть на огонь.
      Парень с детства мог подолгу, не отрываясь, смотреть на причудливые волны пробегающей мимо реки и на оранжевые язычки огня в печи или яркое пламя поверх сгорающих в костре дров. И пусть ничего такого в эти минуты и не приходило в голову, и не думалось ни о чём великом, зато как было чудесно просто сидеть и бездумно, беспечально любоваться этими загадочными и такими успокаивающими сердце явлениями, как движение воды, как живой трепет огня. 
      Посреди ночи Пётр проснулся, откинул с груди куртку, сел на лавку, провёл грубой ладонью по коротко стриженной, так называемой молодёжной, причёске. Полешки прогорели, вагончик немного выстудило. Включил фонарик, поднялся, заложил новых дров на дотлевающие угли, для тяги по шире приоткрыл поддувало внизу, оделся и вышел в ночь.
      Подмораживало. Слегка покрытая инеем трава похрустывала под сапогом, зато на тёмном небе не было видно ни одного облачка, и об этом лучше всего свидетельствовали бесчисленные золотистые звёзды, все как на подбор гранённые и чёткие, посверкивающие выгнутой ввысь густой сетью, проброшенной над распадком между горными вершинами и хребтами.
      Мелькнула неожиданная мысль, что родись он в какие-нибудь средние века, Пётр бы непременно стал звездочётом, до того ему нравилось не только любоваться созвездиями, но и считать их. Помнится, лет с двенадцати, с июня по конец августа они с соседскими ребятами, взяв с собой съестных припасов, пропадали по несколько дней в походах по Бородулинскому ущелью и в Кедровой Яме, и там у водопадов с нагромождёнными вдоль русел валунами и плитами, загорали, купались, носились как угорелые по тайге, играли в индейцев, дурачились, мазали друг дружку зубной пастой и чёрными, остывшими углями, по ночам жгли костры, пели песни.
      И вот, после того, как лагерь, умаявшись, засыпал, Петька отходил подальше от света костра, бросал на росистую траву свою фуфайку, ложился спиной на неё и наблюдал за звёздами, как они тысяча ламповой люстрой висели над головой; особенно манящим и волшебным, по неземному выразительным струился их свет в безлунные ночи.
      Мальчишка, забыв о времени, подолгу смотрел в небо, любовался узорами звёзд и вдруг однажды как-то само пришло в голову: а не посчитать ли их, хотя бы приблизительно? В первую ночь до восьмисот с половиной ярких и тусклых звёзд насчитал Петька, пока они не принялись таять и растворяться в светлеющем небе, и он, довольный, не уснул прямо на фуфайке и не проспал почти до полудня.
       Еще не одну ночь перебирал он детскими зоркими глазами, подсчитывая при этом каждую, все видимые ему звёзды, но ни разу больше до такой астрономической суммы его пересчёт не дотягивал. Пятьсот было, шестьсот тридцать пять тоже находил, а вот чтобы как в первый раз - больше не повторялось, то ли более лёгкие, воздушные звёзды за эти дни упорхнули еще выше в космос на недосягаемую человеческим зрением высоту, то ли первоначальная острота мальчишеских глаз ослабла и притупилась, а то ли в первую, самую счастливую ночь увлечённый юный звездочёт некоторые медленно и величаво плывущие в вышине светящиеся точки отметил дважды, а то и трижды; правда, если Петьке от своей догадки и было досадно, то самую малость, потому что лето еще не завтра кончалось и впереди столько звёздных ночей, а, значит, и возможностей лучше сосредоточиться на подсчёте, вот «только бы погода не подвела…», как говорили взрослые в их околотке, когда было скошено сено и все, кто держал скотину, едва ли не каждодневно молились на небо, чтобы его не затянули низкие грозовые тучи и вдруг да не пошли затяжные сено-гнойные дожди, превращая зелёные ароматные валки на лугу в тёмные, скользкие и липкие несъедобные кучи.
      Пётр еще раз окинул взглядом звёздное небо, улыбнулся своим воспоминаниям и вернулся в вагончик досыпать, поленья в печи за его отсутствие дружно взялись, в помещении значительно потеплело, парень глянул на циферблат ручных часов - до рассвета еще есть время вздремнуть.
      К вечеру следующего дня парень пришёл домой, разобрал содержимое рюкзака и выложил на кухонный стол упругие и сочные стрелки чеснока.
- Мам, а ты тесто завела?
- А как же? Давно уж поднялось, - ответила Светлана Алексеевна. – Будешь ждать пирожков, а то у меня борщ еще не остыл…
- Буду, - сын улыбнулся: - Только, чтоб зажаристей!
- На, вот, тогда яйца почисти, они уже остыли, а я пока чесночка нашинкую, - мать не удержалась: - Глянь-ка, какой ядрёный и налитой, коснись ножом, а он тебе и брызжет!
     После вкусных пирожков и компота Пётр прошёл в зал и включил телевизор, может, что интересное кажут. И действительно, черно-белый экран «Славутича» весь был заполнен крепкими парнями и стройными и симпатичными девушками в стройотрядовских ветровках с комсомольскими значками выше нагрудных карманов. Позади их просматривался президиум со знакомыми всем советским людям членами Политбюро.
- Мам, - крикнул в кухню, - не знаешь, что за представление в телеке?
- Целый день, сынок, - Светлана Алексеевна вышла в зал, - только об этом и трындят: дескать, открывается какой-то непонятный БАМ в тайге, и вот эти ребята будут рубить просеки, пробивать тоннели в сибирских горах и укладывать железную дорогу аж до Тихого океана! Прибавь звук и сам всё услышишь…

        В двадцатых числах июля Пётр приехал в Иркутск поступать в университет. Перво-наперво его поразил вокзал: одноэтажный, уютный уже своей внешней лепниной, причудливыми карнизами и сказочно вогнутой крышей, он и внутри не разочаровал парня – чистенький, стены мрамором отблескивают, окна старинные, высокие, свету вдоволь, воздух прохладный и свежий. Подумалось: если и весь сибирский город такой же своеобразный и самобытный, то и жить в нём будет одно удовольствие.
      Второе приятное удивление – это встреча здесь же на привокзальной площади группы высоких и статных парней в защитного цвета походных кепках и в светло-коричневых стройотрядовских ветровках, отороченных по краям воротников и обшлагов жёсткими поблескивающими полосами. На бамовских строителей прохожие поглядывали с нескрываемым любопытством. Петру показалось, что некоторых из этих сосредоточенных и по-взрослому серьёзных ребят он даже видел на экране телевизора в тот апрельский день. Надо же, как мир тесен, улыбнулся парень, проходя мимо к трамвайной остановке. Тогда – он из тайги, сейчас – они в тайгу!
       Общежитие, куда его как абитуриента поселили, было пятиэтажным и стандартным для тех лет. Комната на четверых, рядом общая кухня с газовыми плитами, умывальники и туалеты в конце коридора, с одного торца мужской, с противоположного женский. Общага-то оказалась смешанной: комната парней, соседняя девушек. На их, третьем этаже и читальный зал. Внизу, на первом, буфет и строгая вахтёрша, и прозвище у неё среди студентов соответствующее - Цербер. В общем почти всё, как и ожидал…
       Это было бы просто отлично, однако на четвёртый день, когда общее знакомство с городом и университетом закончилось и пришла пора вплотную готовиться к вступительным экзаменам, Пётр вдруг затосковал по дому, да так остро, что скажи ему кто-то раньше об этом, он бы рассмеялся тому прямо в лицо: да я кремень, в тайге неделю могу жить один, и хоть бы что, а здесь, среди людей, да я как рыба в воде!.. А неожиданно получилось, что как рыба об лёд… Ему, здоровенному, натренированному, здесь иногда даже воздуху не хватало, всё валилось из рук.
       В глазах постоянно стояли родимые распадки, крутые тропы над обрывами, громокипящие потоки горных ручьёв, по весне ворочающие такие валуны, которые и не каждый экскаватор сможет сдвинуть с места и подцепить. А еще часто виделась парню лавочка у подъезда в тени под шатром рябины, что они с отцом посадили десять лет назад. И мама, сидящая посредине со спицами в руках с недовязанным носком и клубком шерсти рядом, к которому с края по отполированным доскам крадётся соседский полосатый Мурзик, котёнок доверчивый и безобидный, но шаловливый, любимец всего дома.
       Когда выпадала свободная от зубрёжки минутка, а это бывало ближе к вечеру, Пётр ложился на широкий подоконник у распахнутого окна и подолгу глядел на багряный закат с перистыми облаками в синем небе над предместьем Глазково, что раскинулось на крутом берегу на той стороне изумрудной Ангары. Всё было парню немило, однако, назвался груздем, не минуешь кузовка…
       Сочинение по русскому языку и литературе написал на четвёрку, устно ответил на пятёрку, через три дня экзамен по-иностранному, это сложнее, но Пётр шёл вне конкурса, поскольку у него в активе уже было несколько газетных публикаций, а поступал он, как известно, на факультет журналистики, так что шансы у парня были, как утверждали знакомые абитуриенты и студенты из приёмной комиссии, как ни у кого другого из их потока.
        От общежития до университета нужно было ехать на троллейбусе три остановки, но Пётр предпочитал пройтись пешком, через живописные скверы выйти на одетую в бетон и гранит набережную со спусками к реке, подышать свежим озоновым воздухом, и после этого, наслаждаясь лёгким речным ветерком с Ангары и шелестом черёмух, берёз и рябин, поспешать на консультацию в третий корпус.
      Однажды он уже сворачивал к знакомому зданию, когда боковым зрением отметил, как со скамейки под черёмухой поднялись трое рослых парней и перегородили ему дорогу.
- Куда торопимся, братан? – небрежно так, но со скрытым вызовом поинтересовался ближний к нему курносый, с короткой стрижкой ёжиком. – Может, и мы тебе сможем чем помочь?
- Опростать карманы от лишних монет, - хохотнул другой и предупредил: - Ты, фраерок, тока не шуми… сам знаешь… -  и небрежно похлопал себя по боковому карману на жилетке.
- Фраера ты в зеркале узыришь, - спокойно, никак не выказывая волнения, усмехнулся в лоснящуюся харю стращавшего Пётр, чувствуя при этом, как наливаются кулаки силой. – И пером не балуйся, а то сунешь, да не в того…
- Ты откель такой?.. образованный, как я погляжу?
- Оттель! Два класса и три коридора, - Пётр опять ухмыльнулся: - Да и те у кума вдалбливали? Знаешь, как?
- А то! Было дело… - помягчел тот, что с пером.
- Давай к нам, - сказал до сих пор молчавший крепыш с тяжёлым взглядом. – Мы только вчера сюда причалили на владивостокском скором. Осматриваемся. Слышал же, чё они затеяли с «железкой», а это бабки немеряные. Через месяц другой коров не доенных здесь по ресторанам будет пастись, мама не горюй!
- А мы дояры отменные! – опять хохотнул тот, что понаглее. – Передовики, можно сказать, производства…
- Рад бы в рай, да куды ж с грехами-то…
- В бегах, ли что ль?..
- Отбегался… Маруху одну присмотрел, - Пётр, входя в роль, сладко так вздохнул: - Якорёк думаю бросить на время…
- Якорёк… Скажешь тоже! – видно было, что такой базар тому, что с пером в кармане, по душе и как же ему, коль представился случай, не поучить, хоть и приблатнённого, но, однако изрядного вахлака: - Ты, паря, вперёд палкой хорошенько пошуруди, ну, той самой, с которой ты ножки свои свесил, вот её-то, родимую побросай, да всласть, кхе-хе, чтоб закрепилось, а там уж и якорёк свой пристраивай... Чтобы уж наверняка!..
- Мы еще дня три до обеда здесь, в этом скверике прокантуемся – бесцеремонно перебил кореша и вернулся к своему тот, что с тяжелым взглядом и по всему главный среди этих босяков. – Если чё, подчаливай, обмозгуем…

