Избави нас от Альцгеймера

      СТЮАРТ: Знаете, это в самом деле довольно  ужасно.  Мне все время жалко
Оливера. Я  не  говорю, что мне  не за что его жалеть, причин  у меня теперь
предостаточно,  --  но мне от  этого очень  не  по себе.  Мне  бы  следовало
испытывать к нему другие чувства. А  я жалею. Вы, наверно, видели такие часы
с  кукушкой,  у которых  механизм устроен так, что, когда  кукушка прокукует
время, открывается дверца и  выходит человечек, предсказывающий погоду, если
он веселый и нарядный, значит, будет хорошая погода, если мрачный, в плаще и
под зонтом, -- плохая. Выйти может только один из двоих, и не просто потому,
что двойной погоды, одновременно и плохой, и хорошей, не бывает; дело в том,
что два человечка соединены между  собой железкой, и  если появляется  один,
второму, на другом конце, приходится отсиживаться внутри. Так было и у нас с
Оливером. Мне всегда доставалось сидеть в темноте, под  зонтом и в плаще. Но
теперь наступила  моя  очередь выйти на солнце, а  Оливеру, похоже, какое-то
время придется поскучать.
     Тогда, в аэропорте, вид у него  был  жуткий, и по-моему; наше появление
ему веселья  не  прибавило.  Мы провели на  Кипре  три сказочные  недели  --
чудесная погода, отличная  гостиница, купались, привыкали  друг к дружке, --
так  что хотя  рейс  и задержался,  в Гатвик  мы  прилетели в  замечательном
настроении. Пока  я  ждал  на  кругу,  Джили сходила  за тележкой,  а тут  и
чемоданы приехали. Я их установил, но оказалось, что одно колесико у тележки
не крутится. Из-за этого она вихлялась и верещала,  точно старалась привлечь
внимание  таможенников,  мол, ребята,  хорошенько  перетряхните багаж  этого
парня.  Так  по  крайней мере  мне  казалось,  когда  мы  проходили  зеленым
коридором. Мы тогда уже вместе везли  эту дурацкую тележку, одной Джилиан не
под силу было сладить с ее вихлянием.
     Ничего удивительного, что мы не узнали Оливера сразу в  зале прилета. О
своем приезде  мы никому не сообщали,  и нам вообще, честно сказать,  ни  до
кого не было дела,  кроме друг друга, и когда из  толпы шоферов, встречающих
разные рейсы, выступил один  и сунул нам под нос какой-то плакат, я  его, не
глядя,  слегка  оттолкнул.  От него сильно разило  вином, я еще подумал, что
фирма,  которая  посылает  пьяных  водителей  набирать  клиентов,  долго  не
просуществует.  А оказалось, это Оливер. На голове -- шоферская  фуражка,  в
руках -- плакат с  нашими именами. Я притворился, будто рад ему, но на самом
деле сразу подумал о том,  что  мы с Джил не  будем ехать одни  в поезде  до
"Виктории".  К нам  присоединится  Оливер. Не добрая  мысль,  верно?  Поняли
теперь, что я говорил насчет жалости?
     Выглядел он  ужасно. Похудел, лицо бледное, осунувшееся, волосы, всегда
так аккуратно причесанные,  всклокочены. Стоит, ждет. А потом, когда мы  его
узнали, бросился  нас обоих обнимать и целовать. Совсем на  него  не похоже.
Вид не столько приветственный, сколько жалкий. И вином от него действительно
пахло. По какому поводу?  Он объяснил,  что наш самолет задерживался, и  ему
пришлось  отсиживаться в буфете, а  потом еще приплел что-то про некую даму,
"возжелавшую  напоить  возницу  Фаэтона",  как  он  выразился,   но   как-то
неубедительно это прозвучало, ни Джил,  ни я не поверили ни единому слову. И
еще одна  странность:  он  даже не справился, как мы провели медовый  месяц.
Спохватился уже  потом,  много позже. А сначала  пустился разглагольствовать
про  то,  как мать  Джилиан ни за  что  не соглашалась сообщить  ему, где мы
находимся. Я даже подумал, что, может быть,  не стоит пускать его за баранку
в таком состоянии.
     Позднее я  выяснил, в чем  дело.  Оказывается, Оливер  потерял  работу,
можете себе представить? Допрыгался до того,  что его выгнали из  английской
школы имени Шекспира.  Ну, это  уж  надо  было уметь.  Не знаю,  что  Оливер
рассказывал вам про школу имени  Шекспира, но поверьте мне, это сомнительное
учреждение. Задумаешься,  как они  ухитрились раздобыть лицензию, и  оторопь
берет.  Был я там один раз. Хорошее  старинное  -- викторианское, что ли, --
здание  в  бывшем  чистом  квартале,  у  входа  пузатые  колонны,  ограда на
тротуаре,  вниз, в полуподвал, ведут  ступени.  Но теперь  весь  этот  район
пришел в запустение.  Телефонные будки сплошь исписаны телефонными  номерами
проституток, улицы не подметаются, наверно, с 1968 года, на чердаках  до сих
пор гнездятся последыши-хиппи, крутят свою полоумную  музыку. Словом,  ясно,
что за район. Да еще директор школы  похож на серийного  убийцу. И из такого
учебного заведения Оливер умудрился вылететь.
     Он  не хотел об этом говорить, буркнул только, что ушел по собственному
желанию из-за принципиального несогласия с расписанием на будущий  год. Едва
только  он это сказал, как я сразу ему не поверил. Не потому,  что этого  не
могло быть  -- наоборот, на Оливера это вполне похоже, -- но я  уже перестал
верить почти всему, что бы  он ни говорил. Ужасно, правда? Ведь он мой самый
старинный друг. Да  еще я  его жалел.  Год или два назад я бы ему поверил, и
правда вышла бы наружу только через несколько месяцев. Но тут я инстинктивно
подумал: э, нет, Олли, ты не сам ушел, тебя выперли. Наверно, причина в том,
что я  теперь стал счастливее, женат, твердо знаю,  на каком  я свете, и мне
все стало гораздо яснее, чем раньше.
     Поэтому, когда мы с Олли  в следующий раз  остались с глазу на  глаз, я
ему спокойно говорю:
     -- Слушай, почему бы тебе не сказать мне все как  есть? Ты ведь ушел не
по собственному желанию?
     Он  тихо  понурил  голову,  совсем  не  похоже на  прежнего Оливера,  и
признался, что  это правда, его выгнали  с  работы. Я спросил, за что, а  он
сокрушенно  вздохнул, горько  ухмыльнулся,  посмотрел  мне прямо  в глаза  и
ответил:
     -- За сексуальные домогательства.
     Выяснилось, что он давал у себя дома частные дополнительные уроки одной
ученице из Испании,  что ли,  или из Португалии,  и ему казалось, что  она к
нему  неравнодушна;  как-то  раз,  выпив  пару  банок  "Особого",  он  полез
целоваться,  думая,  что она просто  застенчивая,  ну  и,  одним словом, это
старая, как мир, пренеприятная история. Оказалось,  что девица --  не просто
набожная  католичка,  которая  думает  только о том,  чтобы  получше выучить
английский, но  вдобавок еще дочь индустриального магната, имеющего связи  в
посольстве...  Дочка  пожаловалась папаше,  последовал  телефонный звонок, и
Оливера вышвырнули в  канаву со всеми пожитками в двух  дешевых чемоданах  и
даже  без  выходного  пособия.  Он рассказывал все  тише и тише,  и  я верил
каждому слову. Он опять свесил голову, а под конец  я  понял, что он плачет.
Договорив, он поднял на меня  глаза,  весь в слезах, и сказал:  "Одолжи  мне
соверен, Стю".
     Совсем  как тогда в школе. Бедный старина Оливер. На этот  раз я просто
выписал ему порядочный чек и сказал, чтобы не беспокоился отдавать.
     -- Но я отдам. Я не могу иначе.
     -- Хорошо, поговорим об этом в другой раз.
     Он  отер с лица слезы, снова взял  в руки чек, и под его мокрым большим
пальцем размазалась моя подпись. Господи, мне было так его жалко.
     Понимаете, теперь моя обязанность --  заботиться  о  нем. Это  как бы в
уплату за  то, что он  защищал  меня в школе. Тогда, давным-давно, мы только
несколько  месяцев  как  подружились (и  он еще назанимал у  меня денег),  я
признался  ему, что ко  мне  пристает один  хулиган  по  фамилии Дадли. Джеф
Дадли. Недавно в  журнале старых выпускников "Эдвардиан" я прочитал,  что он
получил назначение торговым атташе в одной из центрально-американских стран.
Теперь это, кажется, значит, что он там шпионит. Вполне возможно. В школе он
был  первый враль, вор,  вымогатель,  шантажист и главарь банды. Школа  была
сравнительно цивилизованная, поэтому в банду  Дадли  входили только двое: он
сам и "Пятка" Скофилд.
     Мое положение было бы надежнее, если бы я лучше играл  в футбол или был
умнее. И старшего брата-заступника у меня  тоже не было, была только младшая
сестра. Да еще я носил очки  и явно не владел приемами  джиу-джитсу. Словом,
Дадли остановил выбор на мне. Обычная вещь: деньги, побегушки, бессмысленные
унижения.  Сначала  я  не  говорил  Оливеру,  боялся,  что  он  станет  меня
презирать. Но он не стал; наоборот, он разделался с ними обоими, не прошло и
двух  недель.  Для  начала  он  велел  им  от  меня  отстать,  но они только
посмеялись и  спросили,  а если не  отстанут,  что  будет тогда?  Он  кратко
ответил:  "Ряд необъяснимых  несчастий". Школьники вообще-то так не говорят.
Эти двое только презрительнее рассмеялись и  ждали, что Оливер вызовет их на
бой  по  всем  правилам.  Но  Оливер  никогда  не  играл   по  правилам.   И
действительно, с ними стали случаться необъяснимые несчастья, никак вроде бы
с Оливером  не  связанные.  В столе у Дадли воспитатель обнаружил пять пачек
сигарет (и за одну-то пачку тогда полагалась лупцовка). В школьной топке для
сжигания  мусора оказалась  полусгоревшая спортивная форма Скофилда. Однажды
среди бела  дня у  обоих моих мучителей исчезли седла с велосипедов, так что
им пришлось  ехать  домой обедать "в  положении крайне неудобном и  чреватом
опасностью",  как  выразился  Оливер. Вскоре Дадли  подстерег  Оливера после
школы -- возможно, с  целью назначить в  полдень позади велосипедного  сарая
поединок с кастетами, но Оливер, не откладывая, заехал  ему ребром ладони по
горлу. "Еще одно необъяснимое несчастье", -- произнес он над Дадли, который,
давясь, корчился на земле. И тогда они от меня  все-таки отстали. Я  выразил
Оливеру   благодарность   и   даже   предложил   в   знак    признательности
реструктуризацию долга, но он только отмахнулся. Вот такой он, Оливер.
     А что  сталось  потом с "Пяткой" Скофилдом? И  откуда у него было такое
прозвище? Я только помню, что оно никак не связано с его реальными пятками.

