Об обретении русскости

Русское сознание  стало у меня проявляться поздно, уже после сорока лет. Это обретение правильного пути с его духовными исканиями было процессом очень сложным, болезненным, но когда эта подлинная русскость  проявилась в моем сознании и душе, жить стало легче, хотя судьба готовила и мне много испытаний как любому человеку, оказавшемуся на пепелище СССР.  Все куски мёртвого тела из моей прошлой жизни стали срастаться.
Процесс этот совпал с Русской весной.

Моими первыми яркими принтами большой реальности были западноевропейские, готические. Это были очень сильные впечатления, которые на меня обрушились с высоты церкви Святого Яна, Чертова моста, или руин Домского собора, по которых на тросах зависали альпинисты, ведь первые годы своего осознанного детства я провела в Тарту, куда меня привезли из Сольцов Новгородской области.  И первыми гипсовыми копиями греческих скульптур стали те, что я увидела в художественном музее Тартуского университета, где училась моя мама.

 Конечно, эстонская европейская  реальность и советская, и русская между собой, как я это стала понимать позже, были больше в борьбе, чем в единстве, но все-таки органика в этом была. Моя мама однажды пропустила экзамен по научному коммунизму, когда уехала вместе с группой на Чудское озеро изучать язык староверов. Их предупредили, что быстро жители острова Пийрисар на контакт не пойдут, поэтому нужно захватить с собой камфору, старики болеют ревматизмом. Также женщинам нужно было одеваться в длинные юбки, не ходить без платка. Контакт был налажен, когда под дверью студенты обнаружили ведро с молоком. На Пийрисаре в эти дни умерла старая женщина и лингвистов допустили на обряд отпевания с диктофоном. Не буду долго писать об этом, скажу одно: один старовер рассказал им, что в войну фашисты топили их как носителей подлинного русского духа, загоняя людей на карбасы, судна поморского типа. С другой стороны, фашисты прежде всего яростно истребляли коммунистов и в армии полируков. Думаю, для гитлеровцев они были одним видом человека, которого разделило время и эти части поместило в разные сосуды.

О многом, что происходило в Эстонии, я узнала, конечно, позже, ведь тогда мне было два года и я взрослела в этом странном, причудливом мире, где разговаривают на языке, который я не понимала, до шести лет. Так я узнала о том, что в соседнем доме жил Джохар Дудаев...
С одной стороны, этот мир был наполнен удивительными вещами и образами, мне не забыть эти прогулки по брусчатке, обувные мастерские, вход в которые украшал кованый сапожок, аистов на столбах, сказку про Сипсика и телевичок, внутри его, как в шарманке, было зубчатое колесо, при вращении издававшее музыку, при этом на экране двигались фигурки как в театре теней.  .... С другой стороны, этот мир был и враждебен. Однажды в автобус ворвались цыгане и началась ожесточённая драка, водитель резко открыл двери и они выбежали на улицу. Во многом Тарту я постигала как бергмановский мальчик, в 1980 годы враждебное молчание нарастало.
Потом начался московский период, а потом и сибирский, потому что после конфликта отца, парторга курса, с одним из вышепоставленных офицеров, прикрывавшего какого-то подлеца, на его судьбу поставили  клеймо. Вместо Риги мы оказались в Красноярском крае. И как я понимаю уже сейчас, трагедия отца, как и многих политработников, которых ломали и устраняли из центов, загнав подальше во глубину руд, дала мне основу для узнавания русской сибирской метафизики. Но сознание мое тогда не было русским, несмотря на чтение русской литературы и поездки каждое лето на Урал, где мне приоткрывался другой край России с купанием в Тоболе, бабушкиными малинниками, старыми фотографиями дедов, на одной из которой я увидела прадеда молодым, в форме 16 Новоархангельского уланского полка...

Конечно, люди старшего поколения знали и чувствовали в себе эту русскость. Но для детей, советских пионеров, это понимание  было невозможным. Особенно, когда пришла перестройка и школьную программу стали ломать. Правда, ломкой это по формальному признаку не было, нам просто стали доносить, так сказать, "альтернативную правду" о Сталине, Белом движении, смерти Фрунзе, эмиграции. Моя мать, учившая нас русскому языку и литературе, должна была открыть факультатив по Серебряному веку, нагрузка в старших классах шла колоссальная, ведь мы должны были читать не только Пушкина, Тургенева, Достоевского, Горького, Толстого, но и Айтматова, Пильняка, Замятина, Дудинцева, Гроссмана и писать еще по истории рефераты про кровавые репрессии, суть которых мы вообще не понимали. Про глобалиста Троцкого, ставленника ТНК того времени, нам никто не говорил. Тогда нам было ясно только одно: троцкизм - это статья для того, чтобы честного и свободомыслящего человека расстрелять, а кладбище Сент-Женевьев-де-Буа - это чуть ли не еще одно сакральное пространство России, как Куликово поле и Бородино.
После 1991 го  на смену русским эмигрантам и акмеистам пришли уже чужеродные постмодернисты, потребители веществ, приоткрывавшие уже другие двери,  и русская реальность, казалось, вообще отлетела от нас чуть ли не в царство теней...

Продолжение следует