- «А что ты хотел? – размышлял Пётр, подходя к высокому, с мраморными колоннами крыльцу университета. – Где мёд, туда и мухи с осами слетаются…».
       Гляди-ка ты, вот и детство обок с отрываловской шпаной с Вокзальной улицы выручило, наблатыкался в подворотнях, незаметно складывая этот специфический словарный запас в отдельную шкатулочку памяти впрок, а теперь, пожалуйста, кто бы подумал, из какой щекотливой ситуации это самое «богатство» нечаянно помогло выехать как на спасительной тележке из обвальной пещеры…
       Примечательно, что от отца Петя ни разу не слыхал ничего подобного, хотя с тем сроком, что был у Александра Ефимовича за плечами, уж папка-то вполне законно мог пальцы веером разбрасывать и так ботать по фене, что у слушателей уши бы заворачивались от восторга, смешанного с ужасом! Однако ни мата, ни особенных, порой грязных и солёных словечек сын от отца ни разу в жизни не слышал. Вот что означала высшая колымская школа выживания!
       Позже Пётр встречал сидельцев с такими же кромешными по длительности сроками, люди они, за редким исключением, как правило, были вежливые, предупредительные, в основном, молчуны, но это до той поры, пока их не трогают, не задевают, зато уж за поганое словцо, неосторожно брошенное в их адрес, всё – святых выноси. У этих мужиков чику мгновенно срывало, и не всегда удавалось перехватить тяжёлую руку с пикой ли, с напильником, молотком или еще с чем острым ли, тупым ли, но обязательно страшным, и почти всегда калечащим, а то и смертельным.

       Каменное здание почты было уютно встроено между двумя жилыми пятиэтажками, вдоль асфальтированной дороги возле каждого из домов разбиты палисадники со цветами и стоят у подъездов скамейки с выгнутыми спинками. Вон, у среднего рядом с клумбой золотых шаров колготится какая-то толпа парней, и это вместо традиционных зорких и любопытных бабушек. Однако по виду все трезвые, что уже хорошо, обычно на подвиги тянет подвыпивших…
       Пётр только что, отстояв небольшую очередь, получил почтовый перевод, и теперь в кармане брюк при ходьбе аппетитно хрустели десять присланных из дома пятирублёвых купюр. Родители еще не знали, что их сын вчера сошёл с экзаменационной дистанции, и получилось, что эти деньги не на вторую половину месяца проживания, а на обратный билет на самолет домой.
      Конечно, можно было бы Петру согласиться на махонькую троечку, на это прозрачно намекали и два экзаменатора-мужчины после того, какую чушь он, ломая язык, по-немецки намычал – намямлил, но упрямый парень посчитал, коль ты не в зуб ногой, то милости просим на выход…
      Встретивший его в фойе декан факультета журналистики Забелин вырвал было из рук Петра экзаменационный лист, чтобы пойти в аудиторию и исправить двойку на тройку, однако парень так отрицательно замотал головой, что еще не остывший декан пожал плечами и вернул абитуриенту листок, с сожалением обронив:
- А я хотел сделать тебя старостой группы. Думал – парень серьёзный и надёжный… был бы на курсе опорой…
      Пётр в ответ промолчал, но глаз не отвёл.
      Из этих обрывочных воспоминаний несостоявшегося студента вырвала, как гром среди ясного неба, нелепая, как ему показалось, ситуация. Он в одну секунду вдруг очутился в плотном окружении весёлых и беззаботных парней. Причём, как машинально про себя отметил: внутреннее кольцо вокруг него составили пятеро настороженных субъектов, а внешний круг – это примерно человек десять-двенадцать, будто бы и не при делах, так, стоят ребята, треплются о том, о сём на августовском тёплом солнышке да похохатывают… «Жестко взяли в оборот», - успел подумать Пётр, и тут же услышал:
- Мужик! Бери кофточку, ненадёванная ни разу, - осклабился невысокий и лысоватый, с бегающими глазками и сломанным кривым носом парнишка. – Моя цена – тридцатка. А ты?..
- Вижу квалификацию, - вместо того, чтобы начать торговаться, похвалил сверлящих его зыркалами ближних пятерых. – Средь бела дня на видном месте толкать бабье фуфло уважаемому человеку!
- Где торчал?
- Торчат уши и - у осла, а я отдыхал у кума…
- И на каких же полатях ты чалился?
- В двадцатьпятке, на общем.
- Чёй-то не слыхал про такую, - засомневался спрашивающий, коренастый широкомордый парень со шрамом у виска. – А ведь всё в Сибири-матушке прошёл.
- Так уж и всё! – не поверил Пётр. – Чё ж тогда не знаешь Старо-Алейскую зону под Змеёвым?
- Ты гусей-то, землячок, не гони! – ухмыльнулся широкомордый и обернулся за поддержкой к корешам: - Кто слыхал про какого-то Змея Горыныча и где такой водится?
- На Алтае, в предгорьях. Руду долбит, - опередил всех, сочиняя на ходу, Пётр.
- Долбить – это хорошо! По-нашему! Статья-то… напомни?
- 206-ая УК РФСР…
- Братва, перед нами живой хулиган!
- Да уж…
- На морде написано…
- Да, чё-то какой-то оперный фраерок, - скосил взгляд плечистый, тот, что стоял сбоку от Петра и не вынимал правую руку из кармана пиджака.
- Не оперный, Васюта, а опереточный, - поправил мордатый. – Но ты не прав, по этой статье и я первой ходкой чалился.
- Ну, ты, мужик, - встрял тот, что с женской кофточкой. – Брать-то будешь?
- Сява, отвали! – усмехнулся главный собеседник. – Ступай на барахолку, там и толкай фраерам тёткино тряпьё. – и опять повернулся к Петру. – Сюды-то тоже кайлать на чугунке, иль как мы – бухгалтером по учёту чужой прибыли?
- Присматриваюсь…
- А с хавирой как? Иль по вокзалам?..
- Апартаменты у профессоров предоставлены, – вкусно потянулся Пётр. - Это тебе не откидная железная шконка.
- Держу мазу – за нос водит фраерок! - снова не удержался тот, что с кофтёнкой и со сломанным носом.
- Чё, зубы жмут? – совсем обнаглел Пётр. – Счас прорежу!
- Ша! Братва! По углам, - рыкнул широкомордый. – Сява, фильтруй базар! Кореш, вижу, правильный. Погоняло-то как? – обратился к Петру.
- Чёрт…
- Гляди-ка ты! – Знатное… кто дал?
- Да смотрящий, - Пётр так вжился в роль, что уже и не опасался, как бы не сморозить чего. – Лось. Он еще и по плечу похлопал: этот, мол, коль сядет кому на шею, не слезет, пока не свернёт…
- Тебе не брякали умные люди, что хвастаться нехорошо? – с непонятной усмешкой сказал главный.
- Ты – спросил, я – ответил…
- Так чё там с профурой-профессурой? – спокойно вернулся к прежнему разговору мордатый. Второе, внешнее кольцо блатных между тем, как с полчаса назад и образовалось незаметно, так же и рассосалось, лишь трое крепких парней чуть в сторонке вполголоса о чём-то балакали, миролюбиво и с ленцой.
- В поезде ехал с мужиком, тот всё тёр по ушам про «туманы и запахи тайги», - Пётр ухмыльнулся, передразнивая своего вымышленного попутчика: - «Не возьмут на БАМ, точно помру». Уж я его и чайком-то отпаивал да базарил, что таких, как ты, Тимоша, в тайгу берут без очереди… А уж я, дескать, к тебе в бригаду чуток погодя прибуду, адресок, мол, черкни. Он лобик свой интеллигентский наморщил и выдал, что для начала заедим в Иркутск к дяде, он профессор. Хата большая. Я, мол, уеду в тайгу, а ты поживёшь у них. Устроюсь, адрес сообщу и встречу. Вместе, мол, мы горы свернём! Вот и кантуюсь, - Пётр смешно скривил лицо и изменённым голосом прорёк: - Теперь вот адресочка жду да никак не дождусь…
- Слушай, Чёрт, - глаза у мордатого хищно блестели. – Ты бы нам хату профессора слил, мы бы всё аккуратно провернули.
- Облегчили бы жизню грёбанным интеллигентам, - мелким бесом прыснул Сява.
- А мне куды ж прикажете? – неподдельно возмутился Пётр.
- Как куды? С нами!
- Да кабы всё так в лыко, - парень сделал вид, что раздумывает, как всё лучше обставить, чтобы и рыбку съесть, и на один неудобный предмет не сесть… - Профессор-то известный, сталинский дом в центре, только для шишек, внизу вохровцы дежурят.
- Ты чё лепишь? Да тебя самого к такому дому кто подпустит?
- Фи! И размазать по забору! Меня Тимоша раз провёл, а дед потом и пропуск выправил.
- То-то я и гляжу, что рожа у тебя наполовину нашенская, как у правильного урки, - мордатый вздохнул, продолжая пристально смотреть в глаза Петру, - но чё-то в ей есть и от этих, с которыми ты снюхался.
- По этому вопросу не ко мне, - Пётр усмехнулся: - Каким сварганили, таким и топчу матушку-землицу.
- Да ты, прямо, как это? – во!.. философ! – мордатый был чрезвычайно доволен, что, хоть и не сразу, но, однако, вспомнил это мудрёное словцо.
- Всё, братва. Как говаривал наш кум: с вами ништяк, но жена ближе к телу! Пойду я…
- А наш кум всё базлал, - и здесь не утерпел кривой и сломанный нос: - с вами, козлы, хорошо, когда вы из кандея месяцами не вылазите. Воздух, мол, на вверенной мне территории чище… вот придурок ссученный – куды еще чище, когда перед носом колючка да тайга кругом на тыщу вёрст!
       Заворачивая за угол пятиэтажки, Пётр оглянулся. Асфальт был пуст, а у среднего подъезда, едва различимая из-за жёлтых бутонов золотых шаров, снова колготилась толпа весёлых парней в ожидании очередного прохожего.
               