     ДЖИЛИАН: Невозможно ведь точно назвать день и час, когда именно человек
влюбился, правда? В  самом деле, пет  определенного мгновения,  когда  вдруг
умолкает  музыка и вы впервые  смотрите в глаза друг  другу  или что там при
этом  происходит.  Не знаю,  может быть,  у  кого как, но у  меня нет.  Одна
подруга  рассказывала мне, что влюбилась  в парня, когда проснулась утром  и
оказалось, что он не храпит. Не бог весть что, верно? Но похоже на правду.
     Наверно,  задним  числом,  оглядываясь  назад,  выбираешь какое-то одно
мгновение из  многих и потом уже его придерживаешься. Maman всегда говорила,
что влюбилась в моего отца, глядя, как он изящно и аккуратно уминал пальцами
табак в  трубке.  Я  ей и  верила, и  не  верила,  но  она  повторяла это  с
убеждением. А ответ должен быть  у каждого--я влюбилась  тогда-то потому-то.
Общественная потребность. Не скажешь ведь: "Ох, не помню", или: "Само  собой
как-то постепенно получилось". Невозможно так сказать, вы согласны?
     Мы со Стюартом встречались  какое-то время. Он мне нравился-- не такой,
как другие, не навязчивый, разве только навязчиво старался сделать приятное,
но и это было довольно трогательно, хотелось сказать ему: не суетись ты так,
не спеши,  все  хорошо,  не  волнуйся.  Не  в физическом  смысле  не  спеши,
физически было скорее наоборот, ему надо было сначала нацеловаться.
     Я сейчас вам кое-что расскажу. Однажды он предложил, что приготовит для
меня  ужин.  Я говорю, очень  хорошо,  давай. Пришла  к нему  около половины
девятого-- в квартире приятно пахнет жарящимся мясом, на столе  свечи горят,
хотя еще не стемнело, и  стоит ваза  с этими индийскими кусочками, закуской,
на кофейном  столике цветы. Стюарт  в брюках от рабочего костюма, но рубашка
свежая, и фартук поверх всего. А лицо словно поделенное надвое: нижняя часть
улыбается и выражает радость от встречи, а верхняя озабочена ужином.
     -- Я редко готовлю, - сказал он.-- Но мне хотелось  приготовить еду для
тебя.
     На ужин была баранья лопатка с  мороженным горошком и  картофель вокруг
жаркого. Я сказала, что люблю картошку.
     -- Картофелины сначала слегка отваривают,  -- без тени  улыбки  объявил
он, -- потом наносят вилкой такие бороздки, и образуется хрустящая корочка.
     Наверно, он видел, что  так  делала  его  мать. К  ужину  была  бутылка
хорошего вина, и он, наливая, всякий раз старался закрывать пальцем наклейку
с ценой, которую забыл содрать. Видно было,  что он  очень  этим смущен. Hei
хотел, чтобы я видела цену. Понимаете, что я хочу сказать?
     Он старался.
     Он не позволил, чтобы я помогла убрать со стола. Вышел на кухню и вынес
яблочный пирог. Вечер был весенний,  теплый, а  еда зимняя.  Но не важно.  Я
съела  кусок пирога, а потом он поставил кипятить воду  для  кофе и вышел  в
уборную. Я собрала  тарелки  из-под десерта  и отнесла в кухню.  Смотрю,  на
кухонном столе  бумажка прислонена к судкам  для  специй. И знаете, что  это
было? расписание:
     6.00 почистить картошку
     6.10 раскатать тесто
     6.20 включить духовку
     6.20 ванна
     И дальше все так же подробно...
     8.00 откупорить вино
     8.15 проверить, подрумянился ли картофель
     8.20 поставить воду для горошка
     8.25 зажечь свечи
     8.30 придет Дж.!!
     Я быстренько вернулась  к столу и  села, дрожа.  Кроме всего,  мне было
стыдно, что я  прочла его расписание,  Стюарт, наверно, подумал  бы,  что  я
шпионю.  Но меня  оно  ужасно растрогало, с каждым пунктом все больше.  8.25
зажечь свечи. Ты не волнуйся, Стюарт,  мысленно сказала я ему, можно было бы
и при  мне зажечь,  ничего страшного. И самая  последняя строка: 8.30 придет
Дж.!! Эти два восклицательных знака пронзили мое сердце.
     Он вернулся из уборной, и я  с трудом удержалась, чтобы не признаться и
не  сказать  ему, что  это вовсе не  глупости,  не психопатство, не  нервы и
всякая чушь, а просто очень внимательно и трогательно  с его стороны. Ничего
этого я,  конечно, не сказала, но, должно быть,  по мне как-то было видно, и
он  почувствовал  и потом держался уже раскованнее. Мы долго сидели рядышком
на диване, я бы и ночевать осталась, если бы он попросил, но он не попросил,
и это тоже было трогательно.
     Стюарт без конца беспокоится.  Ему непременно  хочется, чтобы все  было
как  надо. Не только  у  него  самого  и у нас  с ним. Сейчас вот он страшно
волнуется из-за Оливера. Не знаю, что там у него случилось. Вернее, знаю. Он
приставал к какой-то несчастной ученице в Шекспировской школе, и его выгнали
с работы. Это я прочла  между  строк из того,  что мне рассказал Стюарт. Сам
Стюарт  против очевидности склонялся  к  версии  Оливера.  Настолько  против
очевидности, что мы с ним даже чуть было не поссорились. Стюарт говорил, что
девица, должно быть, соблазняла Оливера, кокетничала с ним, а я спорила, что
она, наверно, робкая и страшно перепугалась приставаний учителя. Но потом мы
оба все-таки спохватились, что в глаза не  видели  этой девицы и понятия  не
имеем,   что  там  на  самом  деле  у   них  произошло.  Мы  просто  строили
предположения.  Но  и  в  предположениях  Оливер  выглядел, на мой  вкус, не
слишком  симпатично, Я не сочувствую близким  отношениям  между  учителями и
ученицам  --  по вполне понятным причинам.  Стюарт  сказал, что  дал Оливеру
денег,   это  мне  показалось  совершенно  излишним,  хотя   я,  разумеется,
промолчала. В конце концов, Оливер-- вполне здоровый молодой мужчина, да еще
с университетским  дипломом, и уж как-нибудь да найдет себе  другую  работу.
Зачем давать ему наши деньги?
     Хотя, конечно, тогда  он  был совсем какой-то раздрыз-ганный.  Особенно
ужасно  получилось в аэропорте. Мы были  со Стюартом  одни в толпе. Мне  еще
подумалось,  когда мы дожидались наших чемоданов,  что  так будет  теперь до
конца жизни: мы и чужие люди вокруг, и надо все делать правильно  -- идти по
указателям, взять вещи, потом  к  таможенникам, и нигде никому нет дела, кто
мы  и  откуда,  только  мы  двое должны поддерживать  друг  друга...  Звучит
сентиментально, я согласна,  но такое у меня было тогда ощущение. Выходим из
таможни,  оба  смеемся  от радости, что вернулись  домой,  и  вдруг  на  нас
бросается какой-то пьяный  в  шоферской фуражке. Он  чуть не выбил мне  глаз
картонкой  на  палке да  еще  наступил  на ногу.  И  представляете себе? Это
Оливер. Страшный, как смерть. Ему, по-видимому, казалось,  что он  поступает
очень остроумно,  но  ничего остроумного  в этом не  было. Это  было  жалкое
зрелище.  У таких  людей,  как Олли, всегда так: когда они  в  ударе, с ними
весело и забавно, а уж если не задалось, то хоть плачь. Никакой середины.
     Ну, мы, конечно,  опомнились, взяли себя  в  руки, притворились,  будто
очень  рады его  видеть. Он вез нас в Лондон, гнал  как бешеный и всю дорогу
плел  что-то несусветное,  не  закрывая рта.  Я  в  конце  концов  перестала
слушать, откинулась на спинку и закрыла глаза. Очнулась, когда  машина резко
затормозила  возле нашего  дома,  и тут  Оливер  спросил  каким-то  странным
голосом: "A propos de bottes*, как прошел ваш lune de miel?"
     * Некстати говоря (фр.).