                18

              Домой Петя нагрянул неожиданно, никого из родных заранее не оповестив. Сборы были скорыми, забрал все документы из приёмной комиссии: написанные от руки характеристики с печатями, общую школьную и комсомольскую, аттестат за десять классов и прочую бумажную мелочь, из деканата бегом в авиакассу за билетом; оттуда в общагу. Сдал постельное бельё комендантше, побросал вещи в походную объёмистую сумку, закинул её за плечо, скорым шагом на троллейбус и в аэропорт.
       На следующий день в три часа пополудни переступил парень порог родительской квартиры и, хотя полы в прихожей, как всегда, блестели чистотой, но в воздухе чувствовался лёгкий запах свежей краски и высыхающей извёстки. Понятно, дома только что закончилась традиционная предосенняя уборка, чтобы, как говаривала мать: в зиму вступать чистыми и прибранными. А вот и мама, видимо, услышав стук двери, вышла из зала.
- Ой, сыночка! - воскликнула растерянно Светлана Алексеевна. – А мы только что с отцом тебя вспоминали, что-то ты не пишешь и не звонишь… Поступил?
- Нет, мам, на немецком срезался…
- От фашисты, и здесь достают, - в сердцах обронила мать, спохватилась, на секунду прикрыла рот ладошкой, тут же отняла от лица и крикнула в зал: - Отец, ступай к нам – Петя приехал!
- Да не глухой, слышу, - сказал, выходя, Александр Ефимович, решительно шагнул к Петру, порывисто и крепко обнял, отстранил от себя: - Дай - ка, сынок, рассмотрю тебя получше. Вижу, возмужал. А то, что не поступил – небо не упало, - отец усмехнулся, но по-доброму: - Сам же знаешь – за одного битого двух небитых дают!
- Шибко я, папка, по вам тосковал, - Петя и сам не ожидал, что скажет это, но теперь-то - сказал и сказал: - Места себе не находил, на стены лез, - парень прошёл в зал, огляделся и развёл вокруг руками: - А вот увидел вас и всё это… и хоть снова в Иркутск! Вот это да-а! – сын свесил голову на плечи и резко помотал ею туда-сюда. – Прям наваждение какое-то… Что ж я натворил! Ведь немцы-преподы уже трояк собирались поставить, а я заартачился… так домой хотел… что сам и завалил самого себя. Ну, что я за дурак такой?..
- Сынок, не переживай, значит, так нужно, - успокаивала мать, – пойдёшь работать, а если весной в армию не возьмут, езжай еще…
- Да что вы здесь заупокойную завели, - не выдержал отец. – Давай-ка, Светлана Алексеевна, разогревай обед да стол накрывай побогаче. У нас сын вернулся!

       Первое сентября – день особенный, и не только потому что он рассвет осени, разноцветной и трогательной в своём ожидании чего-то необыкновенного и непредсказуемого, обилия в садах и огородах овощей и фруктов, подготовке людей к неминуемой зиме, однако нынче для семьи Лукиных на этот день выпала самая красная дата календаря – Александру Ефимовичу исполнялось пятьдесят, хотя отец, рождённый в двадцатых в уральской деревне старообрядцев по своему обыкновению праздновал это событие дважды: первого и четырнадцатого сентября, шутливо ссылаясь на то, что якобы не знает точно: то ли он появился на свет Божий по старому стилю, а это четырнадцатое число, то ли по-новому - первого, как и записано в метриках, и поэтому, чтоб всё было наверняка и даже с некоторым запасом, Александр Ефимович постановил эти два дня отмечать всегда, конечно же, если на этот срок не выпадало дежурство… Мать лишь улыбалась в ответ и, накрыв на стол, ставила посреди грибочков, пирогов с капустой и картошкой, жареного мяса и прочей закуси, бутылочку беленькой или же запотелый графин настойки из холодильника и обзванивала родню поблизости.
        Юбилей же решили отметить широко. Светлана Алексеевна нагнала самогону, очистила зелье от сивушных масел марганцовкой, купили вина и водки. Было настряпано и напечено множество пирогов и ватрушек, изготовлены плов, пельмени и голубцы, нарезана, полита постным маслом и пересыпана кружочками лука в продолговатых селёдницах солёная и жареная рыба, нашинкованы овощные и мясные салаты, выставлена солонина. Сдвинутые в зале столы ломились от угощенья. Гостей набралась полная квартира, все свои с обеих сторон, сослуживцы, соседи.
       Петра, ведь ему уже почти восемнадцать, тоже усадили за праздничный стол. Парень, когда дошла очередь, поздравил отца, произнёс короткий тост, выпил, закусил и, хотя рядом сидели близкие люди, но все они взрослые, и оттого он чувствовал себя несколько скованным, пусть и спиртное уже разлилось по организму и ударило в голову. А тут затрещал звонок в прихожей – еще кто-то пришёл.
- Сынок, ты ближе к двери, - попросила через стол мать. – Глянь, кто там. У нас вроде опоздавших нет… Штрафную наливать некому.
      Парень в прихожую, открыл дверь, а там Борька Лобанов. И с порога:
- Петь, выручай, смотаться надо до Крольчатника. Мотик на ходу?
- Да. В гараже. Полный бак… - быстро ответил Пётр. – Случилось чё?
-  Обещал Наде забрать её, а мой сломался. У вас с люлькой, все влезем.
- Она там у кого?
- У тётки уже три дня, - Борька вздохнул: - Я соскучился…
- Не хлюзди! Айда в кухню, - сказал Петя. – Хлопнем первачка по стакану на дорожку.
- Да вроде не хочу…
- А мне что, одному отдуваться? – усмехнулся хозяин. – Айда, айда… - и крикнул в зал: - Мам – это ко мне!
       На кухне они с другом пробыли недолго, выпили по стакану, закусили грибками и вернулись в прихожую. Пётр заглянул в зал и окинул одобрительным взглядом шумное застолье:
- Папка! Тебя еще раз с юбилеем и всех гостей с праздником!
- А ты куда ж, сынок? Проходите к нам, - широким жестом пригласил отец.
 Спасибо, но у нас с Борей дела. Всё, я ушёл! – сказал и, подхватив в прихожей с гвоздика связку ключей, распахнул входную дверь.
      Первак, он и есть первак – градусов 65-70, да не стопка какая-то зачуханная, а гранённый двухсот пятидесятиграммовый до краёв, недаром обжёг не только гортань, но и внутри полыхнуло отчаянно и… окружающий мир преобразился. Иж завёлся с одного резкого нажима ногой на резиновую насечку изогнутой педали, Борька вспрыгнул на заднее сиденье, и парни помчались по околотку.
      На выезде, на перекрестье дорог, когда надо было поворачивать налево, Пётр не вписался в поворот и мотоцикл с вращающимися колёсами и полупьяными седоками плавно, но и неотвратимо полетел в овраг. Их спасло то, что откос с шоссейки был пологим и овраг неглубоким. Пролетев метра четыре по воздуху, они забурились колёсами прямо в почти пересохший ручеёк и там в песке завязли. У Петра ни ссадины, ни ушиба, а вот приземление Борьки было менее удачным, он ударился коленом в люльку и теперь прихрамывал.
     Сбежались окрестные ребятишки. Надо было как-то выкатывать транспорт обратно на шоссейку. На удивление, всё получилось быстро и без видимых усилий. Парнишки навалились на мотоцикл дружной гурьбой, засопели от натуги и вытолкнули его наверх. Борька помочь ничем не смог, ковыляя позади, зато Пётр, ухватив руль спереди, не только выравнивал колёса, но и яростно толкал технику, правда, без ругани, но со злостью.
     Стряхнули с себя пыль и решили продолжить путь, однако Иж и не думал заводиться, сколько не дрыгал хозяин ногой по педали.
- Всё, Борёк, слетела наша поездка, как курица с насеста, - обескураженно произнёс Пётр, прикуривая сигарету с фильтром. – Видно, что-то пережали. Откатим в гараж. Парни, поможете?
- Без базара, Петро…
- Будем катить по переменке…
       Никто не обратил внимания на подъехавший милицейский Урал с люлькой. Все были увлечены разворотом Ижа, каждому хотелось потолкать его в первой гурьбе.
- Это что же здесь происходит? – гаишник, старший лейтенант, сухощавый и низкорослый, появился, как чёрт из табакерки.
- Да вот авария, - ответил парень, старлей мгновенно принял стойку охотничьей гончей и, как показалось Петру, даже вытянул вперёд нос, принюхиваясь, в поисках дичи-добычи. Парень усмехнулся: – Ничего особенного, товарищ офицер, просто мотоцикл вдруг заглох.
- А с чего бы это? – гаишник пристально посмотрел на Петра и теперь уж по-настоящему начал принюхиваться к нему.
- Чё нюхать-то? Ну, выпил, так повод был.
- За всю службу ни разу не встречал, чтобы кто-то без этого самого повода употреблял. Только с ним, - ухмыльнулся: - А пока я вверенной мне властью конфисковываю транспортное средство, прицепляю к своей лайбе и увожу в ГАИ на штрафстоянку.
- Ну уж нет, дорогой ты мой командир дорожной службы. Мотик не отдам, - Пётр расправил плечи. – И вообще, сегодня праздник – 50 лет бате! И кто тебе дал право портить его? Давай-ка сделаем так: я иду домой, беру литр водяры, хорошей закуси, выпьем за здоровье моего папки, а ребята мотик отгонят в гараж. Борь, держи-ка ключи…
      Было какое-то мгновение, когда Петру показалось, что офицер смягчился и в общем-то не против его предложения, но тут гаишник, не переставая слушать парня, обошёл Иж-юпитер, коснулся бензобака, открутил крышку на нём, заглянул внутрь, и надо ж было именно в этот момент Петру затянуться сигаретой, стряхнуть пепел и, невинно улыбаясь, сказать:
- А чё, командир, пожалуй, взлетим-ка с тобой на пару? – и бесшабашно поднёс тлеющую сигарету к открытому чреву бензобака.
      Старлей побледнел, переменился в лице, быстро закрутил крышку и зло посмотрел на Петра.
- Иж я забираю!
- Фигу тебе, служивый! Лучше меня, - сказал решительно парень и оглянулся к друзьям: - Пацаны, я на вас надеюсь…
- Всё будет оки-доки, братишка, - крикнул Борька, пока Пётр усаживался в милицейскую люльку.
       В отделение они приехали в сумерках. За дорогу захмелевший Пётр пару раз дотягивался из коляски левой рукой до груди гаишника и подтягивал того к себе, Урал вилял, но руля старлей не выпускал.
- Заворачивай, дружок обратно! Хватит - покатались! – ревел во всю глотку разбушевавшийся парняга.
       Гаишник вырывался и, взбешённый, только еще больше поддавал газу. Лихо крутнувшись на бетонированной площадке перед крыльцом отделения, он громко посигналил. Из помещения выскочили три милиционера, выдернули из люльки дебошира и, заломив ему руки, утолкали через коридор в тесную, схожую с каменным мешком, камеру предварительного заключения, больше известную в народе как КПЗ.
      Когда Пётр очутился в тёмном пространстве, провонявшем сыростью каземата, первым делом он разбросил руки, чтобы определить параметры узилища и чуть не сломал пальцы об шершавые стены: каменный мешок был чрезвычайно узок, от силы полтора метра шириной. Ну, что ж, пойдём наощупь дальше изучать, ага, вот что-то висит продольно, дощатое и сухое, прикреплённое замком на цепи к стене. Не надо большого ума, чтобы понять, что это шконка, на ночь отстёгиваемая от стены. А за ней парень сразу упёрся в глухой торец камеры и развернулся назад. Обитой железом двери не было видно, однако по центру тускло светились грани квадрата. Ага, а это вероятнее всего глазок, значит, мне туда.
      Пётр, осторожно передвигая ноги, направился к двери, нащупал холодок металла и принялся что есть силы лупить по ней кулаком. Спустя минуту заскрежетал засов, противно заскрипела открываемая дверь, Пётр невольно подался вперёд, стремясь как можно скорее выбраться из этого вонючего мешка, однако на пороге его встретил такой хлёсткий удар в лоб, что парень отлетел обратно в камеру и вытянулся на бетонном полу. Дверь захлопнулась. Пётр сел на полу, помотал головой, приходя в себя. Скрипнул зубами: ладно, пусть будет пока 1:0 в вашу пользу… Осторожно раскинул руки, нащупал пальцами стены, поднялся на ноги, подошёл как можно ближе к двери, для дополнительной устойчивости распёрся ладонями в стены и принялся носком ботинка яростно бить по обшивке.
      Парень рассчитал всё верно, и поэтому мощный удар обеих его ног в грудь появившегося в проёме мильтона откинул того далеко в коридор, то же самое он ловко проделал и со вторым дежурным, сунувшимся следом, а вот третий успел не только красиво отклониться от удара, но еще и поймать выброшенные вперёд ноги буяна, и резко рвануть их на себя. От удара головой о бетон Пётр потерял сознание и очнулся лишь у заднего окна внутри милицейского уазика, пристёгнутым наручниками к металлической трубке под крышей машины.
      Огляделся. За окном уличные фонари, убегающие прочь и сливающиеся вдали в одну жёлтую полоску, перед ним на передних сидениях две смутные спины с погонами на плечах и высокими фуражками выше толстых шей. Не думая, Пётр выбросил в их сторону правую ногу и хорошо достал пинком того, кто сидел на пассажирском месте. Уазик резко тормознул, милиционеры выскочили с дубинками в руках, открыли заднюю дверцу и давай охаживать неугомонного буяна по ногам, спине, бокам; в голову старались не попадать, чтобы не оставлять синяков на видном месте. «Профессионалы, вашу мать…» - вспыхнуло и погасло в воспалённом мозгу парня.
      Так они и ехали из отделения в медицинский вытрезвитель с остановками и драками, для настырного парня безнадёжными и болезненными, но гонора из него, как из подвешенного матраса, служители правопорядка пока что не выбили, и поэтому они облегчённо вздохнули, когда вкатились в ворота учреждения с зарешёченными окнами и при помощи местных дежурных препроводили дебошира в продолговатый коридор со столом и стулом в углу и каким-то загадочным, издалека похожим на царский трон, кожаным креслом посредине, с широкими подлокотниками со свисающими с них, а также и с прямой высокой спинки ремешками с металлическими застёжками.
      Вот в это самое кресло дружными стараниями милиционеры и усадили, закрепили, крепко стянув и пристегнув ремешками грудь, кисти рук и ноги ниже колен. Привёзшие его мильтоны, глянув напоследок на прикованного Петра, победно усмехнулись и удалились, зато в коридор из отдельной комнаты вышла миловидная голубоглазая женщина в белом халате, медицинском чепчике и с какой-то ваткой между изящных пальцев левой руки.
       Она была сосредоточена и на вопросительный взгляд парня не ответила, а вот тот дежурный, что притягивал его торс к спинке кресла, да так и оставшийся стоять позади, вдруг набросил вафельное полотенце Петру через голову на рот и свёл у себя концы так, что парень бы задохнулся, если бы не остались свободными и открытыми ноздри. Через них и начал прерывисто дышать буян. Правда, недолго…
       Вставшая перед креслом женщина резко сунула эту влажную ватку, пропитанную нашатырным спиртом Петру под нос и перекрыла доступ воздуха. В мозгу так рвануло молниями, что вытаращенные глаза едва не выскочили из орбит! Мускулистое тело парня напряглось, он попытался разорвать сыромятные ремешки, но они были прочными, и после нескольких попыток Пётр обмяк и ему в отрезвляющей дымке вдруг померещилось, что он куда-то уплывает или даже проваливается. И в этот миг женщина отняла ватку от его лица, а стоящий сзади мильтон ослабил впившееся в пересохшие губы полотенце.
- Ну, ты как, юноша, пришёл в себя? – ласково обратилась врач к обводящему исступлёнными слезящимися очами всё перед ним немного протрезвевшему парню.
      Пётр несколько раз согласно моргнул, потому что другого способа ответить у него, прикованного ремешками и притянутого полотенцем к кожаному изголовью кресла, просто не было.
- Товарищ сержант, уберите полотенце, - распорядилась женщина. – И я полагаю, юноша больше не будет вести себя так, чтобы нам пришлось опять его усаживать в это кресло. Отвяжите его и проводите в палату.