     ОЛИВЕР: Сигарету  не хотите? Ах, вы же не  курите, вы мне уже говорили.
Ваше  осуждение  полыхает  неоновыми оуквами. И брови  сведены сурово, как у
свекрови из "Кати Кабановой"**.  Но могу  вам сообщить  забавную  новость. Я
читал сегодня  утром  в газете, что у  курящего человека  меньше вероятности
заболеть болезнью Альцгеймера, чем у  некурящего. Здорово, да? Просто блеск.
Так  что  давайте закурим  по  одной, покоптим  легкие и защитим мозг.  Ведь
жизнь,  она, знаете ли,  вся  изукрашена  противоречиями. Только-только  все
разложишь по  полочкам,  наведешь  ясность,  как  р-раз,  появляется  шут  с
поросячьим пузырем и бум тебе по носу.
     * * Опера Л. Яначека (1921 г.) на сюжет драмы А. Островского * Гроза".
     Я,  между прочим, не дурак.  Я понял в аэропорту,  что Джилиан и Стюарт
мне вовсе не рады.  Я  чувствую, когда совершаю  piccolo faux  pas***. Олли,
старина,  сказал  я себе, твое щенячье  братание здесь неуместно. Немедленно
отпусти эту парочку,  перестань вылизывать их  физиономии. Но это  вовсе  не
было братание и, конечно, далеко не щенячье. Я приехал их встречать,  потому
что я влюбился в Джи-лиан. А все прочее было кривляние.
     *** маленькая (итая.) оплошность (фр).
     Странная это была поездка из Гатвика в Лондон, Даже не просто странная,
а совершенно sui generis*. Джилиан села сзади и  вскоре уснула. Всякий  раз,
взглядывая   в  зеркало--  а  я,  если  хочу,   веду  машину  с   величайшей
осторожностью, --  я видел  истомленную  новобрачную  со смеженными веками и
разметанными волосами. Шея ее лежала выгнутая наверху спинки, и от этого рот
казался поднят для  поцелуя. Я все время посматривал в  зеркало, но,  как вы
понимаете, не на машины. Я разглядывал ее лицо, ее спящее лицо.
     * в своем роде (лат.).
     А  рядом со  мной  сидел пухленький, мирный,  сексуально  выпотрошенный
Стюарт, такой дьявольски ублаготворенный, и притворялся, будто рад, что я их
встречал. А сам, наверно, прикидывал, как  бы ему получить обратно деньги за
неиспользованные билеты  от Гатвика  до  Виктории. Стюарт,  имейте  в  виду,
бывает жутким крохобором. Отправляясь  за  границу,  он и в  аэропорт всегда
едет с обратным билетом  из тех соображений,  что а) на  этом можно выиграть
три миллисекунды времени; Ь) о том, что может не возвратиться; он даже мысли
не допускает;  и с) вдруг  за эти две недели подскочат цены? А Оливер всегда
покупает  билет  только в  одну сторону. Разве можно предсказать заранее, не
повстречается ли тебе на пути королева бразильского карнавала? И какой смысл
беспокоиться из-за  того, что через субботу в Гатвике у касс может оказаться
очередь? Я как-то читал  в газете про одного  человека, который бросился под
поезд  метро.  На  дознании объявили,  что  он,  по-видимому, не намеревался
кончать с собой,  ведь у  него в кармане  лежал  обратный  билет. Прошу меня
простить, ваша честь, мало  ли какие тут могут быть объяснения. Возможно, он
купил  обратный  билет,  чтобы  у близких зародилось сомнение и облегчило их
горе.  Другая  возможность  --  что это  был  Стюарт.  Стюарт, если бы решил
подарить машинисту шесть недель отпуска из-за перенесенного  потрясения, или
сколько  там в таких  случаях полагается,  обязательно бы  приобрел обратный
билет.  Он рассудил  бы так: а если  я  все-таки не  покончу с  собой? Вдруг
передумаю  в  последнюю минуту?  Только  представьте себе,  какие  очереди у
билетных автоматов  на  "Тотнем-корт роуд"! Нет, уж лучше  я  куплю обратный
билет, на всякий случай.
     Вы  считаете,  что я несправедлив? Послушайте, у меня в последнее время
такое творится  в голове, в пору принимать валерьянку. Мозг готов лопнуть от
перевозбуждения. Я сначала слегка скуксился. Вообразите только: предмет моей
страстной любви уютно дремлет на заднем  сиденье, а дородный муж,  мой самый
близкий друг, три  недели ублажавший ее  под  жарким солнцем  Эллады,  сидит
рядом  со мной,  зажав между щиколотками сумку с  беспошлинными напитками, я
остался без работы, и все попутные машины сигналят и  проносятся мимо, будто
состязаются  по  "Формуле-1". Как по-вашему,  могу я сохранять  спокойствие?
Могу быть справедливым?
     В этих  условиях я, как повелось, принялся  валять дурака и зубоскалить
неизвестно о чем, Стюарт у меня всю дорогу давился от смеха, чтобы только не
разбудить прекрасную  Джилиан. А  я то и дело со  всей силой сжимал баранку,
потому  что  на  самом-то  деле  меня  так  и  подмывало прекратить  все это
смехачество,  съехать на  обочину,  повернуться  лицом  к моему  пассажиру и
сказать: "Да, кстати, Стюарт, я влюбился в твою жену".
     Так прямо и сказать? Мне страшно, страшно до ужаса, до жути, до полного
опупения.  Что-то в  этом духе я должен  буду объявить, и довольно скоро. Но
как я ему скажу? Как я скажу ей?
     Вы думаете, что знаете  людей, да? Ну так вот, представьте себе,  что у
вас есть  друг,  ваш  лучший  друг, и  в  тот  день,  когда он  женится,  вы
влюбляетесь  в  его  жену.  Как ваш  друг  на  это  посмотрит? Благоприятных
возможностей тут не много. На то, что он ответит: "Да, я вполне понимаю твою
точку зрения", если  честно,  то рассчитывать не приходится. Скорее выхватит
автомат Калашникова. И  минимальный приговор: ссылка. Олли-Гулаг  будет  мне
имя. Но я не согласен на ссылку. Вы понимаете? В ссылку я не пойду.
     Должно произойти совсем другое. Джилиан должна будет понять,  что любит
меня. Стюарт тоже должен  будет  понять, что она любит  меня. Стюарт  должен
сойти со сцены. А Оливер -- выйти на сцену. Никто не будет страдать. Джилиан
и Оливер станут жить-поживать  и горя не знать, а Стюарт останется их лучшим
другом. Вот как все должно быть. Насколько высоко вы расцениваете мои шансы?
Высоко, как слоновье око*? (Эта культурная аллюзия предназначается для тебя,
Стю.)
     * слова из мюзикла "Оклахома".
     Только,  пожалуйста,  не глядите  на меня с укоризной. Думаете,  мне не
довольно  этого достанется  в предстоящие недели, месяцы  и годы?  Дайте дух
перевести. Поставьте себя на мое место. Вы что,  отречетесь от своей  любви,
тактично улизнете с глаз долой и  пойдете в козопасы, чтобы все дни напролет
играть  на пастушьей  свирели утешительно-печальную музыку,  пока ваше стадо
равнодушно  пережевывает  сочную растительность? Так  не  поступают. И сроду
никогда не  поступали.  Знаете,  если вы  удалитесь и  пойдете  в  козопасы,
значит,  вы  ее  просто  не  любили.  Или  любили   меньше,  чем  этот  свой
мелодраматический жест. Или чем коз. Возможно, притворялись, будто влюблены,
из карьерных соображений, чтобы для разнообразия  немного попастись на  лоне
природы. Но ее вы не любили.
     На этом  месте мы с вами застряли. Застряли, и  все.  Это уж точно.  Мы
застряли втроем в машине на шоссе, и один из нас (тот, кто за рулем, то есть
я)  надавил  локтем  на  кнопку центрального замка.  Мы  оказались заперты и
должны сидеть,  покуда не найдется выход.  И вы тоже  тут  сидите.  Извините
меня, но  дверцы не открываются, вам не выйти. Мы застряли  тут все  вместе.
Ну,  как теперь насчет сигареты? Я лично курю  и не удивлюсь, если  и Стюарт
тоже  вскоре закурит. Берите, берите, закуривайте. Чтобы не пристала болезнь
Альцгеймера.



    7. Забавная вещь



     СТЮАРТ: Забавная вещь. Я шел сегодня утром на работу. Кажется, я еще не
объяснил, что от нас до остановки можно дойти двумя путями. Один -- вдоль по
Сент-Мэри-Виллас и Барроклаф-роуд, мимо старых городских бань, мимо магазина
"Сделай сам"  и оптового центра москательных  товаров; другой наискось через
Леннокс-гарденс,  повернуть по улице, все  время забываю название,  выйти на
Рамзи-роуд,  мимо магазинов  и  прямо  на  Хай-стрит. Я  хронометрировал  --
разница не больше двадцати секунд. Поэтому иногда я хожу так, а иногда эдак.
Выходя из дому, с ходу решаю, вроде  как бросаю  монетку, каким путем пойти.
Это я просто так рассказываю, бытовая подробность.
     Так вот, в то утро я пошел через Леннокс-гарденс, по улице без названия
и  свернул  на Рамзи-роуд.  Иду и смотрю  по сторонам. Это тоже у меня стало
иначе с тех пор, как мы с Джил вместе. Я стал многое замечать, чего не видел
раньше. Знаете, как можно  идти  в  Лондоне по улице, не  поднимая глаз  над
крышами  автобусов.  Видишь  встречных  людей,  и  магазины, и  движение  на
мостовой, а  вверх, по-настоящему вверх,  никогда не посмотришь. Понимаю, вы
скажете:  мол, если  ротозейничать и глазеть в небо, то вляпаешься в собачье
дерьмо  или налетишь на  фонарный столб. Нет, но я серьезно. Немного  подыми
голову -- и обязательно  что-нибудь  заметишь,  какую-нибудь необычную крышу
или  украшение,  оставшееся от прошлого века.  Или наоборот, взгляни пониже.
Как-то  на днях  в обеденное время я шел по Фаррингдон-роуд  и вдруг  увидел
одну вещь, мимо которой проходил, наверно, сто раз. В стену на уровне колена
вмазана желтая мемориальная доска и на ней черными буквами надпись:
     Это здание
     было полностью разрушено
     при налете цеппелинов
     во время Мировой войны
     8-го сентября1915 года.
     Восстановлено в 1917 г.
     Джон филлипс производитель работ.
     Меня это  заинтересовало. Почему доску прилепили так  низко? Или, может
быть, ее позднее  переместили? Проверьте сами,  если  охота:  дом номер  61,
рядом с магазином, где продают подзорные трубы.
     Я что хочу сказать, я стал гораздо внимательнее смотреть вокруг себя. И
мимо того цветочного магазина  на Рамзи-роуд я проходил, наверно, тысячу раз
-- и  ни разу  на него  не  взглянул, тем  более  не заглянул через  витрину
внутрь. А  на  этот  раз  заглянул.  И что  же  я там  увидел?  Чем был  так
неожиданно вознагражден  утром  в  четверг  в  8  часов 25 минут?  Я  увидел
Оливера. Смотрю и глазам своим не верю. Уж кого-кого,  а Оливера я не ожидал
встретить в наших краях. Его сюда силой не затащишь. Он всегда отшучивается,
что ему, чтобы приехать на этот конец города, потребуется виза и переводчик.
Но  вот  он  сам,  собственной  персоной, ходит по  магазину в сопровождении
продавщицы, и она подбирает ему большой букет цветов.
     Я попробовал постучать по стеклу, но ни он, ни она не услышали. Тогда я
взял и зашел. Они уже оба  стояли у прилавка, продавщица подсчитывала сумму,
а Оливер держал в руке бумажник.
     Я окликнул:
     -- Оливер.
     Он  обернулся  и посмотрел на меня с изумленным видом.  Даже  покраснел
немного. Мне стало не по себе -- я первый  раз в жизни видел,  чтобы  Оливер
краснел, -- и я решил обратить все в шутку.
     -- Так вот на что ты тратишь деньги, которые я тебе одолжил? -- говорю.
И  знаете что? Тут он в самом деле  страшно покраснел. Стал красный как рак.
Даже  уши запылали. Конечно, если подумать, это было довольно жестоко с моей
стороны, сказануть такое. Но все-таки странная реакция, ей-богу. Видно, он в
скверном состоянии.
     -- Pas devant, -- наконец выговорил он  и кивнул на продавщицу.  -- Pas
devant les enfants*.
     * Не при детях (фр.).
     Девушка  переводила  взгляд с него на  меня и обратно. Выражение лица у
нее было недоуменное. Я подумал, чем вгонять Оливера в краску, лучше я уйду,
и пробормотал, что, мол, тороплюсь на работу. Но он сказал: "Нет, нет", -- и
схватил меня за рукав. Я оглянулся, но больше он ничего не прибавил. Держась
за  мой  рукав,  он стал  свободной рукой вытряхивать содержимое  бумажника,
деньги посыпались на прилавок.
     -- Живее, живее, -- торопил он продавщицу.
     Она   подсчитала  общую   сумму  (больше  двадцати  фунтов,  я  заметил
ненароком), взяла выпавшие деньги, дала сдачу, завернула букет и сунула  ему
под мышку. Он подобрал бумажник свободной рукой и потащил меня к двери.
     --  Розе,  -- проговорил  он, как  только  мы очутились  на тротуаре. И
отпустил мой рукав, будто сделал признание и больше ему каяться не в чем.
     -- Розе?  -- переспросил я. Он кивнул, отводя глаза. Роза была та самая
девица из школы имени Шекспира, из-за которой его выгнали. -- Это для нее?
     -- Она тут поблизости живет. Папаша  ее выставил. Вина,  как обычно, на
Олли.
     -- Оливер, -- я вдруг ощутил себя гораздо старше, чем он, -- разумно ли
это?
     Что, черт возьми, тут происходит? Что может подумать девушка?
     -- А что в жизни разумно, -- отозвался он, по-прежнему глядя в сторону.
-- Пока дождешься случая поступить разумно,  борода отрастет. Стая  павианов
могут  лупить  по  пишущим  машинкам  миллион  лет,  и не напечатают  ничего
разумного.
     -- Но... ты собрался к ней в такой ранний час. Он было взглянул на меня
и снова потупился.
     -- Я тут с вечера.
     -- Как же так, Оливер, -- сказал я, стараясь добиться ясности и в то же
время  выдерживая  шутливый  тон. --  По-моему,  цветы  даме принято дарить,
приходя, а не когда уже попрощался и ушел.
     Но  получилось, видимо, опять невпопад. Оливер  так сдавил рукой букет,
что удивительно, как не переломал все стебли.
     --  Ужас  что вышло,  -- выговорил  он наконец. -- Засыпался ночью. Все
равно как запихивать улитку в счетчик на автостоянке.
     Я подумал, что с меня довольно подробностей, но Оливер опять вцепился в
мой рукав и не отпускал.
     -- Человеческое  тело может так  предательски подвести  в ответственный
момент. А представители латинской расы, естественно,  меньше нашего привыкли
к нервным срывам первой ночи. И поэтому им не хватает снисходительности.
     Получалось довольно неловко с шести  разных точек зрения. Прежде всего,
я опаздывал на работу. И потом, чего-чего,  а подобных излияний от Оливера я
уж  никак  не  ожидал. Но наверно, если потерял  работу  и  пострадало  твое
чувство собственного достоинства... и он еще, похоже, выпил много лишнего, а
перебор в этом деле тоже, говорят, не содействует. Бедняга Олли, из-под него
действительно разом все четыре колеса отвалились.
     Я  совершенно  не  знал,  как  быть,  что   ему  сказать.  Посоветовать
обратиться к врачу, прямо  вот сейчас, стоя на улице, -- не место и не время
для такого разговора. Наконец Оливер отпустил мой рукав.
     -- Удачного тебе дня в конторе, дружище, -- сказал  он  и понуро побрел
прочь.
     В то  утро  в поезде я не читал газету'.  А стоял  и думал  об Оливере.
Человек нарывался  на беду  -- явился к той девице,  из-за которой вылетел с
работы,  а там  еще... ну,  не  знаю. Оливер  и женщины  -- это дело темное,
гораздо  более  темное,  чем  он   любит  изображать.  Но  на  этот  раз  он
действительно ухнул в яму. Из-под него отвалились все четыре колеса.

     ОЛИВЕР: Уф-ф-ф! Ф-ф-у-у! Уау! Зовите меня Великий Эскапист. Зовите меня
Гарри Гудини.  Слава тебе, Талия, муза комедии! Не слышу оваций. Разве  я не
заслужил  сигарету "Голуаз"? Мои легкие алчут  никотина.  После  всего,  что
было, вы не можете мне в этом отказать.
     Да, да, конечно, я испытываю некоторые  угрызения совести, но что бы вы
сделали на моем месте? Вы бы никогда не  оказались на моем месте, я понимаю.
Но я-то оказался, в этом главная и очевидная разница между нами.
     Но  все-таки разве я не  заслужил  перо в шляпу?  Я его себе присуждаю.
Как, например, вам понравился прием хватания за рукав в духе Старого моряка?
Он отлично сработал,  правда  ведь? Я всегда говорю: если хочешь перехитрить
англичанина, тронь его, когда он  этого  не хочет. Положи ладонь на рукав  и
угости прочувствованной исповедью. Они этого не переносят, бритты. Они будут
ежиться, мяться  и  проглотят  все, что  им  ни  наговори.  "Все  равно  как
запихивать улитку в счетчик на автостоянке". Видели бы вы лицо Стюарта после
того, как я от него ушел. Камея "Нежная забота".
     Я не злорадствую, ну,  может  быть, самую  малость.  Главным  образом я
испытываю  облегчение, у  меня всегда так. И наверно, мне не надо бы вам все
это рассказывать, если я хочу, чтобы вы и дальше  ко  мне хорошо относились.
(А  вы хорошо ко  мне  относитесь? Трудно сказать. А нуждаюсь ли я в этом? О
да, да, очень!)  Но для меня слишком важно то, что сейчас происходит, тут уж
не до игр  -- не до игр с вами, во всяком  случае. Я обречен продолжать  то,
что  делаю,  и  только надеюсь не вызвать  по  ходу дела ваше  окончательное
осуждение. Обещайте, что не  отвернетесь от меня, -- если уж вы откажете мне
в понимании,  тогда я,  хочу не хочу, перестану существовать. Не уничтожайте
бедного Олли! Пощадите его, и он еще, быть может, позабавит вас.
     Прошу прощения, я опять немного зарвался. Итак. Итак, сейчас я нахожусь
в районе, который называется Стоук-Ньюингтон. Это  terra incognita*, где, по
словам Стюарта,  цены  на  недвижимость должны в  ближайшее  время  поползти
вверх, но покамест здесь обитают люди с головами, растущими ниже плеч. А что
за  причина  мне здесь находиться? Причина  та, что  мне надо  сделать некое
вполне  простое дело.  А именно,  посетить жену одного  человека  --  одного
человека! моего  лучшего друга! -- которого я только что оставил топающим на
станцию метро; я должен явиться к его молодой жене и  сообщить ей,  что я ее
люблю.  Отсюда   и  пук  бело-голубой  растительности  у  меня  под  мышкой,
некомпетентно завернутый и уже окропивший мои панталоны, словно в результате
неосторожности  в  процессе  мочеиспускания. И в самую точку: когда  дверной
колокольчик  в магазине оповестил о прибытии почтенного  банкира, я  ей-богу
думал, что обмочусь.
     * неведомая земля (лат.).
     Я немного  побродил по  улицам, пока подсохнут брюки,  и репетировал на
ходу, что  сказать, когда  Джилиан откроет мне  дверь.  Спрятать ли букет за
спину, а потом выхватить и протянуть, как фокусник? Или положить на крыльцо,
а самому сгинуть, прежде чем она ответит на звонок? Может, тут будет уместна
серенада? -- Deh vieni alia Fmestra...*
     Так я прохаживался среди жалких туземных хижин, где ютятся закинутые на
окраину  рабы  коммерции,  и  ждал, покуда  полуденный жар выпарит влагу  из
брючной ткани: 60% шелк, 40% вискоза. Я и себя  самого довольно часто ощущаю
на шестьдесят процентов из шелка, на сорок из вискозы,  если уж на то пошло.
С  виду шелковистый, а мнется. В то время  как Стюарт-- стопроцентный хэ-бэ,
тканный  вручную, --  несминаемый,  легко стирается,  сохнет без  выжимания,
пятна не остаются. Мы со Стю выкроены из разных  материй. На моей, например,
если я не потороплюсь, скоро  на месте следов от  влаги появятся пятна пота.
Бог  мой, как  я  нервничал!  Сейчас бы кружку валерьяновой  настойки -- или
большой  стакан  коктейля  "Манхэттен". Или валерьянки, или чистого  спирту.
Либо то, либо это. Нет, что мне на самом  деле было сейчас нужно, это горсть
бета-бл о  катеров.  Слышали про них?  Один из их  синонимов -- пропранолол.
Изобретен для нервных пианистов, которые боятся выйти на эстраду. Прекращает
дрожь,  не  снижая качества  исполнения. Как вы думаете, может, он и в сексе
помогает? Не исключено, что Стюарт теперь раздобудет мне эти таблетки, узнав
про мою "белую  ночь" у Розы. Как раз в его  духе -- лечить химией  разбитое
сердце. Мне-то  они нужны, чтобы вручить мое сердце,  пламенеющее, но целое,
молодой женщине, которая сейчас откроет дверь дома номер 68.  Не затаился ли
где-нибудь  в   соседней   подворотне   темнокожий   торговец   наркотиками,
ухмыляющийся и щедрый? Сто миллиграммов пропранолола, приятель, да  поживей,
вот  тебе мой кошелек  и мой "ролекс", бери  все... э, нет,  это  мои цветы.
Можешь взять все, кроме цветов.
     *  "О, подойди к окошку..." (атал.) --  серенада  Дон Жуана  из  В°перы
Моцарта "Дон Жуан", акт 2.
     Но теперь они уже и не мои, а ее. Когда засиял 1е moment supreme*, или,
переводя на стюартизмы, когда приспел решительный момент, все прошло как  по
маслу.  Вы,  возможно,  находите Олли  барочно-вычурным, но уверяю вас,  это
только  с фасада.  А  попробуйте  проникнуть внутрь,  постойте там минуту  с
путеводителем в руке, и  вы обнаружите неоклассическое спокойствие,  мудрую,
уравновешенную   безмятежность.   Вы   --   в  часовне   Santa  Maria  della
Presentazione**,  или  le  Zitelle***,  как   предпочитают  ее  именовать  в
туристских брошюрах. Джудекка****,  Венеция, Палладио. О, вы, экскурсанты по
моей душе. Вот я какой в  глубине моего существа. А буйные излишества -- это
снаружи, для привлечения толп.
     * высший миг (фр.).
     ** Введение Святой Марии во храм (ит,).
     *** "Девушки" на венецианском диалекте.
     **** Островок у входа в Венецианский залив.
     Словом, кончилось  все так: я позвонил у двери и стою  дожидаюсь, держа
перед  собой цветочный  сноп на  вытянутых  руках --  не  хотелось выглядеть
обыкновенным  посыльным.  Я  ведь  на   самом  деле  был  скромный,  хрупкий
проситель, покровительствуемый лишь богиней  Флорой? Джилиан отперла  дверь.
Вот оно. Миг настал.
     -- Я тебя люблю, -- сказал я.
     В  ее   безмятежном   взгляде  зародилась  тревога.  Чтобы  вернуть  ей
спокойствие, я вручил букет и мирно повторил:
     -- Я тебя люблю.
     После чего удалился.
     Я исполнил это!  Исполнил! Я вне  себя от  счастья.  Мне  радостно, мне
жутко, у меня поджилки трясутся, и в зобу, черт подери, перехватило дыханье.