По диким степям Забайкалья,
Где золото роют в горах,
Бродяга, судьбу проклиная,
Тащился с сумой на плечах.

        Вдруг, неожиданно даже и для себя, запел Пётр, пока его, покачивающегося, под локоть вёл дежурный в комнату отдыха. Слова из прочищенной нашатырём глотки текли внятные и округлые, парень пел с чувством, проникновенно. Сопровождающий сержант невольно оглянулся к так и стоящей у кресла врачихе с немым вопросом: делать-то что? Женщина снисходительно кивнула красивой головкой: пусть, дескать поёт… И по казённому, видевшему всякое, помещению потекла зычная, исполняемая бархатистым баритоном песня:
 
Бежал из тюрьмы поздней ночью.
В тюрьме он за правду страдал.
Идти больше не было мочи,
Пред ним открывался Байкал…

       У «комнаты отдыха» встали. Сержант позволил Петру допеть до конца и лишь после этого провернул ключ в двери:
- Свет зажигать не буду, - сказал сурово. – Вон твоя кровать у стены заправленная. Сам разберёшь?
- Попробую, - ответил Пётр и обернулся к женщине: - А можно я еще одну спою – «На Муромской дорожке» называется…
- Нельзя. Не надо мешать отдыхать людям, - строго произнесла врач. – Спокойной ночи и скорейшего выздоровления!
- А кто здесь больной-то?..
- Сержант, заводите пациента и не забудьте двери запереть на ключ.
      Дух в камере с двенадцатью койками стоял приемлемый, с незначительной примесью перегара, мужицкий храп и пьяное бормотанье торкались в уши парня прерывистыми толчками и в первые минуты не давали уснуть, лишь раздражали и будоражили прыгающие мысли, но вскоре обвальная дремота одолела Петра и уволокла его в какие-то пугающе-космические пустоты.
     Очнулся он, когда воздух начинал молочно струиться с улицы через два зарешёченных окна под потолком и разгонять темень по заугольям и под растрёпанные кровати со спящими бедолагами. Однако сосед справа, Пётр рассмотрел, тоже на спал, его печальные глаза были уставлены в невысокий белёный потолок.
- Товарищ, - вполголоса обратился парень. – Можно вопрос?
- Валяй, - мужик выпростал руку из-под суконного одеяла и повернул косматую голову в сторону соседа.
- Почему у меня после этих стальных наручников кисти болят так, что нельзя пошевелить пальцами?
- А… это, - мужик усмехнулся: - С непривычки. Скорее всего, браслеты на тебя настегнули англицкие, а у тех хитрое приспособление: чем ты больше рвёшься из них, тем второе внутреннее кольцо внутри сильнее сжимается. Вишь ты, и здесь буржуины наших опередили!
- От звери! Это сколь же народу они изуродуют!
- Сколь надо, столь и накромсают… - неохотно ответил сосед и отвернулся к стене, натянув на голову одеяло, показывая, что разговор окончен и он намерен спать дальше. 
       После восьми утра пациентов начали выдёргивать из камеры по одному. Дошла очередь и до Петра. Стоя в углу коридора перед столом, за которым милиционер уточнял протокол вчерашнего задержания, парень нетерпеливо переминался с ноги на ногу, там ему хотелось скорее выбежать из этого узилища на вольную волю. Служивый всё сверил, наговорил кучу угроз, напоследок выписал квитанцию для оплаты за ночлег, однако выйти на улицу Петру не дал, процедив сквозь зубы, чтобы убирался от стола и ждал в сторонке.
      Между тем в коридоре появилась вчерашняя врач, переодетая, так сказать, в гражданку, жакетку с короткими рукавами и плисовую юбку до колен, коричневые туфли на невысоких каблуках. Крепкие икры, тонкая в талии, статная. Красивая. Причёска волнистая, волосы крашенные, слегка рыжеватые, глаза небесного цвета, улыбка обезоруживающая.
- Ну, как, герой, проспался? – ямочки на атласных щёчках сделались еще выразительней. – Поёшь, однако, отменно. Прямо заслушалась. Видно, что любишь песню русскую. Кстати, дома у меня неплохой набор пластинок Лидии Руслановой. Могу дать послушать, естественно, с возвратом. А то им ведь цены нет.
- Спасибо, конечно, большое, - угрюмо ответил Пётр. – Но мне пока не до Руслановой…
- Почему так?..
- Сержант сказал, что заберут в отдел, а там будут решать с хулиганкой…
- Ну, это он сгустил краски, - усмехнулась врачиха. – Думаю, пожурят, штраф выпишут. На учёт поставят.
- Хрен редьки не слаще, - досадливо вырвалось у парня. – Будет теперь: шаг влево, шаг вправо – считается побегом. А мне оно надо?
- Пить, тебе парень, не надо – вот это точно, - женщина вздохнула: - Пока жизнь не сломал… А насчёт пластинок подумай, мой адрес узнаешь здесь же, у ребят.
- Да я сюда больше ни ногой! Трактором не затащите! – в ответ мгновенно распетушился парень. Эта молодая женщина ему почему-то начинала нравиться, что-то смутное, но хорошее и зовущее погрузиться, утонуть в этом несказанном, потихоньку обволакивало душу, однако малая опытность в амурных делах и какое-то пионерское предубеждение, касающееся разницы в возрасте, не позволяли Петру сделать первый манящий шаг навстречу чему-то прежде никогда не бывалому в его жизни и попросить адрес теперь же, в стенах этого узилища.
      Говорили они вполголоса, в противоположном углу от дежурного, и тот их слышать, скорее всего, не мог. Шанс свой Пётр упустил. Женщина окинула его фигуру странным взглядом, пристально посмотрела парню в глаза, и в этом сладостном потоке, вдруг хлынувшем ему в сердце, вместе с тем, легко прочитывалось некоторое женское сожаление о нерешительности собеседника и трогательные прямо-таки материнские нотки прощания.
- Ну, где тут мой крестник? – громко раздалось у порога. Пётр стряхнул наваждение, врач сухо кивнула и направилась к выходу.
- Вон, в углу дожидается, - махнул рукой дежурный. – Забирай. Вылечили.
- Это замечательно, - ухмыльнулся старший лейтенант. Гаишник подошёл к Петру и принялся бесцеремонно рассматривать его. – Надеюсь, сегодня за грудки хватать не станешь, как вчера? А то я уж грешным делом думал: всё, кранты – первый столб или грузовик будут нам последними в этой жизни.
- Не знаю, как тебе, а я живучий, - дерзко ответил Пётр.
- Во-во! Живучий он! – обернулся к дежурному раздухарившийся гаишник. – Да ты хоть представляешь, какими бы были у нас похороны?
- С чего это?
- А с того! Меня бы с почестями предали матушке-земле, возможно и дали бы залп, как погибшему при исполнении, а тебя как преступника запихнули бы в сколоченный ящик и выбросили на свалку городского мясокомбината?
- Почему именно туда, - недоумевал Пётр.
- А там ворон, одичавших собак и всякого сброда, знаешь сколько летает и шастает? Живо бы ящик на костёр, а тебя этим падальщикам. Через день и косточек бы не собрать!
- Однако фантазёр ты, командир, - не согласился парень. – Меня бы, может, похоронили бы еще краше, чем тебя…
- Почему это?
- Как невинно пострадавшего от самоуправства ГАИ.
- Это ты-то - невинный?..
- А вспомни – за рулём я не сидел, мотоцикл стоял незаведённый. Мы с ребятами рядом. А ты налетел боевым петухом, раскудахтался, сбил меня с толку, да еще и неисправный транспорт хотел угнать и присвоить, - Петр победно ухмыльнулся: - А у меня ведь и куча свидетелей твоего беспредела имеется. Весь околоток!
- Ты это брось! – по-настоящему взвился старший лейтенант, и дежурному, внимательно следящему за разговором, вдруг показалось, что сейчас тот накинется с кулаками на парня. Сержант мгновенно напрягся и изготовился в случае чего броситься на помощь гаишнику, чтобы этому неугомонному сопляку, который еще и осмелился тут заигрывать с Ириной Федоровной, таких навесить тумаков, так выспаться на нём, чтоб навсегда запомнил! Однако гаишник возьми, да и сдрейфь, передёрнул рот в кривой ухмылке: - Ты, чё, молокосос, думаешь меня на арапа взять? Или это я хватал тебя за грудки? Или это меня в наручниках везли сюда, а потом милостиво отрезвляли на «царском кресле»? Чё ж молчишь? Вот поэтому поехали-ка в управление, там решат, как с тобою дальше быть.
      Окончательный вердикт в милиции был довольно щадящим: к десяти рублям за ночлег в медицинском вытрезвителе добавили еще пять для уплаты в ГАИ, присовокупили промывание мозгов на обязательной лекции в актовом зале той же городской автоинспекции. Да еще бы непременно лишили водительских прав, но их у Петра отродясь и не было… Вот на этом всё и закруглилось, замялось, забылось, поскольку, если парень еще нигде не работал, то и сообщать на предприятие было некуда и клеймить дебошира на товарищеском суде было некому.

                19

       Пётр перебрёл по камешкам обмелевшую к осени Журавлиху и по едва приметной тропинке углубился в чащу, заросшую багряными и жёлтыми акацией, шиповником, берёзой и черёмухой, с кое-где торчащими над лесом зелёными свечами высоченных сосен. Продрался сквозь эту хрупкую сентябрьскую красоту на свою заветную полянку и там, усевшись на лежащую замшелую лесину, принялся любоваться разноцветными окрестностями и синим бездонным небом.
       В трёх шагах от него в просвете между кустом акации и черёмухи поблескивала на солнце сильно смахивающая на мишень в тире и почти метровая в объёме паутина. Это ж сколько сил, сноровки и времени понадобилось пауку, чтобы сотворить такое огромное смертоносное чудо? Среди некоторых, туго натянутых, липких сетчатых нитей виднелись мохнатые и блестящие мумифицированные тельца мошек, комаров, мелких серых и крупных зелёных мух.
       А вон и живая, видно, только что попавшая в липучую западню жирная изумрудная муха. Машет, бедная, перламутровыми крылышками, бьётся, а нити всё злее опутывают насекомое, безжалостно впиваются в сочленения лапок и блестящего брюшка, утягивают в смертельные сети. А где же сам хозяин всего этого – паук? И какой же он по размеру, коль наплёл такие изощрённые и надёжные силки, скорее всего за одну единственную ноченьку?
       Ждать долго не пришлось. По тугой нити на отчаянное жужжание жертвы и дёрганья паутин откуда-то сверху спустился толстый и мохнатый, однако чрезвычайно проворный паучище с белым крестом во всю панцирную спину и железными, хищно поблескивающими челюстями, которыми он, не мешкая ни секунды, жадно впился в трепещущую мушиную плоть. Жертва дёрнулась в последний раз и затихла. Замер и паук, с наслаждением высасывая остатки жизни из обречённого насекомого.
- Да уж… - только и пробормотал парень, отводя взгляд от случайно подсмотренного пиршества, и, помолчав, философски про себя заключил: – И сами мухи не подарок, и палачи еще те… Как там у этого бородатого с буравчиками заместо глаз англичанина, который на весь мир кричал, что произошёл от обезьяны: а-а, всё, что кипит жизнью кругом - не больше, чем грёбаный естественный отбор. Какая, в общем-то скука эти хитромудрые учения о происхождении… с умными мордами заводят рака за камень… чтоб в душу людям наплевать и всё живое в ней растоптать… дескать, все мы нечто схожее с механическими игрушками, нас накрутили, и мы наперегонки кинулись уничтожать друг дружку… кто больше сожрёт и не подавится – тот и хорош!
       Продолжая размышлять, Пётр подхватил лежащий рядом сук и хотел было метнуть его в паутину, но в последний момент вдруг раздумал и отбросил в сторону от себя: не стоит лезть со своим уставом в чужой монастырь - как иногда советует мама, пусть всё идёт своим чередом. Ты пришёл и ушёл, а они здесь живут...  Сами разберутся.
      Поднялся лёгкий ветерок и закружило по полянке багряные и жёлтые листья. Невесомые, они плыли и опускались на траву и под корни деревьев, вот несколько зацепилось за подсохший ощетинившийся мох на лесине, да там и застряли, а один жёлтенький, берёзовый, похожий на медную пятикопеечную монетку, но в отличие от неё необыкновенно лёгкий, летел себе, кружился, и вдруг поток свежего воздуха подхватил его и швырнул прямо в серёдку паутины, однако этот воздушный пилигрим никак не повредил её, а расположился по-свойски рядышком с высушенной мухой.
      И вновь по отвесно висящей нити спешит к своей роскошной ловушке, перебирает цепкими лапками потревоженный паучище, только что насытившийся мушиной плотью и прилёгший в потаённом гнёздышке подремать. Жаден, однако, мохнатый, однако и не в меру суетливый… раскрой глаза, куда ты прёшь! Осень и без тебя выпила все соки, весь хлорофилл из этого опрятного листочка с изящной, едва приметной резьбой по окоёму.
     Пётр постоял еще, понаблюдал, как паук разочарованно полез обратно вверх додрёмывать в своём логове, напоследок окинул взглядом всю полянку и направился домой. По дороге, при переходе через Журавлиху ему неожиданно пришла в голову, показавшаяся занятной, строчка, а следом легко открылось и всё стихотворение:

Плети паутину, паук,
В высоком прозрачном лесу.
А вдруг ты удержишь, а вдруг,
Последний листок на весу?

Он станет легонько дрожать,
В тенетах запутавшись. Но
Теченья тебе всё равно
Осеннего не удержать!

      Прочитал как выдохнул, и потом весь путь до околотка повторял, декламировал вслух – дорога была пуста, никого из прохожих, а тем более из знакомых не встречалось – и, чтобы ненароком не забыть, старательно заучивал только что пришедшее. Душа играла, переливаясь изысканными и неповторимыми красками раннего сентября. И те давешние мысли о пресловутой пищевой цепочке, вокруг которой якобы вертится всё существование нашей планеты бесследно растаяли в этой несказанной и всё побеждающей палитре окружающего мира.