     МИШЕЛЬ  (16): У  нас бывают  такие  покупатели,  сдохнуть. В  этом  вся
трудность -- не в цветах, а в людях, которые их покупают.
     Взять, например,  сегодня утром. Если  бы  он  молчал, другое  дело. Он
вошел, я сразу подумала: с таким пошла  бы на "грязные" танцы в  любой вечер
на неделе. Стильный такой,  волосы  черные чуть  не до плеч, блестят, костюм
тоже из  блестящей материи.  Немного похож  на Джимми  Уайта с  телевидения,
знаете  его? К  прилавку не подходит,  только кивнул мне  и прямо  к цветам,
высматривает, приглядывается, видно, что знаток. А у нас с Линзи такая игра:
мы ставим им  отметки в днях недели.  Если не  очень  нравится, мы  говорим:
"Этот -- на  вторник".  В смысле, если пригласит, можно  уделить ему из всей
недели один вечер. А высший  бал -- "Семь дней  в неделю". То есть для него,
если  позовет, -- хоть  каждый вечер.  Ну так вот, этот парень рассматривает
ирисы, я  заполняю  ведомость  по  налогу на  добавленную  стоимость, а сама
поглядываю на него краем глаза и думаю: "Ты -- с понедельника по пятницу".
     Потом  он  подозвал  меня,  и  мы с ним прошлись по всему  магазину, он
указывал, какие ему набирать цветы,  и все -- только голубые и белые, больше
никаких.  Показываю  ему красивые розовые левкои, но он весь передернулся  и
скривил  губы:  "Бр-р-р-р!" Подумаешь что за фигура.  Вроде тех парней,  что
приходят купить одну розу, а вид такой, как будто событие мирового значения.
Мне кто-нибудь подарил  бы  одну  красную розу,  я  бы  ему сказала:  "А где
остальные четыре? Роздал другим знакомым девушкам?"
     Подошли мы  к прилавку, и тут он наклоняется и нахально так цап меня за
подбородок.  "Ты  что  такая хмурая,  красавица?"  -- спрашивает.  Я  хватаю
цветочные  ножницы, я  ведь одна на весь магазин, и  если он еще раз  ко мне
прикоснется,  уйдет из  магазина, лишившись кое-чего, с чем пришел. Но в эту
минуту   звякает   дверь,   и   входит  еще  один,  в  пиджаке,  видно,  что
зануда-служащий.  Смотрю,  мой  чудак  жутко смутился,  потому  что  этот, в
пиджаке, оказывается,  его  знакомый,  увидел  в  окно,  как он  пристает  к
продавщице,  совсем не в его стиле,  и он вдруг весь страшно покраснел, даже
уши, я уши заметила.
     Он бросил мне деньги, велел поторопиться, не терпится ему скорей-скорей
увести того, второго, из магазина. А мне что, я не спеша так заворачиваю ему
цветы  в  целлофановую  обертку, а  потом еще говорю,  ах,  мол,  я  неверно
подсчитала налог на добавленную стоимость. А  про  себя думаю, ну зачем тебе
было  разговоры  заводить?  Был  парень с понедельника по пятницу. А  теперь
обыкновенное барахло.
     Я  люблю  цветы. Но долго здесь работать не  собираюсь. И Линзи тоже не
собирается. Мы здешних покупателей ну просто не перевариваем.

     ДЖИЛИАН:   Сегодня  утром  произошла  какая-то  странная   вещь.  Очень
странная. И не  прекратилась после  то как произошла.  А продолжалась  еще и
днем, и вечером.
     Где-то примерно без четверти девять я сидела у себя перед  мольбертом и
делала предварительные  пробы  на  маленькой картине на доске  --  церковь в
Сити. На заднем плане  по радио тихо играли какую-то композицию одно! из тех
Бахов,  которые -- не Бах. Вдруг  звонок. Не успела отложить  тампон, звонок
повторился.  Я  подумала,  только  дети  так   настойчиво  звонят.  Наверно,
набиваются помыть  машину. А может  быть, проверяют, есть ли кто дома, чтобы
потом обойти вокруг и взломать замок задней двери.
     Я спустилась в прихожую, с какой-то даже досадой отперла дверь, и что я
вижу? За дверью -- огромная охапка  цветов в целлофановой обертке, голубые и
белые. Я решила, что это Стюарт, что это он прислал. И даже когда разглядела
за  цветами Оливера, все  равно  я  думала,  что, вероятно,  Стюарт  поручил
Оливеру передать.
     -- Оливер! -- сказала я. -- Вот так неожиданность. Заходи.
     Но  он не  двигается, стоит  и  пытается  что-то сказать.  Бледный  как
смерть,  руки с  букетом вытянул перед  собой, будто поднос. Шевелит губами,
что-то  говорит,  не  разберу  что. Так в  кино показывают умирающего --  он
что-то, для  него  очень важное, невнятно  бормочет, но  никто  уже не может
разобрать.  Я  вижу,  Оливер в ужасном  состоянии.  С цветов натекло ему  на
брюки, в лице -- ни кровинки, он весь дрожит, пытается что-то выговорить, но
губы не разлипаются.
     Я подумала,  возьму  у него цветы, может, ему легче  станет.  Осторожно
снимаю  букет у него с рук, концами  стеблей от себя  -- просто по привычке,
потому что на мне рабочий халат, с ним от воды ничего бы не сделалось.
     -- Оливер, -- говорю,  -- что с тобой?  Может, зайдешь? Но он стоит как
стоял, вытянув  перед собой руки, точно дворецкий-робот, только без подноса.
И вдруг громко и отчетливо произносит:
     -- Я тебя люблю.
     Вот  прямо так. Я, конечно, рассмеялась. Из уст Оливера, да  еще в 8.45
утра... Я рассмеялась, но не презрительно, не обидно, а просто как будто это
шутка, которую я поняла только наполовину.
     Но  вторую  половину он мне не  растолковал,  а повернулся  и  бросился
бежать. Правда, правда, со всех ног. Он убежал, а я осталась с его букетом в
руках. Делать было нечего, пришлось внести цветы  в дом и поставить  в воду.
Их было огромное количество,  я наполнила три  вазы и еще две пивные  кружки
Стюарта. А потом вернулась к работе.
     Кончила пробы  и принялась расчищать небо, я всегда начинаю с неба. Для
этого особенной сосредоточенности не требуется, и я все утро  снова  и снова
возвращалась  к мысли о том, как Оливер стоял на пороге и  не мог выговорить
ни  слова, а  потом вдруг чуть ли не  во  всю  глотку прокричал, что там ему
вздумалось. Он явно сейчас в очень раздраженном состоянии.
     Наверно,  именно потому,  что  он,  как  мы  знали, последнее время был
постоянно на взводе  -- вспомнить  хотя бы его  странное  появление тогда  в
аэропорту, -- потому я так долго и обдумывала, что все  это значит? Думала и
никак не могла сосредоточиться на своей работе. Воображала разговор, который
будет у нас со Стюартом, когда он вечером вернется:
     -- Смотри-ка, сколько цветов!
     -- Угу.
     -- У нас появился новый воздыхатель? Нет, правда, какая масса цветов.
     -- Это Оливер принес.
     -- Оливер? Когда?
     -- Минут  через десять  после  твоего  ухода.  Вы  с  ним только-только
разминулись.
     -- Но почему? С чего это он подарил нам цветы?
     -- Это он не нам подарил, а мне. Он сказал, что влюблен в меня.
     Нет,  такой  разговор  невозможен.  Невозможно  ничего  даже  отдаленно
похожего на такой  разговор. И  значит,  от этих цветов  следует избавиться.
Первая  мысль была  засунуть  их  в мусорное  ведро.  Но  если  Стюарт  тоже
вздумаегг  туда что-то  выбросить? Что бы вы подумали, окажись ваше мусорное
ведро до отказа забито абсолютно  свежими цветами? Тогда может быть, перейти
через улицу  и выбросить их  в  контейнер для мусора?  Но  это выглядело  бы
довольно странно. Мы еще не обзавелись здесь друзьями  среди  соседей,  но с
некоторыми  уже  здороваемся,  и честно  признаться, я бы  не хотела,  чтобы
кто-нибудь из них видел, как я  отправляю  в мусорный контейнер эдакую груду
цветов.
     И тогда я принялась запихивать их в размельчитель отходов. Брала пук за
пуком цветы Оливера, совала лепестками вперед в  дробилку,  и  за  несколько
минут от  его подарка осталась только  жидкая  каша,  которую смывала  струя
холодной воды и уносила  в сточную трубу.  Из сливного отверстия сначала еще
шел  сильный цветочный  запах, но  постепенно и он  выдохся.  А целлофановую
обертку  я  скомкала  и  затолкала в  коробку  из-под  хлопьев,  которую  мы
опорожнили накануне. Две пивные кружки и три вазы я вымыла, насухо вытерла и
расставила на обычные места, как будто ничего и не было.
     Я  не сомневалась, что поступила как надо. Не исключено,  что у Оливера
что-то вроде  нервного расстройства, а если  так, он будет нуждаться в нашей
поддержке --  и Стюарта, и моей. Когда-нибудь потом я  расскажу Стюарту  про
эти цветы и как я  ими распорядилась, и мы весело посмеемся, все трое вместе
с Оливером.
     После этого  я вернулась к картине и работала над ней,  пока не подошло
время  готовить ужин. Сама не знаю  почему, но перед приходом Стюарта  -- он
всегда возвращается  в  половине седьмого -- я  налила  себе  бокал вина.  И
хорошо  сделала.  Стюарт сказал,  что  весь день хотел мне позвонить,  но не
стал, чтобы не отвлекать от работы. Оказывается, по пути к метро он встретил
Оливера в цветочном магазине  тут у  нас за углом. Оливер,  по  его  словам,
страшно смутился, и еще бы  ему не смутиться, ведь он  покупал букет цветов,
чтобы помириться с девицей, у которой ночевал, но ничего не смог. Мало того,
это была  та самая испаноязычная девица, из-за которой его уволили из  школы
имени Шекспира. Отец вроде бы выставил ее из дому, и она теперь живет где-то
неподалеку  от  нас.  Накануне  она  пригласила  Оливера  в  гости,  но  все
получилось  совсем  не так,  как  он надеялся. Вот что поведал  ему  Оливер,
сказал Стюарт.
     Наверно, я реагировала на этот рассказ  не так, как ожидал Стюарт. Ему,
должно  быть, показалось, что я невнимательно слушала. Я отхлебывала налитое
в бокал  вино, собирала ужин, а  в  какой-то  момент  между делом  отошла  к
книжной полке и сняла оставшийся там цветочный лепесток. Голубой. Положила в
рот, пожевала и проглотила.
     Я в совершенной растерянности. Это еще мягко говоря.



    8. Ладно, Булонь так Булонь



     ОЛИВЕР: У меня есть мечта.  У меня-а-а-а е-е-есть меч-та-а-а-а. Вернее,
не  так. У меня  есть  план.  Преображение  Оливера.  Блудный сын прекращает
пировать с блудницами. Покупаю гребной тренажер,  велоэргометр, дорожку  для
бега и  боксерскую грушу. Вернее, нет.  Но я предприму нечто равноценное.  Я
задумал  фундаментальный поворот на 180 градусов, как уже было объявлено. Вы
хотели  бы  иметь пенсию  в  сорок пять лет?  По какому типу вы лысеете? Вам
стыдно  за  то,  что  вы неважно владеете английским  языком? Я  получу  эту
пенсию, у меня на  макушке  счастливый завиток, а за мой  английский мне  уж
как-нибудь не стыдно. Тем меньше поводов стесняться. Но в остальном я принял
тридцатидневный  план  полного   преображения.  И  пусть  только  кто-нибудь
попробует мне помешать.
     Я  слишком  долго  валял  дурака,  это  прискорбная  истина.  Немножко,
пожалуй,  можно,  при  условии если под  конец  уразумеешь,  что  всю  жизнь
выступать  в  роли Пето*  несерьезно. Откажись  от нее, Олли.  Возьми себя в
руки. Настал решающий момент.
     * Самый незначительный персонаж в хронике Шекспира "Генрих IV".
     Прежде всего бросаю курить.  Поправка: я уже бросил курить. Видите, как
серьезны мои  намерения?  Я  столько  лет выражал себя или  по  крайней мере
украшал    себя    ароматными    плюмажами   табачного   дыма.    С   первых
обывательски-трусливых сигарет  "Посольские"  в незапамятно  давние времена,
через  обязательное,  шикарное,  как  шлепанцы  с  монограммой,  "Балканское
собрание",  через   кривляние  с   ментолом  и  грубо,   нищенски  урезанным
содержанием  никотина,  через  подлинные  самокрутки Латинского квартала  (с
ароматическими  добавками   или   без)  и  их  фабричные  эквиваленты   (эти
стахановские поленья с неискоренимым резиновым привкусом, от которого некуда
деваться), и все это  завершилось надежным, ровным  плоскогорьем современных
"Голуаз"  и  "Уинстон",  и  к ним  изредка--  острая приправа  из  маленьких
шведских штучек, названных,  как все дворняги,  -- "Принц". Уфф!  И от всего
этого я теперь отрекаюсь. То есть уже отрекся, минуту назад. У нее я даже не
спрашивал. Просто я думаю, что она этого захочет.
     Во-вторых, я  поступлю  на  работу.  Это  мне проще простого. Убегая из
паршивой школы английского языка имени Шекспира, я  прихватил с собой стопку
их  хамски  шовинистской гербовой бумаги и теперь  располагаю  всевозможными
рекомендательными документами, превозносящими мои таланты в расчете на вкусы
самых  разных  потенциальных работодателей.  Почему я оставил прежнее место?
Увы,  умерла моя  матушка,  и  я вынужден был заняться  поисками подходящего
приюта для престарелых, чтобы поместить там бедного папашу. А  если отыщется
кто-то настолько бессердечный, что захочет в этой версии удостовериться, я к
такому работать так и так не пойду. Моя матушка уже  много лет умирает,  это
мне  очень  помогает  в жизни,  и  бедный папочка  часто нуждается  в  смене
гериатрических  подходов. Как  он мечтает любоваться зеленым лесным прибоем!
Как любит вспоминать те давние времена, когда голландский жук-древоточец еще
не погубил  рощи  английского  вяза,  когда  подножия холмов  Англии еще  не
заросли колючим остролистом. Через окно в своей комнате мой старик смотрит в
прошлое.  Тук-тук-тук! --  стучит в  лесу  верный  топор  древнего  лесника,
вырезая на узловатом стволе рунический знак в виде клина, чтобы предостеречь
других  лесников,  что  здесь  произрастает  ядовитый  мухомор. А  вон бурый
мишка-медведь резвится  на мшистой поляне... Ничего этого никогда не было, а
мой отец,  если хотите  знать,  --  порядочная сволочь. Напомните мне, я вам
как-нибудь в другой раз про него расскажу.
     А в-третьих, я намерен вернуть Стюарту долг. Я не Гульельмо-Предатель*.
Честность  и  простодушие будут впредь моим  знаменем. Шутовская  маска  для
сокрытия разбитого сердца мне больше не надобна -- долой ее.  Раскланиваясь,
я  вежливо  приподниму на прощание пантофли с  бубенчиками --  если пантофли
приподнимают. Иными словами, я прекращаю валять дурака.
     * Персонаж, оперы Моцарта "Так поступают все женщины".

     СТЮАРТ:  Я  вот что думаю. Надо как-то помочь Оливеру. Это наш долг. Он
бы сделал для нас то же самое, окажись мы в беде. Так было жаль его тогда, в
цветочном магазине. У него нет  работы. И нет уверенности  в себе --  а ведь
Оливер с  самых ранних  лет всегда  был в себе уверен. Он  ни  перед кем  не
пасовал, даже перед своим  папашей.  Это,  я думаю, и лежит в основе  всего.
Если тебе пятнадцать лет и у тебя такой отец, а ты умеешь дать ему отпор, то
тебе весь  мир  не  страшен. Но сейчас Оливеру  страшно. А все  эта  ужасная
история с  испаноязычной девицей. У прежнего Оливера ничего такого не  могло
приключиться, а даже если бы  и приключилось, он бы наплевал и как-нибудь да
вывернулся. Придумал бы какую-нибудь шутку, обернул бы все в свою пользу. Но
чего уж точно  бы он  не  сделал, так это не пошел  бы и  не купил ей наутро
колоссальный букет, да еще потом попался бы на месте преступления. Он словно
бы попросил: пожалуйста, никому не рассказывай, не раструби  на весь свет, а
то  меня могут обидеть. В прежние времена никогда с ним  такого не бывало. И
как он  жалостно  тогда  сказал: я засыпался  сегодня ночью!  Так  школьники
говорят. У него действительно все четыре колеса отвалились, уж поверьте мне.
Мы должны постараться ему помочь.