      Направление на работу вчерашним выпускникам десятилетки, которым до совершеннолетия не хватало каких-то месяцев, предоставлял только горисполком. Четверых бывших одноклассников Ваню Вуйменко, Борю Лобанова, Сашу Покидова и Петю Лукиных определили слесарями по ремонту на тракторный участок Тишинского карьера. Ребята прошли медкомиссию и в отделе кадров, вручив положенные бумаги, им сказали, чтобы завтра к восьми часам все, как штык, были на рабочем месте.
     Парни не пугливые, не изнеженные, поэтому в коллектив влились, если и не мгновенно, то в течении трёх дней уж точно. Бульдозеристы, экскаваторщики и слесари-ремонтники, народ весёлый, длинный рубль уважают и за словом в карман не лезут, однако к новичкам отнеслись доброжелательно.
- Вы, ребята, если что, спрашивайте, - просто обратился к ним дед годов пятидесяти с хвостиком в рабочем комбинезоне и клетчатой поношенной кепке. – Никто вас здесь не забодает и не укусит… Но лучше, если вы будете сами следить, как мы делаем и потихоньку повторять за нами.
- Я, Семёныч, не согласен, - перебил сухощавого деда полный и сутуловатый мужик примерно одних с ним лет, однако выглядевший несколько свежее и моложе. – Лично я каждую смену намерен проводить с теми из ребят, кто будет закреплён за мной, получасовой инструктаж.
- Тебе чё, раскомандировки мало? Есть Замятин, он хоть и матюгнуться мастак, но дело знает…
- У него, Семёныч, картина общая, а я пацанятам всё подробно обскажу, по полочкам разложу. Потом еще и спасибо скажут.
- Ага, скажут! догонят и еще добавят, - усмехнулся Семёныч. – Ты как не поймёшь, Савёлыч, что своей болтовнёй у ребятишек, да и у себя рабочее время крадёшь. Тот же Замятин увидит, шею мигом намылит. Ишь ты, выискался Макаренко, всё бы учил… Идём в бокс, пока пацаны не уснули от нашей трепотни. Кто ко мне в ученики?
- Я!
- Я!
- Можно и мне? – в один голос откликнулись новенькие и даже, как показалось Пете, качнулись корпусами в сторону Семёныча.
- Я бы рад, но надо пополам, - было видно, что пожилой слесарь польщён. – Поровну: двое мне и двое учениками к Савёлычу.
- Парни, чтобы никому не обидно, бросим жребий, - предложил Ваня Вуйменко и достал четыре спички из коробка. Две надломил. – Будем тянуть.
      Через пару минут Ваня и Петя с гаечными и накидными ключами отправились вслед за Семёнычем к стоящему под тельфером полуразобранному ДЭТу, мощному, осадистому бульдозеру с уютной кабиной и здоровенным отвалом впереди с ножом внизу. Этим самым ножом он не только скоблил-подчищал широкие, спиралью нарезанные вглубь рудной горы серпантины в карьере, но и сталкивал вниз с высоченных площадок с отработанной пустой породой кучи, вывезенные туда самосвалами-двадцатипятитонниками.               

      Снег в этом году пал на мёрзлую землю, потому что ноябрьские морозы, как это нередко случается в Сибири, опередили его, и было любопытно наблюдать, как холодные и колючие снежинки белым ворсистым покрывалом тихо опускались на разбросанные там и сям камни, куски руды и породы, на полёгшие косицы жухлой травы, сбивались вроде бы в сумёты, но стоило подняться пронизывающему ветру и, он с лёгкостью выдувал, вычищал всё опять до стылых комков грунта и смёрзшегося щебня, потому как не было и в помине той сцепки сугробов и земной поверхности, того проникновения, что обыкновенно происходит, когда невесомые звёздочки снежинок ложатся и врастают своими тонюсенькими лучами во влажную, подготовленную землю, в каком-то смысле даже отогревают её, осиротевшую без солнца и тепла, и там в почве надолго умиротворённо замирают, чтобы потом, в отмягшем марте начать впитываться, поить досыта её живительной влагой; чего нынче уже никак не произойдёт по той простой причине, что вся талая вода, не найдя даже крохотной щели в мерзлоте, будет вынуждена пробивать себе дорогу и русла через сугробы, чтобы скатиться, дожурчать до рек и озёр.
- У нашего механика умерла тёща, - начал утреннюю летучку начальник участка Замятин, коренастый, со стальным взглядом из-под кустистых бровей мужик, известный всему руднику не только как любитель ядрёного солёного словца, но и этакий крепенький боровичок и отменный ходок, несмотря на то, что в годах, фронтовик, на праздники вся грудь в орденах и медалях. Говорят, и не единожды раненый. Бывало, за день обежит все смежные участки, по серпантину скорым шагом спустится на дно карьера к выскребающим медную, алюминиевую и свинцовую руду экскаваторам, бодро взбежит оттуда на-гора и рысью на отвалы с отработанной породой. – Наши соболезнования Вячеславу Титычу. Так вот, молодые слесари сегодня едут копать могилу. Василий Семёныч Меренков старшим. Машина ждёт, лопаты, кувалда и клинья, ломы, кайлы загружены. Будьте аккуратней, мороз нынче за тридцать... Ну декабрь и даёт, растуды твою через коромысло! – выругался Замятин. - Сразу скажу: грунт, мать его ети, весь промёрз, поэтому закиньте пару старых покрышек, ветошь и нацедите бутылку солярки. Придётся жечь…   
       Ребята горячие, не скрывающие своей радости от смены рабочей обстановки, сначала намеревались расколошматить мёрзлую корку первым, что попало под руку, однако от тяжёлых ударов кувалды увесистые клинья только отскакивали, даже и не отковырнув маломальского комочка от могильного поистине железного монолита.
     Петя, разозлившись, схватился за отточенную кайлу, рубанул ею сплеча с десяток раз по бугристому освобождённому от снега суглинку, пока не сломал черенок; и только после этого, вдоволь налюбовавшись со стороны над куражом и забавами молодёжи, Семёныч бросил окурок себе под валенки, по привычке растёр и спокойно, но твёрдо сказал:
- Всё, ребята. Будем жечь. Петя, доставай ветошь, хорошо смочи её солярой, - и обратился к остальным: - А вы пока сбегайте до того леска, вон и тропу кто-то уже пробил, да натаскайте сушняка на растопку. Пару охапок. А я подкачу покрышки, да поправлю место.
       С прогревом земли вышло всё как нельзя лучше. Покрышки взялись дружно, и в синее, промороженное небо повалил раструбом чёрный дым. Минут через двадцать сгребли лопатами в сторонку остатки костра и принялись ломами скалывать частично оттаявшие куски. Выяснилось, что земля промёрзла почти на двадцать сантиметров вглубь.
      Отколотые комья по совету Семёныча не разбрасывали куда попало, а аккуратно складывали между оградками соседних могил, опытный дед в двух словах пояснил, что комьями этими будет хорошо укреплять откосы могильного холмика, чтобы суглинок не осыпался. Из чего ребята поняли, что закапывать и вообще всё здесь приводить в кладбищенский порядок придётся тоже им.
      В одиннадцать часов, когда яма была выкопана больше, чем на наполовину, привезли горячий завтрак и три бутылки водки для сугрева. Предусмотрительный шофёр притаранил и несколько берёзовых полешек, дескать, в такую холодину костерок – святое дело...
     Тут же развели, устроились поудобнее вокруг, выпили, закусили, расслабились. И потекли разговоры.
- Василий Семёныч, ты же хорошо помнишь тридцатые, - интересующийся историей и политикой Петя не мог не задать вопрос, что давно не давал ему покоя. - Вот все говорят, что сейчас молодёжь не та, как тогда. У тех, мол, Днепрогэс, Магнитка, Турксиб и другие великие стройки, и всё на энтузиазме, с песнями да плясками, а нынче народ будто бы сдулся, каждый сам по себе, и нас уже не поднять на что-то грандиозное? А как же тогда начавшийся БАМ? Я ведь летом был рядом. Иркутск кишит приезжими, люди рвутся в тайгу, - парень опрокинул протянутую ему стопку, вытер губы и усмехнулся: - Правда, и всякую шваль, как щепки в половодье нанесло. С некоторыми даже «посчастливилось» пообщаться… Слава богу, без потерь с обеих сторон!
- Не всё так гладко и сладко было и тогда, как сегодня об этом трубят, - дед нагнулся к костру, поворошил прогорающие поленья. – Я из деревни. Из раннего детства помню только, что постоянно хотелось жрать, хоть чего-нибудь да пожевать. Голод ведь был страшный. Зато к концу тридцатых жить в нашем колхозе стало сносно. Я перед войной поработал сначала подпаском, а затем скотником. У нас председателем был Шумаков, мужик крутого нрава, но справедливый. Своих в обиду не давал. А что там в городах творилось, нас не касалось.
- Ты ж дядь Вася, фронтовик. Видел столь, что нам и не снилось…
- Да уж посмотрел, век бы не видать того, - вздохнул дед. – Некоторые случаи и по сей день всплывают в памяти, да так ясно, что потом не уснуть, - Семёныч покачал головой, - пока беленькой не глотанёшь эдак с литруху. 
- А ты партийный, дядя Вася? – спросил Ваня Вуйменко.
- А это-то тебе зачем? – прищурил глаза Семёныч.
- Вот мой папка, он рассказывал, что вступил в партию на фронте. И так, мол, многие делали.
- Я как-то не сподобился, - дед улыбнулся: - С конца сорок второго всё больше в окопах, я ж коренной пехотинец, а там не до лирики. А вот когда нас перебросили с японцами воевать в сорок пятом, мысль такая была, да опять как-то не срослось. Так и прожил беспартийным. А вы вот каверзные вопросы задаёте, а сами-то хоть в комсомоле состоите?
- Конечно, уже три года! - хором ответили ребята.
- Повезло, а я и комсомольцем не был.
- Опять не срослось? – съехидничал Ваня.
- Опять… - не обиделся дед и встал от костра, машинально одёрнул промасленную фуфайку и разгладил ватные штаны. – Ну, что - побалакали, а теперь в могилку, времени мало…            