     ДЖИЛИАН: Не знаю,  что и  думать.  У меня  дурные  предчувствия.  Вчера
вечером Стюарт вернулся вечером с работы, как всегда бодрый, жизнерадостный,
поцеловал меня, обнял за  плечи  и усадил,  словно собрался  сообщить что-то
важное. И спрашивает:
     -- Что, если нам поехать немного отдохнуть? Я улыбнулась.
     --  Конечно, неплохо  бы,  но мы ведь  только вернулись  из  свадебного
путешествия.
     -- Ну, когда это  было. Целых  четыре  недели назад. Вернее, даже пять.
Поехали?
     -- М-м.
     -- Возьмем, может, с собою Оливера. Ему надо немного встряхнуться.
     Я  сначала  ничего  не  ответила. Сейчас объясню  почему.  У  меня была
подруга -- она и есть, но мы временно потеряли связь, -- по имени Алисой. Мы
учились  вместе  в  Бристоле.  Родные у  нее  жили  в  Сассексе  в  сельской
местности, хорошая семья, нормальная, благополучная, любящая. Ее отец от них
не убегал. Алисой вышла замуж  сразу,  как окончила университет,  в двадцать
один  год. И знаете, что сказала  ей мать вечером  накануне свадьбы? Сказала
совершенно всерьез, будто передавала совет, который у них в  семье переходит
от матери к дочери с незапамятных времен; "Полностью откровенной с ними быть
не стоит".
     Мы  тогда  вместе  посмеялись. Но слова эти застряли у меня  в  памяти.
Материнский совет дочерям, как управлять мужьями. Ценные истины, наследуемые
по  женской  линии  на  протяжении  столетий.  И  к  чему  же  сводится  эта
накопленная мудрость? "Полностью откровенной с ними быть не  стоит". На меня
это нагоняло тоску. Я  думала: "Ну нет, когда я выйду  замуж,  если выйду, у
меня   все  будет   честно  и  в  открытую.   Никаких  хитростей,  расчетов,
недомолвок". И вот теперь начинаются недомолвки. Выходит, это неизбежно. Что
же получается? По-вашему, иначе брак невозможен?
     А что  еще я  могла сделать?  Если  честно, то я должна была рассказать
Стюарту  о  том,  как  Оливер  появился на пороге и как я распорядилась  его
цветами. Но тогда надо  было бы рассказать и о том, что назавтра он позвонил
по телефону и спросил,  понравились ли мне цветы. Я ответила,  что выбросила
их, и в  трубке  стало  тихо, а когда я в конце концов произнесла: "Алло, ты
слушаешь?" --  он  только  сказал в ответ: "Я  тебя люблю", -- и отключился.
Надо было все это рассказать Стюарту?
     Конечно,  нет.  Я  просто обратила  в  шутку его предложение о поездке:
"Значит,  тебе со мной уже стало скучно?" Как  и следовало  ожидать,  Стюарт
понял  все  наоборот.  Он решил, что  я обиделась,  забеспокоился,  принялся
уверять, что  очень  меня любит, а  это было совсем не то, что я хотела в ту
минуту  услышать, хотя,  с  другой  стороны, я,  конечно,  хочу  это слышать
всегда.
     Я обратила все в шутку. Я ни о чем не умалчиваю, я просто обращаю все в
шутку. Уже?

     СТЮАРТ:  По-моему,   Джилиан  обиделась  на  мое  предложение   поехать
куда-нибудь  нам втроем. Я хотел  ей  объяснить, но  она  вроде как оборвала
меня. Ничего такого не  сказала, но, как всегда в таких случаях, отвернулась
и чем-то занялась и чуть-чуть против обычного  помедлила с ответом.  Смешно,
но мне уже кажется, что эта ее манера мне знакома всю жизнь.
     Тем самым  поездка  отменяется.  Вернее  не отменяется,  а  изменяется.
Только мы вдвоем, и всего  лишь на уик-энд. Рано утром в пятницу  мы едем на
машине в Дувр и  переправляемся во  Францию. Понедельник  -- нерабочий день,
так  что  у  нас  в  распоряжении  четыре  дня. Отыщем  где-нибудь маленькую
гостиницу, полюбуемся  красками  ранней  осени,  побродим по  рынку, накупим
косиц  чеснока,  которые  потом  заплесневеют,  прежде  чем  мы  успеем   их
употребить. Не надо строить никаких планов  -- а я как раз люблю планировать
все заранее, или,  вернее, начинаю  беспокоиться, если что-то не продумано и
не  спланировано.  Наверно,  сказывается  влияние  Джил в том, что я  теперь
все-таки могу вдруг предложить: "Давай поедем просто так?" Это ведь недалеко
и ненадолго, и вероятность  того, что во всех гостиницах северной Франции не
окажется ни одного свободного номера, крайне  мала, так что мне в общем-то и
не из-за чего беспокоиться. Но все равно  для меня это что-то новое. Я учусь
беззаботности. Это -- шутка, между прочим.

     Оливер, похоже, расстроился, когда я ему  сказал. Это показывает, какой
он сейчас ранимый. Мы  встретились, зашли  выпить. Я рассказал ему,  что  мы
собираемся во Францию на уик-энд. У него лицо сразу вытянулось, будто мы его
покидаем.  Мне хотелось утешить его, что, мол,  это ненадолго  и  вообще, но
ведь такие вещи не говорятся между друзьями, верно?
     Он сначала ничего не сказал, потом спросил, где мы остановимся.
     -- Не знаю. Найдем где-нибудь.
     Он сразу оживился и стал обычным Оливером. Приложил мне  ладонь ко лбу,
как будто у меня жар.
     --  Ты не  болен?  На  тебя совсем  не  похоже. Откуда этот  новый  дух
безрассудства? Поспеши в аптеку, юноша, и купи валерьянки.
     Несколько минут  он так надо мной  подтрунивал. Расспрашивал, на  каком
пароме мы поплывем, в Кале или Булонь, куда отправимся из порта, когда будем
обратно, и так далее. Мне тогда не показалось это странным, но после, задним
числом, я обратил внимание, что он даже не пожелал нам счастливого пути.
     Прощаясь, я пообещал привезти ему беспошлинных сигарет.
     -- Не трудись, -- ответил он.
     -- Ты чего? Какой это труд?
     -- Не трудись, -- повторил он чуть ли не злорадно.

     ОЛИВЕР: Господи, я  так перепугался. Мы встретились в пивной,  в этакой
тусклой норе, где это косматое существо Оливер  любит забиваться в старинный
уголок у камина, оформленный в манере  Нормана Шоу*,  и попивать эль,  как с
доисторических времен  попивали его крестьянские предки.  Я ненавижу пивные,
особенно с  тех  пор,  как  бросил курить  (отречение, коего  совершенно  не
заметил  наш друг Стюарт). Да, и  еще я  ненавижу слово  "тусклый". Пожалуй,
перестану им пользоваться на некоторое время.  Мигните мне, если обмолвлюсь,
ладно?
     И вот сидим мы с ним в этом кошмарном заведении, где "стаканчик белого"
еще  ядовитее, чем крестьянский эль, и  выбор  шотландского  питья оставляет
желать лучшего,  а  чужой  никотин  проникает мне  в печенки (дыхните в меня
табачным  дымом,  ну пожалуйста,  --  я продам родину за "Силк кат",  предам
друзей за "Уинстона"), и тут вдруг Стюарт с подлым, довольным  выражением на
лице сообщает:
     Английский художник и архитектор (1832--1912).
     -- А знаешь, мы уезжаем.
     -- Ты что говоришь?
     --  Отплываем  в  пятницу утром. Из  Дувра. Первым паромом. "И в облаке
пыли скроемся с глаз".
     Признаюсь, я  жутко испугался. Решил,  что он  увозит  ее навсегда. Мне
представилось, как  они уезжают  все дальше  и  дальше --  Страсбург,  Вена,
Бухарест, Стамбул, без остановок, без оглядки. Ветер треплет ее свежезавитые
локоны в машине с опущенным  верхом  -- по пути на восток, прочь от  Олли...
Потом я все-таки кое-как реставрировал  свой обрушившийся шутейный фасад, но
внутри  бушевала  паника.  Он может ее  увезти,  думал  я, вполне может,  он
способен причинить мне боль, это  косматое существо, даже не заметившее, что
я бросил  курить. Он теперь обрел силу бессознательной жестокости, и дал ему
эту силу я.
     Но оказалось, разумеется, что  он задумал всего лишь "прошвырнуться  на
уик-энд",  говоря  словами этого счастливчика, этого существа, которое летом
погружается в спячку. А также  осенью. И  вообще  на протяжении  почти  всей
жизни. И это он, косматый Стюарт, вдруг обрел власть причинять боль.
     Он пообещал прислать  мне  открытку. Представляете?  Цветную  открытку,
черт бы ее побрал.

     ДЖИЛИАН: Разговор происходил так.
     -- Можно мне как-нибудь поехать .с тобой по магазинам?
     -- По магазинам? Конечно. Что ты хочешь купить?
     -- Я хочу купить что-нибудь для тебя.
     -- Для меня?
     -- Одежду.
     -- Тебе не нравится, как я одеваюсь, Оливер? -- Я постаралась выдержать
шутливый тон.
     -- Я хочу одеть тебя.
     Я подумала,  что  надо реагировать немедленно, пока  разговор не  зашел
слишком далеко.
     --  Оливер,  --  проговорила я  тоном  его матери (или  по крайней мере
моей), -- Оливер, не говори глупости. У тебя даже работы нет.
     -- О да, я знаю, заплатить я не  смогу, -- саркастически подтвердил он.
--  У меня нет денег, не  то что у Стюарта.  -- Затем  пауза,  и  уже другим
голосом: --  Я просто хочу тебя одеть,  вот и  все.  Хочу помочь.  Поехать с
тобой по магазинам.
     --  Это очень  мило  с твоей  стороны, Оливер,  -- сказала  я.  И снова
поторопилась поставить шутливую точку: -- Буду иметь в виду.
     Он сказал:
     -- Я тебя люблю.
     И я повесила трубку.
     Так  и  надо с ним.  Я  решила  говорить  приветливо, коротко  и вешать
трубку.  Чушь  какая-то.  Он,  видимо,   совсем  растерялся.  И  наверно  --
неосознанно, конечно, -- завидует нашему счастью.  Мы всюду  бывали  вместе,
втроем, а потом мы со Стюартом поженились, а он почувствовал себя брошенным.
Теперь нас не трое, а двое плюс один, и он это чувствует. Вполне естественно
на самом деле. У него это, конечно, потом пройдет.
     При  других  обстоятельствах  я бы не отказалась поехать  с Оливером по
магазинам. От Стюарта, по  правде сказать, проку мало. Не потому, что  он не
любит делать покупки, вовсе нет, но что бы я ни примерила, ему все нравится.
Ha его  взгляд,  мне к лицу все цвета и все фасоны. Даже если; бы я вышла из
примерочной в  мешке для мусора и с  абажуром на голове, он  скажет, что это
мне идет. Очень, конечно, мило и трогательно, но пользы для дела никакой.