        На поминальный обед в кафе «Рябинушка» копщиков привезли не как других, на автобусе, а отдельно, на открытом всем ветрам борту ГАЗ-51. Были там, конечно же, дощатые скамейки, однако на дворе-то далеко не лето! Шофёр, мужик с понятием, ехал на малой скорости, чтобы не поморозить слесарей, а те уже изрядно пьяненькие, разгорячённые и, что там за бортом – им было по барабану.
       Промасленные, засаленные фуфайки скинули в углу фойе, туда же побросали рукавицы, шарфы и шапки, и в таких же поблескивающих от солидола комбинезонах гуськом наладились вслед за распорядителем к стоящему наособицу накрытому столу, где, отодвинув стулья, плюхнулись вкруговую и стали ждать начала поминок.
       Если всем за главным, протянувшимся через весь зал, столом подносились гранёные стаканы с водкой, заполненные на треть, то копщикам подобные ёмкости наливались по верхнюю грань, да и не один раз.
       Обратно на рудник слесари мчались всё на том же газике, рассекая стылое пространство и горланя песни, и делалось это далеко не потому, чтобы хоть как-то согреться – от выпитого и без того было жарко! – а скорее всего от полноты чувств: вот, мол, сегодня весь день рядом со смертью находились, а гляди-ка, все живы и здоровы, чего и вам всячески желаем! Петька, запевай!
       В бытовке стащили с себя робу, поскидывали в общий бак на стирку и весёлые, все при памяти, дружно ломанулись в душ ополоснуться после трудов праведных. Кафельные полы, душевые по обе стороны помывочного помещения, в торцовой стене дверь в парную. Все, кроме Семёныча, тот лишь махнул худой рукой, отказываясь, первым делом туда, забрались на полки, сомлели. Старику хватило постоять под горячей струёй да намылиться и пройтись мочалкой по всему телу.
       А вот ребят в парилке и после, под горячими струями так разобрало, так они, бедные разогрелись, что напрочь изгнали из себя остатки какого-либо даже намёка на обморожение и его последствия, зато освободили, дали волю тому кромешному опьянению, сдерживаемому до поры морозом, что этот драбадан их тут же и захлестнул, вывернул мозги наизнанку. Не выходя из душевой, голые и отчаянные, не смыв толком с молодых упругих тел клочьев мыльной пены, друзья разодрались, сцепились так, что пожилой дежурной по бытовке пришлось их разнимать со шваброй наперевес. Марья Ивановна, женщина дородная и жизнерадостная, охаживая парней черенком вдоль да поперёк голых спин и по ягодицам, в несколько минут разогнала хмельную молодёжь по углам и приказала быстро одеваться, «и чтоб счас же здесь духу вашего не было!».
      Утолканные по местам ребята, пристроившись кое-как по скамейкам перед своими шкафчиками, принялись вяло напяливать на себя одежду, в то время как хмельной Семёныч, босой, мосластый, в семейных трусах, бил себя кулаком в тощую волосатую грудь и, шлёпая пятками по кафельному полу, вышагивал по бытовке из одного конца в другой, выкрикивая фальцетом:
- Я – коммунист! Коммунист фронтового призыва! – останавливался, набирал полные лёгкие нового воздуха и, указывая костлявой рукой в сторону ребят, еще громче, чем прежде, но уже своим природным голосом убеждённо кричал: - А это мои комсомольцы!
- Ладно, они-то несмышлёныши, - сетовала, подперев полными руками тугие бока, по-хозяйски стоящая посреди бытовки Марья Ивановна. – Может, ничё в жизни слаще морковки до этого и не пробовали – оттого и перепились, но ты-то, Семёныч, ветеран, орденоносец – должен быть им живым примером, а ты, выходит – зачинщик всего этого безобразия!
- Я – коммунист… - будто и не слыша слов женщины, продолжал долдонить одно и то же старик.
- Тьфу, ты! Язви тя в душу! – матюгнулась Марья Ивановна. – Я ему про Фому, а он мне – про Ерёму…
Дались тебе эти коммунисты! И среди их хорошие люди встречаются. Аль не знаешь? У меня вон Фёдор тридцать лет в партии. Золото мужик. Я за им как за каменной стеной.
- Знаю я твоего Федю, - очнулся наконец-то дед. – Ничё не скажу – справедливый, но больно до власти охоч.
- Кто бы ему её, эту самую власть-то дал? Всюю жизню в бригадирах проходил, - горько вздохнула пожилая бытовщица. – Я уж ему – ступай, мол, к парторгу, пущай на очередь тебя куды определит, чтоб поближе к начальству. А он - у меня, дескать, образованья-то кот наплакал, чтоб идти с им к Сергею Аверьянычу. Ох уж тошно мнешеньки, такой вот он, мой Феденька! Коль упрётся, как бык рогами в ворота, не отодвинешь…
- Да уж, работали, знаю…
- Ты мне вот что скажи, Семёнычч – как ребят по домам доставлять будешь?
- Ноги есть, сами дойдут, - пьяно икнул дед и опять непроизвольно подтянул руку к поросшей седым пухом груди. – Я – коммунист… - и уронив её тут же, повесил голову и поплёлся к своему шкафчику одеваться.
       Ишь ты, какая катавасия, изумлённо подумала дежурная, только что мужик вроде как в разуме находился, и вдруг, как по щелчку, опять охмелел. Сообщать начальству, звать кого-то, чтобы вопрос решили, а то ведь вон уже за окнами темнеет… А с другой стороны, нехорошо как-то, не по-людски, выдавать мужиков, живём-то с копейки, а премии лишат да выговор влепят – кому от этого лучше-то будет? Вот то-то и оно… Женщина отнесла швабру на место и вернулась к своему столику у входа.
     Сказать, что парни опамятовали – это ни о чём, они всё так же были пьяны, но вместе с тем, будто бы утихомирились и успокоились, то ли в короткой и бестолковой потасовке выпустили весь токсичный пар, что скопился в их душах за день, то ли освежила сама обстановка в бытовке, уютной и чисто прибранной, с помытыми недавно полами, то ли подействовали крепкие тумаки, полученные ими посредством отполированной швабры от Марьи Ивановны, однако агрессия куда-то улетучилась, и хорошо бы, если насовсем…
       Наутро на тракторном участке у всех, за исключением вчерашних копщиков, было что ни на есть предпраздничное настроение. Трактористы и ремонтники ходили вокруг да похохатывая, подначивали итак-то маявшихся похмельем «коллег по ударному труду», как верно выразился в их адрес бригадир трактористов Иван Стеценко.
      Ежедневную летучку Замятин открыл тем, что зычным басом заставил подняться со своих мест всех давешних «героев». Те встали и, потеряно переминаясь с ноги на ногу, ждали того момента, когда начальник участка примется едко, а он, как никто другой, умел залезть под шкуру человеку, распекать их на глазах у всего коллектива. И вот грянул набатный в мёртвой тишине бас:
- От своего имени и от руководства рудника я выражаю благодарность за то, что несмотря на этот хренов мороз вы вовремя выкопали могилу и не позволили сорвать проводы горячо любимой тёщи нашего механика Елизаветы Васильевны в последний путь. Вячеслав Титыч, скажешь чего?
- Я присоединяюсь к сказанному вами, - механик поднялся из-за стола, где он сидел рядом с Замятиным. – Все ребята молодцы. Спасибо вам! А то супруга места себе не находила, итак-то горе, а тут еще и земля как камень. Не подвели…
      Петя переглянулся с товарищами и недоумённо пожал плечами: вот это да! Вместо безжалостного разгоняя такая похвала, что аж уши вянут… от неожиданности… Мы-то – что, товарищ механик? Молодец Марья Ивановна – не заложила, не накарябала донос, а ведь рисковала своей премией… Постой, постой-ка! А почему же тогда весь участок перед началом смены подхохатывал? Они-то откуда прознали! Неужто кто из наших сдуру болтанул? И неужели не нашлось из некоторых, сидящих здесь сейчас с унылыми рожами из-за сорвавшегося представления, того, кто бы тихонько перед сменой не шепнул Замятину про вечернюю драку в бытовке? Здесь что-то другое… И скорее всего начальник, да и механик в курсе, но просто не было ни официальной бумаги, ни докладной от дежурной, а значит, и не было вообще ничего, на что бы нужно было жёстко реагировать!
- Ай да начальник! Ай да умница ты наш! Да я теперь за таким и в огонь, и в воду! - мысленно горячился Пётр, причём так искренне и всепоглощающе, что и о похмелье забыл. И оно, как ни странно, отстало, отпустило, вернуло, казалось бы, измочаленные спиртным силы. В голове посвежело. Теперь запросто можно любые горы свернуть!
 - Бригадир… товарищ Стеценко, не пора ли катки иль там звёздочку на ДЭТах менять? Я -  вот он, здесь! Здоровья и желанья вдруг прибыло столь, что и в одиночку всё сработаю! – продолжал, пусть и слегка пафосно, про себя хорохориться Петя, впрочем, оно и было отчего, ведь попали в аховую историю, можно сказать, из огня да в полымя. И хотя на донышке души еще нет-нет, да и поплёскивало, дескать, стыдобища-то какая: голыми - ишь ты, тоже мне гладиаторы выискались! - и в дымину пьяными драться на виду у пожилой женщины, но уже и вставало в полный рост нечто, ранее не бывавшее с Петром никогда, а именно, твёрдая уверенность, что теперь они на участке не какие-то там случайные салажата желторотые, а такие же трудяги ремонтники, равные другим мужикам – трактористам, экскаваторщикам и слесарям. А со стороны Замятина – это не только отеческая пощада, но и своеобразный кредит доверия, выданный матёрым хозяйственником и руководителем невольно оступившимся подчинённым.
      Такие вот мудрёные мысли обрывками, смахивающими на воздушные облака в весеннем небе, проплывали в голове парня, пока он в толпе других выходил из помещения раскомандировки.

      Весёлой и солнечной дробью сыпалась капель с высокой крыши бокса, ударялась об заасфальтированную отмостку и обрызгивала бетонный фундамент. Наконец-то март и повсеместное таяние этого опостылевшего ноздреватого и грязного снега. Через недельку, глядишь, на крутых склонах рядом с тракторным участком и травка зазеленеет, подснежники с кандыками, мать-и-мачеха пробьются, вот и заживём! Пётр намеренно ступал литыми резиновыми сапогами в лужи, разгонял мелкую волну.
- Что ты, Пётя, прямо как дитя малое! – ворчал идущий по сухому Савёлыч. – Сапоги дадены для работы, а не баловства, прохудятся, ревматизму подхватишь…
- Не лезь к парню, - одёрнул брюзгу Семёныч. – Неужли не помнишь, как сам когда-то носился по лужам? А у сапог, видел, какая подошва толстая, ввек не износить!
- Своё бы пускай хоть камнями толок, - не унимался Савёлыч, - а это казённое, дадено для работы. И до положенного срока новые хрена лысого увидит… Уразумел, пень старый?
- И где вас, таких зануд только делали? На какой печи? – усмехнулся Семёныч.
- Где, где… В Солонешной, не знал ли што ли?
- Оттуда мужики все как на подбор… - дед быстро и хитро окинул взглядом Савёлыча и серьёзно так покачал седой головой: - Сдаётся мне, тебя туда цыгане подкинули. Ехали мимо, да забыли…
- Мели, Емеля – твоя неделя! Тьфу, ты! Брешешь тут, чё в скудный умишко брякнется… - вроде как осерчал Савёлыч. Молча прошёл несколько метров в сторону сварочного цеха, там в углу был железный столик и куда слесари сейчас направлялись перекусить. И ни с того ни с сего переменил тему: - У тебя, Василий, нынче как всегда колбаска аль рыба?
- Пару яиц варёных да окорочок обжаренный Настасья в тормозок завернула…
- А у меня кусок телятины и огурчики солёненькие. Вот попируем!
       Молодёжь шла рядом и посмеивалась, слушая очередную перепалку двух старых слесарей.
       Пришли, поставили чайник на плиту, развернули на столе каждый своё в одно общее аппетитное блюдо. Заварили чаёк покрепче. Пообедали. Оставалось еще минут двадцать, отводимых на полуденный отдых. Расположились здесь же в сварочном, кто где нашёл место. Закурили.
- Слышал, Семёныч, нам вроде к Победе обещают деньжат подкинуть?
- Это-то знаю, - ответил дед. – А вот мне намедни Капитоныч с соседнего подъезда баял, что-де ветеранам к тридцатилетнему юбилею выход на пенсию уменьшат. Счас в шестьдесят, а будет, дескать, в пятьдесят пять.
- Да неужли?
- Он сказал, с него и спрос.
- Дак это мы с тобой уже почти пенсионеры, - по-детски обрадовался Савёлыч. – Тебе пятьдесят три, мне два…
- Ты не прыгай, как телок-то, раньше времени, - осадил его Меренков. – Полтора месячишка до 9-го мая подождём, а там уж, что будет – всё наше.
     Старики закурили по второй, помолчали.
- Савёлыч, - сказал сидевший рядом Петя. – Так значит, и ты воевал, а что тогда не рассказываешь про войну?
- А что про неё говорить? – живо откликнулся слесарь. - Был на фронте полтора года, до самой Победы, прошёл с боями от Белоруссии до Праги. Награждён медалью за Боевые заслуги и орденом Красной звезды.
- Кем воевал-то?
- На «катюшах», заряжающим.
- Страшно было?
- Да нет, Петя, - охотно отвечал Савёлыч. – Сначало малость бздел, а потом обвыкся. Деваться-то куда…
- Случаи, наверное, были, похлеще, чем в кино кажут?
- Этого полно, - видя, как ребята подсаживаются ближе, чтобы лучше расслышать от него что-то новенькое о войне, Савёлыч приосанился. – Однажды, мы тогда были в Польше, приходит в батарею приказ выдвинуться в один лесок, там позиция больно выгодная, чтобы разом накрыть скопление фашистов напротив нашего фронта. С левого фланга от нашей дивизии седьмая танковая бригада, а с правого соседняя дивизия за номером 58. За нами в резерве 25-ое механизированное ударное соединение. Вот мы и должны были своим смертоносным огнём уничтожить вражескую артиллерию и ближние аэродромы, чтобы, не дай бог, ихние «юнкерсы» не взлетели. Мы, тремя «катюшами», выехали бесшумно и скрытно, да как вдарили разом и всю ихнюю братию накрыли нашими реактивными снарядами, аж огонь до небес! Помогли нашим прорваться и занять важный плацдарм противника.
 - От молодец! – с деланным восторгом воскликнул Семёныч. – 58-ая, Седьмая, Триста хер его знает какая! Тебе, рядовому бойцу откуда бы всё это знать? Небось, сам Георгий Константинович Жуков с тобой советовался, разложив перед тобой секретную свою карту? Чё ты тут ребятишкам головы морочишь? Коль начал рассказывать, так говори, что сам пережил, а не из книжек вычитал, из мемуаров…
- Да я… да ты… - задохнулся от возмущения Савёлыч. – Чё, хошь сказать, что я не воевал, а тогда откуль медаль и орден?
- Вот бы и рассказал, как и где их заработал, - примирительно было вздохнул Семёныч, однако тут же вдруг встрепенулся, глаза его зло сверкнули: - Ты хоть знаешь, аника-воин, что попадись твой брат нам, пехоте, на фронте, ох как бы вам не поздоровилось! Не ручаюсь, что ушли бы живыми!
- Это почто же?
- А по то же! Вы смотрели - куда лупили своими реактивными снарядами? Ладно бы через наши головы по фашистам, а то ведь залетало и нам от вас косоруких!
- Нам-то как знать! Били по координатам, а их по рации сообщали из штаба, - оправдывался Савёлыч.
- Да уж… штабные крысы дров наломали тогда, а люди платили за ихнюю бестолковость жизнями… - зло скрипнул зубами дед: - И никто ведь из вас, заразы, за это не ответил! 