     ОЛИВЕР:  Я не фантазирую  на  этот раз. Вы-то, наверное решили,  что  я
насочинял  для Джилиан  бог знает  какие  одеяния: собольи  меха  из "Бориса
Годунова", краски  Римского-Корсакова,  младенчески  светлые летние  горошки
Россини, веселые  аксессуары Пуленка...  Нет  уж, извините.  Я  не  владелец
неисчерпаемой  чековой книжки,  скупающий все без разбору  (куда мне!), и не
бредущий от витрины  к витрине кастрат, просто я отдаю себе отчет в том, что
мой  глаз, мое чувство  цвета,  мое  умение разбираться в тканях превосходят
компетенцию Стюарта и  Джилиан вместе взятых.  В квадрате. В кубе. Во всяком
случае,  если судить по  результатам.  Пусть  человек  не  уделяет  внимания
одежде, все-таки он  выглядит  гораздо лучше,  если  то, что на  нем, хорошо
сшито.  И пусть человек говорит, что  ему  безразлично, как он выглядит,  на
самом деле  ему это  не  безразлично. Нет таких людей, которым не важно, как
они  выглядят.  Просто  некоторые  думают,  будто  им  к лицу, когда  у  них
кошмарный вид.  Само собой, для них в этом содержится вызов.  Я выгляжу  как
чучело огородное, потому что мои мысли витают в более высоких сферах; потому
что  у меня нет  времени  на мытье головы; потому что  если ты меня  вправду
любишь, то люби и немытым. Джилиан,  конечно,  совсем не из таких. Наоборот.
Но я хочу ее переделать.
     Переделать. Переиначить. А также, в муравьином мире бизнеса и финансов,
представляющем  интерес  для  Стюарта,  это термин, означающий:  переписать,
передать  кому-то  во владение (предмет или право собственности). Переходный
глагол.

     СТЮАРТ:  Мы  чудесно  провели эти  несколько дней.  Из Кале поехали  по
автостраде, повернули налево, когда нам  вздумалось, оказались где-то вблизи
Компьеня.  Когда  начало  темнеть,  остановились в какой-то деревушке. Сняли
номер в  гостинице  для  семейных,  старинном  здании  углом,  со  скрипучей
деревянной галереей, на которую выходят все номера.
     Само собой,  мы побродили  по  местному  рынку и,  конечно,  купили две
косицы чеснока, который  заплесневеет,  прежде чем  мы его  употребим.  Надо
будет часть подарить, Погода была немного сыровата, но какая разница?
     Об Оливере, честно говоря, я первый раз вспомнил только  уже на пароме.
Вспомнил и подумал, что надо  бы купить ему  французских сигарет. Но Джилиан
сказала, что он, оказывается, больше не курит. Как странно. И совсем на него
не похоже.

     ДЖИЛИАН: Не знаю, с чего начать. Не знаю, к чему все это приведет и чем
кончится.  Что  происходит?  Никакой  моей вины  тут нет, а я чувствую  себя
виноватой. Чувствую себя виноватой, хотя точно знаю, что моей вины тут нет.
     Не уверена, что  поступила правильно. Может быть, вообще ничего не надо
было делать. Может быть, мой поступок был актом соучастия, по крайней мере с
виду. Возможно, что лучше бы все --  хотя ведь  и  не  было ничего  -- вышло
тогда  наружу. А что тут такого? Но  мы  так  славно провели  те четыре дня,
наверно, мне хотелось продлить это состояние.
     Дождь перестал,  только когда мы уже плыли на пароме из Булони обратно.
Насмешка судьбы. В каком-то смысле из-за этого все и вышло.
     На пути туда  мы переплыли из Дувра в Кале. Дальше поехали на машине по
автостраде. Свернули с нее почти наобум. И  деревню, где остановиться,  тоже
выбрали почти наобум. Просто нас застали там сумерки. А  в понедельник после
завтрака снялись с места и обедали уже в Мондидье. Дальше поехали  на Амьен.
"Дворники"  на  лобовом  стекле  отчаянно  ширкали  туда-сюда,  по  сторонам
мелькали сырые  сараи  и мокрые  коровы. Уже за Амьеном я вспомнила, какая в
Кале колоссальная паромная пристань. Там  сначала надо объехать вокруг всего
города, потом  пройти  тысячную очередь на  посадку,  теряется ощущение, что
находишься  в  приморском  городе  и  садишься на корабль.  Ведь  должно это
чувствоваться, верно? Ну и я предложила Стюарту лучше завернуть в Булонь. Он
было засомневался, потому что из Булони отходит меньше паромов. Но зато туда
на  тридцать  километров  ближе  ехать под  дождем,  и  я сказала,  если  по
расписанию скоро парома не окажется, можно будет поехать дальше,  до Кале. И
это был  не  спор, как вам,  наверно, подумалось по моему рассказу, а просто
уютное обсуждение и легко достигнутое согласие. У нас со Стюартом так, он не
дает мне почувствовать, что  для него  -- вопрос самолюбия, как мы поступим,
по-его или по-моему. Это  мне в нем понравилось с самого начала. Большинство
мужчин,  если   им  предложишь  отступить  от   заранее  намеченного  плана,
воспринимают это,  пусть  и  не  осознанно --  это иногда даже  хуже, -- как
оскорбление,  как  покушение  на  их  достоинство.  Они  не  могут  спокойно
допустить,   что   ты  думаешь  иначе,  чем   они,  даже   о  чем-то  совсем
незначительном. Но Стюарт, я повторяю, не такой. "Ладно, Булонь так Булонь",
-- сказал он, и в это мгновенье мимо пронесся автомобиль и заляпал нам жижей
лобовое стекло.
     Это я  все  к  тому,  что  никто не  знал, куда  мы  направились и  где
расположились. Утром мы выехали  обратно,  останавливались,  когда в  голову
взбрело, совещались, передумали  и отплыли на первом же  пароме из порта,  в
котором не высаживались. Но на этом пароме был Оливер.
     Всю дорогу шел  дождь. Вообще он лил беспрерывно все четыре дня. И даже
когда мы ждали  своей очереди, чтобы въехать на паром. Внутри тоже  все было
мокрое -- ступени,  перила. Мы сидели  в отгороженном  углу большого  общего
салона. Окна  запотели. Если их  и  протереть,  все равно ничего не  увидишь
из-за  дождя.  И  только примерно  на полпути через  пролив вошел человек  в
виниловом  плаще,  сел  за  соседний  столик  и  сказал, что  дождь  наконец
перестал;  везет как  утопленникам,  сказал  он.  Когда  мы со  Стюартом это
услышали, мы поднялись со своих мест и поискали  глазами  ближайший выход на
палубу.
     Знаете, как бывает на  паромах: теряешь всякую  ориентацию, то ли ты на
первой палубе, то ли на второй, и где окажешься, когда  выйдешь, на носу, на
корме или  у борта.  Мы прошли в  ближайшую дверь, перешагнув через  высокий
порог, предназначенный, как я понимаю, для того, чтобы вода  не захлестывала
в  салон при шторме,  и оказались на  палубе в  средней  части парома. Гляжу
налево вдоль борта -- а там футах в пятнадцати от нас стоит Оливер и смотрит
на воду. Он был виден мне в профиль. На меня он не смотрел.
     Я  сразу  повернулась, налетела на Стюарта,  пробормотала: "Прости",  и
пошла  обратно  в салон. Он за мной. Объясняю,  что  меня вдруг  замутило. А
разве не лучше  выйти на свежий воздух? Но я сказала, что как раз от свежего
воздуха мне и стало нехорошо. Мы  снова уселись. Стюарт очень беспокоился. Я
уверила его, что сейчас все пройдет. А сама не спускала глаз с той двери.
     Немного погодя, убедившись, что я в порядке, Стюарт встал.
     -- Ты куда? -- спрашиваю. Меня охватило страшное предчувствие. Его ни в
коем случае нельзя пустить на палубу.
     --  Пойду,  может,  куплю  Оливеру   сигареты,   --  отвечает   он.  --
Беспошлинные.
     Я боялась, что меня выдаст голос.
     -- Он не курит, -- говорю. -- Бросил. Стюарт погладил меня по плечу,
     -- Тогда куплю ему джин.
     И ушел. А я шепотом повторила ему вслед:
     -- Оливер теперь не курит.
     Я  все  время смотрела на дверь.  Ждала, чтобы Стюарт скорее  вернулся.
Надо было сойти на берег, и он чтобы  нас не заметил. Мне казалось, от этого
зависит наше счастье. Я поторопилась первой стать в очередь на нижнюю палубу
за автомобилями Ступени  были такие же мокрые и скользкие, как при  посадке.
Стюарт все-таки накупил французских сигарет.  Сказал, что отложит их до того
времени, когда Оливер снова закурит. Что же происходит?

     ОЛИВЕР: Я благополучно доставил их домой. Это все,  что мне было нужно.
А вы уж, конечно, предвкушали лязг морского сражения, развевающиеся по ветру
зюйд-вестки, судно, символически  раздираемое  между креном и качкой? Однако
море было, во всяком случае,  спокойное, и я благополучно доставил их домой.
Благополучно доставил домой -- ее.