       С апрельской получки разжился Пётр кассетным магнитофоном «Воронеж». До осеннего призыва в армию примерно полгода, и прожить на гражданке эти месяцы в обнимку с музыкой значительно веселее. Счастливый, принёс покупку домой. Старшая сестра недавно вышла замуж и молодые пока жили с ними. Теснились в двухкомнатной, но, как говорится: в тесноте да не в обиде. Все, за исключением младшей, Лидочки, она заканчивала девятый класс, работали, и встречались только утром за завтраком и вечером за ужином. Да и зять Николай оказался парнем покладистым и спокойным, великолепно разбирался в технике. С осени устроился мастером в депо, начальство обещало через полгода дать квартиру. Ждали как манны небесной. Молодые свили себе гнёздышко в зале, а в спальне обитали все остальные. Ночевали - родители на кроватях, Лида на разбираемой на ночь тахте, а Петя на раскладушке, которую каждый вечер приспосабливал и расстилал вдоль громоздкого старинного шифоньера.
       Вечером домочадцы собрались в зале вокруг новинки, что лежала на скатерти круглого парадного стола и поблескивала стеклом и металлическими клавишами, не было только Александра Ефимовича. Как сказала мать, отец был на «калыме» - его попросили провести электропроводку в новом гараже при вокзале и, хотя он находился в очередном отпуске, не в его правилах отказываться, если есть и силы, и желание. Сил-то, пожалуй, убавилось, однако врождённой настырности было по-прежнему не занимать.
       Хотя даже при беглом взгляде на него было видно как за последнее время Александр Ефимович заметно сдал, и, если тот давний пугающий окружающих, разрывающий все внутренности кашель он при помощи медвежьего, барсучьего и собачьего жира значительно приглушил еще несколько лет назад, за это отдельное спасибо заботе и упорству Светланы Алексеевны, что нянчилась с мужем как с малым дитём, поя его едва ли не с ложечки микстурой, составленной из этих жиров, мёда и топлёного коровьего молока, но с конца прошлого года Александр Ефимович вдруг резко начал терять вес. Итак-то отец не отличался отменным аппетитом, а теперь и за кухонный стол садился через раз, и его знаменитую тюрю выросшие дети забыли даже когда просто нюхали, а не то что бы пробовали, окружив с большими ложками обедающего папку.
      Николай как человек лучше других разбирающийся во всех этих проводах, микрофонах, кассетах и клавишах взял всё ознакомление и налаживание в свои руки. Самое лёгкое – это кассеты, вставил, нажал на нужную клавишу, магнитофон запел; сложнее с миниатюрным микрофоном, но и с ним быстро разобрались, и давай наперебой наговаривать на вращающуюся ленту кто во что горазд, тем более, что зять сказал, что всё, что наболтают, стереть пара пустяков…
       Никто и не заметил, как в зал вошёл, пошатываясь, Александр Ефимович и тихонько присел с краюшку на диван. На него обратили внимание и поняли, что он крепко выпивши, когда, побормотав, побормотав, отец, с прикрытыми, словно в полудрёме, очами вдруг запел, негромко, но внятно:

Это было давно, год примерно назад,
Вёз я девушку трактом почтовым.
Круглолица она и как тополь стройна,
И покрыта платочком шелковым.

       Петя быстро сообразил, включил микрофон, чтобы записать всё, что так душевно выводил отец:

Попросила она, чтоб я песню ей спел,
Я запел, и она подхватила.
Кони мчались стрелой по дороге степной,
Словно гнала нечистая сила…

       Александр Ефимович допел последний куплет и свесил голову на грудь, засыпая. В это время сын перекрутил кассету на начало, включил на полную громкость и нажал на клавишу воспроизведения. В пространстве зала зашуршало, зашипело и через мгновенье полилась старая тюремная песня, исполняемая хрипловатым голосом отца.
      Задремавший было Александр Ефимович зашевелился, медленно распрямился на диване, расправил плечи, открыл глаза и прислушался. В первые секунды он лишь покачивал в такт головой и вдруг выражение его лица приняло такой участливый и сострадательный вид, что он, желая поддержать невидимого певца, глубоко вздохнул, набирая полные лёгкие воздуха, и начал подпевать, сначала негромко, а потом, всё больше входя в раж, уже пел во весь голос, проникновенно и едва ли не со слезой на глазах, при этом не обращая никакого внимания на давящихся от еле сдерживаемого смеха родственников, настолько был увлечён пением, весь до самого потаённого остатка поглощённый несчастной судьбой двух влюблённых, вполне ведь могло быть и так, что Александру Ефимовичу вспомнилось что-то примерно такое же из своей бурной, полной отсидок и побегов из узилищ, молодости.
      Петю сначала эта необычная ситуация тоже улыбнула, однако следом всю его сущность словно прошило молнией: ты что же это творишь… а ты балбес не подумал, как ты отца родного выставляешь, пусть даже и перед близкими? Парню стало вдруг так стыдно за свою дурацкую выходку, что он почувствовал, как горят его уши и сам готов провалиться сквозь землю.
- Ты чё это, Петруша, сам не свой? – что-то не то в лице парня уловил наблюдательный зять. – Успокойся, это же просто шутка. Бате завтра расскажем, он больше всех будет хохотать, ты только не стирай, пожалуйста, песню, будет доказательством.
- Ах, песню вам! Нате! – Пётр нажал на клавишу «стоп» и щёлкнул другой, той, что отвечает за подъём крышки, и потянулся пальцами, чтобы вытащить и разломать кассету.
- Куда делся тот мужик, с которым мы пели? – из-за спины раздался недовольный голос отца. – Выгнали, что ли?
- Да ты чё, папка? Как мы могли? – растерянно пробормотал Пётр и быстро нашёлся: - Он в туалет ушёл, счас будет…
      Краем глаза парень видел, как сёстры буквально выпучили свои глазищи, из последних сил пытаясь сдержать себя от гомерического хохота, мать в сторонке улыбалась краем губ, да вон и Николай рукой старательно зажимает себе рот, видно тоже вот-вот из него прорвётся… Ох, и пошутил же ты, Петень - как пень, выругался про себя парень, между тем незаметно перекручивая кассету на начало. Так, готово… щелчок… поехала музыка. Сидевший с прикрытыми глазами Александр Ефимович моргнул пару раз, прислушался, дождался следующей подходящей строчки, чтобы вступить в пение и, проникновенное «…и она как дитя зарыдала…» вновь полилось по залу; кабы рядом вдруг оказались знатоки, они бы оценили: этот второй выход точно тянет на бис!
      Наутро, когда поведали отцу о вчерашнем домашнем, так сказать, концерте, Александр Ефимович собрал морщины вокруг серых глаз в улыбке:
- А мне понравилось! Значит, не весь талант пропил! Светлана Алексеевна? Какой у нас сегодня день недели?
- Да вроде воскресенье. А что?
- А то? Там у меня в кармане пиджака остатки от «калыма», - отец, с прищуром, пытливо оглядел всех и остановился на зяте: - Вот Николай и сходит в лавку, возьмёт пару красненьких…
- Да вроде не праздник нынче, - недоумённо молвила супруга.
- А обмыть моё сольное выступленье – это разве не праздник? Вы же все бесплатно слушали, и я почему-то думаю - не без наслаждения.
- Молодец, папка! – поддержал отца Петя. – Ты вот скажи: откуда слова такие замысловатые знаешь - сольное выступление?
- Поживи с моё, сынок, - не такое узнаешь! Здесь главное, чтобы в значении этих слов не запутаться…
      Все рассмеялись, а мать усмехнулась, покачала головой, да и подалась на кухню готовить хорошую закуску.